Мужчина и женщина

Январь не спешил радовать питерцев устойчивой зимней погодой. Снег, вроде по-деловому улёгшийся в начале ноября, продержался недолго, предпочитая с утончённым ехидством выпадать и таять каждую неделю. Вот и в этот вечер резкий ветер нёс нечто, сыпавшееся предположительно с неба и откладывавшееся на уличном асфальте обильной тающей кашей. Она звучно хлестала по днищам автомобилей и разлеталась из-под колёс, заставляя немногочисленных пешеходов шарахаться от поребриков. В такую погоду, когда «дворники» тщетно силятся соскрести налипающие хлопья, а изнутри стёкла немилосердно потеют, превращая огни светофоров и встречные фары в большие мутные звёзды, – всё, что нужно для счастья неопытному водителю, так это сложное маневрирование на запруженной городской магистрали. То, что доктор прописал. Бесценный опыт. Плюс райское наслаждение…

«Жигулёнок-троечка» цвета рыжей охры, с чёрным капотом (последствия давней травмы, полученной оставленным во дворе автомобилем при таинственных ночных обстоятельствах) двигался по Адмиралтейской набережной в левом ряду, за две версты готовясь к повороту возле Исаакия. Светловолосая девушка, сидевшая за рулём, напряжённо смотрела вперёд, время от времени косясь в зеркало заднего вида и болезненно закусывая губы на недовольные гудки, то и дело раздававшиеся за кормой. «Никогда не обращай внимания, – наставлял папа. – Пусть гудят: в случае чего не им в происшествие попадать…»

Папе, с его тридцатью годами за баранкой, говорить было легко. А у Даши в данный момент происходил самый первый самостоятельный выезд, и она стискивала руль такой мёртвой хваткой, что, если бы прямо сейчас в самом деле ЭТО СЛУЧИЛОСЬ, и она, оборвав ремень безопасности, улетела бы сквозь лобовое стекло, – руль, выдранный с корнем, совершенно точно остался бы у неё в руках.

Права у неё вообще-то были давно. Однако автомобиль в семье Новиковых традиционно считался делом мужским. Папа знай рассуждал, как с удовольствием передал бы ржавеющий агрегат справному зятю: пусть возится… Опять же и «гонять» туда-сюда почём зря за рулём родительской машины Даша особенно не стремилась. Так что на сегодняшний подвиг её вдохновили вовсе безвыходные обстоятельства. Надо было поспеть в десять разных мест по делам, касавшимся научного наследия дедушки, а папа, как назло, подхватил очередную разновидность гриппа, традиционно явившегося из Гонконга. И ни на что, кроме раздачи бесплатных советов, временно не годился.

А замуж Даша так и не вышла.

Она составила по автомобильной карте маршрут, с трепетом завела семейный рыдван… и никак не могла отделаться от лёгкого изумления, обнаружив, что без папы, сидящего справа, машина выполняет всё то же, что и при нём.

Она выехала из дому в районе обеда, и поначалу всё шло хорошо. Однако потом разразился час пик, и для начала Даша угодила в объезд возле концертного зала «Октябрьский». Какая-то «персона» то ли прибывала, то ли отчаливала с мероприятия, – соответственно, простых смертных направляли задворками, по Греческому проспекту. Этот последний годился испытывать на живучесть современные танки. «Троечка» чудом не рассыпалась на колдобинах и выпирающих трамвайных рельсах, героически вывернула на Некрасова и уже у набережной Робеспьера еле затормозила перед светофором, без предупреждения выдавшим жёлтый…

…На траверзе Адмиралтейства раздражённые гудки сзади неожиданно прекратились. Не сразу осознав это, Даша бросила взгляд в зеркальце. За ней, отсвечивая золотистым металликом, мягко катился большой джип. И хотя всем известно, что на джипах ездят сплошные бандиты, – некоторым образом чувствовалось, что этот не станет понукать замешкавшегося «чайника» истошным гудком, а, наоборот, как бы даже прикроет, предоставив особо недовольным таранить свою дорогостоящую корму.

Даша сразу приободрилась, включила поворотник и благополучно вырулила по стрелке налево. Благородный «бандит» немедленно умчался вперёд и сразу исчез в хлопьях мокрого снега. «Серёжа… – невольно подумалось ей. – Вот кто водит… И за рулём такой же… тактичный… добрый…»

Она невесело вздохнула.

Впрочем, размышлять о Серёже Плещееве тотчас стало некогда: перед Дашей во весь рост поднялась проблема парковки. Ей вообще-то нужно было в Мариинский дворец, но сунуться на отгороженную площадку она не решилась. Наверняка выгонят – неча занимать служебное место! А в остальных местах не то что стоянка – даже остановка была самым бескомпромиссным образом запрещена. В том числе и на Вознесенском проспекте, куда волей-неволей пришлось проехать. Неопытная автомобилистка мучительно щурилась сквозь заляпанное лобовое стекло и была близка к панике, когда спасительная мысль осенила её. Она свернула направо, в какой-то тупичок, и там благополучно припарковалась. Заглушила двигатель и некоторое время сидела неподвижно, блаженно откинувшись на спинку сиденья и чувствуя, как отпускает напряжение. Плохо верилось, что рано или поздно она опять окажется дома, станет пить чай и посмеиваться, докладывая маме с папой о своих похождениях, и автомобильное море будет казаться ей по колено…

Она сказала себе, что через час с чем-нибудь, когда поедет обратно, потоки машин наверняка схлынут, и домой на Колокольную она доберётся скорее всего без проблем.

Выбралась из машины, повернула в замке ключ (сигнализация давно не работала), подняла воротник и торопливо зашагала к обители законодательной власти.

Спустя два с половиной часа она вновь подходила к машине, чувствуя себя бесконечно усталой. Это совсем особенная и очень неприятная усталость, когда приложены немалые силы – и выясняется, что впустую. Человек, к которому она ходила на рандеву, был когда-то дедушкиным учеником. Академик Новиков связывал с ним большие надежды и весьма огорчился, заметив однажды, что перспективный молодой учёный направляет свои силы всё больше по части администрирования. Впрочем, сказал он тогда, у каждого своя стезя. Толковые чиновники от науки – это тоже, знаете ли… И вот сегодня, придя точно к назначенному времени, внучка покойного академика битый час просидела перед начальственной дверью. Потом выслушала длинный монолог о прекрасных былых временах и о мерзости времён наступивших. И наконец выяснила, что пришла не по адресу. То есть вообще-то по адресу, но не вполне. Сперва ей надо в Смольный. К какому-то Гнедину. Владимиру Игнатьевичу. Заместителю начальника юридического управления…

Даша Новикова смахнула с пальто капельки сырости, отперла дверцу и юркнула в машину, предвкушая тепло. Вставила ключ в замок зажигания, повернула…

…И вместо уверенного, радующего слух взрёва заводимого двигателя услышала слабенькое, умирающее жужжание стартёра. А потом – зловещую тишину.

Она поспешно вернула ключ в исходное положение и почувствовала, как начали дрожать руки. Озябшей было Даше сразу сделалось жарко, на лбу выступил пот. Запуск мотора всё ещё оставался для неё полумистическим процессом, происходящим в непостижимых недрах автомобиля. Папа, возможно, сообразил бы, что делать, но папа был далеко. Даша подумала о паническом звонке домой (должны же в окрестностях законодательной власти водиться работающие автоматы!), но воображение тотчас нарисовало ей больного родителя, собирающегося на улицу – выручать дочь. Она нахмурилась и вновь повернула ключ, повторяя попытку.

На сей раз стартёр едва отозвался и сразу же беспомощно смолк.

Даша отчаянно сосредоточилась, вглядываясь в приборную панель… И заметила, что габаритные огни, оказывается, всё это время так и оставались включёнными.

Вот, значит, что на самом деле значили папины недавние жалобы на постоянно «садящийся» аккумулятор. Вот оно, стало быть, как…

Даша вновь выбралась наружу, на ветер, в слякотную непогоду, торопливо вышла на проспект и замахала рукой, стараясь остановить какой-нибудь автомобиль. Правду сказать, в этом деле опыт у неё был небогат, ибо скромный доход семьи предписывал пользоваться общественным транспортом, а не дорогостоящим частным извозом. Видимо, отсутствие должной решимости в фигурке с жалобно воздетой рукой ощущалось и сказывалось. Никто так и не пожелал тормозить. Придя уже в полное отчаяние, Даша вспомнила о знаке, запрещающем остановку, потом разглядела вдали фигуру вроде бы милиционера, вышагивавшего туда-сюда вдоль поребрика. Она воодушевилась и заспешила к нему, но тут же как по щучьему велению рядом с силуэтом в форме из снежных завихрений возникла машина с синей полосой на борту. Страж порядка хлопнул дверцей и укатил прочь, не обратив на терпящую бедствие никакого внимания. Наверное, у него кончилась смена.

«Может, Серёже позвонить?..» – мелькнула малодушная мысль. Даша тут же представила, как набирает знакомый номер, и трубку снимает его жена Люда. Ой, только не это…

Она всхлипнула, вернулась к безжизненной «троечке», извлекла из багажника раскладной треугольник аварийного знака и вновь поплелась на проспект. Может, хоть на это кто-нибудь прореагирует?

Чудо произошло сразу, как только она повернулась лицом к слепящему ветру, неловко прижимая к груди светоотражающий треугольник. Что-то большое выделилось в транспортном потоке, замигало поворотником и остановилось подле неё. В свете уличного фонаря блеснул золотистый металлик.

– Девушка, что случилось?

Он придерживал дверцу рукой, перегнувшись с водительского сиденья, – крупный, плотный молодой мужчина в дорогой кожаной куртке, такой же светловолосый, как сама Даша. Изнутри джипа веяло приятным теплом, там работала мощная печка и негромко мурлыкала хорошая стереосистема.

Столь неожиданное проявление участия едва не заставило Дашу разреветься. Губы, по крайней мере, запрыгали:

– Машина… не заводится…

– Где? – Мужчина шире распахнул дверцу. – Да вы забирайтесь, покажете.

Даша полезла в высокий джип, на ходу пытаясь сложить заклинивший треугольник:

– Тут рядом… за угол завернуть…

Треугольник никак не слушался озябших пальцев. Мужчина улыбнулся, взял его у Даши из рук и мигом свернул.

Пока джип одолевал сотню метров до терпящих бедствие «Жигулей», девушка кое-как обрисовала своему спасителю клиническую картину случившегося.

– Сидите, нечего мёрзнуть, – сказал он, останавливаясь впритирку к рыженькой «троечке». – Гляну, что там стряслось…

Даша доверчиво вручила ему ключи, потом запоздало вспомнила об осторожности… и мысленно махнула рукой. С таким-то агрегатом, как у него, да зариться на дырявые «Жигули»?..

Сначала она пыталась следить, что там поделывает незнакомец, но печка дышала таким обволакивающим теплом, что глаза начали закрываться сами собой. Даша даже вздрогнула, когда мужчина распахнул заднюю дверцу джипа и вынул пластиковый ящичек с инструментом. Потом открыл оба капота и стал прикреплять какие-то провода, увенчанные устрашающего вида зажимами. Вновь обосновался за рулём «Жигулей»… Ещё через минуту двигатель «троечки» ожил и деловито зафырчал, прогреваясь.

Даша обрадованно выбралась из джипа наружу. Какое всё-таки счастье, когда металлический труп вновь становится жизнерадостно пыхтящей машиной. И вообще, не слишком крамольное это преувеличение – сравнивать мотор с человеческим сердцем. Ей показалось, что она приближается к ощущениям врача над успешно реанимированным больным. Даже и на улице вроде была не такая уж пропасть. Подумаешь, мокрый снег с ветром. Бывало и хуже!

– Я вам… сколько-нибудь обязана? – нерешительно спросила она мужчину, отсоединявшего толстые «прикуривательные» концы.

– Да Бог с вами, – усмехнулся уличный джентльмен. – Счастливый путь. Вы за рулём-то как, уверенно..?

– Ув-веренно… – Даша почувствовала, что краснеет. – Спасибо вам огромное…

Мужчина кивнул, вернулся в машину… Большой золотистый джип плавно тронулся с места, изящно развернулся в проезде (Даше на маленькой «троечке» понадобилось бы больше возни), мигнул на прощание стоп-сигналами у светофора – и скрылся в непогожих потёмках. Даша осторожно выехала следом за ним, но джипа конечно, в пределах видимости уже не было.

«Ну вот… – с внезапным отчаянием подумалось ей. Даже не познакомились… И этот наверняка женатый небось…»

Она тщетно попыталась припомнить, было ли у него обручальное кольцо на руке. Хотя, конечно, никакого значения это теперь не имело.

Даша благополучно вернулась домой, и переволновавшиеся родители – как и следовало ожидать – отпаивали дочку сладким обжигающим чаем и подробно расспрашивали о постигших её приключениях. И откуда было Даше знать, что её дорожный спаситель тоже думал о ней, сидя перед телевизором в своей холостяцкой квартире. На экране мелькали в рекламных клипах настырные, агрессивно-сексуальные красавицы с повадками дорогостоящих шлюх. Никита смотрел на них, рассеянно морщась и недоумевая, кому такие могут понравиться. Уж во всяком случае не ему. По крайней мере с сегодняшнего дня он точно знал, что именно требовалось лично ему. Вернее, кто. Незнакомка была такой милой, такой трогательной в своей женской беспомощности. Так благодарила за пустячную, в общем, услугу… А он, чудо в перьях, даже имени не спросил, не воспользовался замечательным предлогом хотя бы визитную карточку подарить: «Если что вдруг опять поломается, не стесняйтесь, сразу в фирму приезжайте или звоните…» Так-то вот. Тянемся к несбыточному, плачемся на одиночество, а даст судьба в руки единственный, может быть, жизненный шанс – и тот ухитряемся бездарно прохлопать…

Самое смешное, что они с Дашей были однофамильцы. Оба Новиковы. Но не подозревали об этом.

 

Момент истины

– Восемнадцать человек по «скорой», осложнённый грипп, и все из одного детдома! Притом что им первым сыворотку послали, я данные подняла!.. А сами дети, вы бы только их видели!.. Просто волосы дыбом!.. Хуже беспризорников!.. Куда они сыворотку дели, я хотела бы знать? И всё остальное куда?.. Им же по благотворительным каналам!.. Одежда, продукты… даже икра красная!.. Я уже всюду звонила, и всё как об стенку… Заведующая у них… Борис Дмитриевич, хоть вы помогите!

Врачиха из детской больницы помнила Благого со времён передачи, которую он делал когда-то.

– Я уж и в городскую администрацию представление написала, так наверняка без толку… Тут милицию надо!.. Прокуратуру!..

– Ну как? Сделаем передачу? – предложил Благой практиканту Лёше Корнильеву.

Этого Лёшу Благому прислал университетский приятель, ныне возглавлявший журфак. Практиканты приходили в газету каждый год, и кого-нибудь обязательно прикрепляли к Благому. Последние годы попадались сплошь девушки, и притом до того одинаковые, что Благой поневоле задумался – сами по себе такие рождаются или их разводят в специальном питомнике. Донельзя шустрых, сексуально и карьерно озабоченных… и непроходимо бездарных. Полгода назад Борис Дмитриевич поддался на уговоры «дать девочке шанс» и отправил её брать интервью у перспективного молодого политика. Девочка свой шанс использовала на все сто: сначала забралась к депутату в постель, потом прогремела в знаменитом постельном скандале. По слухам, теперь она писала о своих похождениях книгу, и знающие люди ожидали бестселлера.

– Да если ты мне ещё хоть одну из этих твоих!.. – наорал по телефону Благой на бывшего однокашника. – У тебя что, приличные девчонки перевелись, одни шлюхи остались? И парни все небось гомики?..

Декан внял: оба новых практиканта были мальчишками. Благой, тем не менее, встретил их настороженно. Один – Максим – выглядел вроде «нормальным», но Лёша… Кудрявое длинноволосое существо с голубыми глазами и нежными ямочками на щеках… Высокое, тоненькое, каждую секунду бормочущее извинения…

«Господи, никак вправду гомик», – обжёгшись на молоке, с ужасом подумал Благой.

А через несколько дней произошло вот что. Посреди дня они зачем-то спустились вниз и стояли у гардероба, против стеклянной двери. И сквозь неё увидели на набережной Аллочку, самую молоденькую из корреспондентов газеты. Несмотря на юность и легкомысленный вид, писала она иронично и хлёстко. И вот какие-то лбы, числом трое, подстерегли её напротив редакции что-то сказали. Аллочка вспыхнула и влепила оскорбителю пощечину. А он дал ей сдачи. Да так, что девушка растянулась на тротуаре.

Постовой Федя вздрогнул и стал нервно названивать дежурному. Благой, как он сам потом со стыдом признавал, попросту растерялся. И только Лёша чёртом вылетел в дверь, увернулся от мчавшихся по Фонтанке автомобилей и бросился в неравную битву. Когда на подмогу высыпали мужики, один из лбов сидел у решетки в глубоком нокдауне, а двое других быстро исчезали вдали… Вот что может получиться, когда у обладателя длинных ресниц обнаруживается четвёртый «кю» по японскому единоборству айкидо. Борис Дмитриевич сразу перестал заморачиваться Лёшиной сексуальной ориентацией и впервые всерьёз начал следить, как парень пишет. А теперь представился случай обкатать его ещё и на телевидении…

– Ой, Борис Дмитриевич, – смутился Лёша. – Я даже… Вместе с вами…

Это последнее он выговорил так – вместе с ВАМИ! – что Благой в самом деле почувствовал себя мэтром. Много жившим, много видевшим и… усталым.

– Ага, со мной. Великим и ужасным, – решил он отшутиться. – Давай приступай.

И Лёша приступил. Пошептался с оператором Давидом Косых, и вместе, вооружась скрытой камерой, они умудрились заснять редкие кадры – озирающихся молодых людей, торгующих у «Апрашки» противогриппозной сывороткой. Гонконгская эпидемия разрасталась, сыворотки по-прежнему катастрофически не хватало, и цену перекупщики заламывали чудовищную. Узнав о вылазке, Благой схватился за голову – если бы пресловутые молодые люди засекли Лёшу с Давидом и камерой, вряд ли спас бы и юношеский разряд. Потом Лёша съездил в больницу и вернулся в состоянии тихого ужаса.

– Борис Дмитриевич! При мне ещё двоих привезли… Из того же детдома… Они мне такое… Всё на плёнке, сами посмотрите… И кто у нас додумался смертную казнь отменить?!.

Конспирации ради телевизионщики поехали на «Жигулях» Благого, и возле самого детдома машина разминулась с нарядным «Саабом».

– Ну точно директорша, – сказал Лёша. – Им шведы автомобиль и микроавтобус…

– Я на себя внимание отвлеку, чтоб Давиду камеру не разбили, – распорядился Благой. – Ты работаешь, я в случае чего подстрахую. Всё ясно? Вперёд!..

Уже при входе их встретил запах неприбранного жилья… На первом этаже перед раздевалкой сновали две юркие тени – насколько можно было разобрать в тусклом свете, девочки лет по девять. В застиранных фланелевых платьицах, со спущенными чулками…

Вахтёрша, сидевшая при входе, мигом приняла агрессивную стойку:

– Вы куда? Вам Алевтина Викторовна разрешила?

Благой мгновенно расплылся в улыбке, профессионально пуская в ход всё своё обаяние:

– А мы к самой Алевтине Викторовне и идём. Рекламу делать ей будем!

Скверная тактика, ныне принятая у молодежи: выдать кучу любезностей, вызвать на откровенность… а потом такую подлянку… Скверная, но действенная.

С Лёшей и Давидом у него уговор был простой – снимать всё. Даже и тот весьма вероятный – и наверняка колоритный – момент, когда директорша станет запрещать съёмку.

– Не знаю я, кто вас звал… Ничего мне не говорили… Алевтина Викторовна в район только что отбыли, нету их, – проворчала вахтёрша. Уже более мирно, уже без прежнего «цепного» отношения к незваным гостям. Тактика приносила плоды.

– А мы её подождём. У нас времени вагон, – всё так же весело и легко заверил подозрительную тётку Благой. И повернулся к девчушкам: – Ну-ка, девочки! Покажете нам ваш дом? Что у вас тут самое хорошее?

– У нас столовая хорошая! – с готовностью ответили девятилетки. – Там кушать дают!

И повели троих «дяденек» по коридору в сторону лестницы.

– Не знаю я, нельзя без директора… – продолжала растерянно ворчать вахтёрша. Потом всё-таки потянулась к телефону и начала крутить диск.

– А с руками у вас что? – спросил Лёша, пока поднимались на второй этаж.

– Да это так, – весело отмахнулись малышки. – Чесотка.

Детские руки были покрыты язвочками. До сих пор Лёша видел такое лишь на картинках.

– Но врач-то вас лечит хоть? – спросил он внешне спокойно, стараясь не перегораживать обзор Давидовой камере. – Мази какие-нибудь даёт?

– Не… У нас врач уволилась. Ей Алевтина Викторовна велела наказанным уколы, а она сказала…

Что ещё за уколы? Прививки? – переспросил Благой, забыв, что собирался не вмешиваться в репортаж.

– Прививки – это когда всем. Их ещё весной, а уколы – только наказанным. Вовке Казначееву как сделали, у него сразу глюки пошли…

– Я тоже что-то такое слышал, – тихо подтвердил Лёша.

А молчаливый, побывавший во многих переделках Давид просто продолжал съёмку.

Они шли по длинному коридору, фиксируя на видеоплёнку мутно-грязные окна и облезлые стены. Неухожено, неприютно…

– Палаты у нас на третьем этаже, туда днём нельзя. А тут – классы…Только сейчас учителя к нам не ходят. Из-за эпидемии, – продолжали девчушки.

– А это что такое? – спросил вдруг Лёша. Его внимание привлекла добротная деревянная дверь, плохо вязавшаяся со всем остальным.

Маленькие обитательницы детдома посмотрели на взрослых мужчин, отвернулись и захихикали.

– Сюда тоже нельзя. Это гостевая. Сюда только старшие девочки ходят. Их Марья Ивановна присылает, для развлечения. Когда дядьки приходят…

– Чего-чего? – Благой перехватил многозначительный взгляд Лёши и почувствовал, что холодеет.

– Там хорошо, там диваны красивые, – в голосах юных «экскурсоводов» жутко сквозила мечтательность. – Там дядьки конфеты раздают и бананы…

– Вот оно! – прошипел Лёша в ухо Благому. – Как раз про это дети в больнице…

– Для какого развлечения? – спросил Благой сквозь зубы.

– Для какого, для какого, – передразнили девочки. Вот глупый взрослый попался, таких простых вещей не знает! – Они с дядьками сексом развлекаются, вот для какого!

– Да… – крякнул Давид. От камеры он, впрочем, не оторвался.

– И что, часто эти… дядьки к вам?.. – спросил Лёша.

– А как Марь-Иванна девочек оденет в красивое, так и приходят, – в голосах девятилеток Благому снова послышалась жгучая зависть. – Мы тоже конфетки ели, нам девочки приносили. Шоколадные, вот. Дядя… a у вас нету конфетки?..

В столовой Благой увидел тощих мальчишек с коричнево-серыми, немытыми лицами, кое-как одетых линялые рубашки, торчащие из штанов. Девочки вы глядели чуть аккуратнее, но разве что чуть. Все смотрели на одну воспитанницу постарше: та несла на поднос нарезанные порции хлеба. Не успел поднос коснуться стола, как к нему со всех сторон потянулись руки. Многие вскакивали, чтобы схватить «пайку», казавшуюся побольше…

Давид только-только запечатлел эту убийственную картину, когда в противоположную дверь буквально влетела рослая, дородная дама. Дети при её появлении мгновенно вскочили, кто-то движением испуганного зверька стал прятать хлеб за пазуху. Дама была элегантно, со вкусом одета, в мочках ушей трепетали тяжеленные золотые серьги. Борис Дмитриевич и Лёша немедленно заслонили приникшего к окуляру Давида, но было поздно: мадам уже заметила камеру.

– Кто позволил снимать?! Отдайте немедленно пленку, не то я ОМОН вызову!..

Это была, несомненно, сама Алевтина Викторовна Нечипоренко. Значит, бдительность вахтёрши до конца притупить не удалось, и та позвонила грозной начальнице прямо в машину. А что? Кому в наше время охота лишаться работы?

– Здравствуйте, Алевтина Викторовна, – как можно более непринуждённо заулыбался Благой. – Право же, мы ничего не снимаем, просто едем к себе с репортажа, завернули по дороге, ну и не в машине же камеру оставлять? Сами понимаете, вещь дорогая, казённая… А у вас мы так, между делом. Мы тут ввиду эпидемии небольшую статистику собираем. Начальство, понимаете, вечно что-то придумает… Как в вашем заведении с прививочками от гриппа?

– Какие прививочки?! Они мне будут тут допросы устраивать?! Таисья Ивановна, вызывай!

Невзрачная дежурная послушно кивнула и куда-то заторопилась. Встреча с ОМОНом троим телевизионщикам решительно не улыбалась. Могут для начала не только камеру поуродовать, но и части тела. Прецеденты, к сожалению, были.

– Да Бог с вами, Алевтина Викторовна, дорогая, – укоризненно расплылся Благой. – Пожалуйста, сейчас вам плёночку… Сами убедитесь, что чистая…

Давид у него за спиной щёлкнул камерой и неохотно протянул видеокассету:

– Она денег стоит, между прочим…

Благой передал кассету грозной мадам и слегка даже поклонился при этом. Она мёртвой хваткой вцепилась в добычу:

– На выход я вас сама провожу!..

Хрупкое перемирие продолжалось до двери. Уже на крыльце Лёша самым невинным образом поинтересовался:

– Алевтина Викторовна, извините, я надеюсь, хоть ваши-то собственные дети и внуки сывороткой обеспечены?..

Вот тут Благой затаил дыхание и невольно залюбовался юным коллегой. Умница Лёша поймал тот самый «момент истины», за которым гоняется любой репортёр. Будущая героиня репортажа размахивала «отбитой» у журналистов кассетой и неконтролируемо орала, в пылу ярости выдавая откровения, которые из неё не вытянул бы никакой следователь на допросе. Давид безразлично рассматривал тучки на небе. Даже искушённый в съёмочных делах человек вряд ли заподозрил бы, что как раз в этот миг с него «делают крупный кадр». Мадам Нечипоренко и подавно не догадалась.

– Я бы, честно говоря, за обычное воровство не сажал, – задумчиво проговорил Лёша уже в машине. – На производстве там, в фирме… Имущество бы в казну отбирал и ещё отрабатывать заставлял. Но вот кто у сирот… в больнице, в детском саду… Таких я бы сразу стрелял…

– Прямо сразу, – усмехнулся Благой. И снова ощущал, как много он, по сравнению с Лёшей, прожил на свете.

– А что, Борис Дмитриевич, скажете нет? Перевоспитывать их ещё?.. Вот такую Нечипоренку?.. И она всё поймёт, и раскается, и человеком жить будет?..

Благой промолчал.

 

Следующий

Последние месяцы Владимир Игнатьевич Гнедин спал со включённым светом. Это началось где-то через неделю после гибели Мишки Шлыгина. Владимир Игнатьевич, как обычно, приехал на свою холостяцкую квартиру, выпил сам с собой дозу – небольшую, чисто для снятия душевного напряжения – и вроде заснул. Однако скоро его разбудил шорох. Он рывком сел на кровати и напряжённо прислушался… Всё было тихо, да и откуда бы?.. Он лёг снова, но едва стал засыпать, как опять раздались невнятные звуки. Которые вполне можно было принять за осторожные шаги в прихожей…

Над кроватью у изголовья висело бронзовое бра старинной работы – обнажённая богиня с факелом в руке. В незапамятные времена этот факел заканчивался горящей свечой. Народный искусник подвёл электричество и вставил патрон, чтобы можно было вкручивать лампу-миньон. Мишка Шлыгин несколько лет назад (когда подобные вещи у нас были в диковинку) привёз ему из Швеции лампочку в виде фаллоса. Она была абсолютной копией натурального мужского предмета, как бы с матово-розовой кожей, и отличалась лишь постоянной «готовностью к бою» да мягким свечением изнутри. Мишка знал, что в раннем детстве друг Вовка побаивался темноты. Виталик по этому поводу просто и бесхитростно ржал, но Мишка был намного утончённее Базылева. Даже стихи иногда карябал. Он и тогда, даря этот светящийся член, что-то продекламировал. Там вроде был остроумный выверт про «факел» и «fuck», но Гнедин запомнил только одну строчку:

«Ты осветишь теперь свою бессонницу…»

Освещать бессонницу Гнедину не требовалось уже много лет. Да и место она имела разве что по причине общества очередной подруги. А теперь… Господи… Причём именно после гибели Мишки…

Гнедин протянул руку и включил бра, потом, стиснув зубы, заставил себя слезть с «траходрома» и выглянуть в прихожую. В квартире, ясное дело, никого постороннего не было.

Но едва, выключив свет, он начал задремывать, как невнятные шаги послышались вновь. Если бы он сумел в тот раз выдержать характер, возможно, всё бы и наладилось. Так ведь нет. Он срочно вызвал машину и среди ночи прикатил к своей благоверной. Чем поверг зевающую Ирину в полное недоумение. Он, конечно, не стал ей ничего объяснять. Просто рухнул в разобранную постель и тотчас заснул…

Днём на работе страх отчасти забылся. Но стоило вечером вернуться к себе – и всё повторилось. На сей раз к супружнице Гнедин не поехал. Просто зажёг в каждом углу свет. Во всех комнатах, в кухне, в ванной, в сортире и даже в кладовке… Это помогло: он заснул.

Чиновников его уровня, как и банкиров, время от времени убивали. Но только после гибели Шлыгина Гнедин, что называется, кожей почувствовал стоявшую рядом смерть. Он не знал, кто за ним придёт. И конкретно за какие грехи. Но что придут – это сомнения не вызывало. Опять же как в детстве, когда он читал дефицитного тогда Стивена Кинга и часам к двум ночи ему начинало казаться, что из-за шкафа и с антресолей вот-вот полезут…

Плакаться Виталику Базылеву он не хотел до последнего. Но на сороковинах, выпив за помин, ощутил большую жалость к себе и всё-таки излил душу бывшему однокласснику.

– Я, по-моему, следующий… – сказал Гнедин, и губы натурально запрыгали.

Он ждал насмешек. Однако Базылев помнил, что в школе Вовка действительно иной раз чётко угадывал, кого следующего вызовет к доске строгая математичка. И всесильный лидер пулковской группировки лишь рубанул ладонью, чуть не погасив беломорину:

– Накаркаешь, на хер!..

А потом хмуро пообещал: ребята, мол, в натуре, присмотрят. Аккуратненько-аккуратненько… Мишкина смерть и ему даром, видимо, не прошла.

На несколько недель страх вроде бы отпустил, тем более что никакого «топталы» базылевские ребята не обнаружили… Но недавно, когда Гнедин сопровождал почётного гостя – министра юстиции из Дании – в Мариинский театр, там, сидя в директорской ложе, он вдруг совершенно ясно почувствовал, что из пёстрой шевелящейся массы партера на него наведён пистолет. Рубашка под официальным костюмом мгновенно прилипла к лопаткам, он медленно, точно кролик под взглядом удава, повернул голову в направлении опасности… и, конечно же, никого не увидел. Однако жуткое ощущение продолжалось ещё с полминуты. Явственное ощущение наведённого дула. Сквозняка из чёрной пустотынебытия…

Доверь такое психиатру, сразу в свои клиенты запишет.

И тогда он позвонил в «Эгиду». Естественно, собрав для начала самую подробную информацию. Главным же и определяющим фактором была глухая вражда, определённо существовавшая между пулковскими и «Эгидой». И тот факт, что Мишку, убитого на территории собственной фирмы, обнаружили именно эгидовцы…

Базылев его понял.

Плещеев, эгидовский начальник, терзал Владимира Игнатьевича уже более часа, с дотошностью матёрого киллера вникая во все детали гнединской жизни. Когда тот сообщил ему о пришедшей на ум ассоциации, Плещеев даже не заметил иронии.

– А что ж вы хотите? – спросил он, недоумённо глядя на клиента поверх сильных очков. – Конечно, нас интересует та же информация, что и наших противников. Только с разными целями…

Рослый, очень красивый командир группы захвата, сидевший рядом с Плещеевым, слегка улыбнулся и ничего не сказал, а Владимир Игнатьевич начал потихоньку прикидывать, кого бы из эгидовских силовиков загадать себе в телохранители. Нет, конечно, не этого синеглазого красавца, от которого рухнули бы в Голливуде. Но уж и не бритоголового неандертальца со шрамом на лбу, что возился внизу с собаками, когда он входил… Воображением Гнедина успела окончательно завладеть монументальная мощь рыжего великана Фаульгабера – вот это да, вот это я понимаю! – когда Плещеев нарушил его размышления, неожиданно произнеся:

– Так. Я, кажется, понял, кто именно вам необходим. И повернулся к голливудскому супермену: – Познакомь.

Каким образом он ему сообщил, о ком именно шла печь Гнедин так и не понял. Синеглазый потянулся к устройству громкой связи и нажал кнопочку:

– Заместителю командира группы захвата подойти в кабинет к шефу!..

Дверь открылась едва ли не прежде, чем Гнедин успел обернуться в ту сторону. И увиденное сначала вызвало у него мысль о какой-то ошибке: на пороге стояла девушка. Облачённая в выцветший камуфляж, но в целом далеко не тяжелоатлетка. Нормальной внешности, нормального роста…

– Вызывал, командир? – буднично спросила она.

– Познакомься, – супермен легко поднялся и встал между ними, – это Владимир Игнатьевич Гнедин, заместитель начальника юридического управления в Смольном. Возможно, твой будущий принципал…

«Будущий принципал» был до того ошарашен, что ему изменили рефлексы, и он позабыл привстать в кресле хотя бы из вежливости.

– А это, Владимир Игнатьевич, Екатерина Олеговна Дегтярёва. Моя заместительница… и наше лучшее предложение по вашей защите.

– Да вы что? Какое решение? – развёл руками Гнедин минуту спустя, когда Катя вышла за дверь. Он улыбался, не зная, возмущаться ли уже всерьёз или обратить всё в шутку. – О чём тут ещё думать?

– Ну, – Плещеев тоже улыбнулся, – уговаривать вас мы, конечно, не будем…

– И правильно. Пока я не решил, что у вас тут феминистки командуют. Женщину, знаете ли, лучше использовать по прямому её назначению… – Гнедин все-таки решил обойтись без открытых конфликтов. – Как ни крути, а всё равно из ребра…

Его личному вкусу, видимо, полностью отвечал бодигард, с которым он прибыл в «Эгиду». В настоящий момент парень дожидался в приёмной – обширный, точно шкаф, с невозмутимым фейсом и, как сразу заметил Плещеев, при стволах на левой голени и под мышкой. Было в нём даже что-то от Люцифера из старого японского мультфильма про Кота в сапогах.

Страж был суров, не улыбался и мерил окружающих взглядом – бдел. Типичный образец демонстративной охраны на американский манер.

Звали парня Мишаней. Официально Гнедин нанял его через тридесятую фирму, но был он, естественно базылевцем, и Виталя, рекомендуя, ручался за него головой.

– Знаете древний анекдот? – Гнедин потёр ладонь о ладонь. – Угодила красивая женщина в ад… Ну, черти варить её, жарить, что ещё там, кожу драть… стандартная процедура. Тут в горячий цех заходит сам сатана: «Эх вы, черти, черти. Это же в сыром виде употребляют…»

Командир группы захвата никак не отреагировал на его остроумие. Плещеев вежливо улыбнулся:

– Выбор ваш, Владимир Игнатьевич. Навязываться не будем. Но и без небольшого дружеского банкета категорически не отпустим…

– Даже так?

– Даже так. И на этом банкете, уж вы нас простите великодушно, телохранителей у вас будет двое. Ваш нынешний – и Катюша. Мы ведь тоже, знаете ли, не цитадель, злоумышленники повсюду могут проникнуть. А не дай Бог с гостем что-то случится…

Так называемый банкет собрали мгновенно. Группа захвата во главе с командиром просто вылетела наружу и оперативно «сделала план» ближайшим ларькам, оптом закупив два больших торта, конфеты, печенье, кофе в пакетиках и тьму-тьмущую фруктов. Вытащили из подсобки спортзала раскладные столики и весёленькие пластмассовые креслица… Алгоритм был накатанный.

– Смотри в оба, – шёпотом предупредил Гнедин Мишаню, когда спускались по лестнице. – Что-то они… как бы провокацию не устроили…

Бодигард по обыкновению молча, величественно кивнул, а с другой стороны к Владимиру Игнатьевичу уже подплыла эгидовская секретарша, длинноногая Алла, бывшая «Мисс Московский район».

– Банкет… – проворковала она, стреляя из-под длинных ресниц. – Очень хочется чего-нибудь этакого… сочного и горячего…

– И сладкого, – ответил Гнедин ей в тон. Но что-то внутри вздрогнуло.

– Прошу вас… прошу… – блистательная Алла решила быть хозяйкой банкета и умело устраивала гостей за столом. И в какой-то момент Гнедин с приятным волнением осознал, что, кажется, и сам ей понравился: она расположилась напротив и очаровательно улыбнулась ему. При этом изысканное импортное платье чуть сдвинулось с плеча, и он увидел, что у неё ещё не сошёл нежный летний загар – холёное плечико отливало шоколадным мороженым…

«Есть контакт», – весьма прозаично думала при этом красавица секретарша. Задача перед ней стояла вполне определённая, и выполняла она её с удовольствием.

Торты, к некоторому сожалению, оказались вполне приторными, а зарубежная выпечка и вообще по определению кажется вкусной только с большой голодухи. Особо это никого не расстроило – народ дружно ругал осточертевший импорт, весело вспоминал бабушкины ватрушки и шоколад производства фабрики Крупской. И надо ли говорить, что по окончании кофепития всех потянуло на фрукты.

К этому времени молчаливый диалог между гостями и хозяйкой банкета вышел на необходимые обороты. Алла томно покуривала и загадочно улыбалась ничего не подозревающим жертвам. Время от времени она поправляла волосы, давая полюбоваться прозрачной кожей запястий, а то вдруг медленно проводила язычком по влажной верхней губе… Это были, в общем-то, старые как мир завлекающие сигналы, но бодигард со своим принципалом о «языке тела» если когда-то и слышали, то успели благополучно забыть, а потому вели себя естественно. Сиречь как глухари на току. Сдували с плеч несуществующие пылинки, выпячивали грудь, поправляли галстуки – мол, ты нам тоже нравишься, красавица, прям спасу нет!.. Грозный бодигард – кремень и гранит, как в разговоре с Плещеевым охарактеризовал его Гнедин, – встретился с Аллой взглядом и важно выродил скупую улыбку… Близилась кульминация.

На столе перед ними появилась хрустальная ёмкость, полная экзотических плодов. Круглых, вытянутых, шишкообразных…

– Смотри-ка ты, спелый! Тыщу лет не едал… – Осаф Александрович Дубинин принялся терзать ананас. – От него, знаете, если корочки посушить, так потом хоть чай с ними пей. Такой аромат…

– Старый скряга, – вполголоса прокомментировала Марина Викторовна Пиновская. – Плюшкин несчастный.

Сама она носила гордое прозвище «Пиночет». Гнедин потянулся за манго, Мишаня предпочёл киви, Алла же выбрала банан. Группа захвата постаралась на совесть – перед ней лежал самый длинный, должным образом изогнутый… Сладкий, но не перезрелый… упругий…

– Ах ты, мой красавчик… – Алла нежно обхватила плод пальцами, быстро оборвала шкурку до середины и прикоснулась языком к самому кончику. Чуть помедлила… и принялась употреблять. А именно, облизывать белоснежно-бархатистую мякоть. С чувством, неспешно… Ее зрачки расширились и замерцали, грудь, не стеснённая мещанскими оковами лифчика, трепетала под лёгкой импортной тканью, а лицо светилось ожиданием, предвосхищением восторгов блаженства…

Это был высший класс!.. Гости ощутили томление во всех членах и перестали жевать. Между тем, взасос поцеловав фрукт, Алла принялась погружать его в рот – всё глубже и глубже, умело расслабив мышцы гортани, так, будто хотела проглотить его не жуя… Говорят, нечто подобное делают начинающие порнозвёзды. И кончающие «живоглотки».

Эффект был достигнут – гости подозрительно тихо застыли на месте. За столом ещё продолжались какие-то разговоры, но для них ничто уже не существовало. Не шевелясь, смотрели они на белоснежное Аллино горло, в глубинах которого натужно и сладострастно двигалось нечто… Объёмом и формой напоминавшее… Вот она, женщина! Совершенно готовая к использованию по прямому своему назначению!.. Как она естественна, как волнуется и живёт её тело, как трепещет от невыразимых желаний… Нет, такого ни в каком кино не увидишь. Незабываемое зрелище – «если женщина просит»…

…Какая-то сила без предупреждения шарахнула Гнедина в грудь, опрокинув его навзничь вместе со стулом. Катя Дегтярёва, о которой он успел благополучно забыть, стояла над ним, держа двумя руками небольшой пистолет, и воронёное дуло сурово указывало на что-то, находившееся за спиной у Мишани. Лёжа на спине, Владимир Игнатьевич невольно проследил направление её взгляда… Там, у стены, стоял гигант Фаульгабер. И сжимал в занесённой руке мясницкий устрашающий нож Изготовленный для удара в ту самую точку, где мгновение назад находилась его, Гнедина, голова…

Мишаня медленно оборачивался, держа похожий на мохнатую картофелину недоеденный киви. От неожиданности он подавился – по подбородку тёк сок.

Фаульгабер опустил свой тесак и принялся дружески хлопать его по спине. Ясно, мол, пацан, кто есть ху?..

…У нас ведь как говорят? Попал в больницу или, скажем, в армию, и ты уже не человек. Какие глупости! В больнице, где поправлял здоровье известный питерский коллекционер Владимир Матвеевич Виленкин, как раз и можно было ощутить себя человеком, а не букашкой. Чистота и гармония, приборы дистанционной диагностики, одноразовые шприцы… Сестры тактично улыбаются, санитары придерживаются цензурного лексикона, а доктора задумчивы и учёны. Среди всего этого великолепия Владимир Матвеевич быстро шёл на поправку. Вкусно ел, много спал, а чтобы не скучать – ибо от скуки начинают одолевать лишние мысли, – сражался с персональным компьютером в тетрис… Так проходили дни, но по ночам не было ни процедур, ни компьютера, ни иных отвлекающих моментов, и устроенный ему эгидовцами кошмар неотвратимо оживал. Пока что Дубинин с Пиновской щадили его подорванное здоровье и, будучи людьми деликатными, к теме золотого дуката не возвращались… но они ЗНАЛИ. Или догадывались, что было, в общем, не лучше. И рано или поздно говорить с ними придётся. И оттого господин Виленкин просыпался в поту и стонал: «Господи! Да когда ж это кончится!..» Не кончалось. Наверное, Бог не слышал его. Или, наоборот, слышал очень даже хорошо…

Во сне он видел себя совсем молодым, подающим надежды искусствоведом. Затем появлялась харя полковника Кузьмиченко – двойной подбородок, пронизывающие глаза. Взгляд его был красноречивее слов – кто не с нами, тот против. Товарищ, вы против?.. Лица, морды, рожи… хари и рыла. Листы бумаги с убористыми строчками, надписи «Хлеб» на автозаках, блеск найденных при обысках бриллиантов… Глаза людей, меняющих бриллианты на хлеб. Тихий голос старого друга «Володя… за что?..»

«За что, Господи?..»

Послеобеденный сон оказался едва ли не хуже ночного. Владимир Матвеевич даже прослезился от жалости к самому себе – старому, слабому, с больным, надорванным сердцем… Надумав утешиться хотя бы гастрономически, Виленкин открыл холодильник и только собрался съесть что-нибудь вкусное, как дверь распахнулась: в палату пожаловал посетитель.

– Добрый день, почтеннейший Владимир Матвеевич! Как здоровьичко драгоценное?..

На пороге стоял осанистый россиянин в дорогом строгом костюме. Породистое лицо, украшенное явным сходством с академиком Лихачёвым. Добрая улыбка. Дышащие благородством манеры, понимающие глаза… Только вот господину Виленкину эти глаза показались страшнее полковничьих, тех, из сна. Он охнул и без сил опустился на стул:

– Что… вам… ещё от меня…

Это был он. Негодяй и мерзавец. Хладнокровнейшим образом уперевший золотой дукат. Тот самый дукат…

– Все ПОРЯДОЧНЫЕ люди искусства желают вам скорейшего выздоровления, – склонив убелённую сединами голову, визитёр вытащил объёмистый пакет и элегантным жестом убрал его в тумбочку: – Витамины… А то не comme il faut получается… Мы ведь с вами люди искусства, дражайший Владимир Матвеевич, n'est-ce pas?

– Я… мы, – Виленкин от ужаса едва мог вымолвить слово, но посетитель на беседу и не напрашивался.

– Так вот, mon cher monsieur, лучшее средство для укрепления здоровья, а тем паче для долгой и счастливой жизни – это молчание. Так французы считают. Не стоит дожидаться, пока «колумбийский галстук» повяжут, лучше просто держать рот на замке… Правда, велика мудрость народная?

Егo глаза вдруг стали жуткими и опасными, он резким вижением полоснул себя ладонью поперек гортани. Потом учтиво раскланялся… и уже в дверях покачал головой:

– Совсем забыл! Ах, память, память… Годы, наверное. Что лучше – склероз или маразм? Наверное, Склероз: о маразме как-то забываешь… Так вот, это вам, уважаемый Владимир Матвеевич, так скажем, звоночек. Из прошлого. Мы же старики с вами… Нам и освежить память не грех…

Вытащил из кармана фотографию, положил на стол и неслышно исчез. Господин Виленкин взглянул и вторично схватился за сердце: «Ну, святая Богородица, ну, сука, ну, падла!..» Выругался… и заплакал.

На фотографии был запечатлен рубль. Да не простой, а серебряный. И не просто серебряный. С изображением императора Константина. Того самого, который никогда императором не был и отрёкся от престола ещё до выпуска рублей со своим профилем. Всего-то успели их выпустить только семь штук. Теперь каждая такая монета – целое состояние. Владимир Матвеевич умудрился в своё время выменять знаменитый «рубль Константина» на полмешка муки. И уже после войны сплавить его за границу, от греха подальше. И вот вам пожалуйста!.. Всё тайное стало явным!.. Доколе, Господь?..

 

Визит неприспособленного

– А зохн вэй!.. – возмутилась Эсфирь Самуиловна Файнберг и, сердито сдвинув на лоб очки, оглядела коммунальную кухню. – Ну, рассматривает себе человек золото в чемодане, так прямо сразу надо на него ружьё наставлять? И пускай себе рассматривает!.. Вам-то, спрашиваю я, какой интерес?

Ей никто не ответил. Только рыжий котище Пантрик высунул усатую морду из-под стола своей номинальной хозяйки Вити Новомосковских. Тётя Фира иной раз баловала колченогого инвалида кусочком. Однако на сей раз речь шла явно не об угощении, и Пантрик, верно оценив ситуацию, уполз досыпать.

