Через час с небольшим, расплатившись с угрюмым Прокопом за пиво и еду, мы с братом Филиппом перешли по мосту реку и продолжили путешествие к местному центру цивилизации - городу Жатецу. То, что постриженник возвращался в жатецкую бенедиктинскую обитель, оказалось мне весьма на руку. По словам монаха, всю дорогу вертевшего в руках честно заработанный китайский ножик - кстати, о его происхождении из Поднебесной я откровенно предупредил, что вызвало ещё большую заинтересованность грамотея - и то и дело щёлкавшего складными лезвиями, в монастыре имелся странноприимный дом для паломников, где я за скромную плату мог провести нынешнюю ночь. Оставаться на ночь вне городских стен, как я планировал изначально, по словам монаха было чересчур рискованно, потому что, несмотря на то, что в монгольской державе большие дороги и были в основном очищены с помощью жесточайших репрессалий от разбойничьих шаек, вблизи городов всё-таки периодически находили раздетые и ограбленные трупы неудачников, попавшихся в руки городским татям, решившим выбраться на вольный промысел из уличной тесноты.

  Что такое 'морг', упоминавшийся моим спутником в качестве мерила расстояния, я так и не понял, однако уже через полтора часа пути, когда заходящее солнце уже опустилось к лесу, наша группа, к которой по пути присоединился ещё один попутчик, представившийся Ясем из Будейовиц, бродячим подмастерьем мельника, наконец-то добралась к каменной воротной башне, запиравшей проезд в недостроенной стене, протянувшейся по гребню двухметрового земляного вала. Крепкие городские ворота, сколоченные из чуть подтёсанного горбыля висели на громадных, сантиметров сорока в высоту, петлях со стеблеобразной железной оковкой. Над воротами рядышком укреплены деревянное католическое распятие с полустёртой позолотой и прямоугольная пластина с какими-то не то китайскими, не то монгольскими иероглифами и рельефно выжженным орнаментом ханской печати-тамги. Рядом с ними тянула службу группа стражников, причём, судя по разномастному снаряжению и оружию, только двое из них были профессиональными вояками, видимо, назначенными присматривать за присланными для отбытия повинности городскими ополченцами.

  Вояки были облачены в высокие сапоги, кожаные куртки-безрукавки с позеленевшими от времени медными блямбами и открытые шлемы, чуть сужающиеся к маковке. Рогатины в их руках явно предназначались для того, чтобы удержать на расстоянии атакующего всадника, а топоры с полуметровыми рукоятями, висящие в лопастях на бедре и солидной длины кинжалы на поясах достойно могли встретить пехотинца. В отличии от 'профи', горожане-ополченцы были защищены кто чем: от простёганной многослойной хламиды из льняного полотна до нагрудника из досок, укреплённых на хитроумной ременной системе. Головы ополченцев венчали шлемы, похожие на заострённые шляпы-канотье и полусферические туристские котелки, а также суконные шапки-колпаки со свисающими на спину 'хвостами' наподобие петлюровских шлыков. На всех приходилось только одно копьё с узким гранёным наконечником, топоры в лопастях явно уступали числом молотам-чеканам на длинных рукоятях и булавам, однако разномастные кинжалы имелись у всех, а у одного с перевязи свисала даже широкая кривая сабля явно азиатского вида.

  Преградив нам дорогу, один из стражников что-то спросил на старочешском. Ответы моих спутников были явно отрицательными - уж что-что, а 'не', 'ниц' достаточно походят на русское 'нет', чтобы сообразить. Потому и я, качнув головой, буркнул стражнику 'найн!'. Охранник вновь заговорил, обращаясь при этом к нашему попутчику. Ясь стянул с плеча заплатанную холщовую торбу, и, поставив её к ногам воина, принялся распутывать завязки. Присев на корточки, стражник с полминуты ковырялся в раскрытом мешке. Однако, не найдя ничего опаснее горшка с квашеной репой и тщательно увязанного тючка со стамесками, фигурными ножами, коловоротом и парой железных шестерней, спокойно поднялся, и, кратко побеседовав с будейовицким подмастерьем, получил от него серебряную чешуйку, после чего указующе махнул в сторону открытых ворот. Тот, понятливо кивнув, увязал торбу, и, вскинув вновь на плечо, скрылся из поля зрения, войдя внутрь и свернув за поворот.

  Монах, вероятно в силу своего сана, вообще не привлёк к себе почти никакого интереса: так, взглянули, фиксируя прибытие, и, даже не стребовав плату за вход, посторонились. Однако моя персона, облачённая в столь колоритную по местным меркам одежду, привлекла особое внимание стражников. После того, как в ответ на обращённый ко мне вопрос я произнёс сакраментальное 'их нихт ферштее', охранники подобрались, их взгляды из заинтересованных стали превращаться в заинтересованно-подозрительные. Усатый ополченец, вероятно, лучший в смене знаток немецкого, принялся опрашивать меня на более знакомом языке:

  - Германец? Из Империи? Имя?

  - Немец. Зовут Макс Белов. Не, не из Империи, издалека, с востока.

  - С какой целью идёшь в город?

  - Хочу вступить в цех, работать.

  - Что умеешь делать?

  - Я кулинар.

  - Что ещё за 'куринал'?

  - Кулинар. Повар высшей квалификации... Ну как это по-вашему? Кухарь, да.

  - Здесь такого цеха нет!

  - А это уже моя забота.

  - Чем можешь подтвердить?

  - Да вот святой отец Филипп может подтвердить всё сказанное, есть и документ...

  Стоящий в ожидании бенедиктинец подтверждающе закивал:

  - То так есть. Мастер действительно из далёкой страны.

  - Ладно. Так ты говоришь, что хочешь вступить в цех. А цеховое свидетельство у тебя есть?

  - Да, разумеется, свидетельство, что я являюсь мастером-кулинаром, у меня имеется, причём и на моём родном языке и на латыни матери нашей Святой апостольской Церкви. Предъявить?

  - Предъявишь в ратуше письмоводителю в ближайшие дни. Если тот решит, что всё хорошо, будешь искать себе или цех, раз уж вашего у нас в городе нет или же второго 'куринала', с которым на пару сможешь обратиться к светлейшему князю за хартией на создание такового. Но в этом случае готовьте каждый не меньше четырёх марок серебра, имей это в виду, мастер Макс!

  А пока что - плати два хеллера за вход в город и ступай себе с богом!

  Ничего не поделаешь, с такой толпой спорить бесполезно, да и не хочется начинать жизнь в Жатеце с конфликта с местной милицией. По прежнему опыту представляю, насколько это может быть чревато - пока что я для здешнего народа никто и звать никак. Вот когда всё устаканится, обрасту связями - тогда и можно будет понты колотить, коль потребуется.

  Тщательно покопавшись в кошельке, выуживаю сиротливую однокопеечную монетку. Как она там оказалась - слабо представляю. Скорее всего в аптеке на сдачу дали, когда йод и обезболивающие таблетки покупал.

  - Нет у меня мелких денег, уважаемый. Вот копейка. Сдача найдётся? Можно долларами.

  Н-да, наглость - второе счастье. Если бы я просто сунул денежку стражнику и попытался пройти, боюсь, что опять повторилась бы утренняя история в таверне 'У моста'. А так - страж порядка крутит блестящий кругляшок в пальцах, подносит к глазам, суёт, пробуя на прикус, в полускрытый шикарными рыжеватыми усами рот... На лице - выражение полного охренения и непоняток. Его камрады, заинтересовавшись тем, что же так озадачило сослуживца, сгрудились рядышком. Прямо-таки не личный состав поста, а групповая мишень 'мечта пулемётчика'! И чему их учили? Нет, чтобы подстраховывать товарища, так наоборот: сами сбиваются в гурт, шо та баранта.

  Бенедиктинец протискивается ко мне, требовательно протягивает руку за монетой. Взглянув на неё, спокойно говорит:

  - Да, действительно, копейка. Франта, дай мастеру сдачу в семь хеллеров, да мы пойдём потихоньку с божьей помощью. А то солнце уже почти закатилось...

  Да, видать, брат Филипп в городе человек достаточно известный и его мнение пользуется авторитетом. Сохраняя офигевшее выражение на лице, старший из воинов, тем не менее, лезет в кошель и отсыпает мне в ладонь шесть монеток серебром и дюжину тёмно-бронзовых. Все монеты неправильной формы, различной степени потёртости, местами обрезанные с краёв. Одна серебряная чешуйка продырявлена: явно когда-то служила украшением девичьего мониста.

  'Ну вот, теперь у меня и местные деньги завелись. Надо будет отыскать в городе менялу, которому удастся всучить мою россиянскую валюту в обмен на местные хеллеры и марки. Гм, кстати, а марка - это сколько? Думаю, побольше, чем хеллер: князь явно не гроши за выдачу разрешений требует. Не то, что я уже совсем не надеюсь вернуться домой, в своё время, однако что-то мне подсказывает, что и при возвращении средневековые монеты будут стоить го-о-ораздо больше, чем съедаемые инфляцией рубли и копейки Госбанка РФ периода реформ и демократии'.

  Доблестные средневековые милиционеры, вняв, видимо, предупреждению бенедиктинца о заходе солнца, принимаются возиться, закрывая тяжеленные створки городских ворот. Мы же вдвоём вступаем за черту стен, ограждающих славный город Жатец от остального мира.

  ***

  Вопреки моим ожиданиям, прямой улицы, выходящей к городским воротам, не существовало. Сразу за воротной башней была выстроена стена из красного кирпича, оснащённая бойницами. По обе стороны к ней примыкали фасады двухэтажных домов с узкими окованными железом дверями и забранными деревянными решётками окнами верхних этажей. На нижнем этаже окна встречались весьма редко и были ещё меньше и уже, чем верхние - скорее, зарешёченные форточки, нежели полноценные окна. Чтобы проникнуть вглубь города нам с братом Филиппом потребовалось свернуть вправо и около восьмидесяти метров двигаться между крепостным валом и непрерывной чередой домов, каждый из которых словно специально проектировали как блокгауз. Да уж, не завидую я прорвавшемуся в ворота противнику! Даже при том, что здесь чехам запрещено использовать луки и арбалеты, никто не может помешать им колоть вторгшихся захватчиков пиками, плескать из окон верхних этажей на их головы кипяток и горячее масло, закидывать камнями из пращей и дротиками с крыш зданий. Приём будет сильно не по душе закованной с ног до головы в глухие латы рыцарской коннице, не говоря уже о здешней пехоте в кожаных доспехах.

  Свернув налево, мы направились к центру города Жатец. Теперь среди домов-'блокгаузов' стали попадаться строения с широкими воротами, достаточно великими для того, чтобы в них могла свободно въехать гружёная телега или всадник, не пригибая головы. Эти здания по внешнему виду чётко подразделялись на две категории. Те, что попроще, вероятно, были чем-то вроде трактиров и постоялых дворов, а те, что побогаче, размещавшиеся ближе к центру, явно служили жилищами для местных панов-магнатов и богатых купцов.

