Шанхай оглушил Катю скрежетом лебедок, рычанием моторов, гудками пароходов и машин. Сквозь портовый шум заунывно пробивались стоны кули, согнутых пополам, с огромными мешками на маленьких спинах: «Хей-о-хо! Хей-о-хо!» Рикши катили свои повозки, покрикивая вместо клаксонов: «Вей-вей!» Монотонной тягучей нотой вплетались в голоса города подвывания нищих. Дрались у входа в кабачок «Фриско» пьяные матросы. Пестрые рекламы приглашали, указывали, взывали со всех углов.

Извозчик сначала ехал вдоль берега грязной Вампы с шумными баржами, сампанами, ловкими джонками, снующими между судами с разными флагами, мимо мрачных кирпичных зданий, похожих на казармы. Катя подняла голову, разглядывая круглый циферблат на высокой башне. «Английская таможня», – уронил извозчик и остановился возле меняльной лавки. Катя отдала часть тикалей, предназначенных для карманных расходов, и получила взамен мексиканские доллары, находившиеся здесь в обращении наравне с китайским серебряным долларом – юанем. На прилавке толстого китайца-менялы стояла грифельная доска с курсом мексиканского доллара в американском, в лире, франке и йене. Шанхай покупал, торговался, продавал.

Кате стало так неуютно среди безлиственных пыльных улиц, что на секунду появилась мысль, не уехать ли обратно с тем же пароходом. Но Намарона рядом была спокойна и оживленна, а коляска въехала в западную часть города, зеленую, тихую, с виллами в садах, внушительными отелями, банками, живописными харчевнями, и на душе у Кати стало спокойнее.

Они остановились в двухкомнатном номере отеля «Бостон». Катя записалась под фамилией Лесницкая и почувствовала давно забытое ощущение самостоятельности, отсутствия каких бы то ни было обязанностей. Вильсон надавал ей множество рекомендаций по поводу режима дня, лечебной диеты и успокоительных средств. Катя намеревалась встретиться с приехавшими из России, но только попозже, собравшись с силами. А еще можно было съездить к Ивану в Пекин. Но там неизбежна встреча с Савельевым. Нет, второго раза в том состоянии слабости и нервного расстройства, которое не оставляло ее уже несколько месяцев, не вынести. И Катя при всем желании видеть брата убедила себя, что Иван сейчас и так в неопределенном положении: пришлось оставить службу в русском посольстве и он, раздумывая, чем бы заняться, жил с семьей на сбережения. Конечно, со знанием четырнадцати языков он без работы не останется. Но до гостей ли теперь? В общем, решила пока, насколько хватит терпения, оставаться в Шанхае.

И все было бы хорошо: Ежик писал часто, Вильсон – тоже. Лек – редко, так ему же некогда… Но стали в письмах встречаться какие-то недомолвки. Катя не знала, что и думать. Лек заболел? У Ежика с учебой не ладится? Но отчего ж скрывать? Пишут, что все здоровы. Намарона тоже получала письма от своих приятельниц из Парускавана и однажды, помявшись, как обычно, перед важным разговором, решила все-таки его начать:

– Не знаю, говорить вам или нет, но, наверное; лучше сказать.

– Что случилось? – Катя побледнела и медленно опустилась на подвернувшийся стул.

– Толька не волнуйтесь, ради бога. Теперь уж вижу, что следовало промолчать. Но ведь не я, так кто-нибудь другой скажет.

– Да говори же, наконец, не томи!

– Ой, не могу! Вы лучше сами почитайте!

Катя развернула бумагу. Буквы разбегались. Она никак не могла сосредоточиться. Лек… Джавалит… При чем тут Джавалит?.. Она прекрасно помнила эту очаровательную племянницу Лека, персиковую девушку, рядом с именем которой обычно употребляли английское «gay», что скрывало двусмысленность, означая и «веселая» и «беспутная». «Gay Javalit», – было написано и в письме. Их домик в Хуа Хине – и вдруг там Лек, проводящий с Джавалит шумные уик-энды! Не верилось. Было слишком не похоже на суховатого Лека, никогда не любившего пустопорожней болтовни, сборищ и ни к чему не обязывающих флиртов.

А если это серьезно? Пустышка Джавалит… Милое личико, беззаботный смех и никаких терзаний… Но хваленая ответственность Лека за семью?! Горько. Тошно. Первый раз расстались надолго и… А вдруг он специально ее отослал? Нет. Он был слишком спокоен и занят работой последнее время. Катя припомнила его честный открытый взгляд при прощании и поцелуй, хоть и не жаркий, но ласковый. Нет-нет, тогда еще все было хорошо. Катя решила подождать. Может, все кончится быстро и само собой. Но Лек почувствовал по интонациям писем, что ей все известно, и стал присылать сжатые отчеты об учебе Ежика, называя его Чула-Чакрабоном. Катя чувствовала, что теряет мужа. Где было взять сил и на это испытание? Она опять слегла. Как у свекрови, смешались ночи и дни. Засыпала – снилось, будто Ежик опять крошечный, двухлетний и болен дизентерией. Чуть не потеряли они его тогда. Лек днем был в академии, а ночью сменял падающую от усталости Катю. Ежик немного успокаивался только на руках, и, чтобы малышу было легче переносить мучения, они сутками носили его по комнате.

Потом она просыпалась и вспоминала, как они с Ежиком и Махидолом путешествовали к фамильному городу Чакрабона Питсанулоку на север Сиама с его древними памятниками и монастырями. В сознании всплыла полустершаяся надпись на треснувшей ступе: «…Сын, который умер юношей, и в этом нет ничего удивительного, ибо этот мир перерождений является неустойчивым, недолговечным, иллюзорным…»

Катя, Лек, проводники и повар ехали на лошадях, а Чом с Ежиком восседали на спине огромной добродушной слонихи Бунчи, которая ступала медленно, надежно, слегка покачиваясь. А вокруг цвели орхидеи фантастических расцветок, пели невиданные птицы, листья папоротников, не знавшие солнца, безнадежно тянулись вверх, а над ними, перелетая с ветки на ветку, покрикивали настоящие дикие обезьяны. Если не было рядом подходящего жилья, устанавливали большую армейскую палатку, разжигали костры, чтобы отпугнуть непрошеных гостей. Воздух на севере был несравненно чище, ночи холоднее, чем в Бангкоке. Ежик и по сей день вспоминает: «Как чудесно было путешествовать! Давайте поедем снова!» И теперь так просто взять и зачеркнуть все, что связывало их более десяти лет? Друзья, родственники, все говорили, что у них образцовая семья, ставили в пример. Никогда ведь не ссорились. Всегда приходили к единому мнению. Что же теперь делать? Как тяжело жить! «…Неустойчивым, недолговечным, иллюзорным…» Катя глотала таблетки снотворного, чтобы еще на несколько часов освободиться от невыносимых размышлений.

Англичане, когда хотят сказать «влюбился», «страстно полюбил», говорят «he fell n love» – «упал в любовь». Именно это и произошло с Чакрабоном. Он упал в ласковую безмятежность Джавалит, в ее задорный смех, напоминающий звон бронзовых колокольчиков на храмовых карнизах, в черную глубину блестящих глаз, которые сулили счастье.

Временами Чакрабона начинали мучить угрызения совести. Случалось, он жалел, что Катрин пришлось уехать. Безоблачному счастью назойливо мешало ощущение вины перед женой. Но рядом появлялась Джавалит, и Лек забывал про все, прятал сомнения и недовольство собой в самые темные тайники души.

Еще год назад он бы высмеял всякого, кто осмелился бы заявить, что Чакрабон способен на измену. И вот – пожалуйста… Сам не ожидал от себя такого. Но отказаться от Джавалит? Вернуться назад, к тому моменту, когда у кого-то из молодых офицеров – у кого, не вспомнить уже – возникла идея провести уик-энд в Хуа Хине, и все переиграть? Не поехать? Отправиться с сыном к матери в Пья Тай? Нет, ни за что! Пусть остается все как было. Хотя о чем разговор? Ничего не изменить…

А в тот четверг Лек сначала отказывался, ссылаясь на срочную работу.

– Всем известна ваша занятость, принц, но все же…

– Лек, не повредило бы тебе отдохнуть денек-другой, – увещевал Махидол.

– Право же, если бы Катрин не уехала, мы с удовольствием пригласили бы всех на дачу…

– Но мы и сами справимся с хозяйством! Погрузим в машину провизию, напитки и – вперед!.. Говорят, вы оборудовали прекрасную кухню, да и веранду расширили?

– Расширили.

Получалось, что он как собака на сене: сам не бывает в Хуа Хине и другим не дает. Действительно, прекрасная дача на взморье, продуваемом свежим ветром, пустует, а друзья мучаются в городской духоте.

– Пожалуй, я дам вам ключи. И напишу записку деревенскому старосте, чтоб обеспечил вас отборной рыбой.

– Ну как можно без хозяина? Одни мы не поедем!

– Хорошо бы послать с вами сына. И сам Ноу накупался бы вволю, и вам бы все показал.

Ему некогда, а мальчишка-то за что страдает?

– Все. Решено. Едем вместе! – почувствовали слабинку офицеры. – Да, принц?

– Уговорили…

Когда во второй машине с гостями Лек увидел Джавалит и еще двух девушек, то сначала недовольно поморщился: прощай тихий отдых и долгие беседы с сыном под рокот набегающих волн. Прощай возможность просто смотреть на низкие звезды и не думать ни о чем. Многолетняя усталость все-таки напоминала о себе. Сбросить бы постоянное напряжение… А теперь – вот уж радость великая! – предстоит развлекать гостей. Дамам потребуется особое внимание. Выдавливать банальности? Комплименты? Отвык. Не хочется.

Конечно, Джавалит уловила плохо скрытую неприязнь Чакрабона. Улыбка ее исчезла. Глаза погрустнели.

И он рассердился на себя. Ну при чем тут эта милая девочка? Нельзя позволять себе распускаться. Нечего портить уик-энд хорошим людям. Лек постарался преодолеть раздражение и стал подшучивать над племянницей:

– Джавалит, когда же ты успела вырасти? Помнишь, как ты приходила к нам кататься на Бунче? И попыталась отнять приглянувшийся банан у бедной голодной слонихи? Ты и вправду очень захотела есть, Джавалит? Ну попросила бы чего-нибудь у Намароны!.. Помнишь, да? А Бунча, рассердившись, отшлепала тебя хоботом.

Джавалит рассмеялась:

– Хватит, дядя!.. Смотрите, Махидол уже купается. Побежали на пляж!

Играли в мяч – Джавалит упрямо кидала его Леку. Из симпатии? Травяной шарик, брошенный неловкой рукой, падал на землю и катился к ногам принца. Лек посылал его обратно. Из вежливости? И если бы другим не удавалось время от времени перехватить мяч, игра превратилась бы в развлечение для двоих.

Пили чай – Джавалит, подавая чашку или сандвич Леку, обязательно касалась его руки. Может, из озорства? Но нет… Ниточки-токи протянулись от Джавалит к Леку. И он не устоял? Да. Но не все так просто.

Он лишь разрешил себе пофлиртовать. А что? Работал как вол. Давно лишил себя обычных радостей неделового общения. Так и вовсе в сухаря превратиться можно. Или, наоборот, дойти до полного нервного истощения. Отдыхать так отдыхать! Отключиться от забот. Хватит. Заслужил же хоть два дня отдыха. И капельку шампанского. Джавалит! Какая приветливая девочка. Удивительно, почему в ее присутствии легче дышится? И голова начинает кружиться…. От шампанского? Но выпито совсем чуть-чуть. Вот только Махидол смотрит осуждающе. Это мешает. К дьяволу! Уйти бы подальше от всех. С Джавалит. Лунная дорожка… Какие крупные звезды! Расслабиться! Всего на два дня… Кто-нибудь обязательно напишет про уик-энд Катрин. Да тот же Махидол! Ну и пусть. Сама виновата. Он ведь живой человек. Катрин никогда не отличалась пылкостью. А последние два года вообще превратилась в ледышку. Или в лунатика. Только сообщения из России да проблемы Ежика ее трогают. Им отдается вся страсть. И зачем она усложняет жизнь? Приходишь домой – хочется отдыха. А тут мировая скорбь – в России голод! Ну не в одной же России!.. В Африке тоже, да и в Сиаме хватает неприятностей… Ох уж эта сложная славянская душа, которой дай только волю помучиться! Нет, он несправедлив. Наводнение ей дорого обошлось. И жалко ее. Но, в конце концов, это и его дом тоже, и его сад! Ему ничего, а для нее трагедия. Господи, как не хватает Катрин легкости! Джавалит – песенка, смешинка… Ну и пусть пишут. Катрин умница, поймет, что ему нужна отдушина. Маленькая отдушника. Иначе он не выдержит, не сделает всего намеченного. Вачиравуд со своими «Тиграми» и советниками – черным облаком… Нет, не думать о делах! Запрещается! Что ж поделаешь, если так получается, если Джавалит рядом и от одного взгляда на нее делается радостно?

– Джавалит, девочка, иди ко мне!..

В Парускаване Джавалит окружило множество открыто неприязненных или лицемерно дружелюбных взглядов. И встречаться с Леком там она могла только вечерами на час-два – днем он на службе, к ночи ей надлежало быть во дворце.

Только Хуа Хин давал желанную свободу.

Джавалит умащала тело мазью из сандала, алоэ, амбры и розовой воды, смешанной с мускусом, зажигала благовонные свечи, и враз стихали все звуки.

– Милый, сколько в тебе нежности и страсти! – шептала она Леку, а он впитывал ее дыхание, голос, прикосновения, и казалось, что их встреча была предопределена судьбой, только ждала своего часа. И вот встретились две кармы прежних жизней, чьи судьбы были связаны издревле и навечно.

– Ты так красива, что мне больно, когда на тебя смотрят другие мужчины…

Она смеялась, и он гладил ее лицо трепетными пальцами.

– Ни у кого на щечках нет таких ямочек, как у моей Джавалит!

А она на секунду хмурилась:

– Что ж хорошего? На их месте появятся первые морщины, – и снова хохотала, не веря, что это возможно.

Время шло. И чем дальше, тем больше ширилась трещина, расколовшая маленькую семью принца Чакрабона. Катя часами смотрела на нешумную улицу, думала, как жить дальше, и ничего не могла решить. Бедная голова! Счастливы умеющие не думать, умеющие погрузиться в нирвану. И разум освобождается от неудовлетворенности. Хорошо бы не существовать.

Но не так, чтобы умереть. Это грубо, грязно… Равно, душные чужие пальцы будут прикасаться к телу, одевая и укладывая в гроб. Нет. Если бы, как Мавка, сказать Подземному призраку: «Возьми меня! Забвения хочу!»

Но надо было что-то делать. Катя написала Леку, чтобы он или отказался от Джавалит, или дал ей развод. Он попросил отсрочки, не зная, как поступить.

Намарона неназойливо, но горячо просила хозяйку не добиваться развода: «Сиамцы говорят: построив свой дом, ты должна жить в нем больной или здоровой, пока он не разрушится. И еще: мужчина – падди, а женщина – кау. Это значит, что кау нельзя посадить, как падди. Если уж ты родилась женщиной, у тебя может быть лишь один дом и муж. Хороший он или плохой, надо с ним мириться…» Но это невозможно! А как же Ежик? Задиристый и ласковый, родной, маленький… Писали, что он дружен с Джавалит. Она каждый день приезжает в Парускаван и играет с ним. Конечно, он общительный мальчик, привык, что его все любят, и отвечает людям тем же. Не все понимает, но из детской дипломатичности про свою кузину Джавалит не пишет. Ежика Кате не отдадут Что такое она против наследного «небесного принца»? Против королевы-матери и всего клана Чакри?.. Пыль под ногами благословленных богом…

Воскресный вечер рассыпал последние желтые лучики.

Ежик, Чакрабон и Джавалит ужинали. Днем долго купались, играли в теннис. Устали. У Ежика глаза слипались. Только Джавалит еще могла посмеиваться:

– Ноу, а Ноу, не правда ли, крошка Рамайя очень мила? Ну скажи! Неужели тебе никто не нравится? Не может же быть такого!

Ежик смущался:

– Некогда мне девчонок разглядывать. Да и негде. Училище – дом, дом – училище…

– Ой ли? А у бабушки? Возле нее всегда полно девчушек.

