Следующим утром в столовой я увидел уже трех африканцев. Три угольно-черные головы вращались над столами, поедая бутерброды с сыром и галеты.

Две головы были мне знакомы. Это головы Наянго и Стоми.

Третью голову я видел впервые. Она была такой удивительной формы, что если бы я встретил ее раньше, то, конечно бы, запомнил. Она была похожа на гигантский боб.

С обладателем новой головы следовало бы поздороваться и познакомиться. Но сделать этого было нельзя, потому что ее уши были закрыты наушниками плеера.

— Чего он там слушает?

Я подошел к своему столу, за которым сидели Наянго и Стоми.

— Гуд морнинг!

— Это правда, — кивнул Наянго. — Утречко во какое!

Стоми оторвал голову от бутерброда и, не прекращая жевать, задумчиво взглянул на меня. Он еще раз укусил бутерброд.

Мышцы его скул были мощными как бицепсы. Они так вздувались при каждом взмахе челюстей, что становилось ясно — если им надо будет, они откусят и рельсу.

Не дождавшись от Стоми ответа, я начал насыпать в тарелку овсянку и заливать ее горячим молоком.

Тщательно вытерев губы салфеткой, Стоми сложил ее корабликом и поставил в центр стола. Затем вдруг, не глядя на меня, сказал:

— Бонжур!

Тарелка поплыла вместе с овсянкой к краю стола.

— Почему ты говоришь по-французски? — спросил Наянго. — Ты разве не африканец?

— Е-е-е-е! — удивился Стоми. — Что, я не могу говорить по-французьки?

— Нет, — упорствовал Наянго. — Ты африканец, который находится в Англии. Ты должен обращаться ко всем по-английски. Зашел утром, скажи «Гуд морнинг!». Вот слышал, как Стас сказал.

— Ты слышал? — обратился он к Кумару.

— Я слышал, — ответил Кумар. — Я слышал как он тебе «Гуд морнинг!» сказал, а мне он почему-то ничего говорить не захотел.

— Как же я вам скажу, — удивился я, — если у вас сосед в наушниках не слышит ничего. Чего он вообще там слушает?

— Да, — сказал Наянго, — зачем здороваться, если тебя не слышат? А вот у Стоми нашего нет наушников!

— Э-э-э! — удивился Стоми. — Эти штучки пусть молодежь носит. А вот я хочу сказать, почему по-французьки говорю.

Мы, конечно, замерли, всем это узнать интересно.

— Потому что английським владею слабо. В Заире с детства французький учат. А я во Франции учился, в ее столице Париже.

— А вот мы интересуемся, — спросил Кумар, — кто такие бонобо? Некоторые, вот, думают, что это болезнь.

— Э-э-э! — удивился Стоми. — Вы не знаете, что такое бонобо?

Стоми хлопнул по столу ладонью и засмеялся.

Точно так же образованные люди смеются над теми, кто не знает, что Земля — шар.

Моя овсянка снова поползла к краю стола, явно намереваясь покончить с собой. Я поймал ее и вернул на место.

Смех Стоми тем временем перешел в плач, слезы покатились из его глаз стеклянными горошинами.

Но не ясно было, что это — слезы удивления или, наоборот, печали о том, что мы не знаем бонобо.

Наконец Стоми осушил лицо свежей салфеткой и, раз! — свернул из нее еще один кораблик и поставил рядом с первым.

Затем подумал, взял еще одну салфетку и к двум корабликам добавился третий.

— Ну насмешили! — сказал он. — Бонобо — это карликовый шимпаньзе. Шимпаньзе-то знаете?

Строгие лица вокруг чуть наклонились и махнули бровями, показывая, что шимпанзе мы, конечно, знаем.

— Молодцы, — обрадовался Стоми, — шимпаньзе они знают! Се формидабль!

Он хотел было снова засмеяться, но Наянго его предупредил.

— Ты, рассказывай, не отвлекайся.

— Ну вот, а бонобо такой же шимпаньзе, только ростом меньше и лицо у него, — Стоми провел ладонями по своему лицу, как бы надевая на него невидимую маску, — черное. — Се анималь е тре рар.

— Слушай, — говорит Наянго, — ты по-человечески говорить можешь? Тебя серьезные люди слушают, а ты к ним по-французски обращаешься. Что они могут о тебе подумать?

— Я в школе французский учила, — вдруг сообщила Ханна.

