Увидев зарево над Москвой, Тохтамыш понял: горит посад. Но Москва - не Серпухов, такой город не разбежится весь, - значит, Кремль готовится к осаде и его придется брать приступом. Хан приказал часть пленных отдать в передовую тысячу: пусть рубят деревья для постройки переправ и осадных машин - в московском посаде теперь и бревна целого не найдешь. Остальной полон и захваченную добычу он велел отправить в Сарай - пусть Орда увидит, что поход удался: снова в степь идут вереницы рабов, кибитки, полные добра. Узнав, что Кутлабуга приказал развешивать здоровых пленных на перекрестках дорог, хан послал к нему гонца со словами: "Самые расточительные женщины - глупость, вино и пустая злоба. Кто долго живет с ними, теряет голову. Я безголовых темников не держу".
В ночь, озаренную московским пожаром, Тохтамыш велел привести к нему беглого лазутчика и сказал:
- Ты просишь в награду золотую пайзу с изображением сокола - этим ты, купец, хочешь сравняться с ордынским темником. Но за такую пайзу мало одной разрушенной церкви.
- Что я должен сделать еще, владыка народов? - Глаза-мыши настороженно уставились в лицо хана.
- Тебе дадут лошадь и проводят до Москвы. Проберись в город. Как отворить ворота Кремля, ты подумаешь сам.
- Это непросто, великий хан.
- Будь это просто, я послал бы другого.
- Что я должен делать?
- Что хочешь: устрой бунт, отрави воду, сожги корма, отыщи тайный ход в крепость, взорви их зелье для пушек и разрушь стену, усыпи стражу - все годится, лишь бы мои воины проникли в Кремль. Со стены ты увидишь на расстоянии полета стрелы несколько желтых флагов. Посылай стрелы в сторону этих флагов, вкладывая в них записки с важными вестями.
- Исполню, великий хан.
- Не теряй времени. Мое войско не может топтаться под московской стеной больше одного дня.
На следующий день с Поклонной горы Тохтамыш увидел город. Среди угольного пожарища, над серебристой лентой реки, стоял игрушечный холм, окруженный белой стеной с игрушечными башнями. Игрушками казались и сияющие золотом купола храмов, островерхие крыши теремов. Далеко справа, ниже Кремля, пойменными лугами приближались к берегу сотни тумена Батарбека, с которым шел Акхозя. Тохтамыш послал разведчиков в обе стороны по реке и велел строить переправы.
Колокольный набат выбросил Остея из терема, не тронув стремени, он взметнулся на постоянно оседланного коня. Народ бежал к подолу, в сторону угловой Свибловой башни. Здесь, близ устья Неглинки, стену обороняли кожевники - рукастые, присадистые мужики, наполовину из крещеных татар, черемисов, мордвинов и мещеры. О бок с ними стояли гончарная сотня, оборонявшая москворецкую сторону, и усиленная сотня кузнечан, взявших под защиту невысокую часть стены над обмелевшей к осени Неглинкой - до северной угловой башни. Остей стремительно взбежал на стену по высоким ступеням, оставив коня отрокам.
- Гляди, бачка-осудар! Вон собак нечистый! - торопливо заговорил Каримка, уступая удобное место между зубцами.
Выше устья Неглинки через Москву вплавь переправлялось до двух сотен степняков. Небольшие вьюки с оружием привязаны к седлам, воины плыли, держась за конские хвосты. Еще сотни три стояло за рекой, там же грудились повозки с жердями, бревнами, расколотыми лесинами.
- Государь, ниже Кремля тоже появились, - сообщил подошедший по стене Клещ. Остей направился к Свибловой башне, чтобы с высоты ее обозреть реку, скрытую москворецкой стеной. Тяжело дыша, следом топал подоспевший Морозов, за ним - Томила и выборные. Оборачиваясь на ходу, Томила спрашивал Клеща:
- Ты поставил тюфяки для прострела повдоль стены?
- Как же, Томила Григорич, все сполнено по твому слову.
- А пушку великую ты вели Проньке с башни снять да перетащите ее во-он против той горушки, за Неглинкой. Непременно там будет ставка темника али тысячника. Достанет ли?
- Я спрошу Проньку.
- Ежели не возьмет ставку, все одно под горушкой чамбулы ихние сгуртуются - хорошо будет горяченького запустить в середку.
- Сполним, боярин.
- Приду гляну.
Задушил-таки свою обиду старый боярин. Что значит - князь явился: и ополченцы стали воинами в глазах Томилы, и кормов довольно, и припасу хватает. Вот только шишки от мужицких кулаков небось побаливают. Ну, да главное - Кремль отстоять, шишками после сочтемся.