– Джавалит, оставь парня в покое, – вступился Лек. – Не красней, Ноу. Она шутит.

Ясно, что шутит. И пусть. Ежик и не думал обнажаться. Он вообще не имел ничего против кузины. Когда она была рядом, и отец светлел, становился веселым, каким Ежик его давно не видел. А пусть Джавалит и насовсем бы к ним переехала. Ежик ей прозвище придумал: Колокольчик. Так и звал про себя. Но только, конечно, не вместо мамы. Мама есть мама. Она лучше всех. Но у дедушки было четыре жены, а у прадедушки много-много. Пусть были бы и мама и Колокольчик.

Тут прискакала Нана. Схватила с блюда конфетку.

– Фу, какая ты невоспитанная, – пристыдила ее Джавалит.

Нана не обратила на это никакого внимания. С возрастом у нее характер стал невыносимым. Только Катрин и слушалась.

Теперь потянулась за долькой апельсина и чуть не перевернула вазу с цветами.

– Нана!.. Грязными руками!.. На вилочку. – Джавалит вложила ей в ладошку фруктовую вилочку, погладила по голове и, попытавшись повернуть ее к себе, задела, прижала больное Нанино ушко.

Обезьяна дернулась, заверещала и отшвырнула вилку изо всех сил.

– Ох! – Ежик закрыл руками лицо.

– И-и-и! – Нана, скривившись, схватилась за ухо.

– Сын! Ноу! – метнулись к мальчику перепуганные Лек и Джавалит.

Он тряс головой, постанывая. «Неужели глаз задет?» – сжалось сердце у Чакрабона.

– Сынок, малыш… Ну давай-ка посмотрим, что там у тебя?

Ему с трудом удалось оторвать ладонь Ежика от лица. Вздохнул с облегчением, вытер салфеткой измазанную щеку.

– И ничего страшного…

Совсем рядом с глазом выступили две алые капельки.

– Джавалит, дай, пожалуйста, йод. Вон в том белом шкафчике… Все, Ежик, все… Джавалит, подуй на ранку, пока я мажу…

Джавалит, все еще бледная, гладила мальчика по плечу, заглядывала в глаза, забыв на время о виновнице переполоха.

А обезьянка вовсе не чувствовала себя виноватой, сидела, поскуливая и трогая ушко.

– Вот паршивка! – шагнул к ней Лек.

– Папа, оставь Нану, она ни при чем, ей и так больно, – защитил мамину любимицу Ежик.

– Ну ладно, кажется, все обошлось. – Лек протянул Нане орешек. – Джавалит, ты больше, на всякий случай, не прикасайся к ней. Она стала злопамятной, иногда просто невыносимой, но мы ее простим. Помнишь наводнение? Нана тогда упала в воду, нахлебалась. Было не до нее. Сразу не вытерли. В ушке вода осталась. Застудилось. Теперь воспаляется время от времени.

– Значит, я во всем виновата, – убитым голосом проговорила Джавалит. – Ну, Ноу, миленький, что тебе сделать? Хочешь, новый велосипед подарю? Или моторную лодку? А хочешь, тоже мне сделай больно. Ну ударь…

– Только этого еще не хватало! – нахмурился Чакрабон. – Довольно… Единственная просьба: Джавалит, проследи сама, чтобы завтра вызвали ветеринара. А впрочем, нет… Я увижу Вильсона, и он не откажется выписать ушные капли для Наны. Он ее любит. – И, помолчав, добавил: – Ты не виновата. Никто ни в чем не виноват…

Одно за другим слал Кате письма Иван. Просил не решаться на крайние меры. Писал Махидол, не зная, чью сторону принять. Обоих любил одинаково. «Как же могло такое случиться?» – удивлялись при дворе. Вначале все были настроены против невестки-чужестранки, но потом познакомились ближе и полюбили ее. Махидол уговаривал Лека, просил Катрин. Бесполезно.

Лек согласился дать развод.

А потом конверт с бангкокским штампом пришел от Вильсона:

«…Кейти, я жалею вас обоих и не знаю, кому из вас хуже. Не думайте, что Лек спокоен и счастлив. Он очень неважно выглядит. Изможденный, усталый. Он не позволяет себе ни одного резкого слова в Ваш адрес, подолгу занимается с сыном. Он Вам сообщил, наверное, что согласен развестись? Но это оказалось сложнее, чем все думали. Теперь против него выступил Вачиравуд. Он заявил, что никогда не позволит ему оставить Вас и жениться на Джавалит. На первый взгляд, он защищает Вас, но к чему такая защита, от которой плохо всем? Уж на что Саовабха расстраивалась, увещевала Лека и не хотела, чтоб вы расстались, и то поняла неизбежность разрыва и смирилась: раз уж так, то пусть будет хоть Джавалит – она неплохая девочка. А король ни в какую. Когда Саовабха увидела, что он непреклонен и, да простит он мне грубость, несгибаем, как тиковое полено, она перестала с ним разговаривать. Представляете? Он приходит проведать королеву-мать, а она демонстративно поворачивается к нему спиной и сидит так, пока он не покинет Пья Тай. Лек выдержал с ним тяжелое объяснение. И теперь не может произносить имя короля без раздражения. После этого произошло событие, насторожившее многих. Чакрабон получил записку, где говорилось, что его хотят отравить. Указывалось время, место и имя офицера, которому поручено подсыпать яд. Но Вы же знаете Лека!.. Он не стал трястись от страха, жаловаться королеве и нанимать штат охраны и дегустаторов. Он с этим письмом пошел прямо к офицеру, чья фамилия была начертана там крупными буквами. И тот встретил Лека, ни о чем не подозревая, а когда узнал, побледнел, затрясся и стал клятвенно уверять, что этого не может быть, что он предан ему всем сердцем и скорее сам выпьет отраву, чем будет содействовать гибели любимого командира. Инцидент исчерпан. Но надолго ли? Я не хотел бы, чтобы Вы ненавидели Чакрабона. Он этого не заслуживает…»

Да не было в Катиной душе зла на Лека!.. Обида, растерянность, непонимание, но не зло.

И, кажется, впервые в жизни Катя столкнулась с некоторыми финансовыми трудностями. Как только зашла речь о разводе, она подсчитала самые необходимые расходы и написала Чакрабону, что согласна принимать не более этой суммы ежемесячно. Но потом пожалела – цены взлетали не по дням, а по часам. И пришлось ей переехать с Намароной в маленький английский пансионат со скромными обедами. Деловитая Намарона подыскала его, обойдя несколько гостиничек, рекомендованных горничными отеля.

Носильщик уже нес чемоданы к коляске, когда Катя подошла к портье сдать ключи от номера и оставить свой новый адрес для переправки писем.

– Вам телеграмма, – дежурно изобразив соболезнование, сказал он.

Мысли еще были заняты ценами, счетами, вещами, и Катя, не сразу уловив сочувствие в его голосе, спокойно развернула бланк.

«Королева-мать покинула нас. Скорбим. Чакрабон».

Опять и опять… Когда же наконец кончится черная полоса? «Пришла беда – отворяй ворота».

Через несколько дней пришло письмо от Ежика.

Королева пригласила его к себе на уик-энд. Он приехал, а бабушка спит, но Ежик привык, что она стала очень много спать, поиграл с дядей в нарды, почитал, пошел посмотреть, не проснулась ли королева, и вдруг стало ему не по себе. Не слышно было легкого бабушкиного похрапывания. Он позвал ее тихонько, потом погромче. Молчит. Тогда он решил обязательно добудиться, несмотря на запрет. И тут же понял, что это конец, заплакал и стал звать Чом. Началась суета. Вильсон приехал, но было поздно.

Бедный Ежик! Надо же было случиться, что именно ему, маленькому и незащищенному, выпало первому коснуться умершей Саовабхи.

Кате представлялся Чакри Кри, дом Чакри, погруженный в глубокий траур. Время пройдет. Белые одеяния снимут. Но вряд ли прежнее оживление вернется во дворец. Не нужно оно замкнутому, не любящему людей Вачиравуду. Значит, потихоньку вдовы и родственницы старого короля, из тех, кто помоложе, оставят королевскую резиденцию, приобретя дома в шумном центре Бангкока или в зеленых садах пригорода. А король почувствует себя полновластным хозяином Сиама – не надо уже поступать с вечной оглядкой на материнское мнение.

Катино сильнейшее нервное расстройство сменилось опустошенностью. А потом наступила стремительная шанхайская весна, и однажды Катя остановилась возле юного деревца магнолии и словно в первый раз увидела пять огромных белых птиц-цветов на тоненьких серых веточках и, показалось, услышала старый мудрый голос: «Ты, знать, забыла, что тоска не может, не смеет быть сильнее красоты».

Зацвел жасмин. Стало скучно сидеть в пансионате.

Захотелось увидеть людей, пройтись по улицам и доселе незнакомого Шанхая. Нет худа без добра.

Теперь можно хоть издали, не сдерживая себя и не убеждая, что Сиам тоже родина, пусть и вторая, любить Россию. А где-то здесь, рядом, ходят, встречаются, от души наговариваются тысячи русских эмигрантов.

Катя вышла из пансионата с намерением немедленно найти кого-нибудь из них. Постояла. На тихой улочке редко позвякивали колокольчики извозчиков. Не дождешься. В какую же сторону отправиться? Пришлось вернуться и спросить хозяйку о размещении русской концессии. При этом по детскому суеверию подумалось, что вот вернулась, значит, дороги не будет, но Катя отмахнулась от глупой мысли…

– Зачем вам эти русские? – объяснив, как добраться до концессии, поинтересовалась миссис Мэррисс. – Ничего привлекательного. Постоянная суета, множество темных личностей. Вы, по-моему, еще не вполне здоровы для этаких походов. Или у вас там знакомые?

– Нет. Просто я ведь сама русская. Соскучилась.

– Как? Не может быть! Вот уж не подумала бы никогда…

– Миссис Мэррисс, вы запамятовали… Я говорила в первый день приезда.

– Ах да, верно… – И она осуждающе покачала головой: – Вы совсем не похожи на них… Такая интеллигентная, внушающая доверие женщина…

Потом уже Катя поняла, что хозяйке если и случалось бывать в русском районе, то только на ярмарке. А там действительно творилось такое, что миссис Мэррисс могла быть шокирована. Шум, сутолока. Если хочешь, чтоб тебя услышали, – кричи. И кричали. Все. В густом биржевом соусе особенно привольно чувствовали себя спекулянты. Скупали лихорадочно, торговались яростно. Кто-то, посмеиваясь, драл втридорога за предметы первой необходимости, а кто-то, униженно кланяясь, отдавал за бесценок последнее, чтобы перебиться еще денек-другой, страстно надеясь на чудо: вдруг бог смилостивится, пошлет спасение – сколько можно мучиться, – и все встанет на свои места: коли ты рожден богатым и счастливым, так им и будешь…

Но причины неприязни хозяйки к русским выявились потом, а пока Катя пошла по своей улице, свернула в переулок, пересекла площадь и неожиданно оказалась перед домом, от одного взгляда на вывеску которого сладко сжалось сердце.

А всего-то было намалевано: «Аптека». Но буквы-то были русскими. И занавесочки на окошках белые, с продернутой тесемочкой – такие, кроме как в России, нигде и не увидишь. И герань на подоконнике. И все это в четверти часа ходьбы от пансионата… Послышались знакомые слова. Даже, кажется, с украинским акцентом. Катя не вникала в их смысл, наслаждаясь лишь музыкой славянской речи.

Потом пошла дальше. Вывеска – «Трактир». Еще – «Букинист».

– Любые книги… всех стран и эпох! Без покупки не уйдете… – призывно улыбался маленький старичок, похожий на андерсеновского Оле-Лукойе.

Книг действительно было множество – глаза разбегались. Катя выбрала Бунина, Гоголя и Достоевского. Приказчик вызвался прислать домой с мальчишкой объемистые тома, но ей не хотелось расставаться с ними ни на минуту. Забрала сверток, а на улице почувствовала вдруг слабость, голова закружилась. «На первый раз достаточно», – подумала она и, махнув извозчику, вернулась в пансионат.

Два дня Катя только читала. Сначала взяла Гоголя. Отложила. Потянулась к Достоевскому. Книга словно сама раскрылась на нужной странице. Один абзац был отчерчен ногтем: «Неужели же и в самом деле есть какое-то химическое соединение человеческого духа с родной землей, что оторваться от нее ни за что нельзя, и хоть оторвешься, так все-таки назад вертишься».

Мистика какая-то… Не случайно же? Провидение? Но стоило поразмыслить, и все объяснилось довольно просто. Эмигранты же! Бывший обладатель книги, тоскуя по России, случайно наткнулся на показавшиеся вещими слова. Отметил их, возвращался к этой странице не раз в минуты уныния… И книга привычно открылась Кате. Кем был бывший хозяин книги? Отнес букинисту последнее, что связывало с родиной, лишь бы не умереть с голоду? Или все-таки умер, и чужие руки, удовлетворенные пусть скромным, но наследством, отнесли в скупку его последний скарб? Нет, это слишком грустно. Лучше думать, что он вернулся в Россию, а книги оставил, потому что там всегда их найдет, а деньги пригодятся в дорогу… И лишняя тяжесть…

Захотелось хоть что-то сделать для России. Может быть, помочь обездоленным, оказавшимся на чужбине? Но чем? Денег у них с Намароной – самая малость. Вот разве что узнать – должно ведь быть какое-нибудь общество или союз эмигрантов – и предложить свои услуги в работе? Решено. И она пошла искать людей, которые направляли бы стихийные благотворительные деяния наиболее обеспеченных и освоившихся в новой жизни русских.

Найти их оказалось несложным. Христианское общество размещалось в нарядном особняке. Швейцар равнодушно глянул на Катю и отвернулся. Но зато подошел подросток в кадетской форме. Прищелкнул каблуками, резко взмахнул головой, сообщил, что он дежурный, спросил, по какому она делу и как ее представить. Вежливый, корректный, красивый мальчик.

– Позвольте, я вас провожу.

Катя назвалась мадам Лесницкой, твердо решив не распространяться о перипетиях своей жизни. Начнутся охи-ахи, пересуды… Она ограничилась скупыми сведениями о муже и сыне, якобы оставшихся в Америке. Скоро приедут. Или она отправится к ним. Неважно. Важно, что она хочет быть полезной России.

– Конечно, милая, конечно, – ласково улыбалась княгиня Ольга. – Я так вас понимаю! Работы много, и мы вам очень рады. Вот в ближайшие дни организуем благотворительный бал, с тем чтобы передать вырученные от лотереи и распродажи деньги беднейшим. Стараемся поддержать их как можем. Поверите ли, некоторые опускаются до предела. Спиваются, гибнут. Всем не поможешь. И, хочу вас предупредить, не ждите благодарностей…

– Я не жду, – едва успела сказать Катя, но княгиня перебила:

– И правильно. Я все делаю потому, что так велит бог и моя совесть. Муж называет меня неисправимой альтруисткой. Я соглашаюсь, ну что поделаешь?.. В японскую войну я подарила фронту целый санитарный поезд. Ждала благодарностей? Отнюдь!

Катя вспомнила белоснежные вагоны. И верно: говорили, что поезд от княгини Ольги.

– Значит, это был ваш состав, – задумчиво проговорила Катя.

– Вы видели его? Это было чудо! Но как вы могли? Вы, наверное, были тогда совсем ребенком. Подумать только, уже пятнадцать лет прошло. Вы видели Ники? Моего сына? Он встретил вас внизу. Я назвала его в честь императора всея Руси. И сейчас особенно горжусь этим. Ну… вы, должно быть, сразу заметили его сходство с Николаем. Фамильное. Да-да… Так где вы видели мой поезд?

– Я проехала в нем от Петербурга до Харбина… Сестрой милосердия.

Княгиня легко вскочила с кресла.

– Не может быть! Ах, может, может… Значит, вы, как я, жаждете принести пользу России! Прекрасно, прекрасно… Нам нужны именно такие люди… К сожалению, Катенька, мне надо уходить, но мы увидимся завтра, и я введу вас в курс дела. А лучше всего – приходите ко мне домой. Вот адрес. Здесь недалеко. – Она протянула визитную карточку.

«Какая самоотверженная женщина», – подумала Катя, прощаясь. И уже подошла к дверям, когда раздался нетерпеливый стук.

Не дожидаясь разрешения, в комнату вошел светловолосый мужчина лет тридцати. Мелькнула непонятно откуда взявшаяся мысль, что ему пошло бы имя Вениамин.

