Стальная рама под танком качается, железно скрипя и повизгивая, потрескивает и шуршит динамик, усиливая прерывистое дыхание людей, работающих в машине, время от времени хлестко щелкает автоматический укалыватель, словно рассекая вязкий, отупляющий зной, — лейтенант Ермаков на основной учебной точке сам тренирует один из экипажей взвода. Танк подбрасывает и качает с боку на бок, лишь орудийный ствол неподвижно уставлен в глубину огневого городка — в самый центр миниатюр-полигона, испещренного гибкими линиями ходов сообщения, сетью траншей, закольцованных в очаги круговой обороны. Ермаков трогает кнопку на маленьком пульте, и едва различимая, похожая на далекую, тщательно замаскированную пушку, возникает мишенька на скате миниатюр-высоты, в одном из опорных пунктов обороны. «Прямо — тысяча семьсот — орудие!.. Осколочным!..» — отрывисто хрипит в динамике голос сержанта Конькова. Вздрагивает ствол от тяжести вошедшего в казенник снаряда, и голос заряжающего Разинкова поспешно хрипит в ответ: «Осколочным готово!..» Лейтенант косит глаза на квадратный экран, сплошь изрисованный четкими контурами орудий, танков, автомашин, вертолетов, ракетных установок. Над экраном, словно в раздумье, завис стальной клювик укалывателя, закрепленного на пушечном стволе танка. Вот он вздрагивает, косо ползет над экраном, на ходу щелкает в один из контуров, и на месте мишени, в условном опорном пункте, рассыпчато брызжет огонек, отчетливо заметный при полдневном солнце. Палец Ермакова касается соседней кнопки, и два танка выползают из лощинки миниатюр-полигона. «Бронебойным!..» — «Готово!..» И снова острие укалывателя, плывя по расчетной кривой, небрежно склевывает мишеньки, превращая их в багровые вспышки огня. «Молодец, Мартинайтис! Не зря я прочил тебя в наводчики». Лейтенант подносит к губам микрофон:
— Атом!..
Голос его разносится над огневым городком — команда для всех учебных групп, и он видит краем глаза, как на соседней точке танкисты оставляют полусобранные пулеметы, хватаясь за средства защиты. Пусть сегодня не специальная тренировка по защите от оружия массового поражения — лейтенант не простит медлительности (это все хорошо знают), потому что в бою придется все делать сразу: атаковать, стрелять, исправлять технику, защищаться от средств массового поражения и многое другое.
— Экипажу Конькова: система стабилизации повреждена, действовать ручной наводкой!
Снова железный скрип рамы, снова танк качает, словно катерок на крутой волне, но теперь и длинный хобот его стремительно ходит, выписывая причудливые зигзаги, и укалыватель уже не плавает над экраном — он только изредка, случайно проносится над контурами целей, повинуясь стихиям качки. А новая мишень не заставляет себя ждать.
«Бронебойным!» Щелчок — выше цели. Щелчок — над самым обрезом. Щелчок — совсем далеко в стороне ударил стальной клюв. «Плохо, Мартинайтис, плохо!»
— Наводчик, опаздываете со спуском!
«Бронебойным!» Щелчок — теперь недолет. Щелчок — наконец-то вспышка. Мишень снова возникает, как бы скрытая дымкой. Щелчок — выше… выше…
— К машине!
Они выстраиваются у лобовой брони, глаза за стеклами противогазов обескураженные, на стеклах — капли пота.
— Сержант Коньков, к пульту. Мартинайтису и Разинкову следить за движением укалывателя.
Голос Ермакова, приглушенный резиной противогаза, кажется сердитым. Ермаков легко прыгает на броню, исчезает в люке… Рама качает танк похлестче любого бездорожья — танкисты сами усовершенствовали ее под руководством полкового инженера, как, впрочем, и строили весь тренировочный комплекс, — марка прицела летит вверх мимо далекой мишени, рука яростно крутит поворотный механизм, нащупывая нужную диагональ. Кажется, опоздал, но еще рывок — и вот она… Щелчок — багровая вспышка… Марка падает сверху прямо на цель. Щелчок — вспышка… А теперь кажется, сама мишень сбоку, углом летит сквозь поле зрения и вдруг подпрыгивает вместе со всеми «высотами», «распадками» и «траншеями», но нет, шалишь! Рука кидает прицел вверх. Щелчок — вспышка… вспышка… вспышка!
Он выбрасывает легкое тело из машины, подходит к танкистам, не замечая их восторженных взглядов:
— Наблюдали, Мартинайтис?
— Так точно, товарищ лейтенант!
— Из неподвижного танка десять раз вручную подведите прицел к обрезу мишени с разных направлений и обозначьте выстрелы. Чтоб не только глаз — чтоб палец запомнил момент спуска. Потом продолжим в движении.
— Есть.
— К бою!
«Что это они сегодня такие неуклюжие? Устали к концу занятий? Разинков явно опаздывает с посадкой в танк. Со снарядами нанянчился? Так он на то и заряжающий, чтоб с удовольствием нянчить их хоть сутки подряд! А это что? Крышка люка расстопорена, а рука еще на краю брони, сверху!»
— К машине!
Выстроились, смотрят вопросительно.
— Если вы, Разинков, хоть раз забудете свои пальцы на краю люка в движении при расстопоренной крышке, вам их отрубит, вы станете инвалидом, а ваш командир может пойти под суд. К бою!
Садятся аккуратнее и все же медленно… Медленно! Расслабились ребята.
— К машине!
Сквозь стекла противогаза видно, как течет по лицам пот — жарко, душно в грубой резине. Ну так что, прикажете прекратить занятие? Солдат не кисейная барышня, ему, возможно, огнем дышать придется, из воды выходить сухим, из расплавленного железа — способным на смертную драку. А тут всего-то плюс тридцать пять в тени и пятый час нормальных тренировок, не считая утреннего кросса по пересеченной местности.
