Где-то на лесных распутьях Остей разминулся с великой княгиней, и встречи с ордынскими отрядами тоже избежал, хотя слух о проезде молодого князя в Москву быстро разлетелся по окрестностям, и кое-кто из служилых, снарядившихся в Переславль, поворачивал коней к Белокаменной. Рано утром въехал Остей в пустой посад. Мост Фроловской башни не был поднят; серый в яблоках скакун князя ступил на деревянный настил, и тотчас вверху, между зубцами, явились головы стражников.

— Отворяй! — гаркнул молодой свитский боярин. — Князь Остей от великого князя Донского.

Бесшумно сдвинулся, пополз вверх, внутрь башни, полуаршинной толщины железный затвор ворот; князь, пригибаясь, въехал в Кремль. На бесхитростном лице его отразилось изумление.

Какие только картины смуты, общего настроения и бедствий не являлись ему в пути! В забывчивости он хватался за меч, готовый самолично рубить головы татям, смутьянам, грабителям боярских домов и осквернителям храмов, искал пламенные слова, которые бросит в толпы обезумевших людей, покинутых боярами. И вот он в Кремле.

Быстрый глаз князя примечал множество ратников на стенах и в стрельницах башен, поднятых его появлением, там и тут торчали алебарды, копья, плоские лезвия русских рогатин. Изнутри к стенам приставлены широкие ступенчатые лестницы из свежих плах, еще видны сметенные в кучи щепа и стружки, тут же громоздятся поленницы дров, стоят бочки смолы и котлы с водой, возвышаются груды отесанных камней и ядер из тяжелой свинцовистой глины, связки метательных копий. Вблизи «опасных» стен — по восточной, северной и северо-западной стороне — сооружены фрондиболы — метательные машины упрощенного типа в виде колодезного журавля, способные бросать через стены пудовые камни и целые мешки ядер. Кремль едва просыпался. На площадях, на перекрестках улиц слабо чадили костры, возле них, опираясь на копья и алебарды, подремывали стражники. На подворьях, заставленных телегами, женщины разводили под таганами огонь, поскрипывал колодезный журавель, из-за оград доносились шорохи молочных струй и повизгивание голодных поросят. На всадников не обращали внимания, лишь один из ополченцев у костра спросил: «Откуль, витязи?»

Жаль чего-то стало Остею. И радовался, что видит крепость устроенной, а словно обманули его. Не потребовалось от Остея немедленных подвигов во спасение великокняжеской столицы, толпы не валили ему навстречу, не звонили колокола, не шли попы с хоругвями и святыми реликвиями. Народ спал — в боярских и купеческих домах, в клетях, житницах и амбарах, приспособленных для жилья, спал в шатрах и прямо среди подворий, благо стояла теплынь, — спал и не чуял близости спасителя. Остей вдруг заволновался: не придется ли ему, посланцу государя, доказывать свое право возглавить оборону, назначать и смещать начальников, вести переговоры с Ордой?

Дядя, Дмитрий Ольгердович, сказал ему на прощание: подобной чести иной князь во всю жизнь не дождется, — Остей же с радостью послужил бы Донскому в чистом поле, командуя даже сотней, а эту честь уступил дяде. Но Дмитрий Ольгердович мечом и преданностью давно уж выслужил у московского государя немалый удел, Остею же надо еще заработать свой хлеб. И княжеский хлеб нелегок, если ты не получил готового наследства. В Литве смутно. Многочисленные сыновья Ольгерда — родные дядья Остея — грызутся за каждый городок и клочок земли. От отца, владеющего бедным Киевским уделом, не разживешься, да Остей и не единственный сын. Идти на службу к западным государям тому, кто крещен в православии, — значит, заранее обречь себя на изгойство. На Руси он свой.

Если Москва падет, Остея ожидает гибель, хуже того — мучительный ордынский полон. Но если Москва выстоит, слава его сравняется со славой дядей Андрея и Дмитрия — куликовских героев.

