Катя вышла из магазина, нагруженная двумя большими полиэтиленовыми пакетами. Один из них она немедленно затолкала в урну, что стояла у входа в магазин. В этом пакете лежали туго свернутые джинсы и свитер — те самые, в которых она водила дружбу с Костиком. У нее было сильное желание сменить заодно и ботинки, но ботинок она пожалела — уж очень были хороши, да и новые стоили недешево, а Катя теперь, будучи отрезанной от всех источников финансирования, отнюдь не ощущала себя родственницей барона Ротшильда. Обновки пробили в ее бюджете дыру размером с Цимлянское водохранилище, залатать которую в ее нынешних обстоятельствах можно было разве что с помощью вульгарного грабежа.

Новая куртка свежо и пронзительно воняла кожгалантереей, так что у Кати временами начинала кружиться голова, но была зато прочна и удобна, а главным ее достоинством Катя считала просторный внутренний карман, свободно вместивший пистолет. Она затянула молнию до подбородка, поправила на лице очки с темными стеклами, купленные неизвестно зачем — это был каприз чистой воды, но Катя решила, что уж в такой-то мелочи может позволить себе покапризничать, — перебросила в левую руку пакет с дождевиком прапорщика Мороза и неторопливо двинулась по улице, мгновенно и неотличимо слившись с толпой, наводнявшей в это время суток тротуары.

Зайдя в какую-то чебуречную, явно государственную, судя как по общей убогости интерьера, так и по резвому таракану, которого ей удалось засечь во время короткой перебежки от блюдца с салатом до подноса с пустыми стаканами. Катя набрала целый поднос еды и в нерешительности остановилась, отыскивая глазами свободный столик. Зал был не то чтобы переполнен, но весьма близок к полному аншлагу: за всеми столиками торопливо насыщались, пили, курили и разговаривали аборигены и гости города. Голоса, стук ложек и вилок, звон и грохот посуды в мойке, тарахтенье кассового аппарата и зычные окрики монументальных теток, стоявших на раздаче, сливались в общий невнятный гул, который вкупе с теплым влажным воздухом, пропитанным ароматами скверной кухни, дешевого табака, лизола и водочного перегара создавал неповторимую, всегда и всюду узнаваемую атмосферу, присущую только предприятиям общепита.

Пристроив свою ношу на угол столика, заставленного грязными подносами, Катя подняла темные очки на лоб и огляделась еще раз. Свободное место обнаружилось как раз напротив, у занавешенного пыльной портьерой окна. Там, положив кудлатую голову на грязный столик в опасной близости от тарелки с недоеденным чебуреком, дремал какой-то засаленный гуманоид. Рядом с тарелкой стоял граненый стакан. Поискав глазами, Катя обнаружила пустую бутылку там, где ей и следовало находиться, а именно под столом. Гуманоида обходили.

Катя неопределенно дернула плечом и решительно направилась к столику, за которым спал пьяный. Выгрузив провиант, она отнесла на место поднос и, вернувшись, обнаружила, что гуманоид пробудился к активности. Активность эта выражалась в том, что он придвинул к себе Катину тарелку с пельменями и уже нацелился туда давно не мытой скрюченной щепотью — вилку он не то проигнорировал, не то попросту не заметил.

Катя ускорила шаг и поспела к столику как раз вовремя, чтобы отвести угрозу от своей еды. Из-за неизбежной спешки, которой сопровождалось это действие, угроза была отведена чересчур резко, и гуманоид обиделся.

— Че, с-сука, за две пельмени человека убить готова? — взревел он совершенно пьяным голосом.

— Это мои пельмени, — спокойно сказала Катя. — Я за них заплатила.

— Запл-тила она, блин, — сказал гуманоид и снова полез пальцами в тарелку. — Знаем, чем вы платите...

Катя снова ударила его по руке, на этот раз немного сильнее, в то же время с интересом прислушиваясь к собственным ощущениям. Впрочем, никаких особенных ощущений она не испытывала. Было только непривычное онемение во всем теле, словно ее по уши накачали новокаином, да странная уверенность, что все происходящее — не более, чем бредовый сон, навеянный глядящей в окно полной луной.

— Уймись, мужик, — сквозь зубы сказала она, — дай поесть. Она тут же пожалела о сказанном: по правде говоря, ей вовсе не хотелось, чтобы этот испитой мозгляк унимался. Она испытывала настоятельную потребность разрядиться, потому что заниматься делом в таком состоянии было бы просто самоубийством — это она понимала даже при всей своей неопытности в подобного рода делах. Если бы этот вонючий охотник за чужими пельменями сейчас угомонился, ей пришлось бы чинно-благородно подсесть к загаженному столу и начать запихивать в себя кусок за куском. Именно запихивать, потому что есть ей внезапно расхотелось напрочь.

— Слышь, ты, паскуда, — не унимался гуманоид, — ты что, падла, не видишь, что рабочий человек похавать хочет? Ты что, блин, не пельменях определилась? Ты кому, сука, по рукам даешь?

— Девушка, — сказал кто-то у нее за спиной солидным, совершенно трезвым баритоном, — ну прекратите же, наконец, хулиганить! Дайте людям спокойно поесть! Чего вы там не поделили?

Катя не стала оборачиваться — обладатель этого раздраженного баритона вполне мог немного подождать. Гуманоид же ждать не мог — он уже воздвигся над столом на подгибающихся ногах, готовый умереть за правое дело, только красного флага не хватало. Катя не стала дожидаться его следующей реплики — в ушах все равно шумело, раздавался какой-то как бы приглушенный расстоянием рев и что-то вроде невнятных фраз на неизвестном языке, и все это на фоне ровно пульсирующей барабанной дроби, и Катя поняла, что это и есть пульс, ее собственный пульс, и тогда она коротко и точно, как учил тренер, никогда, между прочим, не бравший на себя смелость называться сенсэем, ударила кулаком по заросшему нечистой свалявшейся щетиной острому хрящеватому кадыку. Эффектного звука не вышло — все-таки это был не индийский фильм, — но гуманоид, нелепо взмахнув конечностями, обрушился в проход между столиками, где и остался лежать, хрипя и мучительно корчась. Катя шагнула к нему и высыпала прямо на посиневшую физиономию скользкие столовские пельмени, после чего, сказав: “Запей, дружок”, полила это дело стаканом томатного сока. Стакан она небрежно уронила сверху и тут же резко обернулась туда, откуда минуту назад раздавался авторитетный баритон.