Бойниц всем не хватило, Каримка и Клещ стали позади бояр, рядом с дозорными самострелыциками. В башне слегка сквозило. И здесь, в высоте, почти над самой рекой, попахивало гарью. Остей смотрел в узкий проем на ордынских всадников, заполонивших противоположный берег ниже Кремля Их было с полтысячи. Из-за речного поворота вышли два струга и скоро приткнулись к занятому Ордой невысокому обрыву. Похоже, какие-то купцы угодили в руки степняков. Московские суда - и княжеские, и купеческие - были заранее отправлены вверх по Москве и Рузе на глухие лесные озера, ближе к Волоку-Ламскому. С переднего струга опустили деревянные сходни, мурза, блистающий золотом доспехов, первым въехал на судно, за ним потянулись нукеры. Не меньше сотни всадников бросились в реку. Между тем выше устья Неглинки ордынские сотни закончили переправу, воины быстро вооружались и вскакивали в седла. В Кремле у Остея стоял наготове полуторасотенный отряд конных ратников под командованием Олексы, можно бы и трепануть степняков, но Остей не хотел без особой нужды обнаруживать свою конную силу, а главное, не был уверен, что враг не переправился на левый берег в десяти верстах выше по реке, где имелся брод. Его конников могли внезапно отрезать от ворот.
- Ханская разведка, - сказал Томила. - А на том берегу - передовые чамбулы.
Четыре сотни степняков, переплыв реку с двух сторон от Кремля, съехались на пепелище посада в одном перестреле от стены, от них отделилась небольшая группа с золотобронным воином в центре - о чем-то совещалась. Москвитяне, заполонившие стену, в молчании взирали на незваных гостей с Дикого Поля, на их гривастых низеньких лошадей, на цветные значки, трепещущие на длинных пиках, на бунчуки с кистями шелка и серебра. Серое дымное небо стояло над Кремлем, как будто Орда притащила с собой нечистую пелену с полуденной стороны; из-под копыт толкущихся лошадей вился черно-седой прах, повисал в воздухе, и всадники словно плавали в нем. Адам стоял рядом с Вавилой между толстыми каменными зубцами, слева от надвратной Фроловской башни, не отрывал взгляда от врагов. Остей уважил его настойчивую просьбу - возглавить сотню суконников на стене; наверное, князь понял, что в ближайшем его окружении боярам трудно будет ужиться с выборными. Многочисленная суконная сотня составляла в Москве влиятельный цех купцов и ремесленников, пользовалась особыми привилегиями; дорожа своим именем и расположением государя, почти вся эта сотня осталась в городе и в смутные дни, наряду с кузнечанами, бронниками, гончарами и кожевниками, стала мощной силой порядка. Суконникам, усиленным отрядами других слобожан, была доверена важнейшая часть стены со стороны Великого Посада. Слева от них стояли кузнечане, справа - бронники.
- Эко, дьяволы, разлопотались! - пробасил Гришка Бычара, поднявшийся наверх, поскольку воротники остались без дела. - Хошь бы нам чего сказали.
- Успеем - наговоримся.
Какой-то мальчишка, пробравшись под ногами взрослых, просунулся между зубцами, повиснув над самым рвом, закричал:
- Эй, кумысники, ступай сюда, свиное ухо дам на закуску!
- Я те дам! - ополченец ухватил его за штаны. - Брысь отсюдова, не то самого без уха оставлю!
По команде десятника мальчишек стали хватать и спроваживать вниз по приставной лестнице. Адам хотел спровадить и знакомых девиц из княжеского терема, но за них попросили воротники, только что опроставшие корзину пирогов. Вступился и Вавила:
- Пущай поглядят. Анюта, может, знакомых приметит.
Мурзы наконец закончили совещание, четверо рысью направились к стене. Ополченцы словно забыли о луках, сулицах и пращах - враг пока ничем не обнаруживал своих намерений. Среди четверки выделялись тот же в золоченой броне и широколицый, с бычьей шеей воин в стальной мисюрке с орлиным пером; из-под его серо-зеленого халата поблескивало оплечье байданы. Он первым подъехал к самому рву так, что легко можно было рассмотреть нестарое лицо с отвислыми усами. Задрав голову, обежал взглядом стоящих между зубцами, ни на ком не задержался, по-русски, почти не искажая слов, громко заговорил:
- Я - тысячник Шихомат, шурин великого хана Тохтамыша - вашего царя. Есть ли в Москве великий князь Димитрий?
Стало тихо на всей стене, люди пытались расслышать мурзу. Адам почувствовал: на него смотрят, и придвинулся к стрельнице.
- Великого князя Донского нет в Москве.
- Кто есть из великих бояр князя Димитрия?
Адам замялся, и тут длинный пушкарь Беско озорно крикнул:
- Я - самый великий здеся! Че ты хочешь, мурза?
Народ засмеялся, тысячник снова обратился к Адаму:
- Почто молчишь? Где ваш воевода?
- Я воевода. Говори мне.
Мурза казался озадаченным, перекинулся словом со своими, снова поднял голову:
- Почто сгорел город? Почто мосты сожжены? Почто заперты ворота детинца? Разве вам неведомо, что уже близко повелитель ваш - великий хан Тохтамыш? Почто не высылаете бояр и попов для почетной встречи?
- Вот это новость! - удивился Адам. - А мы тут сидим, как сурки, ничего не ведая. За што ж нам этакая честь от хана?
Народ загудел, засмеялся и смолк - по знаку одного из наянов с десяток степняков помчались ко рву.
- Я сказал тебе, боярин. Вели отпереть ворота, готовьте посольство для встречи и дары.
