Лекции читали не только сотрудники Джерсийского зоопарка. Были и приезжие.

На один день, специально, чтобы прочитать нам лекцию, из Лондонского Института Зоологии прилетела Виктория.

Количеством своих званий и титулов она наверняка могла поспорить с Леонидом Ильичом Брежневым.

Фа знал, кого надо приглашать на лекции.

Но если Леонид Ильич говорил языком простым и всем понятным, то речь Виктории была для нас недоступна совершенно.

Стыдно сказать, но я так и не понял, какая, собственно, была тема лекции. Слайды, которыми сопровождала Виктороия свой «спич» изображали, какие-то палочки и кружочки. Иногда я думал, что это — вирусы, а иногда предполагал, что хромосомы.

Ханна, для которой английский язык был родным, глядела на Викторию как сельдь на кита.

Самое разумное, что можно было сделать в такой ситуации, не упускать возможности и всхрапнуть.

И многие такой возможности не упустили.

Только трое отчаянно пытались уловить в говоре Виктории какое-нибудь знакомое слово. Но тщетно. Знакомых слов не было. Все что говорила Виктория, было чужим и пугающим.

Страшно становилось, оттого, что где-то есть страна, в которой люди говорят на таком языке.

Связи между аудиторией и докладчиком не было. И докладчица это, хоть в самом конце лекции, но все-таки почувствовала.

До сих пор она увлеченно говорила, показывая для чего-то на слайды и вдруг замолчала.

Шесть человек из девяти спали. Остальные сидели с открытыми ртами и круглыми глазами.

Виктория нервно забарабанила пальцами по доске, и звук этот смутно отразился в мозгах спящих. Наянго дернулся, но не проснулся.

— Есть вопросы? — вдруг сказала Виктория.

Вопросов было много. Прежде всего: о чем эта лекция?

Но такой вопрос задавать было как-то неудобно. Неловко.

Нет, никто вопросов задавать не собирался.

Я видел, что Викторию это сильно огорчает. И ведь действительно неприятно. Человек из Лондона летел, чтобы нам о своей работе рассказать, а мы уж его и спросить не можем.

Так мне обидно стало, что я решил все-таки чего-нибудь спросить.

И поднял руку.

— Пожалуйста, — предложила Виктория.

Я встал, кашлянув в кулак. Мелисса насторожилась, надеясь понять из моего вопроса общий смыл лекции. Или хотя бы из последующего на него ответа.

Виктория, увидев, что в публике все-таки есть заинтересованность, очень захотела ответить.

Пальцы перестали барабанить по доске.

Но поскольку вопрос свой я сформулировал из того, чего не понял, то докладчица ответить на него, конечно, никак не могла. Ей даже не за что было ухватить.

Так мы и стояли, как дуб с березой. Я очень желал спросить, а ей сильно хотелось ответить. Но понять друг друга дуб с березой никак не могли.

Наконец Виктория вздохнула и сказала:

— Раз вопросов нет, значит, материал вы усвоили хорошо. До свидания.

Много позже я понял, что тема-то действительно была увлекательная, можно даже сказать захватывающая. Но, к сожалению, рассказать ее можно было только таким строгим научным языком.

Потому что обычным людям, которые и создали нашу речь, никогда бы в жизни не пришло в голову говорить про аллели, мейоз и митоз.

На выездную лекцию мы отправились в крохотном микроавтобусе, какие в России зовут «полбуханками».

Джон неожиданно весело вертел руль «полбуханки», и она летела по мокрому шоссе зигзагами.

Через десять минут езды впереди показалось небо, отраженное в воде, и Джон вывернул руль. Машина торцом вылетела на берег и прижалась боком к высокой гранитной башне.

— Музей краеведения! — объявил Джон, вылезая наружу. — Вас ждет весьма эмоциональная лекция.

По высоким ступеням мы поднялись в тускло освещенный зал. Здесь нас встретил пожилой человек с огромными печальными глазами. Из затылка его исходил белый хвост, похожий на лошадиный.

Едва мы вошли в зал, человек с печальными глазами протянул к нам ладони широкие, как садовые лопатки, и сказал:

— Да! Жизнь — не танцы на лугу! И в этом вы сейчас убедитесь.