– О, Вениамин! – воскликнула княгиня, и Катя, удивленная совпадением, остановилась. – Наконец-то вы выглядите вполне пристойно, – продолжала княгиня. – В таком виде вас даже можно представлять дамам. Катенька, это наш художник, Вениамин Осипович. Из диссидентов? Или из декадентов? Всегда путаю… Ну, в общем, из нигилистов.

– Ни то, ни другое, ни третье, – вежливо улыбнулся художник. – Я просто сам по себе.

– Ну будет вам… Судя по благолепному виду, вы с просьбой?

– Скорее с информацией. Я сейчас достаточно свободен, чтобы предложить свои услуги в качестве портретиста. Кому-нибудь…

– Ваша информация, изложенная четче, выглядит так: «Я на мели. Ищу работу». Ну что ж… Посмотрим, подумаем… А теперь до свидания.

Катя вышла на улицу вместе с художником, вдохнула сладковатый запах цветущих деревьев, постояла, раздумывая, куда идти. И Вениамин не торопился:

– Что-то я не видел вас здесь раньше…

– Да. Я приехала недавно. Извините, но мне, напротив, кажется, что я встречала вас раньше.

Он поглядел на нее пристальнее:

– Возможно… Москва? Пятнадцатый? В шестнадцатом я уже был в Париже…

– Нет, раньше… до шестого…

– Тогда только Киев.

– Вы киевлянин? Ну, конечно… А где вы жили?

И они, перебивая друг друга, стали вспоминать милые сердцу места. Расчувствовались до слез.

– А я еще сомневался, идти ли сегодня в сие заведение… Теперь доволен, даже если и заказов не получу. Приглашаю вас в гости, Екатерина.

– Нет, нет, что вы! – Катя замкнулась. Какой бы ни был земляк, а, в общем, человек незнакомый. – Меня Намарона, должно быть, заждалась.

– Странное имя. Индианка?

– Нет. Из Сиама.

– Вы там бывали, Екатерина?

– Я? – Она на миг смешалась. Неопределенно пожала плечами и поторопилась заговорить о другом: – Меня никто не называет Екатериной…

– Кроме меня. Дело принципа. Это я в противовес их обществу, – Вениамин махнул рукой назад, – с Кокочками, Таточками и Мимишками. Вас еще не окрестили Ришечкой или Теречкой? Собачьи клички. До самой смерти – лялечки. Вы думаете, отчего мой цивилизованный облик удивил сиятельную княгиню?

– Ну и отчего?

– Оттого, что мое появление обычно шокирует…

Вениамин скинул туфли, сюртук, расстегнул рубашку и двинулся вперед в одних носках.

– Не надо… Еще прохладно – простынете.

– Согласен. – Он, вздохнув, облачился снова. – Тем более что зрителей мало.

– Я понимаю. Вы назло?

– Ага… И чтобы отличаться от них. Кричат о помощи России. Но какая же это, к чертям, помощь?

– Вы сочувствуете большевикам?

– Я никому не сочувствую. – Голос Вениамина сорвался на крик: – Никому! Я сам по себе. Знаете сказочку: я от бабушки ушел, я от дедушки ушел?.. Так и я. Еще бы от себя уйти…

– Может, вам лучше вернуться в Россию?

– Может. Но что там делать сейчас художнику? Вернуться? Мне-то дорога открыта. Я не сбежал после революции. Как некоторые. Я уехал в Париж учиться. Еще до того… Но увлекся восточной живописью и только поэтому очутился здесь. Нет, не вернуться… Голод, холод… Зачем там лишний рот? А я ничего больше делать не могу и не хочу. Вот ведь как закручено, Екатерина: без живописи я не человек, не личность, а рисовать на пустой желудок не способен. О черт! Наверное, не так гениален, как Ван Гог. Или недостаточно безумен. Понятно?

– Конечно.

– Ничего вам пока не понятно! И все-таки заметьте одну тонкость. Они говорят: «Мы – эмигранты». Но загляните в любой словарь. Эмигранты – это люди, временно пребывающие в чужой стране, а люди, навсегда оставившие родину, называются иммигрантами. Я и говорю: «Я – иммигрант». Что есть, то есть. А они собираются вернуться. В прошлое. Чушь! Реку вспять не поворотить. Надо принимать все как есть и искать свое новое место в жизни. Утрясаться, устраиваться. Может быть, даже растолкав соседей локтями. «Диссидент», «декадент»… – передразнил он княгиню.

– Мы пришли.

– Куда?

– Я здесь живу. В этом маленьком симпатичном пансионате.

– Английском, – догадался Вениамин с первого взгляда на строгий, но не лишенный изящества особнячок. – Значит, тоже сами по себе… В сторонке… Ну что ж, до свидания. По одним дорожкам ходим. Еще встретимся.

– Всего хорошего, Вениамин.

Может, потому, что голос художника был взвинченным, а речь немного сумбурной? Или потому, что фоном звенела радость от первой встречи с соотечественниками? Но слова Вениамина едва скользнули по Катиному сознанию. Вникать не хотелось.

Сон приснился хороший. Березки, церквушки, она в крестьянском сарафане. И рядом кто-то добрый, сильный, надежный… Ударил гонг. Откуда в деревне гонг? Катя проснулась. Ах эта Намарона! Надумала стирать пыль и звякнула флаконом о зеркало. Но кто же снился? Неужели Савельев? Жаль, не досмотрела. Она крепко-крепко зажмурила глаза. А вдруг доснится? Нет, не получается. Все равно сон – прекрасный. Не иначе как Россия будет добра к ней…

Сегодня предстояло обсуждение программы благотворительного бала. Катя вышла из пансионата в приподнятом настроении, но таким оно оставалось недолго.

В переулочке Катя услышала за собой умоляющий голосок, тянувший:

– Мадам, мадам, мадам…

Она оглянулась. Маленькая китаянка-рикша семенила рядом. За ее спиной болталась крошечная младенческая головка.

Вереницы рикш на всех улицах города были привычным зрелищем. Они не давали прохода, упрашивая сесть в коляску, а заполучив пассажира, покрепче ухватывали оглобли маленькой велоколяски и, набрав побольше воздуха в легкие, бросались вперед. Какой-нибудь жирный седок из любителей поиздеваться подгонял беднягу ударами сапога или тыча в спину элегантной тростью. Поездка «на рикше» была дешевле, чем трамваем или с извозчиком, но русские – помнилось еще по Харбину – старались избегать экзотического средства передвижения.

Мужчины-рикши – везде. Но женщина?..

– Мадам, мадам… – не отставала китаянка. Катя остановилась.

– Зачем же вы? – спросила она сначала по-русски, потом по-китайски, не вполне уверенная, что будет понята. В Парускаване ее окружало немало китайцев, и Катя общалась с ними свободно, но диалект их значительно отличался от шанхайского. – Ребенку вредно… и вам.

Женщина залопотала в надежде вымолить хоть несколько центов. Совсем безнадежной получалась нарисованная ею картина. Муж был рикшей, был… но пришлось ему неделю назад полдня возить по городу какого-то европейца, кинувшего за работу пять центов. Пять мексиканских центов, которые вдвое дешевле американских. Он отказался от такой мизерной платы: жена не работает, за угол платить нечем, риса ни горсточки. И что? Добавили центов? Как бы не так! Рикшу ударили палкой по голове, кликнули полицию… А потом суд и «три месяца тюрьмы за грубое обращение с иностранцами». Но жить-то надо. И пришлось ей самой на время стать «лошадью»…

– Сколько же центов получается за день?

– Пятнадцать – двадцать, из них половину – хозяину коляски…

Катя сунула доллар в протянутую ладонь и, не дожидаясь, пока до донышка изольется поток благодарностей, быстро пошла по улице, стараясь настроиться на прежний добродушно-приподнятый лад. Не удавалось…

Дом княгини был устроен прекрасно. Он прежде всего был домом, просторным, богатым, но и уютным.

У Кати заныло сердце – чужая женщина хозяйничает в ее Парускаване…

Говорили о костюмах. Конечно, следует нарядиться в русские народные.

– Катюша, а вы будете боярышней.

– Тогда уж боярыней.

– Ну что вы, зачем же так! Вы выглядите совсем девочкой. Не то что я. – Княгиня вздохнула, но тем не менее удовлетворенно огладила пышные бедра. – Ох, что я упустила… Надо было Венечке предложить подновить-разрисовать ларьки.

– А он согласился бы? По-моему, нет.

– Не знаю. Но по крайней мере ощутил бы нашу заботу. Не бесплатно же. А почему, Катенька, вы думаете, что не согласился бы?

– Он вчера провожал меня до пансионата. Оказалось, что мы оба из Киева и даже встречались там в детстве.

– Умилительно! Такое совпадение! Но, Катенька, послушайтесь моего совета. Держитесь от Вени подальше. Я не против богемы. Но зачем же изображать из себя юродивого? И, мне кажется, у него что-то с психикой.

– Не заметила.

– Имейте в виду, на всякий случай. Ладно, искать его я не намерена. Объявится за неделю – получит заказ. Нет – пускай на себя пеняет. А нам и старые сойдут, те, что с рождества остались…

Еще во время разговора Катя обратила внимание на чередование щелчков и глухих ударов, словно в стенку соседней комнаты кто-то швырял резиновым мячиком.

Вдруг дверь распахнулась, и, размахивая пистолетом, в комнату ворвался взъерошенный Ники.

– Мамочка, я всех убил! С восьми шагов!

– Ах ты молодец!

– Мамочка, вы обязательно должны посмотреть, пока стрелы не отвалились!

– Ну пойдем, сынок, похвастайся. И вы, Катюша, глянете.

В комнате Ники на обоях одной из стен в три ряда, квадратом были наклеены открытки-портреты. В лица, изображенные на них, впились резиновые присоски стрел. Две, хлюпнув, отпали. Ники, не поднимая их с пола, схватил со стола другие, зарядил пистолет и стал целиться снова. И таким непримиримым было его лицо, такое наслаждение разлилось по нему, когда цель была поражена, что Кате стало не по себе.

– Эх, мне бы настоящий пистолет! Мамочка, вы ведь обещали!

– Погоди немного, Ники! Исполнится пятнадцать – получишь! – Княгиня пояснила Кате: – Вот как мы воспитываем истинных борцов за Россию. Пусть учится отстаивать свои убеждения. Придется нам самим защищать нашу Россию. Надеялись на японское да на пекинское правительства – и пронадеялись. Никому дела нет! Вы читали «Шанхайскую жизнь»?

– Нет. Сегодняшняя?

– Ну полюбуйтесь тогда. Видите? Отчеркнуто… Обращение Советов к Китаю. Читайте, читайте.

– «Советское правительство уничтожает все особые привилегии, все фактории русских купцов на китайской земле. Ни один русский чиновник, поп и миссионер не смеет вмешиваться в китайские дела…» – Катя подняла глаза:– А разве это плохо?

– Ужасно! Во-первых, они, – княгиня кивнула в сторону открыток, – просто дурачье. Самим есть нечего, а от денег, которые в руках лежат, отказываются. Но это бы и ничего. Чем им хуже, тем нам лучше! Так китайцы же расчувствовались… А это вы читали?

Катя покачала головой.

– Ну, сударыня, где же вы витаете? Читайте тоже. Нет, не там, ниже… Нашли?

– «Строгий нейтралитет»?

– Вот, вот! – Она отобрала газету у Кати. – «Строгий нейтралитет в гражданской войне между белыми и красными». Пекин не понимает, что послабление сейчас большевикам потом китайскими же слезками отольется.

– А можно мне посмотреть портреты?

– Конечно, Катюша! Врагов надо знать в лицо!

Ники отодрал стрелки от открыток. Перед Катей предстали лица, испещренные черными следами – кругами от резины. Некоторые открытки были обведены красным контуром. Княгиня пояснила, не дожидаясь вопроса:

– Это главные враги: Коллонтай, Бонч-Бруевич, Чичерин… Изменники, предатели!.. Остальных, разночинцев да нищих, можно понять. Я и не возмущаюсь. Они за свой кусок хлеба с маслом дерутся. Хотят, как мы, на серебре обедать. А тем чего не хватает? Чичерин – дворянин. Эти – из семей генералов, императору присягавших… Они безумцы. И их надо уничтожать, как сбесившихся псов. – Глаза княгини вспыхнули фанатическим огнем. – Господи, как мало у нас оружия и патриотов! Пушки бы! Самолеты!

Катя пристально смотрела на ряды открыток. Странно, но никакой ненависти к этим людям она не испытывала. Внимательные взгляды, умные лица. А хорошо бы поговорить с кем-нибудь из них. Например, с теми, в красных рамках. Бонч-Бруевич… Похож на английского дипломата. Сын и брат генералов. А выбрал советскую власть… Отчего же? Не так-то все просто. И нет рядом человека, который объяснил бы происходящее. Савельев, наверное, мог бы. Уж он-то с такой властью, которая справедливее. К кому? Если к народу – значит, советская. Узнать бы, где он и с кем… Катя непременно выбрала бы то же… Или вот Коллонтай Александра. В скобках – «нарком гос. призрения». Чем же она занимается? Помогает беднякам? Детям? Похожа на актрису. Драматическую. Или на поэтессу Смотрит всепонимающе. Только чернеют круги от присосок на снимке.

Катя подняла руку с носовым платочком – оттереть их – и тут же опустила: в чужой монастырь со своим уставом не ходят.

Вдоль стен бального зала вереницами пестрели лубочно разрисованные фасады картонных избушек. Катя заняла свое место за окошком с резными наличниками Голубые шелковые занавески покачивались от сквознячка. Но с обратной стороны «избушка» имела весьма неприглядный вид: жирные пятна на стенках, мазки краски, коряво загнутые гвозди, крепящие картон к деревянному каркасу «Изнанка красивой жизни», – грустно подумала Катя. На подоконнике были изображены сине-белые сугробики снега. Значит, декорации так и не перекрашивали: Вениамин не зашел вовремя.

Катя вынула из коробок, сваленных у ног, часы с кукушкой, матрешек, бутылку шампанского. «Абрау-Дюрсо»? Из чьих-то дореволюционных запасов… Усадила кукол на подставку, развесила гравюры. Закуток стал более уютным.

– Дамы и господа! Посмотрите, какие чудесные призы вас ждут! Покупайте билетики лотереи-аллегри! Этим вы поможете нашим разорившимся соотечественникам, пострадавшим от красного террора! – зазвенел рядом девичий голосок. Барышня-крестьянка с зеленым попугайчиком на плече протянула лукошко с билетиками первому приглашенному – вальяжному господину в вышитой болгарским крестом косоворотке.

И тут же рассыпали сухой перестук бойкие ложечники, споро затеребили струны балалаечники. И закружилась веселая кутерьма.

С лотереей закончили быстро. Но количество призов почти не убавилось. Может быть, номеров с шампанским и красавицей куклой вовсе не было в лукошке, а может, выигравшие решили оставить их обществу «на бедность».

Катя пошла спросить княгиню, как быть с призами: укладывать ли их опять в коробки или повременить до окончания бала?

Княгиня торговала брагой и медом – в память о патриархальной Руси. К ней подошла, с подносом пряников, дама в купеческом одеянии.

– Ну как, княгинюшка? Кажется, все хорошо?

– Да, Мими, весело и шумно.

– Весело-то весело, а все-таки оттенок не тот. Тревожный какой-то, нездоровый. Сравните с петербургскими балами!

– Ох, что вспоминать!..

– Да. И не последних лет, а в самом начале века. Позже японская война заразила страну лихорадкой, от которой мы так и не излечились.

– Катюша, – сказала княгиня, – вы близко знали Риночку Храповицкую?..

– Да. У нас были почти родственные отношения. Но я давно не имела о ней вестей.

– А я не зря вспомнила про нее именно сейчас – увидела Мими и вас рядом. Познакомьтесь… – Княгиня представила женщин друг другу. – Мими, вы упоминали Риночку недавно, а я была занята деловым разговором и не уловила суть рассказа. Что там с ней?

– Хотите знать, где она нынче и чем занимается? По последним сведениям, она перебралась из Парижа в Довилль, потом в Монте-Карло и сейчас весьма лихо проигрывает там вместе с Малечкой свое состояние.

– Странно… При чем здесь Малечка? Они же терпеть не могли друг друга!

