БИТВА

Уже встал тур на оборону…

"Задонщина"

I

В начале сентября Мамай поставил свой шатер на пологом холме в излучине речки Красивая Меча, в двадцати пяти верстах от слияния Непрядвы с Доном. Он шел быстро, и теперь давал отдых лошадям; к тому же союзники его находились далековато от условленного места встречи, а Мамай считал - не честь ему будет ждать литовского и рязанского князей, пусть они подождут повелителя Золотой Орды. Сухие, знойные дни сменились влажными и прохладными, с севера часто наползали отары серых облаков, временами моросило, по утрам над тихой водой долго стлался медленный туман, увязая в зарослях прибрежного камыша и ольхи, - казалось, стыдливая красавица речка прятала лицо от пришельцев и под утренним ветерком упорно цеплялась зелеными руками за края пуховой фаты.

Мамай часами сидел на холме, набросив поверх кольчуги стеганый халат, и слушал, как в тумане всхрапывают кони, чавкает прибрежный ил и размокший чернозем под сотнями копыт, плещет вода, отрывисто гукают и пересвистываются табунщики. Холодок прогнал назойливых кровососов, после пятидневного перехода ордынские кони в одни сутки до черноты оголили правый берег Красивой Мечи, теперь их перегоняли на левый, на пышное пахучее разнотравье, вызревшее к осени. Настойчивый ветерок наконец скомкал, сорвал туманное покрывало с реки, в живой зеленой оправе ее берегов обнажились темные нечистые язвы - следы табунов, прошедших бродами, вороны слетались на эти язвы, угрюмо и надоедливо каркая, мешая думать.

О том, что Димитрий выступил из Коломны с большим войском на запад, Мамай знал, и другого он не ждал от своего врага. Не пойдет же московский князь прямо в донскую степь, где хозяйничает Великая Орда! Димитрий, конечно, думает прикрыть всей силой самый короткий путь на Москву - через Тулу и Серпухов: так поступил бы всякий благоразумный государь и полководец. Однако скверную шутку сыграл с повелителем Орды его военный союз с рязанским князем. Рязань оказалась невольным щитом для московского ополчения в дни сборов; так случается в бою, когда сильный воин хватает слабого противника и заслоняется им от мечей и копий. Ольг, конечно, без вины виноват, и все же ответ он будет держать - тем, что его полк Мамай первым пошлет на русские же копья.

Не всему в рассказе Темучина поверил Мамай, хотя мурзы слово в слово повторили посла, однако же думы Мамаю приходили одна другой тревожнее. Откуда у Димитрия большая сила? Мамай знал от верных соглядатаев: ни новгородского, ни тверского, ни нижегородского полков у Димитрия нет. Рязанский князь в союзе с Ордой. Главная литовская сила - у Ягайло: его братья привести большого полка не могли. Значит, Москва посадила на коней смердов от старого до малого? Это, конечно, не конница, лучше бы Димитрий поставил мужиков в пешую рать, но все же и мужика конного конем не объедешь. Его надо копьем ссадить на землю, а это - большая битва.

Один из великолепно задуманных Мамаем тайных планов войны рушился еще вдали от московских границ.

Мамай велел счесть московские полки на переходе, что оказалось непростым делом: конные заставы русов буквально подметали все дороги и тропы вблизи своего войска. Однако Мамай требовал новых и новых вестей, хотя бы они добывались большой кровью. Союзники наконец зашевелились. От Ягайло прорвался связник, сообщил, что литовцы достигли Одоева в восьмидесяти верстах от Орды; полк рязанцев не ближе, где-то между Пронском и Ряжском. Медлительность союзников все больше раздражала ордынского владыку, застарелый гнев, накапливаясь, доводил до мысли о разрыве союза и жестоком наказании Литвы и Рязани, душу разъедали подозрительность и ненависть. На последнем совете, уловив настроение повелителя, один из темников заметил:

- Они, пожалуй, боятся Димитрия и обходят его за сто верст. Этак они скоро окажутся позади нас.