Он повернулся и направился к стене, где висели фотографии в рамках черного траурного цвета.

Они изображали животных, растения и какие-то камни.

Ожидая, пока мы подойдем к нему, человек то доставал из кармана белый платок, то прятал его обратно.

— Посмотрите на эту фотографию! Здесь изображена лиса, героиня с детства любимых нами народных сказок.

Человек, хрюкнул в платок и спрятал его в карман.

— А вот на Джерси она полностью истреблена.

— Перейдем к следующей фотографии.

Мы колыхнулись и передвинулись толпой дальше.

— Белка! Хрупкое, беззлобное создание. Помните? «Белка песенки поет, да орешки все грызет…» Но теперь ее песенка спета. На следующем изображении, прошу вас…

Мы снова толпой шагнули вперед.

— На следующем изображении вы видите джерсийскую квакшу.

Седой человек развернул платок и дунул в него носом.

— Извините. Я должен рассказать вам о джерсийской квакше, но трудно, трудно удержаться от слез.

Мы уже готовы были зарыдать вместе с ним.

— Эта квакша известна только на нашем острове и ее потеря, извините… хрррм! Ее потеря, была бы невосполнима. Однако…

В скорбном голосе вдруг послышался некоторый оптимизм.

— Однако, на самом краю пропасти мы сумели задуматься.

Седой человек задумался, как бы стоя на краю пропасти.

— Мы смогли понять и полюбить джерсийскую квакшу! Было создано общество защиты этого вида. Ее численность, извините… хрррм! Восстанавливается.

Седой человек свернул платок и окончательно спрятал его в карман.

— А теперь я приглашаю вас в нижний зал, где вы сможете познакомиться с панорамой: «Сопротивление джерсийских патриотов немецким захватчикам».

Лекторы менялись, нас бросало из одной области науки в другую. Это напоминало процесс изготовления деталей на сталеплавильном заводе. Сначала мы проходили в горячий цех, затем — в холодный, и, наконец, — в формовочный.

Не все детали выходят одинаковыми, не все студенты оканчивают курсы круглыми отличниками.

Качество изготовленной детали зависит не только от мастеров и заводских станков. Во многом оно зависит от самой стали. Иная деталь не выдерживает давления пресса и дает трещину. У другой скалывается на конвейере край. Такие детали на заводе называют бракованными. Но не может быть «бракованных» биологов. Вернее, не должно быть. Всем им предстоит работать с живыми существами, а некоторым — с очень редкими. Нет, когда речь идет о судьбе планеты, брака быть никак не должно.

И все же не все оканчивали теоретическую часть курсов с блестящими знаниями. Мои знания, например, не так уж и блестели. Скорее поблескивали.

Томи с равнодушным видом говорил, что он ничего нового не узнал. Все это он слышал в Сорбонне. И в США он это тоже слышал.

— Да, — соглашался Родриго, — Ничего нового. Все это мы слышали.

— А ты слышал, что повторение — мать учения? — говорил Наянго.

Не знаю, не знаю. Я бы нигде больше подобных знаний не приобрел. Это точно. И Наянго, и Кумар и Мриген тоже.

А вот Део так и не услышал то, что не раз слышали и Томи, и Родриго. Много ли услышишь во сне?

Да и как мог высидеть за столом целый день человек, который до этого по большей части ходил или лежал?

А лекции, между прочим, начинались в восемь часов и заканчивались ближе к восемнадцати. Все время, пока джерсийцы работали, ели, ходили друг к другу в гости, мы сидели, сидели, сидели.

И от этого вполне можно было поседеть.

Да и язык английский, хоть и великий, и могучий, но для большинства из нас все-таки был не родным.

Правда, к концу курсов даже Родриго настолько поднаторел в языке, что смог кое-что рассказать.

— Бразилия немножко огромная страна! — объяснял Родриго. — Я очень мечтаю однажды плыть по самая большая в мире река Амазонка и изучать, изучать, изучать! Вы знаете бразильская река Амазонка?

Хоть и долго шли лекции — целый месяц, а закончились быстро.

Недели, на протяжении которых мы слушали и записывали, уложились вдруг в один миг и стали прошлым. Так бывает во сне. Во сне проживешь целую жизнь, проснешься, а оказывается, спал-то всего час. Удивительно!

