Приближался день производственного совещания на молочной ферме, и на душе у Катерины становилось все тяжелей, все тревожней.

Иногда малодушие одолевало ее:

«Да, бросить все это! Какое мне дело? Что я, заведующая фермой? Или я зоотехник? Схватиться со старухой Рублевой…»

Катерина живо представила, как Марфа Тихоновна возмутится, как она будет ругать Катерину, как будет трудно ее переспорить – у старухи слова словно из рещёта сыплются – и как все это будет неприятно…

«И, главное, зачем? Знаю своих коров – и ладно. А какое мне дело в телятник лезть?»

– Ой, не связывайся ты, не связывайся с Рублихой! – шептала Катерине ее подружка Анка Волнухина. – Ославит тебя на всю округу. И все равно не уступит. Ты же в дурах останешься! Неужели охота?

– Не буду, – решила Катерина. – Пускай, как хотят, так и делают. Дед Антон костромские книжки читал, он все эти дела не хуже меня знает, пускай сам и говорит! А если он не хочет с Марфой Тихоновной ссориться, так мне-то что? И я не буду!

Так решила, и снова стало легко на душе. И снова стала ощутимой радость наступающей весны. Эта радость сверкала в синих, обрамленных ледком лужицах; она сквозила в тонких, пригретых солнцем березовых ветках, висящих над крыльцом; она звенела в оживленных голосах птиц, щебечущих на крыше. Она таилась и в глубине Катерининого сердца, и от этого каждый день казался ей праздником.

Как-то в полдень, после дойки, Катерина, напевая, вышла из коровника и загляделась на небо. Веселые розоватые облака летели, как большие птицы, – видно, там, наверху, очень сильный ветер, так он их гонит! Ветер с запада – жди дождя. Пройдет дождик, смоет застаревший снег, вызовет зеленую травку из земли… Хорошо!

– Смотрите, – засмеялась Тоня, проходя мимо, – Катерина ворон ловит?

– Ступай обедать! – дружелюбно окликнула Катерину тетка Аграфена. – Об чем задумалась?

– Мало ли у молодых девок дум… – вполголоса сказала тетка Таисья. – Ведь целая жизнь впереди! Сердце-то, чай, трепещет, как щегол в клетке. Идем, идем, Катерина!

– Сейчас… только в молочную зайду, – отозвалась Катерина. – Я там платок забыла.

Никакого платка Катерина не забыла в молочной, ей просто хотелось побыть одной, посмотреть на синеву неба, на теплые, потемневшие крыши сараев, на стайки щебечущих воробьев, на березовую рощу – всю рябую и сквозистую, белеющую за дворами…

Вдруг в телятнике хлопнула дверь, и оттуда вышла Маруся Чалкина, молоденькая девушка-зоотехник, которую недавно прислали в колхоз из района. Она быстро взглянула на Катерину и отвернулась, чтобы скрыть свое заплаканное лицо.

Катерина живо окликнула ее:

– Маруся! Ты что? Подожди-ка!

Маруся остановилась и, не оборачиваясь, уткнулась в носовой платок, который выхватила из кармана. Она стояла на дорожке, маленькая, в синей шапочке, с тонкими косичками крендельком, лежащими на плечах, и плакала, будто школьница, получившая двойку. Катерина нахмурилась, большие светлосерые глаза ее помрачнели.

– В чем дело? Кто тебя – Марфа Тихоновна?

– Не буду я больше работать здесь! – всхлипывая и вытирая маленький покрасневший нос, сказала Маруся. – Уеду в район, да и всё!

– Ну, а что случилось-то?

– Ничего особенного… Только я здесь совсем не нужна. Нас не этому учили. А меня все равно здесь никто слушать не хочет. Марфа Тихоновна всегда… будто я пустое место. А скажешь Антону Савельичу – он только уговаривает меня, да и всё. А сам: «Ну что ж, старуха лучше знает!» А раз лучше знает, пусть и делает! – Голубые в покрасневших веках глаза Маруси опять налились слезами. – А сейчас Паша прямо сказала, что я в колхозе нахлебница, только даром деньги получаю…

– Ну, знаешь, – резко сказала Катерина, – я с этой Пашей сама поговорю! И деду Антону скажем!

