Давно мы собирались выехать на рыбалку с ночевкой, да все как-то погода не позволяла. То дули северные ветры с таким волнобоем, что и к лодке не подойти, то сплошняком лили дожди, так что и земля уже больше не впитывала в себя воду, то задувало с востока, а это уже самое никудышное для клева. Но вот наконец-то установилась тихая погода с мягким западным ветерком, и мы пошли по глади Чудского на остроносой с высокими бортами самодельной лодке, оставляя от мотора пенный разваленный след.

Лодка шла устремленно, мотор гудел ровно, и так было славно глядеть по сторонам, видеть наш берег, постепенно превращавшийся в узкую полоску, протянутую между небом и водой, и уходить все дальше в необозримый простор вечной воды.

В такой день далеко видно, особенно на гладкой воде. И удивительно было наблюдать чаек на их сторожевых постах. Белые, словно пенопластовые, оторванные от рыбацких сетей поплавки, они были разбросаны по своим, только им ведомым квадратам в ожидании снетка. Терпеливо и неподвижно они могли сидеть в таком состоянии часами. И если, случалось, снеток поднимался со дна, сторожевая чайка тут же оповещала ближних гортанным кликом, те — других своих ближних, клик в одну минуту достигал берегов, и тогда с песчаных отмелей снимались целые колонии чаек и летели к этому месту. И там начиналось чаячье пиршество. С криком, с азартным ором, с падением с размаху в воду, выхватыванием рыбы, суматохой, сутолокой, с жадностью и прожорливостью, со всем тем, что на рыбацком языке определяется двумя словами.: «Чайка бьет!»

Но мы проходили километр за километром, а чайки все так же неподвижно, как пенопластовые поплавки, белели на воде.

Поначалу, неподалеку от наших берегов, нам встречались местные рыбаки, но теперь они уже не видны. И сколько я ни вглядываюсь, ни впереди, ни по бокам никого из рыбацкого люда нет.

Геннадий, могучий псковитянин, сидит на корме у мотора. Время от времени он зорко всматривается в берега — отыскивает свои приметы, по которым определяет рыбные места. Мы идем к Большим Раскопельским камням. На них мне еще никогда бывать не доводилось. От нашего берега они находятся в пятнадцати километрах. Это подводная, довольно длинная каменистая гряда, где всегда держится окунь.

Я люблю вот такие нетронутые места. Они всегда таят в себе что-то неожиданное, и влекут, и заманивают. И все чаще начинаю вглядываться в лицо Геннадия. Но оно, как всегда, спокойно.

— Далеко еще? — перекрывая гул мотора, кричу я.

— С полчаса! — кричит он в ответ.

Эти полчаса тянутся долго. Я уже и удочки подготовил, и червей насадил, и якорь привязал к длинной капроновой веревке, чтобы в любую минуту бросить его в воду, а мы все еще идем и идем.

— Бросай!

Как всегда неожиданно определяется для меня уловное место: вода ведь поверху вся одинакова! И якорь летит за борт. Веревка быстро бежит из-под ноги, и не успевает еще лодка замедлить ход, как ее уже разворачивает. И наступает тишина.

Здесь редко бывают рыбаки, и поэтому рыба непуганая. Ее даже гул мотора не насторожил. Я забросил одну удочку и только взялся за другую, как на первой уже сидел хороший окунь. Я потащил его, перебирая жилку, и он тупыми толчками пошел вверх.

Одновременно с моим окунем в ведро шлепнулся и окунь Геннадия. И началось то самое, когда не до курева, не до каких-то дум, когда часы бегут, как минуты. Одного за другим таскали мы окунье, и вот уже ведро доверху. Но куда нам столько? Если б ехали домой, но впереди еще сутки, а на уху куда же больше. И мы пошли к острову Пийрисаар, чтобы купить вяленых лещей у тамошних рыбаков — у нашего берега лещ не держится — и прихватить немного «горючего» к ухе.

Остров Пийрисаар — самый большой на Чудском озере, обжитой, с тремя деревнями на нем. Живут там эстонцы и русские. Занимаются рыболовством и огородничеством. Об этом мне рассказал Геннадий. Я там никогда не бывал, и остров представляется мне в некотором романтическом ореоле, со своей особой жизнью, непохожей на жизнь береговых жителей, со своим укладом, отношениями людей. Он невелик, всего пять километров в длину и вдвое меньше в ширину, затерянный в просторе Чудского. Нетрудно представить, как завывают зимой на нем поземки, как окутывают они его снежным дымом. И поэтому характеры у его жителей, наверно, угрюмо-молчаливые...