У Мамая после несчастья с дочерью дергалось веко, и мурзам казалось, он мигает кому-то за их спинами. С опаской оглядывались.

- Литва и Рязань забыли, кого им надо бояться, - пролаял Темир-бек. - Ты должен напомнить им, повелитель.

- Да! - Мамай снова нервно мигнул, глядя поверх голов приспешников. - В нужный час я поручу это тебе и Батарбеку. Вы умеете помнить зло. Червяк жалости и корысти не подточил ваши души; я знаю: ни слезы, ни золото не сделают вас мягче.

Не следовало бы теперь так отличать двух темников, принижая других, но Мамай не мог справиться с раздражением, и к тому же он метил в хана Темучина. Воротясь из Коломны, тот настойчиво убеждал Мамая отложить поход на Русь, взять дань, на какую согласен Димитрий - лишь бы хватило ублажить войско, - а потом постараться перессорить русских князей и нанести внезапный удар небольшой отборной силой.

- Сейчас не лучшее время для войны, - повторял Темучин. - Сила Москвы велика, но это временная сила, завтра она истает. Пусть большие сборы закончатся для Димитрия впустую, а когда он заплатит дань, его подданные станут спрашивать друг друга: зачем же нас отрывали от семей и большой жатвы, зачем мы зря проедали хлеб и мучили лошадей? Ведь князь все равно заплатил дань, как ни петушился. Димитрий потеряет веру в народе и удельных князьях, враги станут потешаться над ним. Ты свалишь противника, не пролив капли татарской крови.

- Разве для Орды меньше чести свалить врага ударом меча, внушить ужас данникам, показав нашу силу?

- Сила измеряется числом мечей. Ты же обескровишь Орду.

- Пусть так. Но я укреплю власть Орды.

- Власть и сила идут рядом, - Темучин смотрел прямо в лицо Мамая желтыми немигающими глазами. - А может, ты боишься за собственную власть? Не бойся. Не время затевать в Орде усобицы, когда враги наши так сильны. Мои друзья не хотели бы над собой ни Тимура, ни Тохтамыша. Отдай мне улус Бейбулата и все права, которыми он владел, - у тебя будет в Орде до конца дней союзник посильней Темир-бека.

Взгляды их встретились, как ножи, у Мамая задергалось веко, кулаки, сжатые в камни, выползли из рукавов халата, захолодели на золоте подлокотников - он встречал своего посла, сидя на троне. Сдавленно прошипел:

- А твой шут, колдун, с кинжалом в моей юрте?..

Желтые глаза Темучина мигнули, лоб прорезала угрюмая складка.

- Разве Темир-бек ничего тебе не сказал? Я послал в Сарай моих людей и велел им тайно схватить бухарского купца, который продал мне этого шута. Купца скоро привезут, и ты можешь сам допросить его.

- Хорошо. - Мамай отер со лба пот рукавом, по-прежнему не отводя от лица Темучина суженных глаз, словно удерживая перехваченный нож. - Когда купца привезут, ты получишь, что просишь. Но о войне ты судишь, как улусник, я же - повелитель Орды и останусь им. Поэтому забудь свои мысли и думай не о числе врагов, думай о силе твоего тумена…

Лишь на совете главных мурз войска, поглядывая в непроницаемое лицо рыжебородого чингизида, Мамай сообразил, что совершит непоправимую ошибку, передав новый улус и новые большие права хану Темучииу. Тот ведь и теперь сильнее любого из царевичей, а тогда окажется недосягаемым и для повелителя Золотой Орды. Возвышая достоинство Темир-бека и Батарбека, Мамай подумывал, кому из них отдать все то, чем владел опальный хан Бейбулат…