Что-то Катя не припоминала, чтобы Ирина Петровна не могла кого-нибудь терпеть. И, желая поддержать разговор, она спросила, скорее из вежливости:

– А Малечка – кто?

– Как? Вы не слышали о Кшесинской?

– Сейчас… Это не балерина ли?

– Ну разумеется! Божественная Кшесинская, – с заметным сарказмом произнесла княгиня. – Кто же не преклонял перед ней колен? Сам царь благоволил. И великие князья были ее… хм-хм, ладно, не будем…

– Именно так, – поддакнула Мими, – наши князья… А иностранцы? Коллекция, как вы помните, была презабавная. С нею был даже какой-то сиамский князек. Как его звали? Мудреное имя… Ну, неважно… Он потерял голову от Малечки. В прямом смысле. Когда наша «прынцесса» дала ему отставку, он исчез из поля зрения. Был и нету… Может, повесился?

Неужели речь о Чакрабоне? Да-да… Что-то ведь было. Слушки-пересуды в гостиной Храповицкой. Им не придавалось значения в то время. А сейчас рядом с ним юная Джавалит…

– Матильде удалось-таки заарканить князя Андрея.

– А, к этому давно шло. Впрочем, он своей рассудительностью вполне уравновешивает ее буйный нрав. Хотя плохо то, что он не борец. Нет. Единственный из Романовых, не претендующий на престол. Всегда был философом.

– Подождем – увидим, будет ли он спокоен, когда и его состояние пустят на ветер?

– Да-да, – закивала княгиня, – нужно думать о завтрашнем дне. Прокутить остатки, конечно, можно. Но что потом? Я собираюсь жить долго и счастливо. Поэтому, милочка, нам следует быть экономными и рассудительными…

Катя опять потеряла нить разговора.

Четыре женщины, ближе других знавшие Лека: две из них русские – Матильда и она, Катя; две тайки – Валиндра и Джавалит. Но все разные, как четыре стороны света. Женщины, которых объединяли воспоминания о Чакрабоне, мимолетные или болезненные. Грустно – одна прогнала его. Двух он оставил сам. Тяжело, когда тебя бросают. Верно, это всегда воспринимается как предательство. Горько. Валиндре пришлось испытать то же. Четвертая пока с ним. Пока. Время покажет. Долго ли его будет радовать беззаботный смех Джавалит? Ох, нет! Скорее всего – недолго. Леку нужны глубина и серьезность. Он быстро пресытится и пожалеет об измене. Иначе и быть не может. Верно, уже жалеет. Недаром же столько месяцев колебался, прежде чем согласился на развод. Предчувствовал и жалел заранее. Пусть. Надо было думать раньше.

Вдруг представилось – темное море, щепки на волнах. Обломки кораблекрушения? И ветер, который швыряет, сталкивает их, потом отбрасывает на бесконечные расстояния друг от друга. Что это за сила, распоряжающаяся судьбами миллионов?

– И вот, – все о том же толковала Мими, – Кирилл переименовал ее в Красинскую, чтобы не порочить семью мезальянсом – Романов и балерина. Укрыли огонь рогожкой!

– Товарищ продавец! – прервал пересуды незаметно подошедший Вениамин. – Плесните-ка мне бражки!

– Что-о-о? – Княгиня медленно повернулась к нечестивцу, посмевшему в ее присутствии произнести крамольные слова. Она превратилась из добродушной кумушки в Медузу Горгону. – Босяк! Что ты себе позволяешь?

– Да я ничего… я пошутил… – стал оправдываться художник, чувствуя, что и вправду переборщил. – Я просто изображал босяка. Они же так нынче там разговаривают.

– В следующий раз изображай их в другом месте! На паперти!

Разъяренная княгиня отвернулась от Вениамина, процедив:

– Босяк и есть! Шуточки все! Помогай им после этого.

Катя постаралась сгладить обстановку:

– Оставшиеся коробки, наверное, надо отнести на склад? Вениамин мне поможет. Хорошо? – И увела художника за собой.

Спустя полчаса они уже шли по Нанкин-роуд.

– Вас, конечно, стесняет мое общество? – спросил Вениамин.

– Отчего ж?

Он многозначительно развел руками.

Катя усмехнулась: «Не стесняет…» – хотя подумала, что со стороны они выглядят, должно быть, забавно: ее строгое синее платье из японского шелка с белым воротничком, собранные в тугой узел волосы – и его старые башмаки на босу ногу, пестрая застиранная рубашка неизвестного происхождения, взлохмаченный чуб, лихорадочно блестящие глаза и не очень связная речь. Может, он «веселую травку» покуривает?

– Сложно быть совсем независимым?

– Это точно. Жди теперь подачки от княгини… Угораздило же! Господи, жил ведь припеваючи! – И вдруг стал ругаться: – Стервятники, болтуны, гиены бессильные… Ждут, когда кто-нибудь прикончит Советы. Отсиживаются тут, боятся бороться в открытую. Вывезли миллионы… Да на эти деньги можно снарядить целую армию!

Катя не ожидала такой эскапады.

– Вы непоследовательны. В прошлый раз говорили другое.

– «В прошлый, в прошлый», – передразнил он ее. – Прошлый раз был неделю назад… жизнь назад.

Кате стало жаль его.

– Случилось что-нибудь плохое?

– Екатерина, ну что здесь может быть хорошего? Я хочу назад, в Россию десятого года. У меня талант исчезает, испаряется, засыхает… как хотите называйте… уходит из каждой поры. – Он сжал виски ладонями и застонал.

– Но вы же уехали из Европы на Восток, в Азию, за изысканным искусством, вдохновившим вас? Оно наскучило?

– Дело не в искусстве, а во мне. Из головы нейдут слова Чайковского: «Ведь за границей только тогда хорошо, когда можешь хоть сейчас домой уехать». А мы… Без руля и без ветрил!

– А действительно, куда мы идем? Я в этом районе еще не была.

Они остановились перед входом в парк.

– «Китайцам вход строго воспрещен», – прочитала Катя. – Странно. В своей стране и не могут ходить куда вздумается.

– Зачем? А странного ничего нет. Страна их, а парк на земле концессии, то есть наш.

– И даже богачей не пускают?

– А они тут сроду не бывали. Зачем? Им своих парков хватает. Это голытьба норовит пробраться, чтобы выспаться на скамейках. Ну так зайдем?

– Нет. Не хочу. Я, наверное, домой поеду…

– Екатерина, не оставляйте меня сейчас. – У него жалко скривились губы. – Поедемте ко мне?

Катя стояла в сомнении. И занятий срочных не предвиделось, и помочь, если может, хотелось, но…

Вениамин, заметив ее колебания, стал настойчивее и привел решающий довод:

– Посмотрите картины. Мне очень важно, что вы о них думаете.

– Ну, я неважный знаток живописи, – сказала Катя, уже соглашаясь.

– А может, это и к лучшему. Профессиональный критик столько туману напустит, что и не поймешь, нравится ему или нет. С одной стороны… с другой стороны…

– А вы далеко живете?

– На трамвае поедем.

Линия соединяла европейскую и китайскую части города.

Вагоны трамвая были белыми и зелеными. Белые, разумеется, для европейцев. И не потому, что зеленые были грязнее или хуже. Нет. Яркие, свежие, как весенняя зелень. Они просто предназначались для людей, разных по духу и крови. Так же как жизнь «русского» Шанхая со спутанными в клубок проблемами задевала только русских, никак не пересекаясь с Шанхаем «китайским».

– Вот и приехали. Сюда, направо. Похоже на дом художника?

– Нет. – Катя остановилась перед типичной китайской фанзой.

Звонок дзинькнул. Дверь с ручкой-драконом отворилась. Сухонькая китаянка, поздоровавшись, исчезла за бамбуковой занавеской.

– А теперь?

Еще шаг, и они очутились в светлой просторной мастерской, примыкающей к внутренней стенке фанзы.

– Располагайтесь. Сейчас я чай заварю. Зеленый?

– Да.

Картины были развешаны и расставлены у трех стен.

На самом солнечном месте – веселенькие украинские пейзажи. Хатки, рощицы, речки с кувшинками. От них должно было бы тоской сжаться сердце. Но нет. Было в пейзажиках что-то застывшее, нарисованное.

Во второй группе теснили друг друга стилизации под китайскую живопись. Тонко, красиво.

И те и эти должны бы пользоваться спросом в русских кварталах. А вот полотна, составленные в сумрачный угол, были весьма необычны. На каждом из них, на совсем темном фоне, были ярко высвечены-выхвачены чьи-то губы, или глаза, или только кисть руки…

– Ну как, Екатерина? Что вам больше приглянулось?

– Пожалуй, те, непонятные. Интересно. Задерживает внимание. Думаю, что это даже талантливо. Но незавершенность раздражает. Ни одну из них я бы не согласилась повесить в своей комнате.

– И не только вы. Покупателей не предвидится.

Катя приблизилась к одному из холстов. Губы без лица саркастически ухмылялись. Едва-едва были намечены нос и подбородок.

– Пожалуй, по технике похоже на Эжена Каррьера? Или я ошибаюсь?

– Сравнили! У него одни сантименты. Дочки-матери…

– Я всего лишь о технике. – Катя улыбнулась возмущению художника. Каррьер ей очень нравился, и обидеть Вениамина она не собиралась. – А остальное красиво.

– Красиво, но не больше. Что ж, спасибо и на том. За искренность.

– Давайте пить чай.

Вениамин придвинул к журнальному столику кресло-качалку, а сам устроился прямо на полу, облокотившись на стремянку.

– Угощайтесь. Конфеты русские, а пирожки хозяйка сама пекла.

– Кто она?

– Просто жена хозяина, а вот он художник. И неплохой, на мой взгляд.

Катя оглянулась. Может, то, что она сочла за восточные стилизации, и есть его работы?

– Нет, – понимающе тряхнул головой Вениамин. – Когда я занимал мастерскую, он снял все свои картины и раздарил – университету, библиотеке, друзьям. Теперь занимается политикой. Зря!

– А цель?

– Не знаю. Не вникал. Пускай его… Не мешает, и ладно.

Они помолчали.

– Послушайте, Екатерина, а вам не кажется, то, что произошло с Россией, ненормальность, уродство, случайность, наконец?.. Чуть-чуть бы побольше пулеметов, сразу, с самого начала?..

– Я не готова к ответу. Многого не знаю и не понимаю.

– А иногда жалко их. Вот сегодняшняя газета… Стопятидесятитысячная армия белополяков уже заняла Правобережную Украину. Княгиня и компания воспрянули духом. Но что получается? Русская земля отдана на разграбление польским панам. Я думаю: «Там в наших хлопцев стреляют» – и ловлю себя на этом «наших», значит, на сочувствии красным. И желаю полянкам гореть в адовом огне, но тут же спохватываюсь и ругаю себя за квасной патриотизм. Свою Россию я ношу в себе. И иной, униженной происшедшим, мне не надо.

– Я слышала, Бальмонт недавно тоже уехал в Париж.

– Вот видите, подтверждение. Плохо там сейчас творческому люду.

– Сейчас в России всем трудно. С пустого места начинать приходится…

– Не выношу никакого насилия! – вскрикнул Вениамин так резко, что Катя, вздрогнув, плеснула чай на столик. – Не славил царя – тоже душегуб немалый, – но большевики со своей диктатурой! Но белогвардейцы, уничтожающие всех подчистую! Вот и оправдываюсь мысленно перед теми и другими, в то же время осуждая всех. Так и до психбольницы недалеко. Напиться, что ли?

– Поможет ли, Вениамин? Не стоит. И уж, во всяком случае, не сейчас. Знаете, Вениамин, я, кажется, поняла, что нас роднит. Думаете, Киев и полудетские воспоминания? Нет. То, что и вы и я находимся перед выбором. И ничего для себя еще не решили. Остальным живется проще – раз шагнули на свою дорожку и не сворачивают. Неважно, плохая она или добрая.

Вениамин расслабленно сидел, прикрыв глаза. Катя покачивалась в кресле. Наплывали и отстранялись миленькие украинские пейзажики.

«Ну, попаду в Россию… и что увижу? – думала Катя. – Это словно давно проданное имение, в котором прошло детство. Идешь туда потому, что ностальгически тянет вернуться в замок няниных сказок, но оказываешься у развалин, хотя дом и блестящ, и ухожен.

Просто он уже не твой. А другими именно он будет вспоминаться с тоской. Каждому свое. Хотя даже отстраненность Вениамина от всех тоже позиция. Как мне мешает неуверенность в себе! Как хочется переложить окончательное решение на чужие плечи! Все бы плыть по течению… Сколько раз в жизни я поступала наперекор всем? Наверное, два. Когда отправлялась на войну и добиваясь развода с Чакрабоном. И в том и в другом случае потому, что иначе не могла. Вот и сейчас будто жду, что кто-нибудь возьмет за руку и отвезет в Киев. Вместе с Ежиком. И ничего больше не нужно для счастья.

Нет, лукавлю. Если уж о счастье, то чтобы и Савельев был где-нибудь недалеко. Хорошо бы знать, помнит он обо мне или забыл? И где теперь? Может, уже в России. Написать Ивану, спросить? Он сердит на меня за настойчивость с разводом и о Сергее, наверное, не ответит, даже если и знает. Поехать в Пекин? Рано. Туда отправлюсь, только решив все для себя. Тем более что Иван в Россию не поедет. Слишком категоричным был его отказ сотрудничать с большевиками. А вот еще… Если бы я могла предвидеть все заранее, сказала бы Савельеву в Парускаване: „Подожди, Сереженька, немного…“? Если бы знала про Джавалит, уехала бы с ним тогда, забрав Ежика? Нет. Опять нет. Оставила бы все как есть и предпочла бы, чтобы изменили мне, чем всю жизнь чувствовать себя гадкой, неблагодарной, предавшей Лека. Хотя хуже от этого только мне.

А как было бы чудесно подвести Ежика к Софийскому собору, погулять по Крещатику! Ох, а может, нет худа без добра? Боюсь и помечтать… А вдруг у Джавалит скоро родится сын? Он будет исключительно тайской и дважды царственной крови. Он будет самым законным наследником престола. Зачем им тогда Ежик? Господи, пошли сына Джавалит, а мне верни Ежика! Как он там без меня? У семи нянек?.. Уехали бы мы в Россию. Вот только – с пустыми руками… Жаль, нет у меня богатств. Скромные переводы. Но и тех, верно, лишусь, если надумаю уехать. Прийти в советское посольство и рассказать о суммах, отправленных из Бангкока в пользу голодающих? Унизительно. Ждать благодарности за то немногое, что удалось сделать. Да и не сохранилось документов, подтверждающих отправку. И неизвестно, дошли ли деньги до больниц и приютов, не осели ли на долгом пути в бездонных спекулянтских карманах. И получается – словно в искупление вины. Хотя нет у меня никакой вины. Но поймут ли?..»

Тишину прервал осторожный стук в дверь.

– Входите, открыто. Это вы, Дин Си?

Зеленая бамбуковая занавеска всколыхнулась и пропустила старика китайца. Старик-то старик, и голова совсем седая, но глаза были такими живыми, а улыбка открытой, что рядом с Вениамином китаец казался младше своего квартиранта.

– Знакомьтесь…

– Очень приятно…

Говорили по-английски.

– Ну, как мой портрет? – подходя к мольберту, завешенному марлей, спросил Дин Си.

– Почти готов, – ответил Вениамин и подмигнул Кате: отрабатываю, мол, жилье, ничего не поделаешь.

– По-моему, хорошо. – Катя переводила взгляд с китайца на его изображение.

– А вам не нравится? – озадаченно спросил Вениамин у хозяина.

Тот хмурился, рассматривая холст очень сосредоточенно, и вдруг расхохотался.

– Думаете, я не мог бы сам себя нарисовать? Мог бы. И не хуже. Но я ждал еще одного подтверждения своей теории. Сейчас, минутку… – Он скрылся в своей комнате и тут же показался вновь, держа в руках лист картона. – Что вы видите здесь, миссис Екатерина?

– Вениамина, – сразу ответила она. Взлохмаченные волосы, лихорадочный блеск глаз, диссонирующий с безвольно опущенными краями губ, – все было передано точно.

– Похоже?

– Конечно, но… – Катя задумалась, какими словами передать что-то едва уловимое, но чужеродное.

– Вот именно. Но… но что же?

– Словно акцент, заметный даже в стерильно правильном разговоре иностранца. То ли глаза чуть более раскосы, то ли скулы чуть четче прорисованы.