На кухне царило редкостное безлюдье. Был вечер. Работающие жильцы вернулись домой и в настоящее время ужинали по своим комнатам, а тётя Фира в гордом одиночестве пекла на кухне пирог. Вообще говоря, финальный акт кулинарной драмы личного присутствия автора как бы не требовал, но тёте Фире было семьдесят шесть лет, и она имела обыкновение, отлучившись «на минутку» из кухни, начисто забывать о поставленном на огонь. Последствия иногда бывали самые катастрофические.

Вот она и караулила на обшарпанной табуретке возле плиты. А чтобы нечаянным образом не сорваться на какие-нибудь дела, читала книжку. Книжка, прямо скажем, была не из тех, какие в её возрасте обычно читают. На мягкой обложке кривились в оскалах жуткие рожи, извергали свинец пистолеты и автоматы, а буквы названия оплывали багровыми каплями. Тётя Фира вникала в современный отечественный боевик.

У неё была веская и таинственная (о, как она оглядывалась у лотка!..) причина потратить на этот томик кровных семь тысяч. И приступить к изучению, когда никто, кроме кота Пантрика, не мог за ней проследить. Но какое разочарование поджидало её буквально на первой странице!.. Нет, с подчёркнутой сексуальностью действующих лиц и с матерными словами в тексте она худо-бедно, поёживаясь, примирилась. Что поделаешь – какая жизнь, такие и песни. Но когда дед героя, предавшись фронтовым воспоминаниям, обозвал «Студебеккер» трофейным грузовиком!.. Оставалось гадать, с кем мы всё-таки воевали полвека назад.

Поразмыслив (семь тысяч как-никак отдала), Эсфирь Самуиловна всё же не стала выбрасывать книгу в мусорное ведро. Пускай будет маразм престарелого персонажа, решила она. Другое дело, каждый сюжетный ход отныне вызывал у неё законные подозрения. О чём она, время от времени забывая о конспирации, оповещала кота Пантрика и кухонные стены.

Что же касается пирога, то он был с капустой и притом из довольно хитрого дрожжевого теста, именовавшегося, словно в насмешку, «ленивым». По глубокому убеждению Эсфири Самуиловны, это самое тесто, а заодно и начинка, должны были однажды загнать ee в безвременную могилу.

Правду сказать, тётя Фира до последнего времени не увлекалась готовкой. Тому опять же были причины; волею недоброй судьбы оставшись в девицах, она жила всю жизнь одна. Настоящая же серьёзная стряпня подразумевает многочисленную принюхивающуюся и вертящуюся под руками, а затем – дружно лопающую родню. Ну и для кого было тёте Фире стараться? Для себя одной?..

Так и получилось, что вкуснейший (когда удавался) пирог по маминому рецепту она пекла не чаще одного раза в год. Хроники боевых действий она не вела, но, кажется, не осталось ни единого ингредиента, кроме муки, который бы она не упустила из виду, и этапа технологического процесса, который бы она по нечаянности не нарушила. Однажды она забыла отжать капусту, вынутую из кипятка; в результате пирог, больше смахивавший на мокрую губку, гости съели ложками прямо из противня. Да ещё и хвалили, воспитанные!.. В другой раз – ой вэй, лучше вовсе не вспоминать! – тётя Фира начинила и аккуратнейшим образом защипала пирог, полюбовалась красавцем и уже хотела ставить в духовку… когда до неё вдруг дошло, что она не прослоила тесто маргарином. То есть своими руками загубила собственный многочасовой труд. Впору было зарыдать, как композитор Россини над блюдом лично приготовленных и лично угробленных макарон… что тётя Фира немедля и сделала. Бросила полотенце и чашку со взбитым яйцом, которым собиралась мазать пирог, – и рухнула в слезах на кровать.

По счастью, достопамятная трагедия случилась уже при её жильце, Алёше. Которому, между прочим, она и имела в виду устроить приятный сюрприз. Алёша (зачтёт ему это Бог!) для начала накапал своей хозяйке валокордина, а затем, прояснив ситуацию, вскрыл пирог и проворно выгреб начинку: «Тётя Фира, где там у вас „Воимикс“?..»

Смех и грех – тот раз в тесте попадались запечённые ошмётки капусты, но в целом пирог вышел как никогда прежде удачным. Это было два месяца назад. Сегодня тётя Фира ждала очень дорогого гостя и только потому, укрепясь духом, решилась на повторение кулинарного подвига. И было похоже, что практика начинала сказываться: сегодня при изготовлении пирога случился всего один инцидент. Когда будущее украшение стола, уже водворённое на противень, в последний раз подходило на электрогрелке, на него придумал улечься тёти-Фирин кот Васька.

Кошачья логика была проста и понятна: тёплое, мягкое и вкусно пахнет из-под полотенца… Однако несчастной кулинарке от этого было не легче. Она так ахнула, схватившись за сердце, что «норвежский лесной» мгновенно осознал весь ужас содеянного и дал дёру на шкаф. Естественно, трамплином при этом ему послужил всё тот же многострадальный пирог.

Тётя Фира всю жизнь проработала медсестрой и, помимо нищенской пенсии, заработала на этом совершенно маниакальные понятия о санитарии. Ей стоило огромного труда убедить себя, что, во-первых, нефеш Васька контактировал с тестом сугубо сквозь полотенце; во-вторых, пирогу предстояло минимум полчаса при температуре двести тридцать градусов Цельсия, сиречь полная стерилизация; и, в-третьих (это, положим, было уже малодушие), гостю вовсе даже не обязательно ни о чём говорить…

Эсфирь Самуиловна сердито перевернула страницу, но вместо того, чтобы углубиться в дальнейшие приключения героя, внезапно вспомнила маму. Семья врачей Файнбергов была очень советской – что, впрочем, не предотвратило папиного ареста, причём задолго до знаменитого «дела врачей». Но это случилось потом, а когда всё было ещё хорошо, маленькая Фирочка однажды явилась из школы перемазанная чернилами. И мама, видимо опасавшаяся, что дочь вырастет неряхой, рассказала ей в назидание про гимназиста по имени Володя Ульянов. «Однажды он писал сочинение. Огромное, на тридцати шести листах. И на последнем нечаянно посадил кляксу. Он переписал все тридцать шесть листов…»

У детей цепкая память… Восьмилетней девочке в голову не пришло задуматься, чего ради было переписывать всё – им там что, насмерть сшитые листы выдавали? Воображение школьницы было слишком потрясено громадностью труда, проделанного будущим Лениным. Тридцать шесть листов!.. Когда для неё самой оставалось едва посильной задачей исписать одну страницу в тетрадке!.. Имело значение даже то, что мама говорила не о «страницах», а именно о «листах». Лист – это ведь две страницы. Она долго потом не решалась спросить маму, как писал своё сочинение Владимир Ильич. На одной стороне? Или на обеих?..

…Тётя Фира расстроилась уже вконец, уронила очки и зашарила по карманам в поисках платка, потихоньку загадывая: если с пирогом всё же выйдет конфуз, значит, мама таки сердится ею на небесах… Однако в это время (слух у старой женщины был по-прежнему великолепный) за поворотом скупо освещённого Г-образного коридора проскрипел в замке ключ, потом щёлкнул выключатель, зашаркала по колючему половику уличная обувь… обычная возня вернувшегося домой человека. А поскольку все квартирные обитатели уже были здесь… Тётя Фира поспешно высморкалась и спрятала крамольную книжку.

– Он умчался прочь на газонокосилке, перед этим выпив четыре бутылки… – сдержанно донеслось из прихожей, и она поняла, что слух не подвёл её. Это действительно появился её жилец Алексей.

– От кустов остались пеньки да опилки, – сообщил он ей, возникая в дверях. И немедленно повёл носом: – Тётя Фира, я же с лестницы на запах пришёл! Это что вы тут, если не секрет, такое вкусненькое готовите? Пролетариату дадите попробовать?..

Внешность у Алексея Снегирёва была самая заурядная. Под сорок, худой, невысокий, с ничем не примечательным блёклым лицом и невыразительными глазами, неопределённо-серыми, как зола. Единственной деталью были совершенно седые, не по возрасту, волосы. Да и те он стриг ёжиком – поди разбери в вечных сумерках коммуналки, какого они на самом деле цвета.

– Пирог пеку, – ответила тётя Фира. И прикрыла для верности кухонной тряпкой засунутый в карман фартука боевичок: – Вы же понимаете, Алёша, к нам Монечка сегодня придёт. Помните, я вам говорила?

Алексей опустился на корточки перед плитой, внимательно заглянул в прозрачную бойницу духовки и секунду спустя осторожно поинтересовался:

– Тётя Фира, а вы не хотите взглянуть, как он там поживает?..

Она ахнула, вскидывая к глазам руку с часами. Потом с невнятным восклицанием схватилась за суконки для горячей посуды. Пирог впору было спасать.

Моня обещал прибыть к девяти часам вечера, и Эсфирь Самуиловна приложила немало усилий, подгадывая пирог как раз к этому сроку: «Он войдёт – а тут я из духовки горяченький достаю…» Однако по телевизору успела кончиться программа «Время», потом часы на шкафу пробили десять – а Мони всё не было. Отчаявшись услышать долгожданный звонок или рассмотреть что-либо в окошко, тётя Фира несколько раз выглядывала на лестницу… и наконец принялась решительно одеваться.

– Вы это куда собрались?.. – изумился Снегирёв, войдя в комнату и обнаружив свою квартирную хозяйку в кофте и с тёплым платком в руках.

Та потупилась:

– К метро хочу прогуляться… Вы же понимаете, Алёша, сейчас такое творится…

– А вы Софочке позвоните, – предложил Алексей. – Он ведь от Софьи Марковны должен был ехать?

Тётя Фира замотала головой:

– Нет, Алёша, я не могу. Вы только представьте: я ей звоню, а она говорит, что давным-давно его проводила…

Снегирёв устало вздохнул.

– Ладно, тётя Фира, уговорили, – сказал он затем. – Фотография Монина у вас какая-нибудь есть?..

Насколько успела понять Эсфирь Самуиловна, её жилец был человек, что называется, с биографией. Весьма даже с биографией. И потому совершенно не имел склонности смеяться над её опасениями за Монину жизнь. А кроме того – посмотрев один раз на любую Монину фотографию, он безошибочно узнал бы его на улице. Вне зависимости от одежды, наличия или отсутствия очков, усов и так далее. Такой вот жилец. Тётя Фира скомкала пуховый платок и принялась беспомощно озираться…

И в это время на стене комнаты залился соловьиной трелью звонок. Старая женщина всплеснула руками, уронила платок и с молодой прытью бросилась в коридор – открывать дверь.

Моисею Львовичу Каплану – Монечке, о котором так долго говорили большевики, – было двадцать девять лет, и, несмотря на столь характерное «ф.и.о.», ничего библейского в его облике не наблюдалось. Монину внешность скорее следовало признать усреднённой. Назови русским – сойдёт. Назови евреем – тоже сойдёт.

С некоторой натяжкой.

– Тётя Фира, я тут вам пирожных купил, – сказал он, повесив в тамбуре длинное пальто и проходя в комнату. – Вы, кажется, такие любили? Белковые. А почему вы дома так тепло одеваетесь? Здесь очень дует, наверное?

Тёти-Фирина комната, являвшая собой фрагмент разгороженной некогда гигантской гостиной, имела архитектурную особенность – полукруглое окно размером в добрую половину стены. От него действительно иногда безбожно сквозило, и старая женщина успела перепугаться, не продует ли Монечку, но вовремя вспомнила, что ветер нынче дул северный, не попадавший в окно. Она растроганно взяла у гостя кондитерскую коробочку:

– Спасибо, хеяс майне, спасибо… – И щёлкнула выключателем пузатого электрочайника: – Сейчас чайку попьём, ты и согреешься. Надолго в Питер-то к нам?

Моня прошёлся по комнате, рассматривая породистую бытовую технику. Едва ли не единственным диссонансом среди дорогих фирменных устройств выглядел допотопный отечественный телевизор. Черно-белый «Вечер» был современником и свидетелем тёти-Фириной молодости, и поэтому она упорно отказывалась его заменить. Хотя жилец предлагал…

– У меня, – сказал Моня, – чисто деловая поездка. Завтра вечером – обратно в Москву. На «Стреле»…

– Монечка, деточка, ну так же нельзя!.. – снова испугалась Эсфирь Самуиловна. – Надо себя хоть немножко беречь!.. Рано или поздно такой режим начнёт сказываться на здоровье…

Моня пожал плечами:

– Что поделаешь, тётя Фира, бизнес. А почему вы третью чашку поставили? Вы ещё кого-нибудь ждёте?

– С нами Алёша чайку попьёт, – отозвалась она. И привычно окликнула: – Алёша! Идите чай пить!..

– Какой Алёша?.. – оглянулся Моня, и тётя Фира запоздало сообразила, что новость его не слишком обрадовала.

– Мой жилец… я ему комнатку… – растерянно и виновато выговорила она. – Он мне…

– Алексей, – бодро представился Снегирёв. Тёти-Фирин гость без большой охоты протянул руку:

– Миша…

– Алёша, осторожнее, у Монечки РУКИ!.. – поспешила предостеречь жильца Эсфирь Самуиловна.

И немедленно прикусила язык: если Монечка пожелал быть для него Мишей, значит, пускай так оно и будет, а её, старую безмозглую клизму, никто не просил болтать языком. Между тем Алексей, вняв предупреждению, со всей мыслимой осторожностью подержал Монину руку в своей и уселся за стол, на привычное место. Тётя Фира поспешно разрезала пирог и поставила блюдо посередине, рядом с пирожными:

– Вроде не совсем ещё остыл, кушайте, мальчики. Снегирёву повторять было не нужно – сразу ухватил румяный уголок и откусил половину:

– Вкусно-то как, тётя Фира…

Он был одет по-домашнему: в пузырящиеся на коленях тренировочные штаны и серую тенниску. Столичный житель Моня, в противоположность ему, не пожелал расстаться ни с галстуком («техасский» кожаный ремешок, застёгнутый металлической бляшкой), ни с пиджаком. Он поддел облюбованный кусок специальной лопаточкой, но увы! Пышное тесто слишком хорошо поднялось, кусок был поперёк себя толще, что в сочетании с рыхлой капустной начинкой делало всё сооружение весьма неустойчивым. Лопаточка же годилась только для транспортировки худосочных импортных кексов. …То есть, как говорят в таких случаях на Востоке, «ферфаллен ди ганце постройка». Дело не кончилось катастрофой только потому, что многоопытная тётя Фира успела схватить тарелочку и поймать ею падающий на скатерть пирог.

– А что у вас с руками, если не секрет? – доброжелательно спросил Снегирёв. – Попортили где-то?

– Алёша, я же вам рассказывала, – снова встряла Эсфирь Самуиловна. – В своё время Мо… Мишеньке не дали возможности стать скрипачом, но он хочет непременно вернуться в музыку и очень упорно занимается самостоятельно.

– А-а, – понимающе кивнул Снегирёв. И потянулся за добавкой.

Моня наконец отведал пирога, действуя чайной ложечкой и всем своим видом показывая, какой это верх неприличия – есть руками.

– Ну как?.. – с надеждой спросила хозяйка.

– Вкусно, конечно, тётя Фира. Как всегда у вас, – прожевав, ответствовал Моня. – Но, по-моему, прошлый раз было удачнее. Тут такие жёсткие корки…

– Так и не ешь их, Монечка, а то в самом деле живот ещё разболится, – захлопотала Эсфирь Самуиловна. – Оставь, я голубям потом покрошу…

Моня с видом извечного страдальца переместил на свою тарелку пирожное из коробочки:

– Что верно, то верно, фабричное всегда как-то надёжней…

Это был любимый лозунг Софочки, Софьи Марковны, которая доводилась ему родной тёткой и, что характерно, стряпать умела исключительно бутерброды.

Снегирёв покрошил на ладонь немного начинки и теста и наклонился предложить вертевшемуся под ногами коту:

– А нам с Василием в самый кайф. Правда, коташка? Васька принюхался и с готовностью уткнулся мохнатой мордочкой ему в руку.

Моня расправился с безвкусной фабричной продукцией и принялся самоотверженно ковырять ложечкой развалины пирога:

– Зачем же голубям. Чтобы не обижать вас, тётя Фира…

Снегирёв вытер о штаны тщательно облизанную Васькой ладонь и взял очередной кусок. Моня наконец доколупал первый и заметил ему:

– Очень сытный пирог. Вы, кстати, знаете, Алексей, что так наедаться на ночь не полезно для здоровья? Могут быть неприятности с печенью.

– Да? – простодушно удивился тёти-Фирин жилец и подлил себе чаю. – А я-то радуюсь, какое тесто лёгкое, прямо, знаете, словно мимо желудка проскакивает. Как всё первый кусок ем…

Дело медленно, но верно переходило на личности, причём Алёша действовал по принципу яблока, свисающего сверху на нитке: ни за что не укусишь «без рук», только сам слюнями зальёшься. Тётя Фира в очередной раз дерзнула вмешаться:

– Мишенька, а можно спросить, какой у тебя в Питере интерес? То есть геше… бизнес?

Моня не спеша отряхнул с костюмных брюк крошки и ответил с той долей небрежности («…аспирантура в Гарварде – это не важно, и что на Нобелевскую выдвигают – это тоже не важно…»), которая, по мнению многих, призвана подчёркивать истинную значимость дела:

– Да так, ничего особенного… я теперь работаю холдинг-центре «Надёжность, Нравственность, Благородство». Может, слышали – в прессе нас чаще проста «ННБ» называют…

Нас!.. Эсфирь Самуиловна уставилась на него чуть ли не с благоговением. Сколько ни было в той самой прессе скандальных разоблачений, слова типа «франчайзинг», «фьючерсная компания» или «холдинг-центр» всё ещё оказывали на неё воздействие, близкое к гипнотическому.

Зато Алексей неожиданно фыркнул. Громко, очень ехидно и без тени почтения:

– А главным начальником кто? Не Микешко? Тот самый, который в девяносто пятом году…

– Послушайте!.. – возмущённо перебил Моня. Его терпению наступил предел. – Я вообще не понимаю что вы здесь делаете? Вас пригласили чаю попить, – вы попили? И что вы всё время вмешиваетесь в чужой разговор? Мы спрашивали вашего мнения?..

Тут тётя Фира потеряла дар речи и только беспомощно переводила взгляд с одного на другого. Снегирёв усмехнулся.

– Бесэдер… – проговорил он, пожимая плечами. – Не буду мешать…

Сгрёб на тарелку ещё два куска пирога, взял чашку, поднялся и ушёл к себе через маленький тамбур, отделявший тёти-Фирины владения от коридора. Кот Васька распушил хвост и, несыто мяукая, помчался следом за ним. «Норвежский лесной» рассчитывал на добавку и имел основания полагать, что там ему не откажут.

Когда бывала возможность, Снегирёв любил поваляться на диване с книжкой. Читать что-нибудь не требующее умственного труда, беззаботно погружаться в дремоту… просыпаться и продолжать чтение. По его меркам это было совершенно неприличное расслабление (завершающий штрих – кот, уютно свернувшийся на животе…), однако старинные диверсантские навыки и тут брали своё.

Узкая и длинная комната, где он обитал, в «проклятое царское время» представляла собой закоулок для горничной. После революции, в эпоху уплотнений, стену отделявшую его от гостиной, сломали, получив двадцатиметровую комнату с двумя разномастными окнами. Такой она и досталась в далёком теперь пятьдесят восьмом счастливому новосёлу – Фирочке Файнберг. Спустя годы та восстановила историческую справедливость, превратив воссозданный «чулок» в нечто вроде кладовки, однако вместо былой кирпичной стеньг между комнатами теперь стояла всего лишь тонкая перегородка. Она великолепно проводила все звуки, и настал момент, когда недреманный инстинкт подтолкнул Алексея, докладывая: на сопредельной территории что-то не вполне так, как всегда. Он отложил книжку, прислушался и сразу всё понял. Из-за переборки доносилось размеренное мужское похрапывание. А вот обычного алгоритма шорохов и шагов, сопровождавшего тёти-Фирин отход ко сну, так и не произошло. Как и приглушённого ритуала проводов гостя.

Он сказал себе, что это его не касается, и перевернул страницу. Потом всё-таки отложил Дика Фрэнсиса, слез с дивана и пошёл проверять.

Тётю Фиру он обнаружил на кухне. Она, оказывается, принесла туда маленькую настольную лампу и тоже пыталась читать, но мало что получалось. Книжка в мягкой обложке то и дело падала из руки, а седая голова неудержимо клонилась.

– Тётя Фира!.. – страшным шёпотом окликнул её Снегирёв. – Вы вообще-то чем тут занимаетесь?..

– Я… я… – Старая женщина испуганно проснулась и зашарила в поисках свалившихся очков. – Бессонница у меня, Алёша.

– Ага, – кивнул он. – Я уж вижу.

Тётя Фира страдальчески заморгала:

– Тогда зачем спрашиваете?..

– Да так. Интересно стало, с какой радости этот поц в вашей комнате дрыхнет, а вы на кухне сидите… – Он проворно нагнулся и, к полному ужасу тёти Фиры, поднял оказавшуюся на полу «нелегальную литературу»: – Ещё и хлам какой-то читаете…

У неё чуть отлегло от сердца, ибо «Убийца на понедельник» на него ни малейшего впечатления не произвёл и к ненужным ассоциациям не подтолкнул. Она поспешно убрала книжку в карман и слегка поджала губы:

– Не говорите такого про Монечку. Во-первых, он хороший мальчик, а во-вторых, вы же его совершенно не знаете.

Алексей искренне изумился:

– А чего ещё я про него не знаю?

– Не надо, Алёша, Монечка, он… он такой неприспособленный… И здоровье… Вам не понять…

– Да где уж мне. Так, значит, Софья Марковна его к вам, потому что у вас вроде как две комнатки, а у неё однокомнатная? И не в кухне же на раскладушке ему, неприспособленному, ночевать?

Эсфирь Самуиловна едва не расплакалась:

– Алёша, поймите, он же у меня на глазах вырос. Я его вот таким помню. Он мне как сын…

– О Господи, – вздохнул Снегирёв. – Ну ладно, тётя Фира, пошли.

– Куда?..

– Спать.

Она попыталась отговориться, дескать, у неё в самом деле бессонница, ей здесь очень хорошо и удобно, и вообще, она так решила. Однако спорить с жильцом в некоторых случаях бывало бессмысленно. Он просто поднял её со стула и препроводил в «свою» комнату, на покрытый пледом старый диван.

– А вы как же, Алёша? – шёпотом, чтобы не разбудить Монечку, забеспокоилась она. Снегирёв молча раскатал по полу спальник. Ему было не привыкать.

Утром гость проснулся в одиннадцатом часу, и тётя Фира получила возможность излить на него новую порцию материнской заботы. Вернувшийся с пробежки Снегирёв хорошо слышал, как открывался и закрывался холодильник, как гудела и попискивала микроволновка. Что же касается аромата разогреваемого пирога, то он был способен пройти навылет не то что хилую перегородку – даже и прежнюю капитальную стену.

Снегирёва, впрочем, к совместному завтраку не пригласили. Надо полагать, во избежание демографической катастрофы. Как только за Монечкой закрылась квартирная дверь, тётя Фира, страдая, постучалась к жильцу:

– Алёша, кофейку с пирожком…

Он сидел на подоконнике, раскрыв маленький, ладошку, компьютер, и что-то набирал на миниатюрной клавиатуре. На часах было уже двенадцать, то есть, по мнению большинства обывателей, неприлично поздно для завтрака. Снегирёва, однако, давно перестали обременять предрассудки, в том числе суточный ритм. Ел и спал, когда желание совпадало с возможностями. Он отставил крохотную машину:

– Спасибо, тётя Фира. Забаловали вы меня…

– Алёша, – сказала Эсфирь Самуиловна. – Вы же понимаете. Вы мне тоже как сын.

– Спасибо, тётя Фира, – повторил он очень серьёзно. Её распирали жгучие новости, и она торжественно поделилась с жильцом:

– Вы знаете, Монечка на той неделе снова приедет. Он сказал, что ночью очень замёрз и почти не спал, потому что от окна ужасно сквозило. Так он мне его вымоет, заделает и заклеит. Вы представляете?

– Не представляю, – с набитым ртом проговорил Алексей. – А как же РУКИ?..

С его точки зрения, Монино уютное похрапывание мало соответствовало замерзанию на сквозняке. Но это было его личное мнение, и он оставил его при себе.

– Вы смеётесь, но он действительно учился на скрипача, – вступилась за Софочкиного родственника Эсфирь Самуиловна. – К сожалению, педагог был… как бы это сказать… очень русский… и Монечку скоро отчислили… Ну то есть вы понимаете.

– А то как же, – кивнул Снегирёв. – Антисемиты кругом. На эту тему даже анекдот есть. Советский ещё… Объявили конкурс на должность телеведущего, собрались соискатели, вызывают их по одному… Ну и вот, выходит такой после прослушивания – рожа в бородавках, хромой, косорукий, перекошенный весь и притом страшный заика. «Ну как, приняли?» – «К-к-какое там, в-в-выгнали… П-п-потому что ев-в-врей…» Тётя Фира, а что за бланки там у вас на буфете лежат? Это не Моня забыл?

Она оглянулась, на миг испугавшись, что неприспособленный Моня действительно оставил у неё какие-нибудь важные документы… И вспомнила вторую сногсшибательную новость, которой хотела поделиться с жильцом.

– Это, – с гордостью сообщила она, – типовое заявление. Вы представляете? Монечкина фирма нам, пенсионерам, надомную работу устраивает. Такую выгодную, между прочим, что вы не поверите. Государство отмахивается, а вот нашлись же люди, помогают… Все, конечно, хотят, но я ведь ему тоже вроде родной…

– Тётя Фира, я вас умоляю… – застонал Снегирёв. – Вы не помните, во времена, когда не было ещё никакого бандитизма, а только мелкий промысел, случилось в Питере одно занятное мошенничество?.. Приходили люди, говорили, что они из газовой службы, и просили жильцов для их же блага помочь сделать «контрольный замер». То есть чисто вымыть две молочные бутылочки и оставить на ночь возле плиты – чтобы, значит, газ, если вытекает, туда набирался. А рано утром завязать горлышко бумажкой, надписать номер квартиры и выставить за дверь на площадку. Бутылки, мол, соберут и увезут на анализ. И если всё будет в порядке, то хозяев больше и беспокоить не будут. Народ, конечно, бутылочки выставлял. И, что самое интересное, ни к кому плиту чинить так и не пришли. Молочные бутылки в те времена, помнится, по пятнадцать копеек сдавали… Вам ни о чём это случайно не напоминает?..

Тётя Фира открыла рот, чтобы с жаром опровергнуть его домыслы и доказать, что выгодный проект «ННБ» ничего общего с «мелким промыслом» отнюдь не имел. Однако в это время за стенкой тихонько пискнул компьютер, и Снегирёв, извинившись, вылез из-за стола. Эсфирь Самуиловна проводила его глазами…

 

Два Александра и третий – Пушкин

В тот вечер, когда Саша Лоскутков вызвал к матери маленького тёзки-Шушуни, Вере Кузнецовой, «скорую», ехать в больницу она отказалась. Обморок, который случился от усталости – так они тогда решили, – скоро прошёл. Саша под причитания Надежды Борисовны перенёс молодую женщину в комнату, на диван, и почти сразу она открыла глаза. К приезду «скорой» она уже могла сидеть и разговаривать.

– Сейчас обмороки у женщин не редкость, – сказал пожилой врач. – Плохое питание, всё детям, себе ничего, у половины – пониженный гемоглобин…

Что-то ему не понравилось в лёгких у Веры, он и предложил больницу.

– Вас в стационаре спокойно посмотрят, а так – сколько времени потеряете на свою поликлинику, – говорил он, выписывая рецепт.

Но Вера, прижав к себе испуганного Шушуню, лишь отрицательно мотала головой.

– Хорошо, как хотите, только дайте мне слово, что обязательно пройдёте обследование!

Дать слово нетрудно… Однако наутро вместо поликлиники Вера вновь отправилась с подругой на овоще-базу рыться в гнилье. Врач оказался неравнодушным, он звонил, напоминал, и Вера в конце концов соврала, что обследовалась. «Ничего не нашли, – сказала она и сама почти в это поверила. – Спасибо вам большое за беспокойство».

Облегчение действительно вроде бы наступило, но ненадолго. Вера стала просыпаться среди ночи от жжения где-то внутри, около сердца. Потом однажды, закашлявшись, выплюнула сгусток крови, но превозмогла слабость и в очередной раз отправилась на работу… чтобы свалиться прямо в вагоне метро.

– Совсем Верочке плохо, врачи затемнение в лёгком нашли, – сказала её подруга, Татьяна Пчёлкина, когда они с Лоскутковым встретились на лестнице. – Мы с ней завтра в храм пойдём, молиться будем о ниспослании выздоровления. Не хотите присоединиться? Очень полезно…

Татьяна была кандидатом технических наук, но институт, где она прежде работала, зачах совершенно, а на новое место устроиться так и не удалось. Уже больше года Татьяна промышляла на овощебазе и за это время сделалась православной до невозможности. Она принадлежала к поколению, выросшему при государственном атеизме: ни о христианстве, ни о прочих религиях ничего толком не знала. Она и теперь знала не больше. Зато исправно ходила в церковь, соблюдала посты и ставила свечки. Она была убеждена, что это и есть православная вера.

– С затемнением надо лечиться немедленно, – сказал Саша. Он представил себе забранные стеклом образа и вереницы молящихся, друг за дружкой целующих это стекло. – А в церковь… Мороз на улице, ей в постели бы полежать…

– Ошибаетесь! – возразила Татьяна таким тоном, что он сразу понял – разубеждать бесполезно. – Главное, чтобы душа была Господом просветлена, иначе и лечение не поможет. А когда человек о Боге думает, к нему и болячки не пристают!

Шушуня выбежал в прихожую на звонок и, как только открылась дверь, повис у «дяди Саши» на шее. С тех пор, когда Лоскутков подобрал его, потерянного в метро пьяным отцом, мальчик очень к нему привязался. Ходил с ним гулять и явно гордился, шагая мимо дворовых мальчишек.

– Верочка-то, слава Богу, уснула… Приходила сейчас эта её Татьяна, всю мебель мне святой водой перебрызгала, – шёпотом пожаловалась Шушунина бабушка, Надежда Борисовна. – Врачи в больницу посылают, а она в церковь тащит… Я было спорить, а потом думаю: пусть сходит, вдруг правда поможет…

Про Вериного мужа Саша спрашивать не стал. Войдя, он засёк его в квартире на слух: Николай сидел возле постели жены и пребывал в непривычной для себя трезвости. Он не вышел поздороваться с Лоскутковым. Саша однажды тряханул его в четверть силы за шкирку, и с тех пор гражданин Кузнецов стал его смертельно бояться.

– Дядя Саша, – Шушуня уже стоял в тёплых ботиночках, и бабушка Надя застёгивала на внуке голубенький комбинезон, – а вы мне стихи рассказывать будете?

Лоскутков улыбнулся:

– Обязательно. Ну, тёзка, двинулись. Шагом марш!

– Шагом марш, – весело отозвался Шушуня.

Надежда Борисовна смотрела в окошко, как они шли через двор… Господи, ну почему Верочка вышла замуж не за такого вот Сашу, а за пьяницу Николая?.. Всё ж было ясно с самого начала, когда Вера только-только привела парня знакомиться, а он сразу полез к Надежде Борисовне с пьяными поцелуями, называя мамашей. Должно быть, принял для храбрости, только не пресловутые сто грамм, а существенно больше. Она, помнится, брезгливо отстранила его: «Протрезвеешь, тогда и знакомиться будем».

«Я его перевоспитаю, мама, он мне обещал! – успокаивала Вера. – Он меня любит!..»

С тех пор Николай дважды пытался «завязать» с выпивкой: в первые месяцы после свадьбы и потом, когда родился Шушуня. Понадобилась Верина болезнь и, может быть, лёгкое вразумление с Сашиной стороны, чтобы он сделал третью попытку. Насколько серьёзную?.. В чудеса давно уже что-то не верилось…

Надежда Борисовна услышала, как в комнате тяжело закашлялась Вера, и ощутила в сердце знакомую ледяную пустоту. Она хоть и запрещала себе даже думать о том, что же будет, если дочь не поправится, но в глубине души ото дня ко дню зрел страх…

Вздрогнув, пожилая женщина снова посмотрела в окно. И увидела, как Лоскутков, выбравшись на газон, учит её внука ловко кувыркаться в снегу.

читал Саша обещанные стихи. –

– Это Пушкин написал?.. – по обыкновению поинтересовался Шушуня. Видимо, их правильно воспитывали в детском саду, но Саша, усмехнувшись, ответил:

– Нет, не Пушкин.

– А кто?

– Ну… Один человек…

 

Нелюбимая у окна

Дом стоял в глубине квартала, отгороженный от шумной улицы корпусами других зданий и скоплением угловатых обрубков, когда-то называвшихся тополями. Сразу после войны, когда район только застраивали, юные деревца были здесь долгожданными новосёлами. С тех пор они усердно росли, по максимуму используя хилое ленинградское лето и выкачивая, как насосы, болотную сырость из почвы. Видимо, в благодарность за это люди в начале каждой весны учиняли над ними пытку, именовавшуюся формированием крон. Иногда об экзекуции забывали лет этак на пять, потом спохватывались, и тогда подрезка превращалась в четвертование. Ибо обрадованные передышкой деревья успевали вымахать чуть не до крыш. Тогда во дворах принимались реветь бензопилы, и дети таскали по дворам ветки и здоровенные сучья. Самые жалостливые выбирали укромные уголки и сажали ампутированные древесные конечности в землю. Порою случалось чудо: ещё живые обрезки, сами размером с полноценное дерево, действительно принимались расти…

Последнее превращение тополей в лишённые веток столбы случилось в прошлом году. Без сомнения, это был уже акт чистого садизма, не продиктованный никакими практическими соображениями. Ибо в воздухе вовсю веяли новые ветры – квартал «шёл» на благоустройство. Это, в частности, предполагало полную корчевку сорных пород. К коим были ныне причислены и многострадальные трудяги-тополя…

Женщина стояла возле окна. Она часто стояла так, подолгу глядя во двор.

Когда-то в детстве Ирина панически боялась наводнений. Ей всё казалось, что их дом, стоявший на набережной, однажды неминуемо должно было затопить. Она даже видела это во сне. Теперь она была взрослой, и детские страхи превратились в смутное опасение, гнездившееся на задворках сознания. Быть может, а Нева с её периодическими разливами действительно являла собой для Ирины нечто судьбоносное. По крайней мере, жила она по-прежнему недалеко от реки – между улицей Стахановцев и Малоохтинским. Володя сначала предлагал ей квартиру на самом берегу, с чудесным видом на Лавру, но она предпочла другую – вот эту свою нынешнюю. И теперь, случалось, целыми днями простаивала у окошка, глядя во двор…

В школе Ирина (тогда ещё не Гнедина) училась еле-еле. За полным отсутствием способностей и интереса к предметам. Английская школа была очень престижной. Никто не удивлялся ни дочке крупного «партайгеноссе», ни тому, что её за уши перетаскивали из класса в класс вплоть до выпускного. Рядом примерно так же (и притом вовсю шалопайничая) учились сын министра, внук известного дипломата, отпрыски видных хозяйственников…

То есть педагогам хватало забот и без Ирочки, тихо сидевшей на задней парте и смотревшей в окно.

Когда после школы она с первой попытки поступила на филфак и резко стала учиться на круглое «отлично», это тоже ни у кого не вызвало удивления. С определённым контингентом английских школ и похлеще метаморфозы случались.

В двадцать два года её выдали замуж. За Володю, сына «того самого» Игнатия Гнедина. Династический брак есть династический брак; чувств к жениху Ирина не испытывала никаких. Ни за, ни против. Правду сказать, она и к другим молодым людям особых чувств не испытывала. Вялое любопытство – не более. Ничего, что подвигло бы её закрутить бурный роман. Провести с однокурсником незабываемую ночь на ухабистом общежитском диване… Увы, её сердце оставалось безмятежно, точно подёрнутое ряской болото. Она восприняла свадьбу и начавшуюся семейную жизнь с сонным спокойствием растения, которое заботливый садовник пересаживает с одной грядки на другую. Естественно, новобрачные сразу въехали на отдельную площадь. Столь же естественным образом Ирина Гнедина не проработала по специальности ни единого дня.

Но потом наступил девяносто первый год, и привычный мир стал давать одну трещину за другой. Хорошо хоть Гнедин-старший мгновенно учуял, откуда задул ветер, и оперативно перекрасился в демократы и реформисты. Отец Ирины принципами поступаться не пожелал и остался в непримиримой коммунистической оппозиции. Однако на новом поприще жизнь у него не задалась. Видный некогда партийный деятель быстро, усох до третьестепенного. И умер от инфаркта, не разменяв седьмого десятка.

Новоиспечённый демократ Гнедин отстал от свояка всего на полтора года; видно, смена кожи недёшево ему обошлась. Однако к тому времени Гнедин-младший уже держался бульдожьей хваткой за одну из ветвей власти, устроенный прочно и высоко. В кабинете заместителя начальника юридического управления. В Смольном.

Он не развёлся с Ириной, хотя физического влечения к ней не испытывал никогда, а вместе с её папенькой угас и династический интерес. Просто, что бы там ни говорили, а разводы в официальных кругах как прежде не поощрялись, так не поощряются и теперь. Владимир приватизировал для благоверной трёхкомнатную по её выбору – у метро, тёпленькую после евроремонта… и стал заглядывать в гости не чаще раза в неделю.

Ирина прекрасно знала, что где-то (где именно, она не пробовала выяснять) у мужа имелась ещё и другая квартира, и там он в своё удовольствие вёл плейбойскую жизнь. Устраивал холостяцкие вечеринки с друзьями, приглашал платных и бесплатных подруг…

Молодую соломенную вдову это по большому счёту не волновало.

Она тоже могла бы творить всё, что ей только заблагорассудится, не опасаясь со стороны мужа репрессий. Однако Ирине Гнединой не «благорассудилось». Возникавшие время от времени расплывчатые желания и мечты так и оставались на уровне нереализованных душевных поползновений. Ей никто не мешал, но она так и не завела не то что любовника – даже кошку.

Порою она целые вечера простаивала у окна, выключив надоевший телевизор и глядя во двор, на редких прохожих и ещё более редкие автомобили.

…Пока на тополях не обчекрыжили ветки, там время от времени появлялись гнёзда. Одно из них, воронье, хорошо просматривалось с четвёртого этажа. Ирина помнила, как серая птица хлопотливо возилась в укромной развилке, неприметной с земли (о том, что в городе могут найтись ещё и наблюдатели сверху, законное дитя природы не помышляло). Отложив яйца, ворона уселась их греть. Увы, то ли из-за экологических бед, то ли ещё по какой причине кладка оказалась нежизнеспособной. Ворона никак не желала это уразуметь – и героически продолжала высиживание. Так тянулось месяца три. Потом лето кончилось, и налетела первая осенняя буря с сумасшедшим ветром и наводнением. В ту ночь Ирина очень плохо спала, но к утру Нева вошла в берега, в очередной раз не причинив лично ей никакого ущерба. Но вот от гнезда на тополе не осталось никакого следа. Пропала куда-то и ворона. Больше её во дворе не видали.

…За герметичным двухкамерным стеклопакетом в который раз густели непогожие сумерки. Мокрый снег ложился ноздреватым ковром, заравнивая часовой давности следы от колёс. Потом прямо по газону прохлюпал рубчатыми кроссовками долговязый парнишка из соседнего дома, прикативший на последнем поезде метро. Во дворе было почти совсем тихо; крупные хлопья тяжеловесно кружились под фонарём, постепенно стирая протянувшийся к подъезду аляповатый пунктир… Ирина продолжала смотреть.

 

Show must go on

[13]

В день, когда Жене Крылову настала пора выписываться из больницы, гнилая зима поднатужилась и разразилась настоящим, крепеньким, славным морозцем. И даже – явно по великому блату – лёгким и пушистым свежим снежком, искрившимся на солнце. Он выпал аккурат ночью, при прохождении небольшого холодного фронта, и весьма кстати припорошил замёрзшую грязь. Женя вышел на высокое крыльцо, снабжённое, кроме ступеней, ещё и пандусом для машин. Заботливые руки присыпали обледенелый пандус крупным песком. Некоторое время Крылов стоял неподвижно, жмурясь и с наслаждением дыша. Холодный воздух покалывал, как шампанское. В нём отсутствовали вездесущие больничные запахи, и уже от этого он казался Жене состоящим из чистого кислорода.

Крылова, естественно, никто не встречал. Более того: с ним только что распростились, снабдив инструкциями на все случаи жизни и наказав смотреть в оба. И теперь несколько пар глаз (весьма, кстати, вооружённых) внимательно следили за ним, выжидая, что будет. Ему очень хотелось оглянуться, но он не оглядывался.

Что ж, пока ровным счётом ничего не происходило. Пока?..

Женя знал лучше многих: когда нечто начинает происходить, то как правило оказывается, что всеобъемлющие инструкции именно этого и не охватывают. «Ладно, – сказал он себе. – Посмотрим».

Пока смотреть было решительно не на что.

Заснеженный садик перед больницей оставался пустым, если не считать чьих-то родственниц с фруктами и домашними тапками в сумках да инвалидного автомобиля, допущенного на территорию и аккуратно пробиравшегося по дорожке. Женя нашёл взглядом маленькие нарядные купола, видимые сквозь голые кроны, и с чувством перекрестился. Потом спустился с крыльца и медленно пошёл в сторону ворот, помимо воли прислушиваясь к только что зажившим болячкам. Ухаживали за ним, грех жаловаться, по высшему классу. Но всё равно казалось, будто «на воле» тело ведёт себя совсем по-другому, чем в кабинете лечебной гимнастики, и вопрос, можно ли ему вполне доверять, ещё требует уточнения…

При всей бросающейся в глаза Жениной молодости он испытывал подобное уже не впервые.

Он встряхнул тощую спортивную сумку, передёрнул плечами, то ли сбрасывая что-то, то ли, наоборот, заново примеряя к себе, проверяя, ладно ли будет сидеть… Друзья-эгидовцы, следившие за ним в дальнобойную оптику, видели, как зябко нахохлившийся парень на ходу становился таким, каким его знали за пределами службы. Это снова был по всем параметрам типичный уроженец глухого уголка области, давно забытого всеми, кроме, может быть, Бога. Сорванный с корней деревенский житель, привычно ждущий подвоха от городских умников и всегда готовый скрыться в непробиваемой скорлупе понятий и ценностей, унаследованных от предков-крестьян… Упрямый, тугодумный и неторопливый. С недоверчивым взглядом светлых глаз исподлобья…

И при этом – с чеченской войной за плечами. Плюс не отмеченная особой логикой история, столь драматично загнавшая его в конце октября на больничную койку…

В общем, к воротам больничного садика подходил совсем не тот Женя Крылов, которому двадцать минут назад давал последние наставления эгидовский шеф.

Когда до этих самых ворот осталось пройти с десяток шагов. Женино профессиональное внимание привлекла характерная физиономия джипа, обрисовавшаяся из-за угла кирпичной сторожки. И сам серебристый «Гранд чероки», и его номер (буквы «о», одинаковые цифры – не хухер-мухер!) были очень знакомыми. Женя прошёл ещё немного вперёд, остановился и стал смотреть, прикрыв ладонью глаза от яркого солнца.

Пока он смотрел, дверца джипа щёлкнула, наружу выбрался человек… Женю встречали. Стало быть, не ошибся Багдадский Вор, засекший приметный автомобиль на дальних подступах к лечебному учреждению. Человек приветственно помахал рукой, и Женя поймал себя на том, что обрадовался ему. Андрею Аркадьевичу Журбе, лидеру тихвинцев. В руке у лидера была зажата на две трети пустая жестяная баночка. Одно из невинных развлечений, которое Журба со товарищи время от времени себе позволяли: на глазах у гаишников хлестать «Хольстейн», сидя за рулём иномарки. А потом демонстрировать возмущённому стражу порядка… полную безалкогольность напитка.

Между прочим, на той стороне проспекта действительно стояла сине-белая спецмашина с выключенными мигалками. К некоторому разочарованию Журбы, оттуда на его манипуляции с баночкой не обращали никакого внимания. Наверное, были заняты другими делами. Или тоже признали джип и владельца. Или просто плевать хотели на всё…

– Здравствуйте, Андрей Аркадьевич… – Женя потянулся к ушанке.

Журба гостеприимно распахнул перед ним дверцу:

– Залазь! Ездил на такой ласточке когда-нибудь? Джип, оснащённый автоматической коробкой и множеством иных удивительных приспособлений, плавно и мощно взял с места.

– Хорошо бегает? – покосился Журба. – Не «Жигули» небось! – И радушно предложил: – За руль хочешь? Соскучился поди?

– Да я… – смутился Крылов.

Он, конечно, уже расслышал недужное постукивание газораспределительного механизма, хруст и скрип из трансмиссии и иные звуки, гласившие, что джип, изначально рассчитанный на несерьёзное американское бездорожье, в российских условиях стремительно хирел и уже, так сказать, одним колесом метил на автомобильное кладбище. Но простой парень не мог не хотеть порулить на благородном иноземном красавце, и Женя с готовностью пересел.

– Поездишь на нём, а покажешь себя – чего доброго, подарю, – небрежно посулил тихвинский лидер.

– Да что вы, Андрей Аркадьевич… – покраснел Женя-"фраер". Женя-эгидовец про себя, усмехнулся, по достоинству оценив щедрость Журбы.

Атаман включил радио, и «Блестящие» затянули про розовые облачка. Журба расслабленно откинулся на спинку сиденья, но на самом деле внимательно следил за тем, как Женя вёл джип. И скоро пришёл к выводу, что парню можно доверить не только этот раздолбанный гроб, но даже и холёный личный «Ландкрюйзер». Когда-то в безумной юности Андрей Аркадьевич любил напористую езду и на дороге не стеснялся: медлительных обгонял, строптивых подрезал – с дороги, ложкомойники, Я еду!.. С тех пор прошли годы, он приобрёл положение и поумнел. И сам за рулём изменился, и водителей стал уважать таких, как этот Крылов, – зорких, вежливых, оставивших дешёвые понты дуракам. Когда выкатились на Ленинский, он сделал музыку потише:

– Не западло вон там тормознуть? Дельце одно есть…

Женя равнодушно пожал плечами и подрулил к девятиэтажному «кораблю».