Маруся нервно усмехнулась:

– А что с Пашей говорить? Она правду сказала. Конечно, даром получаю. Конечно, даром. А я не хочу! Сейчас пойду к председателю, пусть отправляет обратно!

Девушки шли по деревне и разговаривали. Катерина уже давно прошла мимо тропки, по которой она ходит к себе домой, на Выселки.

– Ты, Маруся, не горячись, – дружелюбно говорила Катерина, – подожди. Ты все-таки комсомолка, член нашей организации. Давай сначала поговорим с Сашей Кондратовым, он у нас очень хороший парень. И все-таки наш секретарь. Разве можно такие дела без секретаря решать? Вот зайдем к нему и поговорим.

Смуглый, темноволосый Саша только пришел из амбара – сегодня сортировали семенной овес, подготавливаясь к севу. Он умывался, крепко намыливаясь, – весь пропылился на сортировке. Младший братишка, Костик, поливал ему над тазом.

– Мойся не мойся – все равно цыган! – засмеялась Катерина.

– Беда! – улыбнулась и мать Саши, Матрена Андреевна. – Сколько мыла тратит – страсть! Все думает, что побелеет!

– Полюби меня черненького, – ответил им Саша, разбрызгивая по кухне воду, – беленького-то всяк полюбит!.. Костик, лей, не жалей!

– Вот так, лейте, лейте! Глядишь – по кухне-то и ручьи побегут!

– А мы с Костиком возьмем да и вытрем и пол вымоем! Что нам, привыкать, что ли!

– Ох, Саша, кому ты достанешься, – со смехом сказала Катерина, – счастливая будет: ты ей и пол вымоешь и хлеб испечешь!..

– Ну, та счастливая еще на свет не родилась, – ответил Саша, причесывая перед зеркалом свой черный блестящий чуб.

– Подумаешь, какой красавец нашелся! – заговорили сразу и Матрена Андреевна и Катерина. – Лауреат Сталинской премии!

– Пока не лауреат, а когда-нибудь буду!

– Ох ты! А в Москве еще вчера спрашивали: «Когда же вы Сашку Кондратова на премию выдвинете?» Там уже и орден приготовили! – подхватил шутку Костик.

Только Маруся стояла в сторонке и молча улыбалась, застенчиво поглядывая из-под припухших век.

Матрена Андреевна начала было собирать обед, но Катерина остановила ее:

– Подождите немножко, у нас тут к Саше важное дело.

– Ну ладно, – согласилась та, – поговорите, а я пока пойду корову подою.

Саша, выслушав девушек, сказал серьезно и твердо:

– Никуда никому уходить не надо. А надо работать. Это во-первых.

– А как с ней работать? – вспыхнула Катерина. – Ты же видишь, что она Марусе ничего делать не дает!

– А у Маруси разве голоса нет? Добиваться надо! Марфа Тихоновна не одна колхозные дела решает, есть ведь и правление, есть и партийная организация. Разве не к кому обратиться? Пойди к парторгу, поговори – разберутся, помогут.

– Пойдешь? – спросила Катерина Марусю.

Маруся наклонила голову:

– Ладно.

– Вот, глядишь, и дело наладится! – обрадовалась Катерина. – Саша у нас такой – он слово скажет, и все ясно!

– А вы сами до этого слова додуматься не могли?

В черных глазах Саши Катерина уловила насмешку и рассердилась:

– Ну и ладно! Работать – это во-первых. А уж если хочешь правильно строить речь, то должно быть и во-вторых. Где же оно у тебя?

– А во-вторых мы все должны Марусе помогать. Мы – комсомольцы. Вот ты, Катерина, вместе с ней работаешь. Чем ты ей помогла? Как ты ей помогла? Интересовалась ли ты ее судьбой, пока ее слезы не увидела?

Катерина густо покраснела:

– А я же не телятница…

– Значит, и дело не твое? Вот хороший характер – позавидуешь!

Катерина, встретив горячий насмешливый взгляд Саши, вскочила со стула, будто ее ударили.

– Я хотела! Я давно хотела с Марфой Тихоновной поспорить… Я даже на совещании хотела выступить! Ты думаешь, я не знаю, что сказать?

– Вот и выступи!

