Соблюдая элементарные меры предосторожности, Катя выехала из парка другой дорогой, решив нагнать Сундука уже позднее, желательно — за городской чертой. Она понятия не имела, кто навесил на нее микрофон, но склонялась к мысли, что тут поработал Голова: больше сделать это было просто некому. Выруливая на одну из оживленных городских магистралей, она терялась в догадках, пытаясь понять, зачем ему это понадобилось. Если он хотел держать ее под контролем во время поездки, то его слова о том, что она везет всего-навсего безобидные лекарства, пусть и «невидимые» для налоговой полиции, превращались в заведомую ложь. Могло, конечно, случиться так, что он ей не вполне доверял, подозревая в своей новой телохранительнице агента уголовного розыска или, чего доброго, спецслужб... «Да нет, — решила Катя, — все эти версии не выдерживают критики». Оставалось лишь признать, что она ровным счетом ничего не понимает и находится под чьим-то неусыпным наблюдением... Попросту говоря, удара можно было ожидать в любой момент и с любой стороны. Чувство беззащитности, возникшее у нее в тот момент, когда она обнаружила микрофон, не проходило. Наоборот, оно усиливалось с каждой минутой, и нехитрый трюк с обменом машинами теперь казался не более, чем жалкой уловкой, способной обмануть разве что дошкольника. Если за ней следил Голова, то Сундук наверняка был в курсе. «Поживем — увидим», — сказала себе Катя, но спокойнее ей все равно не стало. Нервы совсем расходились, и она не сразу сумела ухватиться за удобно изогнутую головку рычага, когда хотела переключить передачу — руки ходили ходуном, как у восьмиклассницы, которую прижал в темном подъезде незнакомый взрослый дядя. И, как и у восьмиклассницы, выбор вариантов у Кати был невелик: можно было молча задрать платьице и постараться получить удовольствие, можно было завизжать — смешно, конечно, но вдруг кто-нибудь отважится выглянуть или хотя бы позвонит в милицию, а можно было попробовать открутить дяде яйца, если хватит сил и Бог пошлет капельку удачи. Но, как и восьмиклассница, Катя просто боялась за свою жизнь.

Некоторое время она бесцельно кружила по городу, проверяя, нет ли за ней хвоста: делала бессмысленные повороты, разворачивалась там, где делать это категорически воспрещалось и вообще вела себя, как полная дура и даром жгла бензин. В результате всех этих манипуляций она пришла к выводу, что либо хвоста за ней нет, либо он состоит из совершенно фантастического количества машин, которые все время передавали ее друг другу, как эстафетную палочку. Катя не была профессионалкой и, наверное, скорее дала бы отрубить себе палец, чем согласилась бы ею стать, но догадывалась, что такое возможно, — в конце концов, в кино такое показывали частенько, а она в последний месяц убивала основную часть своего свободного времени именно на просмотр всевозможной детективной чепухи, которой навалом было в любой телевизионной программе. Бросив пить по-настоящему, она обнаружила, что время, которого ей когда-то катастрофически не хватало, на самом деле — серьезный противник и убить его порой бывает не так уж просто. Так что вариант со множеством следящих за ней машин был теоретически возможен, но лишь в том случае, если бы она была резидентом иностранной разведки или везла бы в багажнике Сундукова «Опеля» центнер чистого героина... Нет, хвоста за ней, скорее всего, не было, но это вовсе не значило, что ей удалось провести Голову или кого-то другого, кто вознамерился проследить за ее передвижениями. Но, как бы то ни было, первый раунд она выиграла — микрофон уехал вместе с Сундуком и теперь, наверное, уже пересек границу Кольцевой дороги.

«Кстати, о Сундуке, — подумала Катя. — Как бы мой напарничек не впал в беспокойство и не бросился меня искать... Пропала-то я вместе с товаром! А и пусть поищет, — решила она. — Когда хозяин микрофончика увидит, что машина возвращается в Москву, это даст ему лишний повод для беспокойства... Вот пусть и побеспокоится, не все мне одной дергаться».