– Первым делом, – пропел Журба, – мы испортим самолеты…

Они въехали во двор, миновали автомобильное скопище у поребрика и остановились возле подъезда с железной свежевыкрашенной дверью. Женя заглушил двигатель, повернулся к атаману, ожидая распоряжений – с ним идти или караулить машину, – и увидел, что Журба, слегка изменившись в лице, обшаривает карманы. Перерыв затем бардачок и отделения для мелких предметов, которых на «Гранд чероки» тьма-тьмущая, тихвинский лидер досадливо выругался:

– Ну, бля, кажись, бирку дома забыл…

Женя-«фраер» с равнодушным любопытством следил за тем, как он в сотый раз расстёгивает-застёгивает молнии на куртке. Женя-эгидовец уже понял, к чему идёт дело, и не удивился, когда Журба хлопнул его по колену:

– Слышь, Джексон, у тебя ведь наверняка паспорт с собой? Выручай, корешок, у барыги одного бабки занять нужно, я потом с ним разберусь, отвечаю. Ты же меня знаешь, кидалова не будет.

До сих пор знать его «фраеру» вроде было особо неоткуда, если не считать драки на шоссе, но Женя опять поступил так, как от него ждали:

– Нет базара, Андрей Аркадьевич… Сейчас из сумки достану…

И правда, как отказать такому хорошему и заботливому человеку, ещё и посулившему Жене роскошный автомобиль?.. Они поднялись на третий этаж и увидели там обшарпанную картонную дверь. Журба соединил две проволочки, торчавшие на месте звонка.

– Кто там? – почти сразу отозвался дребезжащий мужской голос. Журба продемонстрировал в глазок все сорок зубов:

– Марк Соломоныч, я это, Андрей. Утром договаривались.

Щёлкнули замки, брякнул засов, и дверь отворилась. Вернее, тяжеловесно и даже величественно повернулась на мощных петлях, явив понимающему взгляду своё истинное качество. Картонной в ней была лишь маскирующая облицовка, а внутри пряталась надёжная сталь. Оснащённая американским полицейским замком. Так ушлые люди меняют внешний облик автомобиля, превращая новенькую машину в потасканную, да ещё и непрестижной модели.

– Здравствуйте-таки, молодой человек. А кого это вы ещё ко мне привели?.. Мне никто не нужен…

На пороге стоял и подозрительно разглядывал гостей пожилой толстяк с лысиной, обрамлённой неопрятными седыми завитками. Судя по тому, какой кислятиной несло из квартиры, форточки там не открывались неделями. Зато было тепло: Марк Соломонович стоял в одной маечке и домашних штанах. То и другое было засалено до невозможности.

– По его бирке бабки брать буду, – Журба взял Женю за плечо. – Вам, Марк Соломоныч, не один хрен?

– Андрей, вы попали в приличный дом! – Хозяин квартиры прижался к стене и пропустил визитёров в прихожую. – Здесь не ругаются на пороге, а вытирают-таки говно с подошв своих штиблет…

Сам он был в вонючих войлочных тапках на босую волосатую ногу. Он провёл Журбу и Крылова на кухню и поинтересовался:

– Ну?

В мойке громоздилась несвежая куча грязной посуды. Сесть предложено не было, но Журба сам уселся на табурет и положил ногу на ногу:

– Давай, Джексон, свою краснокожую… – взял у Жени паспорт и протянул хозяину дома: – Хочу восемь тонн на год.

– Хотеть, молодой человек, не вредно, вредно не хотеть, – Марк Соломонович обнаружил в улыбке прокуренные редкие зубы и громко позвал: – Фима, Фима!

До тебя дело есть!..

На кухне тотчас возник долговязый чернявый парень. Коротко глянул на присутствующих, потом остановил взгляд на толстяке.

– На, пробей, – Марк Соломонович протянул ему паспорт и, кивнув на Женю, брезгливо поморщился: – Проверь, нет ли криминала, узнай метраж, прикинь стоимость, и, если порядок, заручную подгони…

Судя по некоторым специфическим выражениям, ростовщик в свой приличный дом попал из дома казённого. Минут десять в кухне царила тишина, только еле слышно урчал огромный холодильник «Бош». Он был того розового оттенка, который Женина бабушка назвала бы «телячьим».

– Ажур! – наконец-то вернулся долговязый Фима. – Криминала ноль. Вот планировка квартиры, вот жильцы… район… рыночная стоимость на сегодняшний день…

– Так, так, – Марк Соломонович цепко ухватил протянутый бумажный лист и самым внимательным образом изучил. – Ну вот что, молодые люди, – он повернулся к Журбе, но при этом покосился на Женю. – Восемь тонн я вам не дам. От силы шесть, под двенадцать процентов, сразу возьму за полгода, вы же знаете, какое сейчас время, кругом одно жульё…

– Ладно, валяйте, – кивнул Журба. И слегка толкнул Женю. – Давай, Джексон, подмахни документ.

– Распишитесь, молодой человек… – Марк Соломонович взял из Фиминых рук полностью готовый, со всеми печатями, бланк генеральной доверенности и ткнул в неё пальцем: – Вот здесь… – Под ногтями у него была траурная кайма. – И расписочку попрошу, по всей форме… Фима, продиктуй!

Пока тот диктовал, ростовщик сличил Женину подпись на гендоверенности и в паспорте. Когда расписка была готова, Марк Соломонович дважды перечитал её, вновь недоверчиво скосил глаза на гостей и, заверив:

– Я сейчас, – скрылся в недрах квартиры.

Вернулся он минут через десять. Зачем-то огляделся и выложил на стол приличную пачку стобаксовых:

– Здесь-таки всё точно. У нас как в аптеке!

– Проверим, – Журба взял доллары и со скоростью счетного автомата прошелестел всю толстую стопку: – Э, чегой-то не понял я, Марк Соломоныч! Стохи не хватает!..

– Быть не может! – Хозяин дома ещё раз самолично пересчитал зелень и сокрушенно покачал головой: – А зохн вэй, Фима, киш мирен тохес! Как ты считаешь бабки, шлимазол? Здесь же все кругом порядочные люди!.. – Он вытащил из кармана сто долларов и с полупоклоном сунул в руки Журбе: – Ошибочка вышла, молодые люди, фраернулись, блин.

– Точно фраернулся, сионист хренов, – уже в салоне джипа Журба со смешком извлёк из кармана заныканную бумаженцию с портретом Франклина. В юности он неплохо «приподнялся» на ломке купюр и былых навыков до сих пор не утратил. – Перебьётся на изжоге, барыга позорный. Держи, Джексон! Это тебе на первоначальное обзаведение!

Женя Крылов, только что потерявший комнату в коммуналке, некогда купленную ему Шлыгиным, взял сто долларов и смущённо поблагодарил:

– Не знаю, когда отдам, Андрей Аркадьевич, честное слово…

Журба отмахнулся и опять включил радио, чтобы ехалось веселей. Из приёмника послышались цепенящие душу грозовые аккорды, потом полетел голос покойного Меркьюри.

– Хорошо поёт, царствие ему небесное, – сказал Журба и сделал погромче. – Хоть и гомиком был… а всё равно люблю, блин.

– Show must go on, – неслось из динамиков…

Не собирался в это утро Борис Благой заходить в школу. Да и что ему было там делать, если Олег сам в последние недели приносил на кухню раскрытый дневник и, слегка смущаясь, объявлял:

– Средний балл – четыре и пять…

– Давно бы так! – повторял каждый раз Благой, с удовольствием расписываясь. Кажется, парень в самом деле взялся за ум. А что? Выпускной класс на носу…

…И вот сегодня он случайно заглянул в комнату сына. Случайно заметил на столе красивую обложку – «Дневник петербургского школьника», ту самую, которую видел вчера. Может быть, Олег выронил дневник, когда по обыкновению торопливо запихивал в школьную сумку учебники?.. До школы было минут пять дворами, и Благой решил занести дневник – немного времени перед работой у него ещё оставалось…

…Только лучше бы он этого не делал совсем. Он застрял в школе на полтора часа. И почти столько же ходил потом кругами по микрорайону, начисто позабыв обо всех служебных делах и переживая последовательно приступы бешеной ярости, тупого отчаяния и, наконец, тихой и ясной мудрости. …Завучиха поставила ему на вид прогулы Олега, и он принялся спорить, доказывая, что у сына при всём том не так уж плохи дела… Даже выложил за стол принесённый с собой «Дневник петербургского школьника». С теми самыми четвёрками и пятёрками. Завуч – полнотелая энергичная дама непонятного возраста – перелистнула страницы, а потом со вздохом положила рядом классный журнал: «Сравните». Тут-то все и выплыло. Дневник, который подписывал каждое воскресенье отец, оказался обыкновенной фальшивкой. В журнале не только пятерок – вообще почти никаких отметок обнаружить не удалось.

– Очень предусмотрительный мальчик, – завучиха не скрывала ехидства. Довольно невесёлого, впрочем, ехидства. – Ни одной контрольной не посетил. Ну ещё бы. А подписи учителей? Да у него, право, талант…

«Мы-то держали вас за известного журналиста, – слышалось при этом Благому. – Мы-то вашими публикациями восхищались!.. Как вы умело их всех на чистую воду разных там корыстных чиновников, спевшихся с криминалом!.. А сами? В собственной семье… Под собственным носом…»

Вдвоём с завучихой Благой пошёл в класс отлавливать сына, но выяснил только, что Олега сегодня никто в школе не видел.

– А зачем? – удивилась молодая учительница русского языка. – Он вчера был…

Вот Благой и кружил по дворам, и казалось, будто попадавшиеся навстречу прохожие оглядывались на него и тыкали пальцем…

Сначала хотелось немедленно встретить Олега, влепить звонкую пощёчину и произнести нечто судьбоносное, типа: «Убирайся вон из моей жизни навсегда!» В конце концов, парню нужно одно – лишь бы оставили его в покое. Ну вот и пусть катится куда угодно. Какое к чертям родство крови!.. Взять хоть практиканта Лешу Корнильева… Каким образом, в какой момент он, отец, упустил сына? Почему в другой семье вырос замечательный мальчишка, а у него..?

К счастью, сын не встретился. Иначе Благой наломал бы такого, о чём скорей всего потом до гробовой доски бы жалел. Несколько раз сигналила недавно приобретённая трубка. Отвечать никакого настроения не было, и он её попросту выключил. Пусть что хотят, то и думают. Ну их всех к чёрту…

 

Приговор

Священный вулкан Катомби готовился принять в жертву ещё одну жизнь…

Солдат в грузовике было шестеро, плюс офицер в кабине. Солдаты выбросили пленника из кузова наземь, и он пополз вверх по тропе, что вела к жерлу малого кратера. Он полз на четвереньках, поскольку изувеченные ступни просто не выдержали бы соприкосновения с горячей каменистой землёй. Солдаты шли рядом, время от времени пиная его, чтобы полз побыстрей. Они беспечно смеялись между собой и даже не сняли автоматы с предохранителей: а зачем?.. Приговорённый был совершенно беспомощен…

…Тяжёлый шнурованный ботинок, занесённый для очередного пинка, прошёл мимо цели, чернокожий солдат потерял равновесие, а в следующий миг его сердце остановилось раз и навсегда…

…Шестой солдат от испуга разучился стрелять, настолько он не ожидал, что полумертвец всё же сумеет подняться. В последний оставшийся миг воин атси замахнулся прикладом… И умер, как умерли первые пятеро.

…Офицер остался последним. Один на один с человеком, которому жить-то не полагалось, не то что драться и убивать. Офицер пятился к дымившему кратеру, сражаясь с кобурой пистолета, никак не желавшей расстёгиваться, мясистое чёрное лицо покрылось серым налётом. Он всё же успел, потому что сил у его противника осталось очень немного: страшные вспышки вроде той, что подняла его на ноги, не могут продолжаться сколько-нибудь долго… Бахнул выстрел, и пуля ударила пленника, но тот уже перешёл грань, когда думают о собственной жизни и смерти. Ещё один шаг, ещё один разряд безумной боли в обнажённых ступнях, и он дотянулся до офицера, и офицер умер. Приговорённый рухнул с ним рядом. Придя через некоторое время в себя, он стащил с офицера форменную рубашку, его же карманным ножом распорол её надвое и замотал ноги, чтобы можно было хоть как-то ступать ими по земле.

Его продали свои и подавно не пощадили чужие, и он был по-прежнему гораздо ближе к смерти, чем к жизни, но он был свободен, и он мог, он мог попытаться…

Неделя, спустя которую Моня должен был вернуться и собственноручно вымыть и закупорить тёти-Фирины окна, тихо канула в прошлое. Снегирёв дождался солнечного оттепельного дня и предложил своей хозяйке; заняться наконец окнами – пока, действительно, ещё продолжалась зима. Она отвела глаза:

– Мне Монечка обещал. Он скоро приедет…

– Приедет, будет ему приятный сюрприз, – бодро заверил её Алексей. Про себя он полагал, что в ином случае Монино обещание будет справлять ежегодные. юбилеи, но вслух об этом, понятно, воздержался. – И рученьки музыкальные портить не придётся…

– Не издевайтесь, Алёша, – обиделась тётя Фира. – Он же действительно…

Ей неизвестно зачем вспомнилось, как вечером после Мониного отбытия позвонила Софочка. Позвонила – и устроила старинной подруге громкий разнос: «Ты соображаешь, что делаешь? Подогретым пирогом его на завтрак кормила!..»

Поняв, что жилец настроен серьёзно, Эсфирь Самуиловна суматошно засуетилась, начав одновременно разыскивать стекломойную жидкость, кастрюлю и подходящие тряпки и всё время забывая, зачем конкретно полезла в тот или иной шкаф или ящик. Что поделаешь – в её возрасте к мероприятиям подобного класса следует готовиться за неделю. Иначе в голове всё путается и начинает казаться, будто наступил конец света.

Оценив ситуацию, Снегирёв потребовал у тёти Фиры карт-бланш, а получив оный – выставил владелицу комнат в гости к соседке Оле Борисовой. Приставил Олиного мужа Гришу рвать бумажные полотенца. Завербовал верзилу Тараса Кораблёва сбегать в магазин за рулончиками самоклеящейся бумаги. А сам вооружился синим баллончиком стекломоя, купленным вообще-то для «Нивы», и полез на подоконник. Некоторые части громадного полукруглого окна открывались и были доступны из комнаты. Некоторые – исключительно извне. Эти последние по понятным причинам особенно заросли грязью, и Снегирёв посвятил им массу усилий. Гриша Борисов, очкастый интеллигент из Герценовского института, подавал куски розовой бумажной протирки и завистливо возмущался самонадеянностью Алексея, преспокойно расхаживавшего по подоконнику четвёртого этажа.

Снегирёв вполуха слушал его и думал о том, как повезло не ценившего этого дурачку. Если сравнить Гришин мир с тем, в котором жил он сам, получалось, что обитали они на разных планетах. Гриша не умел ни драться, ни стрелять, он боялся высоты, подонков в парадном и много чего ещё, он спешил домой к жене и таскал из молочной кухни тёплые бутылочки для маленькой дочки. Чего, спрашивается, ещё не хватает? Квартиры на двух уровнях, дачи, машины?.. Ну я же и говорю – дурачок…

Приёмник, настроенный на «Европу-плюс», тихонько ворковал, примостившись на табуретке.

– …Группа «Сплошь в синяках»! – весело объявил диктор, жизнерадостное трепло, свято уверенное, что треплется с американским акцентом.

– Ну вот, – обречённо прокомментировал Гриша. – То «Крематорий», то «Лесоповал», а теперь ещё И «Сплошь в синяках». Чего только не выдумают от безделья. Может, выключим?

– Не надо, – сказал Алексей. – Пусть болтает, только бы не про политику.

Из приёмника послышался гитарный аккорд.

Солист «Синяков» из кожи лез, имитируя покойного Цоя, но Алексей всё равно пожалел, что не вставил кассету и нет возможности записать. Надо будет, решил он, посмотреть в соответствующих ларьках, ведь наверняка где-нибудь попадётся. Он подумал ещё немного и усмехнулся про себя, полируя верхнее стекло. С ним уже бывало такое. Западал в память хвост случайно услышанной песни, и воображение дорисовывало всё остальное. Так что, когда удавалось раздобыть запись, наступало некое разочарование.

– Кажется, – сказал Гриша, – я понял, почему молодёжи нравятся иностранные песни.

– Ну и? – рассеянно спросил Алексей.

– Когда не знаешь языка, легче воспринимать всё вместе, как музыку. И даже если знаешь язык, дебильность текстов всё-таки не так очевидна.

Снегирёв спорить не стал. Он вообще очень не любил спорить.

По улице внизу сновали машины, прохожие замечали бесстрашного мойщика окон, останавливались и задирали головы, рассматривая «русского самоубийцу». Алексей приветливо делал им ручкой. Он действительно был начисто лишён страха перед высотой, причём никакой его личной заслуги в том не имелось – таким уж уродился на свет. Однажды, много лет назад, ему довелось раненым лететь с четырнадцатого этажа, но даже и этот поистине судьбоносный полёт его не исправил.

По окончании трудов Гриша был отправлен в магазин за кефиром («Только, Гришенька, обязательно наш, и, если попадётся, просроченный: на нём пышней поднимается…»), и тётя Фира нажарила оладьев на всю честную компанию. Крутой культурист Тарас в ответ на приглашение пробурчал, что ему, мол, не положено по диете. Однако потом явился на запах и даже выставил две банки сгущёнки.

Под конец оладьев Эсфирь Самуиловна включила телевизор, коротавший век на комоде. Как все пожилые люди, она решительно не могла обходиться без новостей. «Алёша, ну откуда у вас подобное безразличие? – тщетно взывала она. – Это ведь наша жизнь!» – «Ага, – хмыкал в ответ квартирант. – Жизнь. Новый концерт Филиппа Киркорова. В перестрелке между мафиями Ленинского и Комсомольского районов погибло сорок два человека…»

Снегирёву в самом деле было глубоко наплевать на такие мелочи, как Дума и правительство, но раздел городской хроники заставил его мгновенно навострить уши.

– …Да неужели вы меня по-человечески не понимаете? – возмущалась с черно-белого экрана мордастая тётка, похожая на объевшуюся продавщицу из молочного магазина. – У меня внуки, чтобы ты знал! Они тоже быть здоровенькими хотят!..

– Если я правильно понял, – спокойно спрашивал молодой корреспондент, – вы и ваши сотрудники использовали вакцину для нужд собственных семей, поскольку она большой дефицит, да и сложно её купить на небольшую зарплату?

– А ты сперва ляльку своего заведи, тогда поглядим, как будешь у него для чужих отнимать! – кричала в ответ профессиональная пожирательница сметаны. – Детей-то небось нет пока? Ну и молчи…

Тётку звали Алевтина Викторовна Нечипоренко, и она была директрисой детского дома. Как выяснилось, возглавляемый ею доблестный коллектив умудрился целиком подевать неизвестно куда дефицитную и очень дорогую вакцину от гриппа, выделенную для маленьких подопечных. Гонконгская напасть между тем грянула – и врачи «скорой» сбились с ног, развозя тощих детдомовцев по больницам. Впрочем, по сравнению со всем остальным, что творилось в Нечипоренкином заведении, история с вакциной была ещё пустячком.

Юный корреспондент с поразительным хладнокровием «раскручивал» свою собеседницу, задавая вопрос за вопросом: о питании и гигиене детей, о враче и уколах, о «гостях», для которых наряжали старших воспитанниц. Камера бесстрастно фиксировала ответы Алевтины Викторовны.

Доисторический «Вечер» красок не передавал, но Алевтина Викторовна явно была пунцовой, как перезревшая клубничина. Она грозила ОМОНом и зачем-то размахивала видеокассетой.

Сволочи все!!! – кричал её взгляд. Всех бы порошком, как тараканов, чтоб кому получше вас воздухом дышат не мешали…

Эмоциональные высказывания Алевтины Викторовны перемежались документальными кадрами, отснятыми в другое время и в других местах. В детской больнице, в столовой детдома, на лестнице, в коридоре у добротной деревянной двери, запертой на замок…

Камера близко показала, как болтаются в ушах у заведующей тяжеленные золотые серьги. Как пел когда-то Высоцкий, «если правда оно ну хотя бы на треть», оставалось одно. Пойти и повесить. Потому что сами такие не вешаются.

Сука, думал Скунс, глядя, как на фоне стоп-кадра – возмущённое лицо Алевтины Викторовны, а за ним столетние разводы плесневелой сырости на стене вверенного ей учреждения – титрами проходят данные о последовательном улучшении жилищных условий предприимчивой дамы. Выяснить, на какую треть было правдой всё показанное-рассказанное, труда не составит. Скунс, впрочем, подозревал, что на сей раз краски были сгущены журналистами минимально. Он сам вырос в детдоме и с такими Нечипоренками знаком был не понаслышке. Сука…

Их взгляды встретились, и телевизор не выдержал взаимного напряжения. В нём что-то громко щёлкнуло, запахло жареным электричеством, и пропала сперва картинка, а после и звук. Кот Васька в панике ринулся с хозяйкиных колен и удрал под кровать. Тарас, сидевший ближе всех, проворно выдернул вилку.

Когда телевизор остыл, мужчины притащили авометр, и Алексей – кто тут у нас инженер-электрик? – долго рылся в пыльных ламповых недрах. Звук в конце концов появился, но изображение восстановить так и не удалось.

 

Стая

Даже у лихого прогульщика бывают мгновения, когда он старательно исполняет школьное задание. Правда, задание у Олега Благого вышло несколько необычным.

– Явился, партизан! – сказала ему завучиха и… вытащила купюру: – Анне Павловне, библиотекарю, сегодня шестьдесят исполняется. Мы тут собрали… Сходи купи хороший букет и ко мне в учительскую принеси!

Анну Павловну в школе любили все. Олег и сам несколько раз отсиживался у неё за стеллажами, «мотая» контрольные. А сколько девчонок плакалось ей, доверяя библиотекарше тайны, тщательно хранимые от собственных матерей!..

Цветов у метро был целый длинный ряд. Олег сразу вынул деньги, зная по опыту, что в ином случае его заподозрят в хулиганских намерениях и начнут отгонять от товара.

– Что желаете, молодой человек? – тотчас спросила ближайшая тётка. – Гвоздики берите. А вот розы, только сегодня привезли, местные, долго будут стоять…

У Олега натурально разбежались глаза. Захотелось купить не просто букет, а что-нибудь сногсшибательное. Чтобы у завучихи свалились с носа очки, а потом счастливой библиотекарше сказали: «Это Олег Благой для вас постарался…»

Он еле преодолел искушение отовариться у первой же торговки и решил сначала пройти весь ряд до конца. А то купишь, а по закону подлости на соседнем прилавке такое!..

– Ты! Чего там ходишь, иди сюда! – позвал его вдруг какой-то парень. – Да не бойся!

Олег сразу почувствовал, как в животе шевельнулся страх. Но показать трусость значило потерять всякое уважение к себе самому.

– Иди, говорю, я у тебя спросить хочу! – торопил парень.

По виду он казался Олегу ровесником, ну, может, чуть старше. Правда, таких рож в классе у себя Олег не видал… Благой-младший протиснулся сквозь промежуток между ларьками. На узкой площадке, куда выходили тылы ларьков, было полно хламу, мятых коробок. Противно воняло мочой.

– Ну чего? – спросил настороженно Олег.

– Тыщу не подаришь? А то мне на метро не хватает.

– Не подарю, – сказал Олег и судорожно стиснул кулак, уже понимая, что сейчас будет.

– А я тебя прошу. Я тебя ОЧЕНЬ прошу… – И парень одним щелчком раскрыл парикмахерскую опасную бритву. Олег мгновенно представил, как она по– полам рассекает ему щёку, и щека сразу же заболела. – Клади деньги наземь – и полный вперёд, – продолжал парень. Впоследствии Олег не взялся бы подробно припомнить его физиономию, только то, что её украшала явная печать ранних пороков. – А ментам вякнешь, останешься без ушей. Понял? Я твой дом знаю…

– Это… библиотекарше на букет, – с трудом выговорил Олег.

– Я ща из тебя самого букет сделаю! – и бритва свистнула в воздухе. Пока ещё на безопасном расстоянии от лица, но Олег отшатнулся. Рядом, с другой стороны ларьков, прохаживались люди, кто-то громко смеялся, какая-то женщина звала маленького ребенка.

– Витя! Витя! – кричала она.

Всё это казалось Олегу звуками с того света. Он помедлил, потом, словно во сне, стал нагибаться… И вот тут что-то вокруг изменилось. Олег кожей ощутил некое изменение атмосферы. Он ещё стоял внаклонку, но за спиной уже звучали спасительные шаги. Четверо парней и девчонка. Решительные, никого не боящиеся…

– Налоговая полиция! Всем руки за голову и ноги шире!.. – оскалился один из парней. Самый высокий, сутуловатый. – Ты, козёл, – обратился он к обидчику Олега, – тебя кто на чужую зону пустил?

– Я Плечу скажу, он твоей шнявой тебе же яйца и чикнет. И съесть заставит, – промурлыкала девочка.

Она очень отличалась от своих спутников – хорошо одетая, ухоженная и красивая, похожая на куколку «Барби». Но почему-то под её взглядом парень спрятал руку с бритвой за спину, и глаза у него забегали. Он хотел что-то сказать, но «Барби» шагнула ближе и… резко, неожиданно саданула ему между ног носком модного сапожка. Парень выронил бритву и скрючился, зажимая ладонями пах. Он не посмел бы дать сдачи, даже если бы мог. Олегу его сдавленный всхлип показался музыкой.

– А ты тут чего? – повернулся к нему высокий, сутуловатый.

– Цветы… день рождения… Анне Палне, библиотекарше… – вздрогнул Олег, внезапно поняв, что угодил из огня в полымя. И сам тут же понял, какую глупость сморозил. Ну откуда бы им знать библиотекаршу из Олеговой школы?..

Однако мир оказался воистину тесен.

– Анне Палне? Фарадей, слыхал? У Анны Палны день рождения! А сколько?

– Шестьдесят…

– Во, бля буду, дела!.. – И «налоговый полисмен» грозно повернулся к неудачливому грабителю: – Ты, козёл сраный, у кого отнять хотел!.. Да я те сам щас яйца отрежу…

Знала бы добрейшая Анна Павловна, спасавшая не только нынешних учеников, но некогда и родителей их, в каком месте и при каких обстоятельствах будут однажды поминать её имя….

Когда-то она обнаружила около упавшего стенда перепуганного, зарёванного первоклассника Генку Журавлёва, которого тогда ещё никто не звал Гномом. Утешила, увела к себе отпаивать чаем… А малыша Жорку Коклюшкина, тоже ещё никем не названного Фарадеем, извлекла из школьного подвала, куда его – пусть-ка посидит в темноте с крысами! – затолкали шалые семиклассницы. У него тоже, кстати, был тогда день рождения. Анна Павловна и подарила ему «Историю свечи» физика Фарадея…

– Чё набомбил, гони живо! – приказали поставленному на колени грабителю. Парень послушно вывернул карманы – похоже, «великолепную пятёрку» он знал и не на шутку побаивался. Фарадей отдал всю добычу Олегу:

– На, держи… купишь побольше, чтобы и от нас, понял! Скажешь Анне Палне, что мы тоже её поздравляем… – Он оглянулся на девочку. – И Киса, хоть она тут не училась.

Киса не возражала.

…При виде шикарного букетища роз завучиха действительно ахнула.

– Умеешь ведь, если захочешь!

И в настоящем, не фальшивом дневнике появилась первая абсолютно подлинная благодарность. За «прекрасное выполнение важного общественного поручения…».

…Через несколько дней Олег увидел их на улице снова и сам к ним подошёл.

– Цветы подарил? – спросил Пенис.

– Сказал про нас? – добавил Фарадей.

– Сказал.

– А она?

– Обрадовалась. Привет передавала.

– Пошли пиво пить.

У ларьков они купили по банке, причём платил за всех Гном, потом зашли в ближний садик и, отпихнув собравшегося поспать бомжа, заняли единственную скамейку.

Тут. Олег и узнал, кого как зовут.

– Кисы только нет, – пожалел Фарадей. – Её отец в школу этикета по вторникам возит.

Замечательные у них были прозвища: Киса, Гном, Фарадей, Пенис, Кармен. Олегу даже стало несколько стыдно, что его самого приходилось пока называть просто по имени. Они побродили немного по улицам. Олег рассказал несколько анекдотов из газеты «Не скучай», все посмеялись, а потом Гном неожиданно спросил свою компанию:

– Что, берём его?

– Без проверки? – удивился Пенис.

– Ты и проверяй, если тебе надо, а мне и сойдёт.

– Куда? – удивился Олег и слегка покраснел. Может быть, просто от пива, а может быть, и от счастья. Авторитетные люди улицы принимали его всерьёз!..

– Да мы тут в один спортзал ходим, додзё называется. Боевые искусства осваиваем. Хочешь?

– Конечно, хочу, – вконец смутился Олег.

– Да кончай, ты что? Плечо разве его возьмёт? – удивился Пенис.

Гном ответил уверенно:

– Попрошу, так и возьмёт!

 

Отелло, или Искусство Мгновенного Обнажения

Зазвонил телефон, и на определителе тотчас же высветился номер. Он был совершенно незнакомый; кое-какие – личные сотрудников, фирмы «Василёк», постоянных клиентов – Наташа помнила наизусть, но этот в их число не входил. Она взяла трубку, собираясь привычно произнести: «Охранное предприятие „Эгида-плюс“. Слушаем вас!» Однако не успела.

– Валеру! – требовательно бросил ломающийся подростковый басок.

– Вы ошиблись номером, такого здесь нет, – ответила Наташа. – Какой вы номер набираете?

– А куда я попал?

– Это охранное предприятие.

– Гы-ы!.. – заржали на том конце. Последовала длинная матерная фраза, из которой Наташа узнала о себе много нового и интересного. Потом трубку бросили.

Наташа пожала плечами и вернулась к компьютеру, краем глаза отметив, как погас жёлтый огонёк автоматического записывающего устройства. Подобные случаи давно уже не выводили её из душевного равновесия. А маме о них рассказывать было совершенно не обязательно.

– Ну как? Идёшь? – заглянула с лестницы Катя Дегтярёва.

– Ой! – спохватилась Наташа. – Сейчас. Большие часы действительно показывали время, когда, по нерушимому декрету начальника, секретарши должны были заниматься гимнастикой. Когда-то давно, на первых порах, Наташа и её старшая напарница Алла делали это вместе. Ставили в видеомагнитофон кассету с уроками шейпинга и углублялись в модное дрыгоножество. Алла – почти профессионально, Наташа – отставая постыдно и безнадёжно, особенно поначалу. Потом у Наташи появился другой интерес. Невинная консультация на тему «что делать, если в транспорте трогают» породила желание «научиться приёмам». За прошедшие полгода, естественно, никакой реальной самозащитой Наташа не овладела, лишь поняла, что боевые искусства, как и все прочие искусства, суть нечто необозримое и достойное стать делом всей жизни. Мама ужасалась и качала головой, но всё-таки сшила ей из старой стройотрядки, очень кстати отыскавшейся на антресолях, плотное зелёное кимоно. Не в тренировочной же тоненькой рубашечке отрабатывать захваты за лацканы и за ворот!..

Сегодня Катя принесла длинный чехол и пообещала показать нечто весьма интересное, называвшееся красивым японским словом «иaйдо».

– Что-что?.. – прислушался Семён Фаульгабер.

– И-ай-до, – раздельно повторила Катя. – Искусство мгновенного обнажения меча.

– Тю! Я бы ещё понял, если бы просто «мгновенного обнажения», – мечтательно заулыбался великан. И подмигнул Наташе маленьким ярко-голубым глазом: – А то какая пошлость, понимаешь: меча…

Катя развязала чехол и протянула Наташе длинный, слегка изогнутый деревянный меч-бокен. Протянула – не то слово: её рука легла на гладкую рукоять совершенно особым движением, которое Наташа ни за что не взялась бы повторить.

– За лезвие не бери, – сурово предупредила она, когда Наташа взяла меч и стала рассматривать. – Ты уже, считай, без пальцев осталась… – Наташа поспешно отдёрнула руку, и Катя пояснила: – Деревянный надо уважать, как стальной. Это оружие, им в прежние времена людей убивали. Сэнсэй как-то рассказывал: они летели в Японию на семинар, так там все бокены забрали и унесли к пилотам в кабину. А великие мастера выходили с деревянным мечом против настоящей катаны – и побеждали!

Наташа прониклась почтением и следом за Катей опустилась коленками на твёрдый деревянный пол.

Из-за двери уже доносился голос Кефирыча:

Посетитель, неудержимо стремившийся к Плещееву в кабинет, был личностью колоритной. Чёрная на белом меху куртка «пилот», широкие плечи, набыченная щекастая голова, толстая шея и могучий бритый затылок. В целом – то, что ёмко и исчерпывающе называется «протокольная рожа».

– К Сергею Петровичу?.. – спросила его подменившая Наташу красавица Алла. – Извините, а вы записывались?

– Я не записываться, – прозвучал мрачный ответ. – Я расписываться!

– А по какому вопросу? Я должна доложить…

– Сам знает, блин, по какому!

Алла, давно уже нажавшая под столом специальную кнопку, попробовала с ним пококетничать. В глазах посетителя затеплился было интерес, но – ненадолго. Тогда Алла предложила ему кофе, который был также отвергнут. Наконец начальственная дверь отворилась, и в приёмную выглянул Саша Лоскутков. Командир группы захвата был, как всегда, вежлив:

– Проходите, пожалуйста.

Посетитель смерил его оценивающим взглядом, засопел и вошёл. Эгидовский шеф положил телефонную трубку и отодвинул бумаги:

– Здравствуйте. Слушаю вас…

– Вот ты, значит, какой… – не здороваясь, неожиданно сквозь зубы процедил незнакомец.

Что касается внешности, больше всего Плещеев походил на покойного Листьева – те же волосы, очки и усы, та же обаятельная улыбка. А что в голосе вошедшего звучала недвусмысленная угроза, так Сергею Петровичу было не привыкать.

– Какой уж есть, – согласился он миролюбиво. – Другого нету. А вас, если не секрет, что к нам привело?

Всё это время он напрягал память, стараясь вспомнить вошедшего, но безрезультатно. Компьютер сработал быстрее. В электронную сеть мигом улетели номера «Мицубиси Паджеро», припаркованного на площадке, и ответ не заставил себя ждать. Посетитель звался Максимом Юрьевичем Коноваловым, год рождения такой-то, женат, домашний адрес такой-то, мелкий бизнесмен, работает в торгово-закупочной фирме, юридический адрес такой-то… Судимости и иные трения с законом отсутствовали. Зато фотография соответствовала вполне.

Полученные данные немедля высветились перед Сергеем Петровичем на маленьком дисплее, который нельзя было увидеть с другой стороны. Увы, Плещееву компьютерная информация не говорила по-прежнему ничего.

– Это тебя, – зарычал посетитель, – хотел бы я знать, что к моей привело!.. Хотя догадываюсь!..

Саша Лоскутков зевнул, деликатно прикрыв рукой рот, и сказал шефу:

– Так я пошёл?..

Сколько-нибудь серьёзной опасности для начальства он явно не наблюдал.

– Иди, – кивнул Плещеев. – Я через минутку. Максим Юрьевич, свирепея, налился свекольной краской. Цвет был равномерным начиная с макушки и кончая шеей в вороте куртки.

– Хватит коридором водить!!! – взревел он, когда дверь за Сашей закрылась. – Ты и мою так же трахал?!. «Через минутку»?..

Итак, хоть что-то по крайней мере выплыло из тумана!.. Мелькнувшая в первый миг мысль о Дашеньке была Плещеевым с большим облегчением отринута. Дашенька тут была, конечно же, не при делах. Увы, и фамилия «Коновалов», вернее, «Коновалова», для Сергея Петровича была по-прежнему пустой звук. Святостью и аскетизмом он, что греха таить, большую часть сознательной жизни действительно не блистал, но данное конкретное обвинение оставалось совершенно абстрактным. Ни имя, ни внешность не приходили на ум.

– Очень жаль, – понимающе улыбнулся он мужчине, – что ваша супруга даёт вам столь обширную пищу для подозрений… Мы, однако, делами о супружеских изменах не занимаемся, так что, к сожалению, вы зря потратили время. Ничем помочь не могу.

Разъярённый «Отелло» рванул молнию куртки и выпятил грудь, чтобы лучше видна была кобура:

– Чужих тёлок, значит, по койкам, а отвечать – «ничем не могу»? Так, что ли?.. Ты учти, у меня коричневый пояс…

– А у меня чёрный, – вполне правдиво ответил Плещеев. Сунул руку под стол и мгновенным движением извлёк здоровенное помповое ружьё. Кобуру посетителя они с Сашей засекли ещё во время его препирательства с секретаршей – и приготовились оказать самую тёплую встречу. С того расстояния, на котором шла между ними беседа, мощная «помпа» способна была картечью высадить дверь. И вынести Максима Юрьевича с ней вместе. Весьма далеко за пределы приёмной…

Мелкий бизнесмен по достоинству оценил внушительный – два пальца просунуть – ствол, глядевший ему пониже ремня.

– Вот как!.. – процедил он сквозь зубы. – «Труба» есть?

Плещеев пожал плечами и назвал номер:

– Если вдруг запамятуете, у наших секретарш всегда можно узнать…

«Отелло» продиктовал свой, пообещал «забить стрелку» и удалился со всем возможным в подобной ситуации достоинством. Сергей Петрович убрал на место ружьё, подошёл к окну и увидел, как обманутый муж вымещал свою ярость на ни в чём не повинной машине. Несчастный джип сперва истошно взревел, потом выбросил фонтаны мокрого снега и наконец, виляя по скользкоте бешено вертящимися колёсами, покинул эгидовскую площадку. Сергей снял очки, устало потёр лоб ладонью, снова подумал о Дашеньке… и перед умственным взором нежданно-непрошенно возникла затемнённая внутренность «Нивы». А потом – ядовитая ухмылка седого человека за рулём: «Козёл ты, Плещеев. Едучий козёл. Такая жена дома ждёт, а он об чужие подушки лысину протирает… Тьфу!»

Стоило вспомнить, и в приоткрытую дверь долетел жизнерадостный бас Фаульгабера:

– К чёрту, – тихо сказал эгидовский шеф. Снова надел очки и возвратился на рабочее место: дел, как всегда, было полно.

Время было полуденное, и Пётр Фёдорович Сорокин, более известный как законник Француз, ехал обедать. Шестисотый «Мерс» неслышно шуршал в крайнем левом ряду, следом мчался джип с пристяжными. Кавалькада остановилась у ресторации «Шкворень». Пётр Фёдорович кивнул встрепенувшемуся мэтру и направился за ним в кабинет. Суеты за едой он не терпел.

– Как всегда, уважаемый… – Он опустился в кресло и строго глянул на подскочившего халдея. – Вчера мне зернистую принесли, а я к паюсной привык. Опять не перепутай смотри…

Мэтр слегка побледнел и исчез.

Привычка – вторая натура, а своим привычкам Пётр Фёдорович не изменял. Первым делом подали маслины, до которых – слаб человек! – он был великий охотник. Пристяжь в общем зале уминала хека по-польски и заглядывалась на девок у стойки:

– Ленчик, гля… во бы этой заразе…

«Повара кастрировать. На перце, гад, экономит…» – Француз как раз дегустировал харчо, когда дверь кабинета совершенно неожиданно отворилась. На пороге стояла дама – очень изящная, лет сорока пяти, в очках… белый верх, тёмный низ, кружевная крахмальная грудка… Было бы в ней что-то от учительницы из провинциальной гимназии… если бы не глаза. О, подобное выражение глаз Петру Фёдоровичу часто доводилось встречать. У оперов, следователей и прокуроров, не берущих на лапу. Так смотрит хищник на жертву. Твердо, немигающе… мысленно облизываясь… Откуда её принесло?

«Да как… как она, сука, мимо пристяжи?..» – Пётр Фёдорович некоторое время держал ложку у рта, потом положил. Обрёл внутреннее равновесие и промокнул губы салфеткой:

– Чему обязан, мадам?..

Он, конечно, узнал Марину Викторовну Пиновскую, которой был обязан одной из своих «ходок».

– Не угостите ли даму кофе?.. Пиновская улыбалась. Сорокину её улыбка совсем не понравилась, и он невежливо оскалился:

– Это всё, чего дама желает? А как насчёт раком?..

– Ну-у, какие мы нетерпеливые… – Марина Викторовна придвинула кресло и без спросу расположилась напротив. – Сделать вам массаж я вообще-то успею. Такой, что и вазелин не понадобится. Только, говоря откровенно, меня это не возбуждает. Поговорим лучше о Скунсе…

– Чего-чего?.. – Сорокин немедленно ушёл «в несознанку» (благо практика имелась обширная), но при этом почувствовал, что съеденное ему впрок не пойдет. Даже хуже того – очень скоро покинет подорванный тюрьмами организм. – Вы, милочка, куда обратились-то? В зоопарк?..

– Да ладно вам, Пётр Фёдорович, – Пиновская прищурила глаза и стала похожей на хищную и беспощадную ласку. – Всё вы прекрасно поняли, мой дорогой. Приятно, конечно, что вы так радеете за российскую экологию… В отличие от некоторых засранцев… бывшего директора-распорядителя «Балт-Прогресса» Петрухина, например… упокой, Господи, его многогрешную душу…

– Вам кофе в постель? – несгибаемо оскалился Сорокин. Ему, впрочем, самому показалось, что улыбка вышла вымученной и жалкой. Годы, годы…

– Боюсь, не донесёте, – посетительница поднялась, и он снова увидел, какая осиная у неё талия. – Расплескаете…

«Ах ты…» – Француз уставился ей вслед, а Пиновская тем временем разминулась в дверях кабинета с его давнишним другом Павлом Семёновичем Лютым. Законником по прозвищу Зверь.

– Ка-а-кие люди, – маленькая женщина окинула здоровенного кряжистого сибиряка насмешливым взглядом и испарилась. Лютый проводил её глазами и несколько растерянно почесал в голове:

– Мимо двигал, корешок, смотрю, твоя тачка стоит… Дай, думаю, сообща подхарчусь…

Крякнув, сел к столу, потёр с мороза ладонь о ладонь и, ухмыльнувшись, подмигнул корефану:

– Ишь какие, брат, изенбровки от тебя выплывают… Я смотрю, не скоро состаришься?

Пиновскую, на своё счастье, он знал только по рассказам дружков, а лично до сего дня не сподобился.

– Изенбровки… – Сорокин вышел из ступора и с внезапным отвращением посмотрел на еду. С Лютым он мог быть до конца откровенным: – Нет, брат… Тут самого, того и гляди, раком поставят…

Пиновская в былые времена означала стопроцентные неприятности. И с тех пор вряд ли что-нибудь изменилось.

Наташа поднималась по лестнице, по-старушечьи медленно переставляя ноги. Колени и мышцы бёдер отзывались на каждое движение, прося об отдыхе и пощаде. «Все бока мои изрыты, частоколы в рёбра вбиты…» Что, интересно, будет с организмом назавтра?..

Говорят, самураи в таком положении высиживали часами, не смея подняться в присутствии императора. Оттого и разработали целый арсенал приёмов, чтобы драться не вставая, на случай, если набросится агрессивный сосед… не иначе, озверевший от сидения на коленях на голом полу! Наташа почувствовала, что начинает понимать истоки самурайского духа…

Никогда ещё лестница на второй этаж не казалась ей такой длинной. Вот так и вспомнишь притчу о бабушке, которая тридцать ступенек считала за девяносто, ибо на каждую ставила сперва одну ногу, потом другую, потом палку и ещё приговаривала: «Ай, будь ты трижды проклята!..» Наташа мужественно одолела искушение помочь ногам, поднимая их за штанины, и добралась почти до самого верха, когда из приёмной, где стоял их с Аллой компьютер, послышались возбуждённые голоса. То есть сначала это был просто шёпот, доносившийся из-за шкафа; там был закоулок, служивший девушкам для кофепития и подправки косметики. Наташа успела привыкнуть, что Алла время от времени уединялась там с Толиком Громовым по прозвищу Багдадский Вор, и они подолгу шептались. Поэтому она навострила уши только тогда, когда шёпот сделался громче, перешёл в натуральное выяснение отношений и… завершился звонкой пощёчиной…

Наташа сразу забыла о самураях и приросла к лестнице, держась за перила. С одной стороны, «гимнастический» перерыв у неё скоро кончался, пора было трудиться. С другой стороны…

Пока она раздумывала, из-за шкафов вышел Толик. Лицо у него было неживое, застывшее, и одна щека краснее другой. Багдадский Вор медленно двигался к лестнице, прямо на Наташу, но смотрел сквозь и явно не видел её. В левой руке были зажаты две какие-то смятые и порванные бумажки, похоже – билеты. Наверняка престижные и дорогие…

Наташа поспешно отступила с дороги и вспомнила, что Алла, чьим верным рыцарем с самого лета был Толик, последние недели две проводила с ним время всё неохотнее, оказывая предпочтение Игорю Пахомову, его коллеге по группе захвата. Ну вот, дождались. Кризис грянул. Рыцарская верность тоже может, оказывается, надоесть…

Аллу Черновец – красивую, холёную и уверенную в своём совершенстве – Наташа, если честно, недолюбливала. И даже не слегка, а как следует. Так что её симпатии были всецело на стороне Багдадского Вора. Но – чем тут поможешь?.. Тем более с ним у неё отношения были тоже подпорчены…

Когда она добралась до приёмной, Алла вышла ей навстречу из-за шкафов с кроссовками и спортивным костюмом в руках. И надо сказать, что костюм был не чета Наташиному самодельному кимоно. Настоящий «адидас», купленный в роскошном фирменном магазине и переливавшийся всеми волнами шелковистого пламени.

– Где ты болтаешься? – раздражённо бросила Алла. – Часы потеряла?.. Маме скажи, пускай тебе новые купит!..

Это было очень обидно, тем более что с перерыва Наташа не опоздала. Однако она ничего не ответила.

Вечером, как и следовало ожидать, Алла уехала с Игорем на его лиловом «Акценте». Кефирыч, конечно, не оставил случившееся без внимания – но тихо-тихо, шёпотом, чтобы не услышал несчастный отвергнутый рыцарь:

Толик Громов попросился в ночное дежурство, которое вообще-то нормальным людям в нормальном состоянии радости не доставляет, и Саша Лоскутков составил ему компанию: не бросать же парня, действительно, одного.

По дороге домой Сергей Петрович вспомнил, что на сегодня у его жены Людмилы была назначена большая стирка, и заранее вздохнул. Супруги Плещеевы были счастливыми обладателями отечественной стиральной машины «Сибирь», ещё на свадьбу подаренной им Людиной мамой. «Сибирь» не предназначалась для подключения к водопроводу и нагревателя не имела, поэтому воду для неё заранее кипятили на плите и таскали ведром. Тогда ванную наполнял обжигающий пар, а когда начинала работать центрифуга – казалось, сотрясался весь дом. Машина сладострастно мяла и рвала тонкие ткани, а толстые и плотные нахально отказывалась проворачивать. В промежутках между использованием чудо техники обитало в коридоре за дверью, укрытое специально сшитым чехлом. Чтобы извлечь его оттуда и, преодолевая имевшийся на входе порожек, затащить в ванную, Людмилиных сил было маловато: требовалась мужская подмога. Да ещё прежде, чем приступать к стирке, следовало отвинтить боковую панель и раз двадцать прокачать вручную сливной клапан, имевший тенденцию залипать. Иначе (проверенный факт) всё содержимое бака при откачке неминуемо оказывалось на полу. И столь же неминуемо протекало к соседям… Клапанами, естественно, тоже занимался мужчина.

