Цветы на клумбах перед особняком Ле Ное угасали как свечки.

Жасмины сбросили листья и стали похожи на изломанные телевизионные антенны.

Садовых птиц сменили чайки.

Все вокруг куда-то двигалось.

Я перешел из Отдела млекопитающих в Отдел птиц.

Впервые войдя в кормокухню птичьего отдела, я увидел четыре затылка, один из которых был особенно велик и два лица.

Люди, которым принадлежали лица, промывали возле входа горох. Обращенные затылками, стояли подальше. Их спины мешали разглядеть, что там делают их руки. Также не ясно было, имеются ли у них лица, или есть только затылки?

Но когда я поздоровался, затылки повернулись и показали кое-какие лица. Одно из них было бородато, усато и глядело сквозь огромные очки.

— Крис!

— Стас! Неужели к нам на неделю?

— На две Крис, на две.

— Вот хорошо! Давай-ка, первую неделю со мной поработаешь.

— Я с радостью, Крис.

— Сейчас яйца вареные на терке натру и пойдем балийских скворцов кормить.

— А мне пока что делать?

— А ты пока познакомься с нашими ребятами. Вот справа от меня стоит Глин Янг. Глин, это Стас.

— Здравствуйте, Глин.

— Здравствуй, здравствуй.

— Так, дальше. Дальше Рис Линд, он из Канады приехал. Линд, оторвись-ка на секунду. Это Стас. Русский.

— Здравствуйте, Рис.

— Приветствую.

— Хилари, это Стас. Стас, это Хилари.

— Здравствуйте.

— Здравствуй.

— А вон тот старикан, у двери, который горох моет, это Шеп. Шеп! Шеп! Ше-е-е-е-е-еп!!!

Шеп вытер ладони о свитер, подошел ко мне, затем вдруг схватил за руку и стал энергично ее трясти:

— Какая радость! Какая радость! Оч-ч-чень рад. Оч-ч-чень. Нельзя ли автограф?

— Крис, мы с Шепом уже знакомы.

— Ага, — сказал Крис, — тогда пошли скворцов кормить. Да отпусти ты его руку наконец!

Кроме балийских скворцов на попечении Криса находились маврикийские пустельги, палаванские фазаны, три вида попугаев и птицы с прекрасным названием «розовые голуби».

Голубь и обычный-то — птица красивая. А уж каков розовый! Крылья его серые — цвета земли, спина и грудь украшены облаками, подожженными закатом. Голова стоит над ними как солнце, и в самой ее середине — красные глаза.

Красивый! Ох, красивый! Но глупы-ы-ый! Весь ум от свой красоты потерял. Розовый голубь — птица большая. Больше вяхиря и уж куда больше городского сизаря. А голова с орех. Головка. Какой в ней может быть ум? Одни эмоции.

— Ты к розовым голубям не заходи, ладно? — попросил меня Крис.

— Ладно, а почему?

— Со страху убиться могут.

Точно сказано. Даже когда мы проходили вдоль клеток, голуби взлетали с насестов и слету бились о сетку.

— Клетки небольшие, — объяснял Крис, — а голубь — птица больших пространств, и маневрировать здесь не может. Да и нервы никуда не годятся. Человек с такими нервами давно бы свихнулся.

Странно. В Москве на сизарей чуть ли не наступаешь, всегда под ногами вертятся. А ведь они — птицы вольные. Эти же никогда открытого неба не видели, крылом свободного воздуха не пробовали. И все же шарахаются от человека, который их вырастил. А человеку, который их вырастил, это, между прочим, обидно.

— С детства каждого знаю, — огорчался Крис. — С пеленок, можно сказать.

Он показывал мне свои ладони, на каждую из которых могло сесть по два голубя:

— Вот этими руками растил! Где же благодарность? Нету!

— Зато дело нужное, — утешал я его.

— Нужное, — соглашался Крис. — Но благодарности все же хотелось бы.

Какая там благодарность! Не было даже признательности. Когда огромный Крис входил в клетку с кормушкой, одни голуби впадали в истерику, другие в столбняк. В каждой клетке имелись окошки, которые вели в зимники. Другая птица сразу нырнула бы в зимник и пересидела там уборку. Голуби, бьющиеся в истерике, в окошко попасть никак не могли. Пух и перья летели по клетке и опускались на голову Криса. Можно было подумать, что от большого горя он седеет на глазах.