Усилием воли преодолев снова возникшее искушение попросту остановить машину, выйти из нее и пойти куда глаза глядят, даже не захлопнув дверцу, Катя направила дребезжащий «Опель» прочь из города. День клонился к вечеру, на дороги вот-вот должны были повыползать жаждавшие крови проезжих гаишники, да и до цели ее путешествия было не близко — хорошо бы к утру добраться... То, чем она занималась, нравилось Кате все меньше, но приемлемой альтернативы она не видела.

Она вздохнула с облегчением, когда город остался позади и по сторонам дороги замелькали знакомые с детства подмосковные поля и перелески. Ни о каком закатном очаровании не могло быть и речи — с неба опять сыпался мелкий занудливый дождь, и казалось, что, проедь она хоть тысячу, хоть десять тысяч километров, дождь все так же будет неторопливо падать сверху вниз, разлиновывая косыми полосками боковые стекла машины и пестрой рябью блестя на лобовом.

Катя заметила, что у встречных машин уже горят фары, и, спохватившись, тоже включила ближний свет. День погас еще не до конца, но из-за повисшей в воздухе мороси видимость была отвратительной, и она едва избежала столкновения со стоявшим у обочины с погашенными габаритными огнями грузовиком. Дорога мокро блестела в свете фар, дворники уютно поскрипывали, очищая стекло, на котором немедленно, словно по волшебству, возникали новые сверкающие точки. Спать пока не хотелось, но дорога, как обычно, дала Кате ощущение покоя. Пока она двигалась, ее судьба была только в ее руках. Это была иллюзия, но иллюзия приятная, и, чтобы продлить ее, Катя включила радио.

Она сразу поймала передачу какой-то независимой радиостанции. Сначала передавали музыку — это был старый рок-н-ролл, на время поднявший ей настроение и вселивший в нее нечто вроде телячьего оптимизма, который, впрочем, быстро угас, потому что музыка кончилась и бодрый мужской голос начал с неуместными шутками и прибаутками зачитывать сводку дорожных происшествий за последние два часа, из которой Катя узнала, что погибла вместе со своей машиной — серый «Форд-скорпио», госномер такой-то, во время аварии, сопровождавшейся взрывом бензобака и сильным пожаром. «Вот так номер, Сундучище, — подумала она. — Прости. Поверь, я совсем не это имела в виду, когда предложила махнуться машинами. Интересно, может ли микрофон взорваться? Да нет, чтобы такая маленькая штуковина вдребезги разнесла машину, она должна нести в себе ядерный заряд... Нет, это ерунда. Что же это было? Нападение? Голова напал на собственный груз? Или... на меня? Или он просто наказал Сундука за то, что тот меня потерял? Не знаю, ох, не знаю... Знаю только, что все из рук вон плохо. Голова явно что-то против меня имеет... Может быть, тот очкарик и в самом деле что-нибудь ему напел про меня, из-за чего он решил списать меня в металлолом? Что-нибудь настолько серьезное, что Щукин решил даже не утруждать себя проверкой и сразу отдал „горячий“ приказ... И то, что они по ошибке вместо меня укатали Сундука, только усугубляет мое и без того аховое положение. Со стороны моя проделка с обменом может выглядеть проявлением трезвого расчета и высокого профессионализма, и теперь они примутся охотиться за мной с удвоенной энергией. Что ж, Бог им в помощь. Вот дорога, а вот машина, надо только решить, в какую сторону податься».

Решение напрашивалось само собой.

"Если дела обстоят именно так, как я думаю, — то есть не обязательно именно так, но хотя бы приблизительно, если на меня вообще охотятся, то меньше всего меня ждут в конечной точке моего заранее спланированного маршрута. То есть пока что меня никто и нигде не ждет. Я погибла в аварии. Но на то, чтобы отличить мужика, пусть и обуглившегося, как головешка, от бабы, им не потребуется много времени. Возможно, это уже произошло и мое имя по радио назвали только по незнанию, а то и для отвода глаз — на всякий случай будем считать, что так оно и есть. Тогда что? Тогда я, конечно, должна в срочном порядке податься в бега и рвать когти в любую сторону, только не туда, где меня ждут. Получается, что самое безопасное для меня место теперь — первоначальный пункт назначения, этот самый, как его... Сотников. Да, так и есть — город Сотников, без малого тысяча километров от столицы...