– А! «Выступи»! А Рублиху, думаешь, легко переспорить?

Саша поглядел ей в глаза:

– Но переспорить надо?

– Надо!

– Тогда о чем же разговор?

Саша прошелся по комнате и, с улыбкой взглянув на Катерину, добавил:

– А я думал, ты у нас крепкая!

Саша рано остался без отца – отец погиб на фронте в первый же месяц войны – и рано стал хозяином в доме. Кондратовы пережили много тяжелых дней, но никто из них никогда не жаловался. Матрена Андреевна так говорила своему старшему сыну: «А что жаловаться? Зачем на людей свое горе да свою нужду вешать? Сами справляться должны!»

Бывало, что Матрена Андреевна с утра до ночи пропадала в поле на работе, а Саша хозяйничал в доме: топил печку, нянчил младшего братишку. Возится-возится Саша с горшками, да с малышом, да с курами, да с цыплятами – и рассердится:

«Всё девчачьи дела делаю! Разве мальчишки печку топят? Не буду больше!»

А мать скажет:

«Ну, значит, ты не крепкий человек. Крепкий человек не разбирает, девчачьи или мальчишьи дела, но раз надо – значит, делает. Делает и не хнычет. А я ведь думала, что ты у меня крепкий!»

Тогда Саша, мужественно скрывая слезы, отвечал:

«А я крепкий!»

Катерина знала все это. И теперь она рассмеялась Саше в ответ и задорно подняла голову:

– А я и есть крепкая! – И, вкрадчиво заглядывая Саше в глаза, попросила: – Только, Саша, и ты приди. Ладно? Ну просто как член правления приди… С тобой все-таки посмелее!

Производственное совещание началось вечером, после третьей дойки коров.

До самого этого часа Катерина жила с легкой душой. Но, уже всходя на крыльцо правления, она почувствовала, как все-таки тяжело ей будет выступать против человека всеми уважаемого, тяжело бороться с высоким авторитетом старшей телятницы… Ну, а что же делать? Что делать? Раз надо, то какой разговор?

Мать с некоторой тревогой провожала ее на это совещание:

– Ты там полегче, поаккуратней. Не обижай старуху. А еще лучше, если бы и совсем ты ее не трогала. Василий Степаныч за нее горой и дед Антон тоже. Перессоришься со всеми, а к чему?

Катерина ответила ей:

– Обижать не собираюсь, а сказать – скажу. Не могу не сказать, мама. Должна сказать, ведь я же комсомолка! И так слишком долго молчали!

– Вот видишь, – вмешалась бабушка, – а не была бы комсомолкой- как бы спокойно было!

Но Катерина уже хлопнула дверью.

– А не была бы комсомолкой, так же поступила бы, – возразила мать: – вся в отца! Тому тоже никогда в жизни покоя не было!

На совещание собралось много народу – доярки, телятницы, конюхи, скотники, члены правления колхоза; пришли и пастухи – сегодня должна была речь идти и о пастбищах… Разместились кто как сумел: и на лавках и на стульях, а кто и прямо на полу. Синеватый папиросный дымок уже бродил под потолком. Негромкий разговор, негромкий смех – кто о чем, только не о том, что стоит в повестке собрания. Настанет час, и поговорим, а что же раньше времени свои мысли высказывать!

Катерина вошла и живо оглянулась – здесь ли Саша? Саша был здесь. Рядом с ним сидел румяный большелобый Ваня Бычков. Тут же незаметно приютилась и Маруся Чалкина. Ее светлые брови были напряженно сдвинуты, маленькие губы плотно сжаты, и темная родинка казалась еще темнее на побледневшей щеке.

У Катерины заблестели глаза – все здесь! Она улыбнулась Саше, который в это время взглянул на нее, и тихонько села в сторонке.

Вскоре пришел председатель, и дед Антон открыл совещание.

Катерина сидела спокойно, но так волновалась, что почти и не слышала, о чем говорилось на совещании. Удои, корма, пастбищные угодья… Спорили, доказывали, советовались.

– А как насчет нового двора? – спросил дед Антон у председателя. – Когда будем стройку начинать? Ты говоришь – в районе одобрили?

– В районе одобрили, – ответил председатель. – По-твоему, старик, вышло: будем лес возить!