  Когда я поинтересовался у своего спутника, отчего не встречается кварталов одноэтажной застройки и широких подворий, бенедиктинец сожалеюще поведал, что земля в черте городских стен очень ценна и строиться вширь даже для богатых дворян - слишком дорогое удовольствие. На весь город было меньше десятка широких подворий во владении самых старых и богатых семейств. Цеховые мастера, как правило, владели двухэтажными зданиями, чьи верхние этажи использовались под жилище семейства самого мастера, а нижние - в качестве складов и мастерских, совмещённых с жильём учеников и подмастерьев.

  Площадей, как выяснилось, в городе всего две: Замковая, на которой расположено внутригородское торговище, находящаяся, соответственно, перед фасадами малого замка - городской княжеской резиденции и ратуши, и Соборная, с пяти сторон окружённая двумя храмами, считая недостроенный собор, и тремя монастырями. Рынка на Соборной не было, зато эшафот с виселицей, плахой, колесом на столбе и парой кольев служили мрачным украшением этого намолённого места.

  'Да, хлопче, попал ты капитально... Если у них принято эдакие девайсы прямо перед соборами устанавливать, значит, жизнь тут совсем 'весёлая'. Вон, на одном колу чья-то рука нанизана, на втором - череп полуобглоданный расклёванным мясом смердит. Хотя тут в городе вообще амбрэ довольно-таки 'списьфичское': самое то в раколовку местный воздух. За раз пудика два раков наберётся: больно они на тухлятинку падки...

  - Скажи, святой отец, за что вон там людей казнили?

  Не замедляя шага, брат Филипп бросает быстрый взгляд в сторону эшафота.

  - Голова - это, похоже, Джузеппе-башмачника. Проповедовал апостоликскую ересь Сегарелли и Дольчино. Конечно, казнили его не за это: не дай Бог, монголы узнают - всем плохо будет: те любую веру дозволяют исповедовать и карают за утеснение иноверующих. Да, кроме того, еретик ещё и лазутчикам курфюстовским приют давал. Самих-то не споймали, а вот его обезглавили. Этого как казнили - я помню. А насчёт того, чья рука, даже и не знаю. Скорее всего, либо вора пойманного, либо бедолаги, что перед проезжим баскаком, а то и нойоном, шапку не скинул.

  - Да, сурово... А что, неужели так часто в городе нойоны бывают? Ведь эдак половине мастеров могут руки-то оттяпать: ежели таких гостей тут много, то, пожалуй, за каждым-то и не уследишь: троим поклонишься, четвёртого - пропустишь...

  - Нет, монголы городских стен не любят. Однако всё-таки случается, наскакивают изредка: то десятину ханскую получить, то что-то из узорочья и другой драгоценной добычи после войны или набега продать: ибо к иудейским да армянским скупщикам обращаться им слишком невыгодно. Вот такого багатура и мог тот грешник не заметить. Впрочем, без воли Господа нашего ничего не происходит, если кара постигла - значит, виноват в чём. А коль на земле перед вышними не виновен, то на небесах за муки, что претерпел, воздаяние обретёт! Впрочем, довольно об этом, мастер Макс. Ибо добрались мы наконец, слава Исусу!

  Добрались мы до невысокой калитки в сложенной из дикого камня стене. В ответ на негромкий стук моего спутника в дверце открылась зарешёченная форточка-летка и привратник с щетинистыми щеками и убийственным чесночным запахом изо рта сварливо поинтересовался, кого именно бог принёс в мирную обитель. Однако разглядев брата Филиппа, страж монастыря тут же разулыбался, и с минуту погремев засовами, распахнул калитку. При взгляде на меня его лицо вновь приняло подозрительное выражение:

  - Кто сей мирянин, брат вивлиофик?

  - То мастер Белов - добрый христианин, брат вратник, он прибыл издалека, потому и платье имеет непривычное, и речь его неровна. Надобно пока что позвать кого-то из послушников, помогающих брату гостиннику, чтобы те свели его в странноприимный приют.

  С этими словами монах довольно быстрым шагом пересёк крохотный, не больше десяти метров в диаметре двор и скрылся за очередной дверью в поросшей плющом стене. Монастырский страж тем временем молча указал мне на каменную скамеечку обочь калитки. Что ж, посидим, подождём...

  А ведь не зря мне брат Филипп интересным типчиком показался... Вивлиофик... Библиотекарь, что ли, по-нашему? Ну, если и библиотекарь - то не простой, ей-ей не простой. Пять языков знает, авторитетом пользуется не только среди тёмных простолюдинов - с этими-то как раз всё понятно: религиозный фанатизм и всякое такое, - но и в самом монастыре, и у городских стражников. Монгольский изучал, по его же словам, следовательно, велика вероятность, что с оккупантами общался вплотную: возможно, в качестве переводчика, а возможно - и в составе 'ограниченного контингента' туменов или хашара пришлось по Европе прогуляться? Ну-ну... И потом: что это монастырского библиотекаря понесло шайтан знает куда в задрипанную таверну? Пивка попить приспичило? Ага. То он в городе пива бы не нашёл. А ведь 'У моста' он явно не в первый раз появился: завсегдатай...

  Ожидание моё не затянулось. Через несколько минут послышалось шлёпанье босых ног и вот уже рядом возник невысокий паренёк-послушник, но уже не в коричневой, а в чёрной рясе с капюшоном.

  - Прошу тебя проследовать... - повернулся, не сомневаясь, что я-таки 'проследую', и направился в правый дальний угол дворика, где в плющевых зарослях угадывались очертания ещё одной двери с нишей над нею. Когда мы приблизились, в нише стала видна деревянная статуя бородатого дядьки с гусём у ног, одной рукой делающего жест, призывающий к молчанию, а другой прижимающего к груди пухлый том - Библию, если судить по кресту на обложке. На всякий случай, входя, перекрестился. Судя по одобрительному кивку, провожатый заметил моё 'религиозное рвение'.

  За дверью царил мрак. Не то, чтобы полная темнота, однако мне как-то гораздо комфортнее было на дворе, под ясным весенним небом. Внутрь здания вело четыре пути: коридоры прямо и влево, и две каменные лестницы без перил, соответственно, вверх и вниз. Вниз, в монастырские подземелья, лезть почему-то совсем не хотелось: я вам не диггер какой-то, а нормальный копарь... Провожатый потопал вверх. Тем лучше!..

  Осторожно преодолев два лестничных пролёта - сверзиться ну ни капельки не хочется, знаем мы здешнюю медицину! - я вслед за послушником оказался в довольно большой комнате, освещаемой только падающими из окон-бойниц лучами. Пол устилали пахучие сенники, на каждом из которых спокойно могли бы разместиться по трое здоровых мужиков, да ещё и трошечки места осталось бы. Впрочем, народу в комнате почти не было. В проходе между тюфяками прямо о каменные плиты пола отбивал поклоны коленопреклонённый бородач, грубая рубаха которого резко контрастировала с выглядывающими из-под неё ярко-зелёными бархатными штанами, заправленными в серые сапоги с загнутыми носами и высокими каблуками. Поблизости от него тянулся лицом к подоконнику менее экстравагантно одетый дядька в сером плаще с откинутым капюшоном. Ещё двое - молодые парни - сидя на матрасе, конались дорожным посохом. Знакомо... У самого дальнего окна лежал последний обитатель помещения - укрытый под горло шерстяным одеялом парень явно южного облика. Судя по испарине на смуглом лбу и хриплому дыханию, у хлопца явно жар. Да, не самое приятное соседство, но тут уж деваться некуда: не поймут-с претензий, как говаривал поручик Ржевский.

  - Располагайся, уважаемый, отдыхай! - тон послушника был предельно вежлив, но не более того: текст был явно заучен. - Возможно, тебе сегодня ещё предстоит беседа...

  - Постой-ка, любезный! - я ухватился за рукав рясы. - Ответь: что с тем человеком, что лежит вон там?

  - К сожалению, он сильно болен. Случайные спутники вынуждены были оставить его в сем святом месте под покровительством нашего ордена и покинуть город. Брат Иероним, уже четвёртый день заботящийся о его телесном здоровье, уверяет, что жжение в животе, коим страдает сей человек, не заразно. Потому-то сей мирянин и не удалён из гостевого покоя обители. Однако утишить его боли мы не в силах: остаётся только молить Всевышнего о милосердии к грешнику... Он уже причастился нынешним утром Святых тайн, так что во всяком случае будет прощён на Небесах!

  А теперь оставь меня, добрый мирянин: мои обязанности требуют исполнения!

  С этими словами послушник ловко выскользнул за дверь и шустро зашлёпал босыми ступнями вниз по ступеням.

  'Нет, ну нормально? Мало того, что затащили в 'кубрик' с какими-то странными типами, чьё поведение заставляет усомниться в их адекватности, а из мебели - одни тюфяки да распятие на стене. Так один из соседей, похоже, ещё и ласты склеить готовится. Веселуха та ещё - с полутрупом кантоваться! Ну, спасибо, блин горелый! Однако, смотрю, остальным соседям на помирающего наплевать, что не есть хорошо. Всё же мучается мужик, хоть и говорят, что безнадёжен. Не дело это...'

  Подхожу к болящему, присаживаюсь рядом. Да, несладко 'пациенту': явно боли сильные, уже и не корёжит его - силы почти ушли. Ну, я не медик, однако средство обезболивающее пока нетронутое. Из наплечного кармана 'песчанки' появляются таблетки, вылущиваю сразу три штуки. С пояса снимаю флягу, отвинчиваю крышку. Ну-ка, рот открой, приятель! Ты глянь, не прекословит: видать, уже дошёл до того, что пофиг, что с ним делают...

  - Слышь, камрад, ты как? Говорить можешь?

  - Да. Немецкий - плохо говорить... Я Пьемонт, мы говорить итальянский... Ты кто? Медикус?

  - Да так: раб божий, обшит кожей. Вот беда - по-вашему ничего и не знаю, кроме 'Avanti!' и 'Viva Italia!'...

  - Ты фрателло? Наш? - глаза умирающего удивлённо расширились. С напряжением высвободив из-под одеяла руку, пьемонтец совершенно неожиданно вытянул два пальца в жесте 'виктория'.

  Ни хрена не понимаю. Это ж, вроде, Черчилль придумал? Впрочем, моё охренение возрастает на два-три порядка, когда в следующую минуту пальцы итальянца сжимаются в ротфронтовском салюте.

  Нет, шок - это точно по-нашему! Правый кулак сам вскидывается к плечу:

  - Пасаремос!

  Блин, что за нафиг происходит?