— Вопросы? — спросила она. — Нет вопросов? Тогда приятного аппетита.

Она подхватила свой пакет и неторопливо покинула чебуречную. Перед ней расступались, отодвигаясь в сторону вместе со стульями, и впервые с начала всей этой дикой истории она испытала что-то наподобие горького удовлетворения. “А ведь если бы я промолчала, или даже не промолчала, а получила бы по морде, заплакала и тихо ушла, оставив это животное жрать мои пельмени, никто и не подумал бы посторониться, — решила она. — Даже не обратили бы внимания. Дрессированные, — думала она, бесцельно бредя по улице и ничего не видя перед собой. — Все мы не воспитаны, а определенным образом выдрессированы и привыкли подчиняться даже не силе, а обычному властному окрику еще раньше, чем успеваем сообразить, откуда он доносится. И выходит, что самые свободные из нас именно те, на чью долю досталось меньше всего благотворного влияния семьи и школы. Те, что сидят за колючей проволокой”.

Она спохватилась, что даром теряет время, и заоглядывалась в поисках такси. Поймав машину, она назвала район и откинулась на спинку сиденья, в последний раз прокручивая в голове свой, с позволения сказать, план в поисках возможной ошибки. Собственно, планом тут и не пахло — она действовала напролом, и рассчитывать могла только на удачу. Эта ее поездка могла закончиться вполне плачевно, но тут уж нечего было поделать: колесо закрутилось, и оставалось только ждать, когда выпадет твой номер. Катя намеревалась сделать все, чтобы ее номер выпал как можно позже. Вспомнив сцену в чебуречной, она запоздало похолодела: если бы только у кого-нибудь хватило ума вызвать милицию, ее песенка была бы спета. Да, она не рассказала Селиванову про историю с фотографией из элементарного бабского страха, и Костик был убит в целях самозащиты, и бегство с Паниным можно было объяснить, равно как и наличие во внутреннем кармане ее куртки заряженного пистолета, но задержание означало бы временную потерю свободы передвижений, что сулило неминуемую смерть. И неважно, с какой стороны пришла бы эта смерть — от руки ли подкупленного охранника, или в женских тюрьмах охранницы, или от получившей весточку с воли соседки по камере — финал в любом случае был бы один и тот же.

Дом Валерия пришлось искать — Катя была здесь только один раз, да и то ночью. В конце концов на глаза ей попался сиротливо стоявший посреди стоянки серый “порше”, она остановила машину, расплатилась с водителем и вышла.

Да, это был тот самый дом и та самая стоянка, на которой она только вчера вечером садилась в двухцветный “запорожец” прапорщика Степаныча. Проходя мимо “порше”, Катя провела рукой в тонкой кожаной перчатке по запыленной округлости крыла. Ей стало грустно, и она немедленно и беспощадно подавила в себе этот посторонний сантимент. Поднимаясь по выщербленным бетонным ступеням крыльца, она испытала сильнейшее желание повернуться на каблуках и бежать куда глаза глядят, но в том-то и заключалась главная подлость, что бежать ей было некуда. Было так, словно в разгар веселой вечеринки она вдруг провалилась в скрытый под паркетом канализационный люк и теперь стремительно неслась куда-то вдаль, увлекаемая пенистым благоухающим потоком фекалий...

Для поднятия боевого духа она в деталях припомнила, как разделалась с Костиком, но это привело лишь к тому, что ей пришлось торопливо забежать под лестницу и пару минут корчиться там в сухих спазмах — желудок был пуст, и отдавать ему было нечего. На цементный пол сбежала лишь тягучая струйка горькой прозрачной слюны, и это было все.

— Сволочи, — все еще содрогаясь в последних рвотных позывах, невнятно пробормотала Катя, — что же вы со мной сделали, твари...

Она рывком стянула со здоровой руки перчатку и насухо вытерла губы горячей ладонью, после чего с силой провела ладонью по заду новеньких джинсов и натянула перчатку, помогая себе зубами. Потом она достала из пакета плащ прапорщика Мороза и перекинула его через локоть, полностью прикрыв брезентовой хламидой предплечье и кисть, а свернутый пакет запихала в карман.

— Бог устал вас любить, — процитировала она в пространство и стала неторопливо подниматься по лестнице.

...Прапорщик Глеб Степанович Мороз узнал о том, что Бог устал любить его, около четырнадцати часов по московскому времени. Правда, он понял это не сразу, хотя такой многоопытный мужчина, как Глеб Степанович, мог бы соображать чуть побыстрее. Во всем, несомненно, было повинно его дурное самочувствие, явившееся прямым следствием перепоя вкупе с последующим недосыпанием. Если бы у Глеба Степановича осталось время на то, чтобы проанализировать происшедшую с ним неловкость, он, несомненно, пришел бы к выводу, что начинает стареть. Но суть фокуса как раз в том и заключалась, что прийти к такому выводу прапорщик Мороз попросту не успел.

С утра он заехал в расположение части, где, как и положено старшине роты, поприсутствовал на подъеме и утреннем осмотре, оторвал пару несвежих подворотничков и даже произнес по этому поводу традиционный спич, исполненный праведного гнева и тяжеловесного кирзово-хлопчатобумажного армейского юмора. В связи с тяжелым состоянием здоровья прапорщика Мороза доля праведного гнева в этом спиче несколько превышала среднюю норму, а личный состав роты усвоил для себя пару новых выражений, но в целом все прошло довольно гладко, и Глеб Степанович не стал наказывать разгильдяев своей властью — он давным-давно достиг полного взаимопонимания со старослужащими и был уверен, что порядок в роте будет наведен и без его непосредственного вмешательства. Что же касается пары-тройки слезных писем, которые приведенные к порядку “чайники” напишут потом своим мамашам, то подобные мелочи Глеба Степановича не волновали — штабной писарь, выполнявший по совместительству роль ротного почтальона, был виртуозом перлюстрации, и все эти сопли до адресатов попросту не доходили.