Сидя на холме над Красивой Мечей пасмурным сентябрьским утром, Мамай снова возвращался ко всему, что прежде решалось сплеча, по первому желанию, а теперь не давалось. В теплом халате повелителю было зябко. Сколько жестоких лишений изведал он в походной жизни! В зимней степи, бывало, не отворачивал лица от лютого северного ветра, когда самые закаленные всадники не снимали овчинных масок. В седле под проливным дождем с презрением отталкивал руку телохранителя с непромокаемым халатом, показывая войску пример стойкости и терпения. От чего же теперь знобит его на свежем русском ветру? Может быть, годы студят кровь? Или с годами удары судьбы ощутимее подтачивают физические и душевные силы? Почему прежде, когда рвался к власти, удачи шли навстречу, а теперь - беды? У дочери отнялись ноги, несмотря на все искусство лекарей, верный Алтын погиб, Димитрий вышел навстречу с огромным войском, союзники медлят - все одно к одному, все помнится, давит, злобит, лишает покоя. Будто душа Мамая - бессточное болото в такырах, куда дождевые ручьи непрерывно несут зловонную горько-соленую грязь. Даже бегство русского князя, за которого Димитрий предложил Авдула и четырех мурз, а с ним бегство таинственного нукера Хасана обернулось на позор Мамаю. Кто он, этот демон в пурпурном плаще, не оставил ли друзей в Орде, какими зловещими шипами могут прорасти его следы? Тщетно пытался Мамай добиться вразумительных слов от мурзы Галея, тот лишь бил землю лбом, повторяя: "Повелитель! Хасан очень гордый, он, наверное, сильно обиделся, что его посадили в яму и удалили из сменной гвардии". Болван! Сумел родить ублюдка, так сумей воспитать его истинным ордынцем либо убей вовремя. Так нет - сплавил в чужие руки, и выросла пантера, готовая вцепиться в горло хозяина. Мамай смутно догадывался, какого опасного врага проглядел со своими ищейками у себя под боком. От погони вестей нет. Авдула и четырех мурз он все-таки выменял на московского гонца, но и возвращение Авдула мало утешало. Никому, оказывается, верить нельзя, даже ближайшим нукерам. Только великая победа уничтожит его врагов!.. В который уж раз эта мысль приносит Мамаю облегчение. Тот, кто знает свой путь, не должен отступать от него до смертного часа.

От Герцога прибыл начальник сотни с жалобой: всадники из касожского тумена ночью отбили скот, подаренный Мамаем фряжским наемникам, а теперь уверяют, будто они приобрели его у татар за деньги.

- Чего же хочет Герцог от меня? - Веко Мамая слабо подрагивало - злился, что пришлось-таки выдать наемникам вторую половину задатка, опустошив войсковую казну.

- Вели касогам вернуть нам быков и овец, милостивый хан. Ведь они проявили неуважение к твоему приказу.

- Может быть, они доказали, что более вас заслуживают моих даров? Вы плохие воины, если не способны справиться с горскими разбойниками.

Фряг поднял голову, настороженно спросил:

- Милостивый хан дозволяет нам применить силу? Мы сегодня же нападем на их лагерь и уничтожим грязных бродяг.

Веко Мамая задергалось сильнее. "Коршунячье отродье! Я посмотрю на вашу храбрость перед полками русов. Это вам не толпа янычар, не унылые лигионы издыхающей Византии, не арабский "вечер потрясения", не разнаряженный частокол германских и франкских рыцарей, не стадо таврических разбойников. Вы узнаете, за что плачу я золото и серебро наймитам, досыта кормлю их свежим мясом!" Холодно сказал:

- Однако ваш начальник может обойтись без боя. У него теперь довольно золота, чтобы купить мяса на все войско. Ступай… Постой! - он остановил фряга, осененный неожиданной мыслью, в которой еще не дал себе отчета. - Скажи Герцогу, пусть он пришлет ко мне близнецов, о которых я спрашивал. Касоги вернут вам быков и овец, а воры будут наказаны по законам Орды.