Дед Антон самодовольно погладил подбородок. Голубые глаза его весело засветились из-под косматых бровей.

– Ну, вот и все вопросы разрешили. – сказал дед Антон. – А на дворе-то, гляди, ночь уже!

Все начали было подниматься. Тогда Катерина встала и подошла к столу.

– Нет, дедушка Антон, еще не все вопросы, – сказала она: – я вот еще насчет телят хотела поговорить.

Все насторожились. Марфа Тихоновна выпрямилась, и брови ее грозно сошлись у переносицы.

– Я вот прочитала книжечки про костромских телятниц. Очень интересные дела там делаются. Они телят воспитывают в неотапливаемых помещениях, в холодных…

Сразу поднялись недоверчивые голоса:

– Ну, мы этого не видели!

– Мало ли что напишут!

– Да ведь это больших, наверно! Не маленьких же!

– Маленьких, – твердо продолжала Катерина. – Как родится, так его сразу в секцию молочников: это значит – в телятник для маленьких. В этих секциях даже совсем печек нет. И телятки у них не дохнут. И не только не дохнут, но и не болеют даже. И никакого отхода у них нет. Не пора ли и нам у костромичей поучиться? А так что же? Нам люди говорят, нас люди учат, а мы всё свое! Дальше терпеть такое положение нельзя, у нас телята гаснут! Вот сейчас опять больна телочка от самой лучшей коровы, от Золотой, а ее непременно надо бы на племя вырастить, она хорошей породы. А вот и она болеет!..

– Так что же ты предлагаешь? – прищурившись, спросил Василий Степаныч.

– Предлагаю новорожденных телят сразу ставить в неотапливаемые телятники, – ответила Катерина, смело и твердо глядя ему в глаза, – предлагаю воспитывать их так, как воспитывает зоотехник Штейман в совхозе «Караваево», – вот что я предлагаю!

– Ну?.. – Дед Антон обвел глазами примолкших людей: – Кто скажет?

И вдруг зашумели все сразу:

– Я скажу!

– Дай мне сказать!

Встала доярка Аграфена Ситкова.

– Своих телят сколько в жизни вырастила, – покачав головой, сказала она, – но таких вещей не понимаю. Так ведь маленький теленок – как дитя! Нежный! И вдруг – на холод! Как хотите, а у меня бы рука не поднялась…

– У нас телята сроду за печкой росли! – усмехнулась доярка Тоня, – а уж это какая-то новая мода!..

– За печкой росли и то болели, – поддержала телятница Паша.

– Вот оттого именно и болели, что за печкой росли, – ввернул Ваня Бычков.

– Марфа Тихоновна, – обратился к старой телятнице Василий Степаныч, – что ж ты молчишь? Тебя дело касается!

Марфа Тихоновна, подняв брови, пожала плечами.

– Уж не знаю, что и сказать, гражданы, – негромко начала она, опустив глаза на свои лежащие на столе жилистые, сухие руки. – Ну что тут сказать? Слышала я, слышала уже эти речи! Тогда я на эти речи ответила. И теперь на эти речи так же отвечу – Она встала, и огненный взгляд ее опалил Катерину. – Кого вы слушаете? Девчонку! Ей впору бегать по улицам да столбы мужиками обряжать! Что она видела в жизни? Какое хозяйство знала? Живет белоручкой – за матерью да за бабкой, она сроду своего теленка не поила, а туда же лезет, все хозяйство поворачивать! Этого я не допущу! Я пятнадцать лет на колхозных телят положила, я их пестовала, дыханьем своим согревала, полстада мною выхожено да выращено! А теперь я должна увидеть, как безумные люди будут губить наше колхозное добро? Не дам! Не дам! И к телятнику близко таких людей не подпушу!

– Бабы, – сказал дед Антон примиряющим тоном, – а все-таки надо бы поинтересоваться, как это у костромичей… Я вот тоже прочитал…

Но ему не дали говорить.

– Может, у костромичей и коровы-то совсем другие, – прервала его сухопарая, с вечно озабоченным лицом телятница Надежда, – а наши коровы простые! Телятки у нас слабые!

– Марфа Тихоновна за телят отвечает, – подхватила другая телятница, лукавая рябая Паша, – она лучше знает. Ночей не спит. Жизнь свою кладет!