- Много ль подарков надобно? Сколько людей то есть идет с вашим ханом?
- Свита при нем небольшая. Мы посланы проверить дорогу. Спеши, боярин. За послушание милостивый хан Тохтамыш пожалует бояр и церкви тарханами, черных людей - пашнями, лесами и водами, а также ремеслами, коими они владеют.
- Эва! Мое и мне же посулили! - крикнул Веско. - Ловки!
- Знаем ваши милости!
- Клеймо - на голяшку, колодку - на ногу, рогатку - на шею.
- Да бич в придачу.
- А детей - в мешок, девок и баб - на подстилку, старух и стариков - собакам на корм.
- Тихо, мужики! - урезонил Адам. - Слышь, мурза? Мы оттого сидим взаперти, што запоры наших ворот заржавели. Прямо хоть помирай тут. Может, ты оттоль попробуешь, снаружи?
- Лбом! - рявкнул Бычара, вызвав новый смех.
Тысячник, видно, собирался продолжить увещевания, но к нему подъехал воин в золоченой броне, быстро, резко заговорил. Адам спросил Вавилу:
- Ты понимаешь?
- Ага. Он говорит: мы-де издеваемся над ними и пора показать нам плеть. Как бы не влетело от князя за этакой разговор?
- Што, Остей им ворота отворит?
- Эй, боярин! - крикнул ханский тысячник. - Ты слышал мое слово. Коли не исполнишь, вся Москва за то головой ответит!
Отстранив Вавилу, рядом с Адамом встал Олекса. Он был в черном панцире и блестящем остроконечном шлеме с откинутой личиной. Не дождался витязь княжеского приказа потрепать орду и не вытерпел, поднялся на стену:
- Слушай меня, мурза, и передай хану. Московские ворота для него закрыты. Ежели не хотите лоб себе разбить - ступайте подобру.
- А за дарами не постоим, - добавил Адам. - По бедности ханской Москва готова дать ему откуп - пусть назовет условия.
Толмач рядом с золотобронным воином быстро переводил ему слова москвитян. Воин вдруг завизжал, потрясая плетью.
- Он кричит: это его условие, плеть то есть.
Ордынские всадники, рассыпаясь, поскакали в разные стороны вдоль стены. Галдели, тыча плетками в москвитян, некоторые на скаку метали длинные копья в ров: вонзаясь в дно, копья оставались торчать в воде. Следя за всадниками, ханский шурин и золотобронный что-то обсуждали.
- Шугануть бы их - ров меряют.
- Эй, мурза! - крикнул Олекса. - Вели своим отъехать от стены. Не то худо будет.
Адам потянул со спины небольшой самострел.
Шихомат засмеялся, отдал какой-то приказ, всадники, останавливаясь, выхватывали мечи, грозили москвитянам. Со стен ответили свистом, насмешками, бранью. Кто-то швырнул дохлую крысу: "Хану подарок!" Мужичонка в затрапезном полукафтане спустил портки, выставил в стрельницу голый зад, согнувшись, просунул между ног бороденку, надсадно кричал:
- Поцелуй, мурза, красавицу!
Золотобронный воин вдруг вздыбил коня надо рвом, тыча рукой в стоящих на стене людей, стал что-то выкрикивать.
- Какая муха его укусила? - удивился Адам.
- Тихо! - Вавила наклонился вперед, вслушиваясь, обернулся, нашел глазами девушек, которых ополченцы пропустили вперед. Анюта, прижав к груди руки, стояла между зубцами соседней стрельницы. Глаза ее на лице, залитом бледностью, словно околдованы змеиным взглядом - так и кажется: сейчас шагнет за стену. В громких выкриках мурзы все время повторялось: "Аныотка! Аньютка!"
- Ты слышишь, Олекса? Он кричит: у нас, мол, полонянка ево, требует выдать, грозится самим адом.
Олекса кинулся к девушкам, отстранил Анюту, поднял кулак в железной перчатке:
- Вот тебе полонянка!
Мурза пронзительно взвизгнул, на месте развернул танцующего скакуна, помчался прочь. За ним - ханский шурин. Степняки разом отхлынули от стены. Олекса осторожно держал девушку за руку.
- Это он? Тот, кому тебя продавали? Ханский сын?
В ее оживших глазах заблестели слезы.
- Ох, не знаю, Олекса Дмитрич. Больно похожий. Все они похожи, проклятые.
…В вечерние часы, когда Кремль затихал, Олекса, если не уходил на стену, заглядывал иногда к девушкам, прихватив кого-нибудь из молодых кметов. Случалось, девицы сами кормили дружинников ужином. По просьбе подруг Анюта пересказывала свои мытарства в ордынской неволе, и самым внимательным ее слушателем был Олекса. За все время он лишь однажды как бы нечаянно коснулся ее руки, и она не выделяла его среди других, но, вертясь в бешеной карусели осадных работ, прислоня к подушке голову ночами, Олекса мгновениями переживал радость от мысли, что рядом живет Анюта, что рано или поздно кончится военное время и тогда они встретятся наедине. Сейчас он совершенно забыл, что в рассказе ее молодой хан был добрым. Перед ним дергалась, прыгала, металась свирепая, зверская морда молодого мурзы, волчьи глаза пожирали Анюту, готовую в обмороке упасть со стены, и ничего Олекса так не желал теперь, как встречи с этим волком на поле.