После утренней поверки он поймал за рукав пробегавшего мимо со своеобычным комично-озабоченным видом неказистого мужичонку с накрытой засаленной фуражечкой обширной плешью и в мятых капитанских погонах. По странной иронии судьбы это недоразумение занимало должность командира роты и являлось непосредственным начальством прапорщика Мороза. Недоразумение резко затормозило, перебрав нечищенными ботинками по скользкому от мастики дощатому полу, и воззрилось на прапорщика вечно перепуганными кроличьими глазками. Прапорщик между делом отметил, что воротник форменной рубашки у товарища капитана почернел и лоснится, словно и не рубашка это была, а кожаная куртка. Прапорщика слегка замутило — подобные вещи вызывали у него непреодолимое органическое отвращение. Заметив такую рубашку на солдате, он оторвал бы воротник с мясом, а если понадобилось бы, то и с шеей. Теперь же он только незаметно сглотнул набежавшую слюну, проталкивая тугой комок в горле, и сказал:

— Макарыч, дело есть на полмиллиона.

— Ну, что такое? — вскинулся капитан, у которого всякие неожиданные обращения вызывали приступы тихой куриной паники: все-то ему, бедолаге, чудилось, что кто-нибудь из вверенных ему обезьян или повесился, или, как минимум, дал тягу, а то и перестрелял весь караул из табельного автомата и опять же дал тягу, прихватив из оружейки два цинка патронов. Кстати, такой случай был, и стоил он товарищу капитану майорских звезд, красовавшихся в ту пору на его погонах. У него даже прозвище появилось — Товарищ Дважды Капитан...

— Да все нормально, Макарыч, — успокаивающе пробасил прапорщик Мороз. — Просто мне бы слинять на сегодня. Ну вот так вот надо, — он провел ребром ладони по кадыку и, понизив голос, признался: — Перебрал я вчера, Макарыч, не рассчитал норму расхода топлива. Теперь хоть ложись да помирай, ей-богу. А, Макарыч?..

— Ну, не знаю, — нерешительно протянул капитан, трогая вулканический прыщ на кончике носа. — Вот же сволочь какая, болит, — пожаловался он, чтобы оттянуть принятие решения.

— Китайский лук не пробовал прикладывать? — спросил прапорщик, хотя и точно знал, что никакой лук капитану не поможет — ни китайский, ни японский, ни даже марсианский, а поможет ему разве что баба с задницей, как русская печка.

Для закрепления эффекта можно было бы посоветовать ему попробовать регулярно умываться с мылом, но ничего подобного прапорщик Мороз своему непосредственному начальству советовать, конечно же, не стал.

— Так что там у тебя? — спросил капитан, словно ему только что всего подробнейшим образом не объяснили.

Прапорщик поборол острое желание влепить ему по чавке, прямо по этому его прыщу. Сифилитик хренов, капитан от диспансерии...

Тем не менее, он еще раз терпеливо объяснил, что там у него, украсив рассказ живописными подробностями и интригующими полунамеками-полуобещаниями сводить, дать отведать, познакомить и ссудить, и все это при гарантированном сохранении и неразглашении...

Товарищ капитан закряхтел, раздираемый сомнениями, прыщ у него раскраснелся, прямо-таки заалел на бледной, испещренной предательскими прожилками лошадиной физиономии, а кроличьи глазки часто заморгали от предвкушений. Однако же он счел своим долгом спросить:

— По твоей части как, все в порядке?

— Обижаешь, Макарыч, — развел руками Глеб Степанович. — Ты же знаешь: у меня всегда полный ажур.

— Ну ладно, — неохотно сказало это явление природы, — иди, только не попадись там никому...

— Спасибо, ротмистр, — сказал прапорщик, небрежно, с шиком откозырял и отбыл по месту постоянного жительства, держа в кармане стиснутый до побеления суставов кукиш.

Домой добираться пришлось на метро, а потом еще и на автобусе, что тоже не способствовало поднятию настроения, поэтому, добравшись, наконец, до своей превращенной в склад вещевого довольствия квартиры, прапорщик не лег спать, как собирался, а достал из холодильника недопитую с вечера банку “шпаги” и в сердцах брякнул ее на стол с такой силой, что сам испугался, не отскочило ли донышко.

Так что к четырнадцати ноль-ноль по московскому времени Глеб Степанович был уже изрядно набравшись. К чести его следует сказать, что кто-нибудь послабее от такой дозы умер бы наверняка, он же лишь несколько утратил быстроту реакции и связность речи.

— За державу обидно, — говорил он, адресуясь к двум ожившим по случаю начала отопительного сезона мухам, ошалело мотавшимся над столом. — Пропили державу, мудозвоны, мать их так и разэдак...

Мух эти высокие материи интересовали мало — они имели цель более детально ознакомиться с содержимым возвышавшейся посреди стола жестяной банки, обильно перемазанной загустевшей желтоватой смазкой. Мухи имели все основания предполагать, что в банке еще полным-полно сытной свиной тушенки, и они не ошибались — тушенка в банке была съедена едва ли наполовину, но не утративший еще врожденной хозяйственности прапорщик, несмотря на свое тяжелое состояние, продолжал стойко оборонять банку и вместо калорийного продукта скармливал голодным мухам свою нехитрую философию.

— Не-е-ет, — говорил он, размахивая перед мухами своим толстым, коричневым от никотина пальцем, от чего мухи испуганно шарахались в разные стороны и принимались раздраженно крутить фигуры высшего пилотажа, — нет, ни хрена у них так не получится. А почему не получится? Да потому не получится, что не хотят они порядка. Порядок им — нож острый. Как же воровать-то, если кругом порядок? К ногтю их надо, ребята, всех до единого — к ногтю. Брысь, сука! Уйди от банки, кому сказал, говноедка!

Он покопался в пепельнице скрюченным пальцем, нашел бычок подлиннее и принялся одну за другой ломать спички, пытаясь прикурить.

— Бар-р-рдак, — приговаривал он при этом сквозь зажатую в углу губ сигарету, — и здесь публичный дом... Пр-р-роститутки!

В дверь позвонили.

— Иди на хер! — командным голосом крикнул прапорщик в коридор, но звонарь не угомонился — звонок продолжал нудно дребезжать, испытывая терпение Глеба Степановича и мотая электричество, за которое, между прочим, платил прапорщик Мороз, а не его тезка из Лапландии.