— К бою!
Ну вот, и никакой усталости незаметно: точно по нормативу готовы к стрельбе…
«Бронебойным!» Щелчок — выше контура, щелчок — цель, щелчок — цель! Щелчок — правее, щелчок — цель. «Молодец, Мартинайтис! Будет из тебя наводчик не хуже Стрекалина».
— Товарищ лейтенант! Со стороны поля — машина командира.
Это руководитель соседней учебной точки предупреждает Ермакова. «Спасибо, сержант, значит, всерьез учишь свою группу наблюдению и разведке целей, если командирскую машину на предельной дальности опознал. Оно, конечно, все у нас отлажено, и тренировка идет как часы, а все же лучше, если начальник не застанет врасплох».
Ермаков подносит микрофон к губам:
— Не отвлекаться! Закончить тренировку, приготовиться к смене учебных мест.
А глаза сами косят туда, где у овражистого сухого ручья, за чертой огневого городка, остановилась машина командира. Наверное, с полевых занятий вернулся, чего доброго, на тренировку заглянет — он мужик неутомимый и въедливый, хоть и похож с виду на кабинетного теоретика.
Ермаков ставит задачу новому экипажу и все же видит по-прежнему Юргина и начальника штаба, которые вышли из машины, обсуждают что-то.
— К бою!..
Скрипит рама, приглушенно хрипят в динамике голоса, щелкает стальной клюв укалывателя, взблескивают «разрывы» на миниатюр-полигоне.
«…Женщина в машине командира? Ну да, женщина, выбралась наружу, оглядывается, спрашивает о чем-то шофера, пока офицеры обсуждают свои дела. Интересно, кто это? С телевидения, наверное, опять. Сюда смотрит… А какое тебе дело, Ермаков, до случайных попутчиц командира? И вообще до всех женщин на свете?.. Разумеется, кроме Полины… Надо как-то объясниться с Полиной и все прекратить — по-хорошему, без страданий, лишних разговоров и прочего. Но как?.. Или пусть все движется само собой, пройдет — и так пройдет, а не пройдет…
Отставить посторонние мысли, лейтенант Ермаков!.. Вон твой любимчик Стрекалин дважды подряд смазал по цели. Что творится со Стрекалиным в последние дни? Прямо какой-то мизантроп, а не наводчик танкового орудия. Вот я ему сейчас выдам задачку в виде группы целей — враз меланхолия слетит…»
«Осколочным!..»
Рассыпчато брызжут багровые огоньки — один, другой, третий… Без промаха бьет Стрекалин, но…
«Слава богу, садятся в машину. С женщиной они, конечно, в огневой городок на тренировку не завернут… Хотя если с телевидения, то почему бы и нет: вдруг тренировку затеет снимать?.. Кажется, молодая и симпатичная… издалека… Эх, разиня, бинокль на груди, и не догадался рассмотреть. Теперь уж поздно… Что с тобой, Ермаков?.. Какое тебе дело до всех женщин мира, если экипаж твой стреляет неграмотно, хоть и метко! По танку надо было бить вначале! Потому что, сколько бы ни было врагов у танка, самый страшный — танк!»
— К машине!..
«Нет, я докажу вам, товарищ капитан Ордынцев, что не лейтенант Ермаков тянет роту назад. Докажу, чего бы это мне ни стоило!»
* * *
После тренировки Ермакова вновь вызвал командир роты. Хмуро глянул, протянул бумагу:
— Оформляйте командировку. Жалко, что разговор откладывается. Зато у вас больше времени на размышления.
Ермаков прочел: вызывают на отборочные соревнования.
— Может откажетесь? — Ордынцев посмотрел исподлобья, испытующе: — Пора горячая, дел по горло, а они со сборами… Я поддержу. Вы ведь последний раз на дивизионных соревнованиях, считай, провалились. Зацепка для отказа есть.
— Нет, я поеду, — заупрямился Ермаков, чувствуя задетое спортивное самолюбие. Вообще-то больше всего он любил плавание, но нужда защищать спортивную честь роты и батальона сделала его многоборцем. Взявшись однажды за что-нибудь, он не любил останавливаться на полдороге — так и дошел до дивизионных соревнований. Последние состязания он проиграл, потому что приехал на них прямо из учебного центра, даже настроиться не успел. Начальник физподготовки это знал, так что зацепка для отказа малонадежная, только лишние разговоры. — Поеду и выиграю, — повторил он. — Докажу, на что способен — тогда можно и завязывать.
Ордынцев усмехнулся:
— Надеетесь своей победой больших начальников задобрить? Но все равно первый ваш начальник я… Все дела передайте заместителю. И желаю удачи!..
* * *
С Полиной Ермаков столкнулся неожиданно, у самой проходной. После того вечера он боялся случайной встречи с ней, даже в гарнизонную столовую, где чаще всего виделись, старался ходить попозже, бывало, и опаздывал.
Игорь Линев, смекнув, однажды принес в ротную канцелярию, где засиделся Ермаков, пакет с бутербродами и бутылку кефиру. «Подкормись, страдалец. Это Полина о твоем здравии печется. На ужин для тебя особо готовятся малина со сливками, сдобные булочки и слоеный пирог». Ермаков, озлясь, засунул угощение в полевую сумку Игоря. «Не веришь? — ухмыльнулся тот. — Ну и дурачок. В самом деле, разве умный ведет себя так с хорошенькой женщиной? Она про тебя каждый день спрашивает, я уж и не знаю, что соврать. Эх, голова! Поучить бы тебя, как надо ухаживать за женщинами, да жалко суровой мужской дружбы…»
И вот встретились, и надо идти рядом. Полина глянула смятенно, в глазах ее мелькнула тоска. Едва кивнув ему, пошла впереди, потупясь. Ермакова охватывала жалость, почти нежность при виде ее узких, беззащитных плеч. Уже смеркалось, и он проводил ее до автобусной остановки. Автобуса долго не было, слов не было тоже, кроме необязательного «как поживаешь?».