– Катерина эта – ей лишь бы что-нибудь выдумать! – сказала Тоня, обращаясь к скотнику Степану, который молча курил рядом. – Просто чтобы людям покоя не было!..

– Верно, – поддержал Степан, – никому покоя не дает. А мне так и сказала: не дам тебе покоя, пока ты жив. Вот тебе и всё.

– Товарищи, потише! – крикнул дед Антон. – Ну чего разгалделись? Вот человек хочет слово сказать, так ему не дают! Говори, Борис Иваныч!

Борис Иваныч Коноплин, старый член правления колхоза, обратился к Катерине. Глубокая морщина между бровями, твердый, неулыбающийся рот придавали суровое выражение его обветренному, загорелому лицу.

– А ты, Катерина, может, нам растолкуешь, для чего же телят костромичи держат в холоде? Какая же настоящая польза от этого? Нам вот это важно. А так-то что ж? Сказать-то все можно…

Катерина еще не собралась с духом после бури, которую только что вызвала. Она глядела на Бориса Иваныча, не совсем понимая, о чем он спрашивает.

Тогда поднялся Саша Кондратов. Черные цыганские глаза его горячо блестели на смуглом лице, и в голосе слышалось скрытое волнение:

– А польза от этого вот какая, Борис Иваныч! Вот вы как-то выступали на собрании, Борис Иваныч, что важно не только количество скота, но важно и качество. Вот тут и заходит речь о качестве. У нас коровы за лактацию сколько дают? По полторы, по две тысячи килограммов. Так?

Дед Антон утвердительно затряс головой:

– Да, мало, мало дают! Корма не те!..

– А в Караваеве… Маруся, прочитай, что ты там выписала.

Маруся развернула бумажку.

– Вот: корова Нитка дает двенадцать тысяч девятьсот восемь килограммов, – сказала Маруся.

Собрание охнуло:

– Двенадцать тысяч!

– Орлица – двенадцать тысяч восемьсот… – продолжала Маруся. – Гроза – двенадцать тысяч девятьсот сорок… а вот Послушница – шестнадцать тысяч двести шестьдесят два литра…

– Ну, да там коровы-то какие! – заговорили доярки. – Да нашим сроду не вытянуть и на пять тысяч, а не то что…

– Ну, и у них не сразу такие-то были! – вмешался дед Антон. – Эта Послушница тоже сначала три с половиной давала, а уж потом до шестнадцати дошла!..

– Ну ладно, – опять веско и сурово заговорил Борис Иваныч, – а вот при чем же тут холодное воспитание? Это я все-таки что-то не пойму. Обмороженные телята лучше растут, что ли?

– Дайте мне слово, – попросил Петр Васильич, который вошел в самый разгар споров и остановился у притолоки, – позвольте мне вам все это объяснить. Теленок не боится холода, а микроб холода боится. Значит, микроб погибает, а теленок избавляется от заболеваний. На холоде теленок хорошо ест. Эго очень важно, товарищи, чтобы теленок много и хорошо ел, – это в будущем отзовется на удоях. Чем больше корова съест, тем больше даст молока.

– Это-то и без вас знаем! – крикнула доярка Тоня.

– Не прерывай, голова! – остановил ее дед Антон.

– У коров, которые дают вот такую высокую удойность, – продолжал Петр Васильич, – очень сильно напрягается организм – значит, надо еще в молодом возрасте подготовить организм к такому напряжению. Надо его закалять, закалять с первого дня жизни. Животное должно иметь хорошие пищеварительные органы, хорошие легкие, крепкое сердце. На холоде теленок растет бодрым, с хорошим аппетитом, весь организм его хорошо работает, у него отличный обмен веществ… Вот почему надо воспитывать телят на холоде. Если в раннем возрасте теленка не закалять, после не наверстаешь. Хоть корми потом корову, хоть раздаивай – ее слабый, изнеженный в тепле организм не может вынести такое высокое напряжение.

– А я вот читал, – живо, часто сыпля словами, заговорил Ваня Бычков, – я вот читал, что на Алтае и лето и зиму коровы пасутся на воле. Из-под снега копытами траву достают, и телята с ними!