Машина готовилась разменять третий десяток. Но вся беда состояла в том, что она изначально-то сделана была не руками. Сергей не единожды предлагал Люде сменить агрегат, благо достаток семьи вполне позволял. Несколько раз супруга даже заходила с ним в соответствующие магазины и с затаённо-несбыточным интересом рассматривала сверкающие многокнопочные «Индезиты», «Занусси» и «Электролюксы». Однако дальше познавательных визитов дело не двигалось.

– А эту ты куда собираешься? – трагически спрашивала Людмила. – На помойку выставишь? Соседям отдашь?..

На взгляд Сергея Петровича, приемлемы были оба варианта. Но у Людмилы на все его доводы ответ был один:

– Мне мама её подарила…

Разговор на этом обычно завершался. Поскольку тёща Сергея Петровича прощание с «Сибирью» действительно могла истолковать как выкидывание на помойку всей жизни старшего поколения. То есть – спасибочки. Рисковать здоровьем двух женщин и собственным семейным благополучием (которое даже без подобных катаклизмов оставалось несколько шатким) у Плещеева ни малейшего желания не возникало. В конце концов он пустил дело на самотёк. Рано или поздно ведь настанет момент, когда «Сибирь» сломается окончательно. И уже не найти будет мастера, способного её починить!

Маячила, правда, некая вероятность, что и после этого машина будет стоять в квартире. В качестве тумбочки. А Людмила – стирать вручную в тазу…

Однако этот переломный момент отнюдь не спешил наступать. Да и Левши, способные реанимировать даже мертворождённую технику, в России ещё не скоро переведутся… В общем, сегодня Плещееву предстоял весь комплекс осточертевших мероприятий по транспортировке, предварительному обслуживанию и запуску неискоренимой машины.

Грехи наши тяжкие!..

Пока он рулил через весь город к себе на проспект Тореза, перед ним несколько раз возникал призрак «Отелло». На ближних подступах к дому Сергей Петрович решил, что не позволит ошибкам прежней жизни утянуть себя на дно. Остановился возле хозяйственного магазина и купил несколько пачек «Ариэля». Для ручной стирки, естественно.

В это время в «Эгиде» Саша Лоскутков сидел за секретарским телефонным пультом и набирал незнакомый номер – тот, что утром высветился перед Наташей на определителе.

– Добрый вечер, – сказал он, когда на том конце сняли трубку. – Это Клавдия Андреевна? Очень приятно. Извините за беспокойство, я из охранного предприятия «Эгида-плюс»… Нет-нет, я знаю – вы нас не вызывали и… Нет, не волнуйтесь, пожалуйста, ничего не случилось. Дело просто в том, что ваш сын Дима сегодня утром ошибся номером и говорил с одной из наших сотрудниц… Нет, он нас тоже не вызывал. Видите ли… вы меня поймите, наша сотрудница – скромная молодая девушка… и я боюсь, её расстроили некоторые выражения, которые ваш сын употребил в её адрес. Поэтому, Клавдия Андреевна, я бы очень вас попросил…

Попросить не удалось. Оскорблённая в лучших чувствах мать телефонного хулигана уведомила Сашу, что её отпрыск слов-то таких не знает, – и бросила трубку.

Однако командир группы захвата подобное развитие со бытии просчитал наперёд. И заблаговременно переключил на пульте два тумблера. Когда Клавдия Андреевна снова сняла трубку, как видно, намереваясь с кем-то обсудить неожиданный и неприятный звонок, – вместо гудка линии возле её уха раздался всё тот же голос.

– Клавдия Андреевна, давайте поговорим и расстанемся, – невозмутимо предложил Лоскутков. – Я у вас, честное слово, много времени не отниму…

С третьей или четвёртой попытки женщина наконец поняла, что просто так от него не отделается, – дешевле встанет послушать. И через минуту принялась с жаром убеждать его, что Дима не мог, что он попросту не способен, что он такой добрый и отзывчивый мальчик, что он никогда… Саша слушал её страстную отповедь, невесело кивая и щуря синие, как сапфиры, глаза. Потом сказал:

– Поверьте, мне очень не хотелось бы вас огорчать, но вы с Димой всё же поговорите серьёзно…

Нажал ещё одну кнопку на пульте – и потрясённая Клавдия Андреевна прослушала запись. Ясную, чёткую, позволяющую уловить все интонации и смысловые нюансы.

На сей раз, швыряя трубку, она, кажется, плакала. Саша сморщился, точно от зубной боли. Перебросил тумблеры в исходное положение и Клавдию Андреевну больше не беспокоил.

Потом Багдадский Вор отправился на прогулку с собаками, а Лоскутков вызвал на компьютере редактор «Word», раскрыл записную книжку и принялся печатать приготовленное для Шушуни.

 

Предложение, от которого нельзя отказаться

Tapac Кораблёв шагал по гулкому железному мостику через речку Волковку, текущую по границе Московского и Фрунзенского районов, и чувствовал себя именинником. Правду говорят – своя ноша не тянет: в руке приятно покачивалась большая сумка с картошкой, свёклой, морковью и двумя кочанами капусты. Жратва была обеспечена минимум на неделю.

Волковка шустро несла в Обводный канал бурую жижу, которую хилая зима никак не могла покрыть льдом. Возле мостика плавали утки. Они считались вроде бы дикими, но давно уже не боялись людей и не улетали ни на какие юга. Завидев пешехода, утки сгрудились ближе. Надеялись на подаяние.

– Ща, ждите, – вслух фыркнул Тарас, и в его воображении возник образ рогатки. – Вас, что ли, ловить приспособиться? С картошечкой – кайф…

Светлая полоса в его жизни закончилась чёрт-те когда, иссякнув вместе с вольницей самодеятельных охранников, оберегавших ларьки столь же вольных торговцев-кооператоров. Потом настали тяжкие времена, и света в конце тоннеля покамест не было видно. Тарас перебивался случайными заработками: разгружал вагоны с сахаром и гигантские фуры с мукой, трудился «на подхвате» в мелких строительных артелях – вытаскивал мешки битого мусора, заносил наверх стальные двери и тяжеленные листы гипрока, не влезавшие в лифт… Иногда шарашкины конторы разорялись прежде, чем ему успевали выплатить заработанное.

И вот сегодня Тараса нежданно-негаданно выручили предки. Он понятия не имел, что им помешало привезти урожай из садоводства в Питер осенью, как делали все нормальные люди. Не привезли и не привезли, ему что?.. Вчера маменька высвистала его звонком, попросила съездить на кстати подвернувшемся пикапе, помочь. Он съездил, помог. Теперь тащил домой честно заслуженный гонорар. «Долю малую», как ему нравилось говорить. Остатки последней получки давали возможность подумать даже и о кусочке говядины.

– Живите! – великодушно позволил он уткам. Поднялся на железнодорожную насыпь, одолел пустынные рельсы и по слякотной тропинке между гаражами вышел на Витебский проспект, направляясь к метро.

Родителей, чьи окна светились в доме по ту сторону Волковки, он посещал нечасто. И не потому, что был таким уж чёрствым или непочтительным сыном.

В тот год, когда он появился на свет, его бабушке, заслуженной учительнице, наконец выделили квартиру. Бабушка, однако, никуда из своей угловой комнаты с видом на помойку не переехала – в отдельной квартире на улице Турку стала жить её дочь с мужем и маленьким сыном. Бабушка-пенсионерка ездила туда к ним, как на работу, – нянчила внука. Выпив шампанское в честь первого дня рождения Тарасика, молодые мама и папа решили в кои веки раз пожить для себя. Театры, поэтические вечера, путешествия по Закавказью и Золотому Кольцу – когда ещё, если не в молодости?.. Тем более, если есть обеспеченный «тыл»?

«Тыл» в лице бабушки действительно был очень надёжный. Тарасик обитал у неё в коммуналке сначала неделями, потом – месяцами. Пока наконец во время очередного визита к родителям он не заскучал у телевизора, передававшего «Семнадцать мгновений», и не потянул бабушку за рукав: «Бабуль, поедем ДОМОЙ…»

По большому счёту это был Судный День, но родители, увлечённые блистательным Тихоновым и не менее блистательным Пляттом, попросту не заметили. Мало-помалу игрушки Тарасика тоже переселились по месту жительства, ставшего для него постоянным. В те годы модно было говорить о разобщённости жителей отдельных квартир – в противовес обитателям ностальгически романтизированных коммуналок. Маленький Тарас, таким образом, разобщённости счастливо избежал. Потом он пошёл в школу. И тоже не в купчинском захолустье, а на улице Маяковского, где много лет учительствовала его бабушка. Что, без сомнения, тоже было наилучшим для него вариантом.

Родители тем временем последовали новому велению времени и завели где-то в Пупышеве садовый участок. Когда ещё через несколько лет они благополучно соорудили там домик и решили «привезти сына на ягоды» – оказалось, малыш успел стать верзилой-подростком, фанатиком эспандера, Шварценеггера и Сталлоне. То есть впору не «везти» на клубнику, а запрягать и пахать. Что обрадованные родители и попытались без промедления сделать. На третий день сын удрал в город и больше на участке не появлялся.

А потом бабушка умерла, и Тарас – по жизни не столько сын, сколько внук – остался владеть её маленькой комнатой. «Пушкин родился в Москве у бабушки, когда его родители были в Михайловском…»

…Маршрут от дома предков к метро был привычен, но то ли редкостно хорошее настроение, то ли какое-то судьбоносное веяние подвигло Тараса свернуть по Витебскому направо. Туда, где в густеющих сумерках светила огнями автозаправка. Даром что люди вообще-то нечасто захаживают на заправку пешком.

Эту станцию он посещал несколько раз, когда вывозил строительный мусор, и она ему нравилась. В основном тем, что здесь к машине сразу бросались вежливые заправщики и без дополнительной мзды всё делали сами – открывали бак, всовывали пистолет в горловину, заливали бензин. И сами принимали деньги в точном соответствии с цифрами счётчика, избавляя водителя от необходимости бежать куда-то в кассу и бросать автомобиль без присмотра…

Подойдя, Тарас остановился под бетонным козырьком и некоторое время наблюдал, как работали парни в опрятных черно-красных комбинезонах. При этом он делал вид, будто рассматривает «Ауди», стоявшую около мойки и снабжённую надписью «Дёшево!!!».

Его внимание привлекла стриженая девица, нехотя вылезшая из красного автомобиля.

– У вас замочек замёрз, – пояснял ей заправщик. – Вода, наверное, попала.

Сунул ключ в прорезь «секретной» крышечки бензобака, подёргал туда и сюда. Замочек не поддавался.

– Ну и что будем делать?.. – поинтересовалась девица.

Парень вытащил зажигалку, стал подогревать ключ и пытаться с его помощью растопить лёд. Никакого эффекта.

– Жидкость для замков у вас есть? Она непонимающе нахмурилась:

– Что?..

Заправщик побежал в магазин и вернулся с крохотной жёлтой бутылочкой. Накапал чуть-чуть в отверстие крышки… Упрямый замок поддался практически сразу. Девица вернулась за руль и через пару минут укатила совершенно счастливая. С полным баком, с приобретённой на всякий случай бутылочкой чудесного масла – и с твёрдым намерением всю жизнь заправляться исключительно здесь.

– Вечер добрый… – Тарас подошёл к парню, деловито возившемуся уже со следующей машиной. Тот включил колонку и разогнулся:

– Здравствуйте…

– Я что хотел спросить, – откашлялся Кораблёв. – Вот, например, к вам сюда очень трудно устроиться?

Про себя он был уверен, что «королём бензоколонки», да ещё такой фирменной, можно было стать исключительно по страшному блату.

– Устроиться-то не трудно, было бы желание, – ответил заправщик. Поверх комбинезона у него была надета поясная сумочка, битком набитая казёнными деньгами. – Надо только «корочки» получить. Работа тяжёлая…

– Ну, это-то… – скривил губы Тарас. Слишком тяжёлой работы для него не существовало.

– …И квалифицированная. Есть платные курсы…

Он назвал адрес, куда следовало обратиться. И сумму, от которой у Кораблёва, мысленно уже видевшего себя в черно-красном мундире и со шлангом в руках, сразу опустились все перья.

– Спасибо, – буркнул Тарас. Он даже не уточнил, какие семьсот тысяч имел в виду его собеседник – «старые» или «новые», деноминированные.

– Пожалуйста, – кивнул весёлый заправщик. Тарас вышел из-под козырька, предаваясь невесёлым раздумьям. А что, может, действительно денег на учёбу занять?.. У соседа, к примеру. У Алексея Алексеевича. Судя по темпам, с которыми тот волок тёте Фире то холодильник, то микроволновую печку, жалкий «лимон» его не особенно обременит. И мужик Снегирёв вроде не подлый, в случае чего комнату за долги не отнимет…

Или перекантоваться пока, а потом в пожарное училище документы подать?..

– Тараха!!! – безо всякого предупреждения раздался у него над ухом чей-то ликующий вопль. Тарас вздрогнул и обернулся, едва не выронив сумку.

Оказывается, из мойки как раз выкатился сверкающе-чёрный мерседесовский джип. Красавец «G», метко прозванный журналистами «настоящим полковником», тихо подкрался к Тарасу сзади и теперь ехал рядом со скоростью пешехода, а из кабины, расплываясь в широченной улыбке, высовывался… Игорёшка Сморчков. Некогда учившийся в той же школе на Маяковского. В параллельном классе.

– Сморчок, – только и выговорил Тарас. И ничего более не добавил, ибо утратить дар речи было в самом деле простительно. Тихоня и маменькин сынок Игорёшка был теперь чуть не наголо стрижен, при дорогой кожаной куртке, при золотой цепи на шее и увесистой, искрившейся алмазной крошкой «гайке» на пальце. Не говоря уж про то, что восседал он за рулём наикрутейшего агрегата, какой только Тарас был способен вообразить. В перемену, происшедшую с зубрилой-очкариком, лучшим учеником выпуска, по слабости здоровья вечно освобождённым от физкультуры, было бы невозможно поверить. Если бы Тарас не сподобился узреть эту перемену собственными глазами…

Даже очки у Сморчка ныне отсутствовали – наверное, поменял на контактные линзы. Лишь улыбка осталась такая же щербатая и такая же шкодливая, как, когда-то. Однокашник широко распахнул перед Тарасом двери.

– Закидывай нищало, братан… Куда сквозишь?

 

Подвиг чиновника

Утром иногда посмотришь в зеркало, и хочется бежать от собственного отражения: всё не так, и жизнь неправильно прожита, и впереди ничего хорошего не ожидает. Но порой наступает счастливый день, когда кажется, что отражение весело подмигивает тебе: и ты, дурёха, сомневалась! Да всё у тебя очень даже неплохо! А будет и ещё лучше!..

У Даши нынешний день был именно из таких. Почему-то она даже проснулась с ощущением восторга и неминуемого успеха. Вроде бы не совсем понятно после сокрушительной и обидной неудачи в Мариинском дворце, но у Даши так когда-то бывало перед экзаменами. То задыхалась от ужаса, то, наоборот, впадала в необъяснимую эйфорию… Когда зазвонил будильник, она сразу вспомнила о походе в Смольный, назначенном на сегодня, открыла глаза и увидела, что в окне улыбается солнце.

Собираясь, она вытащила любимый костюмчик, соединявший строгость пиджачка с некоторым легкомыслием мини-юбки. Последний раз она надевала его несколько месяцев назад – на защиту кандидатской по философии. Потом они отдыхали друг от друга. Вчера Даша примерила его даже с некоторым испугом, потому что костюмчик был хорош только на очень стройной фигурке; может быть, она отощала от волнения перед защитой, а теперь?.. Уф-ф!.. Как ни странно, она умудрилась не растолстеть, и костюмчик на ней был по-прежнему очень даже хорош. Или она в нём…

– Говори строго по существу, – посоветовал за завтраком папа. – И только самое основное, в лирику не вдавайся. Они там люди занятые, видят – посетитель мямлит неизвестно о чём, сразу начинают его тихо ненавидеть и только думают, как бы отделаться…

Папину посуду по-прежнему ставили отдельно и шпарили крутым кипятком, как положено, когда в доме гриппозный больной.

– Ну, говорить по существу у нас Даша умеет, – сказала мама. Она присутствовала у дочери на защите. Потом вспомнила о чём-то ещё и добавила: – Ты там смотри, в кабинете, держись хоть немножко поженственней. Улыбайся! Я тебя очень прошу! А то перед учёным советом стояла – такая вобла сушёная! Как всё равно тебе девяносто лет, а не двадцать с копейками…

Даша поцеловала маму, помахала рукой всё ещё заразному папе и вышла на улицу.

Везение началось у самого дома. Едва она подошла к остановке, как подкатил полупустой троллейбус, и по Суворовскому до самой площади она ехала, как в детстве, на любимом сиденье – сзади, «на колесе». Любимым это сиденье было из-за самого неудобства своего расположения – сел на него и сиди, никакие бабушки-дедушки не потребуют уступить. Потому что при всём желании забраться не смогут…

Прибыв к Смольному, Даша прошла знаменитую арку, где в последние месяцы постоянно околачивались пикетчики с плакатами. Потом по аллее мимо памятника вождю. У папы хранилась вырезанная из газеты карикатура времён Перестройки: возле подножия памятника суетится десяток новопризванных идеологов, и каждый пигмей пламенно указывает в диаметрально противоположную сторону, а огромный Ленин на постаменте, наоборот, замер в тяжком раздумье, опустив руки… Тяжелая дверь-вертушка пропустила Дашу вовнутрь, и она как-то сразу сообразила, где выписывали пропуска – там же, слева, где гардероб. Вежливый постовой заставил вывалить на деревянный прилавок всё содержимое маленького дамского портфеля. Даша вспомнила мамин совет и дружески улыбнулась ему.

…Дело было в сорок первом году. В том самом, кровавом и страшном. В конце лета, когда немцы приблизились к Ленинграду… Дашина бабушка – ещё вовсе не бабушка, а студентка-второкурсница – ехала на Урал, эвакуируясь вместе со своим институтом. Их поезд, составленный, как тогда называли, из телячьих вагонов, шёл медленно, без конца уступая дорогу встречным составам. На одной станции он и вовсе застрял. И так случилось, что рядом формировался эшелон с новобранцами, отправлявшимися на фронт. И юная Дашина бабушка, славившаяся в институте своей неприступностью, за несколько часов так влюбилась в младшего лейтенанта Диму, что весной у неё родился будущий Дашин отец. Маленькая станция, должно быть, кишела людьми – то-то бабушка никогда не вдавалась в детали, рассказывая об обстоятельствах главного интимного события их с дедушкой жизни… А потом паровоз Диминого состава неожиданно загудел. Дима сразу бросился к штабному вагону, состав дёрнулся и, грохоча колёсами, отправился в сторону фронта… Младший лейтенант ещё прокричал что-то, свешиваясь со ступенек вагона и отчаянно размахивая рукой… что именно – бабушка не разобрала. Как-то так всегда получается, что главные слова начинают говорить в самый последний момент, когда уже поздно, когда их уже не могут услышать…

И вот скрылся вдали эшелон, и бабушка осталась одна. Совсем по-иному одна, чем была до сих пор. Она знала лишь имя своего лейтенанта – Дима Новиков. И ещё то, что за несколько дней перед роковым воскресеньем он защитил институтский диплом. И всё. Ни города, ни названия института. Ни даже номера части. Когда родился ребенок, в графе об отцовстве чиновники поставили прочерк…

Сколько было тогда подобных историй?.. Только дедушка бабушку всё же нашёл. На третий год войны, когда был тяжело ранен и отозван с фронта для выполнения «оборонного задания». Серьёзное, надо думать, было задание, если давало возможность разыскать в стране человека… Они поженились и оформили свидетельство о юридическом признании собственного сына. Выправили у очередного чиновника. И положили среди других семейных бумаг… Папа вроде видел когда-то это свидетельство. Давно, в детстве. Никогда никому оно не было нужно, никто его ни разу не требовал…

А вот теперь, полвека спустя, когда уже и дедушки с бабушкой давно не было, и не одна кампания по борьбе с бюрократами благополучно отгремела, – неожиданно оказалось, что без этой самой бумажки все букашки. И папа академику Новикову вроде не сын, и Даша не внучка. Всё перечеркнул тот давний чиновничий прочерк.

«Если нет доказательств, что ваш отец является сыном Дмитрия Васильевича, то какое, милая девушка, отношение вы имеете к его научным трудам?.. – нагловато ухмыльнулся молодой юрист в Авторской ассоциации. Больше всего его интересовал вырез Дашиной блузки. – У вас, извините, права примерно такие же, как у вашей соседки по лестнице…»

И сколько Даша ни рылась среди всевозможных справок и бумажек с печатями, хранившихся в доме, обнаружить проклятое свидетельство ей так и не удалось.

Юридическое управление правительства Санкт-Петербурга помещалось на втором этаже главного здания Смольного. Некоторое время после смерти шефини Владимир Игнатьевич Гнедин числился и. о. руководителя и начал уже привыкать к вожделенному кабинету… Увы! Случился жестокий облом – Гнедин вернулся на прежнее место зама, а место начальника занял некто Валерьян Ильич Галактионов.

Ладно – как пришёл, так и уйдёт. Или унесут следом за Вишняковой, ногами вперёд. Гнедин не унывал и работал на будущее – создавал себе имидж идеального чиновника, незаменимого для губернатора. Утром он появлялся на четверть часа раньше коллег, а уходил на час-полтора позже. То есть в какое время ни загляни – Гнедин работает. Плюс способность подхватывать мысли высшего руководства и творчески развивать… Дело техники.

Иногда Гнедин не без иронии задумывался о двойственности, тройственности, множественности человеческой натуры. Взять хоть его самого. Одной рукой он доводил до идеальной чёткости работу механизма своего управления, другой – припаивал к этому механизму малоприметные краники. По которым в нужное время и в нужную сторону оттекали из потока финансов подземные ручейки…

Вопрос был в том, как бы превратить ручейки в полноводную реку. План имелся, и очень хороший. Такой, что стоило постараться и потерпеть…

Внучка академика Новикова была у него записана на одиннадцать с четвертью. Когда секретарша по внутренней связи доложила о посетительнице, он не сразу припомнил, откуда вообще она возникла в его ежедневнике. Дверь начала открываться, и Гнедин неохотно поднял глаза. Слово «внучка» вроде обязывало Д. В. Новикову быть молодой, но слово «академик» заставило Владимира Игнатьевича подсознательно ожидать появления унылой зануды в очках. Сядет перед ним и начнёт добиваться своего куска от общественного пирога, и голос у неё будет тусклый и вызывающий медленную головную боль, точно звук перфоратора, включённого на соседней площадке… А может, наоборот, влетит бодрая толстоногая тёлка и весело потребует чего-нибудь немыслимого. Дедушкиного учёного титула по наследству…

Когда вошла Даша, Гнедин мгновенно забыл и про «академика», и про «внучку».

Те из мужчин, кого в женщине интересуют лишь длинные ножки и высокая грудь, – идиоты. Те из людей, кто, услышав про сексапильность, сразу представляет себе этакую диву, вульгарно размалёванную и с прелестями, выставленными напоказ, – идиоты в квадрате. Да посмотрите же вы внимательнее на фотографии кинозвёзд, к которым газетчики разных эпох применяют это самое слово!.. Оставьте пустые глаза и порнографические купальнички действительно безмозглым девицам, рекламирующим прокладки и жвачку. В глазах женщин, вправду заслуживающих называться влекущими, светится ум, глубина души и готовность к пожизненной – «пока смерть не разлучит нас» – верности любимому человеку. А пресловутые прелести, наоборот, укрыты завесой застенчивости. И подобное сочетание качеств поражает мужские сердца наповал. И тысячи поклонников рыдают ночами в подушку, и строчат письма кумирам в недосягаемой надежде на счастье…

…И Владимир Игнатьевич Гнедин, заместитель начальника юридического управления, точно безусый подросток, ощутил жгучее желание совершить немедленный подвиг. Вынести ребёнка из горящего дома. Отрубить Змею Горынычу все три головы… На глазах у Даши, естественно.

Он почувствовал, что «плывёт», как боксёр после нокдауна, и, пытаясь прийти в себя, начал неведомо для чего записывать на чистом листе ее имя-фамилию-отчество. Она в это время кратко и с юмором пересказывала суть ситуации. Она эту речь не готовила – вдохновение накатило само. Гнедин слушал её, как слушают звери. Не понимая слов, только интонацию, голос… И тонул, тонул…

Всё-таки психологический тренинг его выручил. Владимир Игнатьевич сумел ничем не выдать себя. Даже изобразил искреннее внимание и доброжелательную улыбку.

– То есть, как я понял, необходимо доказать, что ваш отец в самом деле является сыном вашего дедушки, академика Новикова? – наконец уловил он суть Дашиной просьбы. И сам ощутил, как неловко, неуклюже прозвучал его вопрос, а в голос, кажется, пробилась-таки предательская хрипотца.

– Если необходимо, мы на генетическую экспертизу пойдём!.. – полушутя, но отважно предложила Даша. – Как Романовым делали. Мы, конечно, не царского рода, но… всё-таки…

– Думаю, разрешим ваше дело и без генетиков…

– Правда? – удивилась она. Гнедин понял, что её успели убедить скорее в обратном. В том, что вопрос абсолютно «глухой» и даже генетическая экспертиза не поможет.

Вообще-то Дашин приход был абсолютно не по его ведомству. Клиентами «с улицы» юридическое управление не занималось. Но… вот же он, подвиг. И есть возможность свершить его прямо тут, немедленно. Даже не вылезая из служебного кресла.

– Вспомните, куда переехали ваши бабушка с дедушкой, когда встретились снова?

– В Петербург. То есть в Ленинград…

– И свидетельство о признании отцовства здесь получали?

– Да…

Гнедин повеселел окончательно. Да при его-то возможностях…

– Вот это и называется «от Понтия к Пилату гонять», – сказал он. – Вешал бы я кое-кого. Нашли неразрешимый вопрос!.. Да вам всего-то нужно пойти в Центральный городской архив и запросить копию. Они и сделают за неделю-другую… Но я… Вы как, не торопитесь? – спросил он и позволил себе наконец улыбнуться.

– Конечно нет…

– Тогда не будем заставлять всемирных издателей две недели стоять у вашей двери…

Вот когда Гнедин развернулся во всём блеске своих административных талантов!.. Он связался лично с директором архива, продиктовал ему Дашины данные. Его водитель тем временем уже мчал в машине курьера, чтобы получить документ и мигом отвезти назад к шефу. Через двадцать минут запыхавшийся курьер вошёл в кабинет и – вот оно, то самое свидетельство, на столе перед Дашей. Гнедин лично сделал три ксерокопии. Завизировал и поставил печать.

– Только прямо буржуям своего дедушку не отдавайте, – сказал он, прощаясь. – Есть у меня одно нашенское хорошее издательство на примете…

 

Приобретение

Техника любит ласку, чистоту и смазку. На спидометре «Нивы» в очередной раз округлились четыре нуля, и Снегирёв отправился с надлежащим визитом на Бронницкую улицу – к Кириллу Кольчугину в его «Авто-Айболит».

– Как «Гидроник»? – пожимая руку Снегирёву, сразу поинтересовался Кирилл. Он имел в виду автономную немецкую печку для подогрева двигателя перед пуском; его мастерская совсем недавно стала в Питере третьей по счёту, где ставили такие устройства, и Кольчугин считал долгом лично «курировать» каждый смонтированный агрегат.

– Полный восторг, – искренне похвалил Снегирёв. – Помнишь, на той неделе мороз был? Так она десять минут – и всё тёпленькое.

Двое кольчугинских подчинённых взяли ключи и укатили автомобиль в бокс, вывешивать на подъёмнике.

– И салон хорошо нагревает? – осведомился Кирилл. У него стояло в ближайших планах устройство рекламного стендика, оформленного по отзывам клиентов.

– Салон!.. – хмыкнул Алексей. – Я её тут как-то раз на таймер поставил, чтобы утром не ждать. Хорошо, ума хватило стояночного деятеля предупредить, мол, во столько-то сама собой забормочет… чтобы, то есть, он пожарных с перепугу не вызвал. Прихожу – печка к тому времени где-то полчаса отработала… Все машины как машины, белыми подушками, а моя себе арии поёт – и только пар во все стороны. Дежурный вокруг бегает, руками размахивает… Спасибо, говорит, что сказал, а то и правда испугаться недолго. Пришлось капот открывать, показывать, что там за нечистая сила…

Во дворе, приютившем кольчугинское хозяйство, стояло несколько поддонов кирпича и громоздились большие кучи песка: Кирилл по обыкновению что-то перестраивал и расширял. Ходили, в частности, упорные слухи о перепланировке древнего бомбоубежища и о выращивании в дальних его закоулках грибов – на продажу и для кафе. Грибы Снегирёв очень любил и с нетерпением ждал материального подтверждения слухов. Видимо, кирпичи и песок как раз для этого и предназначались, ибо рядом возвышалась горка строительного хлама, происходившего явно из бомбоубежища. Её украшал фанерный щит с доисторическим плакатом по гражданской обороне. Плакат сохранился на удивление хорошо. Снегирёв сразу вспомнил школьное детство и с ностальгическим чувством вгляделся в выцветшие картинки. На горизонте поднимался ядерный гриб, и граждане с чемоданами чинно, строго соблюдая очередь и пропуская вперёд женщин с детьми, садились в поезд для отправки в эвакуацию. По улицам ездила машина оповещения, свинцово блестели окна, и граждане столь же чинно спускались в пресловутое убежище – естественно, оснащённое всем необходимым для жизни. Потом граждане с олимпийским спокойствием ожидали, пока военные спасатели извлекут их из-под радиоактивных развалин. Художник, видимо, полагал, что это некоторым боком соотносилось с вероятной действительностью. (А может, и не полагал, хмыкнул про себя Снегирёв. Ну так а что ему прикажете на учебном плакате?.)

Рядом были изображены и расписаны параметры разных ядерных взрывов: наземного, атмосферного, космического.

– Раритеты выбрасываешь, – сказал он Кольчугину – Открыл бы там второе кафе. С соответствующим колоритом…

– Стоит бабка на базаре, у неё ценник: «Помидоры чернобыльские, двадцать тыщ килограмм», – усмехнулся Кирилл. – Мужик подходит: «Бабуля, вы чё, с дуба рухнули? Кто же купит-то?..» – «И-и, сынок, да ещё как берут! Кто для зятя, кто для тёщи…»

– А ты не смейся, – сказал Снегирёв. – Я вот был в одном заведении… Потолок даже я, мелкий, волосами цепляю, по стенам – вёдра, каски, багры, сверху лампочки в таких, знаешь, небьющихся сетках криво висят, столы на козлах и при них табуретки, а на столах сплошь изречения вырезаны… А цены, между прочим, твоим не чета. И при входе двое со «стечкиными»…

– Ага, – задумался Кольчугин. – Так и назвать – «Бомбоубежище». Счётчики эти самые, метроном. И каждому при входе противогаз…

– Котлеты «Четвёртый блок», – цинично посоветовал Снегирёв.

В это время из клетушки рядом с шиномонтажем выкатилась разъездная беленькая «восьмёрка» и, легко лавируя между мусором и кирпичами, направилась к выезду со двора.

– О! – обрадовался Кирилл. – Сейчас кое с кем тебя познакомлю! – И крикнул вслед машине: – Никита! Притормози!..

Водительское окошко «восьмёрки» было настежь раскрыто. Оттуда высунулся, оборачиваясь на оклик, молодой светловолосый мужчина. Только лучше бы он не оборачивался: «восьмёрка» немедля наехала левым колесом на засыпанную снегом кучу песка и благополучно села на брюшко. Спохватившись, водитель подал машину назад… Никакого эффекта.

Кирилл засмеялся. Мастера и клиенты, присутствовавшие во дворе, весело (пустячок, а приятно!..) оглядывались на потерпевшего бедствие, и было видно, что его знали здесь и любили. Кто-то уже двинулся вперёд – выручать. Водитель, однако, посторонней помощи дожидаться не стал. Он вылез наружу, оказавшись крупным, широкоплечим и крепким. Обогнул «восьмёрку», наклонился, ухватил автомобиль за корму… Взревел, поднял и переставил на добрый метр, стаскивая с песка. Отряхнул ладони, вернулся за руль… Сделал всем ручкой – и как ни в чём не бывало покатил со двора.

– Ну!.. – только и сказал Снегирёв. – Ещё не выродился, я смотрю, русский народ.

– А познакомиться-то!.. – спохватился Кирилл. – Ладно, вернётся ещё, пока твою потрошат. Алексей равнодушно поинтересовался:

– Кто такой хоть? Ты сказал, Никита… как там его?

– Новиков! – Кирилл воздел кверху мозолистый, со следами въевшегося масла указательный палец. – Вон джип стоит, – кивнул он на высокий золотистый автомобиль, припаркованный в уголке. – Его «уазовский». Сам из Ульяновска припёр и теперь в хвост и в гриву… Чтоб знать, хвалить людям или нет. А изобретений изобрёл больше, чем я за свою жизнь приросших гаек отвернул…

– Сотрудничаете, значит, – подвёл итог Снегирёв. Он уже догадался, что Кирюшка сейчас начнёт сватать ему очередную техническую новинку. Если честно, эта мысль особого энтузиазма не вселяла.

– Ещё как сотрудничаем!.. – одёрнул неизменный ватник Кирилл. – Никита в карбюраторном институте. раньше работал, так теперь знаешь что выдумал? «Бензогаз» – устройство такое…

– И что оно? – вздохнул Снегирёв.

– Оно так распыляет бензин, что на выходе получается уже не взвесь из капелек, а натуральный газ. Потому и называется. Ну и сгорает – на чистую воду и углекислый! Проверено!

– Где-то мы уже обо всём об этом читали… – покивал головой Алексей. – Свежесть зимнего утра… Годичная экономия на бензине позволит вам поменять «Запорожец» на «Мерседес»…

Рекламные объявления подобного свойства действительно попадались нередко. Потом какой-нибудь серьёзный автомобильный журнал проводил тест и публиковал разгромную статью с результатами. Одна беда – фирма-изготовитель, как правило, успевала настричь денежек и благополучно растаять в тумане.

– Ты не смейся, – сказал Кольчугин серьёзно. – Тебе хаханьки, а Никита с этой шарманкой медаль на выставке получил. Золотую. В Париже.

– Только не говори мне, что за экологию…

– За неё самую.

– Ой, Кирюха, – горестно предрёк Снегирёв, – помяни моё слово: наживёшь ты себе с ним геморрой…

Кольчугин крепко взял его за колечко «молнии» на груди:

– Знаешь что? Я вот сейчас пойду и сам лично тебе «Бензогаз» в машину всобачу. Совершенно бесплатно. Поездишь, попробуешь… Понравится – купишь. А не понравится – опять же бесплатно сниму. И убытки, если какие будут, – с меня…

Снегирёв секунду молчал, глядя ему в глаза. У них с Кириллом были давние отношения, начавшиеся с того, что Алексей спас ему жизнь. Скунсу слишком хорошо было известно, как мало это обстоятельство на самом деле значит. Ещё он знал, что Кольчугин по крайней мере смутно догадывается – его ангел-хранитель и постоянный клиент работает далеко не воспитателем в детском саду. Алексей мысленно взвесил самые разные вероятности, касавшиеся новиковской «шарманки». И тот факт, что никакого затаённого страха Кольчугин не излучал. Если не считать нормального волнения мастера, готового до конца отстаивать честь технического шедевра, несправедливо поставленную под сомнение.

– И вообще, – сказал Кольчугин. – Я тебя когда-нибудь подводил?

– Аллах акбар! – Снегирёв вскинул руки в шутливом отчаянии. – Да хоть вечный двигатель. Только отстань…

Ирина Гнедина возвращалась домой с прогулки. Прогулка состояла в том, что она не спеша дошла до Новочеркасской площади, спустилась в кольцевой подземный переход и проделала по нему полный круг, останавливаясь у каждого ларька и подолгу рассматривая китайско-турецкое барахло на витринках. Она могла бы вызвать машину и отправиться по лучшим городским магазинам. Иногда она так и поступала. Иногда же – пешком обследовала дешёвые точки на Новочеркасской или на знаменитом вещевом рынке у Ладожского вокзала. Даже рылась в импортном вторсырье, сваленном на продавленные раскладушки в загончиках, громко называемых магазинами second hand. Малоимущие бабушки, подыскивавшие на толкучке дешёвую одежонку внучатам, недоумевающе косились на холёную барышню:

Ирина ходила в песцовой шубке, а в ушах у неё поблёскивали бриллиантовые серёжки. Не иначе, думали бабушки, любит шить, вот и вертит так и этак иностранные вещички, высматривает фасон!.. Но нет, Иринины портновские таланты не простирались дальше неохотного пришивания пуговиц. Не страдала она и неудержимой страстью к покупкам – приценивалась и смотрела больше ради забавы. Вот и сегодня Ирина приобрела всего одну вещь. И то не в ларьке и даже не с расстеленного на земле мятого полиэтилена. Её внимания удостоился зачуханный алкоголик, стоявший возле выхода из подземелья. Вернее, не сам алкоголик, а некий предмет в его отёчной сизой горсти. Этот предмет вбирал тусклый свет пасмурного зимнего дня, а потом, накопив порцию, выбрасывал её сквозь прозрачные лучистые грани, рождая неожиданные отблески.

– Сколько? – останавливаясь, спросила Ирина. Она была не брезглива.

– Пятнадцать, – с надеждой произнёс пьяница. – Берите, дамочка, не пожалеете. Видите, как играет? Гусь-Хрустальненская…

Ирина вручила ему три пятитысячные бумажки и взяла из грязной руки небольшую, но довольно увесистую солонку, сделанную в виде капустного кочана. Завиток прозрачных листьев с изящным углублением для соли, видимо, символизировал осеннее квашение капусты. Ирина положила приобретение в сумочку, рядом с кошельком, косметичкой и сотовым телефоном. И пошла дальше – домой.

В этот день возле самой парадной её ожидала нечаянная находка. Проходя через двор, Ирина издалека разглядела в затоптанном сером снегу нечто ярко-зелёное и, приблизившись, перевернула носком сапожка… кусок кактуса. Неведомо как угодивший на пешеходную дорожку двора. Быть может, надоевшее растение несли в помойку выбрасывать и по дороге сломали. Или подростки открыли окно покурить и нечаянно зацепили горшок… Как бы то ни было, зелёный тропический обломок лежал в стылом ленинградском снегу и, по всей видимости, был ещё жив. Ирине даже вспомнилось нечто полузабытое: похожий цветок стоял когда-то в Университете, на английской кафедре, где она изредка появлялась студенткой. Назывался он вроде бы «филокактус» – и то верно, чему бы ещё расти на филфаке?.. И он красиво так цвёл, мясистыми малиновыми граммофончиками, лишёнными, правда, всякого аромата, но зато ронявшими на пыльный подоконник большие, липкие капли нектара…

Ирина в раздумье постояла над кактусом, потом нагнулась и подняла. Дома она поставила обломок в баночку с водой и водворила на подоконник. А хрустальную солонку отправила в раковину – вымыть при случае.

 

Чудеса да и только

Мало кто из взрослых мужчин помнит свои юношеские страхи. А между тем для человека в двенадцать-четырнадцать лет даже самый простой поход в ближнюю булочную чреват нешуточными опасностями. Особенно если ты одинок и у тебя нет крепких друзей…

Ещё недавно Олег старательно обходил дворы за магазином «Природа». От публики, жившей в этих дворах, лучше было держаться подальше. Сколько раз зимой его валили в сугроб и наталкивали снегу за шиворот!.. Или «стирали» вязаную шапочку в луже!.. А вот теперь самый грозный житель этого двора, носивший, и не зря, прозвище Питбуль, встретился с ним на углу и внезапно заулыбался:

– Я тя с Гномом видел, слышь?..

– Ну, – без прежнего страха согласился Олег. – Нас Плечо боевым искусствам… в общем, тренирует. В «Факеле»…

– А нас привести в зал можешь? Только посмотреть?.. – просительно проговорил Питбуль. Обычно в его голосе звучали совсем другие интонации.

– Ну… – протянул Олег. – Поговорить надо… Он слишком хорошо помнил, как Питбуль год назад топтался на его спине, втирая в куртку следы грязных подошв.

– И ты к нам приходи, слышь? Мы ж теперь выросли, это мы раньше… Так скажешь Гному?

Мирное соглашение следовало подкрепить действием, и Олег смягчился:

– Ладно. Гному-то я скажу, надо только, чтобы ещё Плечо добро дал. Если даст, я вашим просигналю…

Его самого привели в додзё лишь недавно, и Плечо он в глаза видел только три раза, но и эти три раза дорогого стоили. Все, с кем он прежде боялся столкнуться на улице, теперь дружески кивали ему. И ничего удивительного, что уровень самооценки Олега Благого стремительно пошёл вверх.

Может быть, поэтому ему вдруг понравилось учиться.

Странные дела начали твориться на свете. Родители Олега твердо заявили, что учёба, всякие там баллы и даже грядущее поступление в институт – его сугубо личное дело. Хотя они, конечно, желают, чтобы он учился получше. Благие-старшие начисто прекратили лезть сыну в душу, в дневник и в тетради, хотя раньше этим только и занимались. Несколько дней Олег ждал, что бзик пройдёт и к нему начнут по обыкновению приставать: сделал ли то, написал ли это?.. Не дождался. Дома говорили о чём угодно, только не об учёбе. А тут ещё учительница математики вызвала его к доске, когда он совсем этого не ожидал. Требовалось провести отрезок прямой внутри треугольника. Олег вышел и провёл – вероятно, с испугу.

– А в тебе талант, оказывается, дремлет, – сказала математичка. Олег не услышал в её голосе подковырки и потом всю дорогу до дома мучительно размышлял, что такое талант и как быть, если он у него действительно есть.

Явившись к себе, Олег тут же открыл учебник математики, общения с которым до сих пор как мог избегал, а если избежать было нельзя – откладывал до последнего. Домашнее задание оказалось неожиданно интересным. Он сам не заметил, как увлёкся. Правда, выяснилось, что для доказательства требуются познания, от усвоения которых он в своё время счастливо отвертелся. Сперва Олег пришёл в лёгкое отчаяние, но потом почувствовал настоящий азарт. Ему понадобилось лезть почти в самое начало учебника, и не один раз. Однако он всё-таки разобрался. После чего задача показалась ему далеко не такой пугающе сложной, какой выглядела поначалу. Он заглянул в ответы. Всё совпало, но ход рассуждений, предложенный в учебнике, был совершенно другим.

А утром на урок заявился районный методист, высокий старик с длинными седыми усами. Посещение было внезапным, математичка явно переживала. Когда стали разбирать домашнее задание, Олег ей чуть не устроил инфаркт, подняв неожиданно руку. Этого он не делал до сих пор никогда. Математичка планировала вызвать отличницу Машу, но пришлось с напряжением выговорить:

– Пожалуйста, Олег.

Как он волновался, идя к доске, нельзя описать. А что, если он в своих рассуждениях всё-таки напахал?.. Ну и ладно, сказал он себе. Подумаешь, ещё одна двойка!.. Потом взял в руки мел, начертил два треугольника и странным образом успокоился. Доказательство, выведенное вчера, без запинки легло на доску, и Олег ощутил законную гордость творца.

– Отлично, – сказал учительнице методист. – Приучаете их самостоятельно мыслить!

 

Цхрыслер

В почтовом ящике время от времени возникала многокрасочная коммерческая газетка. Она была отпечатана на полиграфическом уровне, достойном альбомов про Эрмитаж, и приглашала питерцев стройными рядами в один из ближних городов Финляндии – за покупками. Соответственно, разворот газетки являл собой панораму тамошних магазинов. И паноптикум счастливчиков, сделавших невероятно выгодные приобретения. Рожи у приобретателей новой мебели и кухонных комбайнов были всё такие, с какими полагалось бы переживать высший духовный взлёт напряжённой творческой жизни.

– Окунитесь в мир унитазов от «Кяймеля»… – фыркнул, повертев газетку в руках, тёти-Фирин жилец Алексей. Если бы он изрёк нечто иное, было бы поистине удивительно.

Валя Новомосковских настроен был не так радикально. Рекламный листок одновременно радовал его и огорчал. Огорчал – ибо на сегодняшний день у Вали ещё не было возможности запросто кататься к «финикам» и обратно, прикупая под настроение то шубку жене, то водный мотоцикл для себя. А радовал тем, что обрисовывал перспективы и позволял помечтать. Ведь когда-нибудь наступит же день!..

Кроме того, в газетке было много приколов, позволявших ощутить себя утончённым интеллектуалом. Например, реклама фирменного салона японских автомобилей. Под названием «Харакири». Ни больше ни меньше. Соседний магазин хлестался осчастливить клиента любым автомобилем Америки: «Фордом», «Шевроле», ещё всякими разными и… «ЦХРЫСЛЕРОМ».

Напоровшись на этот орфографический шедевр, Валя Новомосковских вначале недоумённо нахмурился. Даже на секунду решил, будто штатовцы выродили новый автогигант, о котором он по некоторой причине ещё не слыхал. Потом до него дошло. Нерадивые финские газетчики «перевели» на русский язык слово «Chrysler», ничтоже сумняшеся подобрав каждой английской букве вроде бы соответствующую русскую. Ноги бы выдернуть тому, кто такое соответствие выдумал. Чтобы вместо всем известного «Крайслера»… «То есть знаю отлично я, как они произносятся, но что-то весьма неприличное на язык ко мне просится…»

В общем, Валя тот раз хохотал долго и от души. Всегда приятно почувствовать себя умнее кого-то. Самым же пикантным ему показалось то, что у «фиников» под рукой не нашлось русскоговорящего мэна, к которому можно было бы обратиться за консультацией. Ещё ладно бы где-нибудь на островах Раротонга, там, может, русских со времён Крузенштерна действительно не видали. Но за двести вёрст от Питера – ой, мамочки, не могу!..

В этом плане Валю было не надуть, ибо он, как положено любому уважающему себя бизнесмену, в Финляндии всё-таки пару лет назад побывал. И первый же прохожий, к которому он, мобилизуя рожки и ножки английского, зачем-то обратился на улице, ответил: «А может, по-русски?..» Мужик оказался россиянином, женатым на финке и постоянно проживающим в Хельсинки. То есть, как в Святой Земле, «на четверть бывший наш народ». Рекламщики, едрёна-матрёна!..

Косвенным следствием той давней уже публикации являлась Валина неадекватная реакция на «Крайслеры», время от времени встречавшиеся ему на питерских улицах. Вот и теперь, подъезжая по Фонтанке к мосту Белинского, закрытому на вялотекущий ремонт, и поглядывая на зелёный металлик идущего впереди автомобиля, Валя неудержимо расплывался в улыбке, периодически хмыкая:

Цхрыслер!

Звучало как анекдот.