А что, — несколько оживляясь, подумала она. — Сдам товар, возьму деньги и — за Волгу-матушку, а то и за Уральский хребет. Деньги небольшие, но на обустройство, на первое время — хватит. Пусть-ка они меня поищут... Жлобы, держиморды".

— Но страшно ведь, — вслух сказала она. — Страшно-то как, мамочки...

Ей захотелось всплакнуть, но она сдержалась. Видимость и без того была никудышная, и ей не хотелось ставить в неудобное положение бодрого диктора, заставляя его второй раз за сутки передавать сообщение о ее смерти в автомобильной катастрофе. Все ее вновь приобретенное благополучие, как выяснилось, не стоило и выеденного яйца — Голова вел какую-то свою паучью игру, в которой Катя выполняла роль в лучшем случае пешки, и возникал вполне закономерный вопрос о том, кто был игроком. Катя начинала всерьез сомневаться в том, что это Голова.

Еще ей почему-то вспомнилось ее проклятое кольцо, хотя никакой связи между ним и тем, что происходило сейчас, она не видела... Да ее скорее всего и не было вовсе. «Видимо, — решила Катя, — это просто судьба у меня такая — корявая, заскорузлая, глупая... Интересно, а когда мне стукнет, скажем, лет шестьдесят, я что же, так и буду мотаться по свету, как дворняжка бездомная, вся обвешанная пистолетами и еще Бог весть какой дрянью? — Эта мысль вызвала у нее истерический смешок. — Надо же, как далеко мы заглядываем... Если дела и дальше будут идти таким порядком, то неизвестно, увижу ли я завтра солнце... Впрочем, судя по погоде, солнца мне и так не увидеть», — решила она, ведя машину на восток под доносившиеся из динамиков звуки старого доброго рок-н-ролла, снова сменившие бодрую болтовню диктора.

Постепенно звуки эти стали слабеть и удаляться, динамики начали хрипеть, и Катя поняла, что ржавый «Опель» увозит ее из зоны уверенного приема. Покрутив ручку настройки, она поймала «Маяк» и под знакомые позывные ее снова посетила эта странная полумысль-полуощущение: я дома — там, где человека всегда ждут и где с ним может произойти все, что угодно.

Утро застало Катю на подступах к цели ее путешествия.

Город Сотников располагался в местах, забытых Богом столь основательно, что они просто не могли не привлечь внимания Головы и ему подобных светлых личностей. Гоня «Опель» по растрескавшемуся асфальту трехполосного шоссе, больше похожего на неимоверно длинную стиральную доску, Катя поймала себя на том, что думает о Голове уже совсем не так, как, скажем, месяц назад. «Да оно и понятно, — сказала она себе, бездумно убивая подвеску машины на разбитой дороге и между делом любуясь стоявшими по обе стороны шоссе ровными, как на подбор, мачтовыми соснами, — так оно и должно быть. Я всегда догадывалась, что он опасен, просто раньше он был опасен для других, а теперь — для меня. Чувствуется разница? Еще как чувствуется», — ответила она себе и вдруг вспомнила про хакера, который взломал для нее милицейский компьютер. Его, кажется, звали Пашей, и она, похоже, сдала его Голове тепленьким. Она не могла бы сказать, почему вдруг вспомнила об этом, — у нее была масса других причин для беспокойства, — наверное, это случилось просто потому, что у нее появилось время подумать... И вообще, кто может с уверенностью сказать, почему мы вдруг начинаем думать о чем-нибудь? Ночная паника ушла без следа, уступив место спокойствию и собранности, и в этом состоянии холодной ясности мышления Катя вдруг очень четко поняла, даже не поняла, а скорее почувствовала, что напрасно втянула симпатичного хакера Пашу в эту историю, а то, что она проговорилась Щукину о своем открытии относительно принадлежности голубой «семерки», было еще хуже. Возможно, именно это и послужило основной причиной снова обрушившихся на нее неприятностей... ну и, возможно, очкариковы россказни.