– Все это где-то и у кого-то, – сказала вдруг Марфа Тихоновна, – то Алтай, то Кострома… А вот я слышала, что в какой-то стороне люди голые ходят, а еще в какой-то стороне лягушек да змей едят. А что Петр Васильич тут слов насыпал, так это, как я считаю, все пустой разговор. Телята у нас болеют потому, что простужаются. Будет новый двор – ни один не заболеет. А заболеет, так без этого, гражданы, не бывает! За ребятами вон как ходим, да и то болеют.

Петр Васильич развел руками:

– Вот вам и весь вывод, товарищи!

Председатель, Василий Степаныч, молчал и курил. Курил и думал, машинально следя прищуренными глазами, как синие волокна дыма тянутся в открытую форточку. Он слушал, а перед глазами его проходило прошлое, еще остро памятные, не забытые первые послевоенные годы. В колхозе побывали фашисты – разоренье, нужда, неурядица… Посевных семян нет. Корма скоту нет. Скот из эвакуации вернулся отощавший, неухоженный. Дисциплина в колхозе ослабла, развинтилась… Вернулся с войны Василий Степаныч в свой разоренный колхоз – за что браться?

И отчетливо вспомнился Василию Степанычу один мартовский день. Ледяной ветер, крепкие сосульки, бурые подталины около дворов. Василий Степаныч идет куда-то мимо скотного, а дед Антон, расстроенный, с морщиной между бровями, пеняет молодой телятнице Арине:

«Да что ж, у тебя руки отсохли – чистой соломки-то принести? Гляди, телята в болоте стоят! Своему-то, небось, стелешь, а эти чьи? Не твои, что ли?»

А телятница Арина, высокая, румяная, с завитушками на лбу, глядит куда-то в сторону, не то слушает, не то нет. Выслушала и пошла…

«Ты чего же? – кричит ей вслед дед Антон. – Кому я про солому-то сказал?»

«А где я тебе соломы возьму? – отвечает на ходу Арина. – Что я, пойду из омета дергать? Она там смерзлась вся. Очень нужно руки морозить!»

«Что ж, значит мне самому идти?»

«Если хочешь, иди!»

И у Василия Степаныча даже сейчас, после шести лет, за щемило сердце так же, как и тогда, когда он увидел, как старик, взяв веревку, побрел к омету.

А вот и другое вспомнилось. Василий Степаныч зашел в телятник. Правление только что поставило старшей телятницей Марфу Тихоновну Рублеву – надо посмотреть, как старуха справляется. Может, озорная Арина тут заклевала ее совсем?

Но вошел – и остановился в тамбуре. В телятнике шел крупный разговор. Голос Марфы Тихоновны гудел, как набат, на все секции:

«Это что? Грязь здесь развели! Как это ещё не все телята у вас тут передохли! Сейчас берите вилы, и чтоб все стойла вычищены были! А ты, Арина, за соломой поезжай!»

«Сама поезжай, – спокойно отозвалась Арина, глядя куда-то в окошко. – Как ее надергаешь, мороженую-то!»

Марфа Тихоновна с вилами в руках вышла из стойла.

«Не я поеду, а ты! – грозно сказала она. – Я тебе не дед Антон – все на своем горбу везти! А если тебе в омете солома мороженая, если у тебя на работе руки зябнут – ступай домой на печку, там отогреешься! Ступай-ка, ступай! Трудодни зарабатывать надо, а не даром получать! А на твое место у меня люди найдутся!»

Арина оторопела, обернулась к Марфе Тихоновне:

«Да ты что это? Как это – домой ступай?»

«А вот и так! Или дорогу забыла? Провожу!»

«А я вот сейчас пойду председателю пожалуюсь! – закричала Арина. – Он тебе даст так над людьми измываться! Ты узнаешь! Я все расскажу!..»

И, выбежав в тамбур, налетела на Василия Степаныча. Василий Степаныч сделал вид, что только что вошел:

«Что за крик, а драки нету?»

«Василий Степаныч, – жалобно начала Арина, – что ж это такое! Работаешь, работаешь, а тебя из телятника гонят!..»

«Раз гонят – значит, плохо работаешь, – ответил Василий Степаныч. – Сроду не слыхал, чтобы хороших работников с работы гнали!»

