— Мама дорогая, — сказал майор Селиванов и, чтобы скрыть волнение, занялся сложным процессом раскуривания папиросы: размял, постучал мундштуком о ноготь большого пальца, с трубным звуком продул, снова постучал мундштуком о ноготь, вытряхивая случайно застрявшие там беспризорные крошки табака, замысловатым образом сплющил мундштук и долго возился со спичками, пока стоявший рядом сержант ОМОНа, потеряв терпение, не щелкнул перед его носом зажигалкой. — Благодарю. Это что же здесь было: бой быков?

Он почти дословно повторил удивленный возглас Панина, известного среди городской братвы — как той, что ходила в погонах, так и той, что погон не носила, — под кличкой Студент. Впрочем, пока что майор этого не знал, и потому воззрился на валявшийся у порога жилой комнаты труп грузного рыжеватого мужика в спущенных до колен окровавленных джинсах сердитым взглядом, словно ожидая, что тот сию минуту вскочит, поддернет портки и вразумительно доложит, что должен означать весь этот бедлам и кто, черт побери, посмел заниматься здесь смертоубийством, стоило только ему, майору Селиванову, повернуться спиной и выйти за дверь.

Жмурик молчал, уткнувшись мордой в лужу собственной крови, натекшую из его раскроенной почти надвое головы, и вытянув вперед правую руку. На среднем и безымянном пальцах этой руки не хватало верхних фаланг. Поискав глазами, майор нашел фаланги: они лежали в прихожей, а на двери, там, где по этим фалангам чем-то рубанули, осталась зарубка. Орудие убийства лежало рядом с трупом — смешной кухонный топорик с шипастым набалдашником, чтобы делать отбивные. Майор готов был поспорить на свой месячный оклад, что топорик не точили со дня покупки — Катя Скворцова была, похоже, не из тех хозяек, которых волнуют подобные мелочи. Сомнительно было даже, пользовалась ли она им когда-либо до сегодняшнего дня вообще. Топорик весь был в крови и налипших волосах, даже рукоятка, и Селиванов готов был поставить еще один свой оклад на то, что знает, чьи на ней отпечатки. Они наверняка должны были совпасть с кровавыми пятернями, отпечатавшимися по всей длине стены в прихожей, а также со всеми отпечатками пальцев хозяйки этой квартиры, симпатичной Кати Скворцовой.

Еще здесь были стреляные гильзы — на первый взгляд, от ТТ, — и пулевые пробоины, ясно указывавшие на то, что кто-то — скорее всего, убитый, — лежа на том самом месте, где и был впоследствии обнаружен, палил из пистолета вдоль коридора, пытаясь попасть в кого-то — как вы думаете, Холмс, в кого мог стрелять этот негодяй? Элементарно, Ватсон, в хозяйку этого гостеприимного дома!

— Коррида, — согласился капитан ОМОНа. Селиванов вздрогнул, он совсем забыл про омоновцев, которые все еще топтались по квартире, без всякого интереса разглядывая этот филиал Куликовской битвы. — Только вот тореадор куда-то исчез, некому поаплодировать.

— Тореадор — вот, — сказал Селиванов, кивая себе под ноги. — Забодали тореадора.

— А ты почем знаешь? — заинтересовался капитан.

— Мужик этот здесь не жил. Посторонний мужик. Еще сегодня утром его здесь не было. Я сюда утром на мокруху приезжал, понимаешь...

— Сюда?! — выкатил из-под каски глаза капитан. — Что, прямо в эту квартиру?

— Труп нашли в подвале. Девица погостила у подруги, вышла за дверь и — привет в шляпу... А подруга — да, здесь проживает... или проживала...

— Дело, конечно, не мое, — сказал капитан, — но нет ли тут связи?

— Милый, — сказал ему Селиванов, — да тут ничего нет, кроме этой самой связи. Понять бы только, что это за связь такая, и тогда поймаем...

— Кого?

— Да хрен его знает, кого. Может, психа какого-нибудь, а может, и покрупнее что-нибудь... Дверь вы сломали?

— Мы.

— А осматривали?

— Ну, не так, чтоб очень, но внешне все было в порядке, заперто на два оборота...

— Внешне... — недовольно передразнил Селиванов.

— Ну, брат, не обессудь, — пожал покатыми из-за бронежилета плечами капитан. — У нас своя работа. Мы на перестрелку ехали, нам не до отпечатков пальцев. И потом, мы же замок-то и не трогали — двинули раз ногой, и все дела, так что осматривай на здоровье.

— Ну, спасибо. Этого не трогали? — Селиванов кивнул в сторону трупа.

— Не, — сказал капитан. — На кой хрен он нам сдался?

— И то правда, — согласился Селиванов. — Попроси своих ребят, пускай перевернут. Очень мне хочется его карточкой полюбоваться.

Капитан сделал знак рукой, и двое омоновцев перевернули покойника лицом вверх.

— Твою мать, — тихо выдохнул капитан.

— Да, — согласился с ним Селиванов, — может, ему и повезло, что добили. А личность-то знакомая. Вот удача-то! Некоторые наши красные пахари сильно обрадуются.