— Что же он сказал? — спросил Наянго, огорчаясь, что кто-то учил французский.

— Не знаю. Мы в школе только песню-считалочку про капризного котенка учили. Если интересно, могу спеть.

— Видишь, — Наянго повернулся к Стоми, — Люди тебя не понимают. А ведь они почти все с высшим образованием. Университеты окончили.

Зря так Наянго говрил. За исключением Ханны, никто из нас университетов не кончал. Я вот, например, в художественном училище учился.

Но лица у всех и вправду были такими, какие могут быть только у бакалавров и аспирантов. А уж Наянго выглядел кандидатом наук. Это позже я узнал, что он работает лесником.

— Говори по-человечески! — потребовал Наянго. И вдруг добавил. — Томи!

Стоми, вдруг превратившийся в банального Томи, удивился такому перевоплощению страшно. «Стоми» звучало авторитетно и загадочно. А что мы слышим в «Томи»? Что люди могут подумать о человеке, которого зовут подобным образом. Отсюда и до «Тома» не далеко. А это, как известно, распространенная кличка котов.

Бывший Стоми посмотрел на Наянго так страшно, что окажись на его месте кто-нибудь другой, он бы наверняка окаменел от подобного взгляда. Но Наянго-то был лесником. Он каждый день встречался со львами и леопардами и к ужасным взглядам имел иммунитет.

— Чего смотришь-то? Ты давай рассказывай, — и добавил с нажимом, — Томи.

Наянго окончательно закрепил за Кахеремере Стоми случайно появившееся прозвище, и бедный доктор понял, что изменить положение невозможно. Такая уж странная вещь — прозвище: рождается легко, а уничтожить его нельзя.

В следующий момент, безусловно, проявилась великая мудрость Стоми. Он не стал спорить и доказывать, что подобное прозвище ему вовсе не подходит, чем только усугубил бы свое положение.

Вместо этого, он стал рассказывать о бонобо. В тот момент все окружающие сообразили, какой мудрый сидит перед ними человек. И, хотя Стоми продолжали звать «Томи», звучало это вроде бы уменьшительное, вроде бы ласкательное имя уже солидно и уважительно. Не так, как котов кличут.

Томи вздохнул и стал рассказывать по-английски. Правда, сам не замечая того, он то и дело переходил на французский, но его уже не тормозили, и о сказанном приходилось догадываться по смыслу.

— Я живу и работаю в Киншасе, — говорил Томи. — Это столица нашего великого государства Конго.

При этих словах Томи поднял подбородок и расправил плечи. Сразу стало понятно, что страну свою он любит и ею гордится.

— Наше государство Конго о-о-очень большое. Оно раскинулось в Южной части Африки, имеет богатую флору и фауну.

Слушая Томи, мы мысленно переносились в большую страну Конго, любовались ее удивительной фауной и нюхали богатую флору.

— В Конго, — шпарил Томи дальше, — водятся самые интересьные африканськие животные. Гориллы, шимпаньзе, встречаются и слоны.

— А леопарды? Леопарды в Конго встречаются? — спросил Наянго. Он, понятно, считал, что самые интересные животные водятся в его стране, в великой Нигерии. — А бывают ли у вас носороги?

— И носороги у нас бывают, и леопарды. Но главное, что у нас бывают бонобо. И больше они нигде не бывают.

Томи посмотрел на Наянго, не заявит ли он, что бонобо бывают и в его стране? Но Наянго угрюмо молчал. Нет, не живут бонобо в великой Нигерии.

— Но и у нас, жителей Конго, есть проблемы. Се ля ви!

— Какие проблемы? — оживился Наянго.

— Коридоры, — сказал вдруг Кумар. — Любую проблему можно решить коридорами.

— Коридорами? — удивился Томи. — Наша главная проблема — браконьеры. Какими же ты решишь ее коридорами?

Кумар загрустил. Он понял, что хотя коридоры во многом могут помочь животным, но панацеей их назвать нельзя.

— Человек с ружьем, — воскликнул Томи, — это кровоточащая рана на теле мировой охраны природы! И решить ее, я скажу, сложно.

— Сложно, — согласился Мриген, — но можно.

— Как? — удивленно спросил Томи.

Мриген прищурился и направил в холодильник указательный палец, который как бы превратился в автоматный ствол.

— Бах, бах! — сказал Мриген.