У великокняжеского терема вооруженный привратник, увидев Остея в сопровождении бояр, согнулся в поклоне.

— Милости просим, государи. Хоромы пусты и конюшни — тоже, всем хватит места. Я счас конюхов кликну.

— Где воевода ваш? — строго спросил Остей, спешиваясь.

— Адам, што ль? Дак он стоит в дому князя Володимера — там все начальные. А государев терем велено не заселять на случай чего да штоб не попортили утвари.

Прозвонили к заутрене. Князь решил не торопить события, занялся размещением дружины, но в ворота скоро вломились горожане в кольчугах, кафтанах, епанчах, все до одного опоясаны мечами, за голенищами — длинные ножи, на поясах у кого праща, у кого железная булава. Передний детинушка средних лет, скинув богатую кунью шапку, поклонился князю в пояс, звучно заговорил:

— Слава всевышнему, дождались сокола. Примай, Остей Владимирыч, крепость, ослобони от тяжкой заботы.

Остей улыбнулся с облегчением:

— Ты уж и рад… Адам-суконник, я не ошибся?

— Не ошибся, государь, — уж как рад, словом не сказать.

— Ладно, воеводство приму — на то воля великого князя Донского. Но тебя, Адам, с твоими подручными не ослобоню от дела. Как мне без помощников? Бояр-то, почитай, нет у меня.

— Э, государь, — ответил темнолицый человек с клешневатыми руками не то бронника, не то кузнеца. — Был бы князь — бояре сами найдутся.

Остей свел белесые брови. Сдержанно спросил:

— Что о татарах слышно?

— Да уж в зареченской стороне показывались их дозоры. Большое войско будто на Пахре. Олекса Дмитрия вечор сам пошел в сторожу, ждем с часу на час.

Клешнерукий вдруг со смехом прогудел:

— Што я говорил! Эвон, князь, бояре подваливают!

Сначала в воротах появились сразу три черные рясы монастырских настоятелей, во главе шествовал рослый архимандрит Симеон. За святыми отцами — толпа боярских кафтанов, шуб и шапок, оружные отроки и челядины.

— Глядите: великий боярин Морозов!

— Чудны, господи, дела твои: то ни единого воеводы в Белокаменной, то сразу три! — хохотнул клешнерукий.

— На готовенькое вороньем летят, — заметил другой.

Монахи наперебой благословляли князя, он, кланяясь им, с удивлением поглядывал на Морозова.

— Здоров ли государь наш, Димитрий Иванович? — загудел тот хрипловатым голосом.

— Здоров, — сухо ответил Остей. — А ты, боярин, будто занедужил?

— Одолело меня лихо проклятое, да миловал бог. В Симоновском ко святым мощам приложился, а ныне спешу принять службу, на меня возложенную государем.

«Какой только дьявол тебя принес?» — подумал Остей с досадой.

— Княже, суда и правды у тя прошу! — Вперед через толпу проталкивался боярин Томила. — Не попусти убивцам и татям!

— О каких татях речешь, боярин?

— Здесь, пред тобой они! Били меня смертным боем и этот вот, — ткнул пальцем в Рублева, — и тот вон, и Олекса, богом проклятый, бил и конно топтал, бросал меня, боярина служилого, под ноги черни. Глянь на язвы мои, княже! Послушай других лучших людей, битых и ограбленных ворами. И ты, народ, не попусти ватажникам, вяжи их! — Томила попытался ухватить Рублева за ворот, но получил такой толчок в грудь, что едва не свалился.

— Пошто охальничаешь, боярин? — властно крикнул Адам. — Ты, государь, людей допроси, прежде чем слушать злого буяна Томилу. Сам он виноват в бесчестье своем. Стыдно, боярин!

— Што-о? Ты, суконник, стыдишь меня?

— Погодь, Томила. — Морозов снова выступил вперед. — Князь, я и сам наслышан о воровстве. Смуту учинили тут без меня: в колокол били, в детинец ворвались силой, человека мово Баклана с иными стражами, почитай, донага раздели.