Отчего вдруг Мамаю загорелось увидеть глаза близнецов, так похожие на глаза его дочери и глаза того русского пленного, который не дал ему простого обещания в обмен на жизнь и свободу? Только потому, что не мог ручаться за свое слово? Есть же такие люди! И у великих царей время от времени случается нужда в них.

Десятник нукеров доложил:

- Повелитель, к тебе люди Батарбека с русским пленником.

Мамай встрепенулся, и словно порывом сухого ветра выдуло из степи знобкую сырость. Воины в серых халатах втащили на холм грузного человека со связанными за спиной руками и веревкой ни шее, сильным рывком бросили ниц. Мамай узнал склонившегося перед ним сотника.

- Это ты, Бадарч? Какого зверя выловил в московских лесах?

- Повелитель! Мы исполнили твой приказ: предатель Бастрык перед тобой.

Мамай по-кошачьи шагнул вперед, приказал по-русски:

- Встань! - Сузив глаза в усмешке, разглядывал припухшее от синяков лицо пленного, всклоченную бороду, рваную одежду, - видно, нелегко сдался этот бугай. - Что скажешь, Федька? Новые вести привез мне или пожаловал за наградой?

- Тебе, царь, то лучше ведомо, - прохрипел пленный, потупясь. - Не своей волей стою перед тобой.

- Да уж твоя воля кончилась, Федька. Даже охотничий барс попадает в клетку, если он скалит зубы на хозяина. Ты же только гиена. - Неожиданно взвизгнул: - Говори, кому служил! Какие лживые вести слал в Орду? Кого ты в Орде знаешь из моих врагов?

Бастрык жалко усмехнулся опухшим ртом:

- Столько спрашиваешь, царь, што и не знаю… Служил я всем помаленьку, тебе тож… Чего передал, теперь дело десято. А знавал я хана Бейбулата да Батарбека, да иных твоих начальников - неш они те враги? Убей, а ни московских, ни рязанских лазутчиков в Орде я не видывал. Пытать станешь - кого хошь назову. От ваших пыток чего не сбрешешь, мне же все едино. Казнил я твоих людишек - не запираюсь. Требовали, чего я вовек не ведал, оружьем грозили, вот и… Да и к Димитрию мне нынче дорога заказана, потому в твои сети попал. Вот коли помилуешь, кой-чего скажу те на пользу.

Как ни был зол Мамай, его удивил торг Бастрыка.

- Говори. Я решу, стоят ли твои вести моей милости.

Федька вздохнул, переступил босыми ногами, впервые прямо глянул в лицо Мамая.

- Ведаешь ли ты, великий царь, што Есутаев сын Иргизка к Димитрию шел?

- Так…

- Будто бы Есутай тумен свой в помощь Димитрию прислать сулил.

- Так!.. - рука Мамая побелела на поясе, веко задергалось.

- Не бойсь, не дошел Иргизка до Димитрия. Я сам казнил его, с ним и весть умерла, а грешить-то Есутай на князя будет.

Мамай метнул взгляд на сотника, тот наклонил голову:

- Федька не врет. Иргиз умер, но бывшие с ним люди живы.

- Што люди! - Бастрык пренебрежительно качнул головой. - Я сам пытал Иргизку, Есутай велел ему говорить лишь Димитрию, а ты, великий царь, своих татар знаешь.

- Знаю, - Мамай жестоко усмехнулся. - Ты проговорился, Федька: тайна Иргиза тебе неведома. И тут лжешь!

Бастрык испуганно заморгал, с трудом соображая, как это сам себя запутал.

- Говори дальше, Есутаевы дела я сам разберу.

Бастрык пошмыгал носом, на что-то решаясь.

- Моя смерть, великий царь, теперь ничего тебе не даст. А жизня у меня одна. Так, может, я куплю ее? И за тех, казненных мною, заплачу тебе.

Мамай захохотал, и нукеры вздрогнули - так давно не слышали они его смеха.

- Да ты шут, Федька! Каким серебром платить станешь? Тем, что в сундуках у Димитрия?