Холодильник, пораженный выстрелом Мригена, коротко задергался в судорогах и затих. Мотор, словно пробитое сердце, замер в его глубине.

Но Томи прижал ладонь к груди, будто пуля попала в него.

— Убийство? — ахнул он. — Нет! Нет! И еще раз нет!

Каждое новое «нет», которое произносил Стоми, было громче прежнего и звучало гораздо тверже предыдущих.

Даже Мриген смутился и опустил дымящийся ствол, который снова превратился в обычную руку.

— Человек не может убить другого человека!

— Как это не может? — удивился Мриген.

— То есть, может, но не должен. В этом его главное отличие от животных.

Эти слова сильно Мригену в душу запали. Время от времени на протяжении учебы они перебирались из души Мригена в голову, и тогда Мриген становился задумчивым, уходил на задний двор и долго бродил среди кустов жасмина.

Иногда оттуда прилетал странный вопрос:

«Ба-бах или не ба-бах?»

— Человек своим хорошим отношением к другому человеку должен показывать пример животным, — говорил мудрый Томи. — А сильнее всех такой пример показывает Джейн Ван Лавик Гуддолл. Знаете ли вы, спрашиваю я вас, этого человека?

— Знаем, — говорю, — знаем мы этого человека, мы ее интересные книжки читали.

Однако по глазам Наянго вижу, что они сроду в эти книги не заглядывали.

Пытаясь выручить товарищей, я сказал:

— Думаешь, мы не знаем, что она среди шимпанзе в лесу жила и их поведение изучала? Она еще социальной структурой их групп и внутривидовым способом общения занималась. Это мы все хорошо знаем, верно Наянго?

Наянго посмотрел на меня такими огромными глазами, что в них отразилась вся столовая и даже часть кухни.

— Ка-а-анечно, — сказал он.

— Ты нам чего-нибудь новенькое расскажи, — поддержал я.

— Ву аля, — сказал Томи. — Эта героиня основала приют для сирот.

— При чем тут сироты? — удивился из-за своего стола Кумар. — Ты нам про шимпанзе рассказывай.

— Сироты и есть шимпанзе. Злые люди убивают взрослых обезьян, и их детеныши становятся сиротами. Тогда добрые люди находят их и приводят в приют.

— А зачем злым людям шимпанзе? — спросил Мриген. — На носорога охотятся из-за рога, на слона, из-за бивней. Но что взять с обезьяны?

— Я тебе лучше не буду говорить.

— Почему?

— Тебе плохо станет.

— Не станет.

— Их едят.

— И все?

— Нет, не все. Из их рук пепельницы делают.

Тут мягкосердечному Кумару стало плохо, и он поспешил покинуть столовую. Да и мне было не больно-то здорово. И кому же от такого станет хорошо? Шимпанзе доставляют нам радость. Мы смеемся над их фокусами в цирке, радуемся, наблюдая в роли киноартистов. И вдруг узнаем, что из рук делают пепельницы. Если б я думал год, то не смог бы придумать более жуткой вещи.

— На воле бонобо осталось очень мало. Чуть-чуть. А у нас в приюте их уже шестьсот штук скопилось.

— Чего же ты тогда волнуешься? — сказал Наянго. — Вырастут они, окрепнут. Выпустишь их, и опять в природе будет много этих, как их… бонобов.

Тут Томи так врезал ладонью по столу, что тарелка с овсянкой подскочила передо мной сантиметров на двадцать. Я поймал ее в полете и затем поймал тарелкой овсянку, которая из нее вылетела. Но этого трюка никто не заметил.

— Много ты понимаешь! Над этой проблемой ученые всего мира день и ночь думают и решить ее не могут. А Наянго, умнее всех да?

— Да нет, почему…

— Умнее, умнее. Вон чего предлагает: бонобо выпустить! Обезьян, которых вырастил человек, в природу возвращать нельзя. Потому что они из леса тут же обратно в город прибегут и будут под окнами стоять, еду выпрашивать. Вот тут то их злые люди и схватят. Эта проблема называется «проблемой реинтродукции». Тому, кто ее решит, сразу Нобелевскую премию дадут.

Кумар от таких слов сразу назад в столовую вернулся. И стал решения трудной проблемы предлагать. То ли на Нобелевскую премию рассчитывал, то ли так, от чистого сердца.

— Может людям, которые за обезьянами ухаживают, на себя мешки надевать, чтобы их лиц видно не было?