— Людей побили, сучьи дети, кои Жирошку, сына боярского, воеводой кричали! — раздался голос из толпы.

Боярские слуги стали напирать на выборных, Остей побагровел, не зная, на что решаться, оглянулся на своих дружинников, они придвинулись, и это спасло выборных от расправы. Морозов, чувствуя колебания князя, потребовал:

— Князь, не мешкай: вели взять атаманов под стражу.

— Молча-ать!.. Прокляну псов нечистых, во храме прокляну — с амвона! — Высокий, худой архимандрит Спасского монастыря Симеон, задыхаясь от гнева, стучал в землю посохом, наступая на боярскую толпу. — Ворог лютый на пороге, а вы чего творите, ефиопы окаянные? Свару затеваете, на воевод, народом выбранных, подымаете руку? Чего добиваетесь? Штобы народ отвернулся от князя, со стен ушел али побил нас всех каменьями?

— Кого защищаешь, отче Симеон? — крикнул Томила. — Смутьянов, воров государевых?

— Ты вор, Томила, ты — не они. Били тебя за дело — не ты ли обзывал посадских людей дураками, стращал татарами, грозился истреблением, мало того — велел народ бичами стегать? Прости, господи, но жалко мне, што боярин Олекса не зашиб тебя до смерти! — Подняв тяжелый посох, погрозил Морозову: — А тебе, Иван Семеныч, как только не совестно на людей-то смотреть?

— Ты как смеешь, монах, корить меня, великого боярина?

— Смею, ибо свои грехи ты выдаешь за чужие. Ты вызвал смуту — в грозное время бросил град в безначалии, оставил нас хану на съедение и скрылся, аки тать в ночи. От великой нужды ударил народ в колокол, на вече избрал себе достойных вождей. Для чего теперь ты воротился, боярин? Штоб, себя выгораживая, новую смуту посеять? Лучше бы ты с…л без оглядки подалее!

Хохот покрыл слова архимандрита, побагровелый, готовый лопнуть от бешенства, боярин рванулся к монаху, но встретил твердо направленный в грудь посох.

— Погодь, черноризец! — вырвалось у Морозова.

— Ты, князь, не верь злобным наговорам. С того часа, как вече избрало воевод из людей житых — ибо не нашлось там боярина достойного, окромя сотского Олексы, — ни один человек не обижен, ни один дом не ограблен, ни единый храм не осквернен. Адаму спасибо со товарищи его.

На шум прибывал народ, посадских стало уже больше, теперь они не дали бы в обиду своих выборных. Князь воспользовался минутой тишины:

— Правду молвил святой отец, братья мои: негоже нам теперь считать обиды вчерашние — то лишь врагу на руку. Перед страшным стоим. О спасении Москвы думать надо, о чадах ваших, о земле русской. Не будь я потомком Рюрика и Гедимина, коли не отрублю голову смутьяну — будь он хоть черным холопом, хоть рядовичем князя, хоть житым или даже боярином!

Приказав глашатаю обнародовать грамоту, присланную великим князем, Остей велел всем оставаться на своих местах, исполнять прежние обязанности и по вызову его выборным являться на совет вместе с боярами. Решив для начала осмотреть укрепления и расстановку ополченческих сотен, он приказал следовать за ним Адаму и Морозову. Боярин зло надулся — его уравняли с выборным воеводой, — но делать нечего: пошел! Томила же, излив князю свои обиды, будто выдохся: притих и посмирнел. А когда уже двинулись в обход, вдруг попросил:

— Остей Владимирыч! Государь мне доверял неглинскую стену устраивать и оборуживать. Отдай мне ее под общий досмотр?

— Вот за это, боярин, хвалю. Когда бы другие тебе последовали, век готов сидеть в осаде, — с чувством сказал Остей.