Телятницы с любопытством поглядывали на них. Подошла и Марфа Тихоновна:

«Ты что, Василий Степаныч?»

«Да вот, пришел на твое хозяйство посмотреть».

Но старуха, тогда еще статная и дородная, властно приподняла руку.

«Еще нечего глядеть, – сказала она, – одно позорище! Вот управлюсь немножко, тогда приходи. Вишь, у меня тут красавицы какие – за соломой не дошлешься… В стойлах наросло – бугры да комья!»

«Где веревка-то?» – сумрачно спросила Арина и, сдернув веревку, висевшую на крюке, вышла из телятника.

И отчетливо припомнилось сейчас Василию Степанычу то чувство душевного облегчения, с которым он вышел из телятника:

«Ну, эта старуха с делом справится!»

И еще одно яркое воспоминание пролетело в мозгу.

В колхозе праздник. Из райзо приехала комиссия, смотрят колхозный скот. По всему району идет смотр скота, чтобы выявить и отметить лучших животноводов.

Около скотного собрался народ. Колхозницы принарядились: пестрые кофточки, светлые платки… Тут же стоят и представители райзо. А Марфа Тихоновна, широко растворив двери телятника, выпускает по одному телят в загон. Телятки чистенькие, сытые, сразу начинают играть, бегать по загону, оставляя круглые следы на ещё влажной весенней земле…

И председатель райзо, товарищ Гречихин, весело оглядывается на председателя:

«Твои, пожалуй, на первом месте будут! И телята хороши, и отхода меньше, чем у других».

Так и было: на районной доске почета имя старшей телятницы калининского колхоза Марфы Тихоновны Рублевой написали на первом месте.

Слава о колхозе – на всю округу, портрет Марфы Тихоновны в газете…

Василий Степаныч медленно притушил недокуренную папиросу и попросил слова. Все притихли, ожидая, что скажет председатель.

– Картина ясна, – начал он и задумался, как бы подыскивая слова. – По старинке нам не жить и на старинку не равняться. Не соха у нас пашет землю, а трактор. Не цепами хлеб молотим, а электрической молотилкой да комбайном. И нас всех – председателей, бригадиров – сначала учиться послали, а потом уж на работу поставили, потому что с новым нашим хозяйством отсталый, неграмотный человек управиться не может. Так как же это получается, что у нас в телятнике люди попрежнему отсталые и неграмотные? Как получается, что эти отсталые, неграмотные люди и учиться не хотят? Как получается, что самый лучший работник на ферме у нас в работе тормозом становится?

– Это я, что ли, тормозом становлюсь? – прервала его Марфа Тихоновна. – Про меня, что ли?

– Про вас, – ответил председатель. – Вы бы, Марфа Тихоновна, первая должны были этот вопрос поднять, это ваше дело. Тяжело мне вам говорить это, я о ваших заслугах помню… но…

– Вот оно что! – не слушая его, продолжала Марфа Тихоновна. – Это я уж теперь тормозом, оказывается, стала! Вот спасибо, вот утешил за то, что я на работе ночей не сплю! Вот обрадовал!

– Тише, голова, тише! – крикнул дед Антон. – Я тебе слова не давал!

– А мне и не надо твоего слова, – повысила голос Марфа Тихоновна, – я и без твоего слова могу сказать! Кто-то где-то написал, кто-то где-то рассказал, а я сейчас так и послушала, так и позволила вам телят губить! С кого с первого-то спросится – с вас или с меня? Или, может, с Катерины этой? Да она вчера столбы рядить выдумала, сегодня телят на мороз, а завтра еще с чем-нибудь объявится! А вы и уши развесили, слушаете ее!..

– Ты, голова, насчет Катерины-то напрасно! – вступился было дед Антон.

– А насчет меня – не напрасно? – гневно возразила Марфа Тихоновна, – Вот постройте новый двор, тогда и работу спрашивайте!

– А тогда и спрашивать будет нечего! – подхватила рябая Паша. – И без ваших новых методов телята вырастут!

– Да ведь толкуют же вам, что в неотапливаемых помещениях телята лучше растут! – сдерживая раздражение, сказал председатель. – Вы подумайте над этим хорошенько. Подумайте!..