— А запах? Они же запах чувствуют. Компре ву?

— Одеколоном побрызгаться.

— Шимпанзе очень умные, почти как человек. Вот если, Кумар, я надену на голову мешок, духами надушусь и подойду к тебе, ты что подумаешь?

— Я подумаю, что Томи с ума сошел.

— Вот и бонобо то же самое подумают. Тут воспитывать не бонобо надо, а людей. Чтобы они добрее стали.

Тут не только Кумар, но и все остальные поняли, что эту задачу сроду не решить, потому что среди людей обязательно найдется злой человек. Он подумает: «Работы нет. Денег нет. Вот бивень, говорят, много стоит. Не завалить ли слона?». И обязательно завалит, и бивень продаст. А потом и шимпанзе хлопнет.

Через десять лет в саванну приедут туристы и не найдут ни слона, ни жирафа. И им придется фотографировать баобабы или местных ярко разукрашенных воинов. Грустно-то как. И печально.

— А как у вас устроен приют? — спросил Кумар. — Нет ли в нем коридоров?

— Тре симпль. Очень просто устроен. Несколько гектаров леса огорожено сеткой и на этой территории живут обезьяны. Но не просто на деревьях сидят, а учатся. Ходят по лесу, растения срывают. Попробуют на вкус, ага, съедобно, значит, этот тростник есть можно. А это чего? Белена? Вай, мама! Стошнит его, и больше он уже белену трогать не станет. Так и учится.

— А если он сильную отраву какую сожрет? Поганку, к примеру?

— Ва!!! Поганку!!! А я зачем? Я ему быстро смесь горчицы с солью в рот налью, чтоб поганка наружу вышла и желудок промою. Ведь по профессии я — ветеринар.

Так мы и узнали, что Томи — ветеринар.

— Вот ты — доктор лечащий, зверей лечишь, — говорит Кумар. — Так?

— Так, — отвечает Томи.

— А не хочешь ли также и «доктором наук» стать? Диссертацию защитить? И тема у тебя какая интересная, об обезьяньих сиротах…

Было видно, что сам Кумар доктором наук стать не прочь.

Томи подумал и отвечает:

— Нет. Никак не хочу.

— Отчего ж?

— Оттого, что некогда. За обезьянами смотреть нужно. Тут выбирать нужно — или ты доктор, который диссертации пишет, или тот, который лечит.

— Если правильно выбрать, — намекает Кумар, — то можно будет на зарубежные конгрессы ездить, лекции читать за бешеные деньги и ни в чем себе не отказывать. Ты подумай.

Томи опять подумал и говорит.

— Ты чем, Кумар, занимаешься, какими животными?

— Занимаюсь я слонами, но особенно — коридорами.

— Вот ты про коридоры диссертацию и пиши.

— Понял, — сказал Кумар.

И стал вчерне сочинять лекцию о коридорах. Чтоб потом ее читать за бешеные деньги.

В это время новый африканец как раз плеер выключил и наушники снял.

— А ты что думаешь о проблеме реинтродукции? — спросил его Наянго, приглашая принять участие в дискуссии. — Может, у тебя есть способ решения этой проблемы?

Новичок вытер губы салфеткой и бросил ее, скомкав, на тарелку.

— Ты ко мне со своими перлами не приставай, понял баклан. Я сам крутой.

— А кто ты, собственно, такой? — удивился лесник Наянго.

— Я-то, собственно, Деограция. Знаешь такого?

— Нет, не знаю.

— Ты, откудова, сам ваще?

— Из Нигерии.

— Тогда понятно. Далеко живешь, а то бы знал. От меня вся Уганда тащится, понял?

— Нет.

— Ты че! Я самый крутой репмэн в Уганде! Я Боба Марлиха на бамбуке играю!

Тут наступила тишина, которую смело можно было назвать гробовой. Даже часы на стене перестали тикать. Их стрелки напоминали брови, которые от удивления взлетели на самую вершину лба и там склеились. Все вокруг задумалось, пытаясь понять, что общего может быть между рэпом и охраной природы, и как можно играть Боба Марлиха на бамбуке.

— А сюда ты как попал? — наконец спросил Наянго.

— Меня сюда национальный парк, где я егерем работаю, на повышение квалификации прислал. Апгрейд, понял?

— Понял.

— А-то смотри, если не понял, я объясню.