Не забыл царевич Акхозя пропавшую полонянку. Вначале память его подогревалась чувством неотмщенного оскорбления. Но все, кто был пойман из числа нападавших на лагерь и кто сам пришел с повинной, аллахом клялись: полонянки не видели. Тогда он припомнил, что сбежала-то она сама. Почему ее не остановили ни ночь, ни бесконечная степь, населенная дикими зверями и разбойными бродягами? Решил: испугалась, хотела спрятаться, а потом заблудилась. Но после неудавшегося посольства в Москву Акхозя многое понял. В ней, наверное, таилась та же ненависть к нему, ко всей Орде, которую много раз читал он в глазах русов на пути в Нижний и обратно. Нищенка, крестьянская девка, проданная за серебро и подаренная ему как вещь, она бежала от царской жизни, едва коснулась ее тень надежды добраться до своей избы, крытой соломой, до черной работы, мозоли от которой не могли вывести даже чудодейственные бальзамы фрягов.
Сладость ее прохладной ладони он помнил своей кожей, как помнил глазами сладость ее глаз и губ, белой шеи и соломенных волос. Нет, он теперь не отпустил бы ее в черную избу - он уже знает, как надо поступать с такими полонянками. Он сломал бы ее гордыню, навсегда запер в золотую клетку, как запирают драгоценных райских птиц, чтобы наслаждаться их красотой.
Москва не приняла его с большим отрядом. Неслыханное оскорбление целый год сжигало душу, а золотокосая урусутка не забывалась. Он еще не женился, но у него были невольницы. Обнимая их, Акхозя думал о пропавшей. Несчастные не могли понять, почему ночная страсть царевича сменялась утренним отвращением.
Среди первых воинов прискакав к московской стене, он как будто ожидал увидеть ее. И увидел. Она стояла среди смердов, брошенных своим высокомерным и трусливым князем. Может быть, она стала теперь женой одного из этих мужиков, дерзнувших противиться великому хану Золотой Орды, вознамерившихся остановить его войско у закопченных стен своими топорами и рогатинами? Акхозя обезумел. Он плохо помнил, о чем кричал урусутским собакам. Он размечет их стены по камню, вырежет всю бешеную толпу мятежных врагов, а ее добудет Как он ее накажет, Акхозя еще не знал. Но сначала!.. Он знал, что сделает с нею сначала - после захвата крепости, там же, на залитых кровью камнях, среди трупов ее защитников!
- Это ж надо! - Вавила покачал головой, провожая взглядом Олексу с девицами. - И вправду тесен мир божий.
- Мир-то широк, - ответил Адам. - Да все дороги нынче в Москву ведут.
- Пора бы нам кое-кому загородить их.
Тревожный крик: "Берегись!" - заставил ополченцев обернуться к посаду. В одном перестреле ордынцы развернулись двумя лавами; ханский шурин и тот, что в золоченых доспехах, стояли в удалении, куда не дострелит самый добрый лук.
- Лишние - долой со стены! - закричал Адам. - Баб сгоняйте, прячьтесь за прясла и зубцы!
Люди, толкаясь, кинулись к лестницам, но те оказались тесны, а зубцы не могли укрыть всех.
- Заборола! - спохватился Адам. - Заборола ставь!
Ополченцы уже и сами догадались - выхватывали из ниш тяжелые дубовые щиты, устанавливали между зубцами. Коротко, зло взвыли первые стрелы, там и тут раздавались вскрики, люди падали, ползли к лестницам. Выпустив по две стрелы, степняки повернули коней, парными колоннами помчались вдоль рва в разные стороны, на ходу посылая стрелу за стрелой с невероятной точностью - лишь зубцы да поднятые заборола спасали стоящих на стене. Но горе тому, кто неосторожно показывался на глаза врагу. Ополченцы начали отвечать через бойницы, однако разить стремительно несущихся всадников было трудно, добрая сотня стрел выбила из седел лишь двух врагов.
- Как стегают, проклятые! - ругнулся Вавила, сгибаясь за дубовым щитом.
- Орда, - коротко отозвался Адам, прилаживаясь у каменной бойницы с заряженным самострелом. - Придется на стенах нам в кольчугах стоять.
Копыта взбивали черный прах, повисающий полосой жирного дыма, колонны степняков расходились все дальше и вдруг по непонятному знаку разом обернулись на ходу, помчались навстречу одна другой. Ордынцы били в щели бойниц, слали стрелы в детинец наугад. Еще один всадник выпал из седла, другой, нелепо размахивая руками, завалился на круп коня, а сотни шли той же ровной, спорой рысью. Ничего этого не видел Адам: он целился тщательно, выбрав точку на суженном блестящем пятне. Он знал силу, таящуюся в напряженной стальной пружине, но далеко было до золотого пятнышка. Прервав дыхание, Адам тронул спуск…
Ордынские колонны сходились вблизи Фроловской башни, и два железных ливня сбегались на стене, щелкая по каменным зубцам, глухо стуча в деревянные заборола. Каких-нибудь пяти шагов не пробежали они, чтобы встретиться - вопль отчаяния прервал железный дождь. Размеренный стук копыт смешался, дробно покатился прочь, словно от стены прянул испуганный табун. Ополченцы начали выглядывать из-за щитов, вставали в рост. Перемешанная серая толпа всадников уносилась от Кремля. А на бывшей площади, близ пепелища сожженной церкви, застряв одной ногой в стремени, уткнулся головой в горелую землю всадник в золоченых доспехах.