Вдалеке блеснули желтые фары, Полина вдруг сказала:
— Ты лишнего не думай. Ну, что я навязываюсь… — И с неожиданным вызовом добавила: — Если бы ты и сам предложил, я замуж все равно бы за тебя не пошла.
Автобус затормозил рядом, пахнуло пылью, и тогда она быстро, уже другим тоном произнесла:
— А в гости приходи. Просто так. С тобой и молчать хорошо. Приходи…
— Молчать? — переспросил Ермаков, чувствуя знакомое волнение. И, когда она уже входила в дверь автобуса, тихо добавил: — Поля, если я приду, то навсегда…
* * *
К полуночи с черных гор пришел ветерок, ночные сады и тополя у дорог весело залопотали. Казалось, деревья, истомленные дневным зноем и долгой сушью, спешили надышаться сладкой прохладой, пахнущей талыми снегами. И, несмотря на поздний час, командир полка и начальник штаба шли домой медленно, наслаждаясь редкостным вечером и продолжая разговор, начатый в штабе.
— Вот вы мне твердите о Ермакове: «Голова, голова…» — Юргин с усмешкой посмотрел на своего спутника: — Как будто все остальные у нас безголовые, один этот ваш любимчик с головой! Над ним же смеются, «песочным стратегом» зовут… Надо хоть зайти посмотреть, что он там, в общежитии, настроил с вашего, между прочим, благословения.
Начальник штаба ответил не сразу, словно что-то вспоминая:
— Знаете, Андрей Андреевич, каким образом небезызвестный вам Александр Васильевич Суворов впервые обратил на себя общее внимание? Командуя полком на учении, он однажды внезапно атаковал и взял штурмом монастырь. Монастыри-то настоящими крепостями были, а монахи пикнуть не успели. Все благородное общество смеялось, до царицы дошло. Хорошо, царица не дура была… Я вот думаю: не будь того монастыря — не было бы Измаила.
— Ну и параллели у вас!
— Все полководцы учились по картам, по макетам да по истории войн. И раз мы знаем, что никакие умные машины не заменяют командирской головы, раз нужда в полководцах не отпадает, я, Андрей Андреевич, с удовольствием каждый день буду заниматься с любым лейтенантом, капитаном или майором, который этого хочет. И такого командира за здорово живешь никому в обиду не дам. Это, к слову, о Ермакове, если вам еще придется что-нибудь услышать. Советую и вам таких, как Ермаков, в любимчики зачислять.
Юргин хмыкнул.
— Да, Андрей Андреевич, это один из самых перспективных молодых офицеров полка. Я видел взвод Ермакова на тактических занятиях. Это тот взвод, который в бою растреплет посредственный батальон.
— Так уж и батальон? — усмехнулся Юргин.
— Да, Андрей Андреевич. Если такие вещи случаются на учениях, то на войне… Тут вот что еще… Я ведь и сижу с иным допоздна, сложными задачками нагружаю не ради одной тактической подготовки. В двадцать три года взвод не ноша, а молодежь — народ увлекающийся. Юргин помолчал, потом вздохнул:
— Спокойной вам ночи… Хорошо-то сегодня как — уходить домой не хочется! Дождичка бы еще… А с Ермаковым что ж? Лейтенанты нынче, если который не ленится, на взводах не засиживаются. Пусть вот и его взвод покажет себя на осенней проверке. И вакансию ему далеко искать не надо.
— Неужто Ордынцев?..
— Возможно, он…
— А ваше слово, Андрей Андреевич?
— Мое слово будет. Завтра же поговорю со Степаняном. Нельзя под одну гребенку стричь всех: иной в тридцать лет развалина, а Ордынцев еще даст фору кое-кому из юношей. Вот считают его недалеким человеком, а чуть что — к Ордынцеву же и бегут за справками да советами. Где еще найдешь ротного с таким опытом? — Помолчав, спокойнее продолжал: — Плохо, если бы все на Ордынцева походили, но и без Ордынцевых нет армии. Пороха не выдумают, нет, но положенное и предписанное исполнят до конца. Разве мало?
— Два толковых командира в одной роте… — задумчиво произнес начальник штаба. — И чего бы им не сработаться? Как в той пословице: два медведя в одной берлоге…
— Мы не в берлоге, — сухо прервал Юрган. — Мы в армии. И я прошу вас при случае напомнить тому же Ермакову, что начинается армия с дисциплины. В обход командира здесь ничего не делается. Если он станет забывать это, однажды такую беду наживет, что ни я, ни вы, ни сам командующий его не вытащат. Ну все, спать пора. Ваш любимчик небось уж десятый сон досматривает, а тут ломай из-за него голову.
* * *
Ни десятого, ни первого сна Ермаков в тот час еще не видел. Он возвращался домой пешком, плохо отдавая себе отчет в том, что произошло в его жизни после того, как нажал кнопку звонка у дверей Полипы.
…Тот же взгляд, радостный и удивленный, какой запомнился ему в последний момент на автобусной остановке, и прижатая к груди рука.
— Ты?..
— Я забыл, — сказал он, — забыл тебе сообщить, что еду на отборочные. И боюсь без твоего подарка… Видишь, становлюсь суеверным, как настоящий спортсмен.