  Губы болящего расползлись в улыбке... и тут же он обмяк, будто из тела выдернули стержень.

  'Оп-па... Помер? Так, сейчас... пальцы на шею и на запястье... Нет, пульс имеется, хотя и слабый. Отключился просто мужик'.

  Сказать, что я был ошарашен поведением итальянца - значит, ничего не сказать. А зачем я брякнул 'Пасаремос'? Это ж вообще из испанской революции... Рефлекс какой-то сработал, не иначе.

  Ожидая увидеть удивлённые лица, я окинул соседей быстрым взглядом. Но нет: судя по полному отсутствию реакции, до нас с пьемонтцем никому в комнате не было дела. Все предавались прежним занятиям, только парни, покончив со своим развлечением, уже оживлённо болтали друг с дружкой. Ну что ж, тем лучше: я не прожектор, светиться не собираюсь...

  Вот только я не понял: этот мужик что - тоже наш? В смысле - из моего времени или хотя бы из двадцатого века? Интересные дела тогда получаются: прямо-таки не Средние века, а проходной двор какой-то. Ведь если так, и мы тут вдвоём встретились, да ещё в каком-то заштатном городишке, о котором я в своём времени и не слыхал, то вероятность наличия третьего, четвёртого, эн-надцатого современника весьма отлична от нуля... Ладно, очухается мужик - поговорим.

  ... Пообщаться с итальянцем мне не удалось. Через несколько минут появился давешний послушник и пришлось вновь тащиться за ним по полутёмным коридорам бенедиктинской обители, освещаемым лишь лампадками у образов в наддверных нишах и одинокими факелами, потрескивавшими в железных 'лапах' у редких лестничных площадок. Вскорости паренёк остановился у одной из потемневших дверей, ничем не отличавшейся от ряда ей подобных, постучав, распахнул её и посторонился, пропуская меня внутрь. На всякий случай при входе я перекрестился по-католически, и, наклонившись, чтоб не боднуть низкую притолоку, шагнул в келью.

  Впрочем, это помещение правильнее было бы назвать 'кабинетом'. Из предметов религиозного культа в нём были только распятие на стене, да массивные монашеские чётки, лежавшие на столе совершенно не монастырского вида поверх ... да-да, поверх самой настоящей карты. Нет, конечно, не армейской 'тактички', и даже не простой схемы из школьного атласа - но всё равно: как ещё можно назвать лист пергамента, изрисованный извилистыми синими линиями рек, пятнами морей и озёр, чёрными горными хребтами и зелёными пятнами лесов, если не картой? Ну не скатертью же... Рядом с чётками блестел всеми лезвиями тот самый китайский ножик, и ровным рядком - разложенные по размеру монеты Банка России, 'пожертвованные' мной 'на церковь'. Ближе к краю стола громоздились стопка книг разного формата и толщины и десятка три свитков. В отличие от коридоров монастыря, келья-кабинет была освещена довольно прилично: пять светцев с горящими лучинами, настежь распахнутое окно, и две скворчащие свечи в керамическом шандале, которые наполняли помещение непередаваемым ароматом жареного сала. За столом, в тени узкого шкафчика-горки, восседал монах лет сорока пяти в такой же рыже-коричневой сутане, как и у примостившегося на чурбаке у стены брата Филиппа. Пальцы его левой руки, украшенной перстнем с резным камнем-печаткой, размеренно постукивали по столу, пальцы же правой... Впрочем, на правой руке хозяина кабинета красовался лишь большой палец, на месте же остальных остались лишь ровно обрубленные половинки нижних фаланг. Лоб и щёки церковника скрывала тень от капюшона, но выдающийся подбородок белел застарелым шрамом.

  - Итак, ты говоришь, что тебя называют Макс Белов и ты прибыл издалека?

  - Именно так, святой отец.

  - Именуй меня 'ваше преосвященство'.

  - Виноват, Ваше преосвященство!

  - А как тебя д е й с т в и т е л ь н о зовут?

  - В смысле?

  - Како амин имя твоэ?

  ''Како имя?' - в смысле 'как зовут'? Что-то мне это напоминает... А ведь перешёл на славянский - но не чешский: похоже, так говорят сейчас на Руси. Подыграть или не стоит?'

  - Моё имя - действительно Макс Белов. - На этот раз я не стал умышленно искажать ударение. - И я действительно пришёл с Востока, из города Штальбург, называемого также 'Сталинград'.

  - Ты не герман.

  Так, не спрашивает - уверен в том, что говорит. Ну, что ж...

  - Да. Я казак.

  - Ложь. Ты не монгол.

  - Я КАЗАК! Конечно, я не монгол и не германец!

  - Ты понимаешь немецкий, но говоришь плохо. И руську речь такоже розумешь, але же не мувишь. Так?

  - Так...

  - Реки что на своей речи!

  'Блин, что ж сказать-то? Просчитал меня этот поп как Мюллер Штирлица... А, ладно, где наша не пропадала!'

  - А что говорить? Вирши можно?

  - Что хочешь.

- 'Час возмездья наступает близко, видно уж конец у вас такой  Мы в свинце утопим Сан-Франциско, кровь поганых пусть течёт рекой.   Просыпайтесь в страхе, миллионы, жрите свой ублюдочный фастфуд.   Маршируют красные колонны, чтобы растоптать ваш Голливуд.   Трепещите, грёбаные янки! Пусть расскажет ваше Си-Эн-Эн,   как идут к Лос-Анджелесу танки, в пыль кроша бетоны ваших стен.   Пусть от страха сводит ваши скулы, ваши 'Таймсы' пусть сойдут с ума:   над Айдахо - 'чёрные акулы', а над Аризоной - 'МИГов' тьма.   С нами Бог и с нами наша Вера. Мы устроим вам Армагеддон!   Очередью с башни бэтээра разнесёт башку твою, мормон!   Ваши города поглотит пламя, и накроет ядовитый смог,   и волна у берега Майами будет мыть наш кованый сапог.   Царство Сатаны из Пентагона сгинет, будто проклятый Содом.   Мы войдём в руины Вашингтона, красный флаг украсит Белый Дом!   И когда, дырявя гимнастерку, нас стрела ужалит, как пчела,   мы умрём на подступах к Нью-Йорку, зная, что Добро сильнее Зла'.

  Нет, я, конечно понимаю: не то место, не то время не тот язык и не то восприятие мира у этих двоих - но раз уж сказано: 'говори, что хочется' - то почему бы мне и не сказать того, что действительно хочется? Тем более, что сейчас на берегах Майами одни голоштанные индейцы мирно бегают, и никакими Нью-Йорками там и не пахнет. И дай-то бог, чтобы и дальше так было... Тут одни монголы в качестве хозяев половины Европы чего стоят - так что янкерсы - это вообще перебор!

  - Я не знаю, что за народ - казак, но твой язык нам родствен. Так?

  - Да, так. Мы тоже славяне.

  - Хорошо. Значит, ты подтверждаешь свои слова, сказанные брату Филиппу, что не служишь государям ни Западной, ни Восточной империй?

  - Верно. Я не служу ни немцам, ни византийцам. Я никому не служу.

  - Вот как? Зачем же ты прибыл в Богемию?

  - Я мастер. Я готовлю дорогие кушанья для достойных господ. Но в наших местах мне не нашлось возможности открыть своё заведение, а поступить в услужение к владетелям не так-то легко - в городе Штальбург достаточно гораздо лучших кулинаров, чем я, Ваше преосвященство. А служить у ханов, нойонов и прочих нехристей - не желаю. Возможно, я, грешный, и не самый лучший христианин - но не басурман же! Вот я и отправился в странствия, чтобы найти свою удачу.

  - Хорошо, Макс Белов, допустим, что ты не лжёшь. Но ты всё время говоришь о городе, о котором никто здесь не слышал. О Царстве пресвитера Иоанна слышали многие, но никто не может точно указать путь к нему. Подойди-ка поближе.

  Подхожу. Палец хозяина кельи упирается в лист карты:

  - Знаешь ли, для чего сие?

  - Видал. Эта вещь помогает путешественникам узнать, где в чужих землях что находится.

  - Однако... Действительно знаешь... Тогда покажи, где находится твоя страна?

  - Ваше преосвященство, да я же здесь половину не понимаю! И язык надписей незнакомый...

  - Вот гляди: ты Прагу проходил?

  - Не совсем, Ваше преосвященство. В Праге не был, но рядом проезжал.

  - Прага - вот она, видишь крепость?

  - Да, вижу. Значит, эта линия - река Влтава?

  - Верно. Показывай, как ехать от Праги к вам!

  - Ну, значит, так... Вот Прага... Значит, примерно вот тут - Киев... - Растопыренной пятернёй я отмеряю несколько пядей от Влтавы до синей извилистой прожилки, которую решил условно считать Днепром. - Если ехать всё дальше на восток, то примерно через два месяца на пути ляжет река Дон, который греки именуют Танаисом.

  'Насчёт двух месяцев я не слишком уверен: за пятьдесят или за шестьдесят дней этот путь когда-то прошли будёновцы от Ростова на Запад? Лучше сказать побольше, для подстраховки'.

  - Далее путь продолжится через степи к Волге, которую ещё зовут Итиль...

  'Не, ребята, пулемёта я вам не дам... В смысле - пусть Сталинград где-нибудь на Дальнем Востоке поищут, а то что-то мне подсказывает, что с Волгой они тут хотя бы теоретически знакомы'.

  - Потом вновь будут степи, река Яик, огромные леса, вновь степи, откуда некогда пришли сюда монголы. А рядом с теми степями расположено огромное озеро размером с море, но с пресной прозрачной водой. Вот на берегах этого озера, именуемого Байкалом, и живёт мой народ... - Мои пальцы, во время всего рассказа отмерявшие пяди на пергаменте, наконец, сомкнулись в кулак примерно над северо-восточным краем монгольских степей. Можно было бы показать и более дальнее расстояние, но за пределы карты вылазить не хотелось...

  - Далеко же забрались... А не врёшь? - монах ткнул культяпкой мне под нос. - Не советую лгать в святой обители, ох, не советую... Всё равно узнаем, ибо нет ничего тайного...

  - Что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы! - Я вновь с торжественным выражением лица осенил себя крестным знамением. - Нет, Ваше преосвященство, не лгу. Берега Байкала действительно населены христианами. Но, разумеется, и с не принявшими Христа встречи случаются.

  - Марка-евангелиста знаешь? А вивлиофик наш говорил, что ты малообразован и молитвам не умудрён... Странный ты кухарь. Ох, странный...

  - Простите, Ваше преосвященство, но брат Филипп совершенно прав. Я ведь действительно в делах и обычаях церковных неуч и молитв не ведаю толком. Наше дело мирское, а возносить молебствия - дело святых отцов. Одним сподручно служить Господу на ниве духовной, а другим - на ниве телесной, готовя пропитание для наслажденья и насыщенья...