Деограция надел наушники, встал из-за стола и направился к выходу. Тут стали видны кроссовки Део. Подошва на них была такой невероятной толщины, что, вероятно, позволяла безопасно спрыгнуть с пятого этажа. С такими кроссовками и вправду можно было объяснить все, что угодно.

— Ну и егерь! — сказал Наянго, — пальцы веером. Как-как его зовут?

— Деограция, — ответил я.

— Грация? — удивился Томи. — Какая там грация! Дубина он баобабовая!

И вправду, «грация» от имени новичка быстро отвалилась и он стал для нас просто Део. И парень он, между прочим, оказался неплохой. Верно говорят, нельзя о человеке судить по одежке. То есть по прикиду.

В гостиной центра стоял магнитофон. Как ни зайдешь туда, там Део сидит на диване, Боба Марлиха слушает.

— Стенд ап, гед ап! — ревет из магнитофона. — Стенд ап фо е райт.

А Део и не думает вставать, как Марлих предлагает, дальше сидит.

Спрашиваешь Део:

— Чего делаешь?

— Тусуюсь.

— А учиться не хочешь?

— Ломает.

Учиться его ломает.

А еще в гостиной телевизор стоял.

Его Део тоже поглядеть любил, особенно когда магнитофон надоедал.

Глядел он его так: посмотрит новости, потом — чик! на гонки «формулы один» переключит. И опять — чик! — передача о животных, о том, какие громадные на Мадагаскаре хамелеоны встречаются.

А Део потом в столовой всем рассказывает.

— В Африке такие хамелеоны бывают, ваще! А я-то и не знал!

Вернусь домой, расскажу пацанам, а то не в курсе.

Вот тут всем и становилось ясно, что не зря все-таки Део на курсы приехал. Здесь он много нового о животном мире узнает.

Потом он еще передачу про змей увидел и, потрясенный изложенными фактами, решил посвятить себя изучению рептилий.

А в столовой Део почти всегда сидел в наушниках. Это очень Олуэн не нравилось. Поскольку она считала, что общение во время еды спаивает коллектив учащихся. Делает их друзьями и товарищами на всю жизнь. А наушники Део мешали разговаривать с ним и припаивать его к нам.

Олуэн не признавала поговорки «когда я ем, я глух и нем», она другую любила: «когда я кушаю, я говорю и слушаю».

Олуэн очень боялась, что Део может быть потерян для общества, и делала все, чтобы этого не допустить.

— Вот вы едите, — говорила она нам, — как лучше природу сохранить, обсуждаете, а ваш товарищ в стороне от этого дела остается. Вы бы объяснили ему, что так он ничего не достигнет. Настоящим ученым не сделается.

Тут Део снял наушники и сказал.

— А я все секу, потому что у меня левый наушник не пашет. Только правый работает. У меня в одном ухле Марлих, а во втором ухле — базар кентов.

— Кто в ухле?

— Кенты базарят, по-простому — корифаны.

Но Олуэн языка Део не могла понять, потому что была из другого поколения.

Хотя на его счет она все-таки успокоилась, поскольку уяснила, что, хоть уши Део и закрыты наушниками, одно из них всегда для товарищей открыто. Для корифанов по-простому.

Если Олуэн вдруг обнаруживала, что беседа в столовой угасла, она тотчас принималась ее разжигать. Она прекрасно разбиралась в людях и видела, что с Део, например, беседы не разожжешь. Потому что ему «все по барабану». Зато Кумар — человек мягкотелый, нервный. Его заденешь, он сразу спорить начнет. Там, глядишь, и другие в разговор втянутся.

И натянув, так сказать, тетиву своего лука, Олуэн посылала стрелу, которая сразу попадала в самое сердце Кумара.

— Что-то Кумар ест много, а никак не поправляется, — говорила Олуэн. — Может, в нем живет кишечный паразит?

Хотя Кумар был почти черным, от таких слов он сразу делался белым.

— У кого паразит? У меня?

— Ну да, бычий цепень, наверное. Он вместо тебя все белки и жиры потребляет. С каждым днем все толще становится и толще. А ты — наоборот.

— У меня конституция такая!

— Да ладно тебе, — говорит мудрый Томи, — я тебе лекарство-пиперазин дам, от него все глисты выходят.

— Нет у меня, глистов! — кричит Кумар. — У меня строение такое! Тонкокостное.