(На тех состязаниях он так старался, что рукав футболки лопнул по шву, и Полина взяла ее починить.)
— Ой, что же ты за порогом? — спохватилась девушка. — Входи. Господи, вот уж не ждала сегодня, хоть бы приготовилась. — И, закрыв за ним дверь, смущенно добавила: — Соседи у меня любопытные.
Она провела его через полутемный коридор в комнатку с горящей настольной лампой, с узким диваном у стены, с такой же узкой, тщательно застеленной кроватью, стала торопливо убирать со стола бумаги.
— Второй день над докладом мучаюсь, — говорила, словно оправдывалась. — Профсоюзное собрание… Опять брак, жалобы, а люди у нас в большинстве пожилые, мне их как-то и ругать совестно, и обижаются некоторые. Приходится выбирать слова. А в докладе особенно — при всем народе говорить буду.
Ермаков смотрел на ее тоненькие ключицы в разрезе платья, и снова нежность охватывала его. Было ему и чуточку неловко, и непривычно спокойно, и уютно, как дома.
— …Вчера сделала одной мастерице замечание, а она мне: «Ты, дочка, с мое потрудись, потом учи…» Это начальнице своей — «дочка»! Хорошо вам, военным.
«А что, если вправду — возьму и останусь навсегда?.. Если оставит… Нет, брат, все не так просто… Тебе, Ермаков, даже и до утра в гостях нельзя засидеться, потому что не предупредил ты ни командира, ни посыльного, где искать тебя на случай общего сбора… Да и в том ли только дело?! Зачем все это?.. И почему уходить не хочется?..»
— Чем же я буду угощать тебя? — Полина стояла перед ним по-прежнему немножко растерянная. — Правда, магазин рядом, ты подожди, я мигом.
— Ничего не надо. Я слово дал победить и теперь на железном режиме.
Он встал.
— Уже уходишь?
Потупившись, Полина подошла к гардеробу, достала аккуратный сверток, подала молча.
Ермаков вышел в коридор, потоптался, чувствуя потребность сказать еще что-то, вернулся в комнату. В светильнике словно убавилось света, и на белизне стен лежали синеватые тени, сгущаясь в углах и у пола. Полина сидела на стуле посреди комнаты, положив руки на обнаженные коленки, и, когда глянула на него, он прочел в больших, темных от неяркого света глазах ее упрек, испуг и покорность. Он приблизился. Она подняла лицо, смотрела, как будто не понимая, зачем он вернулся.
Он обнял ее, и незнакомое, обезоруживающее изумление охватило его: лицо женщины, запрокинутое, застывшее, с закрытыми глазами, было незнакомо, он не понимал, почему она не оттолкнет его, не скажет слова…
Сколько длился этот сон, он не знал, а когда пробудился, стоял на коленях, а в ее колени уткнулся лицом, чувствуя себя таким маленьким…
Легкая рука легла на его волосы, стала гладить и перебирать их.
— Ну что ты? — произнесла наконец Полина шепотом. — Ты ни в чем не виноват… Это я виновата. Я не знала, кто ты. А ты — мальчик. И мальчик хочет казаться мужчиной… Ты еще долго будешь мальчиком. И будешь счастливым. Только с другой… Которая теперь еще только девчонка… И чтобы ты был счастливым, у нас с тобой ничего-ничего не случится.
— Мы поженимся, Поля, — сказал он, не отрывая лица от ее коленей. — Мы сегодня, сейчас пойдем в загс.
— Сегодня поздно. — Он почувствовал, что она улыбается. — И вообще в загс тебе рано. И я тебе не нужна, и любая другая пока не нужна. Тебе нужны только твои танки. Я это давно чувствовала, а теперь поняла.
— Мне нужна ты.
— Наверное… сейчас. А завтра ты меня возненавидишь. Так не хочу.
— Я буду любить тебя всегда-всегда, — повторял он, вдруг охваченный неожиданной горячкой.
— Тебе кажется. Я знаю… У меня был парень. Похожий на твоего друга Линева. Часами говорил мне о любви, но потом я узнала, что он то же самое говорил многим. Мы вместе учились… Никто, наверное, чаще его не рассуждал о призвании и верности своему делу, а получил диплом и устроился на доходное место в другом ведомстве. Даже женился потом с выгодой, но это не важно для тебя… Год я ходила сама не своя. Ненавижу комплиментщиков и краснобаев! На тебя и обратила внимание, потому что ершистым показался. А потом увидела рядом с твоим дружком — сразу поняла: ты действительно другой. — Она опять погладила его волосы и засмеялась: — В общем, вторая любовь — по контрасту… Отца вспомнила, ты на него чем-то похож. Говорят, был однолюбом, не в пример дочери… Будь осторожен, Тима, и среди нашей сестры знаешь какие попадаются! Душу высушит, никакое дело на ум не пойдет… Не хочу я тебя связывать обещаниями. Ты ведь и не подозреваешь, конечно, а я старше тебя на целых пять лет. Подумай обо всем… Мы ведь не в последний раз видимся, да?
Он поднял голову, не понимая, зачем она рассказала ему свою историю и вообще зачем все слова, если он решил, если он готов сделать так, как сказал…
— Когда бы ни пришел, буду рада. Только вот боюсь. Нет, не за себя… Привяжешься ко мне, и что тогда?..
— О чем ты, Полина?
— Хорошо, не буду, все пройдет, скоро…
Она усадила-таки его за стол, и весь вечер он был послушен, как ребенок…
Теперь, когда возвращался домой, полная луна над городком казалась тревожно-багровой. Она вроде бы усмехалась, желая напомнить, что видела такое, в сравнении с чем заботы и душевные неурядицы одного человека — будто пылинка в урагане. «Все-то ты видишь, а ничего не понимаешь, глупень круглая…»
Но что же было у Полины с тем, первым? И этот летчик, который пишет ей письма… Сегодня, за чаем, она снова вспомнила о нем, как будто даже с сожалением: «Он, кажется, все-таки настоящий. Его бы мне полюбить — так нет, тебя встретила…»
Уж не ревнует ли Тимофей Ермаков?..