  'Блин, что-то я загнул... Общение с местными доведёт до гекзаметров...'

  - Ну, легко проверить, что тебе сподручнее: яству ли варить аль тайны прознавать... Уж больно ты странен!

  - Каков есть.

  - Ну что же... Если ты даже и доглядчик, то нам не страшен: больно далека твоя земля от богоспасаемого Жатеца. Да и тьмы тем кочевников, кои живут в степях меж нами - достаточная преграда для войска. Так что ничем ты нашей обители и всему городу грозить не можешь... Потому я, как здешний аббат, дозволяю тебе жить при обители, если ты на деле докажешь своё искусство и обещаешься, что достоверно и без утайки станешь сообщать сведения о тех землях, по которым странствовал.

  - Повинуюсь, Ваше преосвященство! Благослови Вас бог за доброту!

  - Не добр я и не зол. Справедлив. Сейчас тебя проводят в монастырскую трапезную, покажи там, что ты способен изготовить, чтобы кушанье было действительно достойным стола властителей. И поверь: и мне, и иным неким смиренным братьям доводилось вкушать всячески изощрённую снедь!

  С этими словами хозяин кабинета поднялся, протягивая мне левую руку... Очень непривычно протягивая: полусогнутая кисть свисает расслаблено вниз ладонью, на красном камне перстня шевелятся тени от неровного освещения...

  Нет, всё-таки я сообразительный! После секундного замешательства, когда я пытался додуматься, что именно надо сделать, мне вдруг вспомнились подобные жесты православных священников в церкви и разных ледей из фильмов про 'высший свет'. Склонившись над столом, ткнулся неловко в руку священнослужителя, попутно цепанув взглядом по вырезанному на камне перстня коронованному одноглавому орлу с пятипёрым хвостом и опущенными крыльями.

  Выпрямившись, я вновь перекрестился на настенное распятие, коротко склонил голову и, развернувшись, вышел из кельи в коридор, где дожидался меня прежний послушник в компании с широкоплечим бородатым монахом, поигрывавшим короткой дубинкой.

  Увидев в раскрытую дверь спокойно стоящего аббата, монах ухмыльнулся, оглаживая бородку, и тут же дубинка исчезла в складках коричневой рясы.

  - Ты, значит, и есть странник?

  - Я и есть.

  - Куда его, Ваше преосвященство?

  - Сведите в трапезную. Он знает, что там делать, ни в чём ему пусть не препятствуют!

  - Слушаю!

  Этот командный тон настоятеля и унтерская повадка бородача окончательно убедили меня в том, что не всё так просто 'в королевстве чешском', раз в монастырях вояки окопались. Может, здесь они вместо рыцарей-крестоносцев, всяких там тевтонов и прочих тамплиеров партизанят помаленьку, чингисхановцев отстреливая? Не удивлюсь...

  Минут через десять блужданий по монастырским коридорам, мы, наконец, оказались в трапезной зале. Как я понимаю, в этой тормознутой Европе пока что не додумались разделять помещения собственно кухни и столовой: обеды готовились непосредственно в помещении для приёма пищи.

  В отличие от давешней таверны, в бенедиктинской трапезной открытый очаг среди залы отсутствовал. Его с успехом заменяла каминоподобная печь у стены, оснащённая не только решёткой, заменяющей собою нормальную плиту, но даже таким прогрессивным приспособлением, как пирамидистая труба, уходящая в потолочное перекрытие между этажами. Да, видать, правду я когда-то читал, что в дикой Европе только монастыри в эти времена оставались чуть ли не единственным оплотом культуры и рассадниками технического прогресса. Вон, Джордано Бруно кто был? Монах. И Кампанелла тоже. А Коперник с Ришелье - и вовсе дослужились до епископа и кардинала соответственно. Кстати говоря, в монастыре почти не ощущался запах мочи и экскрементов, которым, казалось, пропитан весь город Жатец. Следовательно, либо имеется какой-никакой сортир, либо братья-бенедиктинцы научились пользоваться горшками, что для здешних диких европейцев удивительно, но весьма похвально.

  Однако прогресс, похоже, достаточно недавно стал проникать в монастырь: вместо нормальных столов в трапезной стояли Х-образные козлы, наподобие тех, на которых в российских деревнях дрова пилят. Столешницы же, сколоченные из грубого горбыля, штабелем возвышались на самых ближних к печи козлах. Добро, что хоть полторы дюжины длинных скамей без спинок здесь наличествовали. У стены стояли большие глиняные горшки, пара деревянных вёдер - прямо как те, что на картинке в сказке про Емелю - и накрытый массивной крышкой бронзовый котёл вёдер эдак на восемь. Стена у печи была украшена двумя висячими полками со стопками глиняных мисок и кружками. Кроме того, там висели два солидных черпака 'а-ля Красная Армия' литра на два каждый, мясницкий тесак и пара железных вертелов, на каждый из которых спокойно можно было нанизать среднего телёнка.

  Хозяйновал на кухне коренастый толстый монах, из тех, о которых принято говорить 'поперек себя шире'. Несмотря на молодость - здешнему шеф-повару вряд ли стукнуло тридцать пять - он уже не нуждался в выбривании на темени тонзуры, ибо голова его в отблесках факелов блестела не хуже, чем у геройского красного командира Григория Котовского. Монах был занят просеиванием муки над здоровым деревянным корытом, зачерпывая её прямо из ополовиненного мешка. Рядом штабелировал рассыпанную по полу охапку полешек и сучьев горбатый парень в чёрной рясе послушника.

  - Брат Теодор! - бородатый монах явно был настроен побыстрее передать меня с рук на руки и проследовать по другим делам. - Тут отец аббат прислал к тебе мастера. Велел, чтобы он сегодня приготовил трапезу, а ты бы ни в чём не препятствовал - пусть куховарит по-иноземному, на то дано благословение. По-человечески мирянин не понимает, разговаривай с ним по-германски!

  - Что это отцу Гржегошу взбрело в голову? Откуда ещё взялся этот парень?

  - Издалека, а откуда - про то отец аббат знает, а нам с тобой не положено. Наше дело - службу нести, да молиться смиренно. Так что сполняй распоряжение, да не задавай ненужных вопросов. А я пошёл - мне ещё к брату келарю нужно наведаться.

  С этими словами бородач одобряюще ухмыльнулся мне, дескать, 'не тушуйся, парень!' и, протопав через всю трапезную, скрылся за дверью, противоположной той, через которую мы вошли. Оглянувшись, я увидел, что и давешний послушник уже успел как-то неприметно удалиться. Ну что ж, будем потихоньку новые контакты налаживать...

  - Ну и кого в мою трапезную Господь принёс? - не слишком-то благодушным голосом поинтересовался монах. - Откуда ты взялся и чего это ради нашему Лешеку занадобилось подпускать тебя к харчеванию? Он, конечно, понимает толк в еде, но его место - за столом, а наше с убогим Янеком - при котлах.

  - Послали меня сюда, чтобы проверить, вправду ли я мастер, или врагами для шпионских дел подослан. Зовут меня Максом Беловым, а родом я из Штальбурга, что далеко на востоке.

  - Ну, а меня можешь называть братом Теодором, я монастырский трапезный, а кроме того - ещё и помощник брата эконома. Значит, хозяин всей этой трапезной и главный по харчеванию братии. А вот этот хлопец - наш Янек. Помогает мне по хозяйству, да перенимает потихоньку премудрости. В обители-то подмастерьев не бывает, а я хоть и не стар, но всё же тело бренно...

  Но вот я одного не пойму, штальбуржец: как это наш аббат решился допустить к ремонту очага иноземца? - брат Теодор явно 'включил дурака', так как прекрасно слышал, для чего именно я прислан в трапезную. - Ведь когда об этом станет известно - а известно станет обязательно! - то весь жатецкий цех каменщиков возмутится: строительство и ремонт печей в городе - это ведь их исключительная привилегия.

  - Нет, брат Теодор, печь я чинить не стану. Не умею. Я - кулинар, моё искусство - в создании прекрасной пищи для знатных людей. Вот меня и прислали, чтобы я на деле доказал, что не хвалюсь попусту, а действительно являюсь мастером своего цеха, несмотря на молодые года.

  - Это что же получается? Это кто угодно может припереться к моей печке и сказать: мне 'пшёл вон, отныне я здесь готовлю!'? Так, что ли? Столько лет на своём месте был - а теперь непригоден стал? Да с чего это Лешек решил, что какого-то пришлого можно в монахи постригать?

  - А кто тебе сказал, уважаемый брат Теодор, что я собираюсь постригаться? И кто такой этот Лешек, которого ты всё время поминаешь?

  - А как это ты собираешься становиться монастырским трапезным, коли не примешь пострига, хотел бы я знать? Никто тебя не допустит ежеденно харчевать братию!

  - Брат Теодор! Видно, ты чего-то не понял. Я и не собираюсь становиться здесь кухарем. Я послан на испытание умений, и послал меня не какой-то Лешек, а его преосвященство. Так что не лезь в бутылку...

  - 'Какой-то Лешек'! Нет, вот же нахал! Его преосвященство - не 'какой-то', а отец Гржегош, в миру Лешко, сын самого Казимержа Пяста! Некогда - один из лучших рыцарей славянских земель! - брат трапезный был не на шутку возмущён.

  - Прости, брат! Я родом издалека и в ваших землях впервые. Не желал никого обидеть - это я по незнанию своему...

  - У, невежды... Понаехали тут... Ну, да ладно, забыли. Я наушником никогда не был, а Янек по-германски ни слова не понимает, так что отцу аббату ничего не станет известно. Но в других местах - остерегайся, чужак! Ибо криводушный язык запросто может познакомиться с палаческими щипцами!

  Да, кстати: а что такое 'бутылка' и почему туда не надо лезть?

  - У вас неизвестна бутылка? Странно. Даже басурманы используют бутылки из тыквы... - Тут я не лукавил: в своё время такие бутылки собирала моя подруга: ей привозили разного рода калебасы из Средней Азии, Африки и даже Аргентины. - Это сосуд для хранения жидкостей с высоким узким горлышком, которое закрывается пробкой и широкой основной частью, в которой можно хранить что угодно - от простой воды до самых изысканных вин. Ну, а залазить в бутылку не стоит, ибо даже если представить себе такой сосуд достаточных размеров, чтобы в нём разместился человек, то и влезть в узкое горлышко и уж, тем более, выбраться обратно было бы весьма затруднительно...

  - Так ведь из такого сосуда неудобно черпать ковшом!