Адам, стоя, с усилием натягивал стальную тетиву, чтобы успеть направить еще одну стрелу в гущу врагов.
Разведка порадовала Тохтамыша: в семи верстах от места ханской ставки обнаружен брод впору коню и верблюду. Пока Акхозя с Шихоматом осматривали московскую крепость вблизи и пытались склонить ее защитников к сдаче, хан с главным разведчиком выехал осмотреть место будущей переправы. Брод охранялся сильной стражей, как будто его могли украсть. Тохтамыш ничего не сказал. Главный харабарчи был хитр, но не слишком умен, зато до крайности точен в исполнении воли правителя. Такие не обманывают своих владык, их хорошо держать исправниками, доносчиками или посылать во вражеский стан с предъявлением ханских условий. К тому же у этого мурзы хватило ума как бы позабыть свое первое имя - Тохтамыш - и зваться только Адашем. Все это в соединении с необычайной жестокостью к противникам выдвинуло Адаша на почетную, хотя и нелегкую службу.
Возвращался хан довольный. Завтра его полчища прихлынут к стенам Кремля и враг содрогнется от их вида. А может, он уже согласился отворить ворота без боя?
Под ложечкой Тохтамыша засосало, едва увидел Шихомата. Шурин не смотрел в глаза прямо, бычья шея налилась кровью - это плохой знак. Слишком дурных вестей Тохтамыш еще не мог ожидать, он слегка насторожился, не подавая виду, спросил:
- Чего молчишь? Рассказывай.
- Казни меня, повелитель, но клянусь аллахом, никто из нас не виноват. - Глаза шурина упорно смотрели под ноги хану, на багровой шее вздулись жилы. - Мы вели переговоры, никто не помышлял об оружии, но проклятые медведи стали стрелять из своей берлоги.. Повелитель, мы клянемся отомстить. Мы все умрем, но страшно покараем злобных шайтанов!
- Ты долго говоришь. - Страшная догадка клещами схватила ханское сердце.
- Акхозя… Я просил его не подходить близко к стене. Я хотел его отослать совсем. Но ты же знаешь царевича…
Клещи разжались, откуда-то сбоку холодный клинок вошел в ханскую грудь и остался в ней.
- Где он?
- Я велел положить в моей юрте.
Тохтамыш подождал, пока к ногам вернется сила, медленно пошел к войлочному шатру Шихомата. Тот неслышно ступал сзади, благодаря аллаха за то, что страшное уже сказано.
В просторной юрте горели восковые свечи, едва заметные при сером свете, сочащемся из дымового отверстия сверху. Акхозя лежал на войлоке в своей золоченой броне. Матово-смуглое лицо чуть нахмурено, резко чернели брови, и Тохтамыш впервые заметил, что у сына были длинные, как у девушки, ресницы. Были?.. Акхозя казался спящим, и хан с сумасшедшей надеждой обегал глазами его всего - может быть, он еще жив, упал с лошади и лишился сознания? Наклонился над сыном, скинув шлем, приник ухом к его устам, надеясь уловить живое дыхание, но ощутил только холод. Лишь сидя на корточках, различил маленькую дырочку в узоре зерцала как раз на том месте, где находится грудной сосок. И застывшую кровь на золоте нагрудника. Подвела персидская броня, не выдержала удара кованой русской стрелы.
- Оставь нас, Шихомат.
Вот он, первый удар жестокой судьбы на трехлетнем пути непрерывных успехов, удар, которого Тохтамыш втайне страшился. Зачем судьбе такая страшная, такая тяжкая плата? Разве малым заплатил он прежде лишь за три года безбедного царствования? Пусть бы лучше не взял этой проклятой Москвы, оставил ее в покое, только смерчем пронесся бы по окрестным землям.
Но теперь он Москву возьмет. Правоверный мусульманин, хан Тохтамыш устроит тризну по своему сыну, как язычник: горящий Кремль станет ему погребальным костром, а москвитяне - от старых до малых - омочат жертвенник своей кровью.
Тохтамыш поднялся с коленей, вышел из юрты и приказал своему сотнику собрать на военный совет темников, тысячников и устроителей осадных работ. Подозвал шурина.
- Ты, Шихомат, позови сотников, которые были с тобой у стены, возьми чертеж крепости и приходите в мой шатер. До совета наянов я хочу услышать, как мыслите вы брать этот город.
Шихомат потрясенно смотрел в спину удаляющегося Тохтамыша, потом оглянулся на свой шатер. "Великий аллах, люди, наверное, говорят правду: сердце нашего повелителя вырезано из камня".
В сумерках три ордынских тумена поднялись и без единого огонька двинулись подмосковными лесами к разведанному броду.