— Что так? — без особого интереса спросил капитан.

— Да на этого жмура можно половину наших висячек повесить. Он год как в розыске, фотографии по всей стране разосланы, а он — вот он, лежит себе без штанов, отдыхает.

— За что ж его так? — поинтересовался капитан.

— А за что, по-твоему, с мужиками так поступают? Зверь он был. Теперь таких киллерами повадились называть, но это не киллер, ему больше старинное “душегуб” подходит. Киллер, он что — шлепнул и пошел себе, а наш Костик поразвлечься любил. Рот заклеит, перо возьмет и — вперед. Жертвы потом только по особым приметам опознавали.

— Выходит, доразвлекался, — сказал капитан. — Ну ладно, майор, мы, пожалуй, пойдем. Заламывать тут некого, чего мы вокруг тебя топчемся.

— Да-да, конечно, — рассеянно сказал Селиванов, присаживаясь на корточки в изголовье трупа. — Счастливо, ребята. Спасибо, что позвонили.

— На здоровье, — сказал капитан. Уже в дверях он вдруг остановился и, обернувшись, сказал: — Да, чуть не забыл. Мы, когда подъезжали, видели, как со двора выруливал какой-то “порш”. Сильно торопился. В этом деле никакой “порш” не светился?

— “Порш”... — бездумно повторил Селиванов, роясь в карманах джинсовой куртки убитого. — В этом деле никакой “порш” не проезжал... Что?! “Порш”?!

— “Порше-911”, серый, номер не помню, но точно местный, — немного растерянно подтвердил капитан. — Это важно?

— Что ж ты молчал-то, сирота казанская, так тебя и разэдак, — огорченно сказал Селиванов. — Его ж теперь с собаками не сыщешь... Колокольчиков!!! — заорал он не своим голосом.

Откуда-то выдвинулся шкафообразный Колокольчиков, хмуро глядя из-под насупленных бровей — ни дать ни взять, Илья Муромец перед сечей, только в матерчатой куртке и бритый.

— Студента в розыск, — скомандовал Селиванов. — Чует мое сердце, он это был, хотя как он тут оказался и, главное, зачем — этого я, хоть убей, не пойму. Что-то тут не то.

— Конечно, не то, — набычившись, сказал Колокольчиков. — Один, что ли, Студент по городу на “порше” ездит? Как бы не облажаться, Сан Саныч.

— А ты не бойся облагаться, — посоветовал ему Селиванов. — Ты бойся убийцу проворонить, а остальное как-нибудь переживется. И потом, смотри сам: позавчера исчезает Прудников — Студент тут как тут. Вчера перестрелка на окраине, на месте происшествия — труп, опознанный как Георгий Зверев, он же Гога Зоопарк, один из боевиков Банкира. Кругом куча гильз, причем самых разных, только что не артиллерийских. Единственный свидетель, водитель бетоновоза, показал, что видел “порш” и “БМВ”, который за этим “поршем” гнался. Сегодня вот это, — он раздраженно толкнул носком ботинка Костикову руку и передернулся от омерзения, — ...дерьмо свинячье, козел! И, заметь, поблизости опять крутится серый “порше-911”, как раз такой, на каком ездит наш Панин, и это при том, что каждая собака в городе знает, какая у них с Банкиром “дружба”. А Костик, по слухам, тоже работал на Банкира. На месте вчерашней перестрелки, кстати, обнаружена гильза от охотничьего ружья. Точно такую же мы нашли год назад на месте заказного убийства. То дело работал Костик, это доказано, вот только найти мы его тогда не смогли. Как, вырисовывается цепочка?

— Это, Сан Саныч, пока что не цепочка, а куча мусора, — сказал угрюмый Колокольчиков, дословно цитируя одно из любимых высказываний своего оппонента. — Совершенно непонятно, при чем здесь эта Скворцова.

Селиванов, продолжавший шарить в карманах убитого, вдруг замер и многозначительно округлил глаза. На полу рядом с трупом уже лежали большая связка ключей, фасонистый финский нож с наборной рукояткой, пухлый бумажник и запасная обойма к ТТ. Медленно и торжественно майор вынул руку из кармана убитого и все так же медленно и торжественно сунул то, что в ней было, под нос скептичному Колокольчикову.

— Вот, — сказал он, — при чем здесь Скворцова. Ту девицу в подвале он удавил по ошибке — видимо, каким-то образом перепутал ее со Скворцовой, а потом пришел, чтобы исправить ошибку.

— Да, — сказал Колокольчиков, внимательно рассматривая свисающий из майорскаго кулака кусок рояльной струны с ручками на концах — удавку, которой была задушена Волгина. — Неудачный у него выдался денек.

— То есть просто не то слово, — согласился Селиванов. — И это еще одна причина, по которой я подозреваю, что во всем этом замешан Студент. Он в последнее время только тем и занят, что доставляет неприятности Банкиру.

— Не понятно только, при чем здесь Студент, — гнул свое Колокольчиков.