Впрочем, пока никаких новых неприятностей в поле Катиного зрения не усматривалось. Наоборот, природа была великолепна, в небе светило выбравшееся наконец из-за верхушек корабельного леса солнце, «Опель» бодро барабанил подвеской, трясясь по бессмертным российским ухабам. Похоже, все ее неприятности остались на расстоянии тысячи километров к западу от этого места. С такого расстояния они вдруг показались Кате мелкими и совершенно безопасными. Она снова подумала о том, что было бы неплохо просто бросить машину посреди дороги и потеряться в этом краю мачтовых сосен и голубого неба... Устроиться фотографом в какое-нибудь захудалое ателье и жить, как живут нормальные люди: выйти замуж за бухгалтера, завести детей и каждый день поливать фикус теплой водой из литровой банки... А через год повеситься от чугунной безнадеги или замочить лопушистого провинциального инкассатора кухонным ножом, сорвав при этом царский куш долларов в сто — сто пятьдесят... Нет, можно, конечно, обойтись и без этого — просто жить, перебиваясь с хлеба на воду, копить деньжата, даже открыть собственное дело... и замочить тем же кухонным ножом рэкетира со свиными глазенками, заплывшего жиром от спокойной сытой жизни...

«Вот дерьмо, — подумала Катя с ожесточением, — кто про что, а вшивый про баню. Живут же миллионы людей и никого при этом не мочат, не квасят, не закапывают. И ты сможешь, если захочешь. Будешь жить, как все, но, в отличие от всех, будешь все время помнить, что далеко-далеко, за тысячу километров, в столице, до которой всего-то ночь езды, есть человек по кличке Голова, у которого очень хорошая память и наверняка длинные руки — что называется, от Москвы до самых до окраин. Помнить и ждать. Само собой, в свое время ты заведешь детей — чем же еще заниматься в этой глуши? — и вот тогда твое ожидание станет по-настоящему страшным... И в один прекрасный день ты дождешься, это уж как пить дать».

— Сволочи, — прошептала Катя. Начинающийся день вдруг утратил все свое очарование, превратившись просто в светлое время суток, предназначенное для выполнения рутинной и по большей части довольно грязной работы. — Какие же вы все сволочи... Бог устал вас любить, — повторила она, как заклинание, но это не помогло — ее не оставляло неприятное ощущение того, что Бог устал любить именно ее, Катюшу Скворцову.

Тогда она остановила машину, аккуратно приняв к обочине, спустилась с насыпи в лес и немного поплакала, прижавшись лбом к шершавому сосновому стволу, по которому лениво ползали красные лесные клопы-пожарники.

* * *

Так и не приняв никакого решения относительно своих дальнейших действий, она пересекла по большому когда-то, видимо, считавшемуся суперсовременным, а ныне остро нуждавшемуся в ремонте мосту речку с показавшимся ей смешным названием Мокша и въехала в Сотников.

Город стоял на левом обрывистом берегу реки, выходя на нее задами и (в самом центре) старым зданием какого-то техникума в окружении не менее старых четырехэтажных кирпичных домов. Асфальт, в незапамятные времена проложенный на центральных улицах, уступал место ухабистым грунтовкам, а то и откровенно песку, стоило свернуть в боковые проезды. Здесь можно было встретить мордовок в пестрых платьях и необыкновенно красивых, похожих на кольчуги украшениях из монет, на головах у них были наверчены цветастые платки, а из-под подолов кокетливо выглядывали запыленные кирзовые сапоги. У них были загорелые до оттенка красного дерева лица и смешной говор, который Катя затруднилась бы воспроизвести. Полуразвалившийся Сундуков «Опель» здесь моментально приобрел утраченный было в Москве гордый статус «крутой иномарки» и привлекал к себе внимание, показавшееся Кате совершенно излишним.