Минуя мост, набережная образует ощутимую горочку. Светофор впереди горел красным, и «Крайслер», подъехав, остановился на подъёме, а Валя – следом за ним. По ту сторону стёкол сгущались зимние сумерки, но внутри громко пела о мальчиках-хулиганчиках Маша Распутина и было тепло. На светофоре вспыхнул сначала красно-жёлтый, потом зелёный. Машины по сторонам сорвались с места. Валя включил передачу… но «Крайслер» не двигался. И даже клочья белого дыма перестали взлетать из-под кормы. Оплошность водителя была тому виной или общая изнеженность иномарки, не рассчитанной на наши условия, – осталось неведомо. Мотор машины капитально заглох, и, пока водитель безуспешно пытался его завести, «Крайслер» начал скатываться под уклон. Задом наперёд. Прямо на…

– Блин!!!.. – заорал Валя и принялся отчаянно сигналить. Было, однако, уже поздно. Зелёная корма иномарки тупо бухнула в передок его машины и тяжело навалилась.

И вот тут Валин «Жигуль» сполна отплатил хозяину за небрежение, за то, что, думая в обозримом будущем сменить ржавую «шестёрку» на нечто более престижное, он гонял её на износ, откупаясь от техосмотра традиционной бутылкой. Настал момент истины: Валя ругался и что было мочи давил на тормозную педаль, но давно облысевшая резина, в мирной-то жизни еле державшая «Жигули» на скользком подъёме, с добавочным весом справиться уже не могла. В результате сцепленная с иномаркой «шестёрка» тоже заскользила назад.

Неотвратимо надвигаясь на маленький, отчётливо дамский «Ситроен»…

В «Ситроене» действительно сидела молодая элегантная дама. Однако разудалые сатирики, привыкшие иронизировать по поводу женщины за рулём, очередной раз сели в галошу. По части самообладания у неё оказался полный порядок. Она оглянулась, увидела, что позади никого нет, и проворно откатила свой автомобильчик на безопасное расстояние. Потом вывернула руль, невозмутимо объехала участников происшествия – и была такова.

Две машины сползли наконец с подъёма и остановились. Валя ткнул кнопку аварийных огней, забыв, что они, как ещё многое в его «шестёрке», давно не работали, и выскочил обозревать материальный ущерб.

Останавливаясь, машины немного отошли одна от другой – подробности соприкосновения удалось рассмотреть без труда. Валя сразу испытал немалое облегчение, увидев, что вправду имело место лишь соприкосновение, не более. Бампер «шестёрки» был немного помят, но, поскольку он и прежде не блистал новизной и чёткостью очертаний, заметить новое повреждение мог только хозяйский намётанный глаз. Более приземистый «Крайслер» от контакта с советским изделием заработал цепочку небольших вмятинок и царапину на крышке багажника.

Тоже не Бог весть что для подержанного автомобиля.

Валя успел даже решить, что проявит великодушие и отпустит владельца «Крайслера» с миром… В это время захлопали дверцы, и из иномарки не спеша выбрался экипаж. Два молодых человека, оба – симпатичные очкарики, похожие на кандидатов философских наук. И с ними третий, по виду – вовсе пацан.

Именно этот «пацан» и подошёл к Вале, чтобы жизнерадостно сообщить:

– Ну, мужик, ты попал!..

– Чего-чего?.. – не поверил своим ушам Валя Новомосковских.

– Чего, чего! Того самого, – передразнил «пацан». – Давно, спрашиваю, тормоза-то проверял?

– Какие тормоза?.. – Валя не находил слов.

– А те самые. На которых ты в нас въехал.

Валя молча открыл и закрыл рот.

– Вешаем на тебя три штуки зеленью, – подвела итог противоборствующая сторона. – Сразу отстегнёшь или счётчик будем включать?..

 

Князь на белом коне

Все привокзальные кафе называются «Встреча». А что? Не «Разлуками» же их, действительно. Название должно содержать положительный аспект. Позитивный, как теперь принято говорить.

Владелец данного конкретного заведения решил, видимо, проявить фантазию и оригинальность. Небольшое уютное кафе, расположенное рядом с Московским вокзалом, именовалось «Посошок». Кормили здесь хорошо, а поили и того лучше. И не подлежало никакому сомнению, что «Посошок» внёс далеко не худшие страницы в народную летопись опозданий на поезд, случившихся из-за слишком тёплых прощаний.

Если, впрочем, не страдать дурацкими комплексами насчёт названия, здесь можно было достойно отметить и встречу. Игорёшка толкнул стеклянную дверь, и они шагнули из темноты и сырости мозглого зимнего вечера в уют, тепло и тихую музыку: сам Сморчок, за ним Тарас Кораблёв и браток по имени Тема, только что вернувшийся из Казани.

Дом был старый, и в незапамятные времена в этом помещении, возможно, функционировал при жилищном управлении «красный уголок», куда родители водили малышей в кружок английского языка. Теперь возле входа располагалась стойка с дверью на кухоньку, посередине стояли два довольно больших, персон на шесть каждый, стола, а пространство у дальней стены аккуратно разгородили на «кабинетики».

В данный момент большие столы были сдвинута воедино, и за ними шумно веселилась компания. Стояли полные, пустые и полупустые бутылки, на пол падали вилки, в салатничках с недоеденными закусками дымились окурки. Разгорячённые лица, слишком громкий разговор, щедро сдобренный красотами русского языка… До плясок на столах дело пока ещё не дошло, но опасность кому-то не успеть к поезду присутствовала однозначно.

Тихвинцы (к которым уже некоторое время причислял себя и Тарас) скромно прошли мимо шумной компании и устроились в угловом кабинетике. Почти сразу появилась девушка, обмахнула стол, разложила салфетки-вилки-ножи, принесла свежую пепельницу, подала Игорю упакованное в пластиковый кармашек меню. Девушка была совсем не такая, какую ожидаешь увидеть в подобном месте и на подобной работе. Все знают, что официантка должна быть решительной и разбитной, способной одним взглядом урезонить алкоголика и поставить на место зарвавшегося клиента. Эта – может быть, станет такой через годик, только лучше бы не становилась. Тихоня с нежными маленькими руками, краснеющая от мужских взглядов… Тарас посмотрел ей вслед и задумался. Она ему кого-то напоминала. Кого?..

– Ехал я, блин, раз на поезде, – сказал вдруг Сморчок. – Давно. Ещё предки в Сочи возили…

– Было же время, мать его треск, – кивнул Тема. Они были взрослые люди, помнившие, что и как (а также почём) было лет пятнадцать назад. Не чета нынешней мелкоте, для которой добеловежский период сразу переходит в каменный век.

– Так вот, – продолжал Игорь. – Только-только отъехали, выясняется, что в соседнем купе зависают какие-то пэтэушники. Звездорванцы, ясное дело. Первый раз от мамок оторвались. Бельё не берут, а всего багажа – сплошная водяра…

Тема кивнул, щёлкая зажигалкой:

– Которую они, ясный перец, тут же хлестать…

– А то, – хмыкнул Игорь. – Ещё по Питеру едем, а они на такой уже кочерге… Мои маманя с папаней переживать, как, мол, что будет, ночью и всё такое. А там проводница была… – Сморчок даже глаза закатил: – Вах, какой жэнщина…

Тема с Тарасом заинтересованно ждали продолжения.

– По коридору вагонному она, в общем, боком ходила, – Игорь широко развёл руки, очерчивая в воздухе контуры роскошной фигуры. При электрическом свете ярко блеснула алмазная крошка на его «гайке». Эту «гайку» он великодушно давал Тарасу примеривать, но, во-первых, она ему на палец не влезла, а во-вторых, Тарас пришёл к выводу, что перстень на руке создаёт страшное неудобство – и как только Сморчок управляется?.. – И притом… с такими яйцами баба, что ё-моё, да и только, – рассказывал тем временем Игорёк. – Как щас помню, стоит она перед дверью купе, где их шобла обосновалась, и одной рукой пацана за грудки трясёт, так что у него пятки чуть не над полом мелькают, а в другой руке держит пузырь, у него отнятый. «Ты, мать твою, – кричит, – мне ещё раз лекальник разинь!!! Так тебя, вот так, ещё так и растак!!!» И – хлобысь бутылку в окно! Лето было, жара, блин, да поезд только что у перрона стоял, внутри крематорий, окна все нараспашку…

– Шелупень – это что, – посмеявшись, сказал Тема. – Мне вот хуже пришлось. Я нонеча до Москвы с одним семейством в купе ехал. А у них пацан лет этак трёх…

– Абзац, – вполне искренне посочувствовал Игорь. Тема страдальчески сморщился:

– Не то слово, абзац! Они через каждый час его на парашу сажали. Горшок, то есть, ставят на полку и киндера сверху, чтобы жопку сквозняком не надуло… И – прямо у меня перед мордой… А мне и наружу лишний раз не свинтить…

Причина его мученичества, из-за которой он путешествовал поездом, а не самолётом, приехала в тяжёлой и ужасно таинственной сумке. Тема тотчас по прибытии положил её в камеру хранения на вокзале. Может быть, сумку оттуда уже и забрали. Кто? А кто надо.

Между тем девушка, принимавшая у них заказ, появилась из кухоньки с большим подносом в руках. Она направилась в сторону «кабинетика», стараясь как можно дальше обойти гогочущую компанию за сдвинутыми столами, и Тараса вдруг осенило. Княжна! Так могла бы в первые советские годы выглядеть княжна, скрывшая своё происхождение и поступившая на работу. Тарас читал о чём-то вроде этого в книжках. Пока ещё жива была бабушка и заставляла его книжки читать…

Тарас смотрел на приближавшуюся «княжну» и думал о том, что она и сама была где-то как-то похожа на его покойную бабушку – какой запечатлели её древние фотографии в бархатном альбоме с застёжками. Тарас спохватился, начал ни к селу ни к городу вспоминать, где конкретно у него в комнатухе валяется этот самый альбом, и решил про себя, что, вернувшись, обязательно вытащит его. И сравнит.

– Приятного аппетита… – Девушка аккуратно разгрузила поднос. Теме – фирменные котлеты. Сморчку – копчёную курицу. Тарасу – ломоть жареной осетрины с гарниром из овощей. Теперь он мог себе позволить даже и не такое, и было смешно вспоминать, как совсем недавно он пёр домой сумку картошки с родительского участка и радовался временному продуктовому «изобилию».

– Спасибо! – единственный из троих поблагодарил он официантку. Не то чтобы он был таким уж вежливым и воспитанным. Просто иного способа привлечь внимание девушки с ходу придумать не удалось.

Она не отреагировала. В смысле, не посмотрела на него, не улыбнулась. Лишь коротко кивнула:

– Пожалуйста.

Тарас неожиданно огорчился, осознав: он-то для неё никакой не особенный. Не князь на белом коне. Всего лишь очередной из, наверное, ста посетителей, которых она видит за день… Он даже слегка обиделся, что, понятно, было совсем уже недостойно крутого бандита. Мрачно уткнулся в свою осетрину – и стал есть.

Приглушённый девичий писк заставил его поднять голову. Оказывается, «княжну» всё-таки подозвали гулявшие за сдвинутыми столами, и процесс заказа очередной порции спиртного плавно перетёк сначала в заигрывание, а потом – в попытку усадить девушку к себе на колени. Оказать решительное сопротивление значило устроить скандал, и официантка попыталась решить дело миром. Что было подвыпившими мужчинами закономерно воспринято как кокетство.

Маячивший при дверях крупный дядька, облачённый в неизбежный камуфляж, оглянулся на шум, но ничего не сделал и не сказал.

Тарас ещё не силён был в «понятиях» и не утрудился задуматься, полагалось ли в данной ситуации заступаться за жертву. Он просто вмиг забыл про еду, издал глухое рычание и сделал движение подняться. Увы, дизайнер, строивший кабинетики, спроектировал их в явном расчёте на худосочных дистрофиков: крупный, мускулистый Тарас едва не застрял.

– Мужики! – опередил его Игорёк. – Дело прошлое, мужики, вы чуток потише бы, а?..

Реакция на вежливую (как было принято у тихвинцев) просьбу тоже оказалась вполне предсказуемой. Девушку ущипнули за мягкое место, обозвав «дрючкой». Трое молодых людей были удостоены ещё менее лестных эпитетов. После чего в выражениях, очень далёких от придворного этикета, им было предложено удалиться. Не то, дескать…

Тема с Игорем переглянулись, одновременно улыбнувшись. Затем столь же синхронно, не вставая, развернулись к обидчикам. Одинаковым движением сунули руки в карманы, извлекая украшенные дорогим деревом складные ножи «Buck». И разом выщелкнули длинные, широкие лезвия, предназначенные резать вовсе не колбасу.

Менее опытный Тарас чуть отстал от приятелей, но это лишь придало его «появлению на сцене» ещё больше тяжеловесной значительности. Он отодвинул мешавшую перегородку и вырос за спинами у Игоря с Темой – метр девяносто пять, косая сажень, волосы в хвост, как у Горца по телевизору!.. Неторопливо запустил руку в недра просторной кожаной куртки и… выволок чудовищный свинорез. Благо выпуклые мышцы позволяли укрывать под одеждой не то что нож – даже небольшой пулемёт. Пользоваться кинжалом, аккурат накануне купленным в «Солдате удачи», Тарас толком ещё не умел, но что при виде него Рэмбо точно сдох бы от зависти – не вызывало сомнения.

От дальнейших агрессий тихвинцы воспитанно воздержались, однако такой надобности и не возникло. Последовала немая сцена. Решительные граждане за сдвинутыми столами начали стремительно трезветь. Тот из них, что минуту назад всех громче ругался, теперь только и придумал ошалело спросить:

– Реб-бята… а вы откуда приехали?

Когда человек наступает на грабли, грех ему не помочь. Тема дружески улыбнулся мужику и ответил чистосердечную правду:

– Из Казани.

Это было последней каплей. Кто-то немедленно посмотрел на часы, и, естественно, оказалось, что до отхода поезда осталось всего ничего. Компания оперативно принялась собираться, потребовала принести счёт. Когда они выходили, дядька в камуфляже подержал им дверь.

Тарас поставил на место сдвинутую перегородку, и тихвинцы возобновили прерванный ужин.

Валя Новомосковских сидел в ванной на табуретке, запрокинув голову и прислонившись затылком к облупленной кафельной стенке. Кафель приятно холодил, доставляя некоторое облегчение. Больше ничего приятного и хорошего в жизни не было. Кое-как добравшись домой, Валя первым долгом позвонил своему непосредственному работодателю, сирийцу Фараху ан-Наджара, и попросил помощи и защиты. Фараха «крышевал» очень большой человек – вор в законе Француз. Если бы такой человек замолвил словечко… Фарах Валю ценил. Он пообещал сделать что сможет, однако предупредил: последнее время его покровитель пребывал в очень уж дурном настроении – как бы под горячую руку, мол, не попасть… Теперь Валя сидел неподвижно, зажмурив глаза, и лишь слегка вздрагивал, когда супруга, Витя-Виктория, меняла у него на лице мокрое полотенце. Вале было больно дышать, а из разбитого носа обильно текла кровь. Витя возилась с ним уже, наверное, полчаса, но кровь никак не хотела униматься. Валя всё время ощущал во рту её отвратительный, солоновато-металлический вкус, от которого мало-помалу начинало мутить.

– Господи, – простонала Витя, отжимая очередное чистое полотенце и бросая в раковину снятое с мужниного лица. По белому фаянсу разлетелись бурые брызги. – Валь, дай я лучше «скорую» вызову…

Валя приоткрыл глаза и сразу зажмурился от света лампочки, казавшегося ему ослепительно ярким.

– Нет!.. – прогнусавил он, сглатывая очередную порцию слюны пополам с кровью. Он никогда ничем не болел и общался с врачами исключительно на шофёрской комиссии. Вызов «Скорой помощи» казался ему шагом в бездну. «Скорую», как всем известно, вызывают к умирающим. Так не хочет же Витя в самом деле сказать…

Его одолела очередная волна дурноты, и он сосредоточился на том, чтобы её победить.

Эсфирь Самуиловна Файнберг, вышедшая из своей комнаты с бидончиком для воды, сразу приметила на коридорном полу маслянистые пятна, вереницей тянувшиеся из прихожей. Старая женщина поставила бидончик и проворно нагнулась, присматриваясь. В коммунальном коридоре царили подслеповатые сумерки, но бывшую фронтовую медсестру обмануть было невозможно. Так и есть. Кровь!..

Следы вели в ванную, где горел свет и сквозь щель незапертой двери было видно, как мелькал пёстрый махровый халат Вити Новомосковских. Влекомая профессиональным долгом, тётя Фира решительно приблизилась и обозрела открывшуюся картину.

– Витя!.. – возмутилась она секунду спустя. – Шма-Исраэль, Витенька, что же это ты таки делаешь?..

Виктория ангельским характером не блистала никогда. А уж в данный момент, будучи взвинчена до предела, – и подавно.

– Уйди!.. – стремительно обернувшись, заорала она. – Уйди на фиг!!!

Несчастный Валя у неё за спиной конвульсивно вздрогнул и сбросил с лица полотенце. Перегнулся через край ванны – и его начало рвать.

– Мамочки… – бросив один взгляд на красно-чёрно-кошмарное содержимое Валиного желудка и сразу почувствовав себя вдовой, попятилась Витя. – Ой, мамочки… Я «скорую»… Я сейчас…

Реакция тёти Фиры была прямо противоположной. Маленькая старая женщина ощутила себя в привычной стихии и энергично протиснулась мимо перепуганной Вити.

– Без «скорой» обойдёмся. Перекись есть? Неси, – деловито распорядилась она. – Бинт, пинцет, масло растительное…

Насколько всё проще, когда кто-то берёт командование на себя!.. Молодая женщина бегом кинулась за дверь. Тёти-Фирин бидончик, попавший ей под ноги, с дрызгом покатился по коридору.

Валя сидел в одних трусах и носках: всё остальное, порванное и испачканное в неравном бою с «цхрыслерами», было стащено с него и брошено под раковину на пол. Валю корчило, большое полноватое тело судорожно напрягалось. Как раз когда вернулась Витя, он беспомощно обмяк, и стал понятен смысл выражения «протянул ноги». Именно это Валя и сделал.

– Так! – Тётя Фира квалифицированно не дала ему сползти с табуретки. – У меня в буфете, наверху слева, стоит нашатырь. «Раствор аммиака» называется…

Витя снова умчалась.

– Вот видишь, что получается, если голову запрокидывать, – спокойно пояснила тётя Фира, когда «без пяти минут вдова» трясущимися руками подала ей пузырёк. – Чтобы я понимала, и кто это первый выдумал голову запрокидывать?.. Ни в коем случае не нужно так делать. Кровь должна вытекать, а он у тебя её наглотался. А у организма на собственный белок реакция совершенно определённая… Так что никакой паники…

На том конце коридора бухнула входная дверь, прозвучали решительные мужские шаги, и на пороге ванной возник Тарас Кораблёв. Растаявший уличный снег каплями блестел на кожаной куртке. Тарас держал на руках Ваську, по нечаянности выпущенного из комнаты Витей Новомосковских. Васька цеплялся за его куртку и, восторженно принюхиваясь, тянулся к лицу.

– Тётя Фира, тут ваш… – начал Тарас. Заметив Валю, он осёкся. А потом сурово, с каким-то властным участием, которого за ним до сих пор не замечали, спросил: – Кто?..

Говорят, что понедельник – день тяжелый. Если так посмотреть, то последняя неделя для Петра Фёдоровича Сорокина выдалась из сплошных понедельников. Для начала кто-то натравил на любимый «Шкворень» санэпиднадзор: обнаружили там, видите ли, тараканов и крыс. Затем шныри на таможне нашли в ехавшей за кордон «десятке» пару маленьких гаечек из тантала. Не иначе, кто-то стукнул – а то с какой бы радости им начать колупать именно эти две гайки, такие же грязные, как и все прочие?.. А в довершение всех несчастий пидорасы-гаишники тормознули любимый перламутровый «Мерс». И, пробив-таки, что он «палёный», загнали тачку на штрафную стоянку…

Ясно, кто всё это устроил. Пиновская и «Эгида». И безошибочное чутьё говорило старому вору, что неприятности и убытки только начинаются. Но не сдавать же изенбровке в рамах Скунса?.. Да и захоти Француз его сдать… Самому в деревянный макинтош проще прикинуться. «Ну, блин, дела», – Пётр Фёдорович крепился, кряхтел и, думая думу, даже плюнул на свою привычку не пить по утрам. А чего не пить-то?.. Один хрен. Ситуёвина такая, что лучше не заморачиваться жизненными реалиями, а нажраться и забыться. На время по крайности…

Лучше всего для этих целей подходит «Мартель». Француз откупорил «соотечественника» и успел понемногу ополовинить флакон, когда в дверях нарисовался Ленчик, поддужный.

– Папа, тут араб-барыга на проводе. Дело у него, просит приказчика от беспредельщиков отмазать… Поёт, чтобы ты лично на линию вышел…

– Так!.. – наконец-то паскудный настрой Петра Фёдоровича начал воплощаться в конкретные действия. Фарах ан-Наджара возник поистине вовремя, лучшего громоотвода придумать было нельзя. Француз зримо представил себе пышнокудрого сирийца, вечно жрущего клубничное варенье, и его самым натуральным образом затошнило. – Приказчика, значит? За двести-то баксов, что он мне максает за крышу?!. На хрен! – Разъярённый вор ухватил бутылку за горлышко, и под стеклянный звон благородный французский коньяк расплылся пятном по стене, а Лёнчик-поддужный припомнил, что у «папы» было ещё одно прозвище – Резаный. – Арабу скажи, что он, падла, мне по жизни должен! И чтобы язык в жопу засунул! И засылает не двести, а пятихатку!.. А не нравится, пусть канает в свой сектор Газа, маромои его там живо опетушат…

 

Удав

Белая мышь, предназначенная на ужин рептилии, попала в террариум уже мёртвой, однако пёстрого тропического гада это обстоятельство волновало меньше всего. Унаследованный от предков инстинкт никаких просторов для толкования не оставлял: всякую пищу перед проглатыванием следует придушить. Точка. И полутораметровый змей, согретый лучами тщательно подобранной электрической лампы, неукоснительно исполнял завет поколений. Происходившее за ярко освещённым стеклом имело мало общего с иллюстрациями из детских книжек, где «ужасный» питон обвивает жертву десятками колец, как нитка катушку. В жизни всё проще. Серо-жёлто-зелёный душитель действовал сообразно размерам добычи; он набросил на мёртвую мышь всего одну петлю, да и то незамкнутую. Но эта петля состояла из сплошной живой мышцы, наделённой силой стальных тисков. Достаточно было взглянуть, как пластилиново деформировалось беспомощное мышиное тельце. Под скомканной белой шкуркой наверняка не осталось целых костей, лапки неестественно торчали в разные стороны, а маленькая раскрытая пасть словно силилась вобрать в стиснутые лёгкие воздух…

Борис Дмитриевич Благой сидел в мягком кресле, размешивая ложечкой великолепнейший кофе, и помимо воли косился на залитый светом клочок бразильского болота, где не спеша, с расстановкой обедал пёстрый питон. Большая, специально построенная оранжерея миллионерского особняка в целом являла собой сер-пентарий на зависть именитому зоопарку – и по составу чешуйчатого контингента, и по технической оснащённости. Несколько кресел и письменный стол, за которым в спортивном костюме расположился собеседник Благого, стояли в сплошном окружении просторных стеклянных узилищ. Электронные датчики заботливо следили за влажностью, давлением и температурой в террариумах. А также, надо думать, за тем, чтобы обитатели не ускользнули наружу. Пока в этом плане всё было – тьфу, тьфу! – спокойно. Гады пребывали в благодушии и размягчении – нежились под лучами искусственных солнц или медленно ползали, перетекали с места на место среди зелени и живописных камней.

И только маленький амазонский удав всё так же неотвратимо, терпеливо и постепенно душил уже давно мёртвую мышь.

– Не могу!.. – сконфузился Борис Дмитриевич, когда стало ясно, что его безуспешные попытки оторвать взгляд от происходящего за стеклом не остались незамеченными. – Вроде понятно, природа… всё естественно… И змеюке «Вискас» небось не предложишь, ей мышь подавай, не то от несварения сдохнет… Наверное, слишком городские мы люди. И смотреть тошно, и не смотреть нельзя – притягивает…

– Натура человеческая, – владелец серпентария слегка усмехнулся. – Когда я в школе учился, из класса ребята деньги мне предлагали – только пригласи посмотреть, как, мол, змей живыми мышами кормишь… Кстати, некоторые змеи только другими змеями и питаются. Дай ей мышь – и тоже погибнет. Не может переваривать шерсть, зато чешую – запросто… А вы знаете, между прочим, что у сытого удава в террариуме нельзя оставлять мышей?

– Почему?..

– Потому что они его загрызут и съедят.

– Да уж, природа, – покачал головой журналист. – Но человек всё-таки… Вот так поразмыслишь, и получается весёленькая картинка. Взять объявить публичную казнь… так тоже небось за билетами в драку…

– Публичную казнь? – Хозяин дома отпил кофе из маленькой позолоченной чашки. – Зачем далеко ходить. Устраивают же, как я слышал, абсолютно средневековые аутодафе над бродягами и бомжами. Потом за бешеные деньги видеозаписи продают…

Они помолчали. Благой снова покосился на освещённую витрину террариума. Питончик, кажется, закончил ритуальное удушение и понемногу натягивал на мышь широко раскрытую пасть. Глядя на него. Благой вспомнил знаменитую историю про древнего римлянина, который был принципиальным противником жестоких зрелищ и ни под каким видом не желал посещать цирк. Когда же друзья всё-таки притащили его на трибуну и чуть не силой вынудили смотреть – буквально прикипел взглядом к залитой кровью арене и до конца представления не отрывал от неё глаз…

– Михаил Матвеевич, но почему всё-таки змеи? – спросил Благой, и маленький японский диктофон автоматически включился на запись. – Не кошки там, не собаки?.. – Я к тому, что в обыденном понимании с вашими любимцами как-то мало доброго связано…

– Почему же? – Банкир снял толстые очки и стал протирать их специальной замшевой салфеткой. Без очков его круглое, немного одутловатое лицо сделалось моложе и проще, утратив значительность. – Давайте вспомним: змея всегда была символом мудрости. Все народы в древности поклонялись змее…

– Ну, это где-то далеко. В древнем Египте… китайские драконы… Мудрый Каа, благородная кобра, это Индия, да и то нечто опасное… А у нас – змея подколодная, и весь сказ!

– А вот и ошибаетесь. – Змеевладелец вернул на место очки, и его глаза вновь обрели холодную проницательность. – У языческих славян тоже был Бог-Змей – Волос не то Велес, в летописях по-разному. И ему вовсю поклонялись, святилища ставили, жертвовали. Что же касается дальних стран… Вот вас, к примеру, коробит, когда мой питон кушает мышку. А в бразильской деревне, если вы им скажете, будто анаконда – страшный зверь, они вас засмеют. Да она там – любимое домашнее животное. А что? Гигиеничное, ест в месяц одного кролика, да ещё и всяких действительно опасных тварей отпугивает. Крестьяне в поле, а змея детей стережёт. Только малыш куда не надо ползти – она его кончиком хвоста за ногу и назад…

Благой не мог понять, серьёзно говорит Михаил Матвеевич или травит байки, издеваясь над герпетологическим невежеством обывателя. Но по большому счёту это было не важно. Благой не стал вдаваться в подробности и спросил о другом:

– Ваш школьный эпизод с платными билетами на кормление змей… Сейчас, вероятно, это сочли бы нормальной предприимчивостью подростка, решившего таким образом заработать своим питомцам на прокорм…

– Именно так всё и было, – кивнул миллионер. – На прокорм.

– …Разве что посетовали бы на моральную сторону дела: зрелище ведь, как ни крути, довольно нетривиальное… А вот по денежной линии – в те времена, когда мы с вами в школу ходили, могло до милиции…

– Не дошло, – усмехнулся хозяин дома. – Замяли. Школа престижная была, зачем им милиция? А что касается упомянутой вами моральной стороны дела, позвольте спросить: после всего, что наши подростки на экране видят, да и на улице… драки, насилия, про убийства я уж молчу… Скажите честно, я бы им что-то особо новенькое показал?

Мини-диск в диктофоне послушно крутился, записывая его голос.

– Новенькое? Пожалуй, нет, – согласился Благой. – Но ведь киношные трупы и ужасы – они киношные и есть. Невсамделишные. И даже если настоящие в новостях, они всё равно… где-то там. За экраном.

– Сейчас вон то и дело во дворах бомбы взрывают…

– Верно, но всё-таки не каждый день и не у каждого на глазах. И потом, мы с вами говорим не про сегодняшний день. Тридцать лет назад и жизнь другая была, и, кстати, новости с кинофильмами тоже… Мягче, что ли, добрее… А тут – натуральная и притом жестокая смерть! Определённый шок даже для нынешней психики, согласитесь? И кое-кому захочется эту остроту ощущений повторить…

– Но другой кое-кто скажет себе: больше никогда и ни за что! – и пойдёт вступать в общество защиты животных. Вы этого не учитываете? По-вашему, дети должны воспитываться в розовых очках и думать, что колбаса растёт на деревьях?..

Благой решил предоставить читателям самим поразмыслить над этой проблемой и сменил тему.

– Несколько лет назад, после истории с вашим чековым инвестиционным фондом, о вас много писали… Не в таких размерах, как о Мавроди, но тоже, помнится, полоскали изрядно. И, конечно, коллекцию вашу своеобразную вниманием не обошли… – Показалось ему или нет, будто за толстыми линзами мелькнул огонёк беспокойства?.. – Так вот, – продолжал Борис Дмитриевич, – собираясь к вам в гости, я посмотрел старые публикации и обратил внимание на один случай. Якобы прежде ваших финансовых взлётов, когда ещё не было денег на квалифицированных служащих и всё это оборудование, вы для ухода за змеями нанимали бомжей… Кстати о бомжах, так сказать… И вот одного такого работника, трудившегося за стол и крышу над головой, по какой-то причине цапнул-таки весьма ядовитый аспид. Повторюсь, это не мои слова, так говорится в статье, я её с собой захватил… – Благой потянулся к сумке, но Михаил Матвеевич лишь молча кивнул: – уж верно, та давняя статейка мимо него не прошла. – Очень неприятная подробность, – вздохнул Благой, – но далее там утверждается, будто тело несчастного обнаружили на глухой улице. Ему не было оказано никакой медицинской помощи… Вы бы не могли как-то прокомментировать этот эпизод? Или, так скажем, осветить реальный случай, породивший столь мрачную, легенду о вас?

Настала очередь банкира разглядывать террариум и удава, по телу которого медленно перемещалось едва заметное утолщение.

– Правда состоит в том, – проговорил он погодя, – что бомжей я действительно нанимал. Со змеями надо на «вы», они не прощают… Поэтому я долго старался всё делать сам, но коллекция разрасталась, и рук уже не хватало… И у меня действительно был случай, когда погиб такой вот работник. Я очень подробно ему объяснял, что можно и чего нельзя, но однажды, несмотря на категорическое запрещение, он всё-таки «употребил»… и решил погладить змею. Вы в нормальном состоянии стали бы гладить ботропса?

– Бр-р!.. – передёрнул плечами Благой. – Не знаю, честно говоря, кто это такое, но – только под угрозой немедленного расстрела…

– Ну а моему, с позволения сказать, работничку в лёгком подпитии… Одним словом, она его укусила. Всё остальное в вашей статье…

– Не в моей статье. Я не имею к ней отношения.

– И я не имею отношения к тому, что там далее говорится. Испугались расследования, бросили на улице умирать… Господи, что за чушь! Мы как увидели, его сразу в машину… у меня «Жигули» были тогда, «четвёрочка»… и в больницу! Под красный свет с гудком, как «Скорая помощь»…

– В больницу? – удивился Благой. – Извините, что перебиваю, но ведь у вас, при вашем-то увлечении, наверное, сыворотка прямо дома должна была быть? Хотя бы для собственной безопасности? Тут, как я понял, если хоть немного промедлить…

Михаил Матвеевич смотрел на него с долготерпением профессионала, вынужденного объяснять стороннему человеку элементарные истины своего дела.

– У меня, – сказал он, – уже тогда были экземпляры, от которых сыворотка по сей день существует исключительно импортная, невероятно дефицитная и дорогая. А мы с вами говорим о временах, когда за элементарными лекарствами ноги по колено стаптывали по аптекам. Ну а уж о действительно редких противоядиях частному коллекционеру вроде меня полагалось если и знать, то чисто теоретически. Опять-таки по публикациям в зарубежных журналах. Которые, в свою очередь, ещё надо было достать… Вы же помните, как к нам тогда относились?..

Благой кивнул.

– Мне, – продолжал змеевладелец, – памятник, я считаю, надо поставить уже за то, что я знал, в какой больнице что примерно есть. И помчался именно туда, куда следовало. А вы, журналисты, – «никакой помощи»…

Борис Дмитриевич машинально переставил диктофон поудобнее, чтобы от записи не ускользнула ни единая мелочь:

– Если вы назовёте больницу и врача, мы сможем…

– Назвать я могу, но что толку? Я-то у позорного столба уже отстоял… хотя и не за своё…

– Что же там случилось? – насторожился Благой. – Расскажите, пожалуйста.

Он и сам лёживал на больничной койке, и посещал заболевших друзей. Оттого подсознательно он был готов к тихому бытовому советскому ужасу: пациент умирает в приёмном покое, пока зевающий доктор, глядя в бумажку, расспрашивает, чем тот в детстве болел. Он испытал даже некоторое облегчение, когда выяснилось, что халатность врачей была в данном случае ни при чём.

– Они сделали всё, что было можно, но допустили ошибку, – вздохнул Михаил Матвеевич. – Очень даже понятную и объяснимую, если принять во внимание тогдашний опыт работы с подобными веществами. Видите ли, такие противоядия – сами по себе очень сильные яды. Если ввести их человеку, чья кровь ничем не отравлена… или отравлена не тем ядом, с которым должен взаимодействовать данный конкретный антидот… разовьётся сильнейшее отравление, и пациент неизбежно погибнет. Вот это в нашем случае и произошло.

– То есть ему не то что-то вкололи? Я правильно понял? Но как так могло…

– А очень просто. Я уже говорил, сыворотка тогда водилась исключительно импортная. Вот и у них отыскалась американская, для тропического спецназа… не знаю уж, где и как они её раздобыли… На ампуле обозначено только – «от змей», и дальше номер. От каких змей? Этих номеров даже я тогда не знал, а они и подавно. Впрыснули всё-таки… не стоять сложа руки, вдруг поможет, без неё ведь он всё равно… Ну а у него после укола кровь так и вскипела… Не в переносном смысле, а в самом прямом! Пенилась и шипела, и не дай вам Бог такое увидеть! Нужно было от американской копьеголовой змеи, а ввели, я потом выяснил, – от щитомордника… Как вспомню его крик, Господи… Пьяница вроде, а до чего крепкий мужик был, двужильный, русская кость… умирал жутко…

Благой ощутил, как зашевелился в желудке недавно съеденный завтрак.

– Почему же, – спросил он, – вы в таком случае не подали в суд? О защите чести и достоинства? Михаил Матвеевич вновь снял очки.

– Батенька, мы ведь в России живём… Какая честь? Какое у меня тогда было достоинство?.. Меня в те дни грязью на всю страну… Пирамидостроителем… «Упёр-инвест»… Старушки у закрытых пунктов в очередях от инфарктов пачками… А то, что и я, и ещё сто таких же, как те доктора, ошибку сделали в том, что родному государству поверили… Которое на нас, извините, весьма положило. Крестообразно с прибором…

– Я, впрочем, слышал, – сказал Благой, – что у вас до сих пор остались верные вкладчики. С некоторыми мне удалось побеседовать. Они до сих пор хранят ещё те ваши акции – помните, «микешками» в народе называли? – и полагают, что однажды смогут по ним получить то, что вы обещали когда-то. Ну там, может, не «Вольво», но хоть «Москвич»! Даже создали инициативную группу, благодаря которой вы теперь – депутат Законодательного собрания…

– Да. По счастью.

– …И вновь, видимо, учтя ошибки прошлого, разворачиваете некий долгосрочный проект. Кое-кто из моих коллег-журналистов недоверчиво говорит об очередной финансовой «пирамиде»…

Михаил Матвеевич Микешко улыбнулся.

– Я бы попросил вас пореже употреблять это слово в ассоциации с моим именем. С меня, знаете ли, хватит… А что касается недоверчивых – да побойтесь вы Бога!.. Какая, к шутам, «пирамида», если я предлагаю людям РАБОТУ?.. И каким людям, между прочим? Тем самым, которых наше государство ограбило первыми и всех больше. Оно и меня, кстати… ну да обо мне мы уже… и потом я, как видите, всё же не особенно бедствую… Так вот я-о работе для пенсионеров. Работа надомная, то есть прямо специально для одиноких, не очень здоровых, даже для тех, кто не выходит на улицу. Дело несложное, требует в основном аккуратности и терпения. Чего, как мы с вами знаем, у стариков наших в избытке…

– Звучит интригующе! – Благой покосился на зеркальные стёкла террариумов. Питон свернулся под лампой и блаженно переваривал мышь, и Борис Дмитриевич пошутил: – Я надеюсь, это будут не мини-фермы по производству змеиного яда?.. А что? Как раз – сплошное терпение и аккуратность…

И стариков в избытке, – цинично добавил какой-то внутренний голос…

– И ещё вопрос, последний, наверное, – Благой покосился на диктофон. Рассказ о проекте для пенсионеров занял порядочно места на диске. – Знаете, последнее время модно спрашивать… Я видел, у вас очень богатая библиотека… Какую книгу вы сейчас читаете?

Микешко потянулся к столу и показал ему красочное, сугубо импортное издание. В стоячее, покрытое ряской озерцо прыгала с коряги лягушка. Фотограф, снимавший чуть ли не из воды, умудрился запечатлеть её в полёте, так, что было хорошо видно оранжево-синее брюхо, яркое на фоне влажной, хорошо освещённой зелени. «BOMBINA BOMBINA», гласило название.

– Думаете, в Африке живёт? – усмехнулся Микеш-ко. – Ничего подобного, у нас. От Румынии до Швеции и Урала. А вот издали – в Америке. Только вчера получил. Кроме меня, на весь бывший Союз больше ни у кого, может, и нету…

После почти тропического тепла и ласкового света оранжереи промозглый ветер и снег, царившие снаружи, показались кощунственными. Благой шёл к автобусной остановке, подняв воротник и зябко втянув голову в плечи, и малоизобретательно материл своего недавнего собеседника, – естественно, про себя. Сколько раз он встречался и брал интервью не то что у новых бизнесменов – даже и у откровенных бандитов, и большей частью его принимали с купеческой щедростью. И не то чтобы лебезили перед прессой – просто так были устроены. Назначали встречу, например, в ресторане… (Тут в животе у Бориса Дмитриевича заурчало.) Но даже если и в офисе – обязательно интересовались: может быть, подвезти?.. Зря ли говорят, будто человек быстро привыкает к хорошему! Так что когда в весьма богатом доме тебя угощают всего-то чашечкой кофе без сахара, а по окончании встречи просто закрывают за тобой дверь…

Шагая по обледенелой бетонке, Благой придумал для статьи несколько довольно мстительных фраз, и на душе потеплело.

Особняк финансового гения стоял в Осиновой Роще, там, где заснеженные поля упираются в южные склоны поросших лесом холмов. Место красивое, достаточно уединённое и в то же время совсем рядом с городом. В таких местах как грибы растут загородные резиденции теневых и полутеневых миллионеров. На самом гребне подъёма Благой остановился и, сощурившись против ветра, оглядел панораму. Крупно нарезанные участки земли окружали кирпичные, фигурно выложенные стены (язык не поворачивался назвать их заборами) со всякими хитрыми приспособлениями наверху. Каждая стена способна была выдержать небольшую осаду. Внутри вздымались к сумрачным небесам рыцарские замки и чуть ли не готические соборы. Вот только вместо родовых гербов и крестов на них красовались гигантские спутниковые тарелки.

Дом Михаила Микешко легко было отличить по зеленовато светившемуся стеклянному пузырю зимнего сада. Пузырь был большой и ажурный, говорили, будто при сборке конструкции погиб сварщик – упал с высоты. И что вроде бы парень был сам виноват.

Немного присмотревшись, Благой обратил внимание, что особняк финансиста по сравнению с остальными выглядел достаточно скромно. Тут Борис Дмитриевич припомнил, что его сразу от входа провели в библиотеку. Тысячи книг лежали в ящиках и стояли на полках, от старинных до глянцевых многокрасочных современных, и на каждом корешке и обложке красовалась либо змея, либо ящерица, либо лягушка. Благому бросилось в глаза, что многие книги присутствовали в нескольких экземплярах; видимо, страсть хозяина дома к рептилиям была такова, что при виде знакомого издания он не мог удержаться и приобретал его снова… Возможно, библиотека таила в себе и другие колоритные особенности, но Благому не дали времени оглядеться – пригласили в оранжерею. Так что внутреннего убранства дома он, собственно, и не видел – а жалко. Не то чтобы это могло помешать ему написать качественную статью, просто человека по имени Михаил Матвеевич Микешко он как вчера себе не представлял, так не представлял и сегодня. И дом миллионерский ему не слишком помог…

Благой поплотнее подоткнул шарф и двинулся дальше. Тоже, непостижимый змей. Ну и чёрт его побери.

А человек по имени Михаил Матвеевич Микешко как раз в это время с остервенением мыл руки. Он снова и снова выдавливал английское жидкое мыло, взбивал и смывал душистую пену, после чего внимательно разглядывал свою правую кисть, даже нюхал её… и, передёрнувшись от отвращения, повторял процедуру.

Окутанная паром струйка воды (он всегда мыл руки почти кипятком) с тихим журчанием убегала в итальянскую раковину.

– Без меня ты ещё раньше бы сдох, – сказал Микешко тёмному отверстию слива. – От водки. Ясно тебе?!

Отверстие по обыкновению промолчало, но у Михаила Матвеевича не было полной уверенности, что оно с ним согласно. Поэтому, завершив наконец мытьё, он закрыл слив особой затычкой, управляемой рычажком. А то ведь не ровен час…

У него действительно была в то время «четвёрка», и они в самом деле мчались не разбирая дороги, но всё сходство со «скорой» исчерпывалось тем, что на заднем сиденье страшно хрипел и корчился умирающий. Лицо без определённого места жительства и занятий, два месяца проработавшее в серпентарии у Микешко. Редкостный верзила и здоровяк, хоть и забулдыга тоже не средний. Ему давно полагалось бы умереть от остановки дыхания, а он всё хрипел, точь-в-точь как эта раковина с бегущей водой, всё скрёб ногтями матерчатые чехлы, всё силился приподняться…

Теперь-то Михаил Матвеевич знал, что укушенному не поздно было помочь. Но тогда он просто держался мёртвой хваткой за руль и гнал машину по ночным заснеженным улицам, дурея от страха и не особенно понимая куда, а Виталик, вызвавшийся «решить вопрос», что есть сил прижимал бьющееся тело к сиденью и во всё горло орал: «Налево!.. …твою мать, направо!..», но Михаил реагировал на команды хорошо если через раз: таращился в зеркало заднего вида, где то и дело возникала искажённая, почерневшая маска, уже, кажется, неспособная принадлежать человеку…

В тот момент будущий финансист думать не думал ни о каких милицейских патрулях и группах захвата, которые, между прочим, ездят морозными ночами по городу и даже, бывает, заглядывают в самые глухие проулки. Дуракам счастье – как они долетели до купчинских новостроек и случайно не столкнулись с ментами, знал только Бог. Или, может, не Бог, а его исторический оппонент. Как бы то ни было – долетели. И вытряхнули своего «пассажира» на изрытом тяжёлой техникой пустыре.

Михаилу казалось, что он никогда не выдерет руку из мокрой, липкой, чем-то ужасным пахнущей пятерни…

А потом они с Виталиком ждали, пока в отдалении на искрящемся под луной снегу перестанет шевелиться тёмное, бесформенное, большое. Ждали нескончаемо долго. И всё это время Михаил безостановочно оттирал правую руку тряпкой со сцеженным из бака бензином…

Михаил Матвеевич погасил в ванной свет и направился обратно в оранжерею, за свой рабочий стол – включать компьютер, навёрстывать время, потраченное на общение с журналистом. Ибо время у него было, безо всякого преувеличения, деньги. Однако не дошёл. Остановился на полпути, поправил очки, вновь поднёс к лицу правую руку, принюхался, тщательно осмотрел…

Торопливо вернулся в ванную и опять открыл горячую воду.

На автобусной остановке висела жёлтая табличка с расписанием, но Благой даже не стал к ней присматриваться. Ему ли было не знать, какое отношение к реальности имели все эти «тринадцать сорок семь» и «четырнадцать ноль девять». Борис Дмитриевич решил для очистки совести помёрзнуть на остановке десяток минут, потом начинать «голосовать»… Но в это время из-под горки, скрипя и вздыхая, выплыл автобус.

– До метро довезёт?.. – крикнул Благой в открывшуюся дверь. Получил утвердительный ответ – до «Озерков», – заскочил внутрь и устроился у окна. Благо пассажиров было немного.

Автобус производства бывшей братской страны не блистал молодостью и явно знавал лучшие дни, но в нём оказалось на удивление тепло. К середине путешествия Борис Дмитриевич даже опустил воротник, и обида на миллионера, не предоставившего ему «Мерседес», стала понемногу рассасываться. Подумаешь, не подвёз. У него там, в конце концов, не такси…

Благой смотрел в окно на сугробы, радуясь про себя, что в Озерках автобус подходит к самой станции метро, и неторопливо раздумывал, под каким же соусом всё-таки подавать «непостижимого змея». Почему-то вспомнилось, как после крушения пресловутого ваучерного фонда Микешко показывали по телевизору. В интерьере его тогдашнего городского жилья. Квартира была просторная, но «пирамидостроитель» с супругой (очень красивой молодой дамой, явно вышедшей за толстого невзрачного коротышку по страстной любви) ютились в одной крохотной комнатке. Всю остальную площадь занимали террариумы и охрана.

Потом на ум пришли книги в ящиках, увиденные в библиотеке, и подумалось, что особняк в Осиновой Роще, если бы поподробнее его осмотреть; вероятно, навеял бы те же чувства, что и квартира из передачи. Не было в нём, хоть убей, безошибочно уловимого духа прочно обжитого, долговременного обиталища. Коробки, чемоданное настроение – то ли съезжают, то ли едва въехать успели… Сыграть, что ли, на этом? Предложить далекоидущие сопоставления?..

Борис Дмитриевич сунул руку проведать диктофон, устроенный во внутреннем кармане, в тепле около тела, и внезапно решил, что не будет расставлять никакие акценты. Чёрт с ними, с обобщениями и психологическими портретами!.. Сколько можно живописать мыслителей и святых и приходить к восторженным выводам, а потом, когда открываются факты, – тихо надеяться, что твои выступления по данному поводу успели забыться. Вот хоть как с «Инессой»… Нет уж. Пускай будет простая фиксация увиденного и услышанного, ну там, с лёгкой ретушью чисто литературного свойства!..

И всё.

Пускай думают сами.