— А все остальное тебе понятно? — удивился Селиванов, с кряхтением выпрямился и зачем-то отряхнул колени. — Если да, то просвети меня, грешного, потому что я, честно говоря, вообще ни черта не понимаю во всем этом винегрете. Если охотились на Панина, то почему здесь? Если Банкир зачем-то решил убрать Скворцову, то причем здесь Студент? Да и какой у Банкира мог быть мотив? И где Скворцова? Прудникова, между прочим, тоже еще не нашли — ни живого, ни мертвого.

— Ага, — сказал Колокольчиков, — вы еще Прудникова сюда приплетите. Жалко, что расстрел царской семьи к этому делу никак не приспособишь. Или там, землетрясение в Спитаке.

— Так, — сказал Селиванов, — Колокольчиков начал проявлять чувство юмора. Значит, быть беде. В общем, еще слово, и я открываю огонь на поражение. А ну, кончай болтать, и марш заниматься делом! Мне нужен Панин.

Колокольчиков отбыл. По квартире начали расползаться приехавшие криминалисты, и было слышно, как на площадке кто-то из милиционеров насмерть бьется с невесть откуда налетевшей съемочной группой. Майор обнаружил, что у него потухла папироса, и прикурил ее по второму разу. Его толкнули, вежливо извинились, потом толкнули снова, и он отошел в сторонку и присел на кушетку, выглядевшую сиротливо и неряшливо из-за неубранной постели. Усаживаясь, он сдвинул в сторону простыню и смахнул на пол несколько крупных осколков стекла. Его внимание привлекли две подушки, которым явно было тесновато на узенькой тахте. На одной из подушек Селиванов заметил следы губной помады.

Задумчиво почесав переносицу, майор, наконец, решил, что это несущественно — помада наверняка принадлежала убитой утром Волгиной. То, что Волгина эта здесь ночевала, было известно и так. Почему ночевала прямо в помаде? Ну, так ведь пили они, что ж тут непонятного? Взгляд майора случайно упал в угол за дверью. Там было что-то интересное. Приглядевшись, майор понял, что не ошибся — в углу, небрежно скомканный, валялся дорогой кожаный плащ. Подняв его, Селиванов убедился в том, что плащ действительно дорогой, а также в том, что он безнадежно испорчен: от левой полы чем-то, скорее всего, ножницами, был отхвачен здоровенный кусок, а рукав выглядел так, словно попал в какую-нибудь корморезку. Прикинув на глаз размер, майор решил, что плащ явно не Катин, а значит, это мог быть только тот самый плащ, который, по словам хозяйки квартиры, принадлежал убитой Волгиной. Вряд ли кто-то мог выйти на улицу в таком плаще, и вряд ли кто-то мог на такой плащ польститься. Еще менее вероятным представлялось то, что Костик, сняв плащ с только что убитой им женщины, изуродовал его и приволок обратно — обменять или просто оставить здесь за ненадобностью. И так, и этак получалось, что Катя утром сказала неправду — спрашивается, зачем?

Селиванов встал и пошел по квартире, сам не до конца представляя, что же он, собственно, ищет. Тем не менее, он нашел: в противоположном от двери углу, под окошком, валялись скомканные, очень грязные и в нескольких местах разорванные джинсы. Кто-то пытался нетвердой рукой наложить на прорехи кожаные заплаты, но, судя по всему, притомился и забросил рукоделье в угол все той же нетвердой — не иначе, как от алкоголя, — рукой. Безо всякой экспертизы было видно, что заплатки вырезаны из плаща.

— Ну и ну, — вслух восхитился майор, — даже завидно. Лет двадцать уже я так не напивался. То-то весело им было поутру.

Джинсы только подтвердили его догадку о том, что Катя утром водила его за нос. Собственно, он еще тогда усмотрел в ее рассказе некоторые несообразности, да и лицо у нее было не ахти, но он тогда приписал все это причинам вполне естественным — все-таки не каждый день случается обнаружить труп лучшей подруги в подвале собственного дома. Получалось, что он позорнейшим образом прохлопал что-то очень важное и тем способствовал совершению нового преступления.

“Что мы имеем? — рассуждал он. — Имеем малопонятное желание Банкира приложить гражданку Скворцову Екатерину, да так, чтобы больше не встала. Очень сильное желание — таких, как Костик, по мелким поручениям не посылают. Далее, имеем хотя и вполне понятное, но как-то уж очень резко обострившееся желание того же Банкира убрать с дороги Студента. Такое впечатление, что Студент его окончательно достал, хотя чем он мог его достать? Так, щипал по мелочам, то справа, то слева... Катя, надо понимать, знала, что за ней охотятся, но мне об этом говорить почему-то не стала, а предпочла рискнуть. Костику не повезло, но и она тоже исчезла — прямо как Прудников... Ну ладно, Костик мог быть не один, но откуда взялся Панин на своем “порше”? Откуда он вообще все время берется, этот Панин? Как сюда попал? Зачем? Как могут быть связаны Банкир, Студент и Катя Скворцова? Ответ: да никак, Катя вообще из другой оперы. А вот поди ж ты, как-то все-таки связаны, вертятся все трое вокруг одной оси. Знать бы только, что это за ось...”