Городок, как поняла слонявшаяся без дела в ожидании условленного часа Катя, хоть и был неказист, но все же мог похвастать некоторой причастностью к истории — это было что-то такое времен пугачевского бунта и еще что-то, еще более давнее, что Катя, никогда не увлекавшаяся историей, услышав, тут же и забыла... А еще здесь родился знаменитый российский адмирал. Адмирал был похоронен километрах в десяти от города, на территории большого монастыря, в здании которого, как удалось выяснить Кате, долгое время размещалось ПТУ механизаторов, а теперь снова поселились монахи, вот уже который год усердно отскребавшие со стен келий оставленные юными механизаторами похабные надписи и рисунки анатомического свойства. Адмирал был убит во время осады Севастополя — первой осады, разумеется, и Катя долго ломала голову над тем, как они ухитрились в те неторопливые времена доставить тело в такую чертову даль да еще из осажденного города. В этом была какая-то загадка, и Катя подозревала, что разгадка так и останется для нее тайной за семью печатями.

Она забрела в ресторан, и сонная официантка, двигаясь с неторопливой солидностью идущего ко дну линкора, поставила перед ней тарелку с подсохшими, явно вчерашними, лоснившимися от подсолнечного масла, на котором их разогревали, макаронами и вызывавшим острую жалость бифштексом. Впрочем, при попытке отрезать от него кусочек жалость быстро улетучилась, уступив место раздражению. Катя попробовала горчицу, но та оказалась выдохшейся. «Все нормально, — сказала себе она, — не дергайся. Это тебе, в конце концов, не „Метрополь“.»

Она вздохнула и заказала сто граммов коньяка, четко сознавая при этом, что пить ей не следует — после бессонной ночи, на голодный желудок, перед деловой встречей, находясь за рулем, да под такую закуску... Причин для того, чтобы не пить, было множество, и потому в ответ на удивленный и осуждающий (но все равно сонный) взгляд официантки она повторила свой заказ непререкаемым тоном человека, привыкшего отдавать распоряжения.

Тон сделал свое дело, отправив официантку в неторопливый дрейф в сторону кухни — хамство, как всегда, оказалось наиболее убедительным из всех возможных аргументов...

Коньяк наконец прибыл. Катя выхлебала его в два больших глотка, как последний алкаш, бросила на стол мятую купюру, отодвинула тарелку с тем, что здесь называлось едой, и вышла, не оглядываясь. «Опель» уже успел изрядно нагреться на солнцепеке. Сентябрь здесь был больше похож на август. «Континентальный климат, — подумала Катя, садясь в машину. — Жаркое лето и холодная зима с сугробами по пояс. Неплохо, если вдуматься. И никакого смога. Живи и радуйся... Хорошо, но недолго».

Коньяк гулял по телу на ватных ногах, прилагая все усилия к тому, чтобы раскрасить мир во все цвета радуги, так что Катя не вдруг попала ключом в замок зажигания.

Интересующая ее контора находилась в двух кварталах от центра города, обозначенного небольшой площадью с засиженным птицами памятником вождю и тесным двухэтажным универмагом постройки пятидесятых годов. Скромная стеклянная вывеска, гласившая, что искомое учреждение находится именно здесь, висела слева от обитой потертой коричневой клеенкой двери, которая вела в прохладные недра деревянного трехэтажного дома. Дом стоял на высоченном кирпичном фундаменте. Катя заметила, что в полуподвале, окна которого выходили в закрытые ржавыми решетками неглубокие бетонированные приямки, тоже кто-то живет. Затейливые резные карнизы давно сгнили и наполовину обвалились, а витые деревянные столбики, поддерживавшие навес над высоким крылечком, были сильно поточены какими-то жучками, названия которых родившаяся и выросшая в городе Катя не знала.

Небрежно зажав под мышкой папку с документами и стараясь выглядеть деловой и утомленной, Катя поднялась на крыльцо по скрипучим деревянным ступенькам. Взявшись за выкрашенную коричневой масляной краской дверную ручку, она почувствовала едва уловимый аромат какого-то старья. Она открыла дверь, с силой потянув на себя тяжелое разбухшее полотно, ржавая дверная пружина взвыла, заныли петли, и запашок превратился в запах, в мощный дух, в котором смешались застарелый печной дым, испарения старого, уже начавшего кое-где подгнивать дерева, вонь ветхого тряпья и тихий, потаенный, но совершенно неистребимый запашок мышиного помета. Катя выпустила дверь, пружина коротко взвизгнула, и дверь захлопнулась с глухим пушечным грохотом, словно мстя за то, что ее потревожили. Вся эта слуховая и обонятельная атака сильно поколебала Катину решимость осесть в этом или ему подобном местечке и вести ничем не замутненное существование пейзанки. Как говорится, чем в раю, да на краю, так лучше в пекле посередке, подумала она, карабкаясь на третий этаж по невообразимо крутой, словно в крепостной башне, полутемной деревянной лестнице.