— Ну, б...екая морда, ты у меня сейчас позвонишь, — пообещал Глеб Степанович, с грохотом выбираясь из-за стола. Едва он, спотыкаясь и матерясь сквозь зубы, скрылся в коридоре, мухи незамедлительно спикировали на стол и в диком восторге стремительно забегали по ободку банки, торопливо облизывая его и миллионами стряхивая с себя болезнетворные микроорганизмы.

Прапорщик Мороз не стал смотреть в глазок и спрашивать, кто там. Он прямо-таки полыхал праведным гневом, еще не зная, что Бог разлюбил его. Твердой рукой он один за другим отпер замки и рывком распахнул дверь.

Он все-таки был еще не до беспамятства пьян, и потому, прежде чем заехать наглецу прямо по сопатке, решил все-таки взглянуть, кого это черт принес в такое неурочное время. Могло получиться неловко, особенно если за дверью стояла эта старая подстилка Алексеевна. Вечно у нее все кончается — то соль, то спички, как в войну, ей-богу...

За дверью, однако же, была не Алексеевна, а давешняя девка, приходившая сюда вчера вместе со Студентом. Глеб Степанович не сразу узнал ее: на ней были сплошь новые тряпки, да еще сбивали с толку эти черные очки на полфизиономии... Чего она в них видит-то на полутемной лестничной площадке? Через левую руку у нее был переброшен брезентовый дождевик, который он вчера же одолжил Валерке, а тот, добрая душа, нацепил его на эту бабенку...

Так или иначе, этот визит пришелся очень кстати. Во-первых, теперь девчонку не надо было искать — и чтобы вернуть плащ, и вообще... Во-вторых же... Во-вторых, Глеб Степанович питал слабость к таким вот субтильным дамочкам. Правда, полненькие ему тоже нравились, да и всяких иных-прочих он вниманием не обходил, но худых предпочитал, да и настроение сейчас, как он обнаружил с некоторым даже удивлением, было самое что ни на есть подходящее. Как ее зовут-то? Катя, что ли? Точно, Катя.

— Здравствуйте, — сказала Катя. — Не прогоните?

— Я что, по-твоему, — гомик? — без лишних околичностей перешел к делу Глеб Степанович. — Заходи.

— Гм, — сказала в ответ на его недвусмысленную реплику Катя, но в квартиру вошла и сразу направилась на кухню, уверенно лавируя среди нагромождений хлама и по-прежнему держа дождевик на согнутой левой руке.

Прапорщик неопределенно хмыкнул, запер дверь и последовал за ней.

— Садись, — кивнул он на свободный табурет, согнал с банки мух и уселся сам. — Пить будешь?

— Немножко, — не стала выкобениваться гостья.

“Судя по всему, — подумал прапорщик, — девка — огонь. Даже жалко”.

Катя молча приняла стакан. Так же молча, не чокаясь, они выпили.

— А где Валерка? — спросил, наконец, прапорщик, чтобы что-то сказать — молчание затягивалось.

— Убит, — просто сказала Катя, неловко доставая сигарету и прикуривая забинтованной рукой.

— Как так — убит? — разинул рот прапорщик.

— Очень просто, — сказала Катя. — Пулей в затылок.

— Ты что же, — спросил Глеб Степанович, стремительно трезвея, — видела, как его... того?

— Я видела, как прятали труп, — ответила Катя.

— Вон оно как... — протянул прапорщик Мороз, незаметно опуская руку под стол и нащупывая то, что было приклеено скотчем к крышке стола снизу.

Катя сидела неподвижно и смотрела на него сухими глазами. “Жалко, — снова подумал он, — девка ив самом деле — огонь”.

— Коли так, зачем же ты сюда-то пришла?

Он не стал ждать ответа. Длинноствольный “люгер” расцвел в его руке, как невиданный гладиолус из вороненой стали, но соплячка его опередила. Ей, как выяснилось, ничего и ниоткуда не надо было выхватывать, потому что пистолет все время был у нее в руке, прикрытый небрежно наброшенным сверху плащом — его, прапорщика Мороза, стареньким дождевиком. Эта стерва выстрелила с левой, даже глазом не моргнув и не изменив положения руки, словно заранее знала, куда придется стрелять. Глядя на свою раздробленную кисть, Глеб Степанович вынужден был признать, что проклятая бешеная кошка подготовилась к визиту гораздо лучше, чем он сам, к “торжественной” встрече.

Выбитый из его руки “люгер”, кувыркаясь, отлетел в угол и со звоном обрушился в груду сложенных за холодильником пустых бутылок.

— Вот за этим и пришла, — сказала Катя, вставая и обходя стол.

Прапорщик Мороз подумал, что чертова сука сама подставляется, что сейчас самое время схватить бешеную тварь и свернуть ей башку. Сил у него хватит и с одной рукой, — это уж как пить дать, — но тут шок прошел, и раздробленная, перемолотая кисть буквально взорвалась болью.

— Сука, — с трудом выдавил он, обильно потея и прижимая простреленную ладонь к животу, — ах, сука...

Он попытался все же дотянуться до нее в отчаянном рывке, но она снова нажала на спусковой крючок, и прапорщик Мороз почувствовал, что из-под него с силой выбили правую ногу. Оказалось, что боль в простреленной ладони — ничто по сравнению с тем, как болит раздробленная пистолетной пулей коленная чашечка. Он обнаружил, что лежит лицом на полу своей кухни и пытается грызть линолеум, а эта стерва оседлала его спину и тычет ему в щеку холодным стволом “Макарова”. Линолеум был весь в кровавых слюнях, и прапорщик Мороз тихо завыл от бессилия и боли.

— Блиц-интервью для еженедельника “Инга”, — деловито сказала Катя, сильнее упирая ствол в бледную, покрытую крупными каплями пота щеку. — Давно ты работаешь на Банкира?

Того, что сказал на это прапорщик Мороз, никогда не слышали даже его подчиненные во время утренних осмотров. Результат последовал мгновенно — пистолетный ствол от его щеки убрали, и Глеб Степанович понял, что вслед за правой лишился и левой руки, поскольку разнесенный выстрелом в упор локоть — это верная ампутация. Как назло, он все не мог потерять сознание. Прапорщик хрипло закричал.

