Галкин был переводчиком» Лира».
Мое первое воспоминание о нем связано со стихотворением, которое он написал и принес папе во время рабо ты над переводом» Лира».
Я, помнится, сидела дома с очередной ангиной и с любопытством слушала стихотворение под названием » Стек ло». На идише оно звучало как библейская притча: «Вот прозрачное стекло, и через него ты видишь весь мир; но стоит его немножко посеребрить, и ты видишь только себя».
Мне стихотворение страшно понравилось. Но мысль о посеребреном стекле я поняла не с точки зрения богат- ства, алчности, которая ударяет в голову и заслоняет мир, а решила, что речь идет о зеркале, которое тоже заслоняет открытый мир, так как кроме себя человек ничего не видит. Папа сначала удивился такой трактовке, но, подумав, сказал, что, пожалуй, я права и не стал объяснять мне сакраментальное значение серебра.
Галкин был поэт — лирик в самом классическом смысле этого слова. Человек он был, соответственно, рассеянный и меланхоличный, с печальными наивными глазами, только белого жабо не хватает и получается настоящий Пьеро, так, во всяком случае, воспринимала я Галкина в детстве.
Принадлежал он, если придерживаться папиной классификации, к категории» младших», и папа относился к нему бережно и нежно, защищая от нападок многочисленных критиков. О творчестве Галкина много спорили и в прессе он проходил, в основном, как» реакционер». Ярлык этот прилепили ему, главным образом, потому, что в стихах его явственно ощущался неповторимый библейский аромат.
Выступая в его защиту, отец говорил: «Наивно думать, что Галкин — поэт реакционный по той причине, что в его творчестве находят свое продолжение лучшие традиции еврейской древнеэпической литературы. Наоборот, это прекрасно, что для его поэтического творчества так характерна удивительная простота, сочетающаяся с библейской приподнятостью стиха».
Папа любил повторять, что у Галкина в мозгу спрятана волшебная шкатулка с драгоценными камнями и стоит Галкину нажать кнопочку, как из шкатулки сыпятся, как драгоценные камни, образы и рифмы небывалой красоты.
Галкин действительно был поэт божьей милостью.
Он единственный, кого я почему‑то запомнила, когда мне сообщили о папиной гибели. Я и сейчас вижу, как он нелепо, словно остолбенев, сидит посреди комнаты.
Через несколько дней с Галкиным случился инфаркт.
После ареста, он большую часть времени провел в тюремных больницах. По — видимому, это и спасло его от расстрела вместе с группой писателей 12 августа 1952 года. Всех расстреляли, а Галкина оставили, понадеявшись, что» ничего, сам умрет».
И Галкин действительно умер от неизлечимой сердечной болезни в 1956 году, успев после освобождения три года насладиться свободой.
Спектакль» Суламифь» не был для театра этапным. Но несмотря на то, что у публики он пользовался большим успехом, у еврейской критики вызвал большие споры. Особенно резко выступал против» Суламифи» М. Литваков, бывший тогда главным редактором газеты» Дер Эмес»(«Правда») и осуществлявший, как я теперь понимаю, политическую цензуру. Да и многие актеры возражали против постановки спектакля на историческую тему. Обсуждения происходили на производственных совещаниях — мероприятии, порожденном советской системой, когда любой слесарь и водопроводчик может сказать свое веское слово и дать ряд ценных указаний режиссеру и актерам. А заодно и композиторам, ученым и профессорам.
Одним словом, демократия по — советски. Эти совещания и собрания отнимали массу времени и сил, не говоря о нервах.
Отец работал над этой постановкой с большим увлечением, и создал на основе библейской легенды и опе — реттки Гольдфадена лирико — историческую сказку в поэтическом изложении Галкина.
Претензии, которые предъявлялись Михоэлсу, сводились главным образом к одному: «Зачем и кому это нужно?»
Пресловутое» обсуждение» или» совещание» по поводу» Суламифи» проходило два полных рабочих дня. Михоэлс внимательно выслушивал недовольства и упреки, а на третий день выступил сам. У меня сохранилось это его выступпение. Вот часть его:
«Сегодня» Лир», и я попрошу сесть поближе, так как не хочу напрягать голос. Я внимательно выслушивал вас целых два дня подряд и должен сказать, что если вначале были какие‑то соображения на определенном уровне, то к концу это свелось к мелочным спорам.
Я не понимаю, почему, скажем, грузинский или узбекский театр может ставить народный эпос, а мы нет?
Что» несвоевременного» в том, что мы обратились к библейской теме?
Почему красивая любовь героя, отправившегося защищать Иерусалим от нападения врагов — «несвоевременна»? Тогда и тема» Отелло» несвоевременна.
У меня было много бесед с М. Литваковым, он хотел мне показать варианты своей статьи, но я отказался, не желая влиять на него своим мнением. Я допускаю, что в спектакле есть неудачи, но ведь не о них речь, а о теме…»
Производственные совещания проводились в рабочее время, но сроки сдачи спектакля от этого не менялись, и репетиции приходилось переносить на ночь.
В этих случаях все студенты, занятые в массовых сценах, оставались ночевать в театре, располагаясь на столах и диванах гримерной, так как уже не было транспорта, чтобы вернуться домой, а папа, заканчивая репетицию часа в три ночи, весело приговаривал: «Ничего, попозже ляжем, зато пораньше встанем!»