Первый вывод, который он сделал для себя, — быть осмотрительным. И впервые в жизни пожалел, что ему всего лишь двадцать два, а не тридцать два года: уверенно стать меж двух огней способен лишь зрелый муж. Для начала решил больше смотреть и слушать, не мешая разумному и полезному, стараться примирить обе стороны, держась ближе к той, за которой сила.

Пушкари первыми из ополченцев были поставлены на кремлевские стены и обживали их по-домашнему. Вавила Чех находился во Фроловской башне, командуя большой пушкой и пятью тюфяками. Справа, от Набатной башни до угловой Москворецкой, стояли пушкари Афоньки со своей огнебойной силой, слева — от Никольской башни до угловой Неглинской и далее — располагалось самое большое пушечное хозяйство Проньки Песта. При каждой огнебойной трубе находилось по три пушкаря, во время осады добавлялось еще по два помощника из ополченцев, чтобы скорее оттаскивать тяжелые железные чудища от бойниц для заряжания и возвращать на место для выстрела. После ухода князей все заботы по прокорму пушкарей легли на их начальников, и Вавила еще до веча перевез семьи с хозяйством в детинец, поселил в пустых клетях недалеко от стены. То же сделали и соседи. Олекса поставил Вавилу начальником воротной башни, и забот прибавилось.

Остей начал осмотр стены с главной, Фроловской, башни, и порядок ему здесь понравился. Он расспросил о боевых возможностях тюфяков и великой пушки, установленной в среднем ярусе, велел до срока прикрыть жерла заборолами, чтобы огненный бой оказался для врага неожиданным. Боярин Морозов выглядел недовольным. Заметив среди ополченцев десятилетнего отрока, буркнул:

— Вы б тут ишшо люльки повесили. Зелье ж рядом.

— То сынишка мой, — объяснил Вавила. — Сызмальства к пушечному делу приучаю, он смышленый, баловать не станет.

— На своем дворе приучай, а тут крепость. — Дал боярин и дельный совет: — Вы энту дурищу, — ткнул рукой в сторону фрондиболы, — лучше приспособьте бочки со смолой и кипятком подымать на стену. Небось на веревках-то руки пообрываете.

— Да мы, боярин, нынче ж пару подъемников особых поставим. А машина еще сгодится.

Адам тушевался, лишь коротко отвечал на вопросы князя. «Кончилась власть наших выборных», — с неясным сожалением подумал Вавила.

Едва отошел Остей, к воротам прискакал Олекса.

— Готовьте свои громыхалки! — крикнул пушкарям. — Завтра Орда пожалует.

Встревоженный Вавила раздумал идти домой полдничать, послал за обедом сынишку. Долго смотрел через узкую бойницу в полуденную сторону, где небо затягивала серая пелена. Эта странная нехорошая пелена, казалось, надвигается на Москву.

Внизу послышался оживленный говор, видно, принесли обед ополченцам, но женские голоса были незнакомы.

— Ай не боитеся, красавицы, што татарин нагрянет да и уташшит в свой гарем? — громко спрашивал озорной Беско.

— Вы-то нашто? — отвечал девичий голос.

— Ладно — не пустим их, токо почаще пироги носите.

— И медок с княжьего погреба, — пробасил Бычара.

— Орду отгоните — медок будет.

— Не-е, милая, прежде для храбрости требуется. Не то быть вам в гареме беспременно.

— Да уж лучше в колодец! — Голос третьей гостьи показался знакомым. Вавила стал спускаться вниз. Около ворот девицы с корзинами в руках угощали пирогами ополченцев. Те расступились, пропуская начальника, Вавила пристально смотрел на одну из девиц, белолицую, сероглазую, веря и не веря глазам. Руки ее с корзиной вдруг опустились.

— Ой! Ты ли, дядя Вавила?

— Анюта?

— Я это, я самая. — Она подошла к нему, остановилась, сбивчиво заговорила: — Мы вот пирогов напекли… Да куда ж ты запропал, дядя Вавила? Я уж искала тебя, искала…

— Слыхал я о том, спасибо, дочка. — Вавила глянул на притихших ополченцев. — Да у меня, как видишь, тоже — слава богу. Ты-то пошто здесь? Говорили, тебя княгиня Олена взяла.