* * *
Под утро Ермакову приснилась гроза. Во всю протяженность великих гор — от синего океана до синего моря, от зеленой тайги до желтой пустыни ломались красные молнии, кипели черные тучи и падали по скалистым кручам каменные лавины. Лишь над верблюжьими путями полупустынных плоскогорий и узких впадин, похожих на гигантские горные ворота, загадочно и безмолвно сияла красноватая луна. Сотворенные самой природой ворота в горах уводили в прошлое континента, и оно бродило на сгинувших тропах дикими лунными тенями, шелестело сухой верблюжьей колючкой.
Пыль застилала красноватое светило. Свирепые воины с лицами, похожими на медные маски, одетые в доспехи из бычьих шкур, гортанными криками погоняли своих мохнатых лошадей. Зеленые богатые страны открывались за северными склонами, а желудки всадников тощи, а сумы пусты, а кони досыта не поены и не кормлены, Всадники спешили, тучами серой саранчи рассеиваясь по цветущему краю, и труды веков исчезали с лица земли за несколько дней: вытоптанные хлебные поля и виноградники… вырубленные для костров фруктовые сады… сожженные селения… разрушенные города и разграбленные караван-сараи… ободранные дворцы, в которых был воплощен гений великих мастеров… и мертвецы, мертвецы… Завоеватели ненавидели все чужое, они не оставляли камня на камне от целых государств…
Снова вился летучий прах над мертвыми полями, бесчисленные полоны скорбно тянулись к горным проходам. Связанные волосяными веревками, согнутые тяжестью деревянных ярем, люди навек покидали родину. Медленно шли грузные от военной добычи караваны. Проносились конные орды, криками приветствуя вождя. Его узкие глаза остро сверкали из белого паланкина, плывущего на голых, обожженных солнцем плечах рабов. Свистели бичи со свинцовыми и медными наконечниками по головам пленников, посмевших поднять глаза на великого завоевателя. Но ни вскрика, ни стона, ни жалобы, потому что и жалобы наказывались смертью. Лишь измученные дети плакали сухими глазами и тянули за руки матерей-рабынь назад, домой. Дети не понимали, зачем было оставлять уютный глиняный домик, прохладную тень яблонь, говорливый арык, рогатый тут с таинственным дуплом, стоящий в родном дворике, и уходить в безжалостную степь, где колючки до крови царапают ноги, где нет спасения от солнца, где же дают ни воды, ни пищи и жестоко хлещут бичами. Дети не понимали воины, поэтому им позволялось плакать. И дети не знали, что за спиной уже нет дома, нет говорливого арыка и зеленого сада…
По следам завоевателей шла пустыня.
Серые пески засыпали набитые человеческими трупами каналы. Тяжкими горами надвигались они на вытоптанные поля и вырубленные сады, погребали развалины городов, и там, где недавно шумели райские кущи, безмолвно шевелились моря барханов…
Какой образ из тех далеких времен посетил сны Ермакова, если он тревожно вздрогнул, как бывает, когда по ночному общежитию простучат шаги посыльного?.. В человеке живет все прошлое, если даже он об этом и сам не подозревает, а земля, где стоял его полк, знала слишком много тревог… Едва на месте великих нашествий и разорений уцелевшие люди возрождали к жизни клочки земли — на горизонте уже пылили новые орды. И пустыня торжествовала. Ее мертвящие щупальца протягивались к сердцу огромного континента, когда, потревоженные глубокими набегами, с севера пришли отряды светлолицых и светлоглазых людей. Их пришло немного, но у них были меткие ружья и острые штыки. А главное, у них были невиданная в здешних землях военная организация и дисциплина, которые самому робкому воину давали железное сердце богатыря. Ни многотысячный грохот копыт, ни шакалий вой и леденящие крики разбойной конницы не могли вызвать в этих людях страха, расстроить их цепи и колонны. Свирепые орды бежали всюду, где они появлялись.
«Вы признаете власть северного соседа, — сказали эти люди местным правителям, — позволите его войскам остаться на вашей земле, а во всем другом живите так, как жили. И никто больше не посмеет топтать ваши поля и сады, врываться в ваши жилища, трогать ваших женщин и детей, угонять ваши стада». И правители маленьких царств и народы их сказали «да». Так вдоль великих гор — от синего океана до синего моря, от зеленой тайги до желтой пустыни — легла граница великой державы. Кинжалоглазые ханы еще посылали из-за гор отряды грабителей, но казачьи линии и гарнизоны перерезали древние пути разбоя, и верхоконная саранча выжигалась порохом и свинцом…
Много воды утекло в желтых и зеленых реках, много иных битв отгремело на этой земле, пока старая граница не стала границей великой державы труда, где уже нет царей и ханов, как нет различия и между людьми. Давно остановлена и умирает в сетях каналов пустыня, почти не осталось в живых стариков, помнящих последние набеги разбойничьих банд из-за кордона, но бродят тени прошлого в лунные ночи по заросшим верблюжьей колючкой древним караванным путям…
Может, вовсе не грозы в черных горах снились Ермакову, а приснилось ему сухое августовское утро того лета, когда эхом выстрелов на Уссури отозвались выстрелы на сопке Каменной… Маленькая, до боли родная сердцу застава, чье имя долгие месяцы каждый день повторяла огромная страна, застава, навеки памятная каждой тропинкой, протоптанной пограничными нарядами, каждым камешком у погранзнаков, каждым домиком и каждым крошечным топольком, посаженным в обрезок бетонной трубы, чтобы не погубили его свирепые ветры, дующие из Джунгарских ворот. Маленькая застава, но грозная — когда редкой цепью зеленых фуражек шла в атаку по склонам сопки Каменной, на которой засели многочисленные провокаторы, нагло нарушившие границу… Острия ли примкнутых штыков блеснули на солнце или уже бьет пламя из автоматных стволов в ответ на огонь провокаторов?.. И жгуче бьют в глаза разрывы гранат в узких каменных щелях, где засели враги… Два бронетранспортера, похожие на игрушечные танки, под жестоким огнем гранатометов бесстрашно курсируют у подножия сопки, заливая ее вершину свинцово-стальным дождем тяжелых пулеметов, от которого дымится и плавится камень. Недвижные, строгие лица двух русских ребят, павших в бою… И трупы врагов, устлавшие склоны сопки и подступы к ней…
В последнюю минуту Ермакову приснились настоящие танки — три машины, которые он получил под начало после училища. В эту минуту сон его был спокойным и крепким, и, когда открыл глаза, он уже не помнил никаких сновидений.