Враг удалился от крепости. Москвитяне оплакивали первых убитых, на всех улицах говорили об Адаме-суконнике, застрелившем "золотого" мурзу, повторяли его слова, брошенные неприятелям. В храмах никогда еще не было столько молящихся, как в этот вечер. Остей держал совет с боярами и выборными. Он решительно пресек наскоки на Адама, который, мол, своей неучтивостью навлек гнев ордынцев.
- Гневаться надо нам - они явились под стены Москвы, а не мы под стены Сарая. Когда бы хан прислал к нам посла, тот обязан явиться как посол, а не налетчик.
Наказав впредь не допускать на стены лишних людей, ночью держать усиленную стражу, князь отпустил выборных. Расходились в сумерках. В воротах Рублев схватил Адама за локоть:
- Послушай-ка… Гуляют, што ли?
Сквозь церковное пение, льющееся из отворенных храмов, прорезалась нетрезвая песня:
На речке на Клязьме купался бобер,
Купался бобер, купался черной,
Купался, купался, не выкупался,
На горку зашел, отряхивался…
- На Подгорной будто? Не твои ли, Каримка?
- От собак нечистый! Калган колоть буду!
- А теперь, слышь, - за храмом, где-то у Никольских.
- Да и у Фроловских - тож.
- Ну-ка, мужики, все - по своим сотням! - распорядился Адам. - Навести тишину хоть палкой. Стыдобушка-то перед князем!
Однако навести тишину оказалось непросто.
В то время, когда большинство сидельцев молилось в храмах и монастырях, а начальники совещались, к одной из ватаг пришлых бессемейных мужиков, днем тесавших камни для машин близ Никольских ворот, а теперь коротающих время возле костра в ожидании ужина, подсел носатый человек в большой бараньей шапке, то и дело сползающей с его обритой головы. В разношерстной ватаге молча принимали всякого и на гостя не обратили внимания.
- Славно шуганули Орду-то, - заговорил он первым, обращаясь к нелюдимому седобородому кашевару. Тот не ответил, мешая в котле деревянной поварешкой.
- Теперь, поди-ка, и не сунутся, - не унимался гость.
- Ты б не каркал до срока, - обрезал мужик с испитым желтушным лицом. - А то завтра небо покажется в овчинку, как всей силой навалятся.
- Да все одно не взять им детинца.
Молчали, позевывая, ленясь вступать в разговор. Юркие, как мыши, глаза носатого многое читали на угрюмоватых лицах этих людей, вынужденных притихнуть после веча.
- Мурзу не худо бы помянуть, мужики.
- Не худо бы, - согласился рябой парень, - да бабка к поминальнику не спекла пирогов и про бочонок забыла - он и усох.
- Вона в брюхановских подвалах небось и полных бочонков довольно.
- А печати? - спросил угрюмый кашевар. - Ну-ка, сорви - Адам небось голову оторвет.
- Што Адам? Не он нынче воеводствует. Бояре сами пируют, я счас мимо герема бежал - ихний ключник так и шастает в погреба с сулеями. Для кого беречь погреба-то? Для Орды?
- Верно. - Кашевар обернулся к рябому. - Слышь, Гуля, возьми кого-нибудь с собой - пошарьте в купецком подвале.
Заперев ворота детинца, ополченцы сняли большинство внутренних караулов. Лишь замки да печати сторожили амбары с добром и погреба. В брюхановском доме подвалы оказались пустыми, зато в погребе за сараем нашлись закупоренные бочонки с крепким, устоявшимся медом. Скоро у костра начался пир. Медная лохань, из которой обычно хлебали кулеш, пошла по кругу, и развязывались языки, вспыхивал громкий смех, звучали хвастливые речи. Шли мимо сменившиеся со стражи воротники, остановились около веселой ватаги, их стали звать к кулешу и меду. Гришка Бычара не вытерпел, осушил ковшик. Вытирая свои пшеничные усы, спросил:
- С какой радости гуляете?
- Мурзу поминаем, - хохотнул корявый. - Да мы и по самому хану справили бы поминки.
- Не рано?
- То князь велел угостить народ для храбрости.
Бычара всполошился:
- Што ж мы тут лясы точим? У нас тамо рядом боярский подвал с винами заморскими. Бежим, мужики, не то пришлые повыжрут.
За воротниками увязался носатый.
От улицы к улице полетела весть, будто воевода велел угостить народ. Загремели кованые засовы подвалов и погребов, выкатились на подворья и прямо на улицы замшелые бочки, захлопали пробки тяжелых жбанов, дорогие сулеи из серебра, золота и венецианского стекла пошли по кругу в корявых руках. Тревожные дни неизвестности, смута, а потом спешная, беспрерывная работа по устройству крепости, пожар в посаде, первое чувство оторванности от целого мира, наконец, первый наскок врага и первая кровь, оросившая кремлевские камни, - все это скипелось в людях и теперь выплеснулось в гульбище. Даже иные из женщин, выходя побранить гуляк - как бы не пропили детинец и свои головы! - позволяли уговорить себя и пробовали диковинные вина из сладких заморских ягод. Погреба московских бояр отличались не только обширностью, но и разнообразием содержимого, поэтому даже непьющий находил в них сулеи "церковного" вина, отведать которого не считалось грехом. Хмельное море, молчаливо таившееся в подземной темноте, вырвалось наружу потоком и забушевало в человеческих головах. Уже кое-кто опоясывался мечом, чтобы сейчас же ринуться за ворота крепости и разметать ханские полчища. Но большинство пока еще просто веселилось.