Задумавшись, майор Селиванов едва не прошел мимо того, что искал. Только по счастливой случайности он заметил, что топчет, оказывается, рассыпавшиеся по полу фотографии, и зачем-то нагнулся, чтобы их поднять, да так и застыл в нелепой позе пассивного педераста, медленно наливаясь нездоровым багрянцем от прилившей к голове крови.

— Радикулит схватил, Сан Саныч? — спросил кто-то, и он, спохватившись, разогнулся, держа в руке прямоугольник фотографической бумаги, с которого смотрело на него повернутое в пол-оборота породистое лицо коллекционера и большого специалиста по антиквариату Юрия Прудникова.

— Хуже, — ответил он в пространство, — гораздо хуже.

В этот момент, держа в руках фотографию, которой совершенно нечего было делать в этом доме, майор Селиванов понял, что наконец-то ухватился за ту самую ось вращения, которая так занимала его мысли в течение последнего часа.

Теперь оставалось только решить, куда ему эту ось вставить.

— Ага, — сказал прапорщик Мороз, стоя в дверях и для верности придерживаясь за косяк — бравого воина изрядно штормило, лицо его покраснело от усилий, прилагаемых к тому, чтобы сохранять вертикальное положение на кренящейся палубе его холостяцкого суденышка, а по лестничной площадке подобно свежему дыханию океанских просторов стремительно распространялся густой аромат спиртового перегара. — М-милости прошу. Замочили кого-нибудь?

Катя вздрогнула, а Валерий сделал странное движение, словно собрался грудью закрыть прапорщику рот, как пулеметную амбразуру.

— Тише, Степаныч, — попросил он. — Ну что ты, в самом деле, ведь весь подъезд на уши поставишь. Алексеевна опять ментовку вызовет, надо тебе это?

— Надо, — уверенно сказал прапорщик. — Давно я в рыло никому не давал, пущай вызывает... Алексеевна!!! — вдруг заорал он дурашливым пьяным голосом, от которого по подъезду покатилось гулкое эхо. — Слышь, кошелка старая, где ты там? Ау!!!

Валерий с трудом вдвинул его в квартиру и, рывком втащив за собой Катю, захлопнул дверь, успев, впрочем, услышать, как этажом ниже с характерным щелчком отворилась дверь старой кошелки.

— Валерка, да ты чего? — весело вращая совершенно пьяными глазами, вопрошал влекомый на кухню прапорщик, даже не оказывая сопротивления — видимо, от сильного удивления. — Да ты ошалел, что ли, чего пихаешься?

Он вцепился в оленьи рога, которые немедленно с треском оторвались от стены. Прапорщик Мороз не сумел удержать рога за скользкий отполированный отросток, и рога пребольно гвозданули Валерия по макушке.

— Да тише ты, Степаныч, — сатанея от боли, прошипел Валерий. — Нам с тобой поговорить надо, а ты тут выкаблучиваешься, как муха на стекле.

Катя запуталась полами плаща в батарее десятилитровых бутылей с кислотой и чуть не упала. Она чувствовала, что на сегодня с нее вполне достаточно приключений, но ход событий явно перестал от нее зависеть. Оставалось терпеть и надеяться, что ее спутник тоже когда-нибудь устанет. Больше всего она боялась, что сейчас ей придется украшать собой холостяцкое застолье — у нее попросту не осталось на это сил, да и украшение из нее сейчас было, мягко говоря, сомнительное.

— Ну, чего тебе? — спросил задвинутый, наконец, на кухню Степаныч, усаживаясь на табурет и бросая оценивающий взгляд на полупустой трехлитровик, стоявший посреди стола. Глядя сквозь прозрачную толщу авиационного спирта, он углядел, наконец, Катю и очень ей обрадовался.

— О! — воскликнул он, облокачиваясь на край стола. Локоть предательски соскользнул, и прапорщик с трудом удержал равновесие. — Мой дождевичок! А в дождевичке, никак, баба. Опять койкой скрипеть станете? Ладно, разрешаю, скрипите, я уже снотворное принял. Вам налить для храбрости?

— Спасибо, Степаныч, не стоит. У меня к тебе просьба.

— На вынос не торгуем, — ни к селу, ни к городу заявил прапорщик. — Пей здесь, а то мне скучно. Ты меня, паршивец, бросил. Нас на бабу п-пром-меннял... — затянул он густым басом.

— Ключ от дачи дай, — сказал Валерий.

— На.

— Что — на? Ключ-то где?

— Где, где... на гвозде, вот где! Где всегда, не знаешь, что ли?

— Степаныч, так я поживу там пару дней, если ты не против?

— Да хоть пару лет, мне-то что за разница? Так не хочешь выпить?

— Неохота чего-то, ты уж извини.

— А баба твоя?

Валерий открыл было рот, но Катя опередила его.

— А я выпью, — неожиданно для себя самой сказала она. — Наливай, Степаныч!

— Наш человек! — медведем взревел обрадованный прапорщик. — Слушай, на кой ляд тебе этот стрихлет? Оставайся у меня, век потом будешь вспоминать! Ладно, ладно, шучу, но ты все-таки подумай. Ну, отвезет он тебя ко мне на дачу. Там, конечно, камин, и шкура медвежья, и банька... ну и что?