Приятно было после такого сумасшествия убираться у толстоклювых попугаев. Эти-то людей совсем не боялись. Скорее людям приходилось их опасаться. Любопытные птицы любили, если так можно сказать, попробовать все на зуб. Недаром эти попугаи названы «толстоклювыми»! Клювы их смахивали на разводной газовый ключ. Таким клювом можно запросто перерубить трубу. Но совершенно не понятно, как можно с таким газовым ключом летать и не падать?

Когда я залез в клетку, первым делом поглядел, где попугаи? Они висели вниз головой, зацепившись лапами за сетчатый потолок.

С интересом птицы смотрели, как я сыплю в сито песок и махаю им над землей. Самый крупный попугай развернул свой газовый ключ и каркнул вороной. Затем по сетке, словно по лестнице, спустился на землю.

Подойдя ко мне, он свистнул скворцом. И схватил клювом сито.

Сито тут же перестало махать. Отпустил — замахало. Схватил — не машет. Люди добрые, интересно-то как!

Тут мне понадобилось перейти на новое место. Я осторожно потянул сито. Но попугай не разжал клюва и поехал за ним, оставляя на песке линии похожие на следы от санных полозьев.

Через десять минут весь песок был просеян и его покрывал сложнейший рисунок из линий, пересекающихся, переплетающихся и завязывающихся узлами. Этот рисунок напоминал знаменитые изображения из американской пустыни Наска.

Человек, просеивающий песок, должен изгибаться как ручка столярного инструмента-коловорота. Иначе просеешь песок прямо себе в ботинки. Переходя из одной клетки в другую, я даже не пытался разогнуться и пригибался к земле все ниже.

Наконец уборка была закончена, и можно было разогнуться. Сделать это я смог далеко не сразу. Казалось, кости разъединились и затем срослись новым, чрезвычайно неудобным образом.

Я напоминал человека, сидящего на невидимом стуле.

Работу мы завершили кормлением балийских скворцов.

Я, конечно, ожидал увидеть птицу похожую на обычного скворца, но поярче что ли? Однако то, что я увидел, больше напоминало стервятника. И не понятно, кому могла прийти в голову мысль назвать его скворцом. Балийский скворец оказался белым как чайка, с бурным хохлом на голове. Глаза его охватывала синяя кожаная маска, какую в кино можно часто увидеть на лице благородных разбойников. Клюв-зубило браво торчал из-под маски, выискивая, что бы раздолбить. Кто мог бы сказать о таком молодце ласковое «скворушка»?

Драться эти скворцы не очень лезли, но держаться старались на виду. Они как бы случайно поворачивали головы, и солнце вспыхивало на конце клювов, как ружейный огонь.

«Вы убирайтесь, — как бы говорили скворцы. — Но помните, что не дома находитесь. Убрались и до свидания».

А мы задерживаться и не собирались. Потому что день уже прошел и ушел. И скоро должна была подойти ночь. Из-за горизонта поднималось ее бледная голова — луна.

Со многими смотрителями мне довелось поработать в Джерсийском зоопарке. Почти все они старались быть обходительными, понимали, что студент, тем более из другой страны, не может не нарушить каких-нибудь правил и не сделать что-нибудь не так.

Почти, но все же не все.

Глин Янг был исключением. Студенты, поработавшие с этим человеком, не скрывая чувств, называли его тираном.

Но тирания Янга преследовала благие цели. Хотя бы и таким жестким способом, он все же немало содействовал сохранению исчезающих видов.

Глин Янг был великим специалистом по уткам. Он знал уток мира, как свои пять пальцев, хотя уток гораздо больше. Кроме того, он умел определить любую певчую птицу Европы по песне и каким-то невероятным образом мог узнать, из какой страны она прилетела. В области же изучения уток он достиг недосягаемых вершин. Утки были его болью и его радостью. Но прежде, чем заговорить об этих птицах с Глином, нужно было взвесить каждое слово. Любое из них могло стать роковым.

Надо сказать, что постороннему человеку при взгляде на Глина никакие мысли об утках и в голову не пришли бы. Челюсть, выдвинутая вперед, развевающиеся по ветру кудри и огненный взор делали его похожим на русского царя Петра Первого. Конечно, Глин уступал ему в росте и развороте плеч, но силой воли и решительностью вполне был ему равен. И если бы ему было нужно построить Санкт-Петербург, он бы, без сомнения, его построил.

Однако цели у Глина были иные.

— Утки всего мира в опасности, — твердил Глин, когда мы шли с ним к пруду. — Люди борются с болезнями, голодом, за мир во всем мире, но совершенно забывают об утках.

— Но мир во всем мире — тоже важная вещь, — говорил я.

— Мир без уток? — гневно отвечал Глин. — Зачем он? Тебе такой нужен?

— Я уток люблю, — осторожно отвечал я, — но зачем крайности?