– Верно, – удовлетворенно кивнул Дин Си. – А я здесь, – он ткнул в картон карандашом, – этого не замечаю, зато там, – махнул в сторону холста, – вижу без очков. И любой китаец скажет: «Похож ты, Дин Си, на себя, но кажется, словно дед у тебя вдруг иностранцем стал и капельку европейской крови тебе добавил». Вот какие фокусы получаются. Сложно, значит, вам нас понять и прочувствовать до конца, а нам вас…

«Своих, русских, понять бы. Что ж о другой культуре говорить», – подумала Катя.

– …Но надо, – продолжал хозяин. – Люди всех рас должны к этому стремиться. Я как вошел, засомневался: приглашать – не приглашать? А теперь думаю – надо пригласить. Скоро праздник. Первое мая. Приходите, миссис Екатерина. Вениамина можно было и не предупреждать. Будет дома – сам не удержится: демонстранты соберутся недалеко и пройдут мимо нас в глубь района. Приходите, ладно? В России вы, наверное, участвовали в маевках?

«Неужели я похожа на простую работницу?» – обиделась на его предположение Катя, но тут же улыбнулась, поняв, что Дин Си хотел увидеть в ней лучшее – для себя.

– Я постараюсь…

– …Если не будете очень заняты?

– К сожалению, нет у меня никаких занятий. Приду, конечно.

Огромное окно мастерской стало серо-синим. Катя спохватилась:

– Мне давно пора домой.

– Екатерина, а может, останетесь у меня? – перешел на русский Вениамин. – Очень уж тоскливо одному. А вы говорите – души родственные…

Если бы он произнес это, улыбаясь и вожделенно поигрывая глазами, Катя нашла бы слова порезче для должного отпора. Но голос Вениамина был вялым, а взор потухшим.

– Будем считать, что вы неудачно пошутили. До свидания.

Дин Си, удивленно глянув на Вениамина, поднялся проводить гостью. Художник заторможенно смотрел на медленное колебание пустой качалки. Потом, спохватившись, вскочил.

– Извините меня, Екатерина. Не сердитесь.

– Успокойтесь. Я не сержусь. Вы проводите меня к трамваю?

– Да. Обязательно. До дома.

– До дома не надо. Спасибо. Я приеду к вам первого мая. Договорились? Не уходите на праздник без меня.

На улице она оглянулась, стараясь запомнить дом. Вот, пожалуй, и примета: над зажженным уже фонарем у входа установлена вертушка. Согретый лампой воздух поднимался вверх, раскручивая легкую карусель – причудливые дракончики ночи напролет гонялись друг за другом.

Через Фонд спасения деньги, вырученные от лотереи и торговли, распределили среди самых обнищавших. Но долго ли они продержатся? На зависть многим, Катя имела возможность каждый месяц подходить к Гонконг-Шанхайскому банку за переводами из Сиама. Двери банка стерегли бронзовые британские львы. Их тела были отполированы миллионами прикосновений: говорили, что лев приносит счастье дотронувшемуся. И Катя тоже проводила по ним ладонью.

А кое-кому приходилось снимать последнее колечко или золотую пряжку с пояса и идти к зданию ломбарда, мысленно торгуясь в дороге, а потом заискивающе глядеть в лицо оценщику и знать, что эту фамильную драгоценность уже никогда больше не увидеть в своих руках.

Из уст в уста переходил завезенный из Парижа афоризм: «Берегите складку на брюках русской эмиграции!» Берегли. Некоторые из последних сил, сознавая, что впереди нет ничего, кроме скитаний и больной памяти, когда, вспоминая утраченное, от бессилия бьются головой о стену и кричат: «Господа офицеры, еще не все потеряно!» – чтобы поддержать приятелей в минуты полного уныния.

Катю коробили перепады чванства и самоуничижения.

Однажды на ярмарке она, испытывая легкую брезгливость, наблюдала сценку. Изможденная, опустившаяся женщина в платье словно с чужого плеча пыталась продать маленькую малахитовую шкатулку – свою? ворованную? И вдруг случайно приостановившийся возле солидный мужчина признал в ней бывшую фрейлину Марии Федоровны. Что тут началось!.. Дама рыдала от радости, благодарная то ли за то, что он, не торгуясь, приобрел шкатулку, то ли за признание ее утерянного благородства. Всхлипы перемежались излияниями – наконец-то нашелся человек, неравнодушный к ее бедам: документы сгинули, и деньги, и жизнь… Мужчина попробовал успокоить: «Главное, нельзя ни вспоминать, ни надеяться. Живите лишь сегодняшним днем! Жаль, мне нечем больше помочь вам». – «Спасибо и на этом». Она потянулась даже облобызать его руку с массивным перстнем. «Ну, это уж ни к чему! Не забывайте о великорусской гордости!» – «Да, да». Она на глазах преобразилась, выпрямилась, вскинула голову, провела расческой по свалявшимся волосам… И волной высокомерия окатила презренного купчишку, подходившего к ней поторговаться несколькими минутами раньше, а теперь с интересом наблюдавшего встречу представителей высшего света. Пренебрежение… Надолго ли? Купчишка был уверен в себе, зная, что нынче вес в обществе определяется исключительно весом кошелька. Перед ним уже некоторые лебезили, называя «ваше высокопревосходительство». То ли еще будет! Он уже наслаждался своей удачливостью. Особенно когда бывшие губернаторы униженно просят занять сотню-другую!

Как грибы после дождя, возникали многочисленные рестораны. Катю они вовсе не привлекали. Но как-то пришлось провести вечер в наимоднейшей «Лампе Аладдина»: неудобно было отказать пригласившей ее княгине. И одного раза оказалось достаточно.

Кельнерам, одетым джиннами, кричали, заново открывая пьяный каламбур: «Джинн, накапай-ка мне джину!» Хохотали, довольные собственным остроумием. И в стаканы лился гимлет – коктейль из джина с лимонным соком. В зале «Гарем» среди поддуваемых вентиляторами длинных цветных полотнищ, изображающих то ли костры, то ли пламя страсти, на порядком истертых персидских коврах изгибались под монотонную музыку дивы, наряженные в полупрозрачные шальвары. Бывшие графини? Или купчихи? От «восточных танцев» веяло такой беспросветной пошлостью, что не спасали ни приторно-сладкий шербет, ни прекрасный драгомировский форшмак.

От полотнищ метались по потолку подцвеченные тени.

Тени! Вот именно!.. Все натужно веселящиеся вокруг были не чем иным, как тенями самих себя – бывших, расточительных и привыкших повелевать.

За соседним столиком усатый драгун затянул с надрывом: «Здесь шумят чужие города и чужая плещется вода…» «И чужая светится звезда», – гнусаво подхватил его сосед и залился пьяными слезами.

Катя потерла пальцами виски и достала из сумочки облатку аспирина.

– Что, милочка, голова разболелась? – посочувствовала княгиня Ольга. – Да, душно. И накурено.

Катя поспешила воспользоваться удобным моментом:

– Я и правда неважно себя чувствую. Не привыкла…

– Ну идите, я вас отпускаю! Сейчас найдем провожатого. Михайлов!

– Ась? – дурашливо откликнулся драгун.

– Кажется, тебе пора проветриться. Отвезешь Катюшу домой.

Он с готовностью поднялся, но, к Катиной радости, покачавшись в такт музыке, грузно плюхнулся на место.

– Не беспокойтесь, ваше высочество, здесь недалеко… Я найму извозчика. До свидания.

Наконец-то вечер окончился.

Настало первое мая.

Бело-зеленые вагончики резво постукивали на рельсовых стыках. Ночью прошел дождик, и свежий ветер овевал прохожих ароматом акаций.

Катя издали увидела Вениамина у входа в фанзу с вертушкой из дракончиков. Он смотрел в сторону перекрестка, где собралась возбужденная толпа китайцев.

– С добрым утром, Вениамин, – окликнула она его, но в этот момент грохнули барабаны, зазвенели литавры, ударили гонги, и художник только кивнул в ответ, потянув Катю за руку ближе к стене, чтобы не мешать проходившей колонне.

Впереди на длинных, прогибающихся под тяжестью палках несли барабан. Между палками шагал человек в синей робе и что было мочи колотил по нему, отбивая такт. Писк свирелей можно было услышать только в промежутках между мощными ударами. Вместо хоругвей над толпой вздымались драконы из папье-маше. Они в едином ритме хлопали глазами размером с блюдце. А дальше лозунги – иероглифами с переводом на английский, русский или немецкий: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», «Да здравствует восьмичасовой рабочий день!»…

Последняя шеренга скрылась из виду.

– Ну что, Екатерина, пойдем за ними? Посмотрим?

Вениамин на этот раз был вполне корректен, приглажен, и взор ясен.

– Пойдем, конечно, – сказала Катя и не удержалась, чтобы не припомнить ему недавних слов: – Но это ведь политика, от которой вы хотели держаться подальше.

– Во-первых, это не наша политика, а во-вторых, я из чистого любопытства, как художник. Вдруг интересная характерная сценка! Вот… у меня и бумага с собой, – выкрутился Вениамин и показал Кате блокнотик с карандашом, засунутые в карман сюртука.

Они пошли в сторону удаляющегося грохота.

Большая площадь была заполнена народом. Стихийно образующиеся группы окружали ораторов, растекались, собирались вновь возле других.

На стремянку забрался сухощавый седой человек. Придерживаясь одной рукой и размахивая другой, он стал произносить речь – пламенную до исступления.

– О чем он? – спросил Вениамин.

– Я не успеваю понять все, но примерно: «Вставайте, изнуренные трудом рабочие! Сегодня день вашего пробуждения». Вениамин, а это не Сунь Ятсен? Говорят, он сейчас в Шанхае?

– Нет. Я видел его фотографию у Дин Си. Этот совсем другой.

Оратор кончил под одобрительные возгласы: «Хао! Хао!»

Катя разглядывала людей. Европейцев были единицы. На них никто не обращал внимания. Все были воодушевлены и объединены общей целью.

Такое Катя видела впервые, если не считать войны – госпиталя и бегства из-под Мукдена. Петербург, эмигрантский Шанхай – каждый из окружающих был сам по себе, обремененный личными хлопотами и невзгодами. А Парускаван так и вообще – башня из слоновой кости…

Неужели это те же забитые рикши и кули, не поднимающие глаз от своих босых ног, бесконечно бегущих по сходням и асфальту? Неужели рабочие, измученные конвейерной гонкой?

Толпа расступилась, пропустив открытый автомобиль с алыми флагами. На сиденье вскочил китаец в синей блузе. Катя уловила слово «Россия» и протиснулась поближе.

– О чем он? – дернул ее за руку Вениамин.

– Подождите… потом скажу… и так через слово понимаю! – отмахнулась она.

И только когда его сменил другой оратор, призывающий ко всеобщей забастовке, Катя повернулась к Вениамину:

– Сначала говорил про революцию, объяснял, что Советская Россия хочет добра китайцам, освободила их от контрибуции, и поэтому они должны ответить добром и требовать, чтобы пекинское правительство признало страну большевиков. Потом вон тот, маленький, закричал, что русские в Синьцзяне грабят население, а значит, они – враги. А с машины ответили, что это не только враги Китая, но и враги Советов. Белогвардейцев пустили в деревни с условием сдать оружие, а они не сдают и еще бесчинствуют. Отряды Бокича? Бакича? Я не расслышала.

– Бакича. Ваша разлюбезная княгиня считает его героем и помогает финансами, чтоб не совсем ослабел с голодухи.

– Клянемся! Клянемся! – закричали вокруг, и Катя опять стала слушать оратора.

– И клянемся, что отдадим все силы и, если надо, жизнь борьбе с буржуазией!

Тут человек на машине засунул палец в рот и со всей силой прикусил его, скривился от боли, но еще крепче стискивал зубы, раздирая кожу, пока на губах не показалась кровь. Ему протянули с сиденья кусок полотна, и он стал водить пальцем по белому материалу. Корявые красные иероглифы с потеками впечатляли сильнее слов. Уголок полотна он приложил ко рту – поцеловал? – оставив четкий след, как от губной помады.

Катю передернуло.

– Да, зрелище не для слабонервных, – отметил Вениамин. – Пойдемте где поспокойнее, вон туда, к лавкам.

Торговки в засаленной одежде продавали пирожки и прочую снедь. Кате есть не хотелось, а Вениамин соблазнился, купил жареную рыбешку с рисом и соевым соусом. Здесь крика было поменьше. Разве что продавцы зазывали, расхваливая товар. Но нет… Еще оратор… Правда, говорит негромко, водя указкой по плакату, и люди слушают сосредоточенно. Что же их так заинтересовало?

– Екатерина, не отходите, потеряетесь, – остановил ее Вениамин.

– Нет, я тут, рядышком…

Оказывается, это и не политический плакат, а анатомическая схема! Вот не ожидала! Студент. Медик. Не иначе как «хождение в народ». Одна из слушательниц непонимающе покачала головой. Парень задумался – как объяснить подоходчивее? – и вдруг, скинув блузу, стал водить пальцем по своей груди, очерчивая контур легких.

– Может, хватит, Екатерина? Не знаю, как вы, а я что-то устал.

– Да, пожалуй, – согласилась Катя, и они пошли с бурлящей площади.

Последнее, на что они обратили внимание, был прикованный к столбу человек в кандалах, окруженный негустой толпой. Он сидел с низко опущенной головой да еще закрывал лицо руками. На столбе висела картонка с надписью – имя и, ниже, «Вор». Значит, выставлен в назидание любителям легкой наживы. Чтоб все знали преступника в лицо и по имени. Люди подходили ближе, смотрели презрительно, какая-то женщина сплюнула в сердцах.

Вдруг крики и шум позади усилились. Вениамин прислушался:

– Этого и следовало ожидать. Полиция. Что-то поздно спохватилась. Зато мы вовремя унесли ноги. Пойдем к трамвайчику, Екатерина. – И, помолчав, спросил: – Ну как экскурсия? Не жалеете, что пришли?

– Нет, конечно. Мудрено пока разобраться, но они молодцы, те, кто все это организовал. Правда?

Несколько дней погода была неустойчивой. По-летнему жаркое солнце разгоняло моросящие тучи, и опять небо становилось раскаленным и бездонным. Видно, из-за перепадов давления болела голова. А отсюда уже и тоска, кажущаяся беспричинной. По Ежику соскучилась – сил не было. Только и радости, что по ночам во сне иногда пригрезится. И то маленьким, почти грудным. Взятые у букиниста книги были перечитаны дважды. Надо бы сходить за новыми… Но там рядом дома княгини, Мими… обязательно кто-нибудь встретится. Послать в магазин Намарону? С запиской букинисту… Собралась уже было, но мальчуган принес муарово-серый конверт с вензелем княгини. А в нем приглашение на молебен по случаю дня рождения последнего императора всея Руси. Отказаться? Невозможно. Пришлось отправиться в собор.

Епископ в праздничном облачении и митре тянул сочным баритоном:

– Слава родившемуся и вечная память…

– Вечная память! – ангельскими голосами выводил наверху невидимый хор.

Пахло ладаном, темнели лики угодников в дрожащих отсветах свечей. На глаза навертывались слезы. Было жаль всех. И царя, просто как убиенного. И, немного, салон Храповицких с балами, с голубым сиянием девичьих надежд. И свою несложившуюся жизнь.

– Горячо помолимся, – продолжал епископ, – чтобы Россия распростерлась в благоговейном покаянии перед своим преданным ею последним царем. И услышит отче наши страстные молитвы, и даст он России нового царя…

– Аминь! – подхватили все, истово крестясь и кланяясь.

Из собора поехали домой к генералу Дитерихсу, возглавлявшему шанхайское отделение Русского общевойскового союза.

Столы ломились от изысканных блюд. Вместо хлеба подавали румяные пироги и расстегаи. Едва отзвучал торжественный тост генерала, в котором весна олицетворяла новые надежды на новый, сокрушительный, поход под предводительством великого князя, как бокалы были наполнены вновь. Дальше пили, не дожидаясь особого приглашения. Искусственное взбадривание упрощало жизнь.

Кудрявый офицерик помахал над столом газетным листком:

– Хотите послушать, что говорят нынче в Париже?

– Дайте, я прочитаю, Новиков. Вы шепелявите, – пробасил его сосед, но, вглядевшись в текст, отшвырнул газету, словно какую-то мерзость.