Но, правда, этот миг промигнул не сразу. Нужно было еще сдать экзамен.

Это, казалось бы, естественное, всеми ожидаемое событие, нагнало на нас такого страху, что даже наши «тертые калачи», наши «стреляные воробьи» — Томи и Родриго, схватились за «руководства».

Теперь, перед Страшным судом, мы поняли, почему Фа называет их «библиями».

Только Део поднявшаяся суматоха никак не коснулась.

— Мне эта буча без мазы. Меня от нее колбасит.

Зато от телевиденья его не «колбасило». Дни напролет он смотрел новости, комедийные шоу и даже прогноз погоды. Голова его постепенно превращалась в телевизор.

Перед экзаменом нам дали несколько дней на отдых. Но перед смертью мы, конечно, не могли надышаться.

Нарушая все запреты, я стал брать еду в комнату, чтобы не отрываться от «руководства». Я уже не разбирал, что сейчас за окном день или ночь. Сон слился с явью. Я научился подобно дельфину спать одной половиной мозга, пока другая работала. Я превратился в одностороннего человека.

Я прочитал свои конспекты сто раз. Но каждый раз находил новые, каким-то образом непрочитавшиеся материалы. Мои записи напоминали калейдоскоп, в котором всякую секунду складывалась новая картина. Я понял, что борьбы этой мне не выиграть никогда. Оставалось надеяться на случай и на внезапный прилив гениальности.

К тому же выводу, по отдельности, за день до экзаменов пришли все мои однокурсники. Но выводы они из этого сделали совершенно разные.

Наянго с утра уехал в церковь и вернулся лишь на границе глубокого вечера и ранней ночи.

Кумар молился в своей комнате.

Мриген ел столько, будто бы хотел наесться на всю предстоящую жизнь.

Томи с задумчивым выражением сидел в гостиной и смотрел абсолютно выключенный телевизор.

Ханна и Мелисса разговаривали о том, как печь пироги с грибами.

Део слушал Боба Марлиха.

Только Родриго нигде не было видно.

— Где Родриго, Део?

— А? — сказал Део, вынимая одно ухо из-под наушника. — Какой базар?

— Родриго, говорю, где?

— Чувак во Францию ломанулся. Тачку за бабло взял и поскакал.

— Какую тачку?

— Фордешник.

— Как это он поехал на машине по проливу?

— Ну ты, перец, какой-то недогоняющий. Тачка-то на пароме стоит. А паром едет. Чувак завтра прикатит. Допер?

— Допер, — говорю. — Чего ж тут не допереть? Все ясно.

Не ясно только было, каким образом я завтра сдам экзамен.

Я понимал, что возможность внезапного озарения почти равняется нулю. В схожей ситуации терпящие бедствие моряки отправляют в радиоэфир сигнал «СОС», а уже потерпевшие его кидают в море бутылки с записками.

Фа советовал нам, в случае непонимания материала, подниматься к нему. Но страшно было подниматься к профессору. От одного взгляда его глаза с завернутым веком студент мог провалиться под пол. Только лучше уж провалиться самому, чем провалить экзамен.

Однако пол в кабинете Фа, хотя и скрипел под моими ногами, все же не проваливался. Но провалившемуся мне, было бы все же легче.

Сознавая, что отрываю профессора от важных дел, от писания статей и подготовки лекций, я краснел, как очень быстро созревающий помидор.

— А! Товаришш! — неожиданно радовался Фа. — Какие дела?

— Плохие. Плохие мои дела.

— Кам он! — говорил Фа. — Да ладно!

— Точно говорю, плохие.

— И что же у нас плохого?

— По-моему, все.

— А точнее?

Я перечислял, что именно мне казалось плохим, а Фа вдруг зачем-то начинал мне рассказывать, о проекте на острове Биоко. В нашей стране этот остров известен под веселым названием Фернандо-По.

— Ученые, — объяснял Фа, — разработали компьютерную трехмерную модель острова. С вулканом, с реками, со всеми делами. В эту программу заложены данные о всех существующих на острове животных. Она может предсказать, что произойдет с ними, если на остров, например, обрушится цунами…

Фа вдруг замирал, внимательно глядя на меня, и я понимал, что он ждет моего восторга.