Можно и за мир бороться, и за уток, одно другому не мешает.

— Полумеры? — морщился Глин. — Это меня не устраивает. Все или ничего!

Прудов в зоопарке было два. В одном из них, центральном, всегда стояла толпа кривоносых фламинго. Другой лежал на дне оврага, изогнутого как старый березовый корень. Он тянулся от усадьбы Ле Ное до самого глухого конца зоопарка, заросшего старым дубовым лесом. На дне оврага обитало несметное количество уток, множество гусей и журавлей. Глядя на их огромное количество, сложно было поверить в то, что все это — редкие виды.

Мы спустились в овраг. Глин вытряхнул в кормушку корм, затем перевернул ведро и сел на него. Теперь он был похож на полководца Карла XII, сидящего на барабане. Я присел на корточки.

— За птицей надо наблюдать. А-то у нас, знаешь, как некоторые кормят?

— Нет.

— Швырнут корм, и пошли. Поела птица, не поела, это никого не интересует. А утка, я скажу тебе, существо чуткое. Она без внимания погибнуть может.

— Доброе слово и собаке приятно, — нашелся я.

— Не люблю собак.

«Конечно, — вспомнил я. — С ними же на уток охотятся!»

— Но ты у меня доверие вызываешь, — сказал вдруг Глин.

— Да?

— Да. Скажу тебе по секрету. Я — утиный император!

— Ч-е-е-го?

— Вообще-то я — утка. Иногда оборачиваюсь селезнем, и — в болото! Наныряюсь до одурения, жучков наемся и обратно, в зоопарк. Мое место здесь, потому что утки в опасности. Знаешь что?

— Что? — спросил я, немного отодвигаясь.

— Иди ко мне в маршалы. Будем вместе уток спасать. Ты подумай над предложением.

— Я обязательно подумаю.

Между тем, Глину и в одиночку удавалось сделать многое.

Например, он отправился на остров Мадагаскар и собственными руками поймал трех из девяти оставшихся на Земле мадагаскарских крякв. Озеро, где они гнездились, пересохло, и в ближайшем будущем их существование непременно должно было закончиться.

Теперь кряквы жили в зоопарке, и это оставляло надежды.

В своей секции Глин все старался делать сам.

Только тогда он мог быть уверен в благополучии своих уток.

— А-то другие так покормят, что в следующий раз кормить уже будет некого! — горячился он.

Выходные давались ему с большой кровью.

Однако ко мне он был вполне благосклонен. И я долго не мог понять почему. Но потом понял.

— У вас ведь живет много уток, — объяснил Глин. — Есть у вас редкий чешуйчатый крохаль. Только пока сведений о нем мало.

— Достанем, — обещал я.

— Нет связи с русскими учеными.

— Наладим.

В знак доброго расположения Глин предложил вместе с ним сложить озерцо из камней в клетке ибисов.

Я, конечно, согласился. Но, когда мы зашли к ибисам, я увидел что камни эти огромны — каждый по колено. Их правильнее было бы назвать «монолитами».

Глин сразу радостно принялся закатывать рукава и хватиться огромными ладонями за валуны. В этот момент он особенно напоминал Петра I. Мне вспомнились строки Пушкина: «Здесь будет город заложен!..».

— Сложим озерцо, будет, где птичке покупаться! Ээ-х!

Он взвалил камень на живот и понес его животом на место намечающегося озера.

Я тем временем успел подсчитать монолиты. Их было тридцать.

Закатывал рукава я не так радостно, как Глин, однако тоже хотел, чтобы птичке было, где покупаться. Потому что птиц я люблю.

Вольера ибисов была затянута с трех сторон сеткой. Четвертую закрывала гранитная стена с каменными полочками. На полочках стояли красноносые ибисы. Потрясая кожными складками на шее, как коралловыми ожерельями, они следили за сооружением озера.

Потихоньку собирались зрители.

Да, мимо не проходил никто.

— Генри, смотри-ка, люди! Джентльмены камни таскают! Зачем бы это?

— Это, Элиз, новая экспозиция, рассказывающая о том, как труд сделал из обезьяны человека.

— Людей сделал Бог! — твердо сказала Элиз.

— Это нас с тобой сделал бог, — ответил Генри. — А эти джентльмены добились человеческого облика упорным многовековым трудом. Пошли лучше, Элиз, на лошадей Пржевальского посмотрим.

Вот какие разговоры приходилось нам выслушивать, таская камни. Постепенно Глин так разошелся, что стал хватать сразу по два булыгана. Но я уже двигался к колодцу какими-то зигзагами. Уже не я нес камень, а он меня.