— Неужели больно? — спросила эта сука. — Итак, повторяю вопрос: давно ли ты работаешь на Банкира?

— Два... года, — выдавил прапорщик Мороз, корчась на окровавленном полу, как раздавленный червяк.

— Как мне его найти?

— Лучше сразу... застрелись... сука, — выдохнул он и тут же почувствовал, как твердый пистолетный ствол с силой уперся в задний проход. Глеб Степанович заплакал. — Я не знаю... Правда, не знаю. Я поддерживал с ним связь через... диспетчера. Он передавал сообщения мне, я — ему. Иногда он... он звонил мне... прямо домой.

— Телефон диспетчера? — спросила Катя, с силой проворачивая пистолетный ствол.

— Записная книжка... возле... аппарата... Володя... Ты меня убила, сука.

— Еще нет, — сказала Катя.

Для прапорщика Мороза настала пора узнать, что небо отвернулось от него. Об этом ему сообщила Катя. Она встала с колен, убрала в карман темные очки, тщательно прицелилась и сказала:

— Бог устал тебя любить, Степаныч.

Она спустила курок, и прапорщик Мороз перестал мучиться. Катя прошла в прихожую и нашла записную книжку. На букву “В” там значился только один телефон, принадлежавший какому-то Володе — по всей видимости, тому самому диспетчеру.

Она вернулась на кухню, переступила через тело прапорщика, извлекла из груды битого стекла за холодильником “люгер” и спрятала его под куртку, потом вернулась к столу, нашла и положила в карман приклеенную скотчем к нижней плоскости крышки запасную обойму и глушитель, двинулась в прихожую, снова вернулась, плеснула в стакан спирта, выпила и жадно, прямо руками доела из банки свинину. Вытерев испачканные жиром перчатки о висевшее над мойкой кухонное полотенце, она покинула квартиру прапорщика Мороза.

Спускаясь по лестнице, она все ждала, что ее вот-вот вырвет, но, как это ни странно, ее желудок вел себя совершенно спокойно. “Видимо, привык”, — решила Катя, и тут ее без предупреждения вывернуло прямо на ступеньки. Звук получился жирный, басовитый, сопровождаемый тяжелым плеском, и, слушая эту какофонию, Катя заплакала от страха и жалости к себе. Сейчас она не думала ни о Верке Волгиной, задушенной в подвале ее дома, ни о Валере, избитом до неподвижности железным ломом и застреленном в затылок, ни о тех двоих людях, которых она убила своими руками. Она превратилась в комок животного ужаса, потому что эта игра была явно не по ней.

Впрочем, этот приступ слабости был короче предыдущих. Похоже, она действительно начинала привыкать к своей новой жизни. Она уже убирала с лица последние следы слез, когда где-то наверху лязгнул отпираемый замок и со скрипом отворилась дверь. Катя быстро надела очки и, перешагнув через отвратительную, кисло воняющую лужу на ступеньках, легко и бесшумно сбежала вниз.

Наблюдая за стоящей в отдалении над раскрытой могилой группой людей, почти сплошь одетых в длиннополые черные пальто и, по случаю траура, без своеобычных белых шарфов, Катя поймала себя на том, что наслаждается тишиной и покоем этого уединенного места, целиком отданного мертвым.

Аллеи и могилы были покрыты сплошным ковром опавшей листвы, и это казалось ей правильным — дворникам с их метлами не стоило нарушать эту тишину шарканьем и сиплым прокуренным кашлем.

Гроб опустили в могилу, веревки были вытянуты наверх, молодые, спортивного вида парни, аккуратно подбирая полы своих черных пальто, бросили в могилу по горсти сырого суглинка, и за дело взялись землекопы в одинаковых, защитного цвета телогрейках и перепачканных землей кирзовых сапогах. Наконец, кряхтя от натуги, они водрузили в изголовье небольшой куб черного мрамора, получили от одного из молодых людей деньги и предательски звякнувший полиэтиленовый пакет и неторопливо удалились в одну из боковых аллей.

Обладатели черных пальто тесной группой двинулись к выходу с кладбища, где, как помнилось Кате, их ждали машины. Один из них не спешил уходить. Он некоторое время стоял над свежей могилой, опустив непокрытую голову, потом вынул из кармана сигареты и закурил, по-прежнему неотрывно глядя на мраморный куб.

— Серый, ты идешь? — окликнули его.

— Поезжайте без меня, — отозвался тот, кого называли Серым. — Я позже подъеду.

Когда на кладбище стало совсем тихо и пусто, Катя выбралась из своего укрытия и тихо подошла к Серому. Уловив краем уха шорох потревоженных листьев, тот вздрогнул и резко обернулся, быстро засунув правую руку в глубокий карман пальто. Увидев Катю, он снова обмяк и отвернулся.

— Здравствуйте, — сказала Катя.

— Иди отсюда, — не оборачиваясь, посоветовал Серый.

— Я по делу, — сказала Катя. — Ты был его другом?

— Я же сказал: иди отсюда. Ведь объяснили же вам, тварям: не лезьте сюда сегодня, не до вас... Шлюх тут только не хватало. Уйди, пока морду на сторону не своротил.

— Ты меня с кем-то путаешь, дружок, — сухо сказала Катя. — Во-первых, я не шлюха, а во-вторых, мне плевать на твой вонючий траур. Я была с ним, когда его убили, и это я, а не ты, нашла того человека и всадила ему пулю в затылок. И если ты еще раз гавкнешь на меня, я тебя уложу прямо здесь. Из этого вот пистолета.

Она достала из кармана куртки и показала Серому пистолет. Тоскливая щенячья поволока в глазах Серого сменилась острой радостью, а потом недоверием.

— За такой базар отвечать надо, — сказал он.

— Ответить — не проблема, — сказала Катя и протянула Серому пистолет. — Не узнаешь?

— Дай-ка глянуть... Точно, Студента пистолет! Где взяла?

— Сам дал... Теперь ты мне веришь?

— Хотелось бы. А ты точно того козла замочила?

— Точнее не бывает.