  - И не нужно черпать. Достаточно руками вынуть затычку и наклонить бутылку - и жидкость польётся сама. А заткнутую бутыль с хорошо притёртой пробкой можно возить с собой в дорожном мешке или в специально сшитом чехле - и не страдать от жажды в пути! Да вот посмотри: у меня с собой такой сосуд есть, только эта разновидность называется 'фляга'. - С этими словами я снял висевшую сзади на ремне алюминиевую фляжку с остатками воды и взболтнул ею перед носом у монастырского кухаря, а потом перевернул, чтобы показать, что жидкость сквозь пробку не вытекает.

  Судя по внешнему виду обоих работников ножа и поварёшки, новый предмет их весьма заинтриговал. Брат Теодор тут же потянулся к моей фляге.

  - Ты разрешишь взглянуть, брат Макс?

  'Во как... То 'чужак', 'понаехали', а чуть интерес завёлся - так сразу 'братом' заделался! Эх, Европа - она Европа и есть, что у нас, что в Средневековье... Впрочем, пусть смотрит - не жалко. Алюминия тут ещё лет триста-четыреста даже алхимики производить не смогут'.

  - Да смотри, пожалуйста...

  Протягиваю флягу. Сообразительный монах тут же догадался о назначении пуговки на чехле, развязал тесёмочку и довольно ловко вытянул фляжку - кстати, что-то я тут пуговиц не видел... Вот застёжки в виде палочек встречаются, это да, и завязок на одежде у народа богато... - А вот дальше у служителя божьего произошла заминка: ни выдернуть, ни вдавить пальцем пробку ему никак не удалось. Когда же брат Теодор всерьёз вознамерился вцепиться в неё зубами, пришлось вмешаться.

  - А ну-ка, позволь...

  Мягко отбираю флягу, отвинчиваю пробку и отливаю на ладонь немного воды.

  - Понятно?

  - Понятно... Хитро придумано! Но что это за вещество, из которого сделана твоя 'бутылка', брат Макс?

  - Алюминий. Очень редкий металл, реже золота и платины. Очень дорогой. А уплотнитель пробки - из резины. Резина делается из каучука, а он есть только в заморских землях далеко на западе...

  - В каких землях? В Исландии? И что такое 'платина'?

  'Блин горелый, во кок любопытный попался! Не отстанет никак!'

  - Нет, не в Исландии, а гораздо дальше. И откуда ты вообще про Исландию знаешь-то?

  - Дальше Исландии ничего нету - один лишь великий Океан Мрака. Об этом написано в древних манускриптах.

  - Хочешь - верь, хочешь - не верь, но земли там есть. Однако путь к ним очень опасен. Из сотни кораблей только один может вернуться назад - и то, если Господь позволит!

  'И правильно. Ибо нефиг туда-сюда шляться, Америку открывать! А то понаедут всякие Писсары с Вашингтонами туда - и кранты индейской цивилизации, а для всего мира - образуется жесточайший геморрой с долларом и ядерными ракетами. Свободу Пелтиеру, блин!'

  Про платину я решил промолчать, сделав вид, что не услышал. Шут его знает, когда её в Европу завезли-то... Как ни странно, но брат Теодор не настаивал: видимо, его уже и без того озадачил шквал информации о том, что, оказывается, существуют такие вещи, как алюминий, резина вкупе с каучуком, винтовая резьба и неизвестные земли, находящиеся ещё дальше, чем таинственная Исландия, известная лишь по манускриптам...

  Ладно, 'ля-ля-тополя' - это, конечно, интересное занятие, но если так дело пойдёт, то жатецкий аббат бенедиктинцев может подумать как тот Матроскин: 'А может, мы зря его кормим?'. Кстати, насчёт 'кормим' - дело к вечеру, так что пожевать чего не помешало бы. А чтобы что-то пожевать, нужно это 'что-то' приготовить. Но учитывая местную специфику временно - эдак лет на пятьсот - победившего католицизма, требуется уточнить особенности здешнего меню...

  - Прости, брат Теодор, а какой сегодня день: постный или как?

  - Ныне четверг, постные дни будут завтра - в память о Страстях Исуса, и в субботу, ради Приснославной непорочной Девы Марии... а вчерашний пост уже минул - или ты этого не заметил в своём пути?

  - Ты же знаешь, что путешествующим дозволены послабления. Вот я и сбился с правильного счёта дней...

  - Это плохо. Придётся тебе исповедаться и принять епитимью...

  - Конечно, покаюсь смиренно. Но сейчас пора браться за работу и приступить к приготовлению пищи. Как я понимаю, продукты находятся вон в тех горшках?

  - Ну, если в ваших местах их называют 'горшками' - то да, в горшках. Основные запасы - в лабазе у брата келаря, но тебе нынче туда соваться незачем. Ладно, покажи, на что ты способен, странник. Но смотри: испортишь провиант - с тебя взыщется!

  - Даст бог - не испорчу. Та-а-ак... и что у нас тут есть... - поочерёдно поднимаю булыжники, пригнетающие деревянные круги к устьям горшков. - На сколько, значит, человек готовить-то?..

  - Нынче в обители одиннадцать братьев и послушников, да шестеро мирян с тобой вместе. А трапеза ныне должна быть из двух блюд.

  Быстро крещусь по-католически и под нос бормочу 'Отче наш', чтобы монах с послушником не разобрали. Ну не знаю я молитв на латыни, не знаю! Ежели не прибьют до времени - научусь обязательно, но позже, позже.

  - Ну что ж, из двух - так из двух... Так, где у нас крупа...

  Перетаскиваю на ближайшие козлы столешницу, расставляю несколько мисок. На глазок высыпаю по мискам в общей сложности около двух килограммов пшена, заливая их отстоявшейся холодной водой из одного из горшков.

  - Брат Теодор! Попроси Янека раздуть огонь и поставить на решётку котёл с водой, наполненный на две трети!

  - Это можно... - следует короткий разговор между монахом и послушником на старочешском, после которого горбун, недовольно зыркнув в мою сторону, принимается гусиным крылом раздувать подёрнутые пеплом угли в печи.

  Тем временем из кожаного мешка с песком вытаскиваю неплохо сохранившиеся, но всё же пожухлые яблоки - примерно полтора килограмма - и шинкую их тонкими ломтиками.

  - Брат Теодор! Гвоздика у вас есть?

  - Нет. Кто же в будний день такие дорогие специи будет использовать-то? Брат келарь выдаёт их только для рождественской и пасхальной трапез - и то не более двух-трёх золотников.

  'Так, надо будет выяснить здешнюю систему мер и весов - потому как запутаться во всех этих золотниках с фунтами очень даже просто, а килограммы явно ещё не придуманы'.

  - Ладно. Раз нет, так и не надо. Но хоть мёд-то и масло есть?

  - Этого добра немало. Вон там возьми!

  Ну, мёда с маслом нам нужно немного - приблизительно триста пятьдесят граммов на всю толпу. Что-то не греет меня перспектива тратить на здешнюю братию оставшиеся в заначке куски пиленого сахару - сахарных заводов в этом времени точно нет, а ближайший тростник - по прямой через Атлантику...

  Смотрю - крупа моя впитала воду, разбухла, того и гляди - из мисок вылазить начнёт. Значит - пора. Высыпаю пшено в котёл с кипятком, сбрызгиваю пламя водицей, чтобы притухло - плевать на пар и шипение! - и накрываю котёл тяжеленной крышкой. Эдак на здешней кухне покрутишься - культуристом станешь таким, что сам Арни от зависти сдохнет!

  Пока пшёнка 'доходит', вновь переключаю внимание к 'разделочному столу'. Раз блюд требуется два - то придётся приготовить что-то ещё. А коли единственный котёл занят - будем 'использовать то, что под рукою, и не искать себе другое'. А что у нас под рукою? Правильно, сковорода.

  В мисках растворяю в воде соль и мёд, черпаю у ошалевшего от моего нахальства брата трапезного просеянную муку и принимаюсь активно перемешивать пока не получится однородное тесто без комочков.

  О, каша моя уже пыхтит. Это хорошо, это славно. Хватаю тряпку и стаскиваю с котла крышку. Всыпаю в кашу ломтики яблок, вбухиваю ложкой мёд и немного масла. Цапаю со стены черпак 'мечта красноармейца' и активно перемешиваю получившийся в итоге продукт. С помощью недовольного Янека задвигаю котёл глубже в печь, ибо загнеток в её конструкции не предусмотрен. Европа дикая, что с них взять! Хорошо, хоть не на костре готовить приходится!

  Подкидываю дровец, которые тут же охватывают весёлые языки пламени. На решётку ставлю смазанную маслом сковороду. Так, чуточку подождём, пока прокалится. Ну-ка, капельку водички... Ага, зашипела! Значит, пора. Поливаю сковороду жидким тестом, даю растечься, слегка подождав, подцепляю получившийся блин деревянной лопаточкой и переворачиваю. Ещё слегка подождать и... И первый блин - не комом! - отправляется в самую большую из глиняных монастырских мисок.

  Похоже, трапеза нынче у здешней братии будет приличная!

  ***

  Через какое-то время через помещение торопливо прошёл совсем молодой, лет семнадцати, монашек, тарахтящий деревянной гирькой на шнурке по дощечке. Не успел он скрыться за противоположной дверью, как монастырские повара засуетились, и бросив мне: 'Скорее на службу! Не копошись, аббат не любит опозданий!', как пара лосей ломанулись из трапезной. Ничего не поделаешь, пришлось поспешать вслед за ними. Очень скоро мы покинули основное здание монастыря, и пересекши крохотный внутренний дворик, вошли в монастырский храм. Небольшая церковка серого камня явно строилась не в ширь, а ввысь. Глядя на внутренний свод, поднятый на высоту третьего этажа наших 'хрущёвок', я волей-неволей вспомнил речи брата Филиппа о дороговизне земли внутри стен городов. Алтарное возвышение вкупе с приалтарным столиком, заставленном принадлежностями для мессы и полки с большими и малыми семисвечниками занимали примерно четверть площади, в остальной части выстроились монахи и кучкой толпилось четверо моих соседей по 'странноприимной комнате', за исключением больного итальянца. Трапезный мягко подтолкнул меня к ним, сам же вместе с Янеком присоединился к строю монахов. Да, я не оговорился: это был действительно строй - классический квадрат три на три человека. Кстати говоря, я не увидел в церквушке ожидаемых подсознательно рядов скамей, без которых не обходится ни один из католических храмов в американских фильмах. То ли орден здесь такой бедный, что лавочки себе заказать не в состоянии, то ли в эти времена пока что не принято просиживать зады во время церковной службы, то ли ещё что...