Катя бросила осторожный косой взгляд на Валерия. Он уже сидел за столом, держал в руке стакан, в упор смотрел на Катю и улыбался уголками губ, как умел только он. Катя поспешно отвела взгляд, но ей пришлось приложить большое усилие, чтобы не посмотреть на него снова.

— А ты готов, Степаныч, — сказал Валерий. — Я тебя таким даже и не видал ни разу.

— А это, друг Валера, потому, что ты обычно гораздо пьянее меня, — с неожиданной рассудительностью ответствовал Степаныч, щедро разливая спирт по стаканам и по поверхности стола. — Ну, вздрогнем!

— Это спирт, — предупредил Катю Валерий, но было поздно — она уже проглотила свою порцию жидкого огня и теперь сидела, зажав ладонью рот и выпучив глаза.

Степаныч быстро плеснул в ее стакан воды из котелка и предупредительно поднес краюху черного хлеба, щедро инкрустированную тушенкой. Катя одним глотком выхлебала воду и впилась зубами в хлеб. Прапорщик вознамерился было налить по второй, но Валерий остановил его.

— Я тебя прошу, Глеб Степаныч, — сказал он, — не надо. Нам бы потеряться на недельку, нам в затылок дышат, понимаешь? Не до выпивки нам сейчас.

— Ну и хер с вами, — невежливо сказал Степаныч и перестал обращать на них внимание. Выходя в прихожую, они слышали, как прапорщик что-то тихо, но очень убедительно втолковывает своей трехлитровой банке.

— А он не упьется насмерть? — обеспокоенно спросила Катя. — У него там еще не меньше литра осталось. Валера... Валера, ау! Я заблудилась!

— Горе ты мое, — сказал Студент, возвращаясь и за шиворот вытаскивая ее из туалета. — До машины-то дойдешь?

— Дой... ду, — сказала Катя, с удивлением обнаружив, что у нее начал отниматься язык. Это обстоятельство показалось ей ужасно веселым, и она начала глупо хихикать.

Панин снял с вбитого в стену прихожей гвоздя архаичного вида ключ от прапорщицкой дачи, а потом, немного подумав, еще какие-то ключи — как показалось захмелевшей Кате, от автомобиля.

— Ты что, хочешь украсть у Степаныча машину? — спросила она уже на лестнице, тяжело повисая на руке у своего спутника. Рука была твердая, как дерево, и висеть на ней было до невозможности приятно. Катя вдруг вообразила себя салфеткой, перекинутой через руку официанта, и снова захихикала, но сразу же решила, что быть салфеткой не очень интересно. Быть банным полотенцем — вот мое истинное призвание, решила она. Чего только не повидаешь на такой работе, вокруг чего только не обернешься!..

— Занятная идея, — сказал Валерий, и Катя с пьяным ужасом поняла, что уже какое-то время говорит вслух. — Ее надо будет развить как-нибудь на досуге. А пока не могла бы ты стать чем-нибудь ходячим — просто для разнообразия?

— Заметано, — согласилась Катя. — Становлюсь ходячим банным полотенцем.

Она гордо выпрямилась и слишком смело шагнула вперед, немедленно угодив ногой мимо ступеньки, так что, если бы Валерий не подхватил ее под локоть, к списку ее травм наверняка добавилась бы строчка-другая.

— Полотенца плохо ходят, — пожаловалась Катя Валерию. — Полотенца все время падают. Это потому, что у них никуда не годный опорно-двигательный аппарат.

— Это потому, — возразил Валерий, — что полотенцам не следовало хлестать спирт стаканами.

— Полотенца не любят морвра... мура... моралистов, — обиженно заявила Катя. — Сам меня туда затащил, а теперь мор... рализирует. Ой, мы что, вот на этом поедем?

Она захлопала в ладоши и даже попыталась несколько раз подпрыгнуть при виде древнего жукоподобного “запорожца”, к которому подвел ее Валерий. Вопреки своему несомненно почтенному возрасту автомобильчик лаково сверкал отполированными округлостями бортов и с виду находился в идеальном состоянии. Мертвенный зеленовато-голубой свет ртутной лампы, освещавшей стоянку, мешал определить цвет этой ископаемой тележки. Видно было только, что она двухцветная: крыша была гораздо темнее всего остального. Так, насколько было известно Кате из старых журналов и кинофильмов, модно было красить автомобили в шестидесятых годах. Прапорщик Мороз, судя по всему, был большим консерватором.

— Садись, — сказал Валерий, открывая перед ней дверцу. — Ниже, ниже нагибайся, это тебе не автобус...

— Что за причуды? — поинтересовалась она, усаживаясь на переднем сиденье и с трудом расправляя под собой шуршащий дождевик. — В твоей телеге кончился бензин?

— Моя, как ты выразилась, телега чересчур бросается в глаза, — сказал, садясь рядом, Валерий и несколько раз сильно хлопнул дверцей. — И когда он только дверь починит... На “порше” хорошо устраивать гонки и снимать телок у ресторана, а вот прятаться на нем — хуже не придумаешь. Я, когда прячусь, всегда у Степаныча машину одалживаю.