 

Ты до я

Всякий по-своему реагирует на стресс, и Валентин Кочетов исключением не являлся. Профессия, правда, у него была, мягко говоря, специфическая, а потому и реакция заявляла о себе мощнее, чем у большинства нормальных людей. В «мирной жизни» Валентин отнюдь не был обжорой. Но после каждого очередного «дела» он с мрачной решимостью распахивал холодильник… и останавливался нескоро. Однажды он решил превозмочь естество и загодя искоренил в доме съестное, сделав исключение только для капусты и фруктов. И что? Накатило некое помрачение, и он обрёл самоконтроль лишь в ближайшем круглосуточном магазине, уже расплачиваясь в кассе за полную тележку жратвы.

Проще говоря, Валентин понемногу полнел, и это ему не очень-то нравилось. Не то чтобы он стремился выглядеть стройно-мускулистым голливудским красавцем; наоборот, имидж чуточку мягкотелого молодого клерка был в его деле даже полезней. Просто полнота, если не уследить, могла рано или поздно сказаться на физической форме. А вот это было бы уже решительно ни к чему.

Валентин мог прибегнуть к разнообразнейшим средствам, но начать решил с малого. Увидев в рекламе «Телемагазина» симпатичный приборчик для пассивной гимнастики и похудения, он тут же снял трубку и, движимый любопытством, не сходя с места заказал девяностодевятидолларовое (плюс пять за доставку) устройство. Для него это были не деньги.

Заказ обещали доставить в течение недели.

Аккурат вчера миновал пятый день, и Валентин начал понемногу терять терпение. Однако вечером ему позвонили по сотовому (квартирным номером он пользовался только для разговоров с родителями) и посулились привезти покупку сегодня. К девятнадцати тридцати.

Погода на улице стояла мерзопакостная; неотложных дел, могущих погнать Валентина за квартирный порог, по счастью, не наблюдалось… он так и провалялся до вечера на диване с книжкой, купленной с лотка у метро. Боевичок попался занятный. Листая страницы, Валентин временами вслух хохотал. Особенное веселье нападало на него в тех местах, где автор, задыхаясь от собственной компетентности, рассуждал о поведении и психике киллеров.

Трель звонка, к некоторому удивлению Валентина, раздалась точно в назначенный срок. Он слез с дивана и направился в прихожую.

– Служба доставки, – долетел женский голос из-за двери.

– Минуточку… – Осторожный хозяин квартиры оторвался от панорамного дверного глазка и завертел штурвальчик необходимого по нынешним временам «сейфового» замка. Природная наблюдательность, развитая специальной подготовкой, сослужила ему привычную службу. Большинство нормальных людей на его месте, отсчитав деньги, расписалось бы в квитанции и вновь заперло дверь, даже толком не посмотрев в лицо работнице службы доставки. Валентин же сразу увидел, что она молода и стройна, что из-под аккуратной вязаной шапочки выбиваются рыжевато-каштановые волосы в капельках растаявшей влаги, что глаза при этом светло-серые и улыбчивые, а губы – нежные и почти не подкрашенные. Прямо-таки нежданный подарок!

– Вы заходите, заходите… – Валентин приветливо распахнул двери и включил лампу в передней. – Присаживайтесь. Набегались за день небось?

– Да я так… подрабатываю… – Она явно колебалась, стоит ли доверчиво входить в квартиру, где не просматривается никого, кроме симпатичного молодого мужчины. Однако потом сказала себе, что хороших людей всё-таки больше, – и переступила порог.

Вынула из полиэтиленового мешочка и предъявила ему яркую треугольную коробку с долгожданным устройством.

Расплачиваясь и расписываясь, Валентин ненавязчиво выяснил, что Света вообще-то учится на последнем курсе в «Кульке», в браке не состоит, сюда приехала из Мурманска, живёт в Павловске на квартире у тётки и действительно очень боится ходить одна по чужим парадным и квартирам, но что поделаешь – папа-военный давно позабыл, как выглядят деньги, а на одну стипендию нынче в самом деле только худеть…

– Знаете анекдот? – сказал Валентин. – Едет в трамвае старушка и говорит стоящему рядом пареньку: «Какой ты худенький, внучек! Студент, наверное, отличник?» – «Что вы, бабушка, я-то так себе, троечник, а вот видите, плащ у меня висит на руке? Так это не плащ, а студент-отличник и есть…»

Света засмеялась, а Валентин вдруг с ужасом покосился на часы:

– Неужели вам сегодня ещё куда-нибудь… Нет, сегодня, по счастью, она больше никуда не спешила. Валентин извлёк из ящика уютные мохнатые шлёпанцы:

– Да отрежут тому его гнусный язык, кто скажет, будто я на ночь глядя выставил на улицу девушку и не только не проводил, но даже чаю не предложил! – и обезоруживающе улыбнулся: – А между делом, может, покажете мне, как эта штуковина действует? Я в технике, знаете ли… как свинья в апельсинах…

О принципе действия «штуковины» Света тоже никакого понятия не имела, но Валентин принял у девушки тёплую курточку и немедленно убедился, что её невежество было очень даже простительным: точёная фигурка не требовала никаких мер по своей, как теперь говорят, коррекции. А «штуковина», между прочим, называлась весьма завлекательно: «You & Me». Сиречь «Ты и я». Валентин улыбнулся:

– Ну что ж, давайте вместе попробуем разобраться…

Света сидела на самом краешке стула, как бы застенчиво и как бы смущённо озирая просторную кухню, но Валентина было не провести. Девушка уже обсчитывала варианты. Один из вариантов подразумевал милое, ни к чему не обязывающее маленькое приключение. И подобное развитие событий вовсе не казалось ей неприемлемым.

Пока закипал на плите нарядный нержавейковый чайник, они до упаду нахохотались, примеряя эластичный поясок с электродами то Валентину на живот (где, правду молвить, намечалась-таки некая складочка), то Свете на ногу чуть повыше колена. Когда хозяин дома предложил капнуть в чай гомеопатическую дозу импортного ликёра, девушка не стала отказываться.

Скоро они всё выяснили насчёт купленного Валентином прибора. И самозабвенно целовались на жестковатом кухонном диванчике, всё больше увлекаясь друг другом и постепенно приходя к выводу, какой непростительной глупостью с её стороны было бы покидать тёплый дом и по омерзительной погоде бежать до метро, а потом – бр-р-р! – трястись в холодной, простуженно лязгающей электричке. В которой, между прочим, ещё и на сомнительных личностей можно нарваться…

Свете только нужно было позвонить. Сперва тётке – предупредить, что останется ночевать у подруги. Потом подруге – чтобы в случае чего та обеспечила ей необходимое алиби.

Валентин повёл девушку в комнату, где стоял телефон. Он видел, как её взгляд сразу скользнул по широкому, опрятно застеленному дивану возле стены. Потом она заметила два японских меча – катану и вакидзаши, висевшие на ковре над диваном. Света озадаченно приоткрыла рот и оглянулась было, но ничего не сказала и нагнулась к телефону, маскируя понимающую улыбку прядью упавших волос. Валентин без труда уловил ход её мыслей. Мечи на стене вроде бы и вправду не очень вязались с имиджем сугубо домашнего, плюшевого интеллигента. С другой стороны, в ком из этих сугубо домашних не сидит всё тот же мальчишка, не наигравшийся в детстве в индейцев и мушкетёров? И грош цена женщине, не умеющей понять такую простую вещь!

…Света успешно совершила оба звонка, и они опять обнялись – так, словно были знакомы целую тысячу лет, а потом ещё целую тысячу лет друг друга не видели.

Зеленоватый дисплей электрического будильника показывал четыре двадцать утра, когда Валентина выдернул из блаженного сна весьма подозрительный шум на площадке перед квартирой. Тренированный слух вычленил невнятные голоса и глухое тяжёлое буханье, производимое шатким телом, размеренно обрушивавшимся на дверь.

Что там такое и с чем это едят, Валентин додумывал уже вылетая в прихожую и ощущая в правой руке некий предмет, схваченный рефлекторным движением.

Его квартира располагалась на последнем этаже, что было в некоторых отношениях удобно, а в некоторых – не очень. Одно из неудобств время от времени заявляло о себе в лице бомжей, которые обитали на чердаке дома и тревожили Валентина то «шагами Командора» над головой, то следами ночных попоек непосредственно перед его дверью.

И надо сказать, что все эти проявления бомжовской жизнедеятельности успели-таки ему осточертеть.

…Арбуз изготовился в очередной раз протаранить обшитую деревом квартирную дверь, как всегда спьяну приняв её за вход на родной чердак и как всегда не слушая увещеваний Петровича и Синюхи. Когда дверь вдруг молча и безо всякого предупреждения распахнулась навстречу, пребольно огрев Арбуза по рукам и едва не расплющив ему физиономию.

– Мать тво… – начал Арбуз. И не договорил.

Потому что. В черноте дверного проёма. Стояло. Самое устрашающее видение, какое ему доводилось когда-либо лицезреть!

Давным-давно, в прежней живой жизни, это был молодой крепкий мужчина. Теперь это было тело, гулявшее само по себе. Голое, гладкое, синевато-белое в мертвенных отсветах уличного фонаря, проникавших на вечно тёмную лестницу. И с жителями посюстороннего мира его роднило токмо и единственно полотенце, кое-как замотанное на бёдрах.

Видение с жуткой медлительностью надвигалось на троих остолбеневших бомжей, с хриплым нарастающим рыком воздевая руки над головой, и в руках у него… Чуть подрагивало, мерцало, струилось неживыми синеватыми отблесками… Нечто вроде сабли или меча, заносимого для свистящего сокрушительного удара!!!

– А-а-а-а-а!.. – первым истошно завопил самый трезвый и здравый из троих, Петрович. И со сверхчеловеческой скоростью рванул вниз по ступенькам, некоторым чудом не падая и не ломая себе руки и ноги.

Арбуз и Синюха на мгновение приросли к площадочному бетону, чувствуя, как ослабевают колени, а волосы поднимаются дыбом.

– А-а-а-а-а… – секунду спустя антимузыкальным дуэтом подхватили они уже затихавшие внизу вопли Петровича. И ринулись следом за ним с той же стремительностью горных козлов, никогда не оступающихся на кручах. Позже, кое-как отдышавшись от пережитого ужаса, они не смогут с уверенностью вспомнить не то что квартиру, но даже подъезд.

Когда Валентин вернулся в комнату, там светился ночник. Проснувшаяся Света сидела в постели, скомкав у груди одеяло, и смотрела на кавалера большими глазами, круглыми от изумления и испуга.

– Ты… ты… – выговорила она. – Ну, ты даёшь!.. Ей спросонья запомнилось немногое. Только то, что Валентин, безмятежно спавший у стенки, неожиданно взвился оттуда на одной руке, как на пружине, и перелетел через неё прямо на середину комнаты, успев в полёте сграбастать японский меч со стены…

Валентин удовлетворённо хмыкнул, засовывая в ножны катану. Подсел к девушке и обнял её – ласково, уверенно, по-хозяйски. Света ощутила внезапную робость и сначала нерешительно ответила на его поцелуй. Потом прежнее весёлое лукавство вернулось к ней, и в квартирной тишине ещё долго раздавались шёпот и смех.

 

Любовь зла

Всё-таки папашка был мудр. Не зря чуть ли не силком отправлял двенадцатилетнего Вовку в классы при Эрмитаже. Теперь вот оказалось, что там у них с Дашей была общая преподавательница.

– А помните, – смеялась Даша, – как она нас сонеты Микеланджело учить заставляла? Помните?.. «Скорбит и стонет разум надо мной…»

– «Как мог в любви я счастьем обольститься!..» – подхватил Гнедин.

Это был приём по случаю приезда в Петербург господина Умберто Эко. Того самого. Который «Имя Розы». Всемирно известного. Шампанское, лёгкий фуршет, светский трёп, непривычная, но такая милая атмосфера интеллектуальной тусовки… Даша ощущала лёгкое головокружение, и его никак нельзя было назвать неприятным. Где-то там – знаменитый писатель, вокруг – деятели культуры, а рядом… Рядом – Володя. Какой он обаятельный, сколь многого успел в жизни добиться… а ведь почти ей ровесник!

Скорбный призрак Плещеева всё время возникал перед Дашиным умственным взором. Почему не он был с нею сейчас, почему не он увлекал её под руку, знакомя и представляя?.. Нет, раз за разом повторяла она себе. Перестань. Серёжи нет. И не будет. Это твоё Несбывшееся, и хватит даже думать о нём. Пора просыпаться…

Гнедину тоже было не до прославленного итальянца, почти час толкавшего речь. Он с гордостью ощущал, что взгляды очень многих были устремлены не на маэстро, а на них с Дашей. Взгляды – и мужские, и женские – были откровенно завистливыми. Потом Гнедин отвёз её на машине домой и долго не мог расстаться возле подъезда…

А наутро раздался звоночек из прошлого.

В кабинете Гнедина по обе стороны стола сидели люди из фонда имуществ. Они всячески уламывали его, убеждали и уговаривали быстренько – пока новый шеф убыл на неделю в Москву – завизировать кое-какие бумаги. Увы, дело выглядело чересчур серьёзным и мутным, и Гнедин боялся. Приварок, естественно, ожидался немалый. Но не такой, чтобы рисковать ради него всем. С другой стороны, обижать тех, кто сидел сейчас перед ним…

Как раз в середине трудного разговора ему и позвонил Базылев:

– Мои базарят, ты классную тёлку вчера на Колокольную отвозил…

– Виталий Тимофеевич, позвоните, пожалуйста, через полчаса, у меня совещание, – ответил Гнедин официальным голосом. И быстро положил трубку. Через полчаса он одержал по всем пунктам победу: отвертелся от подписи, изловчившись ни с кем не поссориться. И пил чай с лимоном, потирая пульсирующие виски и чувствуя себя измочаленным, и тут Базылев позвонил снова.

– А с другом кто будет делиться? – начал он, похохатывая.

– Чем? – не вдруг понял Гнедин.

– Тёлкой, – Базылев довольно рассмеялся. – Помнишь, как у нас было заведено?.. Мои ребята всё проведали. Внучка академика, на «троечке» ездит… Нехорошо, корешок. Не по понятиям.

Гнедин невольно представил Дашу в объятиях Виталика, и старого друга захотелось немедленно задушить.

– Ты!.. – зарычал он так, что Базылев наверняка мигом понял – не тот случай. – Чтобы при мне про неё… никогда в жизни!.. Дошло?!

– Да ладно тебе, корефан. Нет базара, – удивился Базылев. – Это я вообще просто к тому, чтоб ты был спокоен, мы тебя охраняем. Всё видим, всё знаем… И никому в обиду тебя не дадим…

Положив трубку, Гнедин велел секретарше ни с кем его не соединять, подошёл к окну и некоторое время молча стоял, отходя от короткой вспышки эмоций. Далась она ему, пожалуй, потяжелее, чем разговор с деятелями из фонда имуществ. Вот ведь как сорвался. Вот уж чего он от себя не ожидал. Даша Новикова, оказывается, начала для него кое-что значить…

Теперь он понимал Мишку Шлыгина, когда у него завелась Инка. Мишка как-то разом отдалился от молодецких забав с выпивкой и девицами. Не нужны сделались. И на посторонних баб стал смотреть равнодушно-угрюмо…

«Ты там грецкие орехи ешь, эту… пыльцу с цветов, сельдерей ещё… и мяса с кровью побольше. Очень для такого дела полезно», – заботливо советовал Базылев, когда они снова собрались втроём. Гнедин тоже, помнится, почти с жалостью смотрел на бывшего одноклассника. Диагноз был ему ясен: Мишка влюбился.

Гнедин считал себя подобным глупостям не подверженным, но хоть мог представить и понять его чувства. Базылев же вообще не ведал слова «любовь». Вот «трахнуть тёлку» – это да, это по теме. И перемену, случившуюся со Шлыгиным, Виталя истолковал однозначно. Выпила ненасытная баба из Мишки все соки!..

«Может, одолжишь на уик-энд? – из самых лучших побуждений предложил он Михаилу. – Узнаю хоть, чем она у тебя от других отличается…»

Они «зависали» тогда в кабаке «Адмирал». Это шикарное место в ту пору только-только открылось, всё там было раза в три круче, чем в обычных местах, но жалеть деньги на кайф считалось у них западно. И вот там, в «Адмирале», увесистой хрусталиной, в которой им подали икру и варёного рака, мгновенно осатаневший Михаил чуть не проломил Витале башку.

Гнедин тогда выступил миротворцем. Схватил за руки Мишку, а Базылеву как умел вправил мозги. Хотя сам загибался от душившего смеха…

Да… А вот теперь и с ним самим происходило нечто подобное…

Жуткий был у Мишки видок, когда его хоронили… В морге расстарались и на Инкины деньги купили хрустальный глаз. Вместо выбитого гвоздём. Только глаз почему-то не хотел закрываться, и мёртвый Шлыгин из гроба рассматривал всех, кто был рядом, этим своим искусственным глазом: ну, мол? Кто следующий?..

 

Королевский аналостан

Фаульгаберовская кошка Муська была, без сомнения, матерью-героиней. Столь же несомненно было и то, что не у многих питерских кошек так благополучно обстояли дела с жизненным устройством потомства – ну, может, разве у самых породистых и престижных. Когда несколько лет назад Муська самый первый раз попала в «интересное положение» и явно приблизился срок, самого Семёна Никифоровича и всю семью насмерть перепугала заглянувшая зачем-то соседка.

«Так не люблю котяточек топить. Каждую осень топлю и валокордин пью, – сообщила она. – Они ведь ещё и не тонут, минут по двадцать приходится… А кошка потом бегает, кричит, ищет их…»

Фаульгабер, на которого жена два раза получала похоронки, пришёл в ужас и заявил, что кого-либо топить в этом доме будут только через его труп. Лучше, мол, он ноги по колено стопчет, пристраивая котят. Остальные члены семейства его горячо поддержали: «Рожай, Муська, спокойно!»

Семён Никифорович был уверен, что именно супруге предстоит стать кошачьей акушеркой – кому же, мол, как не ей?.. Однако Муська распорядилась по-своему. В один прекрасный октябрьский вечер она вылезла из коробки, которую по совету знакомых кошатниц поставила ей Василиса Петровна. Подойдя к Семёну Никифоровичу, Муська прихватила зубами его штанину и потянула хозяина к уже обжитому картонному гнезду.

Слегка растерявшись, Фаульгабер двинулся следом. Муська улеглась в коробке, и Кефирыч, погладив любимицу, вернулся досматривать свой футбол. Но у кошки были совершенно определённые планы, и хозяин дома был опять отведён ею к гнезду. Осознав, в чём дело, Кефирыч воззвал к Василисе Петровне:

– Да она рожать собралась! Что делать будем?!

Супруга бросилась кому-то звонить, а кошка ни на мгновение не отпускала взопревшего Фаульгабера от себя, явно назначив его главным специалистом по родовспоможению. Она даже подсказывала ему, что следует делать. Семён Никифорович безропотно стоял на коленях над картонной коробкой и осторожно массировал роженице брюшко. Муська принадлежала к числу избранных на этом свете существ, знавших, какими нежными могут быть его рыжие пятерни. Потом пришла Василиса Петровна и с военной краткостью изложила полезные советы, почерпнутые по телефону. Смысл их заключался в том, что кошки мудры и сами знают, что делать. И если они желают, чтобы при акте рождения присутствовал любимый хозяин, то, значит, так тому и следует быть.

В некоторый момент Муська неожиданно выскочила из гнезда, и на линолеум тут же вывалилось что-то мокрое, скользкое, нелепое. Кошка сноровисто подхватила «это» зубами и немедля запрыгнула обратно в коробку. А потом умело, как будто обучалась на специальных курсах, перегрызла пуповину и принялась вылизывать свой приплод… Самые первые роды прошли для неё как нечто само собой разумеющееся. А вот у Семёна Никифоровича руки дрожали еще долго…

С тех пор каждый год семья Фаульгаберов наблюдала, как, по выражению Ники, «из ничего разрастается кот», как опекает и обучает свой выводок Муська… как, наконец, тёплые слепые комочки превращаются в резвых котят, которых необходимо пристраивать в хорошие руки.

Все родственники и знакомые были давно осчастливлены, но изобретательность Кефирыча оказалась неистощима, и всё новые котята обретали собственные дома. Но в эту осень умница-котик по имени Тимофей сильно подзадержался с отбытием. Уже наступила зима, уже приучили юного котишку мчаться за проволочкой и нести её к хозяйским ногам, а приличных хозяев подыскать всё не удавалось. Старший сын Митя привёл было одноклассницу с мамашей, но те как увидели простецкую серую в полоску физиономию, так сразу смущенно ретировались. Они, оказывается, мечтали о белой ангорской кошечке, чтобы надевать на неё алый бантик. Они, в принципе, были согласны и на что-нибудь попроще, но… не настолько же…

– Бант! – сказал Фаульгабер. – А что, это идея!

И на котёнка надели-таки бант, только не красный, а голубой – как раз к серенькой шёрстке. Вместе с бантом Тимка был посажен на вышитую подушечку и заснят с помощью «мыльницы».

Фотографию Василиса Петровна унесла к себе на работу.

В январе желающих зарегистрировать брак бывает немного. Да и экземпляры время от времени являются такие, что святых выносить не надо – сами сбегут. За годы работы Василиса Петровна насмотрелась всякого. И почти всегда могла предугадать будущее той или иной пары. Она насквозь видела и брачных аферистов, женившихся из-за жилплощади и прописки, и юных хищниц, приводивших под венец мужчин вдвое старше себя. Василисе Петровне не надо было заглядывать в паспорт, чтобы увидеть там ещё не просохшую печать, удостоверяющую расторжение брака с предыдущей женой. С которой бывало прожито лет пятнадцать, а то и все двадцать… А чего стоил восемнадцатилетний оболтус, воспылавший страстью к семидесятилетней!.. Женился бы и на Бабе-Яге, только чтобы в армию не идти…

Ждать хозяев для Тимки пришлось достаточно долго, но Василиса Петровна была терпелива. И наконец дождалась.

– Нина Ивановна, какую фамилию выбираете?

– Мужа, – ответила невеста и покраснела.

– Переедете в Петербург?

Жених жил поблизости, на Большом, а невеста – в поселке Ольшанники Выборгского района.

– Ой, что вы! У меня первый класс, как я их брошу?.. Нина Ивановна двадцати трёх лет от роду была школьной учительницей.

– Я перееду, – солидно проговорил жених. – Я и шофёр, и электрик… Пригожусь небось. Опять же, детей заведём, пускай на природе…

Разговор о детях заставил невесту покраснеть ещё больше.

– Ой, прелесть какая! – обрадовалась она, заметив фотографию Тимофея. – Это у вас открытка?..

– Это наш, – с достоинством ответила Фаульгаберша. – Пристраиваем как раз. Умница удивительный. И чистюля. Породы «королевский аналостан»…

Невеста заулыбалась: она читала Сетона-Томпсона. Тимкина судьба была решена.

Вечером семья Фаульгаберов, расстелив на полу огромную карту, отыскивала в Выборгеком районе посёлок Ольшанники. Главный герой, полосатый Тимошка, принимал в поисках самое деятельное участие, после чего приладился на карте поспать.

 

Работа

Трудно смотреть в глаза приговорённому к смерти… Иван Борисович Резников смотрел на сидевшего перед ним человека и не мог отделаться от мысли, что тот, если бы захотел, мог своими смертными приговорами обклеить в комнате стену. Благо у него этих самых высших мер, согласно последним данным, скопилось – по земному шару не меньше десятка. Вот только в исполнение привести не удалось пока ни одну…

Наёмный убийца Скунс, при упоминании о котором люди определённого круга хватались за сердце, внешне собой ничего «этакого» не представлял. Скорее даже наоборот. Волосы ёжиком, блёклые глаза, невыразительное, незапоминающееся лицо… Без сомнения, думал Ваня, это был грим, но до чего же удачный. Мельком увидишь где-нибудь – и позже нипочём не сумеешь ответить, присутствовал там этот человек или нет…

– Чаю или кофе? – спросил он Скунса.

– Чаю, если не трудно.

Ваня ловко (сказывалась практика) развернул инвалидное кресло и скрылся на кухне. Посетитель не предложил ему помощи. Он знал, что хозяину дома доставляет удовольствие ухаживать за гостями.

Резниковский дом в Лисьем Носу был нафарширован разной интересной электроникой, что называется, по самое «не могу». Были там среди прочего и маленькие видеокамеры, позволявшие инвалиду обозревать двор и улицу – и при желании записывать увиденное на плёнку. В преддверии визита «дорогого друга» он всё это самым честным образом выключил. До сих пор между киллером и Аналитиком, он же новое Доверенное Лицо, отношения царили девственно незапятнанные. И Ване всего менее хотелось их портить. Он отлично знал, чем кончали некоторые очень неразумные граждане, испортившие отношения со Скунсом… Повторять их судьбу Ваня Резников решительно не желал.

Когда он вернулся в комнату и принёс (вернее, привёз) одноразовые стаканчики с чаем, Скунс сидел на том же месте, поглядывая в окно. За окном была темнота, но Ваню не оставляло жутковатое ощущение, будто его гость ВИДИТ. В том числе спиной и сквозь стены. Вторым, третьим, неизвестно каким зрением… И легенды, бытующие об этом человеке, суть правда.

От первого и до последнего слова.

– Я, знаете ли, немного стеснён сегодня во времени… – похвалив чай и коронную Ванину выпечку, сказал наёмный убийца.

– Момент. – Резников выложил на стол простой картонный скоросшиватель. Скунс развернул его и принялся с интересом изучать содержимое.

– Юридического управления… – пробормотал он погодя. И фыркнул, поднимая глаза: – Ну до чего должность опасная, а, Иван Борисович?

Электронщик невольно поёрзал в никелированном кресле:

– Его предшественница… если мне память не изменяет… Вишнякова Полина Геннадиевна… от естественных причин, как я слышал. От сердечного приступа…

– Ага, – ехидно кивнул Скунс. – От него самого. И, что характерно, наверняка тот же заказчик. Нынешний зам, Гнедин. Я угадал?

Заказ, строго говоря, исходил не от самого зама, но от людей весьма к нему близких. Ваня так и ответил киллеру… и вдруг вспомнил, что несколько месяцев тому назад Скунс проявил к Владимиру Игнатьевичу Гнедину личный, вроде бы никакими обстоятельствами не спровоцированный интерес. Интерес был проявлен ещё к некоторым персонам. И одна из персон, а конкретно известный питерский бизнесмен Михаил Иванович Шлыгин, уже отправилась (причём весьма неприятно и драматично) к Господу Богу. Из чего следовало…

А вот что из этого следовало, о том Ваня Резников стал бы распространяться только под пытками. Да и тогда постарался бы молчать до последней возможности.

– Вишнякову с дороги убрал, теперь Галактионова мылится… – неодобрительно качая головой, продолжал рассуждать Скунс. – Я так понимаю, Иван Борисович, лезет наш Гнедин к какому-то ужасно сладкому пирогу…

Кроме фотографии Валерьяна Ильича Галактионова и разной технической информации, могущей пригодиться в киллерском деле, папка включала достаточно полную биографию «видного деятеля законности». Этот раздел Скунс пролистал бегло – наверное, ничего принципиально нового для него материалы не содержали.

– …А коли знаешь место, где раздают пирожки, – делись, – довершил начатую мысль наёмный убийца. – А то как-то не по-товарищески получается. Согласны?

Взял карандаш и подправил цифру, означавшую его гонорар, превратив тройку в восьмёрку. Сумма сделалась достаточной, чтобы купить средненький «Мерседес».

– С детства жадин не переношу, – подытожил Скунс. – В моё время таких в пионеры не принимали. Ну, Иван Борисович, спасибо за угощение. Побежал я.

Ваня взял со стола опустевшие стаканчики из-под чая и пластмассовое блюдечко, на которое выкладывал сдобные плюшки. Вертанул своё кресло и отправил всю посуду в горящий камин… Так он по наитию поступил, когда самый первый раз принимал у себя Скунса, и киллер, кажется, по достоинству оценил его жест.

– Иван Борисович, две просьбы… – сказал он, остановившись в дверях.

– Я вас внимательно слушаю…

– Первая: если не сложно, узнайте мне, пожалуйста, все подробности об одной замечательной женщине. Некая Нечипоренко Алевтина Викторовна. Её в ленинградских новостях недавно показывали…

– Сделаем, – пообещал Ваня. – А вторая? Скунс вытащил из кармана джинсов мятую беленькую бумажку:

– Вот… Если сможете мне такие лампы достать, буду премного вам благодарен.

Резников взял список и заинтересованно просмотрел.

– Господи, древность какая! – изумился он погодя. – Да вы, не иначе, раритетами торговать собрались?

Тут он прикусил язык, ибо от греха подальше давно уже зарекался своего гостя о чём-либо спрашивать. Однако Скунс лишь понимающе улыбнулся.

– Есть у меня друг, – доверительно поведал он Ване. – В Швеции. Помешанный на доисторических ламповых усилителях… Говорит, только они настоящий звук и дают. Ну а лампы такие где в наше время можно достать? Только в России…

Проводив гостя, Резников углубился в список подробнее. Пятнадцать лет назад, когда он учился на факультете вычислительной техники, лампы составляли основное содержание курса лекций по электронным приборам. Транзисторы, как он помнил, были удостоены куда меньшего внимания, а уж микросхемы и вовсе остались едва упомянутыми. Хотя и в те времена применяли их для компьютеров сугубо в обратной пропорции… Насколько Ване было известно, методика преподавания на сегодняшний день не особенно изменилась.

Поддавшись небезопасному любопытству, он вытащил с полки толстый справочник, предназначенный исключительно для служебного пользования, и проверил, где в действительности применялись Скунсовы лампы. К его некоторому разочарованию, ничего стратегического не обнаружилось. Пентоды и триоды, снятые с производства задолго до Ваниного рождения, в самом деле когда-то использовались в звуковых усилителях… И ещё в телевизорах.

Ваня убрал книгу на полку и сказал себе, что всё это его отнюдь не касалось. И был, естественно, прав.

Над открытым манежем горел одинокий фонарь, и плакучие берёзы, отступавшие в темноту, казались особенно пышными от инея, таинственными и высокими. Внизу, под горкой, было хорошо видно шоссе и автомобили, спешащие по нему с включёнными фарами. А из лошадиных ноздрей облачками валил густой пар, и лучи одинокого фонаря зажигали в этих облачках расплывчатые бледные радуги.

Всё остальное было ужасно.

Когда выяснилось, что Роман Романович переходит работать из Удельной в Парголово, в новую конную школу, Стаська решила последовать за тренером и объявила об этом дома. «Совсем уже на край света! – возмутилась Нина Степановна. И развернула загодя отложенные „Ведомости“. – Вот смотри, прямо здесь рядом есть, на Московском шоссе. Как хорошо!»

Московское шоссе Стаську не вдохновило. «Я у Романа Романовича заниматься хочу», – сказала она.

«Тоже мне какая великая спортсменка, только у своего тренера!.. Ты сколько на лошади-то сидела? Три раза?»

«Четыре!»

«Ну и не всё тебе равно, куда в пятый…»

«Не всё равно», – заупрямилась Стаська. Дело было, конечно, не в её спортивном величии и даже не в особых качествах тренера. Стаська попросту ещё вовсю боялась и самих лошадей, и такого малознакомого и непривычного процесса езды. А теперь вдобавок новое место! Тут поневоле захочешь хоть что-то сохранить неизменным. Тем более тренера, к которому Стаська успела проникнуться полным доверием…

Всё это она очень хорошо чувствовала, но разумными формулировками, способными дойти до её опекунов, облечь не умела.

«Стасик, ты вот ещё о чём подумай, – вмешался Валерий Александрович. Он был по обыкновению рассудителен. – Дядя Лёша оказал нам очень большую любезность, согласившись с тобой поездить в Удельную. Но Парголово…»

«Он мне сказал, ему самому интересно было смотреть!..»

«Конечно, сказал. Дядя Лёша воспитанный человек и не стал жаловаться, что мы его затрудняем. Но нам-то с тобой не мешает подумать…»

«А туда, между прочим, и без машины очень легко добираться. На метро до конца и потом две остановки на междугород… на пригородном автобусе! И маршрутки ходят!..»

«Нет, Стасик. Ты никак не хочешь понять…»

Разговор мог зайти далеко и даже приобрести черты этакого подросткового бунта. Стаська жила с опекунами не первый год и заранее знала, как станут развиваться события. Сейчас ей объяснят, что дядя Валя не сможет всё время с ней ездить из-за работы, тётя Нина – из-за болезни, а дядю Лёшу просить – уже последнее свинство. Она на это ответит, что сама достаточно взрослая, не потеряется по дороге (через полгода ей должно было стукнуть тринадцать). Тётя Нина придёт в ужас и вспомнит сорок два случая, когда такие вот девочки очень даже терялись: как раз на той неделе фото было в газете, ушла из дома и не вернулась, мне, может, разыскать, чтобы ты посмотрела?.. И так далее и тому подобное, пока тётя Нина не выкатит последний убийственный аргумент. Насчёт того, что Стаськина покойная мама была бы всем происходящим весьма недовольна.

Стаська про себя полагала, что это уже удар ниже пояса. Но контрдоводов тут не было и быть не могло, и очень хорошо, что конфликт в тот вечер на максимальные обороты не вышел. Ещё на стадии обсуждения ужасов пригородного автобуса (и особенно маршруток) его прервал звонок в дверь.

«Парголово? – спросил дядя Лёша. – А что, я на этой неделе как раз в ту сторону собирался…»

И вот она была тут. И уже не впервые задумалась, а надо ли ей было так рваться сюда.

Ибо Роман Романович с ходу объявил её подготовленной всадницей и выпустил в общую группу – поставил, как выражаются конники, в смену. То есть прощай относительно спокойное кружение на корде, другой конец которой держит надёжная страхующая рука. И снисходительный «нянька» Вольфрам, казавшийся теперь таким родным и понятным. Между Стаськиными неуверенными коленями перекатывались бока совершенно незнакомого мерина по имени Пахарь, и призывал животное к порядку лишь повод, с которым «подготовленная всадница» толком обращаться-то не умела. Время от времени Стаська вспоминала, что помощи в случае чего ждать будет особо неоткуда, и у неё пересыхало во рту. В общем, праздничный ужас первых индивидуальных занятий сменился буднями повседневной РАБОТЫ. Время от времени Стаська спрашивала себя, зачем вообще ей это надо. Знаменитой спортсменкой ей ведь всё равно хоть тресни не стать…

Смена, кружившая по манежу, была невелика: всего три человека. Прямо перед Стаськой ехала на белогривой Даурии какая-то толстая тётка. Тётка непрерывно что-то бубнила, кажется, разговаривала с кобылой. А головным выступал дивной красоты вороной жеребец, и на нём в фирменной курточке и специальном шлеме восседала Стаськина ровесница. В начале занятия Роман Романович поднял худенькую девочку в седло и сам подтянул подпруги. А потом отнёс на край манежа блестящие костыли.

Стаська тогда почувствовала себя просто неприлично здоровой, поскольку тоже не смогла сама забраться на лошадь, но не из-за больных ног, а просто по неуклюжести. Это только в книжках всё без проблем – вскочил, поскакал. Да уж, «вскочил»… Тут вскарабкаться-то не особенно получается. Наверное, в те времена, когда верхом ездили исключительно в школах олимпийского резерва, её давно уже выставили бы вон. Как неперспективную. Да и правильно бы сделали…

На улицу, проходившую непосредственно за оградой, с тарахтением выкатился белый «Запорожец». Лошади слегка насторожились, оглядываясь на звук, но пугаться не стали. Они были привычны к машинам. «Иномарка» же прямо напротив манежа сперва зачихала, а потом и вовсе остановилась. Водитель вылез наружу и, чертыхаясь, принялся выяснять, что произошло.

– Смена, повод! – скомандовал Роман Романович. – Строевой рысью – марш!

Девочка-головная исполнила команду быстро и чётко: вороной выгнул шею и словно поплыл, красиво выбрасывая копыта. Белогривая Даурия послушно потрусила за ним, тётка поднималась и опускалась в седле, словно так тому и следовало быть. Стаська увидела, как удаляется её спина, и принялась толкать Пахаря резиновыми сапожками, посылая вперёд. Тот, однако, мало соответствовал своему имени и совершенно не желал трудолюбиво «пахать». Он было встрепенулся – пробежаться, что ли, со всеми за компанию? – но потом передумал и продолжал неторопливо шагать.

– Энергичней! – посоветовал Роман Романович. – Ещё энергичней! Рассердись на него! Хлыстик есть?

Ему было хорошо говорить. И вообще, хорошо быть мастером спорта. Стаська живо представила, что будет, если Пахарь тоже рассердится, и всякое желание применять хлыстик немедленно испарилось. Две другие всадницы между тем завершили круг и проехали мимо.

– Танечка, повод чуть посвободнее! – окликнул тренер головную. – Дай ему на ритм встать! Вот, вот!.. Гениально! Чувствуешь, совсем по-другому конь побежал?..

Люди решали проблемы, до которых, как отчётливо понимала Стаська, ей не дорасти никогда. Она снова принялась колотить Пахаря по бокам и всячески понукать, но без особого результата. Хитрющее животное быстро усвоило, что по-настоящему решительных, и особенно – наказующих действий можно не опасаться, и полностью утратило стыд. Пожалуй, конь вовсе встал бы посередине манежа и только морду поворачивал бы за своим местом в смене. Все Стаськины усилия сводились к тому, чтобы хоть этого не допустить.

Водитель «Запорожца» включил стартёр, и двигатель вроде бы отозвался, но тут же бесславно умолк. Мужчина вылез и опять склонился над моторным отсеком.

– Всадник должен не просто присутствовать наверху, а управлять, – сообщил Роман Романович Стаське. – Сейчас лошадь у тебя заснёт на ходу, а здесь и простудиться недолго. Ну-ка, повод короче и руки вперёд! А ногу – назад!..

Стаська старательно исполнила все его рекомендации, но, видно, чего-то в её поползновениях не хватало, потому что тренер вздохнул и обратился непосредственно к лошади:

– Паша! Рысь!..

Пахарь насторожил уши, плавно подался всем телом вперёд – и затряс вцепившуюся в повод наездницу ленивой семенящей рысцой.

– Да не горбись, не падай вперёд! – напутствовал Роман Романович. – Выпрямись! Плечи назад! Поясницу прогнуть!..

Увы, Стаське было не до таких тонкостей, как правильная посадка в седле. Её скудного опыта хватало только на то, чтобы привставать на стременах под нужную ногу, а в секундных промежутках ещё успевать толкнуть лошадь, не давая перейти на шаг.

– Пятку вниз! Почему носки развела? Другие две всадницы, наверное, всё делали правильно: тренер почти не делал им замечаний, только время от времени командовал переменить направление. Зато у Стаськи обнаруживались всё новые ошибки и недостатки. Она чувствовала себя всё более затравленной и несчастной, ибо каждая придирка тренера казалась ей приговором. Потом она попробовала сказать себе: было бы хуже, если бы, наоборот, внимания не обращал. Раз ругает, значит, не совсем уж бездарная – надеется хоть чему-нибудь научить… Утешение было слабым.

– Смена, ша-агом! – велел Роман Романович, и Пахарь перестал рысить ещё прежде, чем Стаська натянула повод. «Подготовленную всадницу» самым жалким образом мотнуло в седле вперёд.

– Вот видишь? Об этом я и говорил, – тотчас прокомментировал тренер. – Корпус всегда должен быть готов отработать назад, потому что одними руками ты ничего тут не сделаешь. А если всадник ещё и сидит, как ты, к шее пригнувшись, – для лошади это вообще сигнал мчаться во весь опор. Скажи спасибо, что Паша у нас конь смирный, спокойный и по жизни мудрый. Был бы он нервным спортивным жеребцом…

Водитель «Запорожца» выбрал именно этот момент, чтобы в очередной раз попытаться завести капризничающий агрегат. Попытка оказалась удачной. И даже более чем. Двигатель «иномарки» заработал с чудовищным рёвом, от которого кроткий учебный мерин мгновенно превратился в необъезженного мустанга. Пахарь шарахнулся, вскинул голову – и несусветным галопом полетел через манеж.

– Держи коня!.. – откуда-то сзади прокричал Роман Романович. Как будто без этой инструкции Стаська не попыталась бы его удержать! – Повод набрать!.. Пятки от бока!..

Стаська что есть силы тянула повод, вдруг ставший ужасающе длинным, однако у Пахаря в одной шее мышц было больше, чем у неё во всём теле. Дальний конец манежа, куда почти не достигал свет фонаря, приближался с невообразимой скоростью; Стаська очень ясно представила, что вот сейчас Пахарь, наверное, прыгнет и… «Бездыханный, но свободный». Она знала, что за низким бетонным бортиком был крутой, поросший кустами обрыв.

Пахарь, как оказалось, тоже очень хорошо это знал. И превращать игру под названием «а не забыл ли я чего-нибудь испугаться» в реальное смертоубийство у него никакого желания не было. Метров за пять до стенки манежа он перешёл на рысь, а потом и вовсе позволил себя остановить. Что Стаська тут же и проделала, ещё плохо веря в спасение. «Подготовленная всадница» дышала так, словно только что сдавала стометровку прямо в тёплой курточке и резиновых сапогах. У неё дрожали руки. Она оглянулась.

Вороной рыл передней ногой снег, кровожадно прижимал уши и, кажется, полагал, будто «Запорожец», удалявшийся в облаке ядовитого бензинового перегара, устрашился его грозного вида. Белогривая Даурия стояла совершенно спокойно, слегка опустив голову. Тётка ласково приговаривала и трепала её по шее. Через манеж от них тянулись длинные тени.

– Вот и молодец, – сказал Стаське подошедший Роман Романович. – Наконец-то ногу на место поставила. Иначе бы обязательно равновесие потеряла. А у нас принято с упавшего – тортик!..

Он говорил спокойно и весело. Стаська усомнилась в том, что минуту назад действительно подвергалась смертельному риску, и попробовала улыбнуться в ответ.

– Разобраться в смену! – скомандовал тренер. – Смена, прямо!

Это значило продолжать движение рысью. Вдохновлённая похвалой, Стаська стиснула Пашины бока каблуками. Эффект был прежний. Зловредный мерин только дёрнул головой, чуть не вырвав повод у Стаськи из рук, и еле соизволил двинуться шагом.

– Ну? – сказал Роман Романович. – Видно, рано похвалил, сглазил. Будем лошадью управлять или шагом по манежу кататься?..

…К концу занятия Стаська чуть не плакала и ненавидела пакостника Пашку всей силой души. Конечно, не до такой степени, чтобы пожелать ему немедленно околеть от собственной вредности. Боже сохрани!.. Однако морковку, приготовленную в кармане, она ему нипочём не отдаст. Лучше уж маленькому лохматому Апельсину, который так трогательно тянется к решётке двери. Или громадному добродушному Хеопсу из дальнего денника…

Когда она стащила с Пахаря тяжёлое «строевое» седло и расстегнула уздечку, конь вдруг вытянул морду, и тёплый нос без предупреждения ткнулся в Стаськину щёку. Опешившая девочка внезапно увидела совсем близко большой круглый глаз, мерцавший бездонной мудростью поколений. Глаз вообще-то был карий, но внутренние переливы и преломления света делали его таинственно-лиловым. Не сердись, выдохнули мягкие ноздри, и кожу защекотали длинные волоски на лошадиной губе. Не сердись! Чего в жизни не бывает. Ещё у нас всё получится. Ещё мы подружимся…

Мгновенно растаяв, Стаська чмокнула Пахаря в нос. И полезла в карман за морковкой.

 

Папы и дочки

Из Лисьего Носа в Парголово просто так не махнёшь. Сперва надо проехать в ту либо другую сторону по Приморскому шоссе, затем свернуть на дорожку, соединяющую его с основной выборгской трассой – и десятка через два километров выскочишь к посту ГАИ в Осиновой Роще. Конечно, если не упадёшь в канаву, не проткнёшь колесо и нигде не заблудишься.

Снегирёв посмотрел на часы и досадливо мотнул головой. Он предупредил Стаську, что задержится и непосредственно к концу занятия скорее всего не успеет.

Тем не менее он рассчитывал обернуться гораздо быстрее, чем оно получалось на деле.

Пока он ехал сюда, в небесах ещё витало какое-то подобие зари, но теперь чернота была уже полная. Народ радостно пёр с дальним светом, и на ближний при виде встречного переходила хорошо если половина. Зато спецтранс совершил трудовой подвиг и вылизал шоссе аж до самого асфальта, нагромоздив по обочинам фантастических размеров сугробы. Не иначе, хмыкнул про себя Алексей, кто-то из властей предержащих надумал расслабиться в загородной резиденции. Или новые русские, понастроившие себе у моря пятиэтажные особняки с лифтами, скинулись на расчистку дороги…

До Ольгина был всего лишь небольшой отрезок шоссе, позволявший разогнаться как следует. Снегирёв давил на газ, попеременно косясь на часы и на стрелку спидометра, и думал о Стаське, ожидавшей его в Парголове. Пообщавшись с ним и с его автомобилем, она стала на всём серьёзе делить машины на две неравные категории: «Нивы» – и все остальные. И решительно отказывалась понимать, на чём ещё люди ездят, когда на свете есть «Нивы».

Единственное исключение делалось ею для четыреста восьмых «Москвичей»… Это было святое.

Алексей улыбнулся и с надеждой подумал о том, что Стаськин тренер, может быть, слегка задержал смену, и она всё ещё вышагивает по манежу на тёплом, мохнатом от зимней шерсти коне. А если нет – значит, сидит в раздевалке у электрической печки и пьёт из термоса чай…

Увы, воображение упорно рисовало ему дочь стоящей в проезде возле сетчатых скрипучих ворот. И как она зябко топчется на ветру, пряча руки в карманы старенького пальтишка, и всё глядит в сторону шоссе – ждёт…

«Нива» с рёвом летела в направлении Ольгина.

На миг возникали и снова прятались в темноте джипы с отмороженным содержимым, стлались над обледенелым асфальтом таинственные «Мерседесы» и автобусы из ближайшего к Питеру зарубежья, похожие на океанские паромы – двухпалубные, при сортирах и видео. Глядя на сверкающие дорожные лайнеры, Снегирёв всякий раз вспоминал анекдот застойных времён. Решили, стало быть, специально для финнов, приезжающих сюда напиваться, построить отель. Роскошнейший, на все пять звёзд. Под названием – «Приют убогого чухонца»…

Возле таблички «ОЛЬГИНО», когда он уже сбрасывал скорость до разрешённых шестидесяти, мимо промелькнули в свете фар голосующие. Мужчина и девочка… Они были далеко не первые на снегирёвском маршруте – и наверняка далеко не последние. Останавливаться Алексей был совершенно не расположен и потому лишь «мазнул» по ним взглядом, не особо присматриваясь. Однако тренированное зрение мгновенно зафиксировало подробности.