Вставал не торопясь, долго умывался, позавтракал в ближнем городском кафе, вернулся в общежитие, начал неспешно укладывать чемодан к отъезду на сборы. Думал о минувшем вечере, думал о Полине, и все, что произошло, казалось сновидением, но светло-голубая майка подтверждала реальность случившегося. «Когда бы ни пришел — буду рада…» У него два выходных впереди… Может, это и есть любовь — то, что он испытал вчера с Полиной? Почему она не поверила в его чувство и словно испугалась этой вспышки?.. Ведь если любит…
В непривычных раздумьях он ходил по комнате, пока не уперся в ящик с песком — тот самый, из-за которого пришлось ему выдержать «бой» с заведующей общежитием.
На ящике, среди желтых песчаных холмиков, поблескивали боками пластмассовые фигурки танков — зеленые и синие. Зеленые напоминали полуразвернутую колонну, готовую с марша вступить в бой с синими, которые пытались охватить зеленых с флангов и расстрелять перекрестным огнем. Накануне он решал тактическую задачку из «Военного вестника», заданную начальником штаба, а решалась она трудно, и Ермаков оставил занятие неоконченным. Теперь оно оказалось кстати.
— Так как же нам быть с вами, друзья «зеленые»? — спросил вслух. — В глухую оборону уйдем или еще подумаем?..
Решения напрашивались одно за другим — внешне благополучные, проверенные решения и все же малонадежные, вялые, без всяких каверз для «синих». А без каверзы тут не выкрутишься.
Встречный бой — царь машинной войны — давно стал увлечением Ермакова. Как никакой другой вид боя, он требует одновременно большого опыта и фантазии, холодного расчета и злой дерзости. Но главное — досконального знания приемов боя, знания во имя того единственного варианта, который больше всего отвечает сложившейся обстановке и, ошеломляя неприятеля, не дает ему никаких преимуществ. Ошеломить — большого ума не надо. Лишить преимуществ — вот задачка. Тут командиру держаться в форме поважнее, чем спортсмену. Там в худшем случае обыграют, лишат титула. А здесь — убьют. И тебя убьют, и тех, кого ведешь в бой. Встречный танковый — это минуты и секунды. И еще — беспощадность пушек и ракет, помноженная на инерцию брони, на ярость людей, захваченных наступательным порывом. Промедлил — пропал. Сробел — пропал. Зарвался — тоже пропал. Во встречном танковом ничьих не бывает.
«Итак, роте грозит окружение или в лучшем случае охват, — размышлял Ермаков, увлекаясь и забывая обо всем на свете. — Единственный выход, кажется, в жесткой обороне. Нет, не выход. Задушат до того, как подоспеют главные силы… Уклониться — расстреляют с фланга: местность не та, чтобы скрыться у противника под носом. Значит, согласно расчету сил и средств, скорости сближения колонн и здравому смыслу, остается все же занять круговую оборону и продать жизнь подороже? Невеселая перспектива. А что делать прикажете? Уж не атаковать ли?!» Ермаков усмехнулся: десять против тридцати…
Внезапно длинная рука высунулась из-за спины Ермакова и смешала фигурки танков. Ермаков оглянулся:
— Фу, черт! И что за манера входить без стука?
Линев захохотал:
— А ты пугливый, Тимоша. Думал, только девушек боишься, но, оказывается, и лучших друзей. Кончай тактику, тебе ее вот так еще хватит. — Он провел по горлу ребром ладони. — Натягивай выходную рубаху — нас ждут прекрасные дамы, а главное, буфетчица тетя Маша со свежим пивом. Своими глазами видел, как сгружали. Торопись, иначе все выгодные позиции в кафе захватят.
Ермаков молчал, расставляя фигурки танков в прежнем порядке. Сегодня Линев его почему-то особенно раздражал.
— Ты что, всерьез собрался просидеть выходной в своем персональном блиндаже? — возмутился Линев. — Смотри, парень, молодость растранжиришь над песочными ящиками — похвальными грамотами не утешишься. И даже генеральскими лампасами, если вспомнить будет нечего, кроме танков. Или ты в генералы проскочить собираешься до тридцати, а? Так ведь даже Суворов в тридцать полковником не был…
— Пошел к черту!