Остров мы увидели, когда он находился еще километрах в двадцати от нас. Чем ближе мы к нему подходили, тем как бы выше он становился, вылезая из воды, с церковью, с купами деревьев.

Уже на подходе, но еще за несколько километров завиднелись на воде уставные сети и наколы из разных мережей.

— Вот где лещи-то обретаются! — крикнул Геннадий.

Мы миновали наколы и подошли к зарослям тростника с заводинками и разводами в нем. Но скоро заводинки кончились, и потянулась сплошная тростниковая полоса. Мы погнали лодку вдоль нее, отыскивая проход к берегу.

Долго тянулась эта тростниковая стена, но в одном месте стала пореже, и в ней обозначился проход. Мы вошли в него. И тут же мотор взвыл и замолк, винт зарылся в дно и сорвал шпонку.

— Идите на берег, а я поищу другой причал, — сказал Геннадий.

И я пошел в резиновых сапогах, утопая выше колен при каждом шаге в вязком дне. Еле-еле добрался до берега, но и там была не сушь, а болотистая жижа, и только когда дотянулся до покосного лужка, увидал в стороне от него, в густых ольховых зарослях, узкую тропу. Она вывела меня на небольшой бугор, с которого открылось селение, и прежде всего высокая на голубом небе церковь. Чуть в стороне, на чистой лужайке, играли ребята — гоняли футбольный мяч. В строгом уютном порядке стояли опрятные, я бы даже сказал, какие-то тихие, спокойные дома. И не только потому, что никого не было ни вблизи них, ни во дворах или у калитки.

Спрашивать, где магазин, не пришлось. Каждая тропка вела к дороге, а дорога уходила к центру селения, где на небольшой площади находился магазин.

Просторный зал был заполнен всевозможными товарами. И я сразу же наткнулся в посудном отделе на белый эмалированный чайник, за которым так усердно гоняются в городах. Взял его и встал в очередь, разглядывая товары других отделов. Увидал и широкие, пестрые, самые модные галстуки, и шерстяные свитеры с национальными эстонскими орнаментами, за которыми тоже гоняются в городах, и другие редкие и такие нужные вещи. Порадовал глаз и продуктовый отдел. Очередь довольно быстро продвигалась. Нет, не из угрюмых и мрачновато-молчаливых людей она состояла, как мне почему-то рисовалось, а наоборот — из благодушных, приветливо настроенных друг к другу. Они вели неторопливый разговор о своих делах, перемежая его шуткой. Говорили по-русски, изредка вставляя эстонские слова и фразы. Среди них выделялся высокий старик в косо надетом берете, с длинными до плеч седыми волосами, напоминавший своим обликом фламандского художника.

Он с интересом, приветливо поглядел на меня и улыбнулся, как бы давая понять, что мне, новому здесь человеку, нечего опасаться и держать себя скованно. И я от его доброго взгляда и приветливой улыбки почувствовал себя хорошо и сказал, что я впервые у них на острове и что мне здесь нравится. Тихо, приятно.

— Да, у нас здесь тихо. Мы любим свой маленький остров... Может, вы торопитесь, тогда мы пропустим вас без очереди, — сказал он.

— Нет-нет, я не спешу...

Мы помолчали, но что-то надо было сказать, и я спросил:

— Скажите, много людей живет на острове?

— Около семисот. Вы что-нибудь слышали о нем?

— Нет... Почти ничего не знаю.

— И про братьев Манжурцев не знаете?

— Нет. — Я хотел спросить, кто это такие и чем они знамениты, но тут подошел Геннадий. Он перегнал лодку к настоящему причалу и уже успел купить полмешка вяленых лещей.

Пока мы говорили, очередь дошла до меня. Я купил продукты, и мы вышли.

Старик в берете стоял у входа в магазин. Мне показалось, он что-то хотел сказать или спросить, но я не сделал ответного движения, и мы расстались.

До настоящего причала было недалеко. Вдоль дороги стояли все такие же опрятные дома. Тянулись огороды с кучами золотистого лука. Висели сети, растянутые на заборе, видимо для ремонта, — все это чередовалось до самого берега. Там у причала стояло несколько моторок, привязанных к кольям простой веревкой безо всяких заторов и замков.

— Нам бы такие порядки, — сказал Геннадий, садясь к мотору, завел его, и мы пошли узким, специально сделанным каналом для выхода в Чудское.

