Вечером к Алевтине Николаевне прибежал соседский мальчишка. Нетерпеливо оглядываясь на игравших ребят, сообщил:

— Мамка велела сказать, что ваша Надька валяется пьяная в канаве у пекарни, — выпалив это, тут же убежал.

Алевтина Николаевна, грузная, когда-то энергичная, а теперь оплывшая старуха, тут же заторопилась к дороге, беззвучно шевеля губами, но вскоре задохнулась и пошла медленно, тяжело, как бы кланяясь на каждом шагу.

Пекарня находилась не так уж и далеко от ее дома, но дорога шла на подъем, и Алевтина Николаевна все чаще останавливалась, чтобы передохнуть.

Мимо нее проносились автобусы и грузовые машины. Трещали мопеды и мотоциклы. И позади вдруг застучала телега. Алевтина Николаевна словно очнулась от ее стука, замахала рукой, чтобы возница остановился. Она знала его. Это был старый, как и его лошадь, с маленькими, но еще живыми глазами человек. Он возил к продуктовому ларю то хлеб, то лимонад, то какую другую продукцию.

— Степан Васильич, — прерывисто заговорила Алевтина Николаевна и отерла рукавом со лба пот, — подвези меня... тут недалеко... до пекарни...

— А чего, садись. Жалко, что ли... По каким таким делам спешишь?

Алевтина Николаевна рассказала.

— Худо, — осуждающе покачал головой Степан Васильич. — Когда мужик пьет — беда, а когда баба — совсем пропадай. А ты чего ж позволяешь?

— Не слушает.

— Худо. А все потому, что бабу к мужику приравняли. К тому же грех отменен, вот так оно идет и катится. Докудова — неизвестно. — Он дернул вожжами и свернул к пекарне.

Там в канаве, лицом в землю, лежала Надька, дочь Алевтины Николаевны. Одна нога ее была поджата к животу, другая, заголенная до коротких трусов, бесстыдно белела. Алевтина Николаевна первым делом одернула платье. Потом, кряхтя и задыхаясь, вместе со стариком потащила ее волоком к телеге, там стали подымать ее, но справиться не могли, и тогда Алевтина Николаевна позвала двух проходивших мимо бородатых молодых парней в шортах и в черных очках. Они покосились и прошагали мимо. Только один из них посмотрел на старуху и повертел у своего виска пальцем.

Помогли работницы с пекарни. Жалея Надьку, быстро погрузили ее на телегу и, толкуя о чем-то своем, направились к складу.

Степан Васильевич не очень-то был доволен, что пришлось везти такую поклажу, но пожалел старуху и, приговаривая: «Пять грехов скинет», погнал лошадь под гору.

Немало пришлось им повозиться, пока Надьку втащили через калитку во двор и вволокли в дом. На кровать не подымали. Так и оставили лежать на полу, только мать сунула ей под голову подушку да прикрыла одеялом, чтоб не простыла, а уж под нее положить чего-нибудь не хватило силы.

Дети Надькины — двойняшки, первоклассники — с тоскливой болью глядели на пьяную мать, то густо по-мужичьи храпевшую, то что-то бормотавшую в своем тяжелом сне.

— Зачем она так? — спросил мальчик.

— Говорила уже: все из-за вашего папки. Не бросил бы, так и не пила бы. Страдает, а того не понимает, что губит и себя, и нам покоя нет. Господи, за что?.. — Алевтина Николаевна заплакала.

Ночью она долго стояла на коленях, глядела в окно на темное звездное небо и молилась богу, чтобы он навел дочь на добрый путь, чтобы помог одолеть ей боль от любви и позора и чтоб пожалел ребятишек... Молилась она усердно и неумело — перезабыла все молитвы — и только на рассвете легла, и стала уже забываться в тонкой дремоте, как вдруг очнулась от дикого Надькиного вскрика. Встала, подсунула ей под голову подушку, и Надька затихла. Но сама Алевтина Николаевна уснуть больше не смогла. Полежав немного, встала, занялась хозяйством. А как подоспело время будить ребят, подняла их и поставила перед матерью на колени. И сама встала.

— Будите маму, — сказала им.

Дети переглянулись и стали нерешительно трогать мать за плечо.

— Будите, будите.

— Мама, вставай, мама...

Надька замычала и стала отводить их руки.

— Мама, мам... Мама...

Надька с трудом открыла глаза. Не поняла, кто это перед ней. Но постепенно взгляд стал осмысленней, она приподнялась.

— Чего это вы? — растерянно проговорила она.

И тут Алевтина Николаевна упала ей в ноги.

— Христом богом просим, не пей, пожалей ты нас, — сказала, рыдая, старуха.

— Мама, мамочка... — потянули к ней руки ребята. Девочка уткнулась ей в грудь, мальчик дрожащим голосом попросил:

— Не пей, мамочка, не надо, милая...

— Да что вы! — чуть не в страхе вскричала Надька, видя, как у нее в ногах валяется седая, грузная старуха, как с мокрыми от слез лицами смотрят на нее ребята. — Да что вы! — она кинулась подымать старуху, но Алевтина Николаевна еще плотнее припала к полу.

— Не встану, пока не дашь слово, что бросишь пить, и дети не встанут...

— Брошу! Брошу! Только встаньте! Да что это? Ну, мама, Ленечка, Катя...

Обняла их, припала к ним, так и сидели, обнявшись вчетвером, и плакали, и невпопад что-то говорили друг другу, и Надька прижимала их к себе и клялась, что больше капли в рот не возьмет и что все хорошо станет.

— Жизнями вашими, дети, клянусь!

— Ой, смотри, дочка, так поклялась. Не сдержишь слово, замучает их жизнь.

— Нет, мама, вот увидишь!

И с того дня у них в доме начался нескончаемый праздник. И вот уже год, как он длится. И с каждым днем старуха все спокойнее становится, но нет-нет да и прислушается и выглянет из кухонного окна на дорогу, услышав громкие бабьи голоса. Но, слава богу, нет там ее дочки. А Надька после работы каждый раз торопится к дому. И ребятишки бегут ей навстречу, — это бабка их так приучила, чтобы встречали свою мать с радостью.

— Мама идет! Мама идет! — кричат они, а потом идут по обеим сторонам от нее, а она посередке, веселая, ясная.

Праздник, ну просто праздник пришел!

 

1976