- Есть у меня свой сундук, в Коломне зарыт. Там не токмо золото и серебро… Там така икона, в каменьях, ее за тыщу кобыл не купишь.

У нукеров загорелись глаза.

- Откуда у тебя икона?

- Не все ль равно?.. Да коли хошь знать - у Иргизки отнял.

- Теперь я знаю, почему ты убил его. А иконе той цена - две сотни лошадей.

- Великий царь, на Руси ей цены нет!

- Да на Руси я все возьму даром.

- Но икону и золото я глубоко зарыл. Пошли со мной верных людей, Коломна теперь пуста. Я отдам все! - страх и надежда метались в глазах Бастрыка. - За одну мою жизню я дам тебе столько, што ты можешь нанять сотню воинов и купить тыщу рабов!

- Рабов на Руси я возьму, сколько захочу. Воинов у меня достаточно. И тебе, Бастрык, я не верю. Ты предавал рязанского князя мне. Меня ты предавал рязанскому князю. Нас обоих ты предавал Димитрию. Теперь ты готов предать Димитрия. Возьму выкуп и отпущу - ты снова предашь меня. Ты служебный предатель, Федька. А где зарыл сундук, скажешь, когда из тебя начнут вытягивать жилы.

Бастрык затрясся, пал на колени, пополз к ногам Мамая.

- Отпусти, возьми выкуп, не обману, отслужу тебе… Я вхож ко князю Димитрию. Вели - убью его, отпусти только…

Мамай брезгливо попятился.

- Врешь, Федька. Ворон не заклюет орла, шакал не загрызет тигра. Ты трус, Федька, а трусы убивают лишь слабейших. Я люблю казнить трусов.

Бастрык съежился на земле, оцепенел, потом поднялся на колени, встал на ноги, помотал бородой, отряхивая слезы, по-бычьи наклонил голову, угрюмо сказал:

- Добро же! Рвите жилы - икону и золото я вам не выдам.

Мамай второй раз засмеялся, отстегнул с пояса кошель, бросил сотнику.

- Это награда за предателя. Скажи Батарбеку - я доволен.

Потом велел нукерам вести за собой пленного, сошел с холма на берег речки и приказал рыть яму. Повернулся к Бастрыку.

- Ты, Федька, поступил с моими людьми по-ордынски, ученик ты способный. Но ученику не сравняться с учителем. Ты тоже останешься без носа, без глаз, без ушей и без языка. Но я сделаю это без помощи меча.

Бастрыка закопали по шею, не развязав рук, принесли заготовку для конской кольчуги, разостлали ее по земле, плотно стянули вокруг шеи. Потом накрыли голову железной решетчатой клеткой.

- Принесите голодных крыс и пустите в клетку, - приказал Мамай. - Когда крысы начнут пир, позовите меня - я хочу видеть, какого цвета кровь и мозг у тройного предателя.

…Бастрык не видел, как удалился Мамай, не замечал ни стражи, ни липкого дождя, падающего на лицо, - ввалившимися глазами неотрывно смотрел в низкое серое небо, расчерченное железом в мелкую клетку. Он не просил у этого неба снисхождения и пощады, он каялся во всех тяжких и малых грехах, что совершил под этим небом и еще готов был совершить от жадности, ненависти и гордыни, от звериного желания жить и мстить. С исступленным откровением вспоминал он все зло, которое творил или хотел сотворить, и твердил про себя молитвы, какие помнил. Он молился и слышал, как повизгивают в углах клетки испуганные крысы, скребут зубами железо, пытаясь проделать выходы, перебегают из угла в угол. Чтобы не слышать их, Бастрык начал молиться вслух, однако злые писки, стук коготков и скрип зубов о железо не утихали, а холодная земля нестерпимо давила на грудь. Задыхаясь, он отчаянно молился и все время думал: придет ночь, и тогда голодные обозленные крысы перестанут бояться его бессильного шепота…

Едва глянув на введенных в шатер близнецов, Мамай, как и в первый раз, чуток ошалел - насколько велико их сходство и как оба напоминают его дочь. Нет, не глаза - у этих глаза светлые, а у Наили они отцовские, темные, словно ночи на юге. Разлетающиеся брови и рисунок губ - вот что рождает сходство. Может быть, потому и выражение глаз кажется одинаковым: словно бы давний, несказанный вопрос или печаль застыли в них. Мамай спрашивал через переводчика, отвечал чаще один из близнецов, поплечистей, посуровей видом и как будто постарше. "Наверное, этот у нее родился первым", - думал Мамай, слушая ответы и приглядываясь к воинам.