Дядька в спортивной куртке-"аляске" обнимал скукожившуюся от холода пацанку двенадцати лет. И упрямо сигналил рукой проносившимся автомобилям, хотя, судя по выражению лица, надежду почти потерял. Оба – в лыжных ботинках и продуваемых ветром трикотажных штанах, рассчитанных на бодрую пробежку, а не на длительное стояние у шоссе. И где-то в темноте за их спинами блеснули боковые стёкла автомобиля, перечёркнутые прислонёнными лыжами…

Снегирёв затормозил и остановился, проскочив голосующих метров на двадцать. Когда он врубил задний ход, они побежали навстречу, неуклюже переставляя онемевшие от холода ноги. А поодаль и впрямь стояла «шестерка», чуть не до окон замурованная в плотный сугроб. Снегоуборочная техника потрудилась на совесть…

Алексей нажал кнопку, опуская стекло.

– До метро не подкинете?.. – Нос у мужчины был сопливый и сизый, а губы двигались с трудом.

– Ваша? – кивнул Снегирёв на «шестёрку». – Может, выдерну, сами доедете?

Делать крюк до метро ему нисколько не улыбалось. Как и оставлять бедолаг, уже поверивших в то, что их сейчас выручат.

Однако человек предполагает, а располагает всё-таки Бог.

– Да я… – вздохнул мужчина в «аляске». – Я тут пытался…

Снег вокруг «шестёрки» красноречиво свидетельствовал об упорных попытках хозяина вызволить заживо похороненный автомобиль. Сапёрной лопатки, правда, в хозяйстве не оказалось: папа с дочкой отважно топтали сугроб, раскидывали его руками в промокших варежках и, кажется, лыжами. Выбившись из сил, попробовали завести машину и вырваться из ловушки. Но двигатель глох, а потом настал момент, когда вместе с ним скончался и аккумулятор…

Дела, блин.

Снегирёв первым долгом загнал в салон «Нивы» полуживую от холода пацанку и запустил обогреватель на максимум, а девчонкиному родителю сунул в руки лопату – откапывайся, братан, заодно и согреешься! Сам же включил на «Ниве» предназначенный как раз для такого дела редуктор (Стаська именовала его «танковой тягой»), развернулся и начал штурмовать сугроб с другой стороны. Девчонка только ахала – сначала от испуга, потом – восторженно. «Нива» отступала на несколько метров, брала аккуратный разгон и таранила снежный откос, подбираясь к засыпанным «Жигулям».

– Хоро-о-ош!.. – закричал наконец хозяин «шестёрки». Мелькнула лопата, и в сугробе появился пролом. Взять машину «на галстук» было делом минутным. «Нива» слегка напряглась, с ворчанием заскребла лёд шипованными колёсами… и по багажнику «шестёрки» гулко брякнули свалившиеся лыжи. Первый метр взят!..

Тащить автострадальца пришлось достаточно долго. Впереди уже показался нужный Снегирёву поворот, когда двигатель «шестёрки» наконец вышел из комы и надрывно заревел прогоревшим глушителем. Алексей с облегчением затормозил и стал снимать буксирный конец. Кажется, дело близилось к счастливому завершению.

– Оксана! – Родитель определил отогревшуюся дочку в свою машину и вытащил кошелёк. – Ну вот как чувствовал, хорошо, сотню из дому захватил…

– Да ладно тебе, мужик… – Снегирёва неудержимо разобрал смех. Ему вспомнились цены, которые они с Аналитиком только что обсуждали. – Спрячь… Пригодится ещё…

Владелец «Жигулей» не стал навязывать ему то, что в его понимании являлось деньгами. Порылся в другом отделении кошелька – и вынул маленький бумажный прямоугольник:

– Держите. Мало ли что…

Вернулся за руль и с чудовищным грохотом укатил вперёд по шоссе. Девочка на прощание помахала Снегирёву рукой. Он помахал в ответ, свернул забитый снегом буксирный трос и поспешно влез обратно в машину. МАЙОР ИВАН АНАТОЛЬЕВИЧ КУЗНЕЦОВ, – гласила визитка. – ЗАМЕСТИТЕЛЬ НАЧАЛЬНИКА ГОРОДСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ МРЭО. Адрес и телефон.

Снегирёв сунул визитку в бардачок и тронул «Ниву» с места. Ушёл в поворот, дождался границы населённого пункта – и полетел сломя голову, вырвавшись на оперативный простор.

Стаська топталась в проезде возле скрипучих ворот, обрамлявших въезд на конюшню. Пахарь, укрытый попоной, давно жевал в деннике своё сено, а по манежу ездила следующая смена. В ней занимались более продвинутые ученики. Из-под фонаря то и дело неслись таинственные слова – «принимание», «полуодержка», «рабочий галоп». Некоторое время Стаська торчала у края манежа, пытаясь вникнуть и разобраться, но скоро затосковала. С таким же успехом можно было разбирать интегральные уравнения, которые выводил на бумаге дядя Валера.

– Стасик, ты что? – заметив её, обернулся тренер.

Она набралась смелости и указала на всадницу в брезентовой штормовке, чей крупный гнедой конь бежал через манеж как бы боком, высоко и красиво поднимая передние ноги:

– Роман Романович, а это как называется?

– Принимание.

– А вы нас научите?

– Обязательно, – пообещал тренер.

– А когда?

Роман Романович улыбнулся.

– А смотря как у тебя дело двигаться будет. Нельзя сразу в университет, правильно? Сперва надо пройти начальную школу…

Это было понятно, и Стаська только спросила:

– А начальная школа..?

– Это когда ты будешь уверенно ездить галопом. Стаська кивнула и отошла, подавленная громадностью предстоявшей задачи. Галопом она ещё ни разу не ездила. Только вот так, как сегодня, – сугубо несанкционированным. Представить, чтобы она захотела ДОБРОВОЛЬНО повторить этот ужас…

Танечку, хозяйку вороного коня, увёз домой папа, подъехавший на большом серебристом автомобиле. В воротах автомобиль притормозил. Танечка сидела закутанная в пушистый клетчатый плед и держала в руке то ли персик, то ли абрикос… в любом случае, что-то немыслимо вкусное и большинству людей по определению недоступное. Она открыла окно и пригласила Стаську в машину.

– Спасибо, – поблагодарила Стаська. – За мной сейчас тоже приедут!

Ещё минут через пятнадцать ей начало казаться, что дядя Лёша не появится никогда. Стаська тёрла одну варежку о другую и прятала руки в карманы старенького пальтишка (имелось и новое, но не в нём же, действительно, на конюшню!). Наверное, Танечка уже подъезжала к своему дому. И рядом с ней за рулём сидел папа. А дома их обоих ждала, наверное, мама…

У Стаськи тоже был дом, и её тоже там ждали. Тётя Нина с дядей Валерой…

Далёкие огни машин, сновавших по Выборгскому шоссе, замерцали и подозрительно расплылись. Стаська шмыгнула носом, сняла очки и стала их протирать…

…И, конечно, упустила тот самый момент, которого так отчаянно дожидалась. Безо всякого предупреждения в лицо ударил яркий свет фар, а секунду спустя рядом скрипнули тормоза. В поле зрения возник грязный борт «Нивы». И сплошь облепленные снегом, точно у полярного вездехода, рога. Стаська не успела ни проморгаться, ни вытереть слезы, ни вернуть на место очки – открылась дверца, и знакомые руки втянули её в кабину, в уют и надёжное, изгоняющее все печали тепло.

– Стаська! – сказал Снегирёв. – Совесть у тебя есть? Ты что, серьёзно вообразила, будто я могу не приехать?..

Он ругал её ещё долго. За то, что мёрзла на улице («Ну ведь чуяло моё сердце! Нет бы хоть в конюховку…»). За то, что без него не стала пить чай («Вот простудишься, и живо прекратятся все твои лошади! Никуда тебя тётя Нина больше не пустит, да и правильно сделает!..»). За то, наконец, что не позвонила ему на сотовый и не выяснила, когда он появится («Мне тебе что, как маленькой, номер фломастером на руке?..»).

В общем, Стаська мигом почувствовала себя в родной обстановке, и было хорошо и совсем не обидно, вот только глаза почему-то не просыхали, и больше всего хотелось покрепче прижаться к дяде Лёше и сидеть так до самого дома. Они пили чай и делили пополам свежую, невероятно вкусную плюшку. А ещё дядя Лёша заставил её снять сапожки и сунуть озябшие ноги в вытащенные откуда-то большие, жаркие овчинные рукавицы. Эти рукавицы Стаська нипочём не променяла бы на Танечкин плед. А замызганную «Ниву» – на серебристую иномарку!..

– Стасик, – сказал дядя Лёша, когда они выехали на шоссе. Даже на мгновение отвернулся от дороги, чтобы посмотреть ей в глаза. – Ты запомни одно. Я к тебе приеду всегда… Всегда и при любых обстоятельствах. Поняла?..

– Поняла, – отвечала абсолютно счастливая Стаська. Дядю Лёшу она тоже ни на кого бы не променяла.

По капоту машины стекали оранжевые отсветы фонарей.

Катина семья состояла из двух человек: она сама и отец. Олег Павлович Дегтярёв женился достаточно поздно, и притом не на длинноногой красотке вдвое моложе себя, как это почему-то принято у сорокалетних, а на ровеснице. Супруга решила рожать, и в результате врачебного недосмотра удалось спасти только ребёнка. Теперь они жили вдвоём. Олег Павлович так больше и не женился, и Катя, получившая весьма однобокое воспитание, выросла далеко не барышней. К двадцати восьми годам у неё за плечами был юрфак и служба в милиции, ознаменовавшаяся тысячей и одним скандалом. Сердце, что называется, успокоилось «Эгидой» – вот уже третий год подряд, заезжая вечером за отцом на работу, Катя по дороге домой с удовольствием пересказывала ему подробности дня.

У неё был джип «Исудзу Родео», видевший жизнь, но ухоженный и надёжный. Прошлой весной ребята из УБЭПа накрыли подпольный автосервис, оформили бесхозные машины как конфискат и предложили ей «Исудзу» по дешёвке. Дешёвка, понятно, была относительная, но папа сразу продал свою новую «Волгу» и всячески поддержал. Он вообще был у неё замечательный…

– Как машинка? Хорошо завелась? – Олег Павлович вышел из бокового подъезда и бодро заскочил в джип, даже и не подумаешь, что мужику скоро семьдесят. – Вот что, Катерина, двигай для начала на рынок. Свининки прикупим…

Сегодня они ехали в Солнечное, на казённую дачу к старому сослуживцу отца, справлявшему юбилей. Ехали с ночёвкой – вечером встреча и разговоры, завтра поутру – лес, лыжи и шашлыки. Так у них было принято.

Катя крутила руль, лавируя в плотном потоке, включала и выключала дворники, чистившие заплёванное снегом стекло. Олег Павлович косился на дочку, в который раз пытаясь решить, на кого она была больше похожа, на него самого или на мать. Наверное, всё-таки на него. К сожалению. Ей сидеть бы в тёплом местечке, которое он после университета для неё было подыскал, ей замуж бы выйти и внуков ему нарожать, так ведь нет – непременно на мины. С пистолетом за жуликами по крышам и чердакам. И ведь никто спасибо не скажет, что характерно. Уж он-то знал это точно. Сам досыта нахлебался…

В тёмном заснеженном городе было подслеповато и мерзко, щётки размазывали по стеклу грязно-белые полосы. Хорошо хоть на завтра обещали переменную облачность и лёгкий морозец…

Весело урчал мотор, лежал на полу за сиденьем пакет со свининой, луком и перчиками «вырви глаз». Металлически-красный джип резво пробежал мимо Петропавловки, миновал улицу Куйбышева, по которой в самом деле ездить только на вездеходе – одно достоинство у неё, что короткая. Но едва Катя одолела Сампсониевский мост и включила левый поворотник, собираясь укатиться на Выборгскую, как по закону стервозности движение застопорилось. Спокойно дремавший на углу гаишник выскочил на середину перекрёстка и грудью закрыл выезд на набережную. Скоро со стороны Литейного моста послышался душераздирающий вой сирен, замелькали проблесковые огни – открывающие, закрывающие, и, сверкая чёрным лаком, на бешеной скорости вылетел умопомрачительный красавец «шестисотый». С тонированными – от бортов не отличишь – стёклами и утыканный антеннами, как дикобраз. Зарябило в глазах, заложило уши… Замначальника Управления внутренних дел куда-то очень спешил. Вероятно, домой.

– Киллеры, бездельники, мать вашу!.. Выходной взяли никак? – зло буркнула Катя. Она узнала машину. – Пап, когда вы там скинетесь наконец и Храброва этого к чёрту закажете?..

– Всех козлов заказать, так у нас бюджета не хватит, – Олег Павлович полез о карман за «Казбеком». – Отравиться с горя, что ли, пока стоим…

– У тебя, – Катя подкрутила кондиционер, – от компромата на него сейф не треснул ещё?

– Скоро треснет, – Олег Павлович в очередной раз забыл про кондиционер, приоткрыл окно и выпустил струйку дыма: – Ему бы подумать, что он у себя на коллегии скоро врать будет, а не на «Мерседесах» раскатывать…

Блистательный кортеж тем временем скрылся вдали, перекрёсток, успевший обрасти во все стороны пробками, опять заработал, и «Исудзу» наконец повернула налево. Но далеко продвинуться не удалось – гаишник, оказывается, присмотрелся к ухоженному джипу и взмахнул жезлом, приглашая остановиться.

– Вы что же это на перекрёстке устроили?.. – начал он, представившись и увидев, что за рулём сидит девушка. На самом деле Катя ничего на перекрёстке не устраивала – выехала пусть по мигающему, но всё же зелёному. А что поперечный поток дружно сорвался на красно-жёлтый и самому нетерпеливому в результате пришлось немного притормозить, так за это штрафовать следовало никак не сё. Сержант, однако, настроен был кровожадно. Катя, в принципе, и сама могла бы от него отмахаться эгидовскими мандатами, но Олег Павлович решил не терять времени. Со вздохом выбрался вон, обошёл нос «Исудзу», поздоровался с гаишником и показал ему красную книжечку.

– Товарищ генерал-лейтенант… – испуганно вытянулся сержант. Он успел заглянуть в Катины права и, естественно, уловил семейную связь. – Счастливой дороги…

– Спасибо! – Катя убрала права в поясную сумочку, и джип тронулся с места. Гаишник проводил его взглядом. Генерал-лейтенант Дегтярёв сидел в Большом доме и был существенно круче только что пронёсшегося Храброва. А номера на «Исудзу» – как у всех простых смертных, и сам – нипочём не подумаешь, что генерал. Так, седоватый пожилой дядька…

– А в Швеции, между прочим, – заметила Катя, – юный сержант министра внутренних дел штрафанул. За превышение скорости. И тот заплатил, да потом ещё в прессе оправдывался…

– Ага, – сказал генерал.

– Вот куплю себе «Хаммер», – вздохнула Катя мечтательно, когда ныряли под Кантемировский мост. – И Храброва… с его «Мерином» вместе… Или Скунса поймаем – и не вам отдадим, а на Храброва напустим…

В это время по встречной полосе промелькнула сплошь залепленная снегом серая «Нива». Ни Катя, ни генерал Дегтярёв на неё никакого внимания не обратили.

 

Плата за страх

Та памятная суббота началась для Валерия Александровича Жукова с телефонного звонка, протрещавшего в половине восьмого утра.

Обычно Жуковы на ночь телефон выключали. Дело в том, что их номер всего одной цифрой отличался от номера ближайшего отделения милиции; то есть звонки с просьбами срочно прислать наряд или выяснить, за что задержали такого-то, были постоянным и привычным явлением повседневности. При этом недра телефонной системы жили по своим собственным непостижимым законам. Звонки, как грибы, шли «слоями». Иногда Жуковых никто не тревожил по две-три недели подряд. Иногда же милицию требовали по пять раз за день.

Или, что гораздо неприятнее, – за ночь.

Поэтому с вечера телефонная вилка обычно выдёргивалась из розетки. Периодически об этом забывали – особенно в периоды очередного затишья. Порой такая небрежность проходила безнаказанной. Порою же…

– Алё!.. – Жуков в одних трусах выбежал в коридор и схватил трубку, спросонья чуть не уронив аппарат. Он был внутренне готов произнести обычное: «Это не милиция!», выдернуть вилку и отправиться досыпать (хотя после драматичного спринта босиком по холодному полу и неизбежных расспросов жены досыпание делалось проблематичным).

Однако вместо встревоженных или – что тоже бывало – полупьяных излияний из трубки послышалось нечто совершенно иное.

– Ты на всех так гавкаешь-то? – долетел с Комендантского аэродрома раздражённый голос Жукова-старшего. – Или только на отца?

– Извини, бать… – Валерий Александрович потёр пальцами переносицу и опустился на край табуретки, зябко поджимая босые ступни. Отец звонил ему не особенно часто, но если уж звонил, то трубку клал не раньше чем через полчаса. – Извини, – повторил он. – Мы тут спим ещё, я сорвался, думал – опять милицию требуют…

– Спите?.. Белый день на дворе! – буркнул отец. За окнами стояла чернильная зимняя тьма, но для пожилого человека это была мелочь, не стоившая, чтобы принимать её во внимание. – Тоже взяли моду, дрыхнете до обеда!.. Срам один!.. Твоя бабушка в час ночи ложилась, а в три уже вставала корову доить!..

Жукова-старшего звали Александром Васильевичем. Если учитывать ещё и фамилию, он приходился частичным тёзкой сразу двум знаменитым полководцам и тем немало гордился. И надо ли говорить, что норов у него был – куда там обоим великим. Сын, сорокапятилетний доктор наук, только тихо вздохнул и приготовился ждать, чтобы родитель завершил общепедагогическое вступление и перешёл к конкретным проблемам. Спорить со стариком было бесполезно. Равно как и пытаться внушить ему уважение к иному образу жизни…

– Так ты что, не слышишь, КАК я говорю?!. – взорвался Александр Васильевич.

Жуков-младший снова потёр переносицу и вроде бы догадался.

– С зубами что-нибудь?.. – спросил он осторожно.

– «Что-нибудь»!.. Не свозил меня тогда к доктору, а теперь…

Когда человеку прилично за семьдесят, своих зубов у него остаются, как правило, считанные единицы. Одна из таких «считанных единиц» у Александра Васильевича давно уже давала повод для беспокойства. Зуб, служивший опорой для мостика, пошатывался в челюсти и временами болел. Ещё добрых полгода назад, летом, Валерий Александрович предлагал отцу съездить к знакомому стоматологу, искоренить причину дискомфорта и сделать новый протез. Старик, однако, упёрся рогом – не поеду, и всё. Пускай сам выпадет, тогда, мол, и посмотрим.

Теперь это называлось – «не свозил меня тогда к доктору». Жуков-младший вздрогнул от незаслуженной обиды, но промолчал.

– Ну и что ты теперь делать намерен?.. – грозно поинтересовался отец.

Что в таких обстоятельствах делают люди, поднятые с постели ни свет ни заря?.. По счастью, стоматолог был добрым личным знакомым, и уровень отношений допускал экстренные звонки в любое время суток. Накинув халат, Валерий Александрович разыскал сначала очки, потом телефонную книгу и хотел было уже набрать номер, но спохватился и пошёл на кухню, где за оконным стеклом висел прибитый к деревянной раме термометр. Не хотелось даже и думать о том, как всё будет, если за ночь вдруг существенно похолодало. Жуковский «Москвич» уже месяца два стоял в гараже на приколе, поднятый на специальные подставки для временной разгрузки рессор и густо намазанный консервирующим составом, чтобы не портились хромированные детали. Машина, сошедшая с конвейера двадцать три года назад, рассчитана была преимущественно на летнюю эксплуатацию. То ли с тех пор наступило климатическое похолодание, то ли конструкторы прежних времён не усматривали у народа веских причин для зимних поездок… В общем, запуск мотора в серьёзный мороз был чреват всевозможными неприятностями и трудами – инструкция предписывала заливать (да не по одному разу) подогретые тосол и масло. А если учесть, что электричество в жуковском гараже то и дело отключали, проблема приобретала черты катастрофы…

Пока Валерий Александрович, протирая очки, шёл на кухню к термометру, в голове у него успела пронестись нечестивая мысль об Алексее Снегирёве и его вездеходе. Если там, к примеру, минус пятнадцать…

На градуснике был ровнёхонько ноль. И, словно в подтверждение, по подоконнику тяжело шлёпали капли, срывавшиеся откуда-то сверху. А дальше, над крышами, виднелись унизанные огоньками высокие трубы тепло-энергоцентрали. Огоньки мерцали, как алые звёзды, и тучи белого дыма, вылетавшие из труб, стелились практически горизонтально… Жуковская квартира располагалась на последнем этаже, под чердаком. Валерий Александрович прислушался и услышал, как сырой оттепельный ветер гремел на крыше листами железа.

Сзади приоткрылась дверь. Заспанная Стаська вышла на кухню, отчаянно зевая и кутаясь в большой старый платок.

– Дядь Валь, – сказала она, – может, дяде Лёше позвоните?..

Следом за девочкой, шире распахнув дверь толчком лобастой головы, на кухню проник Рекс. Просторная кухня сразу сделалась тесной. Кавказский овчар по возрасту ещё числился щенком, но назвать его таковым не поворачивался язык. Это был вовсе не тот трогательный пушистый комочек, который людям свойственно представлять себе при слове «щенок». Перед Жуковым стоял могучий мохнатый зверь с тяжёлым взглядом и страшенными зубищами. Нину, помнится, чуть удар не хватил, когда Снегирёв приволок кобеля в дом и торжественно подарил его онемевшей от восхищения Стаське. Нина побаивалась Рекса даже теперь, когда стало ясно, что «своим» не приходится его опасаться.

Рекс направился к миске с водой, и Валерий Александрович уступил ему дорогу.

– Нет, – сказал он воспитаннице. – Никому звонить мы не будем. Сами справимся.

– Ну-у-у… – огорчилась Стаська. – Он же всё время говорит…

– Мало ли что он говорит, – строго повторил Жуков и поставил на плиту чайник. – Нехорошо так вот на шею человеку садиться.

– Но он ведь…

– Не спорь! – Жуков раскрыл телефонную книгу, отыскал номер врача и взялся за трубку. – Раз уж встала, иди-ка лучше телохранителя своего прогуляй.

По мнению Валерия Александровича и Нины Степановны, у страховидного пса, который хозяев дома к тому же просто терпел, положительное качество в основном имелось одно, но зато ценное. Как уж добился этого Снегирёв, никому, кроме него самого, оставалось неведомо, но факт был налицо: с первого дня знакомства пёс взял девочку под охрану. Может быть, Рекс с его нюхом и генетическим чутьём сразу понял то, о чём она даже не подозревала? И принялся оберегать дочь Божественного Хозяина, видя в том своё жизненное предназначение и судьбу?..

Так что непогода и безлюдная утренняя темнота за окном отнюдь не являлись помехой для прогулки по свежему воздуху. Стаська принесла поводок, и Рекс с терпеливым достоинством позволил застегнуть на себе тяжёлый ошейник. У Жуковых было специальное приспособление вроде совка с полиэтиленовым пакетом внутри, чтобы сразу убирать следы собачьей жизнедеятельности и не навлекать замечаний. Стаська взяла спецсовок и направилась с Рексом наружу.

Закрыв за ней дверь, Валерий Александрович позвонил зубному врачу и договорился насчёт визита. Потом разложил на столе городской атлас и стал прокладывать оптимальный маршрут. Сам он жил на углу Московского проспекта и Фрунзе. Александр Васильевич – на другом конце города, на Байконурской. От двери до двери было ровно двадцать пять километров. Зубной кабинет помещался посередине, на Васильевском острове. Вроде не Бог весть что для опытного и знающего город автомобилиста. Жуков водил машину уже двадцать годков, так что летом (когда, собственно, он и предлагал бате полечить зуб!) никаких проблем не возникло бы вообще. Беда состояла в том, что Валерий Александрович никогда в жизни своей ещё не ездил зимой.

Возиться в гараже пришлось почти два часа. Во-первых, к воротам пришлось натуральным образом пробиваться, поскольку возле них нарос метровый сугроб. Потом вытаскивать лом и сбивать ледяные наросты, мешавшие открыть двери нараспашку. И Валерий Александрович, и Стаська при этом полностью взмокли, и он стал бояться, как бы воспитанница не простудилась.

– Дядь Валь, – время от времени делала она осторожные заходы. – А мы бы с Рексом машину посторожили…

Она периодически каталась с «дядей Лёшей» на его «Ниве», но это было как бы в порядке вещей, тогда как небывалая поездка по снегу на «Москвиче» сулила настоящее приключение. Тем более что Стаська чувствовала, как волнуется дядя Валера, и стремилась, как все подростки, на подвиг. Однако стоматологическое путешествие обещало занять целый день, и Стаськины опекуны решили между собой, что таскать ребёнка туда-сюда по зимнему холоду определённо не стоит.

– У тебя лошадь вечером, – привёл Жуков убийственный довод. – А мы, может быть, целый день провозимся, и ты не успеешь!

Наконец в гараже зажгли свет, и с «Москвича» был стащен брезент. Проверить давление в шинах, спустить, поддомкрачивая каждое колесо, машину с подпорок, проверить масло и тосол, прокрутить двигатель несколько раз заводной ручкой, разгоняя загустелую смазку… И вот Валерий Александрович забрался за руль и не без некоторого мандража повернул ключ зажигания. Новенький аккумулятор, который по просьбе Снегирёва поставили в автомастерской, не подвёл. Двигатель чихнул и завёлся, и в зеркальце было видно, как из выхлопной трубы повалил густой синий дым: Валерий Александрович был педантом и с осени, вывернув свечи, налил масла в цилиндры.

Когда машина прогрелась, Жуков выехал из гаража. Это была сама по себе немалая эпопея, потому что в узком проезде перед гаражом вечно стояли автомобили, и выезжать приходилось короткими галсами, каждый раз полностью перекладывая руль. Стаська усердно помогала Валерию Александровичу, стоя у медленно движущейся кормы «Москвича» и давая отмашку, чтобы он ненароком не протаранил щегольской «Опель», стоявший точно напротив.

Потом он проехался вдоль гаражей, испытывая тормоза. Педаль показалась ему вяловатой, и он подумал, что по большому счёту тормоза следовало бы прокачать… но не сейчас же ими, действительно, заниматься? Он выбрал посыпанный песочком участок, остановил «Москвич», прислушался к ощущениям и решил, что ехать можно. Разумеется, сугубо осторожно и потихоньку.

Стаська между тем в целях экономии времени уже закрывала ворота.

– Дядь Валь, мне никак, – пожаловалась она подошедшему Жукову, указывая на верхнюю запирку двери.

Валерий Александрович попробовал поставить упрямую железяку на место и тоже потерпел неудачу. То ли гараж от холода покоробился, то ли крыша просела под тяжестью снега… Оставлять дверь «на честном слове и одной петле» не хотелось, но эту проблему тоже следовало отложить на потом. Жуков повесил замок, подбросил Стаську с Рексом домой («Ну что? Ведь покаталась немножко?..») и вырулил на Московский.

«И что я её, в самом деле, с собой не взял, – размышлял он через несколько минут, сворачивая на Фонтанку. – Еду себе и еду… как все белые люди…»

Не имея опыта, он был внутренне готов ко всяческим ужасам, к тому, что не оборудованный шипами «Москвич» будет елозить как корова на льду, и потому ехал, что называется, на цыпочках. Не газовал, не делал резких манёвров и тормозил почти исключительно двигателем. Осторожность приносила плоды: машина отлично слушалась и спокойно катила вперёд.

А что касается Стаськи, подумал он виновато, то тут история, кажется, повторялась. Его собственные отношения с родителями всю дорогу были игрой в одни ворота. Сначала он считался маленьким и глупым и права голоса по определению не имел, а посему должен был делать то, что ему предначертывали мама и папа. Великие и премудрые. А потом мама с папой из великих и премудрых как-то сразу вдруг превратились в стареньких и слабеньких, и выросший сын опять-таки должен был при любом раскладе подчиняться их воле. Теперь уже – чтобы не травмировать стариков.

Единственным выхлопом, случившимся за сорок пять лет, была его женитьба на Нине, состоявшаяся без родительского благословения, и этого, как он отлично знал, ему по большому счёту до сих пор не простили…

…Ну и кому, спрашивается, было бы хуже, если бы Стаська сидела сейчас рядом с ним, на своём излюбленном переднем сиденье, и смотрела по сторонам?.. Тоже мне какая экспедиция на Северный полюс. В машине тепло, и двигатель так по-деловому урчит, и дорога очень даже неплохо расчищена…

Подъезжая к Измайловскому мосту, Валерий Александрович совсем приободрился и вспомнил, что в автомастерской, где довелось побывать «Москвичу», ему сделали хорошую антикоррозийную обработку, позволявшую не опасаться снега и соли. «А что, – сказал он себе, аккуратно въезжая на мост, – может, как возвернусь, и не ставить его опять на прикол? Бегает же, так чего ему в гараже прокисать…»

Впереди загорелся зелёный, и Жуков бодро устремился вперёд со второй передачи, держа курс вдоль трамвайных путей…

…Впоследствии он так и не смог толком припомнить, что же именно послужило причиной случившемуся: его слишком энергичный разгон или, наоборот, то, что в какой-то момент он решил «придержать коней» и слегка тормознул. В памяти остался лишь факт, что автомобиль внезапно и безо всякого предупреждения понесло влево, на трамвайные рельсы. Теоретически Жуков знал, как в таких случаях следует поступать: вертеть руль в сторону заноса, делая его управляемым. Однако теория – это одно, а практика – нечто совершенно иное. Валерий Александрович мгновенно и жарко взмок, перед внутренним взором пронеслись красочные картины жуткой аварии, а руки сами собой до предела выкрутили руль вправо. Это весьма помогло «Москвичу» изящно преодолеть обе пары рельсов и как намыленному выскользнуть на встречную полосу. Слава Богу, что в субботу утром машин и трамваев на улицах куда меньше, чем в будни, – только это и спасло Жукова от окончательных неприятностей. Ещё несколько судорожных и в корне неверных манипуляций газом, сцеплением и тормозами привели к тому, что «Москвич» поменял направление и столь же изящно и неуправляемо устремился направо. Валерий Александрович снова отчаянно закрутил руль… и увидел, что движется точно в бок неведомо откуда возникшему мусоровозу. Он успел мысленно пережить хлёсткий «жестяной» удар и почти увидел, как вздыбливается голубой капот, только что бывший чистым и гладким, как мнутся в гармошку оба крыла, как хрустит нарядный хромированный бампер, а из сплющенного радиатора белым облачком вырывается пар… И дождём сыплются из потревоженного контейнера мусоровоза всякие бутылки и банки…

Грузовик успел сманеврировать или всё объяснялось чистым везением – осталось навеки загадкой. «Москвич» грациозно проплыл за кормой мусоровоза. И наконец-то остановился, развернувшись почти в первоначальном направлении.

Валерий Александрович зачем-то поспешно выключил двигатель, словно опасаясь, как бы машина опять куда не отправилась по собственной воле. Стащил с головы сделавшуюся тесной шапку и вытер мокрое лицо. У него тряслись руки. «Москвич» стоял чуть левее грузовика, и Жуков увидел, как открылась водительская дверь и наружу высунулся встревоженный шоферюга. Надо полагать, он тоже на сто процентов ждал столкновения и не сразу понял, куда же подевался чуть не протаранивший его автомобиль… Разглядел – и с облегчением двинулся дальше.

Валерий Александрович некоторое время сидел неподвижно, силясь собраться с мыслями. Потом стало холодно. Он завёл машину и поехал вперёд. Очень медленно и осторожно.

Как всё-таки правы были они с Ниной, когда решили оставить воспитанницу дома…

Над городом разгорался поздний зимний рассвет.

 

Гибель «Титаника»

Кот Васька, тёти-Фирин баловень и любимец, несказанно радовался появлению огромного круглого аквариума на столике возле шкафа. Когда хозяйка наливала в аквариум тёплую воду, возле него можно было греться не хуже, чем у батареи. Остывая, стеклянный шар, конечно, делался не столь привлекательным. Но в любом случае за ним всегда можно было спрятаться и с любопытством разглядывать знакомые предметы, удивительно изменившие облик.

А поскольку тётя Фира ещё и закрывала аквариум от пыли толстым гладким стеклом, дивное новшество быстро превратилось для кота в идеальный трамплин для запрыгивания на шкаф. И в излюбленную посадочную площадку при соскакивании обратно…

Гораздо меньше удовольствия доставляли Ваське одинаковые литровые баночки, во множестве появившиеся на подоконнике и на буфете. Эти баночки почему-то нельзя было не только подробно обследовать – даже и близко к ним подходить. Тётя Фира вооружалась мерным стаканчиком и наливала в них кипячёную воду, выдержанную в аквариуме ровно двадцать четыре часа. Потом сыпала из пакетиков белый, не имеющий запаха порошок и мешала стеклянной палочкой до полного растворения. Закрывала кусочками марли, надевала резинки… и кот заново лишался жизненного пространства для игры и прогулок.

Скоро на дно банок начинали оседать белые хлопья. Через три дня Эсфирь Самуиловна торжественно цедила раствор. Осадок высушивала на фильтровальной бумаге и уносила куда-то, а склянки тщательно кипятила в большой зелёной кастрюле. Потом всё повторялось сначала.

И если «норвежский лесной» подходил к банкам ближе чем на два метра, хозяйка строго шикала на него и – дело неслыханное – даже замахивалась полотенцем. Естественно, репрессии лишь подогревали Васькину любознательность. И он давно понял: всё то, что воспрещалось ему днём, можно было беспрепятственно совершить ночью. В первый же вечер после появления таинственных баночек кот терпеливо дождался, когда тётя Фира выключила свет и уснула, а потом вспрыгнул на полку буфета и планомерно изучил всё там стоявшее. К его некоторому разочарованию, ничего вкусного или по крайней мере съедобного в банках не обнаружилось. Так, как пахло из-под марлевых крышек, мог бы пахнуть разведённый в воде мел… Хозяйкина химическая лаборатория сразу лишилась привлекательности, и кот перестал на неё посягать. Тётя Фира гладила любимца и хвасталась Снегирёву:

– Видите, Алёша, какой котик послушный? Сказала – нельзя, он сразу и понял…

…В тот день ничто не предвещало трагедии. Эсфирь Самуиловна расставила на столе батарею прошпаренных банок, выложила полученные под залог и расписку пакетики безымянного вещества. Скрупулёзно вымыла руки и сняла с аквариума стекло, собираясь в полном соответствии с инструкцией разливать воду. Происходило всё это далеко не впервые, и Васька, спавший в углу дивана, лишь лениво приоткрыл один глаз. Правда, в следующую секунду пришлось открыть уже оба и даже вскинуть голову, навостряя уши: на тумбочке заверещал телефон.

Звонила Софочка. Младшая невестка прислала ей из Израиля письмо с новостями тамошней жизни, которые требовалось немедленно обсудить. Разговор получился долгим. Эсфирь Самуиловна сначала стояла у тумбочки, прижимая трубку плечом и по давней привычке держа на весу «стерильные» руки. Потом поняла, что повторной обработки не миновать, ногой пододвинула табуретку и села.

Васька сладко зевнул, потянулся и стал жадно следить за бликами на стене. Сквозь окно в комнату заглядывало нечастое зимнее солнце, а тётя Фира, оставившая мысль о стерильности, как на грех, вертела в руке очки – по обоям метался стремительный и яркий солнечный зайчик. Кот сжался в тугую охотничью пружину, жёлтые глаза разгорелись, а кончик хвоста начал подёргиваться.

– Ой вэй, Софочка, ну не надо так волноваться, – увещевала тётя Фира подругу. Блик дразняще пронёсся мимо самой Васькиной морды и улетел вверх по стене. Пружина стремительно развернулась – кот щёлкнул зубами и взмыл следом за дичью. Царапнул по обоям когтями, перевернулся в воздухе… Диван едва слышно вздохнул когда-то продавленными пружинами.

– Ну конечно, климат есть климат, – тётя Фира была поглощена обстоятельствами нездоровья никому не известной Зои Абрамовны. – Но, Софочка, ты же знаешь, что в нашем возрасте даже в городе из одного района в другой переезжать…

Солнечный зайчик опять ускользнул из-под Васькиных лап и нашёл убежище на шкафу. Кот метнулся через диван и, оттолкнувшись от валика, азартно прыгнул на крышку аквариума. С неё было так удобно перескакивать прямо на шкаф, туда, где за книгами притаилась воображаемая добыча…

Свою ошибку он понял на середине прыжка.

– Мя-а-а-а!.. – заорал он дурным голосом, изворачиваясь на лету. Увы! Изменить траекторию было уже невозможно. Васька хвостом вперёд влетел в «открытый бассейн» и окунулся почти с головой. Драгоценная выдержанная вода хлынула на пол, аквариум тяжело покачнулся, расплёскиваясь ещё больше, и едва устоял. Эсфирь Самуиловна выронила телефонную трубку и в ужасе обернулась на звук разрушения. Васька истошно вопил и барахтался, пытаясь зацепиться за край. Когти скользили по гладкому выпуклому стеклу, производя классический скрип ножа по тарелке. Софочка ещё что-то говорила из телефона, но слушать её было уже некому. Тётя Фира вскочила, уронив табуретку, и с невнятными восклицаниями устремилась в гущу событий…

Когда немного погодя в комнату заглянул Алексей Снегирёв, его глазам предстал пейзаж, достойный кисти великого Айвазовского. Во всяком случае, следы вторжения моря ощущались вполне. На полу темнели контуры чудовищной лужи, кое-как собранной тряпкой. Источник, породивший девятый вал наводнения, никакому сомнению не подлежал – вид полупустого аквариума говорил сам за себя. Тёти-Фирины банки, которые она, готовясь к разведению порошка, выставляла математически правильными рядами, сгрудились на столе как попало, половина была перевёрнута, а кое-какие даже разбились. На белой бумаге темнели отпечатки мокрых лап, из порванных пакетиков высыпался порошок…

– Гибель «Титаника», – вздохнул Снегирёв. – Тётя Фира, может, я вам чем помогу?..

Его квартирная хозяйка, пригнувшись к самому полу, стояла на коленях возле дивана и яростно шуровала под ним шваброй:

– Вылазь оттуда, шлимазол!.. Вылазь, кому говорю!.. Из-под дивана раздавалось шипение загнанного в угол кота и время от времени – удары когтей.

– Тётя Фира, – сказал Снегирёв.

Старая женщина оглянулась на него, обречённо бросила швабру и попыталась подняться. Колени отказались повиноваться. Эсфирь Самуиловна неловко села на мокрый пол и заплакала.

– Ну-у, тётя Фира… – Алексей живо подхватил её и усадил в кресло возле окна, которого, по счастью, не коснулся разгром. – Да выкиньте вы его к бесу, этот ваш порошок, одни огорчения от него…

– Алёша… – простонала она. – Вы же понимаете… Снегирёв понимал. Очень хорошо понимал. И много раз пытался ей объяснить, как в действительности работала пресловутая Монина контора, по великому блату осчастливившая её «надомным трудом». Да, они в самом деле платили. Но при заключении договора взимали залог. Якобы за предназначенное для растворения вещество – которое на самом деле никаким сырьём для мазей и кремов не являлось. Залог, принятый у вновь поступивших, частично шёл на «трудовые» выплаты тем, кому посчастливилось заключить договор чуточку раньше. А поскольку всё дело разрасталось со скоростью снежного кома…

Снегирёв даже называл тёте Фире примерную дату, когда слегка замаскированной пирамиде настанет время обрушиться. Причём, что всего вероятней, чуть раньше этого срока руководство «ННБ» слиняет куда-нибудь за границу. Естественно, прихватив многомиллиардные накопления. Особенность национального спорта. Бег с кассой…

Эсфирь Самуиловна, однако, слушать своего жильца не хотела и с такой лихорадочной энергией участвовала во всероссийской афере, что Алексей в конце концов перестал её отговаривать. Да пусть, в самом деле, творит, что ей заблагорассудится. Он ведь её в любом случае на произвол судьбы не покинет…

– Тётя Фира, пускай у вас это будет самым большим огорчением, – сказал он серьёзно. – Подумаешь, вода разлилась. Да наберите вы её из-под крана…

– Алёша!.. – Ну хорошо. Сейчас новую вскипятим…

Тем временем Васька почуял, что в боевых действиях наступило затишье, и рискнул выбраться из-под дивана. «Норвежский лесной» был весьма пушист от природы, причём пушист по-северному, по-таёжному, – не то что какие-нибудь холёные «персы». Его шуба, снабжённая плотным подшёрстком, являлась действительно всепогодной – в дождь и снег сторожить хозяйские амбары от крыс и мышей. Но на купание в аквариуме даже и Васькина шерсть рассчитана не была. Мохнатый кот, ещё недавно казавшийся таким упитанным и округлым, превратился в костлявое всклокоченное чудовище.

Эсфирь Самуиловна увидела его и поняла, как выглядит натуральный живой чёрт. Подсохшие было слезы хлынули снова, она протянула руки:

– Васенька!.. Иди ко мне, маленький… я хоть тебя оботру… Алёша, дайте, пожалуйста, полотенце!..

 

Плата за страх (продолжение)

Путь до Байконурской улицы, где жили его отец с матерью, показался Валерию Александровичу бесконечным. После едва не происшедшего столкновения на Вознесенском он ехал сугубо медленно и осторожно, по возможности на ровном газу, а педаль тормоза старался не трогать совсем. Однако утраченная уверенность не возвращалась. Он ловил себя на том, что судорожно стискивает руль и горбится на сиденье, натягивая ремень. «Москвич» катился вперёд как ни в чём не бывало, однако Жукову всё время казалось, будто автомобиль вот-вот опять сорвётся в занос. Это ощущение не оставило его, даже когда он выбрался на центральные магистрали, хорошо расчищенные и посыпанные солью с песком. Каждый подскок на ледяном горбике заставлял его жарко взмокать: вот оно!.. Сперва Валерий Александрович прикрыл «печку» до половины, потом выключил её совсем. Не помогло.

По субботам, да ещё зимой, пробок в городе не бывает. Единственная задержка случилась уже за Чёрной речкой, когда из окна машины почти виден был родительский дом. Здесь улицу пересекала железнодорожная ветка. И притом не какие-нибудь редко используемые подъездные «пута» хиреющего завода, а самая что ни есть полноценная железная дорога с поездами и электричками. Шлагбаум опустился за два автомобиля до жуковского «Москвича», и ожидание оказалось долгим. Сперва в обе стороны проехали электрички, и автоматический светофор звенел и подмигивал красным, пока они стояли у платформ. Потом, сотрясая мёрзлый грунт, тяжело прополз нескончаемый товарняк… И, наконец, принялся ездить туда-сюда спаренный тепловоз. Не иначе, подумал Жуков, заблудился на какой-нибудь стрелке и теперь исправляет положение, методом проб и ошибок переползая с одной колеи на другую. Но почему эти «поползновения» должны обязательно происходить на переезде, через который люди спешат?..

Пока стояли, Валерий Александрович несколько раз брался за ключ зажигания, собираясь глушить двигатель, но так этого и не сделал. Экономия бензина, конечно, дело хорошее, но автомобиль быстро остынет, будет холодно и, главное, почём знать, соизволит ли агрегат потом завестись. А кроме того, если сидеть с работающим мотором, да притом держать руку на рычаге передач, легче внушить себе, что переезд вот-вот откроют.

На часы Жуков старался не смотреть. И не думать о том, что по прибытии скажет ему отец.

Как всегда в подобных случаях, шлагбаум пошёл В вверх, когда Валерий Александрович уже всерьёз вспоминал Робинзона Крузо и его двадцать восемь лет на необитаемом острове. И, конечно, охреневшие от стояния водители ринулись вперёд так, словно из-за секундного промедления дорогу могли заново перекрыть прямо у них перед носом. Вот и водитель «Фольксвагена», нетерпеливо газовавшего Жукову в ветровое стекло, бросил машину с места, точно Михаэль Шумахер на гонке. Однако судьбе было угодно, чтобы маленький лёгкий «Фольксваген» оказался ведущими колёсами точнёхонько на заледенелой луже, чуть подтаявшей сверху и оттого ещё более скользкой. Колёса бешено завертелись… Машина целую вечность елозила на "одном месте, даже сдвинулась немного назад, и Жуков перестал слышать гудки, надрывавшиеся за кормой, – всей кожей ждал столкновения, неопасного конечно, но всё равно неприятного, тем более что он-то стоял сзади, поди кому ПОТОМ что-нибудь докажи…

По счастью, колёса «Фольксвагена» вовремя обрели зацепку и с визгом вытолкнули машину со льда. Валерий Александрович осторожно тронулся следом, и «Москвич», к его большому облегчению, преодолел лужу без каких-либо инцидентов. Жуков свернул налево, на Богатырский проспект, и скоро направил автомобиль в знакомый проезд.

Сколько он помнил, асфальт здесь всегда зиял многолетними выбоинами и кратерами плохо засыпанных траншей, по которым весьма опасливо пробирались даже импортные вездеходы, не говоря уж о «Москвиче». По счастью, зима сгладила лунный пейзаж – ямы заполнились снегом и льдом, а сверху проезд утоптали люди и укатали машины. Тем не менее Валерий Александрович по привычке очень внимательно смотрел «под ноги». Поэтому он увидел вышедшего из парадной отца, только когда подъехал к двери и остановился.

Выражение лица у Жукова-старшего было такое, что сын поспешно распахнул перед ним правую дверцу и сразу принялся извиняться:

– Прости, бать, ну никак быстрее не смог…

Если совсем честно, то он рассчитывал подняться в квартиру, чуточку передохнуть и выпить чайку. Было ясно как Божий день, что о чаепитии придётся забыть, однако визит в квартиру отмене не подлежал (Жуков прислушался к себе и понял, что иначе случится беда). Он торопливо выскочил из машины…

– Куда ещё?!. – тотчас раздражённо рявкнул отец. Его тоже можно было понять. Когда с ночи болит зуб, любая задержка делается невыносимой. И уважительных причин не имеющей.

– Я сейчас, батя… – И доктор наук, как мальчишка, взлетел по ступенькам по направлению к лифту.

Маргарита Петровна Жукова открыла дверь без обычного: «Кто там?» и предстала перед сыном с испуганно прижатой к сердцу рукой: муж отправился вниз уже минут тридцать назад, а резко прозвучавший звонок показался ей очень тревожным – не иначе, «случилось страшное»!..

– Где папа? Ты что, не встретил его?..

– Да встретил, встретил… – отвечал Валерий Александрович уже из «удобств». – В машине сидит…

– Валерочка, а что ты так долго ехал? – спросила мать. – У тебя что-то произошло?..

Когда Жуков-младший вновь спустился во двор, отец свирепо посмотрел на него и задал тот же вопрос, только в другой форме:

– Ты где болтался? Я уже думал – досыпать улёгся… Валерий Александрович вновь напомнил себе, что имеет дело с немолодым вспыльчивым человеком, вдобавок едущим к зубному врачу.

– Следующий раз быстрее доеду, – пообещал он. И объяснил: – Я же первый раз зимой… Ты сам говорил, «Москвичик» жалко, сгниёт…

– Ну так частника бы поймал, – раздражённо буркнул отец. – Их вон сколько ездит, «бомбит»… Не разорился бы небось!