Оказывается, она была написана по новой орфографии. А это верный признак большевизма!

– Нет уж, для меня политическая благонадежность истинного белогвардейца превыше всего!

– Вы не правы, Смолин! Главное все-таки содержание. Ну, я читаю… А вы послушайте, послушайте… Это к вопросу о моей благонадежности: «Из России ушла не маленькая кучка людей, группировавшихся вокруг опрокинутого жизнью мертвого принципа, ушел весь цвет страны, все, в руках кого было сосредоточено руководство ее жизнью, какие бы стороны этой жизни мы ни брали. Это уже не эмиграция русских, а эмиграция России…»

Кате на миг представилась скептическая усмешка Савельева. Он-то нашел бы доводы опровергнуть успокоительный самообман собравшихся.

– А вы слышали, что в США открыто их представительство? Во главе с Людвигом Маршенсом?

– Еще один из пролетариата?

– Не совсем. Из Петербургского технологического.

– А, все одно… Ну так что ж?

– Говорят, к нему идут толпами наши, иммигранты. Просятся в Россию.

– А кто они такие? Те же беспорточники, босяки. Прослышали о наших покинутых имениях, вот и ринулись, боясь упустить кусок пирога. Наши имения!!! – В голосе послышались нотки надрыва.

Старик, сидящий напротив Кати – он подвизался где-то в сфере экономики, – уныло сказал:

– На днях подписано торговое соглашение: Китай пшеницу в Хабаровск отправляет и зеленый чай – в красную Сибирь.

– Господа, ну дайте же наконец пообедать спокойно! Не будем портить аппетит друг другу. Все обойдется! Вот только выберем императора, – зазвучал голос оптимиста.

Разгорелся спор – кого бы короновать монархом? Николая? Кирилла?

– «И поведет нас, как и встарь, одно лишь знамя – Русь и царь!»

Катя смотрела на потные физиономии, фанатично горящие глаза и думала: «А может, они – ненормальные? Император, у которого нет даже кусочка родной земли размером со склеп». Ей почудился сладковатый запах тлена.

– Давайте выпьем за удачу белого коня Георгия Победоносца, этим летом непременно растопчущего змия – большевика-антихриста! За нашу белую идею!

«Белая идея, белое дело, – продолжила мысленно Катя, – белая горячка. Господи, да круг же замыкается. Белая горячка – алкогольный психоз».

Кто-то оговорился, что генерал Слащов, герой Крыма и легендарно смелый воин, вернулся из Константинополя в советскую Москву. Катя только полмесяца назад слышала восторженные восхваления его подвигов, а теперь? Ядовитые уста превратили героя в наркомана с кокаиновой храбростью.

Генерал-антиквар кричал:

– Надо довериться Японии! Храбрые самураи могут стать нашими друзьями… Это они восстановят нас в законных правах и отомстят большевикам…

– Но для начала отберут Сибирь, – продолжила Катя, не утерпев.

– Ну и пусть им достанется кусочек Амура. Сунем его япошкам в зубы, – не успокаивался генерал, а Катя, понимая, что спорить бесполезно, думала: «Дурак он или притворяется?» – и, совсем затосковав, ушла, не дожидаясь обещанных русских блинов с икрой.

Показалась невыносимо натужной окружающая ее суета.

Катя написала Ивану письмо. Спрашивала разрешения погостить у него в Пекине. Собственно, он давно ее приглашал, можно было ехать без предупреждения, но мало ли как могли сложиться обстоятельства в его семье.

А Намарону Пекин не прельщал вовсе. К тому же содержание ее отнимало значительную долю и без того скромных средств. Понимая это, горничная сама предложила вернуться в Парускаван:

– Вы теперь поправились и без меня обойдетесь, а там я лишний раз за малышом нашим присмотрю. И писать буду в случае чего…

Взяли билет на пароход.

Осталось дождаться ответного письма из Пекина.

И письмо пришло, но не то, которого ждали. Катя держала конверт с траурной каймой и своей фамилией, надписанной чужим почерком. Ни штемпелей, ни обратного адреса… Что за несчастье таилось в нем? И Намароны нет рядом, чтобы раскрыть конверт первой, – ушла в магазин за подарками парускаванским подругам. Еще несколько минут Катя не могла решиться, но, оттягивай момент не оттягивай, все равно беда от этого не уменьшится.

Конверт был местный, но в нем лежала сложенная вчетверо телеграмма: «Сообщаем, что умер Ваш супруг – Чакрабон де Питсанулок. Приглашаем прибыть для проводов его высочества в последний путь. Комиссия по кремации».

Катя опустилась в кресло. Пусто и холодно было в ее душе. Ни боли, ни жалости. О Ежике подумалось: «Бедный, за что ему-то такое?» Потом поднялась, походила по комнате, машинально перекладывая вещи с места на место.

Если плыть с Намароной, следовало за билетом отправляться немедленно. И словно в полусне она побрела в пароходное агентство. Билетов не было. Никаких. Кате пришлось переходить от одного чиновника к другому и показывать телеграмму. Удивленные и любопытствующие взгляды отскакивали, натыкаясь на отрешенное лицо молодой женщины.

Наконец свободное местечко отыскалось. Правда, во втором классе. Ну и ладно… Какая уж теперь разница!

А затем будто провал наступил в ее сознании. Спросить, как доплыла, добралась до Парускавана, – не помнит.

Только Ежик воплем «Мамочка!» привел ее в чувство.

Катя гладила сына, прижимала его к себе. Становилось спокойнее. Ежик тоже льнул к ней, стараясь прикоснуться лишний раз, но времени побыть наедине было очень мало.

Король не освободил его от занятий в училище. На субботу и воскресенье забирал племянника во дворец.

– Что вы там делали? – спрашивала Катя.

– Играли в шахматы, обедали, пили чай, – пожимал плечами Ежик.

– Вдвоем?

– Да, – отвечал сын и прикусывал губу.

Катя вглядывалась в родное лицо. Новая привычка появилась: щурится и нижнюю губу прикусывает. Будто старается от слез удержаться. В плечах раздался, вытянулся – почти с мать ростом, но мордашка детская, измученная. А давно ли был, как сытый котенок, неизменно жизнерадостен и резв?

В общих чертах случившееся предстало перед Катей из обстоятельных или обрывочных рассказов друзей…

Махидол говорил:

– Лек очень много работал последнее время, затеял еще одну коренную реорганизацию сиамской армии, разрабатывал план смещения ряда высших офицерских чинов, не способных справляться со своими обязанностями, равнодушных к военной технике. Он постарел и казался таким истощенным, что на него невозможно было смотреть без жалости. Вачиравуд дал ему месячный отпуск…

Ежик рассказывал серьезно и скорбно: – Мы поехали с папой и Джавалит на катере к Сингапуру, и вдруг ему стало плохо. Недалеко оказался китайский купец в своей рисовой лодке. Он посмотрел и сказал: «Похоже на испанку». У папы начался бред, но потом было полчаса, когда ему стало лучше, и он написал завещание, все-все оставил Джавалит, но чтобы я ни в чем не нуждался, а если она умрет, то все – мне… Джавалит плакала, плакала, я тоже сначала плакал, а потом нет, только когда с дядей Прачатипоком везли поездом тело из Сингапура и остановились возле Хуа Хина, где нас встречал король, дядя Вачиравуд поцеловал меня, а там, вдалеке, виднелись скалы около нашего домика, на которые мы забирались с тобой и с папой, – я снова плакал. Дядя Махидол меня успокаивает, а у самого тоже слезы текут…

Вильсон дополнил картину:

– Лек, конечно, был сильно истощен, но не все так просто. Можно было бы поверить в инфлюэнцу, переходящую в сильную пневмонию, если бы одновременно с Леком не умерли с такими же симптомами еще трое офицеров, работавших с ним над проектом последнее время. К тому же обедали они все вместе, отмечая отъезд Чакрабона в отпуск. Я настаивал на проведении расследования, но король отклонил это требование. Не хотелось бы думать, что он причастен к смерти брата… Как бы там ни было, гибель Чакрабона является бедствием для Сиама. Все люди, которых, я искренне любил, служа им, покинули Бангкок – Чулалонгкорн, Саовабха, Лек, вы, Кейти, – и мне больше нечего здесь делать. Я уезжаю в Лондон. Буду поддерживать связь с Чула-Чакрабоном. Вачиравуд собрался отправить его в Англию. Думаю, мы там встретимся и я еще ему пригожусь… Хорошо бы не как врач, а как друг. Маленькому Ноу и так досталось немало горя за последние месяцы…

Значит, Ежика король отправит в свою разлюбезную Англию. И таким образом распорядится его судьбой. Хоть бы с матерью посоветовался! А с другой стороны, иначе он и поступить не мог. Когда Ежик был маленьким, строили планы в расчете на петербургский Пажеский корпус. По отцовским стопам. Катя заранее радовалась встрече с Россией. Но революция!.. До обучения ли тут чужеземных принцев!

Вачиравуд не приглашал ее в гости. Понятно, конечно. Тем более если он пусть отдаленно, но виновен. Королю при понятливых слугах достаточно пожелать чего-нибудь мысленно… Катя и не настаивала бы на встрече, если б не волнение за Ежика и неопределенность всего ее будущего. Пришлось самой попросить аудиенции.

Когда камердинер распахнул перед Катей дверь, Вачиравуд сидел в единственном кресле своего кабинета. Стульев и диванов для гостей тоже не предусматривалось. Спасибо, что он хоть встать соизволил. С видом царственно-неприступным. Разговор в таких условиях мог быть исключительно официальным и кратким.

– Приношу вам глубокие соболезнования, Катрин, в связи с потерей Чакрабона. Я переживаю потерю брата не легче вашего. Церемония кремации будет проведена через два дня…

Так скоро? По тайским обычаям это говорило о пренебрежении умершим, о недостаточной родовитости… Не иначе как хочет избавиться поскорее от всего связывающего с братом. Избавиться и забыть.

– …Я скорблю, но дела остаются делами. И хочу напомнить вам, Катрин, что Парускаван всегда был не чем иным, как резиденцией для высокопоставленных гостей страны. И никто его официально не дарил Чакрабону. Это собственность короны…

Ах, даже так! Катя по приезде поселилась во втором гостевом, доме Парускавана. Ее дом пустовал. Катя зашла туда лишь однажды. Все переставлено. В шкафу аккуратно развешаны чужие платья, воздух настоян на индийских духах, забытая пудреница… Катя показала Намароне, какие вещи она считала лично своими, и попросила перенести их в очередное временное пристанище. Набралось всего лишь два чемодана. Ну да бог с ними, с вещами… Нана прижилась у старшей кухарки. Любовно создаваемый годами рисунок парускаванского сада был после наводнения перечерчен равнодушной рукой. Катя и не смогла бы жить здесь.

– Поэтому дворец следует освободить сразу после окончания церемонии. Я думаю, вам лучше покинуть Сиам.

– Вместе с Ежиком? – У Кати перехватило дыхание.

Но король недоуменно глянул на невестку:

– При чем тут Чула-Чакрабон? Можете не беспокоиться за его судьбу. Он ни в чем не будет нуждаться. Наследство, завещанное Чакрабоном, Ноу получит по достижении совершеннолетия…

Значит, Ежика отнимают, а ее вышвыривают! Что за будущность сына волноваться не придется, она знала и так. Блестящее европейское образование. Карьера… Король всегда прекрасно относился к племяннику. И теперь, видно не надеясь на скорое обзаведение собственным потомством, собирается подготовить из него послушного преемника. Все разложено по полочкам, на которых только для нее нет места. Хоть кричи, хоть рыдай – наткнешься только на недоумение.

– …Я привязан к мальчику и постараюсь забыть его не вполне королевское происхождение. Что-то я не вижу радости на вашем лице. Вы должны быть счастливы таким отношением к сыну.

– Благодарю вас, ваше величество.

Вачиравуд сделал вид, что не заметил иронии.

– Я не разрешаю вам переезжать вслед за сыном в Англию и не советую навещать его слишком часто. В противном случае вы будете лишены пенсии. Да, я забыл сказать, что пенсия вам будет оставлена в том размере, который вы получали от Чакрабона.

– Благодарю вас, ваше величество.

Условия столь жесткие… На выделяемые гроши, если и захочешь, не доедешь до Англии.

– Ноу после кремации отца окончательно переселится в Пья Тай. И ко мне там будет ближе. Пока с ним останется Чом.

– Позвольте, ваше величество, Намароне помогать ей. Чом совсем старенькая…

– А кто это такая?

Словно не знает…

– Моя горничная.

– А… эта… акха. У нее слишком низкое происхождение, чтобы ухаживать за принцем.

Опять камешек в Катин огород.

– Тем более что сразу после вашего отъезда я собираюсь присвоить племяннику титул «ваше королевское высочество».

– Благодарю вас, ваше величество.

Больше говорить было не о чем.

Сухое прощание. Бесстрастное одутловатое лицо короля.

Катя вышла, едва сдерживая слезы. Только бы не заплакать при нем. Не унизиться.

Погребальную в линиях Шивы урну с телом человека, бывшего много лет мужем и самым близким другом, охватило высокое пламя церемониального костра.

«Ну что ж, прощай, – подумала Катя, – мне не в чем винить себя».

– А этой-то нету, – прошептала рядом Намарона.

– Кого? – не сразу откликнулась Катя.

– Этой… вертихвостки…

– Да? Не видно. Может, больна?

– Как бы не так! – тихо забормотала горничная. – Король-то… присмотрел ей жениха… из своих офицеров. Я специально ходила поглядеть на нее. Румяная и довольная. Змея!

– Не надо сейчас о ней, Намарона. Пожалуйста!..

– Ну и ладно. О вас же беспокоюсь. А почему вы не требуете ничего?

– Не хочу. Все свое ношу с собой, – сказала Катя и вспомнила Вениамина.

Ежик стоял между Вачиравудом и Махидолом, окруженными офицерами высших чинов, и, не отрывая взгляда, смотрел на огонь.

А Катя не могла наглядеться на сына, сознавая что расстается с ним надолго, отгоняя колющую мысль «Неужели навсегда?»

От имени короля Кате был прислан билет на ближайший пароход до Тяньцзиня. Вачиравуд, видно, посчитал, что ехать ей, кроме Пекина, некуда. Или Ежика спросил, куда она собирается отправиться. С сыном даже поговорить вволю не удалось. Король, уверенный в святой непогрешимости своих деяний, неуклонно отлучал от нее Ежика.

Ну что ж, действительно, лучше плыть к брату. В Шанхае будет длительная остановка – можно зайти в пансионат, забрать оставленные у миссис Мэррисс вещи.

Катя перебирала книги и бумаги. Рвала, бросала в старую коробку ненужные записи, черновики переводимых когда-то статей: Наткнулась на две тетради в глянцевых зеленых обложках. Мудрый Сунтон Пу… Неистовый Тамматибет…

– Намарона, здесь стихи, переложенные с тайского на русский. У меня уже не осталось времени. Отнесешь их сама в русскую миссию? Может, пригодятся кому-нибудь… Хорошо?

– Хорошо. Конечно, хорошо, хозяйка. Обязательно. Не волнуйтесь. – Она сразу спрятала тетради в сумку и махнула рукой в сторону корзины, полной фарфоровых статуэток из стеклянного шкафа: – А это куда? Жалко оставлять. Растащат ведь.

– Возьми их себе. На память.

Вдруг Катя увидела в разноцветной горке белый нефрит.

– Подожди… только слоненка оставь!

Намарона, верно, подумала, что хозяйке стало жаль безделушек.

– А вот еще собачка, смотрите, какая красивая. И обезьянка, на нашу Наночку похожая… Хоть их возьмите.

– Нет, милая, со слоненком просто очень многое связано. Негоже бросать его на произвол судьбы. Пусть и не много счастья он нам принес.

Себе она его не оставит. Кроме горечи, никаких отзвуков не вызывал он в душе. Ежик! Конечно же надо отдать ему. Чтоб хранил как память об отце. Катя выглянула в окно. Скоро уезжать, а Ежика все нет. Неужели Вачиравуд настолько бессердечен, что не позволит ей проститься с сыном?

– Намарона, передай малышу слоненка. Скажи, чтобы берег. Лек подарил его мне, когда я была не намного старше Ежика. И еще: пусть не дожидается моего письма – пишет сразу. На адрес Ивана. Хорошо?