— А никто и не спорит, — отвечает Томи. — Ты просто так съешь лекарство, для профилактики.

А Олуэн радуется, что беседа вновь закипела, забурлила, зажженная ее стрелой.

— Нет у него паразитов, — говорит Наянго. — Он же вегетарианец. А в тех, кто растениями питается, глисты не живут. Они в них от голода дохнут.

— Вуз аве, — говорит Томи, — был в моей практике случай… — и рассказывает историю, которую за едой могут слушать не все, а только узкие специалисты. Поэтому обойдемся без нее. Вдруг, читатель как раз за столом сидит, борщ кушает.

Понимая, что этот рассказ займет студентов надолго, Олуэн зевала и отправлялась на кухню. Хоть она уже и не ела, а про выведение глистов слушать не хотела.

Вообще же Олуэн была несурова и обходительна. И картошку фри готовила вкусную. С корочкой.

Теперь ежедневно во время еды я наблюдал перед собой два черных лица и одно чуть подальше, за соседним столом.

И меня, надо сказать, поразила разница, имевшаяся в этих, с виду схожих головах. Несмотря на объединяющую их темнокожесть, были они сильно неодинаковы. Да и темнота у каждой головы была разной силы. В конце концов, я понял, что между ними вообще нет ничего общего.

Голова Наянго была почти идеально круглой. Больше я такой ни у кого не видел. Белки его глаз вовсе не были белыми, они имели цвет гречишного меда, который словно непрестанно источали. Нос у Наянго был обычным, и челюсть была — как челюсть. Кудри покрывали голову Наянго так аккуратно, что казалось, он просто всегда носит шапочку, связанную из черной шерсти.

А вот волосы Део образовывали что-то вроде лохматой шапки-малахая. Однако вытянутый профиль Део больше подходил египетскому фараону Эхнатону. Нижняя его челюсть выдвигалась вперед с очевидной претензией. Но и она не могла сравниться с челюстью Томи.

Архитектура головы Томи была мощнее, чем здание МИД в Москве. Такую постройку греки бы, несомненно, назвали «дорической».

В смысле достижений головного строительства, Томи оставил Део с Наянго далеко позади. Тяжелые виски выступали из головы Томи, как рыцарские щиты. Лоб стоял над глазами, как забрало, которое в любую минуту могло опуститься и защитить органы зрения. Небольшой нос напоминал по форме африканский сосуд из тыквы — калебас.

Но самым важным элементом этой головы, без сомнения, были скулы. Их можно было сравнить с основанием здания. А мощью своих мышц они могли бы поспорить с прессом высокого давления. Они, как уже говорилось, легко перекусили бы рельсы, если бы это вдруг понадобилось. Но стоило взглянуть в глаза Томи, и сразу становилось ясно, что попусту разрушать железнодорожное полотно их хозяин не станет. Доброты, которая истекали из его глаз, хватало не только на шестьсот приютских бонобо, но и на тех, которые живут на воле. От Томи всегда пахло розами, хотя откуда в Африке розы, не знаю. Волосы Томи напоминали шапочку доктора-хирурга, которая со временем вполне могла бы стать профессорской.

Зато питались все студенты из Африки одинаково.

Бананы, которые давали на ланч, они сразу никогда не ели, а сохраняли на вечер, и закусывали ими цветную капусту или макароны, которые подавали на ужин. Также они могли посыпать цветную капусту сахаром, а потом туда же добавить перцу — если еда, к примеру, была недоперченой. Подобным образом питались и индийцы. Только перца в еду они клали меньше.

Я как-то спросил Наянго:

— Почему ты ешь одновременно сладкое и острое?

— Во-первых, — ответил он, — потому что это вкусно.

— Понятно, — говорю, — а во-вторых?

— А во-вторых, от этого микробы и глисты умирают.

Вот как. Это, оказывается, профилактическая мера, необходимая при проживании в тропиках.

Зато Наянго никак не мог понять, как можно молоко пить. От одного глотка молока у него сразу случалось расстройство. Да ведь ему, жителю жарких тропиков, и не нужен был этот продукт, богатый жирами.

— А вот русским, — сказал я Наянго, — он необходим.

И, надо сказать, конкурентов в потреблении джерсийского молока у меня почти не было. В Центр ежедневно привозили девять полулитровых пачек свежего молока. Как минимум, семь выпивал я. И желудок у меня, между прочим, работал преотлично!