  На алтарное возвышение вступил отец Гржегош, облачённый уже не в простую рыже-коричневую сутану, а в светлое парадное облачение, украшенное золотистой, а может, и действительно золотой - вышивкой. И тут началась служба. Несмотря на мою религиозную безграмотность и абсолютное незнание латыни, богослужение в исполнении жатецкого аббата монастыря святого Бенедикта и подпевающих ему в строго определённых местах постриженцев оставило неизгладимый след. Я и прежде-то практически не ходил в церковь, перебиваясь тем, что изредка заглядывал ради любопытства во внешне нравящиеся храмы и смотрел краем глаза пасхальные службы по дуровидению. Теперь же, оказавшись в такой дали от дома, родных, друзей, от всего привычного и довольно комфортного уклада жизни, я впервые никуда не торопился и впервые же присутствовал вживую при столь торжественном моменте. Торжественность службы чем-то напомнила тот день, когда практически накануне Катастрофы с разрушением Союза меня принимали в октябрята в музее боевой славы прославленной в сражениях четырёх войн армии. Конечно, храмовый интерьер ничуть не походил на застеклённый вестибюль музея со статуями героев на покрытых бронзовой краской постаментах и укрытой широким алым ковром широкой лестницей, которая вела ввысь, к залам, полным развёрнутых знамён, старого, но такого манящего любого нормального мальчишку оружия и стендов с фотографиями, с которых на нас смотрели сотни глаз красных бойцов и командиров. Помню, как неловко негнущимися пальцами прикалывал мне звёздочку седой ветеран с багровым узловатым лицом - как я потом узнал, девятнадцатилетним сержантом горевший в самоходке на улице Истенбурга в сорок пятом. Рядом другие ветераны - и Отечественной, и Афганской войн - прикалывали такие же алюминиевые звёздочки моим одноклассникам, и именно тогда я увидел то же выражение лиц, какое наблюдал сейчас в маленьком католическом храме у монахов, послушников и пришедших на богослужение мирян.

  Да, похоже, что в отличие от моего времени, где властелинами людских душ стали денежные мешки и щедро проплачиваемые ими телевизионные шуты с прочими паскудами, в этом мире с идеологической составляющей, или, как прежде говорили, партийно-политическим воспитанием, дело обстоит гораздо лучше. К сожалению, того же нельзя сказать об уровне комфорта, но тут уж придётся приложить усилия, чтобы хотя бы слегка вытянуть эту Европу за косу из болота, подобно приснопамятному Мюнхгаузену. Но для того, чтобы как-то повлиять на развитие мира, необходимо для начала самому вписаться в этот мир.

  Наблюдая за присутствующими в храме, я отметил одну деталь, которая, на мой взгляд, может несколько облегчить это вживание. Во всё время богослужения активное участие в нём принимали только монахи и один из послушников. Остальные чернорясники и все миряне, за исключением одного - того самого, что в комнате для путников отбивал поклоны, а сейчас шептал слова молитв себе под нос - явно не знали латыни, и так же, как я сам, только старательно осеняли себя крестным знамением и отвешивали поклоны. Выходит, даже в этом мире человек, не знающий латинских молитв, не окажется слишком заметной белой вороной, что весьма хорошо: мне и без того постоянно приходится ловить любопытные взгляды исподтишка...

  Как только прозвучало финальное 'Амен!' церковка опустела. Войдя вновь в главное здание обители, толпа разделилась вновь на 'местных' и 'пришлых': монахи гуськом потянулись по коридору в сторону трапезной, миряне-странники же направились к лестнице, ведущей на второй этаж. Я сунулся было вслед за монахами, однако один из парней поймал меня за плечо:

  - Тамо - неможливо! Идем до гуры!

  Похоже, долгое пребывание в языковой среде начало давать свои результаты: я практически всё понял, а чего не понял - догадался. Ну что ж, 'в гору', так в гору! Хотя жрать охота всё сильнее, но, надеюсь, с голоду пропасть не дадут: харчей я наготовил в трапезной на всю толпу, значит - или позовут ужинать, или принесут, так что подождём в 'гостевой'. Тем более наверху остался загадочный итальянец с его ротфронтовской жестикуляцией - надо глянуть, как он там, болезный...

  ...Пьемонтец был плох.

  Когда мы вошли, длинный худой монах, сидевший у изголовья умирающего повернул голову на шум и, увидев меня, устало протянул:

  - А, вот ты какой... Ну-ка, иди сюда! Он тебя постоянно зовёт, всё 'фрателло' да 'фрателло'. Видно, хочет перед кончиной что-то важное поведать.

  'Здравствуйте вам! Что-то день сегодня насыщенный: то за фальшивомонетчика приняли, то монаха китайским ножиком соблазнял на подделку документов, то допрос, то готовка, а теперь вот с без пяти минут покойником беседовать! Достало, однако!'

  Но ничего не поделаешь: подхожу к тюфяку итальянца, сажусь. Чёрные глаза под узкими, словно выщипанными бровями, внимательно следят за моими движениями.

  - Приходил... фрателло...

  - Пришёл, как видишь. - Дурацкий ответ, сам знаю. Зато правда.

  - Кончаюсь... Будешь Пьемонт, увидел наши фрателли, передай... передай скажи Дольчино, такой слово: 'Куйте железо'. Не передай 'Возжигайте огонь!'. Нельзя. Что надо было привезти - мы с фрателли не смогли. Не достали... все умер... и я тоже буду сейчас умер... Ты понимал?

  - Да, понял я.

  - Репетер!

  'Ага, вроде 'репетиции'. Наверное, 'повтори''.

  - Передать Дольчино 'Куйте железо'. Нельзя говорить 'Возжигайте огонь', потому что вы не смогли достать необходимое, все погибли.

  - Так...

  Теперь хорошо, можно умер...

  Фрателло, бери мой палка... Деньги поделите - аурум возьми... ты знаешь... как распорядиться... Остальное - на мессы в монастырь... похороны... Сапоги - убогим...

  Слова умирающего всё тише, воздух изо рта вылетает с пришепетыванием.

  - Господь со мною... Вива Ита... Оливки хочется...

  Рядом сидящий монах рукой провёл по лицу пьемонтца, смыкая ему веки, встал у изголовья и, сложив молитвенно руки, затянул печально-мелодичный речитатив...

  Вот и всё. Был человек - и не стало. Куда-то шел, к чему-то стремился, боролся - до конца, не хотел уходить, не передав секрета... И кончился. Как будто оборвалась плёнка в старом кинопроекторе во время сеанса фильма про героев-подпольщиков...

  К молитве монаха присоединились двое мирских, третий выскользнул за дверь и тут же по ступеням лестницы застучали деревянные подошвы его обуви.

  Я всё так же продолжал сидеть рядом с телом. Чтобы чем-то занять руки, принялся поправлять ложе покойника, сложил его руки на груди. Эх, свечки нету, ну да, надо думать, у братьев-монахов такого добра должен запас иметься.

  Подтыкаю и выравниваю края сенника. Оп-па!.. Ну-ка, что это? Вытаскиваю из-под края постели покойного весьма солидный посох, окованный понизу железом и изукрашенный примитивизированной резьбой на евангельские темы. По крайней мере, чётко удаётся опознать сюжеты Тайной вечери и несение Креста.

  Надо полагать - это и есть завещанная пьемонтцем 'палка'. Денег, правда, не обнаруживается, ну да шут с ними!

  За время своих копарьских похождений я сумел ко многому привыкнуть. Случалось - обедали рядом с мешками, в которых были сложены костные останки бойцов. Доводилось и выкапывать кости на том самом месте, где в прошлый раз ночевали, прямо там, где был пол палатки. И из ржавых касок волосы с остатками скальпа выскребали. Было и такое, когда из ила на дне пруда вытянули немца - не кости, а недоразложившуюся органику, которая при контакте с воздухом стала расползаться, растекаться грязной вонючей лужею... Так что свежий покойник не доставлял мне никаких неудобств. Чего покойников опасаться-то? Мёртвые, как известно, не кусаются. Живых бояться нужно!

  Постепенно странноприимное помещение наполнилось людьми. Пришедшие бенедиктинцы присоединились к своему собрату с чтением заупокойных молитв. Послушники же приволокли столешницу из горбыля и перетащили на неё тело, после чего подняли эти 'эрзац-носилки' и направились к выходу. За ними последовали и монахи, за исключением того самого, худого, который был рядом со мной при последних минутах умирающего. Кстати, на богослужении я его не видал: похоже, он всё время сидел возле итальянца. Скорее всего, это и есть тот самый брат Иероним, чьё имя упоминал днём приведший меня сюда послушник.

  - Меня зовут Иероним, я смиренный слуга Всевышнего. А ты, как легко можно догадаться, тот самый странствующий мастер из Железного города?

  Ну, так и есть - Иероним! Местный Айболит и по совокупности специалист по ритуальным услугам...

  - Из Штальбурга, святой отец. Меня зовут Макс. Макс Белов.

  - О тебе и стране твоей рассказывают много странного. Но влияния Врага рода людского в тебе не замечено, хоть ты и небрежен в молитве. Но этот грех отмаливается.

  Отец Григорий распорядился, чтобы ты прибыл к нему как только Господь прервёт мучения твоего знакомца и его отнесут в притвор. Кстати, откуда он тебя знал? Ведь, как я понимаю, ты только сегодня пришёл в этот город?

  'Что сказать? Про 'Рот-Фронт' - не поверит, да и не стоит вообще упоминать о будущем... А, ладно, чем проще брехня - тем сложнее запутаться!'

  - Святой отец, я его не знал. Покойный - давний знакомец моего дяди, не раз плававшего с товарами в итальянские земли.

  - Вот как... Допустим. Кстати, ты не расскажешь о своём дяде? Какие товары он возил в Италию?

  'Вот же 'гестапа'! Всё ему надо знать! Нет, точно - в этом монастыре не иначе как подпольный партизанский штаб в одном флаконе с контрразведкой. Всё, решено: как только разберусь, что и как - буду отсюда сваливать, причём в темпе. Иначе сгорю, как свеча!'

  - Масло возил, сахар возил... Уже не возит: потонул два года назад во время шторма.

  - Соболезную твоему горю. Однако уже пора - пойдём к отцу аббату! Я провожу, ведь ты, вероятно, ещё не привык к расположению келий нашей обители...

  'Ага. Проводит, а попросту сказать - отконвоирует, чтобы латата Макс не задал из этого гостеприимного места. Ну что ж, пойдём'.

  Спустя несколько минут я во второй раз за день оказался в келье-кабинете местного аббата, а кроме того - потомка весьма знатного рода Пястов. Кстати говоря, что-то знакомое крутится в голове насчёт них. Какое-то знакомое слово... Но какое? Помню только что-то насчёт 'орлицы Пястов' в Великую Отечественную, но с чем это связано - хоть расстреляйте, не помню! Что-то насчёт поляков... но здесь-то никакой Польши нет: давным-давно растоптана копытами монгольских туменов...