У большого костра близ Фроловских ворот Адам ожидал найти ватажку гуляев, а увидел знакомых ополченцев, среди которых были и суконники, и красильщики, и оружейники. Его обступили, потянули к огню, где стояла винная бочка, уже на треть опустевшая, просили оказать честь, славили за убитого мурзу, сулили даже сделать князем. Адам понял: бранить, стыдить, увещевать бесполезно и даже опасно. Пьяное добродушие толпы обманчиво. Надо уничтожить самое зло. Принимая ковш из чьих-то рук, он оступился и опрокинул бочку. Зашипел, потухая, костер, мужики ахнули, но веселый голос успокоил:
- Не боись, православные! На Тетюшковском подворье этого добра много. Айда со мной!
В темных улицах загорались все новые костры - пиршество разрасталось. А на стенах? Адам бросился к башне.
- Што там за гульба? - встретил вопросом Вавила.
- У тебя-то хоть не пьют?
- Обижаешь, воевода. Да и с чего бы?
- Передай по стене: пьяный на страже будет казнен смертью вместе с начальником!
Адам добежал до светящейся двери ближнего собора, пробился к самому амвону, не обращая внимания на недовольство дьякона, который вел службу, крикнул в толпу:
- Православные! Скверное дело затеялось в Кремле, скверное и страшное. На улицах - пьяная гульба, а враг может пойти на приступ этой ночью.
Тишина в храме сменилась ропотом возмущения.
- Ратники! Берите секиры, ступайте по винным погребам. Не дайте себя вовлечь в пьянство. И не верьте, будто князь велел поить народ. Разбивайте бочки и жбаны, выливайте отраву до капли. Не сделав этого, мы все погибнем!
Люди из храма хлынули наружу.
У князя еще не закончилась дума. Морозов, красный и потный, что-то доказывал Томиле, который стоял перед ним, похожий на рассерженного петуха.
- Пошто врываешься без позволения, когда бояре думают! - вызверился Морозов на влетевшего в залу Адама.
- Отрыщ, боярин! - вскипел Адам. - Князь Остей, вы тут слова тратите, а кто-то твоим именем устроил в детинце гульбище.
Остей вскочил.
- Я послал выборных унять гуляк, да справятся ли?
Мстительная усмешка явилась на лице Морозова.
- Вот оно, ваше воинство! Што я говорил? Оне лишь до погребов добирались, ратнички.
- Побойся бога, Иван Семеныч! - закричал Томила. - Ты воеводой поставлен, и обязан ты был первым делом разбить винные подвалы. Поди на мой двор - найдешь ли там хоть каплю?
- И на стенах гуляют? - спросил Остей.
- Я был у Фроловских, там порядок. Сотские не попустят. А учинили пьянство, я думаю, люди сына боярского Жирошки.
- Слыхали, как повернул суконник! Ево ратнички винище жрут, а отвечать боярскому сыну Жирошке?
- Довольно! - оборвал Остей. - Теперь же берите дружинников и всех, кто под руками. Подвалы разбить, на улицах поставить караулы.
Олекса, выбегая за Адамом, крикнул:
- Пожди меня!
Гудел уже весь Подол. Где-то близ Никольских ворот шла потасовка - яростно гомонили мужики, голосили бабы. Повсюду слышался собачий брех, с Подгорной долетали протяжные разбойничьи песни, в стороне Фроловских ворот на рогах и гуслях наяривали плясовою. Неподалеку кто-то надсадно орал:
- Не трожь! Не трожь, пес, князь дозволил!
Послышались глухие удары, вскрик, звон разбитой корчаги или сулеи. Пугливой стайкой от Успенского собора пробежали девицы. Скоро появился Олекса во главе своих дружинников, вооруженных топорами.
- Айда на Подол, там главное гульбище.
- Я лучше к Фроловским, там на дворе Тетюшкова море разливанное. Боярин чужеземных гостей привечал.
- Возьми пяток моих. - Олекса назвал дружинников по именам.
Мимо опустевшего храма Адам двинулся к знакомому подворью. По пути у костра запалили витни, заодно опрокинули корчаги с брагой. Боярский дом был освещен изнутри, из распахнутых дверей неслись бессвязные голоса, кто-то спал, положив голову на ступеньку крыльца. Рослый молодец в светлой рубахе тянул за руку простоволосую молодайку к темным амбарам, она упиралась, хохоча и повторяя:
- Муж-то, муж-то - вот как воротится, муж-то…
Адам плюнул. Молодец оставил женщину, нетвердо пошел навстречу:
- Витязь наш, Адамушко, в гости пожаловал…
Отстранив с пути пьяного, Адам направился к винным погребам, спустился по ступеням в первый. Полупудовый замок был сбит, дверь погреба растворена, в ноздри шибануло винным духом. Узкое, длинное вместилище с деревянным полом и стенами уставлено бочонками, лагунками, кувшинами.