— Сам к нему ступай. А я уж направлюсь к симпатичнейшей незнакомке. Впрочем, это для тебя она незнакомка… Хочешь, подругу ей найдем? Или Полина тебя все-таки оженила? Где вчера пропадал?.. — Линев обошел ящик, стал напротив, чтобы видеть лицо Ермакова. — Так-так, танки к победе выводишь?.. Симпатичная дорожка — что тебе генеральский лампас, только с извилинками. Знаешь что, дорогой тактик? Революция в военном деле произошла, фронтовики среднего звена в запас удалились, места их заняты, и время головокружительного роста лейтенантов кончилось. В силу вступает закон эволюции. По пятку лет мы с тобой взводными протрубим — это как пить дать. Да по пятку ротными. Лучшие годы! Так давай же и употребим их лучшим образом. Слышишь, будущий генерал?
Голос Линева уже казался Ермакову назойливым жужжанием осы, но слово «генерал» напомнило что-то важное, к чему он шел накануне, решая задачу.
«Ну да, известный генерал-танкист, его статья в журнале… Прохоровка!.. Батальон в клещах… Разгром? Ничего подобного! Внезапный поворот, никакого внимания на атакующих сзади — и удар всей массой уцелевших танков по одной из обходящих колонн. Бросок отчаяния? Как бы не так! Хладнокровный дерзкий расчет на неожиданность и чуть-чуть — на удачу. И — прорыв. «Пантеры» буквально нюхали дым из выхлопных труб тридцатьчетверок, а стрелять не могли: покрошили бы своих, что напротив».
Интересный ход, и проверить его стоит. Но как ни похож один бой на другой, каждый развивается в особой обстановке и каждый приходится строить заново, лишь опираясь на известный уже опыт. Сколь ни похож Сталинград на Канны, а вести Сталинградскую операцию было так же тяжело и опасно, как если бы была она первой в истории операцией на окружение и разгром. Потому что не было при Каннах ни огромной заснеженной степи, ни артиллерии, ни авиации, ни танков, и люди были другими, и другими — цели войны, не говоря уже об изощренности ее способов. То же самое можно сказать и о двух других битвах, пусть и не столь отдаленных друг от друга во времени и даже происходивших, быть может, в один год, один день и один час. Военному человеку это известно так же хорошо, как и то, что всякое подразделение, всякая часть и всякое войско могут добиться в сражении блестящего успеха и потерпеть полный разгром в зависимости от того, кто ими командует.
И все же каждое сражение — большое или малое — способно дать командиру то драгоценное живое зерно, из которого в нужный час вырастает и зреет решение, заключающее в себе и опыт прошлого, и новую животворящую мысль.
Неизвестный комбат под Прохоровкой сумел выключить из участия в борьбе одну из обходящих колонн врага, так что противник поначалу этого и не заметил, а когда батальон первым ударил по второй колонне, двойная неожиданность оказалась на его стороне.
«Такой маневр, — думал Ермаков, — стоит запомнить как способ, как шаблон, как ход шахматной фигуры, ибо расстановка сил на поле однажды может потребовать именно такого хода и сама покажет, куда идти и какими средствами сделать тот ход выигрышным.
Ермаков загорелся новой мыслью. Не обращая внимания на Линева, торопливо исправил расстановку фигурок танков, еще больше усложнив задачу. Не глядя, пошарил рукой по столу: надо только все рассчитать как следует, все учесть, все — от скорострельности орудий и вероятности поражения движущихся бронецелей до скорости сближения колонн на пересеченной местности.
«Черт, где таблицы и карандаши? Сейчас ведь тут вот лежали…» Он подозрительно покосился на Линева, который, покачиваясь на стуле, смотрел скучными глазами ожидающего.
— Отдай, — хмуро сказал Ермаков.
— Ты еще не ответил на мое приглашение. Это, между прочим, называется свинством. Пойдешь или нет?
— Отдай и проваливай к своим… незнакомкам. Линев вздохнул, огорченно положил руку на лоб Ермакова:
— Здоров. А я уж думал, тебя лихорадка сморила. — Он швырнул на стол плоскую цветную коробку. — Можешь играть сколько угодно своим курвиметром и этими… карандашами… Постой!.. — Игорь неожиданно метнулся к окну, перегнувшись через подоконник, громко и весело позвал: — Девушки! Ради бога, одну минутку, я бегу к вам! — Повернулся к Ермакову, серьезно, даже сердито сказал: — Не вздумай, пожалуйста, фокусничать. Это тебе не Полина, тут можно и карьеру подмочить… Да закрой ты наконец свой дурацкий ящик! И принимай гостей! — У порога снова обернулся и умоляюще: — Тимоша, первый раз в жизни прошу об одолжении: она с подругой, так ты займи эту вторую, хорошо?
«Что с ним? — удивился Ермаков. — Новая блажь?» Однако задернул занавеску, спрятав свое «тактическое поле», оглядел комнату, поправил рубашку.
Девушки вошли чинно, остановились. Игорь делал Ермакову какие-то знаки, но тот не замечал. Ближняя гостья протянула руку для знакомства:
— Рита…
Другую он так и не разглядел и не расслышал ее имени.
— Эй-ей, не туда смотришь, вояка! — с притворной сердитостью окликнул Линев. — Я ревнивый.
— Каждый смотрит, куда ему больше нравится! — Рита глядела на Ермакова, щуря глаза. — А вы издалека другим казались. Не помните?.. — Она подошла к вешалке, взяла фуражку Ермакова, небрежно надела и, подбоченясь, скомандовала: — «Первый экипаж… Слева — группа танков, справа — девушка в брючках!.. Бронебойным!..» Вспомнили?.. Вчера ваши начальники изволили подвезти меня из города, а по пути вздумалось им посмотреть какие-то окопы. Там я и наслушалась ваших команд. И о вас немножко наслушалась. Говорят, вы грозный человек, да?..