  - Итак, сын мой, судя по трапезе, приготовленной тобою нынче, ты действительно проходил обучение у почтенных мастеров кухни. Особо братию поразила каша - не твёрдая и плотная, яко каравай, но рассыпающаяся в тарели. Выражаю тебе удовольствие.

  - Рад служить, Ваше преосвященство!

  - Тем не менее, ввиду того, что правила ордена не позволяют роскошествовать в пище и предаваться греху чревоугодия, братия не имеет возможности полностью ценить твои умения в приготовлении кушаний для мирской знати. Соответственно, никто, кроме тебя самого, не сможет подтвердить, что ты действительно являешься цеховым мастером, тем паче, что цеха кулинаров в Жатеце никогда не было.

  - Так что же мне делать, Ваше преосвященство?

  - Поскольку долг матери-Церкви - оказывать поддержку всем своим детям, я готов помочь тебе. Откровенно говоря, ты мне понравился, Макс из Штальбурга! Хочешь ли ты остаться в этом городе, чтобы осесть вне монастыря и трудом своим зарабатывать честный хлеб?

  - Готов, Ваше преосвященство!

  - Ну, раз готов, тогда сделаем так: в течение десяти дней, начиная с сегодняшнего, тебе дозволено приходить в обитель невозбранно и жить в странноприимной комнате. Кроме того, тебе будет выдан знак, по которому ты в течение года и одного дня, также начиная с сегодняшнего, получишь отсрочку от выплаты церковной десятины с доходов, выплату которой ты должен будешь произвесть только во второй, третий и четвёртый год твоего пребывания в Богемии, добавляя к десятине за эти годы по одной трети соответственно. Однако тебе надобно знать, что от уплаты монгольской десятины, княжеских и городских податей и сборов Церковь тебя освободить не в праве. Кроме того, если ты захочешь до истечения пяти лет покинуть Богемию, ты будешь обязан выплатить все оставшиеся долги в двойном размере, как это указано в существующем Уложении. Согласен ли ты на сие?

  'Ага... Попросту говоря, Макса Белова собираются 'привязать кредитами' и опутать процентами... Плохо. А куда деваться? Ишь, как уверенно ведёт разговор: знает, что коль коготок увяз, всей птичке пропасть'.

  - Да, Ваше преосвященство, согласен!

  - Хорошо. И вот ещё что: насколько я понял, покойный друг твоего дяди-купца упомянул о тебе в завещании?

  - Да. Вот брат Иероним при этом тоже присутствовал...

  - У брата келаря находятся на хранении кошель и оружие покойного. Что именно тебе завещано?

  'Оружие? Заманчиво... Но, похоже, это очередная проверка. А даже если и не так - то всё равно без крайней необходимости брехать не стоит'.

  - Ваше преосвященство, мне завещана только эта вот палка и часть монет - остальные должны остаться во владении Церкви, а часть их использоваться для погребения и поминания.

  - Так ли, брат?

  - Да, всё верно, отец Григорий! Максу из Штальбурга завещан сей посох и аурум из кошеля.

  - Ну что ж, раз так - последняя воля умирающего священна.

  Сейчас ты отправишься трапезовать, ибо все уже откушали, включая странников. После того хорошенько отдохни вместе с иными мирянами, а утром найдёшь брата келаря. Он получит распоряжение выдать тебе всё золото, сколько бы его ни было в кошеле и поясе покойного и знак для отсрочки церковной десятины. Далее в течении двух дней поста ты волен заниматься чем угодно вне стен обители, как-то подыскивать себе жильё и заработок, но через два на третий день с рассветом ты должен будешь приступить к приготовлению воскресной трапезы. Тебе всё понятно?

  - Нет, Ваше преосвященство, не всё.

  - И что же ты не понял?

  - Мне нужно знать, что за блюда я должен готовить в воскресенье, а также какие продукты мне дозволено использовать?

  - Хороший вопрос. Видно, что ты действительно имел дело со знатными людьми. Ну что ж, можешь приготовить на своё усмотрение одно скоромное и одно постное кушанья, а также любой напиток кроме опьяняющих. Ингредиенты же закажешь заранее у келаря через брата Теодора: судя по его довольному лицу, вы с ним уже спелись...

  Конец вечера прошёл на удивление спокойно: видно, все запланированные на нынешний день треволнения уже были испытаны. Притопав - уже самостоятельно - в трапезную, я получил от полусонного брата Теодора неполную миску остывшей каши и четыре последних блина и в течение пяти минут расправился с ними. А что вы хотите? Голод - не тётка, а последний раз я питался в таверне у Прокупека, причём основным продуктом там было пиво...

  Вернувшись в монастырскую 'гостиницу' я улёгся на свободный тюфяк у самой стены и тут же провалился в сон...

  ***

  Проснулся я от того, что тело совершенно задубело. Несмотря на наличие сенника, от каменного пола тянуло холодом, а из окон - ещё и утренней сыростью. Странно. Помнится, я читал когда-то, что в средние века в Европе уже умели делать стекло, хотя и стоившее какие-то сумасшедшие деньги, но тем не менее... Впрочем и выскобленные бычьи пузыри, о которых я тоже что-то такое слышал в своё время в окнах странноприимной комнаты бенедиктинской обители также отсутствовали напрочь, впрочем, как и рамы и подоконник со ставнями. Продрав глаза, я был вынужден резво подняться и для того, чтобы разогреть мышцы приняться за выполнение малого комплекса гимнастики. Проснувшиеся соседи с непередаваемым интересом наблюдали за этими экзерцициями. И если серия наклонов была воспринята достаточно благосклонно, что и понятно - всё-таки здесь народ привычен к тому, чтобы кланяться во время молитвы, - то отжимания такого сочувствия окружающих не встретили. 'Постоялец' в зелёных штанах даже опасливо осенил меня издалека крестным знамением, видимо опасаясь наличия во мне вселившихся бесов.

  Кстати говоря, за время моего сна вчерашняя компания успела уменьшиться: куда-то подевался бородач в сером плаще, прихватив с собой лежавшие прежде в изголовье его тюфяка кожаный тючок и узелок. Так и не привелось познакомиться во время вчерашней суеты. Ну что ж, думается, со знакомством с остальными соседями проблем не будет. Причёсываюсь, поправляю одежду и нож на ремне, недовольно морщусь, коснувшись отросшей щетины - надо как-то решать вопрос гигиены! - и направляюсь к старшему в комнате.

  - Будем знакомы! Я - Макс Белов из Штальбурга. Странствующий мастер. Некоторое время буду жить здесь, в обители. С кем имею счастье общаться?

  - Меня называют Иов Кукучка. Торговец из Праги. В Жатец прибыл как смиренный паломник, дабы поклониться реликвии - пальцу патриарха Иова.

  - Прости за любопытство, а чем ты торгуешь?

  - Разный мелкий товар. Иглы, нитки, пряслица, ленты и тому подобные вещицы.

  - И как, выгодна ли торговля?

  - Прибыль-то есть, с Господней помощью. Только приходится много ездить из города в город.

  Однако, прости, мастер Макс: мне надо спешить по важному делу!

  С этими словами Иов Кукучка вытянул из-под своего ложа посох и, перебирая пальцами чётки из вишнёвых косточек с медным крестиком, удалился.

  Вот и поговорили... Впрочем, обернувшись, я увидел, что не пожелал общаться со мной не он один: оба парня тихонько покинули помещение ещё раньше, чем неразговорчивый торговец-паломник. Ладно. Бывает.

  Теперь задача 'номер раз' - отыскать местного начфина и получить от него обещанный аббатом 'аусвайс' и причитающуюся мне долю от наследства покойного итальянского 'ротфронтовца'. Задача 'номер два' - выбраться из монастыря и побродить по городу, присмотреться, что к чему. Нет, это ж надо! Неделю назад, планируя поездку на коп, я и подумать не мог, что буду самолично гулять по самому натуральному средневековому городу: не по декорациям для кино и не по какому-то ориентированному на праздных туристов и разного рода реконструкторов Средневековья 'музею под открытым небом', а по самым натуральным средневековым улицам и общаться с абсолютно настоящими древними монахами, крепостными, стражниками...Да какой-нибудь профессор-историк, небось, душу бы заложил за такую возможность! А вот меня всё это что-то совсем не радует. Ничего похожего на яркие, красочные исторические фильмы моего времени вокруг не наблюдается. А наблюдаются монгольские юрты в центре Европы, исклёванные вороньём головы и руки на кольях, сортирная вонища на узеньких городских улочках, отсутствие привычных продуктов в рационе, грязюка и всюду проникающая пыль. 'Пыль, пыль, пыль - мы идём по Африке', в смысле - по самой что ни на есть Европе. А дома сейчас хорошо, яишенка с помидорчиками и гренки с какао на завтрак, тихие дворники метут асфальт дворов и тротуаров, утренние автобусы и машины везут ранних пассажиров... Семья, небось, вся с ног сбилась, пытаясь выяснить - куда же их Максим подевался-то? Небось, и полицаев на уши давно поставили, и камерадов-копарей задёргали: авось, сыщется следок. А я - вот он, на неизвестно сколько годов в прошлое провалился, да ещё, похоже, не в наше прошлое, а в какое-то альтернативное, шоб ему!.. И шарюсь сейчас по полутёмным коридорам бенедиктинского монастыря в поисках здешнего гибрида начфина с завхозом, то есть брата келаря. Однако обнаружить место его дислокации оказалось непросто. Впрочем, поиски привели к одному положительному открытию: сыскался монастырский сортир, представляющий из себя комнатку с погаными ушатами. Судя по составленным у двери палкам, по заполнении эти ёмкости выносили на плечах и где-то опоражнивали. Ну что же, молодцы братья-бенедиктинцы, двигают цивилизацию в массы. Впрочем, до нормальной канализации и унитазов от этих деревянных ушатов - как до Луны пешочком...

  В конце концов мне удалось задержать горбатого Янека, по каким-то своим делам покинувшего трапезную и убедить его с помощью нескольких интуитивно понятных слов и жестикуляции проводить меня к брату-келарю.

  Как выяснилось, келарь обосновался в монастырских подвалах, куда я попросту не додумался заглянуть. Его просторная келья с забранными мутными чешуйками слюды окнами под самым сводчатым потолком на первый взгляд казалась тесной. Это обманчивое впечатление появилось из-за загромождённости помещения разного рода сундуками, мешками, бочонками, горшками, тюками и рулонами. У стены под окном находилось убогое сооружение из козел со столешницей, подобное тем, которые имелись в монастырской трапезной. На краю столешницы лежала грудка разноцветных палочек с разнообразными зарубками, а середину занимали здоровенная медная чернильница, деревянная коробка с птичьими перьями, небольшой узкий нож и большущий фолиант в деревянном переплёте с торчащими в пергаментных страницах разнообразными закладками.