— А ты не подсадная? Что-то все у тебя, как в сказке, получается: и со Студентом ты была, когда его грохнули. Сама ты, заметь, жива и здорова. И гада того ты замочила, а у Валеры в голове, между прочим, дыра на девять миллиметров...

— Угу, — сказала Катя, извлекая из-под куртки “люгер”. — Вот из этого ее сделали.

Серый побледнел:

— Т-твари. Такого парня... Говорил я ему: не трогай ты этого долбанного Костика...

— Да он его и не трогал. Костик — тоже моя работа.

— Так это в твоей квартире его нашли?

— В моей.

— Слушай, ты кто — суперкиллер?

— Я Катя. Просто мне очень надо достать Банкира, понимаешь?

— Зачем тебе Банкир?

— Очень хочется посмотреть, какой камень поставят на его могилку.

— С ума сошла, чумовая... Ты соображаешь, что говоришь?

— Это он не соображал, что делает, когда отдавал своим уродам приказ меня убить. В долю войдешь?

— Как-то это все быстро у тебя... Подумать бы надо.

— Боишься, Серый?

— Я тебе не Серый, а Сергей Леонидович. Откуда мне знать, что ты не с Банкирова голоса поешь?

— Да, знать ты этого не можешь... Ну, и что ты теперь собираешься делать?

— Что-то придумаю... с голоду не помру.

— Да, с голоду ты точно не помрешь. Просто не успеешь. Сам подумай, чудак, — торопливо сказала Катя, увидев, как вскинулся ее собеседник. — Ведь это ты со Студентом на пару того хмыря в микрорайоне подстрелил?

— А ты-то откуда знаешь?

— От верблюда... Ну, как ты думаешь, долго ты теперь проживешь? У Банкира руки развязаны, Студента схоронили, люди свободны, так что тебя шлепнут мимоходом, чтобы под ногами не путался.

Они уже шли по аллее, шурша листвой, как парочка влюбленных. Катя тоже закурила и искоса поглядывала на Серого из-под темных очков. Серый колебался, и тогда она неторопливо наложила последний штрих.

— В принципе, — сказала она, — я могу обойтись без тебя. Вполне могу, поверь (это было чистой воды вранье, но Серый этого знать не мог). У меня в отличие от тебя в этом деле прямой интерес — за меня Банкиру денежки заплачены. Заодно и за Валеру отомщу, раз уж тебе недосуг. А ты, конечно, рви когти. Мальчик ты молодой, все у тебя впереди, зачем же шкурой рисковать? Может, если хорошо зароешься, Банкир тебя и не достанет...

— Фильтруй базар, — сквозь зубы процедил Серый.

Он был бледен, и на скулах его играли желваки. Катя усмехнулась, отвернув лицо в сторону, чтобы он не заметил улыбки.

— Придержи свой жаргон для своих приятелей, мальчик, — резко сказала она, — и не указывай мне, что я должна, а чего не должна говорить. Уж не думаешь ли ты, что можешь меня напугать?

Она остановилась, в упор глядя на Серого черными линзами очков и очень стараясь выглядеть целиком уверенной в себе. Некоторое время они молчали, разглядывая друг друга. Сигарета Серого догорела до фильтра и обожгла ему пальцы. Дернув щекой. Серый уронил сигарету на асфальт.

— Ну? — спросила, наконец, Катя.

— Почему ты пришла ко мне? — вопросом на вопрос ответил Серый.

— Валера про тебя рассказывал, — пожала плечами Катя. — И потом, мне понравилось, что ты остался возле могилы, когда закончилась вся эта церемониальная бодяга.

— И чего ты хочешь?

— Я хочу спокойно жить.

— Так живи спокойно, кто тебе не дает?

— Так уж вышло, что жить спокойно я смогу только после того, как отправлю Банкира землю парить. Сначала Банкира, а потом Профессора.

— Профессора? — удивился Серый. — Так Банкир же его давным-давно... того... и на Валеру свалил. Из-за этого же все и началось.

— Ты так думаешь? — спросила Катя голосом, которым обычно разговаривают с милыми, но глуповатыми детьми. — Боюсь, ты ошибаешься. Именно Профессор заказал оба убийства.

— Какие еще оба? — не понял Серый, не отличавшийся, как видно, остротой интеллекта. — А кого еще замочили?

— Меня, — пояснила Катя. — Только не до конца. Костик, понимаешь ли, собирался, да на полдороге яйца потерял.

— Поня-а-атно, — протянул Серый. — Так надо же братве сказать.

— Дурак, — отрезала Катя, — никакой братвы. Братва твоя сейчас ищет, к кому бы прислониться, а Банкир — это, как я понимаю, самая надежная крыша в околотке. Заложит нас кто-нибудь, костей не соберешь.

Серый открыл было рот, собираясь, по всей видимости, возразить, но тут по ту сторону глухой бетонной ограды, отделявшей кладбище от дороги, раздался оглушительный взрыв, над верхним краем забора поднялось густое черно-оранжевое облако и полетели, кувыркаясь, какие-то обломки. Через ограду перелетело дымящееся колесо, гулко ударилось о землю, несколько раз подскочило, прокатилось несколько метров и упало набок, ударившись о покосившийся чугунный крест с побитой ржавчиной, абсолютно нечитаемой табличкой.

— Что за хреновина? — испуганно спросил Серый, присев от неожиданности.

— Скорее всего, это как раз и есть твоя братва, — сказала Катя, стряхивая с головы застрявший в волосах мелкий мусор.

Над кладбищем с громкими криками носились кругами всполошенные взрывом вороны, похожие на чаинки в стакане только что энергично размешанного чая.

— Не может быть, — сказал Серый.

— По-твоему, это у кого-нибудь несварение желудка? — иронически поинтересовалась Катя. — Не валяй дурака, Серый, ты же отлично понимаешь, что это такое. Отсюда надо уносить ноги. Взрывчатку положили в машину специально для тебя, неужели непонятно? И если они во время взрыва были где-нибудь поблизости, то не могли не заметить, что тебя в машине не было.

— Так оно и есть, — сказал вдруг Серый упавшим голосом и указал рукой в ту сторону, где виднелась целеустремленно шагавшая к ним от центрального входа небольшая группа людей. По мере приближения эта тесная группа постепенно растягивалась цепью, охватывая Серого и Катю полукольцом. Тем, кто шел на флангах, приходилось прокладывать себе дорогу в запутанном лабиринте крестов и чугунных оградок, и поэтому шедшие по аллее немного замедлили шаг, чтобы фланговые не отставали. Катя насчитала семерых.