Она толкнула очередную дверь, на сей раз обитую уже не клеенкой, а дермантином и вошла в помещение, сразу приметив в углу этого, с позволения сказать, офиса круглый бок голландской печки. За столом, на котором возвышался довольно новый с виду монитор компьютера, с видом хозяина сидел мелкий мужичонка с растрепанными пегими волосами, дыбом стоявшими вокруг остроконечной лысинки, и физиономией хитреца и пройдохи, все время пребывавшей в движении.

— Вы Ульянов? — спросила Катя. Мысль о том, что этот хитрован — владелец четырех аптек, вызывала нервный смех, но больше в комнате никого не было.

— Совершенно точно подмечено, — оживляясь, подтвердил этот мелкий проходимец, носивший знаменитую фамилию, принадлежавшую некогда проходимцу великому. — И как это вы догадались? Неужели похож?

— Я из Москвы, — сказала Катя, игнорируя предложенный Ульяновым игривый тон. — У нас с вами на это время назначена встреча.

— Ага, ага, — засуетился хозяин, вскакивая и предлагая Кате стул, наверняка помнивший времена сталинских репрессий. — Вот и славно, что из Москвы. Из «Минимеда», как я понимаю?

— Из «Минимеда», — садясь на придвинутый к хозяйскому столу стул, сказала Катя и положила на край стола свою папку. — Вы готовы оплатить свой заказ?

— Так сразу? — огорчился Ульянов.

— Так сразу, — сказала Катя. Ей вдруг нестерпимо захотелось поскорее уйти отсюда, захотелось оказаться в дороге.

«Сразу» растянулось почти на полтора часа, но в конце концов все необходимые бумаги были подписаны. Кате между делом подумалось, что было бы гораздо лучше, если бы Голова печатал свои реквизиты и всю остальную липу на туалетной бумаге — по крайней мере, тогда от этой макулатуры была бы хоть какая-то польза. Коробки, до отказа заполнявшие вместительный багажник «Опеля», перекочевали в дощатый сарай, который Ульянов без тени улыбки именовал складом, а Катя получила приятно похрустывающий незапечатанный конверт. Пересчитав содержимое конверта, Катя удовлетворенно кивнула и небрежно затолкала его в карман своей кожанки.

— Все в порядке? — спросил Ульянов. Катя снова кивнула. — Тогда, может быть, вы согласитесь со мной отобедать? Спрыснуть, так сказать, сделку...

— Это в вашем ресторане, что ли? — спросила Катя. — Я там уже пыталась позавтракать.

Ей совершенно не хотелось что бы то ни было «спрыскивать», особенно в компании этого скользкого типа, но ее слишком поспешный отъезд наверняка вызвал бы у него подозрения... Да и, если уж говорить начистоту, она была голодна.

— Вы просто не сумели найти подход, — улыбаясь, как крокодил, заявил Ульянов. — Здесь у нас, знаете ли, все по старинке, ко всем подход нужен. И потом, кто же ходит в ресторан завтракать?

— Тот, кто проголодался, — пожав плечами, ответила Катя.

— Только не у нас, — сказал Ульянов, — только не у нас. Наши люди, как говорится, на такси в булочную не ездят. Так как насчет обеда?

— Что ж, — вздохнула Катя, — обед так обед. Посмотрим на ваш подход.

— Отлично, — радостно потирая сухие ладошки, воскликнул Ульянов, — просто отлично!

Он сорвал с телефонного аппарата трубку, накрутил пятизначный номер и быстро затараторил в микрофон. С его языка пачками срывались «солнышки», «лапочки» и «пупсики». По всей видимости, это был хваленый индивидуальный подход в действии. Смысл же всего этого словоизвержения сводился к тому, что ему нужен был столик и обед на две персоны. Невнимательно вслушиваясь в болтовню Ульянова, Катя обводила взглядом убогую обстановку конторы — слово «офис» с этим помещением ни в какую не вязалось. Единственное окно конторы с грязным стеклом и несколькими поколениями дохлых мух, валявшихся между рассохшимися рамами, выходило на дровяной склад, обширный двор которого был загроможден штабелями бревен. «Да, — подумала Катя, — это не Рио-де-Жанейро. Пожалуй, я повременю с переездом».