Но тут уже все телятницы закричали, что не будут работать, что пусть Василий Степаныч сам телят выхаживает, а тут еще никто с ума не сошел, чтобы их морозить… Пронзительный голос Тони Кукушкиной присоединился к ним:

– Хорошо Катерине говорить, раз она за телят не отвечает! Ей-то что? Лишь бы выхвалиться, что она книжки читает, знает много!

– Давайте голосовать, – предложил председатель.

Проголосовали, и лишь несколько рук поднялось за предложение Катерины. Несколько рук против всего собрания!

– Отклонено! – сказал дед Антон и посмотрел на председателя: – Что ж делать-то, голова?

Василий Степаныч нахмурился. Смуглое худощавое лицо его потемнело, только остро светились небольшие серые глаза:

– Что делать? Вообще – людей нам воспитывать надо, а сейчас – закрывать собрание. Что ж ещё?

– Как – закрывать собрание? – вскочив, закричала Катерина. – Ведь не можем мы так оставить этого, если мы знаем, что люди лучшее нашли! Как можно? Как можно даже и не проверить? И ничего Василий Степаныч, если Золотая Рыбка погибнет, я в райком партии поеду! Так и знайте!

– А кто тебе сказал, что мы это так оставим? – сдержанно ответил председатель. – Ничего, бывало и потруднее. Ничего, справлялись.

С говором, с пересудами расходились по домам работники молочной фермы. Катерина вышла, ни на кого не глядя. Свежий ночной ветерок, полный весенних запахов, словно холодной водой облил ее разгоряченное лицо. Она шла, не застегивая жакетки, – ей было жарко. Коса мешала, оттягивала голову назад, и Катерина просто не знала, куда ее деть.

Маруся подбежала и молча взяла Катерину под руку.

– Не унывай! – прощаясь с Катериной, сказал Саша. Даже в темноте видно было, как сверкают его черные глаза. – Первый бой проиграли, но ведь это не конец, а только начало! Ребята, не сдавайся!

– Вот ещё – сдаваться! – закричал Ваня Бычков. – Добиваться будем, а не сдаваться!

Доярки одна за другой подошли к Катерине.

– Ну, что призадумалась, Катерина? – шутливо толкнув ее локтем, сказала тетка Аграфена. – Э, в жизни всяко бывает. А зато как Рублиха-то рассердилась! Ну и раззадорила же ты ее, Катерина! Ну и наделала ты шуму сегодня?

– А вот не поддержали Катерину! – с упреком сказала Прасковья Филипповна, – Одни кричат, другие им вторят. А нужное-то дело и провалили!..

– Да уж очень это дело нам дикое… – смущенно попробовала оправдаться Аграфена – Уж очень риск большой…

– Конечно, по старинке спокойней. Тыщу лет назад так делали, и мы так делать будем… Да только не выйдет по-вашему, жизнь не позволит! Жизнь-то беспокоиться заставляет!

– А что, бабы, – вдруг задумчиво произнесла доярка Таисья Гурьянова, – а вот если бы не было таких людей, как Катерина, таких вот беспокойных, вот бы скучно было на свете! А?

– Правду сказала! – раздался из темноты голос деда Антона. – Баба, а понимает!

– А ты что подслушиваешь тут, старый кочедык! – закричали со смехом доярки. – Ишь ты, идет в темноте да слушает! А может, мы тут тебя ругаем?

– Ругайте, леший с вами! – ответил дед Антон. – Но вот думаю я одну думку… Думаю, думаю…

– Какую же думку, дед? – спросила тетка Прасковья.

– Да вот все насчет этих телят… Катерина! – закричал он вдруг. – Ты голову не вешай! Не вешай, подожди! Дай мне вот только эту думу додумать! Не заступился я за тебя, слабоват я на собраньях воевать, но ты подожди!

Катерина улыбнулась:

– Хорошо, дедушка Антон, я подожду.

– А тебе, Катерина, вперед надо поумнее быть, – продолжала Прасковья Филипповна: – вот сдурили там что-то, напугали сторожа, а глядишь – и это лыко в строку пошло. Ты теперь не маленькая. Комсомолка. Так себя вести должна, чтобы твоя жизнь со всех сторон как хрусталь была.