— Здорово! Ну, дела! Ух, ты!

— Правда же? Ну, если ты закончил со своими вопросами, то я еще поработаю.

А я с ними и не начинал.

Дело в том, что великий Фа, объяснив материал один раз, никогда не пытался своего объяснения повторить. Он понимал, что студент просто еще «не дошел» и незачем метать перед ним бисер. Однако он не «отшивал» студента, а предлагал ему какую-то историю, которая разжигала непонявшего, заставляла работать над собою и, в конце концов, понимать.

Но много ли можно понять за день, оставшийся до экзамена? При мыслях о Судном дне у студентов охладевала кровь и происходили судороги. Сердце то останавливалось, то вдруг начинало стучать как колеса опаздывающего поезда.

Встречаясь в полутемных коридорах, мы не узнавали друг друга. Вместо приветствий мы перекидывались фразами и целыми абзацами из «руководства по сохранению редких видов».

Прогуливаясь по двору, раскладывая вещи в шкафу и даже умываясь в кафельной ванной, я думал о разнообразных способах сохранения природы и удивлялся, почему при таком большом их количестве природу до сих пор не сохранили?

Сны оборачивались кошмарами. Во снах ко мне являлась комиссия, наблюдающая за работой английских зоопарков, и требовала доказать, что я — не козел. Я показывал комиссии свой паспорт, но в нем почему-то не говорилось, что я — не козел.

— Козел ты или не козел, — отвечала комиссия, — а за козла все ж таки ответишь.

Наши студенческие головы пухли, увеличивались в размерах, и взлетали воздушными шарами к облакам над Ла Маншем.

Там их подхватывали теплые ветры и несли на юг.

Пролетая над Африкой, наши головы наблюдали обрывки и огрызки лесов, в глубине которых, обняв друг друга от страха, затаились последние дикие животные.

Не было видно никаких стай и никаких стад, если не считать коровьих. Зато повсюду бродили люди с палками, ружьями и камнями, разыскивающие животных. Не найдя их, люди кидались друг на друга.

От увиденного наши головы наливались свинцовой тяжестью, летели вниз и с размаху падали на плечи. Свинец выливался из головы в тело, и тут мы особенно ясно понимали, что жизнь сейчас тяжелая.

Чтобы дать отдых мозгам, за едой мы говорили на темы, не касающиеся природы и ее охраны.

Мы толковали о способах приготовления национальных блюд, обменивались рецептами. Обещали чего-то приготовить.

— А вы знаете, что такое куличи? — хитро прищуривался я.

— О! Кулитши?

— Нужны мука, яйца, изюм, а больше почти и ничего. Главное в куличах — форма. Пеньком!

Мои товарищи удивлялись такой странной форме, записывали необыкновенный рецепт и обещали попробовать приготовить.

От мысли, что я могу приехать в Африку и попасть на куличи, мне становилось весело.

За двенадцать часов до экзамена я начал ощущать время физически. Хотя я ел, ходил, а то и лежал, совершенно не двигаясь, все же двигался в направлении экзамена. И остановить это движение не могло ничто.

В конце концов, мы очутились перед дверью лектория, где должен был состояться Страшный суд. Боги кармы, замерев, наблюдали за нами и готовились воздать каждому по заслугам. Буддийский бог сострадания Авалокитешвара грустно глядел на Део. Он понимал, что вряд ли сможет ему помочь.

Взрывами грозовых бомб и скрежетом молний разразилась деревянная лестница над нашими головами. В отблесках зарниц по ступеням спустился Джон, который теперь больше напоминал ключника рая Петра. По лицу бога было видно, что кого попало он в рай пускать не собирается.

Но, вероятно, древние христиане сильно удивились бы, заметив, что вместо ключей Петр держит в руке компьютер-ноутбук.

Мы молча расступились, открывая Джону проход к двери. Молча, он открыл ее, и без единого звука мы вошли в лекторий.

Но молочник, который в то утро привез в Центр молоко, уловил дрожание старого здания и услышал почти подземный гул.

— Наверное, студенты белье стирают в машинах, — сообразил молочник и удивился мощности бытовых аппаратов. — Это наверное «Бош»: «сделано с умом».

Но это был не «Бош». Это ровно и мощно работали наши мозги.