- Ого, да тут на весь детинец хватит.
- В том-то и зло, Окунь. - Адам хватил топором по боку пузатый узкогорлый кувшин вполовину человеческого роста, пол залило темной струей, пахнуло ароматом весеннего луга.
- Ох, добры меды у боярина! - простонал дружинник.
- Слышишь - шипит. Змей здесь гнездится, лютый, беспощадный змей - на погибель нам.
- Одначе, Адамушка, бочки разбивать в подвале негоже. По колено зальет погребец, оне, дьяволы, ведрами черпать станут.
На ступенях послышались шаги, несколько гуляк заглянули в погреб, обрадованно загудели. Дюжие дружинники бесцеремонно хватали их за шиворот и выпроваживали. Потом стали выкатывать бочки, многоведерные лагуны брали в охапку и выносили на подворье, высаживая днища. Покидали погреб нетвердым шагом, хотя ни один не выпил и глотка. Надышались.
У ворот собралась толпа, Адам велел разгонять ее.
Эх, народ! - сокрушался пожилой дружинник. - Любо-дорого было после веча смотреть на него. И татей сами ж казнили, а дорвались до хмельного - стыд и срам.
Кто-то подбил на гульбище.
- Подбил! Всякому голова дана - думать. Кабы праздник престольный - жри, черт с тобой, сам же маяться будешь. А тут в осаде - до свинства.
- Не все ж такие, трезвых в детинце куда больше.
- Да хотя и не все! Беду на город один бражник может навести. И пятно теперича на нас - что скажет государь, коли узнает?
Лишь за полночь утихомирился зеленый змий, выползший в город из темных погребов и подвалов. Но до самых петухов то там, то здесь вдруг раздавались пьяные крики и песни, слышалась брань караульных, загоняющих гуляк в дома. Часть запасов хмельного бражники растащили и кое-где продолжали пить.
Прислушиваясь к голосам в улицах, Адам медленно шел по стене мимо белеющих зубцов, негромко называл пароль страже. У Никольской башни он разговаривал с Клещом, от него узнал, что у Каримки убили одного ополченца во время стычки с пьяной ватагой. Адам прямо сказал, что остается при убеждении: хмельной разгул устроил Жирошка со своими людьми - мстит за расправу на вече с подкупленными им татями и попрошайками.
- Он што, ворота хочет отворить хану? - усомнился Клещ.
- Кто знает? От нас-то ему неча добра ждать.
- Взять бы под стражу пса.
- Попробуй. Он - сын боярский, нам не чета. Вон как на меня из-за нево бояре окрысились. А присмотреть бы надо.
Адам вошел в надвратную Фроловскую башню. На лежанке близ великой пушки спал Вавила. В уголке бодрствовал отрок. В узком проеме бойницы волчьим глазом светился тлеющий пеньковый витень.
- Не спишь, Ванюша?
- Батяня наказывал огонь сохранять. Мне привычно.
- Ну, молодец.
Неслышно ступая по камню мягкими моршнями, Адам продолжал путь по стене - к соседям. Звуки прилетают не только из детинца. За рвом, на сгоревшем посаде, как будто кто-то все время бегает на мягких лапах, а вот - отдаленный топот копыт. Не ордынцы ли шныряют поблизости? Чернеет задранный выше стены рычаг фрондиболы, снизу доносится храп - возле метательных машин спят ополченцы. Адам внезапно остановился, затаил дыхание. Как будто тетива прозвенела, и - шелест летящей стрелы над стеной. С минуту стоял, прислушиваясь, но звук не повторился. Помстилось? А может, кто и спьяну стрельнул в небо. Сквозь тонкую облачность проглянул ущербный месяц, звезд не видно.
Между башнями встретились с Олексой.
- Тишина, - сказал Адам. - Угомонились.
- Тишина, говоришь? Ну-ка, слушай…
Те же шепотливые звуки в ночи стали четче. Теперь казалось: большое стадо пролетных птиц село на озеро, и ухо ловит их попискивание, покрякивание, шорохи крыльев.
- Может, бор пошумливает? Или птицы?
- Телеги это, много телег.
- Но топот копыт?..
- Не те копыта, Адам. На верблюдах едут. А то и на лошадях с обмотанными копытами. Не иначе Орда собирается ров засыпать. К рассвету как раз подойдет.
Адам поверил разведчику, потрясенно молчал.
- Ночное гульбище и этот обоз одна рука направила.
- Неужто в Кремле есть лазутчики?
- Раньше бы и я не поверил, а вечор тряхнул кое-кого и понял: есть. Не сама собой попойка учинилась, кто-то нам устроил ее. И сразу в разных местах. Хотел я взять Жирошку - не нашел. Пошто он скрылся и кто его прячет?
- Может, бояре упредили после моего навета?
- Может, и так. Боюсь, не один он тут хану доброхотствует. Ты подыми-ка десятских, поглядывайте в оба. Я вниз пойду. Устроили нам ночку, пьяные морды. Надо бы иных судить завтра, да, пожалуй, не до того будет.