Родителей они едва помнят, Потому что было им лет по шести-семи, когда на село напали неведомые всадники и увезли обоих. "Отец Герасим" - лишь это имя запало им в память, оно часто произносилось вокруг. Был отец Герасим высок, носил длинную черную одежду, пел громовым голосом и пускал сладкий дым, а над ним летали причудливые птицы с человеческими лицами. Теперь они догадываются - их отец, вероятно, служил священником. Имя матери они не помнят. Они, наверное, забыли бы и отца Герасима, и язык родины, если бы их разлучили, но вместе они сохранили память детства и поддерживали ее. Вырванные из материнских объятий грубой рукой страшного наездника, брошенные в огромный чужой мир, такой неласковый, они рано узнали, что самая большая радость - услышать на чужбине родную речь, похожую на речь матери и отца. И хотя на невольничьих дорогах чаще всего встречались им такие же, как они, рабы, минутная ласка, слово утешения, украдкой сунутый в руку кусок еды не давали иссякнуть в детских душах ожиданию и надежде. Герцог купил их в Ливане уже подростками у разорившегося торговца красками и дешевым полотном. Они плакали не об этом добром господине, который хотя и гонял их с утра до ночи по заказчикам, но и кормил почти каждый день, - плакали о хромом дядьке Петре, что жил в невольниках у процветающего соседа, хозяина оружейной мастерской. При всяком случае тот рассказывал им о потерянной зеленой родине, пел русские песни, говорил сказки и бывальщины, обещал взять с собой, когда скопит достаточно денег, чтобы убежать от хозяина и добраться хотя бы до Царьграда, до Афонской горы, где живут православные монахи: они-де часто переправляют на Русь и в Литву беглых людей православной веры под видом странствующих чернецов. Теперь это тоже кажется им сказкой. За годы странствий с новым господином родиной их стала война, а войны идут повсюду, и наемникам за их мечи хорошо платят. Герцог богат, он говорит - нынешний поход для него последний, из Руси он вернется в свой замок на берегу лазурного моря, чтобы закончить дни под сенью олив и миртов, в благочестивых молитвах. Братьям обещает свободу и готов взять их с собой наемными слугами, потому что верит в их преданность и честность. Чего им еще искать?

Мамай зорко всматривался в лица близнецов, но ничего не мог прочесть, кроме настороженности и скрытой тревоги, - видно, привыкли, что сильные призывают их к себе не для ласкового разговора. Мелькнула сумасшедшая мысль: ввести их в юрту дочери. "Вот твои братья, царевна, отныне будут они подле тебя - второй после отца защитой". Дочь, наверное, встанет на ноги от потрясения. Но… невозможно!

Зачем он их вызвал? Что хотел открыть в глазах подневольных наймитов? И вообще, чего он стал копаться в людях? Разве недостаточно изучил их инстинкты? Особенно когда объединены они одним именем - Орда. Но Хасан!.. Но тот светлоглазый князь!.. Собственная дочь!.. И даже Федька Бастрык! Такие загадки загадывают - даже высшей властью не разрешишь.