— Она ж в отъезде…

— Откушайте пирогов наших, — одна из девиц протянула пушкарю угощение, он взял, ободряюще улыбнулся смущенной Анюте, стал жевать пирог с яйцом и грибами. Послышался конский топот — вдоль стены мчались трое, впереди — Олекса.

— Вавила! Оставь на месте лишь воротников, возьмите огнива да факелов побольше — в посад пойдем. Я — мигом назад!

— Зачем пойдем-то?

— Аль сам не догадываешься? — Олекса сверкнул глазами на девушек, наклонился с седла. — Анюта, душенька, угости нас — со вчерашнего дня крохи во рту не было. А этих чертей не закармливайте — детинец проспят. — Жуя пирог, на скаку оборотился, крикнул: — Посад палить — вот зачем!

Замерли ополченцы с недожеванными пирогами во рту, бледная Анюта шагнула к Вавиле:

— Что же теперь будет?

— Не бойся, дочка, так надо. — Неожиданно для себя спросил: — Олекса — твой суженый?

— Шо ты! — Лицо девушки зажглось румянцем. — Он в тереме нашем с дружиной стоит.

— Витязь лихой. И ты вон какая стала — не узнать. О родных-то чего сведала?

— Ничего. Поди, съехали в Брянск…

— Наверное, съехали. А ведь я женился, и дети есть. Вон сынок бежит с обедом.

Она с удивлением смотрела на рослого парнишку.

— Твой? Когда ж вырос-то?

— Приемыш. — Вавила улыбнулся. — И девочка есть, семилетка. И другой сынишка… Как раз годок ему.

Анюта улыбнулась с едва заметной грустью:

— А я все помню, дядя Вавила. Дай бог тебе счастья. Мы теперь часто ходить будем к вам. Может, чего постирать?

— Не надо, дочка. Мы люди ратные, да и семьи у многих тут. Ты в гости ко мне приходи…

Вавила приказал отворять ворота. Растревоженный встречей, повел ополченцев в посад. К стене отовсюду валил народ.

В сухой полдень Великий Посад, подожженный со всех концов, превратился в огненное море. Тысячи людей, высыпавших на стены, столпившихся под ними у открытых ворот, завороженно смотрели на буйство пожара. И страшно было оттого, что никто не метался, не вопил, не звал на помощь — люди стояли и смотрели, как выпущенный на волю красный зверь уничтожает их многолетние труды. День был тихий, но большой огонь породил ветер, его потоки устремились к горящему городу, загудели башни кремлевской стены, чудовищным медведем заревел огненный ураган. Красные вихри вздымали повсюду стаи трескучих искр, хлопья сажи и клубы дыма, в воздухе летали клочья горящей соломы и целые головешки, копоть свивалась над посадом в громадную бесформенную тучу, гарь поднималась к высоким августовским облакам, растекалась безобразной лохматой шапкой, накрывала пригородные луга и леса, застилала солнце. Охваченные пламенем снизу доверху, шатались высокие терема и церкви, рушились кровли изб, пылающие стены извергали смерчи огня — город превращался в один исполинский костер. В Кремле стало трудно дышать. Люди на стене заслонялись от жара рукавами. В гуле и треске огня, глухом грохоте разваливающихся строений не слышно было испуганных криков птиц, мечущихся в дыму, лая собак и ржания лошадей в конюшнях детинца.

Из-за прясла Никольской башни молча взирал на пожар князь Остей. Он все время кутался в светлый плащ, словно ему было холодно. Лишь теперь Остей начал до конца понимать, какую ношу взял на свои плечи. Рядом беспокойно топтался Морозов. Одутловатое лицо его словно поблекло перед пожаром, в желтушных угрюмых глазах плясало отражение огней, кривились губы, казалось, боярин недоволен тем, как горит город. Поодаль недвижно застыл Адам, рядом с ним что-то пришептывал Каримка, то и дело хватая за руку мрачноватого Клеща. Адам, казалось, не видел пожара, именно сейчас он решил, сдав детинец, вернуться в свою суконную сотню, чтобы сражаться на стене. На коленях возле широкогорлого тюфяка истово молился Пронька.