— И как, находят?

— Нет, как видишь.

Стартер закудахтал, позади несколько раз гулко чихнул и с треском заработал слабенький движок, и “запорожец”, смешно подпрыгивая на выбоинах, с комичной деловитостью выкатился на улицу, держа курс на северо-восток и постепенно разгоняясь до крейсерской скорости в семьдесят километров в час. Катя поерзала, устраиваясь поудобнее в узкой кабине, и начала клевать носом — в машине было тепло и у-ютно, тарахтенье двигателя убаюкивало, по всему телу мягкими теплыми волнами бродил хмель, попеременно ударяя в различные части организма, а впереди ждал отдых, по которому так стосковалось уставшее за этот сумасшедший день тело.

“Запорожец” вырулил на кольцевую дорогу, проехал по ней километров пять и свернул на загородное шоссе — полупьяная Катя не смогла в темноте определить, на какое именно. Вскоре после этого они миновали пост ГАИ. Полосатый шлагбаум смотрел в небо, глаза слепила целая батарея прожекторов, а на обочине стояли двое в армейских бронежилетах и с короткоствольными автоматами подмышкой. Вспомнив о лежащем в кармане пистолете, Катя чуть было не протрезвела с перепуга, но Валерий вел машину как ни в чем ни бывало, и оказалось, что он абсолютно прав — постовые не удостоили двухцветную букашку даже мимолетного взгляда, и вскоре туманное сияние прожекторов померкло далеко позади. Потом вплотную к нитке асфальта подступил черный лес, мимо замелькали выхваченные из темноты светом фар кусты и призрачные колонны древесных стволов, на фоне которых неторопливо проплывали навстречу ярко сияющие отраженным светом круги и треугольники дорожных знаков.

Минут через двадцать Валерий притормозил и аккуратно съехал с шоссе, целясь во внезапно возникший просвет в сплошной стене стволов и веток. Под колеса машины с шумным плеском легла первая большая лужа, и “запорожец” бодро запрыгал с кочки на кочку по комковатому проселку, так замысловато петлявшему по лесу, словно некий шутник специально запутал его, как клубок ниток.

Катя заметила, что дождь со снегом прекратился, и налетевший ветер куда-то прогнал тучи. Теперь в редких просветах меж черных ветвей сверкали по-осеннему холодные звезды, а когда лес вдруг оборвался, как ножом обрезанный, и машина выкатилась на обширный темный простор, в котором не видно было ни единого огонька, справа в небе обнаружилась луна — полная и, как всегда на восходе, огромная и медно-красная, наводящая суеверный страх своим непривычным для городского глаза видом.

— Куда ты привез нас, Сусанин Иван? — тараща глаза на это чудовище, спросила Катя. Она вдруг ощутила — не поняла, понимать тут было нечего, все это ей было известно с детского сада, а вот именно ощутила, — что Луна — это большой каменный шар, висящий в небе у нее над головой. — Эта штуковина на нас не свалится?

— Полнолуние, — невпопад ответил Валерий. — Ты часом не знаешь, почему она такая здоровенная, когда восходит?

— Не знаю. Мне в полнолуние всегда кошмары снятся.

— Точно. Мне тоже всякая белиберда снится, особенно когда луна в окошко светит.

— Ты что, — подскочила Катя, — это же нельзя!

— Что нельзя?

— Нельзя спать, когда луна в лицо!

— А почему?

— Не знаю...

Машина снова нырнула в лес, и луна пропала из вида, опять заслонившись верхушками деревьев. Впрочем, лес на поверку оказался всего-навсего реденьким перелеском и закончился едва ли не раньше, чем Катя успела его заметить. Кургузый нос “запорожца” вдруг провалился вниз, и машина вошла в пике, как бомбардировщик — у Кати даже дух захватило, и в голову полезли парашюты и — почему-то — пробковые спасательные жилеты. По обеим сторонам дороги воздвиглись высокие песчаные откосы, словно машина вдруг нырнула в тоннель, ведущий к центру Земли. Тем не менее, в конце этого головокружительного спуска их поджидала не геенна огненная, а обширная и довольно глубокая лужа, из которой “запорожец” выбрался, храбро завывая мотором и поднимая игрушечные маслянисто-черные волны. Теперь впереди стали видны немногочисленные желтые огоньки, негусто горевшие прямо по курсу.

— Это куда мы приехали? — поинтересовалась Катя.

— Это мы приехали в дачный поселок, — в тон ей пояснил Валерий. — У Степаныча здесь дача.

Дача прапорщика Мороза представляла собой добротный бревенчатый дом безо всяких новомодных штучек вроде силикатного кирпича и бассейна в цокольном этаже. Здесь все было просто и без затей — по крайней мере, снаружи. Поднявшись на высокое крыльцо с навесом и резными столбиками, Валерий первым делом зажег свет на веранде. Усталая и все еще не совсем трезвая Катя, путаясь в плаще, выбралась наружу и остановилась у машины, облокотившись на открытую дверцу. В воздухе отчетливо пахло заморозками. На веранде Валерий ковырялся в допотопном замке, который ни с того ни с сего решил заартачиться, и вполголоса ругался нехорошими словами. Катя закурила, зябко ежась и ощущая себя до невозможности усталой и грязной.