Мысли ее сами собой свернули было в привычную колею, но додумать их до конца она не успела — на скрипучей лестнице раздались шаги нескольких человек.

— Вы кого-то ждете? — спросила Катя у Ульянова, который, положив трубку, тоже прислушивался к шагам на лестнице с выражением легкой заинтересованности на подвижной физиономии.

— Да нет, в общем-то, — озадаченно ответил тот. — Сам диву даюсь — кто бы это мог быть?

— Если это какой-нибудь фокус, — предупредила Катя, вынимая пистолет и садясь вполоборота к двери, — то он вам дорого обойдется.

— Ого, — сказал ничуть не испуганный Ульянов, — вот так «Минимед»! Я бы сказал, что это скорее похоже на макси-ган. Эта штука стреляет таблетками?

— Это просто универсальная клизма, — ответила Катя, стараясь одновременно уследить и за Ульяновым, и за дверью. — Отлично прочищает мозги.

Катя опустила пистолет дулом вниз так, чтобы он не сразу бросился вошедшим в глаза. Шаги замерли по ту сторону двери, но в комнату никто не вошел. Вместо этого Катя услышала звук, который, проживи она хоть сто лет, она ни с чем не смогла бы спутать. Раздавшийся за дверью сухой металлический щелчок мог означать только одно — там, на узкой лестничной площадке, кто-то опустил флажок автоматного предохранителя.

— Странно... — начал говорить Ульянов, но Катя в одностороннем порядке прервала беседу, ничком бросившись на пол и откатившись в сторону в тот самый миг, когда за дверью прогрохотала автоматная очередь.

Пули прошли сквозь дверь, как сквозь пустое место.

От двери полетели щепки, монитор компьютера взорвался с глухим кашляющим звуком, брызнув во все стороны стеклом. Свинцовый дождик пробежался по столу, взвихрив лежавшие на нем бумаги и оставив на полированной крышке цепочку непристойно белевших выщерблин. Звякнуло разбитое оконное стекло, и Ульянов, несколько раз подскочив в своем кресле, словно оно вдруг превратилось в электрический стул, мягко повалился под стол, выставив на обозрение испачканную кровью и вспоротую пулями спинку кресла.

Катя выстрелила в дверь, лежа на боку и держа тяжелый пистолет двумя руками. Звук получился слабеньким, словно чихнул котенок, но в изуродованном дверном полотне возникло еще одно отверстие. За дверью раздался взрыв матерной ругани, и новая автоматная очередь ударила в филенку, превращая ее в решето. Из злосчастной спинки кресла полетели клочья поролона, а изображенная на висевшем на стене напротив входа рекламном плакате белозубая гражданка, уверявшая посетителей Ульянова в том, что жевательная резинка «Орбит» спасет их от кариеса, получила пулю в нижнюю челюсть, навсегда избавившись от проблемы ухода за зубами.

Поняв, что последует за этим, Катя вскочила и бросилась к окну. Дверь за ее спиной начала открываться, точнее — ее попросту распахнули мощным ударом ноги, но время опять замедлилось, позволяя наполнить растянувшиеся секунды действием, — в тот самый момент, когда она, ударив плечом, вывалила двойную раму наружу и в водопаде стеклянных осколков и разваливающихся на лету кусков дерева выпрыгнула из окна, напоследок еще раз выстрелив из пистолета в сторону двери, чтобы хоть немного задержать нападавших.

Выпущенная ей вдогонку очередь ушла в голубое сентябрьское небо. Катя приземлилась в узкую, заросшую крапивой и заваленную мусором щель между бревенчатой стеной здания и высоченным забором дровяного склада. Падая, она больно ударилась о забор, порвав куртку и заработав парочку ссадин, и сильно растянула лодыжку. Она попыталась встать, но тут же, охнув, снова упала на одно колено — все-таки контора Ульянова помещалась на третьем этаже. «Могло быть и хуже», — подумала Катя, предпринимая новую попытку подняться и упираясь левой рукой в скользкие бревна, а правой, в которой все еще был зажат пистолет, в занозистые доски забора.