Вавила уже вернулся на свое место. Он стоял на стене возле Фроловской башни, вымученный, с опаленной бородой, в прожженном кафтане — пришлось пробиваться сквозь пламя. Маленькая миловидная женщина с ребенком на руках жалась к нему, утирая глаза концом повойника. Вавила не стал удалять жену, прибежавшую к нему с детьми, да и жены других ополченцев теснились тут же. Вавила смотрел на огонь, и по временам горящие избы, терема и храмы казались ему большими и малыми кораблями, гибнущими в сражении — так много схожего было между московским пожаром и тем, что он видел на море. Люди безумны, или это бог за неведомые прегрешения ставит их перед неизбежностью истребительных войн?.. Вспомнились холеные лица богачей, немыслимая роскошь их одежд и дворцов, великолепие храмов, которые они воздвигли своим святым на костях баснословно дешевых рабов и чужом золоте, алчность работорговцев, жестокость надсмотрщиков, старавшихся для большего обогащения хозяев. Те две морские армады дрались за право владеть торговыми путями, по которым стекаются в закатные города богатства всех земель и дешевая рабская сила. И Орда снова идет на Русь, чтобы взять новые полоны, дармовые меха, золото, серебро и хлеб. Но те-то, кто полезет на эту стену, подставляясь под выстрелы тюфяков, луков и самострелов, под сокрушительные камни и горящую смолу, много ли получат? Как и те, которые на его глазах жгли, резали и топили друг друга посреди пылающей Адриатики? Обогатятся ханы и мурзы, еще больше обогатятся работорговцы и скупщики награбленного, а с ними — владетельные сеньоры в закатных и полуденных странах. Если, конечно, война для хана будет успешной.

Он скрипел зубами, вспоминая издевательства, пережитые в неволе. Теперь снова за ним вышли на охоту с арканом. Нет уж — он предпочтет смерть. Скажет об этом своим товарищам, поведает им, каково живется рабу в тенетах жирных и жадных пауков.

— Ты штой-то сказал, Вавила? — Жена встревоженно смотрела на него высохшими глазами.

— Это я так, Милуша, про себя. — Он обнял жену, наклонился к сынишке — тот весело лопотал и тянулся ручонками к высокому столбу пламени, охватившему Фроловскую церковь.

— Большим — горе, малому — забава, — сказала жена. — Где теперь жить станем?

— Не горюй, Милуша, выстроим хоромы лучше прежних. Вот и Аленка станет нам помогать. Станешь, дочка?

— Стану, ежли котика с собой возьмем.

— Возьмем. Как же без котика в доме? — Вавила улыбнулся. До чего ж мало надо человеку, пока душа его не заражена алчностью, завистью и оподляющим властолюбием. И до чего щедр человек на добро, пока кто-то по скотскому праву силы не ранит его грубой жестокостью и унижением, вызвав в ответ неисцелимую обиду, ненависть и злобу! Сам он от природы не жесток, но, мстя за позор прошлой неволи, защищая от новой себя, жену и детей, станет убивать беспощадно, с холодной расчетливостью, чтобы убить побольше.

Великий Посад горел до утра. Когда встало солнце, среди черного пожарища чадили только головешки да кое-где кровенели из-под пепла непотухшие угли. Холм с Кремлем словно подрос. Белые стены присыпало пеплом, прикоптило дымом, но среди выжженного города, над черной, всхолмленной равниной и почерневшей под прокоптелым небом рекой они все еще казались снежными и легкими. В прогорклом воздухе молчаливо кружили вороны и косокрылые коршуны, налетевшие из далеких степей.