– Хорошо. – Намарона подошла к Кате, заглянула в глаза: – Жалко мне вас… замучились… И малыша жаль. Каково ему расти без матери?

– Намарона, не надо, пожалуйста! Я сейчас опять разревусь.

– А может, еще что-нибудь попытаться сделать?

– Что?

– Ну хотя бы украсть мальчишку.

– Как? – Катины мысли лихорадочно закрутились вокруг шального предложения горничной. – Мне такое и в голову не приходило.

– Значит, взяли – и смирились?

– Как легко у тебя получается… Смирилась… А только что говорила – извелась, мол.

– Тогда послушайте меня, хозяйка. Есть кое-какой план.

– Про Ежика?

– Да.

– Ну… скорее…

– Может, рассердитесь? Но теперь уже Тьита во дворце.

– При чем тут кухарка?

– А у нее сын моряк. На «Мажестике», на котором вы поплывете.

– И что? – Катя начала догадываться, в чем дело.

– Я с ним договорилась – спрячет Ноу у себя. Риск, конечно, но вознаграждение стоит риска. Только бы обошлось!

– Ох! А у меня совсем мало денег!

– Не ваша забота. Это от меня подарок. Или нет, какой уж подарок! Парускаван беспризорным остается. Но одна лишь серебряная ваза с топазами, помните, куда Нана голову засунула… за нее четыре билета до Пекина купить можно. Я ее и еще поднос инкрустированный припрятала. Пусть. Пригодятся. А не хватит – у меня и на черный день кое-что отложено.

– Ты – про Ежика!.. Спрячут его, ладно. Но как сейчас малыша вызволить? Король его ни на шаг не отпускает.

– Я и говорю, Тьита за ним отправилась. Понесла Чом любимые лакомства, а заодно и для Ежика девчачью одежду.

– Господи, да его любой прислужник узнает!

– Подкрасим. Панамку – на голову.

– Ой, не знаю… – Катя почувствовала, как ее затряс озноб, накинула на плечи шелковый шарф и, не в силах спокойно выжидать, заметалась между дверью и окном.

Ежик рассеянно перелистывал страницы «Острова сокровищ». Уж казалось бы, куда интереснее, но сосредоточиться на приключениях не удавалось. Дядя Вачиравуд не разрешил без своего ведома покидать дворец, не ответил на просьбу – позволить проводить маму. А вдруг она уедет, и он ее даже не поцелует на прощание? Он вскочил, заглянул в соседнюю комнату. Тихо. Только Чом в полудреме перебирает четки.

Ежик дотронулся до ее плеча:

– Бабушка, пожалуйста, напомните королю, что пароход скоро отчалит. Может, он забыл?

– Король ничего не забывает, Ноу. И если он считает, что тебе лучше не ехать в порт, значит, так тому и быть.

Ежик всхлипнул:

– Но мама же!.. – И подумал: «Сбегу – и все! Пусть потом наказывают как хотят!»

Тут в комнату вошла Тьита.

– Госпожа Чом, я принесла пирожные, ванильные и ореховые. Напекла побольше, чтобы и миссис Катрин хватило в дорогу. И вам с Ноу. Вот, его любимые.

– Спасибо, голубушка. Так что, Ноу, не хнычь, будем сейчас чай пить.

Нахохлившийся Ежик сидел в углу, не поднимая глаз.

Чом позвонила в колокольчик, и, пока она отдавала распоряжения горничной, Тьита успела шепнуть ему:

– Скажи, что тебе нужно в туалет, и выпрыгнешь оттуда в сад. Так нужно. Я буду ждать.

– К маме?

Тьита кивнула ему и направилась к двери:

– Госпожа Чом, я иду домой. Вам ничего не надо передать в Парускаван?

– Нет. Хотя… Если застанешь еще Катрин, передай, что пусть не волнуется за сына. Я присмотрю. Пусть уезжает со спокойной душой. И спасибо, Тьита. На вид твои пирожные просто восхитительны. Ноу, придвигайся к столику. Давай-ка отведаем…

Тьита вышла в коридор.

Ежик спустя минуту пробормотал:

– Бабушка, я сейчас… – и, многозначительно кивнув, скрылся в туалетной комнате. Там – в окошко.

Тьита уже подбегала к нему:

– Ноу, вот одежда. Быстренько переодевайся.

– А потом? – спросил он, протягивая руку к корзине.

– На пароход. Там мой сын тебя спрячет. В Шанхае передаст миссис Катрин. Только скорее!

– А Махидол? Я не попрощался с ним…

– Не мешкай. Ни секунды нет!

– Сейчас. Я только саблю дедушкину захвачу и «Остров сокровищ».

– Не успеем. Все пропадет! – шепнула вслед ему Тьита, но мальчик не слушал, рванулся обратно. Заскочил в свою комнату, сдернул со стены сабельку, подаренную Чулалонгкорном, книгу… И, выбегая, столкнулся в дверях с Махидолом. Тот обнял его, весело закружил по комнате:

– Попался? Ты чего такой взъерошенный?

– Оставь его, Махидол, – подошла к ним Чом. – Пейте чай, поторапливайтесь. Ноу, при встрече не забудь поблагодарить короля. Он позволил тебе проводить маму. Правда, под присмотром офицеров своей охраны. Ну хоть так… Махидол, ты почему не садишься?

– Некогда, добрая вы наша Чом. Привезу Ноу обратно, и будем чаевничать весь вечер.

– Ой! – Ежик скривился и прижал руки к животу: – Что-то заболело.

– Ноу, малыш, что с тобой? – засуетилась старушка.

– Ничего…

Ежик кинулся к туалету… к окошку…

Тьиты нигде не было. Ушла… Почему? Испугалась? Не дождалась…

Он постоял, не зная, что делать.

– Ноу, Ноу, ты куда запропастился? – звал его Махидол. Выглянул в сад, удивился: – Ты что тут делаешь?

– Я?.. Кузнечик, очень красивый, сидел на стекле и в кусты перелетел. Я хотел поймать…

– Ноу, я тебя не узнаю… Пароход уплывает!

– Очень красивый… – повторил мальчик и, приняв протянутую руку, залез обратно на подоконник…

Тьита, запыхавшись, вбежала в комнату Катрин.

– Госпожа, жалость какая: не успели. Все вроде хорошо складывалось, в сад он выбрался, но приспичило ему еще саблю и сокровища какие-то захватить. Вернулся. А тут – Махидол. За ним приехал. Да не один. Еще Вильсон и два здоровенных детины из охраны короля. Ну, думаю, плохи наши дела. А тут Махидол с Ноу заговорил. Значит, уже не отпустит от себя. И садовник, как назло, подошел, спрашивает: «Чего это ты, Тьита, здесь делаешь?» Заметил. Раскрылось бы. И до порта не добрались бы. Головы не сносить… Не сердитесь, госпожа! Я так старалась! Не получилось… А вазу верну! Сейчас прямо принесу.

– Не надо, – махнула рукой Катя, – пусть останется. За верность.

Тьита ушла, охая и благодаря.

– Все. Теперь уже все. – Катя, поникнув, замерла у окна.

– Ах, беда-то какая. Продумали, подготовились… – запричитала Намарона.

– Перестань. Значит, не судьба.

– Вы, верно, проклинаете меня!

– За что? Ты же от всей души хотела, как лучше. А знаешь, Намарона, может, даже хорошо, что ничего не получилось с похищением. – И, натолкнувшись на недоумевающий взгляд, пояснила: – Если бы речь шла лишь обо мне, я согласилась бы на любые лишения. Только бы Ежик был рядом. Я бы пошла сама в горничные, в посудомойки… Добралась бы с ним до России. Но что придется пережить ему? Ни денег, ни крыши над головой… Что я могу дать ему кроме любви? Но бог с ним, с богатым наследством, с лучшим европейским образованием. Хуже всего, что его пришлось бы лишить родины. Здесь все родное для Ежика. Не знаю, не знаю… – Катя сжала ладонями виски и качнула головой.

– Ну будет, будет… – гладила ее по плечам Намарона. – Успокойтесь. А и вправду, чего ж ему из дворца уезжать? Спокойно, сытно, все любят. Бог даст, все устроится. Подрастет – и свидитесь. Глядишь, самостоятельным станет скоро, наследство получит. И вас к себе выпишет. И будете в старости у сыночка жить.

– Спасибо тебе, Намарона, за слова добрые, – сквозь слезы улыбнулась Катя. – Наперед знаешь, что да как. Отчего ж тогда Ежика хотела для меня похитить?

– Недодумала. Впопыхах-то. На горячую голову…

У крыльца засигналил шофер. Пора.

К пристани все подъехали одновременно. Ежик, опасливо поглядывая на офицеров из стражи, шагнул к матери.

– Не робей, малыш, – подтолкнул его Махидол и придержал двинувшихся за мальчиком охранников: – Друзья, никуда он не денется. Пусть попрощаются спокойно. Под мою ответственность. Мать же уезжает!..

Они нехотя остановились и окликнули Ежика:

– Дальше десяти шагов удаляться не велено!

Он бросился Кате на шею:

– Мамочка, я виноват!.. Махидол… Но я сразу вернулся, а Тьита… Все из-за меня. – Ежик стукнул себя кулаком по лбу.

– Ну не надо, родной мой. – Катя прижала к груди темноволосую голову. – Расти скорее. Вырастешь – будешь сильным, умным, станешь поступать, как сам решишь, и я смогу к тебе приехать. Никто тогда не посмеет нас разлучить, – верила и не верила своим словам Катя. – Самое главное – ты меня не забывай. Не забудешь?

– Что ты!.. Я так люблю тебя, мамочка!

Махидол протянул Кате плоскую синюю коробку, обтянутую шелком:

– Посмотри. Не знаю, понравится ли?

Катя повернула позолоченный ключик и зажмурилась от блеска бриллиантов, вспыхнувших на солнце. Ожерелье, кольцо и подвески.

– Что это? Зачем?

– Сейчас объясню, Катрин. Считай украшения подарком от меня, мамы и Саовабхи. Вачиравуд не оглашал текст завещания. А тетя любила тебя, не могла не оставить ничего в наследство. Может быть, Вачиравуд присоединил и твою долю к капиталу Чула-Чакрабона?

– Будем надеяться, что он поступит как любящий дядя.

– Да хорошо бы, хоть в этом он остался порядочен. Время покажет. Но я не хочу, Катрин, чтобы ты думала плохо о всех обитателях дома Чакри. Не обижай меня. И мало ли что может произойти – пригодится:… Пиши. Особенно если понадобится помощь.

– Спасибо, братишка, – растроганно сказала Катя и поцеловала Махидола.

– К сожалению, Кейти, я не могу подарить такую гору бриллиантов, – улыбнулся Вильсон, – но вы всегда можете рассчитывать и на меня тоже.

– Спасибо, Малькольм. Спасибо, друзья. Будь умницей, Ежик!

Долгий басовитый гудок прервал прощание.

Шанхай встретил Катю пыльным ветром. Полтора месяца не была здесь, а словно бы и машин прибавилось на улицах, и люди стали еще деловитее.

Миссис Мэррисс сразу же начала извиняться, что не дождалась ее – сдала комнату:

– Вы, Катрин, не предупредили, когда приедете.

– Не беспокойтесь, миссис Мэррисс, я буквально на минутку – попрощаться с вами и забрать чемодан.

– Он на складе. И книги там. Пойдемте, я помогу вам упаковать… И проверите, все ли…

– Да. И пошлите, пожалуйста, доставить вещи на пароход. Вот деньги. А писем не было?

– Писем? – Она сосредоточенно потерла переносицу. – Сейчас, сейчас… Было же письмо! Рози! – позвала она служанку. – У меня на конторке письмо лежало. Для миссис Лесницкой.

– Видела, мэм, только давно. Может, за стол завалилось?

Они стали шарить по всем ящикам. Безрезультатно.

– Как же так? В жизни ничего не теряла! – Миссис Мэррисс чуть не по третьему разу перекладывала все счета и блокноты. Катя пожалела не на шутку расстроенную хозяйку:

– Ничего страшного, миссис Мэррисс. Письмо, наверное, от брата, из Пекина. Мы встретимся на днях и обо всем переговорим.

Тут вступила Рози, шмыгнув остреньким носиком:

– Из Пекина-то из Пекина, да не от брата. Я те конверты помню. Солидные такие, гладкие и большие. А этот серенький, шершавенький и адрес неточный.

– Верно. Письмо сначала соседям принесли. А если бы сразу, вы бы его еще до отъезда получили.

– Значит, так давно, – медленно произнесла Катя. – От кого бы это? – Испугалась сразу предположить, что от Савельева, но сердце вздрогнуло. – Неважно. Спасибо, миссис Мэррисс, за заботу. У вас очень симпатичный пансионат. И если кому-нибудь из знакомых нужно будет пожить в Шанхае, я буду рекомендовать только его.

– Спасибо и вам, – разулыбалась хозяйка, – приезжайте и сами еще.

«Вряд ли, – подумала Катя, направляясь в сторону китайского города, – ни к чему здесь нет желания вернуться».

До отплытия «Мажестика» оставалось часа три. Можно было проведать Вениамина.

Бело-зеленый трамвайчик.

Ряд одинаковых домиков на китайской улочке.

Фанза с вертушкой. Не заметила в первый раз: один дракончик смеется, другой плачет. Колокольчиковый звонок.

Дверь отворил сам Дин Си.

– О миссис Екатерина, добро пожаловать. Жаль только, Вениамина нет. Уехал.

– Куда? – огорчилась Катя. Потом встрепенулась: – Неужели все-таки в Россию?

– Нет. Подождите минутку. Он на всякий случай вам записку оставил. Может, объявится Екатерина, сказал.

Катя развернула тетрадный листок:

«Екатерина, я уезжаю в Синьцзян. Там сейчас находится атаман Анненков, которого я знал по Киеву и Одессе. Мы были в приятельских отношениях. Пишу это потому, что Вы тоже должны его помнить. Их имение было недалеко от Ваших Хижняков. Екатерина, кажется, его люди занимаются делом. Здесь, в Шанхае, я не встречал никого, кроме болтунов. Бросайте их и приезжайте тоже к Анненкову.

Вениамин».

Вот и художник уехал.

Катя постаралась представить семейство Анненковых. Родители их недолюбливали, считали солдафонами, хоть и из потомственных дворян. Из вежливости иногда приходилось обмениваться визитами. Действительно, сын у них был. Как звать? А кто его знает!.. Тоненький темноволосый красивый мальчик. Почти ровесник. Нет, пожалуй, помладше. И верно, в Одесском кадетском учился… Так давно это было… А впрочем, что ей за дело до какого-то Анненкова?

Еще одна шанхайская ниточка оборвалась.

Осталось лишь дать телеграмму Ивану, чтобы встречал в Тяньцзиньском порту.

Железнодорожная ветка Тяньцзинь – Пекин была настолько короткой, что едва успели они расположиться и сообщить друг другу о самом наболевшем, как форменная фуражка проводника показалась из-за двери:

– Миссис, мистер, подъезжаем к Пекину. Поздравляем вас с прибытием в столицу поднебесной империи.

Шумный, продымленный, портовый, а значит, и торговый Тяньцзинь, на первый взгляд, мало отличался от Шанхая. Но вот извозчик повез их по Пекину, Катя сразу почувствовала, что попала в другой мир. Мир неторопливых мыслей, предупредительных улыбок, богато расписанных одежд – из классической старины, – которые в любом другом городе, наверное, показались бы неуместными в век автомобилей и паровозов.

– Иван, я хотела бы остановиться в отеле. Поближе к тебе, но все-таки в отеле.

– Мы освободили тебе комнату. А впрочем, как хочешь… – И назвал извозчику адрес гостиницы.

Катя даже не рассчитывала на такое скорое согласие.

– Но только, сестренка, номер займем и сразу домой. Елена ждет к обеду.

Катя хотела заехать по дороге в магазин – купить сладостей или фруктов детям. Иван остановил ее: – Не надо, дома все есть.