Из-за угла дома выбежал человек. Разглядеть его Катя не могла, она видела только темный силуэт на фоне яркого света, но автомат она рассмотрела очень хорошо. Автоматчик протиснулся в щель и тут же едва не упал, споткнувшись о догнивавший под стеной сломанный стул. Катя перенесла вес тела на здоровую ногу, оторвала правую руку от забора и выстрелила в этот черный силуэт, будто бы вырезанный из картона и небрежно вклеенный в яркий полуденный свет чьей-то бездумной рукой. Человек взмахнул руками, роняя автомат, и опрокинулся на спину так стремительно, словно с разбега наскочил на стену из упругой твердой резины, которая без церемоний отшвырнула его назад.

Услышав, как зашуршала у нее за спиной крапива, Катя начала оборачиваться, уже понимая, что делает это недостаточно быстро. Это было, как в вязком ночном кошмаре, когда убегаешь и никак не можешь убежать от чего-то страшного, надвигающегося на тебя со спины, — Катя оборачивалась и никак не могла обернуться до конца, чтобы встретить опасность лицом к лицу. Перед ее взглядом, словно в замедленной съемке, плыли неструганые, серые от непогоды горбыли покосившегося трехметрового забора, ржавые шляпки гвоздей, качающиеся верхушки темно-зеленой, почти черной крапивы, круглая дырка, образовавшаяся на месте выпавшего сучка... А в следующее мгновение все это взорвалось ослепительной вспышкой белого света и, разваливаясь на куски, стремительно провалилось в нахлынувшую черноту. Катя покачнулась и лицом вниз упала в заросли крапивы.

Стоявший позади нее человек с озабоченным видом повращал кистью правой руки — ему показалось, что он слегка растянул сухожилие, и убрал пистолет, рукояткой которого он только что ударил Катю по затылку, в кобуру, висевшую под мышкой. Сверху, звякнув, упал осколок стекла. Человек поднял голову и встретился взглядом со своим товарищем, выглядывавшим из разбитого окна.

— Ну, что? — спросил тот.

— Отдыхает, — ответил стоявший внизу. — Макарчук готов. Эта сука стреляет, как техасский рейнджер.

— Ладно, — сказал человек в окне. — Волоките ее в машину. Пусть Гаврилин сам разбирается, что с ней делать.

— Волоките... — недовольно буркнул нижний. — Ты ко мне, что ли, на «вы» обращаешься? Или думаешь, что Макарчук мне поможет?

— Ну, не бухти, — донеслось сверху. — Мы уже спускаемся. Да в ней и весу-то килограммов сорок — пятьдесят, не надорвешься.

— Давайте, давайте. Нашли себе носильщика.

Он наклонился, перевернул Катю и, взяв ее за воротник куртки, неторопливо поволок по узкому проходу, свободной рукой отводя в сторону стебли крапивы, поминутно спотыкаясь и матерясь сквозь зубы. Он еще не добрался до угла здания, когда откуда-то донеслись быстро приближавшиеся завывания милицейской сирены. Он быстро огляделся, явно пребывая в нерешительности. Его товарищей видно не было, зато за углом раздался звук запускаемого двигателя. Человек снова быстро нагнулся, запустил руку за отворот Катиной куртки, выхватил оттуда конверт с деньгами и бросился к своей машине.

Выбегая из узкого деревянного ущелья, он остановился, словно вдруг вспомнив что-то важное, обернулся и, быстро прицелившись, выстрелил в лежавшую метрах в пяти от него Катю. Он не видел, попал ли его контрольный выстрел в цель, но проверять было некогда: сирена выла все ближе.

Как только он запрыгнул на заднее сиденье, запыленный «джип» рванул с места и скрылся из вида за полминуты до того, как из-за поворота выскочил милицейский «уазик» с включенными мигалками и сиреной, из которого горохом посыпались вооруженные люди.