  С убогостью рабочего стола резко контрастировал резной деревянный стул, напоминающий трон с высокой спинкой, сужающейся кверху. Спинку украшала резьба, схематически изображающая архангела с пылающим мечом. По уже наработанной привычке я собрался перекреститься на распятие при входе в помещение, однако за штабелями мешков и корзин никакого креста заметно не было. Поэтому мне отчего-то показалось, что будет правильно перекреститься в сторону единственного видимого изображения религиозного содержания. Таковым оказался резной архангел на спинке стула.

  - Ну и что ты на меня крестишься, сын мой?

  'Ёлочки зелёные, так опростоволоситься!'

  На стуле сидел сам келарь - длинноволосый старик лет шестидесяти пяти-семидесяти внушительной комплекции, однако же лишённый того нездорового ожирения, какое я заметил у брата Теодора.

  - Здравствуйте, святой отец!

  - И тебе здравия, сыне. Ты и есть тот самый кухарь, что давешнюю трапезу сочинил?

  - Я и есть, отче.

  - Брат вивлиофик о тебе только и говорит. Видать, угодил ты нашему пройдохе Филиппу! Небось, за деньгами завещанными да за десятинным леготным жеребеем пришёл?

  - Верно, святой отец, за ними.

  - Ин ладно. У меня всё уже с вечера подготовлено, так что поди-ка сыне, поближе... - С этими словами старик положил на стол лежавший подле него ящичек и поднял крышку медной чернильницы.

  Когда я приблизился, отец келарь перелистнул назад пару страниц своего 'гроссбуха' и чётко выговаривая слова, зачитал:

  - 'От Джованни Чиппо Пьемонтино, купца, принято на хранение: золотом - два безантина, да серебром - слитками на одну пражскую марку да монет шесть денариев да двести сорок два хеллера да четверть гривны новгородской неровно рубленной. Оприч того - перстень серебряный с рубином мутным на два золотника да харатью Платона о государстве. А чёрной монеты разной - на два хеллера ровно'.

  Выходит, сыне, что упомянутые два безантина теперь тебе принадлежат. Не желаешь ли оставить их на хранение в обители на то время, пока и сам здесь обретаешься?

  - Благодарю, святой отец! Однако предпочёл бы получить монеты на руки...

  - Ну что ж... Отчего-то я, многогрешный, так и предполагал... В таком случае - назови своё полное имя и имя отца: денежные вопросы требуют учёта и порядка!

  - Максим Белов из Штальбурга. Отец - Михаил Белов!

  - Так... 'Во исполнение завещания преставившегося Джованни Чиппо Пьемонтино, выдано Максиму Микаэлю Белову из средств покойного два безантина золотом, что удостоверяется подписями означенного Белова и смиренного брата Микаэля, келаря жатецкой обители братства Святого Бенедикта'. - С лёгким шорохом серое гусиное перо бегает по жёлтому пергаменту, оставляя за собой чёрный след угловатых латинских литер. - А теперь поставь вот тут крест и оттисни палец - а я за тебя распишусь...

  'Тоже мне - нашёл неграмотного! Прямо обидно - почему эти европейцы нас всегда за варваров каких-то принимают, а чуть что - так сразу: 'Иван, спасай!' - то от турок, то от шведов с прочими немцами... Эх!'

  Беру непривычное перо, уже смоченное в чернилах, и вместо того, чтобы нарисовать требуемый крестик, раскудрявливаю на пол-строки роспись с росчерками и завитушками. Рядом аккуратно, стараясь не посадить кляксу, вывожу печатными: 'MAX BELOV' и усмешливо щурюсь отцу келарю.

  - Гм... Неплохо, молодой чело... сын мой, неплохо. Ну-ка... - старик мягко вынимает из моих пальцев перо и, освежив чернила на хитро заточенном кончике, низко склоняется над страницей. Похоже, работа в полутёмном помещении никак не идёт на пользу глазам пожилого человека. Подпись отца келаря аккуратной цепочкой знаков выстраивается ниже моих 'кучерявостей'.

  Выпрямившись, монах сдвинул крышку ящичка, перемещавшуюся в пазах, словно в советском школьном пенале и вынул один из трёх лежащих в нём кошельков-мешочков того типа, который я уже не раз видал в этом времени. Глянув на привязанную к 'калите' деревянную бирку, он привычным движением распустил узелок завязки и аккуратно вытряхнул на стол содержимое.

  - Убедись, сын мой, что все описанные ценности находятся в сохранности!

  - Вижу, святой отец. - Киваю согласно.

  Келарь выудил из кучки драгметаллов один за другим два неровных кругляшка и протянул ко мне бугристую ладонь с тускло желтеющими монетами.

  - Прими, сын мой, владей и распоряжайся!

  - Благодарю, святой отец!

  Пара монеток весила около девяти-десяти граммов, а вместо подсознательно ожидаемых гордых королевских профилей их украшала причудливая вязь мусульманских надписей.

  - Прошу прощенья, но не могли бы Вы, святой отец, пояснить, какое соотношение установлено сейчас между этими... да, безантинами и маркой? Дело в том, что вчера я узнал, что за право торговать в городе с меня потребуют четыре марки, но я не представляю, что это за валюта...

  - Хм-м... Затруднения твои, сын мой, понятны: со слитками постоянно происходит чехарда цен. Баварская марка имеет один вес, рейнская - иной, используемая в наших местах пражская - третий, отличный от прочих. Твои два безантина в пересчёте на серебро стоят примерно пять шестых долей пражской марки или же сотня денариев. Это весьма приличные деньги.

  'Эге ж! Помнится, мой знакомец Йозеф Коковач говорил, что за лемех к сохе кузнец берёт не меньше денария. Выходит, на эту пару монеток можно купить сотню лемехов? Солидно... А что он говорил об арендной плате за землю? Вроде бы двенадцать в год? Ого, действительно, немалые средства мне покойный 'ротфронтовец' Джованни Чиппо завещал. Однако за право открыть в городе цех придётся заплатить гораздо, гораздо больше... Будем думать, где гроши брать'...

  - Ещё один вопрос: его преосвященство распорядился, чтобы я обратился к Вам, святой отец, относительно продуктов для воскресной трапезы, приготовление которой поручено мне...

  - Да, я знаю. Но до воскресенья - ещё два дня. Не слишком литы спешишь с подготовкой?

  - Отче, ещё древние латынцы говаривали: 'торопись медленно'. Если будут заранее определены основные продукты, будет проще и быстрее готовить кушанья.

  - А что именно тебе велено приготовить? - заинтересованно поинтересовался старый монах.

  - Его преосвященство не дал чёткого распоряжения. Сказал лишь, что необходимо одно постное блюдо, а второе - скоромное. Если это не пойдёт в разрез с монастырским правилами, я думал приготовить шпроты с гарниром из тушёной капусты и горохового пюре, а в качестве скоромного - фаршированные яйца.

  - А что такое 'шпроты'? Чистая ли это пища и дозволена ли она отцами Церкви?

  - Шпроты - это рыбное кушанье, отче. Никакой непотебности при готовке не используется: однако ингредиенты не самые дешёвые.

  - Хм-м... - отец келарь сразу принял озабоченный вид. - А что именно должно входить в состав твоих 'шпротов'? Наставления Святого Бенедикта учат нас жить в скромности и бережливости...

  - Видите ли, святой отец, там, откуда я пришёл, все эти продукты всегда в продаже и стоят весьма недорого. Но, путешествуя с Востока на Запад я, с сожалением убедился: то, что на Востоке встречается почти повсеместно и стоит пару хеллеров на ваши деньги, не дороже кружки пива, здесь, в Европе, считается редкостью и ценится высоко.

  Вон, брат Теодор говорит, что специи у вас здесь настолько дороги, что используются не чаще двух раз в год. Подозреваю, что с лавровым листом и с растительным маслом - та же история...

  - Ну отчего же! Елей, также называемый деревянным маслом, у нас в обители, разумеется, есть: и освящённый и не освящённый. Но о том, что его можно употреблять в пищу в здешних краях и не слыхивали...

  - Можно, святой отец, вполне можно. В Италии, где, как известно, находится Вечный Город Рим, хлеб с оливковым маслом - это пища бедняков, и ни один итальянский монах не откажется вкушать эту пищу, дабы не попасть под подозрение в грехе гордыни и недостаточном смирении...

  - Ну, коль такое дело... Думаю, масло я найду. Что ещё?

  - Рыбу мелкую...

  - Мелкой - нет: последнюю в Великий пост подъели. Купишь сам. Если трапеза будет одобрена - возместим.

  - Лист лавровый, перец чёрный...

  - Перцу - не дам! И не проси. А листов таких у нас не было и нет.

  - Ладно. Поищу, чем заменить. Далее: лук, соль, горчица имеются?

  - Найдём. Вот только насчёт горчицы... Погоди-ка...

  Старик поднялся со стула и довольно резво для своих лет зашагал в дальний угол кельи, где принялся перекладывать небольшой штабель мелких горшочков. Отыскав, наконец, нужный, он выколупнул из него глиняную заглушку, заглянул, и, сокрушённо вздохнув, вернулся вместе с посудинкой на место.

  - Ну-ка, взгляни, сын мой: этого хватит?

  На дне горшочка сиротливо перекатывались десятка три крохотных желтоватых зёрнышек, совершенно не похожих на привычную в наше время баночную горчицу.

  Да... этого точно не хватит...

  - Не хватит, святой отче. А на здешнем рынке горчица дорога ли?

  - Не ведаю. Давно не покупалась: этих вот запасов братии хватило на четыре года: хвала Всевышнему - никто почти не хворал застыванием...

  'Ага, похоже, горчицу здесь используют при лечении. Это уже радует: если верить большинству фильмов про Средневековье, здешние врачи якобы признавали исключительно кровопускание. Как всегда, Голливуд брешет...'

  - Ну что ж, попытаюсь сам отыскать на городском рынке. Вот только имеется одно препятствие: местного языка я не знаю, а мой немецкий не каждый торговец поймёт...

  - Сын мой, не стоит переживать из-за такой мелочи. Жатец стоит достаточно близко от границы с Судетским герцогством, а в приграничье даже самый тёмный крестьянин способен связать несколько слов на чужом языке. Так что ступай, и не беспокойся...

  'И не беспокой меня' - явно читалось на лице отца келаря. Ну что ж, понял, не дурак... Но...

  - Простите, отче, у меня последний вопрос: нельзя ли поменять мои никелевые монеты на серебро - мелких денег в кошельке почти не осталось...

  - Нет! Кому требуются услуги менял - тот пусть ищет иудеев, а не отвлекает занятых людей.

  - Простите, святой отец. Благодарю за помощь! - отвесив вежливый поклон, я попятился к выходу из кельи. Монастырский келарь, облегчённо вздохнул:

  - Ступай, сын мой! - и изобразил в воздухе крестообразный знак благословения.