— Блин, — сказал Серый, бледнея еще больше.

— Ты еще заплачь, — с трудом шевеля непослушными губами, сказала Катя. — Пушка твоя где?

— Говорю же: блин, — огрызнулся Серый. — Нет у меня пушки. Что я, оловянный солдатик, чтобы везде пушку таскать?

— Эх ты, гангстер, — сказала Катя и сунула ему тяжелый “люгер”. — Возьми это, он мне уже все карманы изорвал.

— Это вещь, — немного оживился Серый. — Ну, держитесь, пидоры...

Катя с силой дернула его за рукав, увлекая в боковую аллею.

— Ты что, псих? — прошипела она. — Бежим!

Они бросились бежать, петляя между памятниками. Позади сухо треснул первый выстрел, и отскочившая от старой, в полтора обхвата березы острая щепка больно задела Катину щеку. Пистолеты позади лаяли, как свора гончих. Бежавшему рядом с Катей Серому прострелили его развевающееся пальто. Он с разбега перемахнул через заплетенную высохшими сорняками оградку, до смешного похожий на киногангстера в этом своем пальто и с длиннющим пистолетом в правой руке, присел за отлитым из скверного крошащегося бетона памятником, зачем-то провел рукавом по лицу, прицелился, задержал дыхание и плавно нажал на спуск. “Люгер” внушительно бухнул, как в бочку, и бежавший впереди усач в кожанке вдруг остановился, словно налетев на столб, выронил пистолет и, обхватив руками пробитую голову, бревном повалился в запущенный розовый куст. Куст затрещал, посыпались мелкие лимонно-желтые листья. Торчавшие из куста ноги в дорогих кожаных туфлях несколько раз дернулись и затихли.

— Ага, блин! — истошно завопил Серый.

На памятник немедленно обрушился целый град пуль. Успевшая убежать далеко вперед Катя остановилась и, обернувшись, выпалила из пистолета Студента по перебегавшим между памятниками темным фигурам. Ей очень хотелось попасть, но она видела, что не попала. Это было очень плохо, потому что в пистолете оставалось всего три патрона. Она слишком много потратила на прапорщика Мороза, а запасная обойма у нее была только к “люгеру”. Еще у нее в кармане болтался глушитель, но чем он мог помочь в теперешней ситуации, Катя не знала. Тем не менее, выстрел не пропал даром — темные фигурки залегли, и Серый получил возможность опрометью проскочить отделявшее его от Кати расстояние. Добежав, он присел рядом с ней за гранитным обелиском со звездочкой наверху и снова выстрелил в преследователей. Ему опять ответили дружным залпом, но Катя заметила, что еще одна из этих темных фигур сложилась пополам и боком упала на землю, с отчетливым стуком ударившись головой о гранитный поребрик, ограждавший ближний памятник.

— Снайпер, — уважительно сказала она Серому.

— Эта пушка сама попадает, куда надо, — сказал повеселевший Серый. — Ты чего разлеглась? Беги, я прикрою. Пробежишь метров двадцать и прикроешь меня.

— У меня всего три патрона, — сказала Катя, но Серый уже вытолкнул ее из-за памятника, и ей волей-неволей пришлось пригнуться и бежать. Позади снова ударили пистолеты боевиков Банкира, и раскатисто кашлянул “люгер” прапорщика Мороза.

“Три патрона, — думала Катя на бегу. — Это, считай, ничего. Может быть, не останавливаться? У Серого хороший пистолет, и не станут же они штурмовать его до последнего человека — их всего-то пятеро осталось. Может, сам отобьется? А не отобьется, так какое мне до него, в сущности, дело?” Эта этическая проблема решилась сама собой — споткнувшись о какой-то сук, Катя кубарем прокатилась по шуршащему ковру опавшей листвы и больно ударилась о дерево забинтованной рукой. В ствол тут же звонко шлепнулась пуля, и на Катю посыпался мусор.

— Да ничего подобного, — прерывающимся от одышки голосом сказала Катя, встала на колени и тщательно прицелилась, подняв пистолет двумя руками. Это оказалось неожиданно удобно, и она без труда поймала на мушку сутулого верзилу с грубым, побитым оспой лицом и синим бритым черепом, который, не замечая ее, заходил Серому во фланг, ловко прыгая через оградки и дерзка пистолет дулом кверху у плеча, как американский полицейский. Не рассуждая и не пытаясь что-то рассчитывать, Катя выстрелила, и верзила на бегу запрокинулся назад, ноги его скользнули вперед, взметнув волну листьев, и он упал лицом вверх, удивленно глядя в небо правым глазом. Левый глаз, выбитый Катиной пулей, еще медленно вытекал из глазницы, а он уже умер. Оставшиеся в живых залегли, перенеся огонь на Катю, и ей пришлось срочно плюхнуться носом в листья, вздрагивая каждый раз, когда на спину и плечи сыпалась сбитая пулями кора. Она вспомнила, что должна прикрывать Серого, заставила себя оторвать голову от земли и выстрелила наугад, успев заметить, как ее пуля выбила облачко цементной пыли из белой плиты с мраморным ангелочком наверху. Высунувшаяся было из-за ангелочка голова в кожаной кепке поспешно отдернулась назад.

— Круто! — проорал ей Серый, вихрем проносясь мимо. — Давай, я прикрою! — крикнул он откуда-то из-за Катиной спины.

Катя, согнувшись в три погибели, метнулась назад, думая только о том, что в ее пистолете остался последний патрон. Осененная внезапной идеей, она резко остановилась, нашарила в кармане прикладистый цилиндрик глушителя и швырнула его назад. Все четверо преследователей, как по команде, плашмя рухнули на землю, прикрывая руками головы в ожидании взрыва и вихря горячих осколков. Не став долго наслаждаться этим зрелищем, Катя бросилась бежать.