Есть, конечно, но она в первые же минуты пожалела, что не приготовила подарков, мысленно отругала себя – нечего оправдываться недостатком времени, выкроила бы часок, слишком была занята собой, нельзя так… В наказание – вежливый, но недостаточно теплый прием. Хотя по-родственному, по-русски, трижды поцеловались с Еленой, и племянники носами в щеку ткнулись, глаза у всех ждущие, уже готовые к разочарованию. Катя стала лихорадочно думать, что бы подарить. Глянула на руки – лишь два кольца: обручальное и с александритом, подаренное Леком на Цейлоне. Обручальное Елене ни к чему, а второе Катя никогда с руки не снимала. Ах, вот… медальон… чуть не забыла про него. Она сняла с шеи золотую цепочку с золотыми же завитками, окружающими жемчужину, и немного слукавила:

– Это вам, Лена. Не стала укладывать в футляр, потому что, говорят, жемчуг тускнеет, если его хранят, не носят… Ребятки, а вам завтра. Так спешила, что не успела чемоданы разобрать. Подождете? Чуть-чуть?

Лица сразу потеплели, но уютнее от этого Кате не стало.

– Лена, эту жемчужинку мы нашли с Ежиком на берегу возле нашей дачи в Хуа Хине. Она немножко неровная, но зато цвет голубоватый, редкий, правда?

Невестка разглядывала медальон, словно оценщик в ломбарде. Катя почувствовала, что начинает оправдываться, суетиться: Елена, верно, думала, что у нее все чемоданы забиты драгоценностями, а тут какая-то кривоватая жемчужинка.

– Ежик так радовался! В первый раз удалось заполненную раковину отыскать. Сначала хотели колечко сделать, а наш мастер, китаец, золотые руки, сказал, не надо… так лучше… и Ежик сам ему помогал.

– Как-то он там? – спросил Иван и перевел разговор на детские шалости – постарался сгладить неловкость.

А Катя еще раз подумала, что родственники милее вдалеке.

Иван показался ей не вполне здоровым. Заботлив, ласков, но удручен чем-то.

– Ты не болеешь? – спросила она его уже в гостинице.

– Нет.

– А отчего грустный? И поседел совсем, брат.

– Что ж поделать, стареем… И забот хватает.

– А как с работой?

– То, что хочется, еще не подыскал. Всё на гонорарах: переводы, статьи. Хватает. Но – нервы… А ты, сестричка, не бойся. В обиду не дадим. – И почти весело подмигнул.

– Я и не боюсь.

Наконец-то Катя собралась с духом и задала вопрос, который давно покалывал кончик языка:

– Иван, а ты Савельева давно видел?

– Спросила все-таки… Видел. Как-то на днях. Я не хочу, Катерина, чтобы ты с ним встречалась.

– Но почему? Я вполне свободная женщина. – Она попробовала кокетливо усмехнуться.

– Мы по разные стороны… – он чуть было не сказал «баррикады», – водораздела.

– Он спрашивал про меня? – продолжала допытываться Катя.

– Да, – неохотно ответил Иван.

– Ну что из тебя все вытягивать приходится? – Катя начала нервничать. – Ты сказал ему все как есть?

– Сказал. И дал понять, что не жажду числить его в своих родственниках.

– Ну и ладно, – вдруг успокоилась Катя. – Что сказал – то сказал. Он где-нибудь в больнице работает?

– Не интересовался. Но видел его возле нашей… – И исправился: – Бывшей нашей миссии. Там теперь эти заседают, из Советов.

– А ты так и не надумал вернуться в Россию?

– Катерина, я же тебе писал! Для меня возвращения не существует. К кому? К чему? России не существует. И не будем об этом. Все! А про тебя я подумал. Прошу, выкинь из головы Савельева. У меня есть один знакомый. Англичанин. Из министерства внешней торговли. Я уверен, вы подошли бы друг другу. Кстати, он собирался меня рекомендовать для службы в министерстве.

– Не надо, Иван! Не надо меня ни с кем знакомить.

– Ну хорошо, поговорим на эту тему в другой раз. Не все сразу. Ты приходи к нам завтра. Ладно?

– Обязательно. Я же обещала подарки детям. Только ты объясни, где у вас хороший магазин?

– Ни в коем случае, Катюша. Захвати какую-нибудь мелочь. И пожалуйста, не придавай этому большого значения. Я-то знаю, каково тебе пришлось последний год. Отдыхай, сестренка. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, Иван.

Утром Катя проснулась от сильного сердцебиения. Открыла глаза, оглядела равнодушную роскошь гостиничного номера и усмехнулась. Получается, она во сне еще начала волноваться из-за того, что могло произойти в этот день.

Идти в город было рано. Наверняка и магазины и тем более учреждения пока закрыты.

Минуты тянулись нескончаемо медленно. Она попросила принести в номер кофе. Позавтракала. Открыла чемодан, перебрала платья. Внимательно посмотрела на себя в зеркало – бледная, похудевшая. Пусть будет белый костюм. Если подкраситься и голубой шарфик на шею… пожалуй, сносно.

Катя отдала горничной одежду – отутюжить – и, чтобы еще как-то провести время, спустилась в парикмахерскую, иронизируя над собой: словно на первое свидание…

Тонкие пальчики китаянки колдовали над распущенными волосами.

– Миссис, у вас несколько седых волосков! Выдернуть? Или, может, покрасить?

– Не надо, пусть остается как есть.

– Миссис, а вам не тяжело от такой массы волос? Позвольте вас подстричь?

Она тут же на листке бумаги вполне профессионально нарисовала Катину головку, преображенную стрижкой.

– Посмотрите… и модно, и молодить будет!

– Спасибо, но ни к чему. Оставьте как было… Только помыть и уложить. А рисунок я заберу. Хорошо? – И подумала, что пока менять ничего не будет, а вот если с Сергеем встретится и что-то сложится и если ему понравится больше такой, модный, облик тогда другое дело…

Портье объяснил, как дойти до русского посольства, и Катя, затаив дыхание, подошла к мрачноватому зданию. Вестибюль был пуст. Одну, другую дверь она открыла, но везде пыль, заброшенность, неприкаянно стоящие посреди комнат стулья. Но должен же быть хоть сторож! Прислушалась. Шаги… Шмякнулась на стол книга или папка. Что-то попросил мужской голос. Ответил девичий. И застучала пишущая, машинка.

Катя пошла на звуки.

– Здравствуйте!

– С добрым утром! – Мужчина удивленно посмотрел на нарядную гостью через толстые линзы очков. Девушка перестала печатать.

– Извините за беспокойство, но, может быть, вы посоветуете мне, как найти Савельева Сергея Матвеевича?

– Вам придется чуть-чуть подождать. Обычно он не опаздывает, значит, – взгляд на часы, – минут через пять подойдет.

– Правда? – недоверчиво спросила Катя.

– Конечно. Вот его стол. И папка с документами, для перевода.

При чем тут документы в папке? Может, однофамилец?

– Мне нужен врач Савельев.

– А он и есть врач. Но, милая моя, мы непростительно здоровы, и Сергей Матвеич нам нужен сейчас куда больше как переводчик и знаток местных обычаев… Вы садитесь…

Катя присела, встала:

– Вы извините, я его на улице встречу.

– Как вам угодно, – пожал плечами мужчина и углубился в изучение бумаг.

За спиной вновь застрекотала пишущая машинка. Она столкнулась с Савельевым в проеме входной двери.

– Извините, – машинально пробормотал Сергей, сделал два шага по вестибюлю и, опомнившись, остановился: – Катя?

– Да.

Минуту? Или вечность? Они молча смотрели друг на друга. Потом Катя смутилась, заговорила, словно оправдываясь:

– Я приехала к Ивану. Ты ведь видел его недавно? И все знаешь?

– В самых общих чертах… – Сергей улыбался.

– А я заезжала в Шанхай. Миссис Мэррисс, хозяйка пансионата, сказала, что было письмо из Пекина, а конверт не такой, как от брата. Я подумала: вдруг ты написал? А письмо они потеряли, пока я в Бангкок ездила. И я не знала…

– Я. Ну конечно же я. Как узнал, что ты в Шанхае, сразу написал. Звал сюда. Хоть погостить. Катенька! Я же собрался в Россию… Но решил задержаться, пока с тобой не удастся встретиться. Катенька! – Он прикоснулся к ее руке. – Глазам не верю. Да что ж мы тут стоим? Пойдем погуляем. В парк, в ресторан, ко мне домой – здесь недалеко… Куда хочешь?

– Куда хочешь? А тебя не ждут?

Машинка по-прежнему стучала. Сергей вздохнул:

– Ждут, к сожалению.

– Ну работай, а я погуляю.

– Катенька, но я же не могу тебя отпустить. Только-только нашел! Вдруг исчезнешь?

– А ты и не отпускай. Я сама теперь от тебя никуда не денусь.

– Черт! Как истинный рыцарь и джентльмен я должен бы плюнуть на все обязанности и свистнуть извозчику, но… Или правда – объяснить Аркадию обстоятельства? Отпустит!

– Не надо, Сережа. Знаю я тебя: будешь идти и мучиться, что неотложная работа брошена.

– Точно. Катенька, я – мигом. Ты где остановилась? Будь в отеле. Я за тобой заеду. А тут видишь что творится? – Он огляделся по сторонам. – Царских чиновников китайское правительство отсюда выдворило. Они хотели бы и Советскую Россию представлять, а сами поручения то Колчака, то братьев Меркуловых выполняли. Не вышло. Теперь готовимся встречать настоящую, советскую, миссию.

Сразу в гостиницу Катя все-таки не поехала. Прошла по магазинам, накупила уйму игрушек племянникам и с полными руками вошла в дом брата.

Дети прыгали от радости и совершенно искренне кричали в один голос: «Тетенька Катенька, ты к нам почаще приезжай!»

Обещание было выполнено. Катя выпила чашку чаю с невесткой, поговорила о детях: «Мишутка ночью сильно кашлял». – «А вы пробовали сделать ему масляный компресс или медовый?.. Главное – не запустить…» И Катя ушла, попросив передать брату, что все хорошо и на днях она обязательно заглянет…

Катя и Сергей вышли из отеля.

– Что ж тебе показать в первую очередь? А давай-ка весь город сразу?!

И Сергей повел ее к стене, окружающей Пекин. Сложенная из серого кирпича, она была настолько широка, что на аллее, тянущейся поверху, могли бы свободно разминуться два автомобиля, если бы, конечно, они умудрились заехать туда по мраморным ступенькам. И настолько высока, что вид открывался и вправду великолепный: парки, храмы, дворцы, овальные зеркала озер…

– Красиво?

– Очень.

– Как в сказке. Нарядно и безмятежно. Словно никаких нищих и нет. Есть, Катенька, все есть. И нищие, и студенты, устраивающие демонстрации.

– Я знаю. Я была в Шанхае на Первомайском празднике в китайском районе.

– Правда? Интересно. Ну расскажи…

– Я с Вениамином ходила, а пригласил нас хозяин его мастерской Дин Си. Они оба художники. – Катя вспомнила про записку. – Вениамин сейчас к Анненкову уехал, на север.

– К Анненкову? – Савельев нахмурился. – Значит, художник – из ярых белогвардейцев?

– Нет. Почему? Он сам по себе. Ни с кем. Просто и он, и я, и Анненков – киевляне… ровесники… А за тысячи верст каждый земляк чуть ли не родным кажется.

– Ну, Катенька, однако, и знакомые у тебя. Послушай, что я тебе расскажу про атамана Анненкова. Мне довелось недавно оперировать одного казака из его полка. Он сбежал от атамана, и говорить с ним про твоего знакомого можно было, только вкатив тройную дозу успокаивающего. И то трясло малого. Где проходила анненковская орда, оставалось пепелище.

Этот маньяк уничтожает мирное население, да и свои отряды только при малейшем подозрении на сочувствие красным. Ты не слышала, что произошло возле каменных ворот Джунгара?

– Нет.

– Это всего лишь эпизод, но… На границе он велел своим воякам разделиться на тех, кто идет с ним в Китай, и тех, кто не хочет покидать родину. Сказал: «Не бойтесь оставаться в Сибири, придем скоро, вызволим вас от большевиков». Две трети решили остаться. Плакали, стремя своего атамана целовали – прощались. И что ты думаешь было дальше?

– Вернулись в Сибирь? Нет? Пошли все-таки за ним?

– Ты, как всегда, идеализируешь… Ни то, ни другое. Анненков просто задумал сбить «красную пену» со своих войск. А именно: он, отобрав у них винтовки и переодев в лохмотья, приказал своему любимому оренбургскому полку расстрелять их из пулеметов, когда безоружные, рвущиеся к покинутым деревням, замороченные белогвардейцами крестьяне проходили ущельем. Мой больной был из пулеметчиков, пустивших в расход своих же.

Катя смотрела на Савельева широко раскрытыми глазами.

– Неужели такое могло произойти?

– Не могло, а произошло. И многое другое. Видишь? И мы будем бороться с этой нечистью. До победы!

– Невозможно, – не могла успокоиться Катя, – такой красивый, воспитанный мальчик…

– Катя, а ты вполне серьезно считала, что изуверы обязательно должны иметь узколобую рожу Нерона? Я сочувствую художнику, если он, обладая хоть каплей порядочности, попадет к атаману.

– Вениамин хороший, только запутавшийся. Я и сама хотела бы разобраться. Но мне проще: есть у кого теперь спросить. Да?

– Да. Но хватит на первый раз.

Навстречу, по аллее, обсаженной декоративными деревьями, шли веселые китаянки. Провинциальная парочка, молитвенно сложив руки, наслаждалась видом богдыханской столицы. Внизу по каменным плитам улиц проносились редкие, но неизменно великолепные автомобили.

…А вечером Савельев отвез Катю к себе, и они наконец остались наедине.

Дыхание сбивалось. Сердце замирало и падало, словно пятнадцать лет назад.

– Все хорошо будет, Катенька. Но, я же вижу, тебя что-то тревожит. Что?

– Ежик. Если я не смогу его видеть, я никогда не буду счастлива.

– Сможешь. – Савельев задумался. – Приедут наши представители, спросим у них. Да и сейчас я уверен: иначе не может быть. Я тебе обещаю. Ты мне веришь?

– Верю. – Она уткнулась ему куда-то в шею и впервые за много лет заплакала слезами, приносящими облегчение.

– Ну вот, – ворчливо-ласково приговаривал Сергей, укачивая ее, словно маленького ребенка, – рубашка у меня уже мокрая. Намылить и прополоскать осталось. А я мучился: стирать – не стирать?

– Все шутишь, Савельев?..

– На том стоим, Катенька.

Солнечный зайчик прыгал с потолка на стенку и обратно.

Катя прикрыла глаза и провела рукой по соседней подушке. Пусто…

– Сереженька, – позвала она тихонько.

Но он услышал. Просунул в дверь всклокоченную голову.

– Ага, проснулась, засоня. А я кофе варю. Сейчас… Ой, сбегает!

Он принес вкусно дымящиеся чашечки.

– Балуешь, Савельев!

– Это не самое страшное. – И усмехнулся: – Так вот они и жили-были.

– Кто, Сергей?

– Старик со старухой. И умерли в один день.

– А мы?

– И мы – долго и счастливо.

– А в Россию когда?

– Соскучилась?

– Еще бы!

– И я. Очень. Но, Катенька, ты даешь себе полный отчет в трудностях, которые там ждут?

Она пожала плечами.

– Подожди, я тебе дам прочитать письмо одного друга. Из Петрограда. Нет, у Никиты почерк – курица лапой… Не разберешь. Слушай! «Питер превращен в крепость… на улицах окопы и проволочные заграждения. По трамвайной линии бегает наш, путиловский, паровозик, развозит пушки, боеприпасы… Сегодня в некотором роде праздник: установил дома „буржуйку“ – это печурка такая, очень экономная, – и получил месячный паек: по фунту сахара, рыбы и соли, полфунта жира… Каждый день выдают по трети фунта хлеба, но зато духом мы бодры, чего и тебе желаем…» А вот еще заметка из «Петроградской правды». Тебе приходилось читать такие рецепты? «Использование костей» называется – как лучше их вываривать, чтобы ни одной калории не пропало даром…

– Ну и что? Нашел чем испугать… То ли было в Харбине? Сережа, помнишь?

– Еще бы! – повторил он с Катиной интонацией. – Ты была гениальной сестрой милосердия. Но я совсем не для запугивания. От тебя зависит решение. Есть выбор. Можно остаться в Пекине. На любое время. Работа и тебе здесь найдется. Хоть переводчиком, хоть сестрой. Тишь да гладь…

– А если бы не я, ты бы когда вернулся?

– Немедленно. Меня ждет больница в Петрограде.

– Сереженька, ну о чем мы тогда говорим? В Россию… сегодня же… сейчас же… сию минуту!