С левой стороны канала тянулся сплошняком густой тростник с неподвижными султанами метелок. С правой он был поджат обрывистым бережком с кустами и деревьями, свесившими ветви к воде. Что-то было в этом похожее на те экзотические места, которые часто показывает «Клуб кинопутешествий» на телеэкране.

От острова до материка всего каких-нибудь пять километров. И вот мы снова у берегов своей русской земли. Выбираем место для ночевки, такое, чтобы и лодке было удобно пристать к берегу, и высок он был, и чтобы поблизости шумел лесок с дровишками.

Я ставлю палатку. Геннадий разводит костер. Потом мы дружно чистим рыбу и закладываем ее в кипящую воду. Пробуем навар, в нетерпении ожидая, когда будет готова ушица.

И вот она, дымящаяся, издающая потрясающий запах, какой может быть только на берегу, на закате, когда вся неоглядная тишь Чудского медленно темнеет, в то время как небо залито кровью и золотом, когда два здоровых проголодавшихся мужика разливают ее по мискам и кладут в каждую по большой не умещающейся в ней рыбине! Вот когда бывает настоящая рыбацкая уха! И мы едим ее, сдабривая глотком водки. И в этот час для нас ничего лучше на свете быть не может.

А потом пьем чай из нового чайника. И тут я почему-то вспоминаю про старика в берете и спрашиваю Геннадия:

— Ты что-нибудь знаешь про братьев Манжурцев?

— Знаю. Они с этого острова. Два молодых парня. Афанасий и Спиридон. Расстреляли их гитлеровцы.

— Как же это?

— Ну, тут получилось так, — Геннадий отставил кружку, помолчал, как бы собираясь с мыслями. — На острове в то время был создан комсомольский истребительный батальон. Командовал им моряк Селезнев Иван, а в помощниках у него был Афанасий. Немцы тогда уж были в Эстонии. А до Эстонии от острова рукой подать. Высадили они на Пийрисаар десант. Наши открыли стрельбу. Но где же им было выстоять, если те пришли на десяти бронекатерах. Стали они теснить ребят, загнали по пояс в воду, в тростники. Там Афанасия ранили. На его место заступил Спиридон. Но дело худо. Селезнев дал команду уходить на моторном баркасе — стоял у них на всякий случай. В туман и ушли. Но туман и подвел. Рулевой вместо нашего берега причалил к эстонскому, у города Каллисте. А там фрицы. Так что ребята попали прямо к ним в лапы. Селезнева тут же расстреляли, а их всех под конвоем отправили обратно на остров.

Геннадий помолчал, поправил костер. Огонь тут же ярко вспыхнул, взметнув вверх кучу искр.

— Привели их туда, выстроили. Спрашивают местных, чтобы указали главных. И нашелся же гад, показал на братьев Манжурцев. Им тут же завернули руки за спину и повели по острову, охлестывая каждого плетью. Афанасий еле шел. Говорят, прямо висел на Спиридоне. Потом посадили на катер, увезли и расстреляли. Их отца избили и увезли в гестапо в Тарту. Говорят, дважды был под расстрелом, но уцелел. После войны вернулся на остров и первым делом разыскал ямы, в которых были закопаны его сыновья. Это неподалеку от деревни Разино. Перевез, что осталось от них, и похоронил на кладбище, рядом с могилой их матери. Она умерла в войну от голода...

Он замолчал. Молчал и я, потрясенный таким неожиданным рассказом.

— Что же ты раньше-то мне об этом не сказал?

— Да ведь как-то не приходилось, а вы не спрашивали... А если б пораньше спросили, так, может, и зашли бы на кладбище к их могилам... Надо бы постоять.

— А что, отец их жив?

— Не знаю...

Я сидел подавленный. Как нехорошо у меня получилось! Разговориться бы со стариком в берете, и он все бы мне рассказал, и я совсем по-другому бы увидел этот маленький остров...

Долго я не мог уснуть в эту ночь, все ворочался и думал о старике в берете и видел его взгляд, подернутый горечью и обидой, когда я ответил, что ничего не знаю про братьев Манжурцев.

...Выходим мы ранним утром. Над водой туман. Но он быстро рассеивается. На востоке, где наш берег, поднимается солнце. Мотор стучит ровно. И все дальше от нас остров Пийрисаар. Он будто погружается в воду, И вот его уже не видно. И сразу какое-то щемящее чувство сжимает сердце. В нем и горечь вины, и грусть. И я молчу. Молчит и Геннадий. И в молчании мы идем к своему берегу, медленно проступающему вдали.

 

1976