Замок щелкнул, звякнул, и дверь отворилась.

— Ну, где ты там? — сказал с крыльца Валерий и сделал приглашающий жест рукой.

Катя поднялась по добротным чистым ступеням и перешагнула порог. Внутри дача прапорщика Мороза более всего напоминала правительственный охотничий домик. Здесь были потемневшие от времени бревенчатые стены, большой камин, удобные кресла, медвежья шкура на полу и еще одна — на стене над обширнейшей и в высшей степени призывной кроватью. На этой шкуре, как и полагалось, висела двустволка. Катя хотела было спросить, почему подобная роскошь до сих пор не разграблена, но промолчала — в конце концов, тому наверняка были свои причины, и она вовсе не была уверена, что так уж хочет их узнать.

— А хорошо живут прапорщики, — сказала она, ища, куда бы сунуть окурок — оказывается, она забыла бросить сигарету на улице и теперь стояла посреди комнаты, держа бычок с наросшим на нем кривым столбиком пепла над согнутой ковшиком ладонью.

Валерий молча снял с полки массивную керамическую пепельницу и поставил ее на стол. Катя благодарно посмотрела на него, но он не заметил этого взгляда, потому что уже сидел на корточках перед камином и разжигал заранее сложенные там сухие березовые дрова.

— Садись, — сказал он, придвигая кресло-качалку к разгорающемуся огню. — Снимай эту робу, садись и отдыхай. Только не вздумай спать, я пошел топить баню.

Катя с немой благодарностью опустилась в уютно заскрипевшее кресло. Она хотела было сказать, что ей сейчас не до бани, но вдруг ощутила, что и впрямь хочет помыться гораздо сильнее, чем лечь в постель — она казалась самой себе покрытой сплошной коркой засохшего пота и крови, да так оно, в сущности и было. Где-то в недрах дома Валерий хлопнул дверцей холодильника и через минуту принес ей высокий стакан с апельсиновым соком.

— Лучше бы, конечно, чаю, — сказал он, — но некогда возиться. Сначала баня.

Он ушел, а Катя осталась сидеть, глядя в огонь и маленькими глоточками попивая ледяной сок. Бредовые события минувшего дня окончательно заволоклись спасительным туманом, расходившиеся нервы понемногу приходили в норму, а ноющее тело с наслаждением вкушало полный покой. Она помнила, что, стоит лишь опустить руку, как она коснется небрежно брошенного на пол возле кресла брезентового плаща, в кармане которого лежит пистолет, но не хотела этого делать: ей было приятно обманывать себя, воображая, будто все это — лишь тяжелый сон, навеянный заглянувшей в окно полной луной.

Она задремала и даже успела увидеть коротенький сон — совсем не кошмарный, а наоборот, очень даже приятный, хотя и совершенно неприличного содержания, прерванный возвращением Валерия, который сообщил, что баня готова и ждет ее. Катя встала в некотором смущении, вызванном как самим сном, так и тем, что она, оказывается, не утратила способность думать о подобных вещах, и побрела вслед за Валерием в сени, готовя себя к холоду, который встретит ее за дверью. За дверь, однако, ее не повели — Валерий толкнул в сенях низенькую, почти квадратную боковую дверцу, и они оказались в душистом тепле предбанника. На широкой лавке лежала аккуратно свернутая большая махровая простыня, а на гвозде висел халат — несомненно, женский и когда-то очень дорогой.

— Располагайся, — сказал Валерий. — Мыло, мочалки и прочее-всякое — в том шкафчике. Да смотри, не засни там, я тоже не прочь помыться.

Он ушел. Катя стянула через голову сплошь покрытый бурыми заскорузлыми пятнами свитер, расстегнула и сняла перепачканные, лопнувшие по шву джинсы. Перевязанная рука мешала жутко. Потревоженная, она опять принялась болеть. Боль билась в ней тупыми горячими толчками в такт биению пульса, вызывая труднопреодолимое желание со всего маху хватить ладонью по бревенчатой стене, да так, чтобы отвалилась напрочь и перестала, наконец, ныть.

“Эге, — подумала Катя, — как же это я стану мыться одной-то рукой?” В памяти всплыл только что виденный сон. Там, во сне, было тепло, даже жарко, в сумраке мерцали угли, и были чьи-то руки — твердые, как дерево, очень сильные и нежные. “А сон-то в руку, — немного лукавя, подумала Катя. — Кошка ты, Скворцова. Ободранная мартовская кошка, и больше ничего.” Она набросила на голое тело пахнущий свежестью халат и, придерживая его на груди здоровой рукой, вернулась в дом. Валерий по-турецки сидел на разложенной перед камином медвежьей шкуре и медленно курил, задумчиво глядя в огонь. Он обернулся на скрип двери и увидел Катю.

На фоне огня его профиль был черным, и по черному метались беспокойные оранжевые блики.