Однако в окончательном виде озеро в тот день никто из посетителей не увидел. Когда последний валун лег в каменный берег, зоопарк уже полчаса как был закрыт. Но даже если бы кто-нибудь из них задержался, он все равно ничего не увидел бы в наступившей темноте. Хотя, конечно, услышал бы, как Глин отряхнул руки и сказал:

— Ну, будет, где птичке покупаться!

Поработал я и с Шепом. Хотя в те три дня я, кажется, не делал ничего, кроме того, что смеялся. Правда, и три дня смеха не всякий выдержит. Я люблю шутку и, смею думать, понимаю ее. Нравятся мне меткие выражения. Сам иногда могу пошутить. Но все же в жизни шутка встречается не часто. И никогда не длится долго.

Шеп сумел превратить свою жизнь и жизни окружающих в огромный анекдот.

Еще на кормокухне млекопитающих мне рассказали о каких-то пластмассовых пальцах Шепа. И теперь мне захотелось узнать о них поподробнее.

— Показали бы свои пластмассовые пальцы, — намекал я Шепу. — Хочется взглянуть.

— У меня нет пластмассовых пальцев! — удивленно отвечал Шеп, а затем склонясь к моему уху добавлял: — Хотя у меня имеется пластиковый мозг!

И он стучал пальцем по своему лбу.

Но пластиковые пальцы у Шепа все же были. И мне довелось увидеть их в деле.

Как-то Шеп рубил капусту огромным ножом. Вдруг он вскрикнул:

— Эх ты! Опять палец себе отрубил!

И действительно показал отрубленный палец.

Я бросился к Шепу с пузырьком йода и только по пути сообразил, что палец этот — пластмассовый.

Такие «шутки» были не для слабонервных. От них можно было начать заикаться.

Шкаф Шепа, где он хранил свои кухонные принадлежности, был покрыт наклейками с интересными надписями.

— Мы сами не местные, — гласила одна.

— Человек! — сообщала другая. — Каждую секунду ты выдыхаешь в воздух один миллиграмм отравы!

— Турист! Не забыл ли ты свой котелок? — спрашивала третья.

За три дня работы с Шепом я выслушал столько анекдотов, сколько не слышал за всю предыдущую жизнь.

Между прочим, он рассказал, что его не раз путали с Дарреллом и просили у него автограф. И Шеп эти автографы давал.

— Мне это Даррелл официально разрешил, — рассказывал Шеп. — Он мне даже предлагал сделать пластическую операцию и стать его двойником, чтобы взять на себя общение с публикой и прессой. «Мне, — говорит, — из-за журналистов работать невозможно».

Только не знаю я, как можно было спутать Шепа с Дарреллом. Оба они, конечно, были бородаты, но бороды-то у них были разными. У Даррелла борода была, если так можно сказать, вышколенная. А у Шепа совсем не прирученная.

Когда Шеп ехал на своем мотоцикле, его борода трепетала за ним, как белый пиратский флаг.

— Йо-хо-хо! — кричал Шеп, выжимая рукоятку газа. — А ну-ка, леди энд джентльмены, сторонись!

Настало время сказать: в том году Шепу исполнилось семьдесят лет.

Один день я помогал Рису Линду. Тому, который из Канады приехал. Этот человек оказался большим оригиналом. Во-первых, он был лыс, но в этом, конечно, ничего оригинального нет. Намного интереснее то, что он считал, будто Канада — самая большая в мире страна. И смотрел поэтому на всех свысока.

Впрочем, из-за своего огромного роста он и не мог смотреть по-другому.

Голова его имела такую же совершенную форму, как и куриное яйцо. Без сомнения, волосы такую голову только портили бы. Крупное тело было прекрасной подставкой для такой головы. Оно ее возносило на безопасную высоту и оберегало от тех, кто мог покуситься на его голову. Оно брило ее, умывало и ежедневно промокало душистой салфеткой. На такую голову стоило полюбоваться!

Между прочим, с Рисом мне удалось попасть в домик, где птицы проходили карантин, который для безопасности был размещен за пределами зоопарка.

Вероятно, когда-то он служил амбаром. Теперь же здесь передерживали птиц, присланных из-за границы, выясняли, не прибыли ли вместе с ними какие-нибудь болезни.

Открывая дверь в карантинный домик, Рис сказал:

— Сейчас войдем в дверь, там будет такой тазик, ты в него наступи.

И через минуту:

— Наступил?

— Стою в нем. А чего в тазике-то?

— Дезинфектант, он микробов убивает.