Я училась тогда в школе во второй смене. Занятия кончались в семь вечера. Как‑то сбегая после уроков вниз в раздевалку, я увидела папу в сопровождении нескольких студентов. Я было испугалась — уж не случилось ли чего с Ниной или Элей? Но папа весело улыбался, и я тут же успокоилась. Оказалось, что выйдя из театра и увидев» какой кошмарный туман», он побоялся, что я не дойду до дома. Поэтому, захватив с собой всех, кто вышел вместе с ним, он отправился за мной в школу. Отец собрал девочек из моего класса, и мы проводили их домой, а то» нельзя допустить, чтобы дети одни ползли в таком тумане». «Детям» было по четырнадцать — пятнадцать лет.
Улица действительно выглядела сказочно. Желтые огни фонарей мутно светились где‑то над молочной мглой, вдоль бульваров стояли, словно уснувшие, трамваи, машины двигались, как в замедленной съемке.
Добравшись до дому и накормив всю ораву студентов, мы направились на вечернюю репетицию, которая незаметно перешла в ночную. Мне было очень весело, я уже прикидывала, как можно будет завтра, не выспавшись, пропустить школу, а папа свирепствовал, носился из своего шестого ряда на сцену, сердясь что девочки недостаточно громко поют, что танец нечеткий, становился в хоровод, заражая всех своим неистовым темпераментом.
В какой‑то момент, окончательно выйдя из себя, он остановил репетицию, схватил всех участников мужчин, и они почти бегом куда‑то исчезли.
Через несколько минут все так же таинственно вернулись, явно повеселевшие. Папино лицо выражало облегчение.
Много лет спустя я узнала, что они были собраны в кабинете, чтобы выслушать» настоящую русскую речь…»
Надо сказать, что в присутствии» дам» или» прекрасного пола», как он галантно величал женщин, отец никогда не позволял себе пользоваться выражениями, которыми так богат русский язык.
Когда он выходил из себя, будь то дома или в театре, он с силой опускал кулак об стол и разражался громким раскатистым» К чертовой матери!»
Но иногда его недовольство или протест выражались в самой неожиданной форме и в самых неподходящих местах.
Вернувшись как‑то часов в одиннадцать после спектакля, папа сообщил, что приглашен в Кремль на очередной прием по поводу декады искусства какой‑то республики. Приемы тогда проводились глубокой ночью. Переодеваясь, папа непрестанно ворчал, что вечно надо куда‑то спешить, что» не дают человеку спокойно дома посидеть», какое отношение он имеет к Киргизской республике — словом, все что он всегда говорил, когда предстояло отправляться на официальный прием. Оборвав в раздражении все пуговицы на рубашке и шнурки на ботинках, и очередной раз переодевшись, он отправился в Кремль.
Я не ложилась спать и делала уроки, так как папа пообещал, что все равно» вся эта история не займет у него и часа». Однако часа в три ночи я начала беспокоиться. Около четырех раздался телефонный звонок.
— Это квартира Михоэлса? С вами говорит летчик М.,— услышала я прославленную фамилию. — Вы не подскажете мне ваш адрес, а то ваш папаша тут немножко выпивши, адрес свой позабыл…
— Господи, да что с ним случилось?
— Не беспокойтесь, все в порядке. Мы скоро прибудем. Примерно полчаса спустя, внизу хлопнула тяжелая
входная дверь и на лестнице послышались шаги. Отец появился в сопровождении легендарного летчика.
— Вот вам ваш папаша. В целости и сохранности. Он там сегодня немножко… того… свистел… — понизив голос и скашивая глаза в сторону, он тихо свистнул.
Я все поняла и у меня упало сердце. Была у папы такая, непонятно откуда взявшаяся у сына хасида, блатная манера: немного выпив он, если ему что‑то не нравилось, любил вложить четыре пальца в рот и оглушительно свистнуть. Зная эту папину слабость, друзья постоянно дарили ему свистки, которые долго еще хранились в нашем доме. Один свисток был даже милицейский. Но свистеть в Кремле?.. На официальном приеме?!
— Хорошо еще я подоспел, — продолжал М., — вроде бы никто не заметил.
Он вопросительно и сочувственно взглянул на папу. Тот смущенно посапывал, но вид имел весьма удовлетворенный.
Только в стране, где» невозможного нет», как сказал о России великий Салтыков — Щедрин, могло произойти такое чудо — человек свистел в Кремле и его не арестовали на месте!
А ведь произошло это в 1937 году, как раз незадолго до премьеры» Суламифь».
Премьера состоялась 11 апреля 1937 года.
Накануне, как обычно перед выпуском спектакля, отец впал в глубокое отчаяние и целый вечер твердил, по традиции, что» такого провала еще не было». Исключение из этого ритуального страха составлял, пожалуй, «Лир», когда даже он был настолько уверен в успехе, что почти не боялся сглазить.
Несмотря на все опасения Михоэлса, недоброжелательное отношение труппы и отрицательную критику еврейской прессы, спектакль имел большой успех. Он продержался в репертуаре до самой войны.