— Мыло не нашла? — спросил он.

Катя молчала. Все заготовленные шутливые двусмысленности разом вылетели из головы, вытесненные простым осознанием того, что этот совершенно незнакомый мужчина ей по-настоящему нравится, более того — притягивает ее, как магнитом, и еще более того — нужен ей до зарезу. Прямо сейчас, сию минуту. По дну сознания холодной струйкой пробежала мысль о том, что выглядит она сейчас далеко не лучшим образом и вряд ли способна кого-то соблазнить, но отступать было некуда, потому что он уже встал, одним непринужденным движением перелившись в вертикальное положение, и в два шага оказался рядом.

— Что-то не так? — спросил он.

Катя по-прежнему молчала, и тогда он осторожно, едва касаясь, провел ладонью по ее оцарапанной щеке.

— Больно? — спросил он и, снова не дождавшись ответа, добавил: — Рука болит?

Катя кивнула и посмотрела ему в глаза. Он некоторое время смотрел на нее сверху вниз. На секунду ей показалось, что в его взгляде промелькнуло удивление, а потом просто сказал:

— Что ж, придется, как видно, потереть тебе спинку. Не бросать же инвалида на произвол судьбы.

Катя продолжала молча смотреть на него, и тогда он, наклонившись, закрыл ей глаза поцелуем. Она коротко, прерывисто вздохнула и запрокинула лицо, жадно ища его рот. Разбитые губы пронзила короткая боль, но Катя лишь плотнее прижалась к нему. Халат распахнулся, и она грудью, животом, бедрами ощутила колючее прикосновение его грубого свитера и снова вздохнула, когда он легко, одним движением поднял ее на руки.

...Позлее, когда утомленная и умиротворенная Катя наконец заснула, доверчиво положив голову к нему на плечо и разбросав по подушке короткие темные волосы, Валерий еще долго смотрел ей в лицо, освещенное неверным отсветом догоравшего в камине огня, то страдальчески хмуря брови, то поднимая их в немом удивлении. В конце концов последние языки пламени бессильно опали, лишь дотлевающие угли озаряли закопченную кирпичную глотку камина слабым красноватым светом, с тихим шорохом рассыпаясь, оседая, превращаясь в мертвую белую золу. Тогда Валерий перестал рассматривать Катю, осторожно высвободил руку, повернулся на бок, приняв единственную позу, в которой еще со времен своей отсидки мог заснуть, не будучи смертельно усталым, и уже через минуту глаза его закрылись, а дыхание стало глубоким и ровным.

В незашторенное окно заглянула полная луна, уже не багровая, а яркая и серебряная, как новая монета, и на пол легли четкие, словно тушью нарисованные, и глубокие, как омут, тени. Валерию приснилось, что его задержали за переход улицы в неположенном месте. Гаишник попался нетипичный — сухопарый, с довольно интеллигентным лицом и совершенно не берущий взяток. Он настоял на составлении протокола и с этой целью зачем-то потащил Валерия в отделение. Едва дойдя до места, интеллигентный инспектор вдруг стал сутулым и бледным, верхняя губа его встопорщилась, не в силах закрывать вдруг ставшие очень большими и острыми клыки. Валерий не мог оторвать глаз от этих влажных желтоватых клыков. Откуда-то появились еще двое — оба клыкастые, красноглазые, в свисающих гнилыми клочьями милицейских мундирах, заляпанных свежей и уже успевшей подсохнуть кровью, и потащили его каким-то бесконечным, заросшим вонючей зеленоватой плесенью коридором. Они молчали, но Валерий и без них знал, что ведут его на расстрел — ведь он, черт побери, неправильно перешел улицу... Он еще успел увидеть осклизлую, сплошь покрытую бурыми пятнами, выщербленную пулями кирпичную стену, понял, что пришел, и проснулся в холодном поту, с бешено колотящимся сердцем. В окно прожектором светила полная луна, и в ее голубом свете было отчетливо видно, что Катя безмятежно улыбается во сне. Он потряс головой, вытряхивая из нее зловонные ошметки кошмара, позавидовал Кате, улегся и повернулся к луне спиной.

Катин сон был гораздо более приятным. Ей снилось, что у нее каким-то образом появилось совершенно роскошное кольцо с огромным, чистейшей воды бриллиантом, который окружали маленькие красные камешки — судя по всему, рубины. Во всяком случае, несведущая в ювелирном деле Катя решила считать их таковыми. Кольцо было прекрасно, и какой-то очень малой частью сознания, понимавшей, что это всего-навсего сон, она испугалась, что вот сейчас по неумолимым законам сна кольцо без перехода трансформируется в какую-нибудь дрянь. Но ничего такого не произошло, и Катя бесконечно долго любовалась кольцом, надев его на палец. Ее немного отвлекали все время лязгавшие за спиной створки какого-то взбесившегося лифта и с тупым упорством повторявшийся раз за разом визг автомобильных тормозов, но она ни разу не обернулась, потому что обернуться значило потерять кольцо, а оно было прекраснее всего, что ей доводилось видеть в жизни. Катя разглядывала кольцо и улыбалась во сне.