— Риточка, все мы грозные, пока… — с ухмылкой заговорил Линев, но Рита оборвала:
— Вот так живут спартанцы! — Она медленно осматривалась. — Стол, стул, солдатская койка и, конечно, шпага на стене. Вы фехтованием увлекаетесь? — Она сняла со стены клинок, встала в позу, нацелив шпагу в сторону Игоря. Тот хохотнул:
— Сдаюсь… без боя сдаюсь!
А Рита уже по-хозяйски разглядывала книги на полке:
— «Стратегия в ядерный век»… Как интересно! «Танки — вперед!»… Читала, у папы есть… Блок? Ну-у, это, конечно, не ваше, кто-то позабыл, правда? — И потом, коснувшись шторки над ящиком с песком: — А здесь у вас что?
Линев снова хохотнул:
— Игрушки для начинающих полководцев.
— Даже та-ак? Взглянуть бы… — Просьба прозвучала как требование, и Ермаков раздвинул материю. — Правда игрушки. Посмотри-ка, Тоня. — Рита подозвала свою молчаливую подругу, осторожно взяла макетик танка.
— Бедные военные историки не подозревают, какие драматические битвы разыгрываются в этой песочнице, — с иронией заговорил Линев, но Рита, даже не посмотрев на него, озабоченно сказала:
— Мы у вас загостились, мальчики. Во-первых, нам еще в магазин. — Она взмахнула сумкой, которую Ермаков лишь теперь заметил в ее руке. — Во-вторых, его могут закрыть на обед, и тогда мне попадет от мамы. А в-третьих…
— А в-третьих, Риточка, как договорились вчера, ждем в кафе. Ровно в шестнадцать!
— Мне помнится, вы договаривались с Тоней. — Рита усмехнулась: — Да и что за интерес скучать вчетвером? — Взгляд Риты уперся в Ермакова. Он, теряясь, понял, что она уже все решила и он сделает, как она захочет. И еще понял: ему это нравится.
— Значит, меня уже и не спрашивают? — обиделся Игорь. — Хорошенькие дела пошли.
— Лучше и не придумаешь, Игорь. Тоня вас будет ждать, а мы уж как- нибудь сами по себе. Вы согласны? — Она прямо посмотрела на Ермакова. — Так жду. За каменным мостом, через два часа!..
Дверь захлопнулась. Линев обескураженно сидел за столом, грыз ногти.
— Вот командирша! Придется привыкать. Однако и ты, брат, не такой уж паинька. — Игорь с интересом глянул на Ермакова: — Твоего друга поддразнивают, а ты подыгрываешь — как это назвать?
Ермаков, не отвечая, подошел к ящику, уставился на пластмассовые танки, потом взял тот, который брала Рита.
— А что, Тимоша, хороша незнакомка? — спросил Линев. — Молчишь?.. Значит, согласен. Но согласись, великий стратег, тебе ведь не нужна красивая подруга жизни. При наших погонах и служебных обязанностях это же мина, установленная на неизвлекаемость! Тебе, Тимоша, нужна поскромнее, правда? Вроде Полины — чтоб всю жизнь безропотно возилась с детьми и борщами да счастливой себя почитала за спиной твоей. Красивые-то, они банального внимания требуют!
— Ты убеждаешь меня или себя?
— Тебя, Тима, тебя. Я другого полета птичка. — Игорь усмехнулся: — У меня, брат, и королева не забалует: в этом деле я своего не упущу.
— Игорек! Ты ведь уже упустил сегодня, и я тут совершенно ни при чем… А на свидание пойду — потому что позвала. Тут ведь и тактические соображения: что подумают об офицерах, которые пренебрегают приглашением красивых девушек! И она мне тоже нравится…
— Ну-ну. — Игорь потянулся, сочувственно глянул на Ермакова: — Поостерегись, Тимоша. Это не Поленька… Как влюбишься, враз и наскучишь ей. Рано еще тебе влюбляться-то, Ермачок!..
Вся дружба их состояла из подначек и пикировок, но теперь слова Игоря всерьез задели Ермакова. Особенно напоминание о Полине. И все же спросил серьезно:
— Ты давно Риту знаешь?
— Я давно о ней слышал. А знаю чуть больше твоего. По времени, разумеется. Но это не имеет значения.
— Имеет, Игорек, для меня имеет. Я же сказал: она мне нравится.
— Что ж, как говорится, с богом. — Игорь усмехнулся: — Только имей в виду, она — дочь Юргина.
— Спасибо за информацию. Конечно, лучше, если бы она оказалась дочерью Ордынцева. Но что делать!
— За карьеру свою не боишься?
— А ты?
— Э, Тимоша! Моей карьере никакие родственные связи не повредят. Совсем даже наоборот. Твоя же карьера держится исключительно на танках да на твоем же горбу. Такие уж мы разные люди. Не понимаешь?.. А я все о том же. Вот представь — женишься на ней, и через месяц ты ей осточертеешь с твоими танками. Наверняка дойдет до развода, а тогда такие на службе баталии начнутся!.. Считай, не состоялся генерал Ермаков!.. Ух, как веснушки брызнули! Да ты не бледней — свадьбы не будет, уж я о твоем будущем позабочусь.
Ермаков засмеялся:
— Спасибо, Игорек. А на свидание я все же схожу.
Линев встал, подошел к маленькому настенному зеркалу, неторопливо пригладил волосы, аккуратно надел фуражку:
— Аи да Маргарита Андреевна, Линева с Ермаковым соперниками сделала. Кто бы мог подумать?! Однако такого доброжелательного соперника у тебя, Тимоша, никогда уже не будет. Поэтому не злись, если в смешное положение попадешь. Ради тебя же постараюсь. У каждого в жизни своя тактика. — Он круто повернулся, почти торжественно произнес: — Иду на вы! Приготовься, потомок первопроходцев Сибири!