Позади опять захлопали выстрелы, в воздухе засвистело и заныло, и бежавший в трех шагах впереди Кати Серый вдруг споткнулся, перекосился на левый бок, сделал еще с десяток неровных, заплетающихся шагов, выронил “люгер” и головой вперед нырнул под полуоблетевший куст сирени. За бетонной стеной пророкотал двигатель грузовика, коротко взвыла и тут же замолчала сирена, хлопнули дверцы и раздался множественный топот бегущих ног.

— Мусора!!! — отчаянно завопил кто-то позади, и преследователи бросились врассыпную, мгновенно превратившись из охотников в дичь.

Катя опустилась на корточки рядом с Серым, который трудно возился под сиренью, пытаясь не то подняться, не то просто подтянуть ноги к животу. На листьях вокруг него лаково поблескивала кровь. Крови было много. Почувствовав рядом Катю, он с трудом повернул голову и изо всех сил скосил глаза через плечо, чтобы увидеть ее. Позади них слышался топот, окрики, прозвучал одинокий выстрел, кто-то заверещал благим матом. Облава была в разгаре, и Катя порадовалась, что весь этот кавардак пока творится в стороне. Вот именно — пока, подумала она с чувством, близким к настоящей панике.

— Подстрелили... козлы, — с трудом выговорил Серый. — Ты знаешь, это, оказывается, не так... страшно. А я, дурак, боялся. Холодно только... очень. Ты иди. Я тут... полежу.

Катя смотрела на него, кусая губы.

— Идти сможешь? — спросила она, зная ответ.

— Ты иди... — упрямо повторил Серый, — заметут...

Катя знала, что он прав — их убежище вот-вот могли обнаружить, а беседа с майором Селивановым сейчас совсем не входила в ее планы. В то же время бросить Серого истекать кровью под этим полуосыпавшимся кустом она тоже не могла — против этого восставала вся ее натура.

“Стоп, стоп, красавица, — одернула себя Катя. — Какая такая особенная у тебя натура? Не надо только забивать мне баки, гражданка Скворцова. Давай рассуждать здраво. Рассуждать здраво в бредовой ситуации — штука непростая, но давай хотя бы попробуем. И давай не будем врать. Кровью он тут не истечет — через пять минут его найдут омоновцы и отвезут в больницу, где, как только он очухается, его непременно навестит следователь. Возможно, это опять будет майор Селиванов, и он не успокоится, пока не расколет этого мальчишку. И тогда, гражданка Скворцова, искать тебя начнут уже не как потерпевшую, и даже не как свидетеля...”

Катя ласково провела по колючему ежику на голове Серого затянутой в перчатку ладонью.

— Ты прости меня, Серый, — сказала она тихо. — Видишь, как не повезло...

Серый снова безумно скосил на нее мгновенно округлившиеся глаза — он все понял. Катя аккуратно приставила пистолет к его голове и, зажмурившись, спустила курок. Выстрел получился приглушенным. Тело Серого подпрыгнуло, выгнулось чудовищной дугой и безвольно обмякло. Катя отшвырнула подальше пистолет с опустевшей обоймой и, стараясь не смотреть на Серого, крадучись выбралась с кладбища, счастливо миновав обшаривавших кладбище омоновцев. Было безумно жаль потерянного “люгера”, но Катя прекрасно понимала, что ходить сейчас с этой мортирой за пазухой было бы более чем рискованно.

Кроме того, ей было жаль тщательно разработанного плана, в котором Серому отводилась немаловажная роль. О плане следовало как можно скорее забыть и в срочном порядке заняться разработкой нового, так что жалеть приходилось еще и о впустую потраченном времени, которого, насколько понимала Катя, у нее и без того было немного.

И, наконец, ей было жаль Серого. Бесцельно бредя по улице, она спрашивала себя, как у нее поднялась рука хладнокровно пристрелить этого совсем молодого паренька, ни в чем перед ней лично не виноватого. Да, он представлял собой потенциальную опасность, но Кате никогда и в голову не могло прийти, что она способна на такое.

Тряхнув волосами, она выбросила из головы всю эту чепуху: что сделано, то сделано, и ничто на свете не стоит того, чтобы о нем долго сожалели. В этой новой философии было что-то неотразимо привлекательное, и, пройдя еще квартала два, Катя поняла, что это было: свобода. Такой подход к решению жизненных проблем целиком и полностью развязывал руки и оправдывал все, что угодно. Это была философия победителя.

Катя поглубже засунула руки в карманы куртки и криво усмехнулась своим мыслям: ни хитрец Профессор, ни, тем более, уголовная рожа Банкир ни за что не смогли бы догадаться, что беззащитный ягненок способен за каких-то два-три дня усвоить волчьи повадки. На ее стороне было преимущество внезапности, и им следовало воспользоваться в полной мере. Кроме того, подумала Катя, в этой игре победителю полагается суперприз, который, в принципе, стоит любых усилий. Профессор надеется, что сумеет удержать его в своих руках. Что ж, вольному воля. Надежда, так сказать, наш компас земной...

Ей вдруг подумалось, что неплохо было бы сейчас положить рядом с Серым какую-нибудь безымянную девку в кожаной куртке — в конце концов, Банкир не знает ее в лицо, а если это лицо немного подправить, хотя бы и кирпичом, то его не узнает и хитрец Профессор. Подумав так, Катя ужаснулась своим мыслям — это было уже чересчур, убить человека только для того, чтобы замести собственный кровавый след... В самом деле, это было бы слишком.

Кроме того, в данный момент она была безоружна.

Последнее обстоятельство не слишком ее огорчало: по огромному городу ходило никем не считанное количество придурков с широкими плечами и пистолетами за поясом, которые только и ждали, чтобы им врезали промеж глаз и отобрали оружие. Каждый, кто носит оружие без особой необходимости, поняла она вдруг, — просто поставщик стволов для тех, кому они по-настоящему нужны.

Удовлетворенная этой родившейся в ее мозгу чеканной формулировкой, она спокойно влезла в полупустой троллейбус. За окном люди в черных масках и темно-серых бронежилетах профессионально забивали в “воронок” выловленных на кладбище стрелков. В стоявшую рядом “скорую помощь” те же деловитые ребята заносили трупы, и Катя машинально отметила, что, если считать Серого, трупов было больше, чем оставшихся в живых.

— Бог устал вас любить, — сказала она одними губами, и троллейбус тронулся.