Рис задумчиво погладил блестящий подбородок, на котором ни один микроб не смог бы удержаться никогда в жизни. — Есть еще отсталые страны. С микробами.

В коридоре на вешалке висели белые врачебные халаты.

Один из них Рис одел на себя, другой снял двумя пальцами и протянул мне.

— Вот тебе халат, и сапоги надевай.

— Да что-то больно большие сапоги-то.

— Так ты их на свои сапоги одевай. Сверху. Они для того и предназначены.

Передвигаться в двойных сапогах было тяжеловато.

И я сказал об этом Рису.

— У нас, в Канаде, еще и не столько сапог надевают!

В коридоре было несколько дверей, а в дверях — окошки. Рис открывал каждое, смотрел внутрь, а потом закрывал.

При этом он говорил:

— Поели.

— И тут поели.

— А тут? И тут поели.

Поели, как оказалось, везде. А раз поели, то надо кормушки мыть и новый корм насыпать. Заодно мы меняли воду.

А скворцы прыгали над нами, расправляли хохлы и грубо кричали: «харч!», «харч!». У наших скворцов-то голосок понежнее будет.

В этот день я распрощался с птичьим отделом и, уж так вышло, следующим утром снова оказался на кормокухне мелких и крупных млекопитающих. И уж так случилось, что в последнюю неделю курсов я работал с тем же человеком, что и в первую. С Эуленетт.

На этот раз мы убирали и чистили у прыгучих крыс. Вот ведь дела — этот зверь, хоть и крыса, а ростом с небольшого кенгуру. Что бы сказал простой человек, увидев такую огромную крысу? Он бы ничего не сказал. Он бы закричал.

Только кричал бы он зря, потому что прыгучие крысы — одни из самых безобидных животных на свете. У них огромные уши лопухами, а глаза — не меньше чем у человека. И глядят совсем по-человечески. Но главное в прыгучих крысах, как понятно из названия, прыгучесть. Они без всякого шеста могут взлететь на такую высоту, какая не снилась самому знаменитому шестовику Сергею Бубке.

В каком-то смысле эти крысы были — птицами.

Прыгающих крыс Даррелл привез из своей последней экспедиции на остров Мадагаскар. Жилище им обустроили в длинном здании, где прежний хозяин поместья держал гидравлический пресс. Эта машина давила фрукты и делала сидр. Где теперь находится пресс, не известно. Зато каждому посетителю ясно, что здесь живут редкие мадагаскарские крысы, поскольку на доме висит специальная табличка.

Вольеры, в которых обитали крысы, были стеклянными и, почему-то, треугольными.

— В этом, наверное, есть какой-то смысл, — думал я. — Но какой?

В полумраке, который здесь царил, трудно было увидеть смысл треугольных вольер. Зато смысл полумрака, как ни удивительно, был ясен. Если бы посетитель зашел сюда ночью, то он увидел бы, что помещение, где когда-то стоял гидравлический пресс, залито ярким светом. Посетитель, разумеется, поспешил бы в администрацию и сообщил о том, что служители позабыли выключить свет. Но что бы ответили на это в администрации?

— Уважаемый посетитель! — ответили бы в администрации. — В помещении, где живут прыгучие крысы, установлена новейшая система контроля за освещением. Днем она его отключает, а в определенные ночные часы, именно — в определенные, включает! Понимаете? Мы делаем сутки наоборот!

— Зачем же нужны такие сутки? — удивится недогадливый посетитель.

— Да чтоб вы, дорогой вы наш человек, уважаемый вы наш посетитель, смогли бы днем посмотреть это ночное животное! В ночные часы же наш зоопарк не функционирует!

— Вон оно что! — скажет этот человек и поблагодарит администрацию зоопарка за заботу о нем, о посетителе.

А вот понять треугольную форму вольер оказалось сложнее. Но и в ней все-таки был свой смысл. Уже после того, как из здания исчез гидравлический пресс, но еще до того, как появились крысы, тут жили человекообразные обезьяны с названием «орангутанги».

Орангутангов, как и людей, сильно интересует жизнь соседей. Чтобы обогатить жизнь обезьян в неволе, для них сделали вольеры особой формы, из которых можно было одновременно следить за обитателями сразу двух соседних клеток. И, надо сказать, оранги сполна пользовались этой возможностью!

А крысам-то что? Во-первых, их не интересует жизнь соседей, а во-вторых — какие ночью соседи? Темно же.

Кормление и уборка у крыс проходили хорошо и весело. И только в последний день, выходя из здания по лестнице, я ударился головой о табличку. На ней было написано «Майнд зэ хэд!», что значит «Берегите голову!».