Наверное, Александр Васильевич был прав. Но Жуков-младший прекрасно представлял себе батину реакцию в том случае, если бы он, сын, приехал сюда на метро и здесь занялся ловлей «частника» либо такси. Небось сразу бы выяснилось, что «Москвич» Валерию дороже отца… и так далее, и тому подобное.

– Светофор видишь?.. – строго осведомился Александр Васильевич, как только выехали со двора. – Куда несёшься, мигает уже!.. И ряд левый займи, сейчас поворачивать!.. Да «печку» включи наконец, а то я в сосульку превратился, тебя дожидавшись…

К тому времени, когда они добрались на Васильевский остров, Валерий Александрович чувствовал себя не водителем с двадцатилетним стажем безгрешной езды, а зелёным «чайником», только-только вылупившимся из автошколы. Хотя какое там – вылупившимся! Всё вместе гораздо больше напоминало неудачную сдачу экзамена по вождению. Жуков неизменно оказывался не в том ряду, включал не ту передачу, пропускал другие машины, когда этого совершенно не следовало делать, оттирал тех, кого, наоборот, следовало пропустить, и в довершение всех бед забывал выключить поворотник.

Когда (не иначе, некоторым чудом) он всё-таки благополучно припарковался у зубоврачебной клиники, сдал Александра Васильевича с рук на руки доктору и принялся ждать, до него внезапно дошло, что непрестанная батина пилёжка имела и свою положительную сторону. Мандраж, преследовавший его с Вознесенского проспекта, наконец отступил. В течение последнего часа о нём было просто некогда думать.

Пока врач возился с отцовой болячкой, Валерий Александрович то и дело выходил из тёплого маленького вестибюля наружу – проведать «Москвич» и подогреть двигатель, чтобы не остывал. Когда он в очередной раз включал самодельную сигнализацию, собираясь вернуться к двери кабинета, с ним разговорился мужчина, запиравший неподалёку свой «Судзуки Витара».

– Делали же раньше машины, – кивнув на «Москвич», улыбнулся джиповладелец. – Ишь, старичок, а какой бодренький! Классно выглядит. Ухаживаешь небось? Увлекаешься?

Жуков скромно потупился:

– Да я так… помаленьку…

Не объяснять же, действительно, незнакомому человеку, каким образом и на чьи деньги приводили в чувство «Москвич».

– Значит, есть ещё энтузиасты, – по-своему истолковав его ответ, одобрил хозяин «Витары». – Его ж, поди, чинить дороже, чем новую тачку купить?

Валерий Александрович плотнее запахнул пальто и улыбнулся в ответ:

– Зато никто не угонит. Кому такой нужен, когда красавцы вроде вашего рядом стоят….

Джиповладелец расхохотался, прикрывая меховым воротником щёку, за которой, вероятно, таился больной зуб. В уютный, несмотря на больничные запахи, вестибюль они вошли вместе.

 

Не думать о белом медведе

Тётя Фира порывалась кипятить воду для аквариума, точно медицинские шприцы в стерилизаторе – полных сорок минут. Снегирёв её поднял на смех, напомнив о сутках выстаивания: согласно святцам, за это время и стерилизатор-то созревает для нового кипячения, что уж там говорить об остуженной и перелитой в другую ёмкость воде!.. Эсфирь Самуиловна взялась было спорить, но ощутила внезапный упадок сил и апатию. Сделались безразличны и пятна сырости на полу, и вопиющее нарушение технологического процесса, и даже непоправимо загубленный порошок. Снегирёв порывался собрать его веничком – и употребить согласно рецепту. У тёти Фиры не осталось сил даже на то, чтобы прийти в ужас от подобного предложения. Она махнула (в буквальном смысле) на всё рукой, выдала Алёше зелёную эмалированную кастрюлю и предоставила поступать, как ему заблагорассудится.

– Это был воскресный день, я потел и лез из кожи… – жизнерадостно пропел Снегирёв и удалился в сторону кухни, и тётя Фира осталась одна.

Дел у неё вообще-то было невпроворот. Позвонить Софочке, извиниться за столь невежливо прерванный разговор. Сходить к соседям с нижнего этажа, опять же извиниться и выяснить, не отразилась ли «гибель „Титаника“» на состоянии их потолка. Произвести учёт спасённого порошка. Начать-таки готовить что-нибудь к ужину…

Тётя Фира праздно перебрала очередные задачи… Снова махнула (на сей раз мысленно) рукой и осталась сидеть в кресле возле окна, ничего не предпринимая и рассеянно гладя амнистированного кота, во избежание простуды укрытого тёплым платком.

Наверное, причиной её состояния была реакция на слишком бурную активность последних недель. Возраст есть возраст – даже самая, казалось бы, необременительная работа вычерпывает, как потом оказывается, до дна… А может, причина крылась в том, что по поводу «ННБ», Мони и баночек её жилец с самого начала был прав, и она, самое смешное, в глубине души всегда это знала?..

Тётя Фира тяжело вздохнула. Разбитые склянки, торчавшие из мусорного ведра, вдруг показались ей разбитым корытом. Что ж, пора было посмотреть правде в глаза. Можно сколько угодно винить Алёшу в цинизме, но ведь Монечку выгнали не с последнего курса столичной консерватории, а всего-то из музыкального училища в Одинцове. Через полгода после зачисления. И не за то, что еврей, а за прогулы и двойки. И в Израиль он до сих пор не уехал единственно потому, что там, грубо говоря, все евреи. Там некому вкручивать, что ты по жизни страдаешь из-за «пятого пункта»… а не из-за собственной бездарности и лени…

Бизнес у него теперь, видите ли. Бегом надо бежать без оглядки от тех фирм, куда таких Монечек принимают…

А сама тётя Фира? Если уж начать разбираться, она была нисколько не лучше. Прельстилась лёгкими заработками. Захотела сделать гешефт…

– Эсфирь Самуиловна приподняла Васькину мордочку, посмотрела коту в честные жёлто-зелёные глаза и пришла к выводу, что оправдание у неё всё-таки имелось. Увы, это оправдание даже мысленно выговорить было труднее, чем все обвинения в Монин и собственный адрес. Хотя объясняло оно всё сразу – и бзик изучать современные российские боевики, посетивший её на старости лет, и лихорадочный азарт, с которым она устремилась в сомнительную аферу.

Всё, что угодно, лишь бы не думать о белом медведе…

Тянулось это уже не первый месяц, и поначалу она действительно воображала, будто раз навсегда приняла решение и смирилась с положением дел. Легче, однако, не становилось, и думать о белом медведе – или не думать о нём – было одинаково невыносимо. Тётя Фира огляделась по сторонам и, не выдержав, нагнулась и шёпотом собралась поведать Ваське страшную тайну:

– Наш Алёша, он… он…

Выговорить «киллер» или, ещё хуже того, «наёмный убийца» оказалось, как всегда, невозможно. Зато по спине забегал мороз. Тётя Фира всякий раз ожидала, что кот обо всём догадается и ответит ей человеческим голосом. А потом, чего доброго, примется шантажировать.

Но Васька ничего не сказал. Выпростал, потягиваясь, из-под платка передние лапы и легонько коснулся ими тёти-Фириных щёк. Старая женщина умилилась и заново (но уже сквозь улыбку) припомнила полоумные сальто выкупанного в аквариуме кота. И как он мокрой кометой летал по всей комнате, не разбирая дороги… что и закончилось погублением баночек.

Баночки!..

Приступ слабости и трезвомыслия миновал так же быстро, как накатил. Эсфирь Самуиловна подхватилась из кресла, устремляясь на кухню.

Что, если Алёша, столь скептически относящийся к её маленькому предприятию, доведёт кастрюлю с водой не до полного кипячения, а только до пузырей? С него станется сделать именно так и потом заявить – он, мол, пастеризовал. Страшно даже подумать…

При жизни это был очень неплохой карабин, хотя и устаревшей модели. Увы, годы и невзгоды оставили его без глушителя, без оптического прицела и ещё кое без каких очень важных деталей. Заржавленный громовой обещал развалиться после первого выстрела, но ничего лучшего кочевники мавади раздобыть не смогли. Что ж… сделаем так, чтобы второго выстрела не понадобилось…

Ожидание приближалось к концу. Неподвижно замерший человек был таким же калекой, как его карабин, и очень хорошо знал, что у него в любом случае нет шанса спастись. Это было даже и к лучшему.

Солнце навсегда застряло в зените, воздух над выгоревшей равниной плыл и плавился волнами нестерпимого жара. Густое раскалённое пламя стекало вниз сквозь слои травы и навоза, и пот, выступавший на коже, превращался в ядовитый рассол, от которого горели и воспалялись гноящиеся рубцы. Часом раньше президентские охранники прошли с собаками так близко, что до них можно было дотянуться рукой. Но не забеспокоились ни собаки, ни люди. А теперь потомок каннибальских царьков стоял под раскрашенным в национальные цвета тентом и говорил программную речь, и рослые телохранители безмятежно высились по сторонам, уверенные в своей тренированной мощи. И никто не видел, как изуродованные пальцы миллиметр за миллиметром смещали прицел, в основном по наитию чертя в воздухе путь единственной пуле. Никто не видел и того, как ржавый ствол наконец занял безошибочное положение, и глаза, когда-то серые, а теперь напрочь утратившие цвет, начали смыкаться в узкие щёлки. Если бы президенту Йоханнесу Лепето довелось в них заглянуть, он узнал бы глаза человека, которого не так давно лично пытал. Но ему не довелось.

…ББББАХХ! – коротко высказался карабин, непочтительно перебив очень важную мысль, которую развивал перед слушателями глава государства, и на этом речь прервалась. Потому что мозги оратора разлетелись во всех направлениях и залепили телохранителям чёрные толстогубые рожи. А слушатели, приехавшие из своих деревень в запряжённых горбатыми быками повозках, панически бросились наутёк. Ибо даже песчаному ёжику было понятно, что виноватыми окажутся все, кто не успеет вовремя унести ноги. Митинг был посвящён радостному единению Партии народного процветания с собственно процветавшим народом. Поэтому всех, кого удалось согнать к маленькому оазису на плато, тщательно обыскали и вообще убедились, что на пушечный выстрел кругом ничего сколько-нибудь подозрительного не наблюдается. И уж само собой, охранников повсюду было как тараканов. Но толпа действовала рефлекторно – и ринулась на прорыв мгновением раньше, чем успело очухаться оцепление.

В одной повозке, влекомой мощным быком, сидели два негра мавади, очень хорошо знавшие, что в действительности произошло. Во всей толпе лишь они держали курс не «абы куда, только бы подальше», а на вполне конкретный клочок пожухлой травы, ничем не выделявшийся среди других таких же клочков. Повозка пролетела над ним, не сбавляя хода. Но жилистые руки воинов успели выдернуть снайпера класса «мастер» из ямы, куда он с их же помощью лёг трое суток назад.

Его втащили в повозку и прикрыли полосатой накидкой. Ветхий карабин действительно развалился от выстрела, а снайпер был без сознания и похож больше на мёртвого, чем на живого. Ему ещё предстояло учиться без посторонней помощи вставать и ходить…

– Ну? Всё скушала? Теперь давай погуля-а-а-аем… Оля Борисова взяла на руки дочь Женечку и стала прохаживаться от окна до двери и назад. Благо кухня в коммунальной квартире позволяла не то что с ребёнком гулять – дискотеку по полной программе гонять. С использованием в качестве эстрады доисторической дровяной плиты, расположенной посередине.

– А папа наш пускай занима-а-ается… Ему к лекции готовиться надо… Пусть он кни-и-ижечку почитает… Мы вот вырастем и тоже будем книжки читать…

Котище Пантрик вдвоём с подругой что-то вынюхивали под плитой. Наружу торчали лишь кончики двух хвостов, один вульгарно-рыжий, другой пышный, белоснежный. Снегирёв сидел на краешке тёти-Фириного столика и наблюдал, как размешивает суп новая квартирная соседка. Эта соседка сменила «на боевом посту» Таню Дергункову, убравшуюся с Богом по обмену. Злые языки утверждали, будто Дергунковой невмоготу стало выдерживать кое-чьё общество. Врали, конечно.

Новая соседка была съехавшей по всем статьям не чета. И фамилия у неё, в отличие от Таниной, была красивая и знаменитая (хотя начиналась на ту же самую букву): Досталь. По имени Генриэтта. Отчества как бы не полагалось вообще. «Просто Генриэтта», – представилась она, кокетливо всхохатывая и выделяя голосом "э".

Про себя Снегирёв был уверен, что её фамилия происходила от слова «доставать».

Женщина без возраста ходила в бордовом халате, расшитом китайскими бархатными драконами, мазалась кремами от морщин, выщипывала брови и красила волосы хной, оставляя в углу лба розетку седых волос. Наверное, в течение ближайших двадцати лет ей неизменно будет «около шестидесяти». У неё имелась собачка, жутко избалованный той-пудель. И ещё муж, полностью терявшийся на фоне супруги. Видимо, он ничего ей не дал, кроме звучной фамилии.

Тёти-Фирина кастрюля бормотала, собираясь кипеть.

– А мы немножко поспи-и-им, – тихо приговаривала Оля Борисова. – Мы ведь сегодня днём не поспали… Вот только что мы ночью будем делать, не очень понятно…

Женечка смотрела ясные детские сны, уткнувшись кудрявой головёнкой маме в плечо. Снегирёв косился на Олю Борисову и думал совсем о другой женщине, которая тоже когда-то ходила туда и обратно по комнате, баюкая спящую девочку. Его дочь Стаську. А у него было отнято самое святое право мужчины – быть своему ребёнку отцом. И если припомнить, где он был и чем занимался, когда Стаська была нынешней малышке ровесницей…

Торопливые шаги в коридоре вернули его в сегодняшний день. Тётя Фира влетела на кухню с таким видом, словно собиралась предотвратить злодеяние. Или как минимум спасти убегающее молоко.

– Тётя Фира, вы прямо таймер ходячий, – шёпотом, чтобы не разбудить Женечку, сказал Алексей. И кивнул на кастрюлю: – Можете убедиться. Кипит…

Эсфирь Самуиловна с большим облегчением посмотрела на пар, вырывавшийся из-под крышки. Снегирёв слез со столика, выключил газ и приготовил суконки. Доверять тёте Фире транспортировку десяти литров крутого кипятка было чревато.

Он взял кастрюлю и без лишних слов понёс её в коридор. Тётя Фира чуть отстала от него, умилившись разоспавшейся Женечкой:

– Ишь ты, маленькая, как славно посапывает… Чем её невинное замечание возмутило «просто Генриэтту», так и осталось неведомо никому. Но – возмутило до самых глубин, до гневного румянца:

– Вы, Эсфирь Самуиловна, лучше бы помолчали!.. Сами так храпите, что у меня каждую ночь все стенки трясутся!..

Тётя Фира, в жизни своей никогда не храпевшая, натурально остолбенела, а Оля Борисова незаметно поморщилась. Изысканные манеры новой соседки не впервые раскрывались во всей полноте. Женечка проснулась и заморгала. Снегирёв, уже миновавший дверь, нехотя обернулся.

– Генриэтта Харитоновна, – сказал он участливо. – Я в одном журнале читал, будто повышенно чуткий сон и такие вот слуховые явления, если вам семьдесят пять, могут означать серьезные неприятности с селезёнкой. Американские врачи, знаете ли, исследовали…

Отчество мадам Досталь, так плохо гармонировавшее с бархатными драконами и поэтому не афишируемое, он узнал совершенно случайно. А вот возраст вычислил вполне сознательно. Как и разрушительный эффект от своих слов. В обоих случаях попадание было стопроцентное. Генриэтта замерла с открытым ртом, позабыв предмет разговора и с явной тревогой прислушиваясь к своим внутренним ощущениям. Зато тётя Фира вернулась к жизни и побежала открывать Снегирёву дверь в комнату. Оленька Борисова шепнула на ухо дочке волшебное слово, от которого та снова закрыла глаза, и тоже удалилась к себе.

Во всемирной паутине «Интернета» можно найти всё, что угодно. Надо только знать, где искать.

«Здравствуйте, дорогой друг!»

«Здравствуйте, Аналитик. Ну, чем порадуете на сей раз?»

Пальцы привычно сновали по крохотной клавиатуре. Малютка-компьютер, подключённый к сотовому телефону, выстреливал в электронную сеть краткие сообщения, «запечатанные» персональным, не поддающимся расшифровке ключом.

«Ох, мой дорогой друг…»

«А кому сейчас легко, Аналитик?.. Ладно. Начинайте с плохого».

«К сожалению, скорректированная вами цифра вызвала недовольство…»

«Жаба задушила?»

«Я им объяснил, что вы торговаться не будете».

«Правильно».

Послания, адресованные из Питера в ближний пригород и назад, огибали земной шар, прихотливо кочуя с одного сервера на другой. Причём исходящие письма, как правило, ничем не напоминали входящие. Прибывал библиографический список, секундой позже отбывал кадр из мультфильма. А довесочек в полсотни байт был, по всей вероятности, частью служебной информации программы. Обычная электронная почта. Компьютерная переписка, которой в наше просвещённое время не занимается только самый ленивый. По физически тем же кабелям и эфирным каналам отправляли в издательство тексты только что написанных книг, делились программным обеспечением, поздравляли с днём ангела, рассылали фотографии породистых рысаков проводили законные и незаконные денежные операции обменивались выкройками, проповедовали Евангелие, смаковали забойное порно…

«Мне очень перед вами неловко, но предложение в итоге было отозвано…»

«Никаких обид, Аналитик. Ну а хорошие новости какие-нибудь есть?»

«Я тут раздобыл кое-что по вашему списку. Правда, не всё…»

 

«Товарищ ген»

– Стопори! – На углу Кирочной и Литейного Тарас Кораблёв сделал грозное лицо и, покосившись на сидевшего за рулём Валю, коротко приказал: – Отползай. В темпе!

Пришлось Вале тормозить в неположенном месте и, соответственно, выслушивать яростные гудки за кормой. Тем не менее он безропотно дождался, пока Тарас покинет машину, и только тогда рванул с перекрёстка – подобру-поздорову, пока чёрт не принёс неумеренно бдительного гаишника.

Тарас же обождал, пока он скроется, потом глянул по сторонам и направился к зелёной, уже не первой молодости, но всё-таки «Бээмвухе». При дневном свете она выглядела не очень, зато в тёмное время суток – весьма даже внушительно.

– Здорово, брат! – Тарас устроился на сиденье и дружески подмигнул Игорёшке Сморчку. – Махнём, значит, до Разъезжей, разберёмся, добро? Три косых повесили и ещё в бубен дали, это ж беспредел. А по замазкам не пацаны, так, фураги кровавые…

Последнее время Тарас изо всех сил занимался тем, что определяется понятием «наблатыкаться». То есть всячески впитывал специфический язык и манеру вести себя, принятые у бандитов.

– Отмазывать будем как, за полдоли? – Сморчок по-молодецки сорвался с места и до пола придавил акселератор. – Сосед-то твой чем дышит?

– Не будь душным, брат, за уважуху отмажем, – Таоас широко улыбнулся. – Сосед у меня не простой, на Француза пашет, а меня попросил по старой дружбе. Дело-то плёвое.

– Не, задарма кататься не стоит, – наморщил лоб Игорёк. – Устроим-ка оборотку! Загрузим этих козлов на полторы косых, вот тебе и полдоли…

За разговорами доехали быстро. Легко нашли дом. Поставили машину – и окунулись в полумрак старинного обшарпанного подъезда. В воздухе висели запахи мочи, кошек и пролетевших десятилетий. Стены украшали всякие надписи, в которых, если как следует присмотреться, можно было обнаружить «яти» и твёрдые знаки. Казалось, время здесь остановилось и загнило…

– Ну, гадюшник… – сплюнув сквозь зубы, Тарас включил фонарик, осмотрелся и, обогнув мерзкого вида лужу, тронул Сморчка за рукав: – Не вляпайся, братан. Он помнил, что Игорёшка когда-то бегал в очках. Поднялись по скользким ступеням, отыскали нужную квартиру и, убедившись, что Паша «ещё не пришел, но скоро будет», вежливо отклонили предложение зайти и стали загибаться от скуки на подоконнике. Ждать пришлось недолго. Минут через десять кто-то вошёл в подъезд, послышалось фальшивое насвистывание, и к двери, за которой был прописан Паша Пискунов, приблизился невысокий молодой человек. Тарас пригляделся: парень полностью соответствовал сделанному Валей описанию водителя «Цхрыслера».

– Паша! Ты Морозов или Корчагин? – замогильным голосом спросил Сморчок. Пискунов вздрогнул и обернулся.

Его физические габариты особого почтения не внушали, однако нос Вале Новомосковских разбил именно он. Он и тут обернулся к двоим мстителям в полной готовности к бою, но было поздно. Пудовый Тарасов кулак на некоторое время вышиб из него дух. Подскочивший Игорёшка добавил апперкотом в нос, несильно, стараясь ничего не сломать, а только пустить кровянку – чтоб чувствовал. И, завершив «первичную обработку» ударом колена в пах, кивнул Кораблёву:

– Клиент дозрел, можно кантовать…

Тарасу повторять не потребовалось. Пискунов ловил ртом воздух и мешком обвисал в его могучих руках.

Пленника загрузили в «Бээмвуху» и повезли в неизвестном направлении, а когда, несколько прочухавшись, тот начал издавать невнятные стоны, его приласкали локтем в ухо и сказали:

– Нехорошо, Паша, себя ведёшь, нехорошо. Сперва тачку бьёшь, затем водиле харю… припомнил? Или помочь?.. Ага… после вешаешь на него три тонны, да ещё и счётчик включаешь. А ведь тачка-то общаковая выходит, падла, ты на нас хвост поднял!

И чтобы Паша осознал всю тяжесть содеянного, ему так двинули по зубам, что в голове потемнело и из прокушенного языка обильно заструилась кровь. Допрос вёл более опытный Игорёк, а Тарас переместился за руль, и такое распределение ролей его очень устраивало. Драться – это да, это пожалуйста, это сколько угодно. Но лупцевать почём зря, когда бывший противник даже сдачи дать не пытается, а только хнычет и заслоняет руками лицо?.. К доблестям подобного рода Тарас ещё не был готов…

– Это не я, не я… – Пискунов был совсем не дурак и вмиг понял, что наступило время для покаяния. – Это всё Жорка Храбров, это он, он мне пятьсот баксов пообещал…

– Храбров? – Сморчок сделал зверское лицо и наотмашь хлестнул пленника по щеке. – Ты, Паша, стрелки-то не переводи. Не крути жопой, все равно пидера из тебя сделаем…

– Он, он это, не я… Храбров… Жора… Георгий Иваныч… вместе с замом своим, Федей… – Становиться педерастом Пискунову до ужаса не хотелось, и, содрогнувшись, бедняга залился искренними слезами. – Он директор «Интеллекта»… издательство такое… а я что, я у него на разъездах… За триста баксов в хвост и в гриву… на бензине кроит, и теперь это ещё…

Игорёк, дожимая, плотно ухватил Пискунова за ухо и заставил приподнять голову:

– Где его найти можно, ну?

– Он в «Менуэте» каждый вечер зависает… на Васильевском… – По Пашиному лицу обильно струились кровь, сопли и слезы. – С Федей и тёлками… Я покажу, только не надо педерастом, не надо…

– Да ну тебя, ещё пачкаться. Спи давай, – Сморчок ловко оглушил пленника и, довольный, обратился к Тарасу: – Ну что, на Съездовскую его?

Он имел в виду заброшенный расселённый дом на Съездовской линии, который из-за устоявшейся дурной пепутации обходили даже бомжи. Там имелось множество укромных уголков – если что, и с собаками Фиг кого-то найдёшь. Готовая КПЗ, и, главное, под боком.

Сказано – сделано! Пискунова привезли на Васильевский и отволокли в грандиозную и запутанную, как катакомбы, необитаемую коммуналку. Неделю назад Игорёк здесь же на глазах у Тараса скормил одной тёлке её же собственный «тампакс»: «Жри, сука, и думай, как бабки вернуть!» Тёлка, правду молвить, была ужасно несимпатичная, и, что характерно, в милицию заявлять не помчалась. С Павликом Морозовым-Корчагиным-Пискуновым поступили проще. Закинули в глухой, без окон, бывший чулан и подпёрли дверь клином – не скучай, болезный, не ты первый, не ты последний. Ужо к утру вылезешь как-нибудь…

«Менуэт» располагался в полуподвале и вызывал ностальгические воспоминания о кафе-мороженицах советских времён. Мягко светились бра, играла негромкая музыка, и толстый бармен бодяжил шампанское минералкой. Народу было мало. У стойки пили сок две скучающие проститутки – клёва не было. За сдвинутыми вместе столами сидели шофёры-дальнобойщики. На маленьком пятачке кружились пары, слышался смех, пахло парфюмом и перегаром.

– Бля буду, они! – Тарас оглянулся и кивнул в сторону окна. – В очках и с ляльками, больше некому!

За столом в компании изящных красавиц сидели работодатели несчастного Паши. Молодые и, как описывал Валя, на морду симпатичные. Оба действительно носили очки. Один строгие, в дорогой итальянской оправе и с явными диоптриями – для улучшения зрения, другой стодолларовые противосолнечные – для имиджа.

– Пардона прошу, – Тарас приблизился к пирующим и нехорошо улыбнулся, – Георгия Ивановича хочу.

– А ты сам-то кто будешь, сирота? – Обладатель противосолнечных презрительно оглядел визитёра. – Занят он, отдыхает. Надо тебе, подгребай завтра в офис, там и перетрём…

Он хотел сказать что-то ещё, но, не докончив фразы, с грохотом растянулся на полу. Таким тоном с тихвинскими разговаривать было не принято! Они на подобное обидеться могли! И не слегка, а всерьёз!..

– Ну-ка, падло… – Схватив второго очкарика за шкирку, Тарас решительно поволок его на улицу воспитывать, а Сморчок уже метелил по-черному распростёртого на полу грубияна – только паркет скрипел да рёбра трещали. Скучную благопристойность «застойного» кафе как ветром сдуло – женский визг, звон посуды, довольный гомон дальнобойщиков: как же, и хлеб, и зрелище, да притом на халяву!.. Подскочивший охранник запнулся о чью-то ногу и тут же, плотно получив по затылку, тихо залёг у сортира – а неча мешать!.. На прощание Сморчок угробил витраж и рванул к выходу мимо жмущихся возле стенки халдеев. Программа-максимум – насчёт «оборотки» – не выгорала, но и то хлеб. Сморчок хорошо знал, когда следует откланиваться. И наработанный инстинкт подсказывал ему – скорее на улицу!..

…А на улице стоял с распахнутыми дверцами милицейский «Уазик», и трое ментов ломали дубинки о хрипящего, бешено рвущегося Тараса. Менты были как на подбор здоровенные и действовали профессионально. Не иначе, толстый бармен надавил тревожную кнопку, и к «Менуэту» быстренько подвалила ближайшая группа захвата… Сморчок, не раздумывая, ужом метнулся в сторону, со скоростью олимпийского спринтера пронёсся дворами и, нырнув в проходняк, основательно взял ноги в руки. Хрен догоните, сволочи!..

Церемониться с Тарасом не стали – заковали в наручники и отвезли в шестидесятое отделение, где помдеж без разговоров бросил его в «тигрятник». Разговоры начались, когда в отдел начали прибывать потерпевшие. «Цхрыслеры» мотали сопли, марали бумагу, подыскивая адекватные выражения (оба как-никак трудились в издательстве, привыкли работать со словом…) и зверски косились в сторону Кораблёва. Особенно люто сверкал подбитым глазом господин Храбров. Тарас молча растирал смятые наручниками запястья – он всё же зацепил кого-то в форме, так что «захватчики» отволтузили его от души, – и старался отогнать упорно маячивший перед глазами призрак «неба в клеточку».

А после случилась вещь, которая ему до крайности не понравилась. Издалека раздался вой сирен, послышались грозные шаги, и дежурный по отделу вскочил словно наскипидаренный:

– Товарищ ген…

Не обращая на него внимания, «товарищ ген» зарычал и кинулся к подраненному Храброву:

– Гоша, сынок, ты мне только скажи – кто?..

 

Плата за страх (финал)

Врач возился с Жуковым-старшим нескончаемо долго. Выглянув в одиннадцатый раз к «Москвичу», Валерий Александрович посмотрел на медленную зимнюю зарю, дотлевавшую между домами, затосковал и не без раздражения подумал, что за это время бате можно было вытащить не один-единственный шатко державшийся зуб, а все тридцать два. Мысль была крамольной, нехорошей, и он погнал её прочь. Хотя на самом деле ни в сглаз, ни в порчу не верил. Просто он любил отца и с каждым годом всё отчётливее сознавал краткость совместного пути, ещё отмеренного им в этой жизни. Радоваться надо, что батя ругается и ворчит. Что он не замкнулся в своём собственном мирке, куда извне уже не проникнуть. Что он у него пока ещё есть…

В таком вот философском настроении Валерий Александрович вернулся в вестибюль клиники – и тут же вновь угодил под горячую руку разгневанного родителя. Оказывается, в его отсутствие Жуков-старший наконец вышел из врачебного кабинета и, не обнаружив сына у двери, решил пуститься на поиски. Но, по счастью, дальше гардероба продвинуться не смог, ибо Валерий Александрович унёс в кармане номерок от пальто.

– А я почём знаю, куда ты подевался! – прошамкал батя сердито (вынутый зуб занимал стратегическую позицию, и отсутствие протеза мешало говорить внятно). – Может, домой укатил! Или на вокзал кого-то за деньги повёз!..

Что-нибудь более несправедливое и обидное даже при сильном желании трудно было придумать. Наверное, Александр Васильевич страдал и от боли в распухшей десне (доктор сделал укол, но действие лекарства кончалось), и от невозможности говорить внятно, как все нормальные люди (вот в такие моменты и начинаешь бесповоротно чувствовать себя стариком), и оттого, наконец, что за изготовление нового мостика придётся отдать чёртову уймищу денег (брать которые, естественно, придётся опять же у сына, ибо с пенсии не разгуляешься, а на все жизненные сбережения теперь разве что кило дешёвой колбаски)… Валерий Александрович добыл из гардероба его пальто и повёл отца к тёплой, только что прогретой машине.

Солнечный свет между тем совсем ушёл с неба, вместо него в низких облаках плавало рыжее зарево уличных фонарей. Жуков-младший всегда старался возвращаться из автомобильных поездок засветло, и в результате опыт вождения в темноте у него был минимальный. Пока он ждал отца и обдумывал путь домой, в душе поднимали голову всевозможные страхи, но стоило сесть за руль – и оказалось, что полученный утром урок не прошёл даром. Что-то в мозгу приноровилось к скользкой дороге и автоматически выбирало нужный режим, позволяя сосредоточиться на более актуальных вещах. На том, чтобы не дать себя ослепить ярким фарам встречного и вовремя узнать впереди нужный поворот, закамуфлированный уличными огнями и темнотой. Валерий Александрович доехал до Байконурской без единого приключения.

– А ты молодец, – сказал батя, когда он въехал во двор и осторожно пробирался между припаркованными автомобилями. – Совсем хорошо ездить стал. Ночь, лёд повсюду, а ты спокойненько так… – Но тут же схватился за ремень безопасности и закричал: – Да не отвлекайся, смотри, куда руль крутишь!.. Чуть его не задел!..

От предложения подняться в родительскую квартиру и выпить с дороги горяченького чайку Валерий Александрович отказался. То есть он бы, конечно, с удовольствием, но ему было известно по опыту, что такой визит затянулся бы ещё дольше, чем батин – к дантисту, а на часах и так уже маячила половина восьмого. Кроме того, после чая с мамиными плюшками захочется на диван, а не на улицу к остывшему «Москвичу»… да ещё тащиться до дома через весь город. Нет уж. Лучше отмучиться сразу.

– Вы с мамой лучше моим позвоните, что я выехал, – попросил он отца.

Тот явно был слегка обижен решением сына. Но позвонить обещал.

Когда Валерий Александрович снова (уже в четвёртый раз за сегодня) подъехал к железнодорожному переезду, шлагбаум был закрыт. Жуков тоскливо вздохнул про себя, готовясь к новому ожиданию. Потом вспомнил, что больше никуда не спешит, обрёл философское водение проблемы и включил радио. Шлагбаум явно уловил перемену в его настроении и, поняв, что не сможет отравить ему жизнь, медленно поднялся. Жуков без проблем миновал Чёрную речку, потом бывший Кировский проспект и, въезжая на мост, даже на миг оторвал глаза от кормы впередиидущей машины и покосился направо-налево, привычно впитывая раскинувшуюся вокруг красоту. «Есть всё-таки свои плюсы в зимней езде, – подумалось ему. – А что, может, взять да с девчонками в Орехово съездить? Печку натопим…»

Он трезво сказал себе, что для путешествий по загородным дорогам следовало бы для начала обуть «Москвич» в соответствующую резину, желательно шипованную. Цены на которую… Однако столь мелкая бытовая проблема уже не способна была испортить ему настроение. По сравнению с тем, что он сегодня преодолел…

Поворот с Обводного на Московский проспект показался ему поворотом на финишную прямую. Валерий Александрович без привычной ревности подумал об Алексее Снегирёве и его «Ниве», оборудованной всякими полезными приспособлениями. Самым полезным из всех Жукову казался сотовый телефон и система громкой связи, позволявшая говорить, не отрываясь от процесса езды. Такой телефон, да ещё с автомобильными прибамбасами, всегда представлялся Жукову чем-то лично для него сугубо недостижимым. А, собственно, почему?..

Он представил, как выглядел бы изящный маленький аппарат на архаичной приборной доске его «четыреста восьмого», и вслух рассмеялся. Ему вдруг вспомнилась удивительная картина, которую он не так давно наблюдал на площади Восстания. Два «Запорожца», стоявшие на припаркованных трейлерах. Оба выкрашенные в одинаковый яично-жёлтый цвет и со всеми признаками спортивного оснащения – вроде разных там дуг безопасности на месте снятых задних сидений и смахивающих на пропеллеры вентиляторов, установленных перед воздухозаборниками… Кто с кем на них состязался и за какие призы, так и осталось неведомо.

А если серьёзно – можно было бы (как иногда и поступал Снегирёв) прямо сейчас позвонить Нине и поинтересоваться, не надо ли чего купить по дороге. Жуков нашёл глазами место, где мог бы присутствовать, но не присутствовал телефон, и мысленно пробежался по содержимому домашнего холодильника. Хлеб! – почти сразу осенило его. Утром было меньше полхлеба, да наверняка ещё потратили за обедом…

«Москвич» уже пересёк Кузнецовскую и резво катился вдоль парка Победы, одолевая последние сотни метров до дома. Здесь имелся хороший круглосуточный магазин, но Валерию Александровичу он всегда казался дороговатым. Зато возле самого дома, буквально под окнами, стоял один нетривиальный ларёк. В какой бы поздний час Жуков ни возвращался домой, там горел свет и происходила торговля. Большую часть ассортимента составляли спиртные напитки, причём на удивление хорошего качества. А с напитками самым странным образом соседствовали печенье и хлеб…

Ларёк стоял на углу, в узком проезде между шестиэтажным жуковским домом и небольшим сквером, отделявшим его от проспекта. Валерий Александрович подъехал впритирку, загнав безропотный «Москвич» правыми колёсами на тротуар, и выскочил наружу этаким киногероем, которые против всех жизненных реалий не только не ставят свои машины на сигнализацию, но даже не запирают на ключ. Логика режиссёров, ставивших подобные эпизоды, оставалась Жукову непонятна. Действие фильмов, как правило, происходило на оживлённых улицах, кишащих народом, совсем не обязательно честным. Другое дело сейчас, когда что на Фрунзе, что на проспекте, в какую сторону ни посмотри – на километр никого…

Валерий Александрович наклонился к окошечку ларька, вытаскивая кошелёк:

– Скажите, «Дарницкий» свежий у вас?

– Всё свежее, – отозвался молодой продавец. Действительно, запах из окошечка распространялся такой, что в животе поневоле начинало урчать.

– Давайте, – Жуков протянул деньги.

Он уже держал в руках аппетитный тёплый кирпичик, завёрнутый в полиэтиленовую плёнку… когда за спиной резко, точно выстрел, хлопнула дверца машины, и двигатель, только что спокойно работавший на холостых оборотах, протестующе взвыл. Валерий Александрович обернулся, холодея от невозможности происходящего… В лицо ему, заляпав очки, полетела снежная каша из-под колёс.

«Москвич» удалялся вроде не особенно быстро, но догнать его никакой возможности уже не было. Внутри автомобиля виднелся смутный силуэт пригнувшегося к рулю человека. Жуков зачем-то пробежал следом с десяток шагов, потом остановился. Светофор на перекрёстке безмятежно лучился зелёным. «Москвич» пересёк проспект, и его кормовые огни скоро пропали из виду.

– Кошелёк забыли!.. – окликнул Жукова продавец…

На площадке возле парадной стояла серая «Нива» со знакомыми номерами. Когда Валерий Александрович поднялся на лифте и позвонил в свою дверь, ему открыл Снегирёв. Он недавно привёз Стаську из Парголова и по обыкновению был оставлен Ниной Степановной ужинать.

Ему хватило одного взгляда на вернувшегося хозяина дома.

– Что случилось? – сразу и без лишней деликатности спросил Алексей.

– Машину украли, – столь же прямо ответил Жуков. Он кое-как унимал колотившую его нервную дрожь и старался не смотреть на жену и воспитанницу, появившихся в прихожей. Скрыть от них случившееся или отложить объяснение «на потом» было одинаково невозможно.

Нина начала поднимать руки к лицу… Стаська открыла рот и закрыла, ничего не сказав. Рекс обводил всех мрачно-вопросительным взглядом. Он чувствовал овладевшие людьми напряжение и растерянность. К его большому сожалению, внешних врагов или иных виновных не наблюдалось.

– В милицию позвонил? – спросил Снегирёв. Жуков кивнул.

– Дядь Валь, вы только не переживайте, пожалуйста, – проговорила Стаська решительно. – Вы только не переживайте.

Она, можно сказать, выросла в жуковском гараже. Валерий Александрович знал, что она считала «Москвич» живым существом и членом семьи.

– Валера, ничего не случилось, – подхватила Нина Степановна. – Ты только скажи, они тебя самого не..? Жуков покачал головой и опустился на стул.

– Ну, значит, и горевать не о чем, – сказала Нина. – Всё обойдётся.

Валерий Александрович промолчал, глядя в пол. Надо было снимать уличные ботинки и вообще жить дальше. Ведь не помрёт же он, действительно, прямо тут и теперь. Наверное, со временем всё как-нибудь обойдётся и образуется. Даже вернётся способность думать о чём-либо, кроме удаляющихся красных огней и грязных брызг на лице. Наверное, так всё и будет. Но сначала он немножко посидит здесь. Просто посидит, не шевелясь и ничего не предпринимая…

Стаська крепко обняла его:

– Дядь Валь, может, из милиции сейчас позвонят и скажут – нашли… Мало ли как бывает…

– Конечно, – сказал Жуков. И тоже обнял воспитанницу.

Снегирёв понял, что Валерий Александрович находится в надёжных руках. Он подозвал Рекса и пошёл с ним на улицу. Отсутствовал он минут двадцать пять, в течение которых не произошло никаких телефонных звонков, и вернулся с бутылочкой очень хорошего коньяка. Алкогольные запросы Жукова были ему отлично известны – по большим праздникам стопочка чего-нибудь наподобие «Монастырской избы». Алексей извлёк из буфета стеклянный стакан и, не спрашивая согласия, пододвинул Валерию Александровичу:

– Пей.

Стаська уловила момент, когда Снегирёв отправился мыть руки, и шёпотом спросила его:

– Дядя Лёша, как вы думаете… только по правде… найдётся «Москвичик»?..

Как хотелось бы ей услышать от него твёрдое «да»!.. Снегирёв молча вознёс яростное проклятие судьбе. Нельзя так обращаться с людьми. Особенно с маленькими девочками, у которых и так уже отняли очень многое. И очень многих…

– Я не знаю, Стасик, – ответил он честно. – Давай будем надеяться.

Он просидел у Жуковых до утра. По ходу дела Валерий Александрович перешёл с ним на «ты», прекратив наконец одностороннее «выканье».

– У отцова знакомого в Москве один раз машину угнали, – рассказывал он Снегирёву. Неожиданный взрёв мотора и брызги из-под колёс… Не думать… – Старую «Волгу». Давно… Так он её на другой день сам обнаружил. В каком-то дворе. Замочек в водительской двери сломан, а всё остальное на месте. Он скорее в милицию, мол, устройте засаду, тёпленькими возьмёте. А те – ах, нашлась? Очень хорошо, ваше дело закрыто…

Бутылка «Наполеона» давно опустела, но Жуков оставался трезвым как стёклышко.

– А ещё случай был – увели у одного автомобиль, а с ним через забор жил вор в законе. Мужик к нему, так и так, помоги, мол, сосед… Тот выслушал, успокоил. И наутро – вот она, родимая, стоит под окошком…

Часа в три Нина Степановна ушла спать (вернее, без сна крутиться в постели), а Стаська, Рекс и двое мужчин остались на кухне. Валерий Александрович вспоминал всё новые истории о чудесном возвращении пропавших машин. Стаська зачарованно слушала. Жуков говорил и говорил, косясь на телефон, стоявший посередине стола. Но телефон так и не зазвонил.

 

Визит хорошистов

Какой-нибудь гэбист или серьёзный бандит с ума сошёл бы от счастья, заполучив сведения, хранимые в потёртых, с вываливающимися страничками записных книжках Благого. Но, как и всякая медаль, дремучее изобилие записей, фамилий и цифр имело обратную сторону. Очень часто Благому срочно требовалось что-нибудь разыскать, и тогда он готов быть взвыть от отчаяния, листая одну книжку за другой и не находя нужного.

Когда в доме завёлся компьютер – мощный дорогой «ноутбук», подаренный Насте в Германии, на ихтиологической конференции, – Борис Дмитриевич решил быть современным человеком и прошерстил свои записные книжки, устроив в машине целую базу данных. Деяние оказалось сродни подвигу Геракла, вычистившего Авгиевы конюшни. На него без остатка ушло несколько выходных и бессчётное количество вечеров (вернее, ночей до утра), но Благой сумел не сдаться и довёл каторжный труд до конца. И теперь нарадоваться не мог. Больше никаких рассыпающихся листков, больше никакой мучительной расшифровки выцветших, столетней давности записей карандашом и чернилами!..

В этот день Борис Дмитриевич заскочил домой на несколько минут в районе обеда. Вечером у него неожиданно наметилась важная встреча, и он решил для страховки проглядеть кое-какие записи. В редакции, естественно, тоже имелся компьютер, но свою базу данных он туда не переносил. По вполне понятным причинам…

Он всё сделал и уже собирался выключить маленькую мащину, когда в дверях задвигался замок, и вошёл Олег. И притом не один, а с целой компанией. Четыре парня и девочка. Девочка показалась Борису Дмитриевичу сошедшей с картинки журнала образцовых манер. Её спутники (трое из четверых, между прочим, здоровенные лбы) держались чуть более настороженно и, кажется, происходили из очень небогатых семей. Тем не менее они вежливо поздоровались и стали смущённо топтаться в прихожей.

– Проходите, отличники, – пошутил Борис Дмитриевич, решив их подбодрить. Пенис весело отозвался:

– Не, мы не отличники, мы – хорошисты! Откуда было знать Благому-старшему, что в языке Пениса слово «хорошист» означало любителя выпить, и он похвалил:

– Молодцы.

Олег поймал себя на том, что не помнит, когда отец говорил нечто подобное ему самому, и ощутил укол ревности. Он не выдержал и похвастал:

– А мне сегодня почётный диплом выдали. Районной олимпиады…

Этот диплом ему вручили в красивом зале, под музыку и аплодисменты. Он шёл домой, непривычно неся три тюльпана в обёртке из зеркальной бумаги, и представлял, как молча положит диплом перед родителями, а потом гордо повернётся к ним спиной и уйдёт. Пусть осознают, пусть попробуют у него прощения попросить…

Но Благой очень хорошо помнил прежние подвиги сына. И потому отнёсся к новости сдержанно, даже не спросил, по какому предмету была олимпиада. И уж подавно воздержался от поздравлений. Окажется потом, что сынок сам себе диплом выписал…

– Он у нас такой, академиком вырастет! – кивнул фарадей.

Олег уже понял, что «сразить» отца не удастся, и успел мысленно наговорить ему множество обидных вещей. Но слушать, как над ним «прикалывается» кто-то другой, оказалось невыносимо. И самое подлое, что отец даже не понял издёвки.

– А правда, что вы знаменитый журналист? – вскинула длинные ресницы девочка Киса.

Благому захотелось слегка «приподняться» в глазах приятелей сына.

– Ну… честно говоря, к «золотому перу» меня пару раз представляли, хотя на самом деле это большого значения… Лучше я вам последнюю статью покажу. О перестрелке на Выборгском шоссе, – и он вынул свежие «Ведомости». – Опять крутые ребята чужие «Мерседесы» делили, их в Ростов из Финляндии перегоняли… Раненые с обеих сторон, как на войне…

– Это что, бандиты? – Киса очень искренне сделала большие глаза. – Вы знаете, у меня папа адвокатом работает, так мы с мамой за него просто ужасно боимся… Он говорит, с ними как свяжешься…

– Я с ними не связываюсь, – успокоил Кису Благой. – Я просто пишу про них. Иногда.

Он посмотрел на часы. До встречи ещё оставался запас времени, и он повёл всех на кухню, где на плите не успел остыть чайник. К чаю, правда, особо ничего вкусного не было – только большой брикет мороженого, хранившийся в морозилке.

– Это, что ли, твой компьютер? – спросил Гном, когда за Борисом Дмитриевичем захлопнулась дверь. – Во, сука, маленький! В сумку ляжет и ещё сверху по банке пива на каждого. Ну, включай игру!

Компьютер послушно пискнул и замигал, готовясь. к работе. Хохот за спиной заставил Олега обернуться. Оказывается, Фарадей согнулся в угодливой позе, подсмотренной в импортном фильме про ресторан, и делает вид, что наливает чай:

– Я с ними не связываюсь, я просто пишу про них…

– Ага, и мне, пидору, перо в задницу уже дважды вставляли! – подхватил Пенис. – Да не простое, а золотое!..

На экране компьютера мелькнула заставка игры, появились всадники на драконах, возник отряд рыцарей, толпы инопланетных чудовищ… Началась смертельная битва за спасение родимой планеты, и место в этой битве нашлось для каждого из игроков. Неинтересно было одной Кисе: у неё-то дома компьютер был давно, только свою уличную компанию она к себе не водила. Ей запретил Плечо. Кисин отец некогда спас его от тюрьмы, и Плечо его адвокатскую репутацию ревностно оберегал – мало ли, ещё пригодится.

И Олег впервые не получал удовольствия от любимой игры. Он хоть и посмеялся вместе со всеми, но чувствовал себя так, словно совершал самое большое в жизни предательство…