Мамая уже не так поражало сходство близнецов и родинки - у одного на правой щеке, у другого - на левой. Видно, их ангел-хранитель был рассеян или сделал эту отметку для себя? Мамай вдруг встретил короткий взгляд того, что выглядел младше. Черты лица у него мягче, и светлые волосы, спадающие на плечи, напоминают женские локоны, отчего он кажется особенно похожим на Наилю. Наверное, другой командует им, как делают старшие братья, а то и поколачивает. Что-то далекое, забытое, похожее на жалость шевельнулось в Мамаевой душе, и он испугался даже проблеска слабости в себе. Неужто правда стареет? Или все из-за дочери? Нахмурился, отрывисто сказал:

- Я слышал, вы храбрые воины. Хотите служить у меня?

- Царь, у нас есть свой господин, - слово "царь" воин произнес по-русски, и знакомое послышалось Мамаю в его голосе.

- Ваш господин у меня на службе, здесь я повелеваю, и мои желания - закон. Я ведь не римский император.

- Нам будет трудно служить у тебя, царь, мы плохо знаем язык татар.

Не привыкший к возражениям простолюдинов, Мамай заговорил холодно и жестко:

- Вы должны быстро научиться татарскому языку, чтобы выдвинуться в моем войске. Отличитесь в походе, и я выкуплю вас у Герцога, сделаю начальниками славянских отрядов.

Перехватив удивленные взгляды, усмехнулся:

- Не все русы, литовцы и поляки враги мне. Есть союзники, они пойдут со мной дальше, на закат. Герцог не скоро найдет тихие мирты на лазурном берегу… Мне потребуется много проверенных, смелых и преданных людей славянского племени, чтобы командовать воинами и управлять покоренными землями. Вы можете стать боярами на той земле, где родились.

Братья быстро переглянулись, опустили головы - не ждали, видно, таких слов от ордынского владыки.

- Я слышал, вы не умеете грабить, - Мамай снова усмехнулся. - И не грабьте в этом походе, грабить есть кому. Завоюйте себе другую славу. Я отдаю города и земли побежденных на щит только на три дня. Кто же через три дня возьмет с населения хоть нитку, карается смертью. Однако в Орде много непослушного сброда. Вы получите небольшие отряды воинов, вам поручу я рубить головы переступивших священный закон Орды. Сородичи станут вас прославлять, и тогда к вам охотно пойдут служить русы, литовцы, поляки и чехи. Вы поможете мне создать сильные тумены пеших воинов, эти тумены будут передвигаться на лошадях вместе с конницей - кто посмеет тогда стать против меня в битве! Видите, какие мысли я открываю вам.

- Мы маленькие, подневольные люди, царь. Ты можешь найти более достойных.

Мамай покосился на своих бесстрастных нукеров, спросил:

- Кого вы называете более достойными? Тех, кто развращен богатством и знатностью? Редкий из них достоин того, что уже имеет. Я выдвигаю людей, как это делал Потрясатель вселенной - Чингисхан, он в юности сам был рабом, прикованным железной цепью к наковальне. Знаете ли вы об этом?.. Вот мои нукеры, простые воины сегодня, - все они со временем становятся десятниками, сотниками, тысячниками, даже темниками - по заслугам и уму. Вы молоды, но вы повидали многое. И я сказал - такие, как вы, скоро мне потребуются. Передайте это другим воинам вашего племени, если они есть в легионе Герцога. Все ли вы поняли?

- Да, царь.

- И знайте: Москва - враг не только мне, но и всем другим русским и литовским князьям. Она подчиняет мечом и ограбляет слабых соседей. Как покровитель Руси и Литвы я хочу положить этому конец. На развалинах гнезда московских ястребов я расскажу вам о вашей матери…

Оба вскинули головы, оба широко раскрыли потемневшие глаза.

- Царь, где она?..

Неужто эти бездомные бродяги, забывшие материнское имя, сохранили чувства к ней, той женщине, что вскормила их своей грудью? Еще хан Узбек говорил, что русов можно поработить окончательно, когда в них умрет память о прошлом и уважение к обычаям предков, когда молодые люди отвергнут опыт родителей и захотят жить по-своему. Не случайно со времен Батыя наследники русских князей привозятся в Орду вместе с детьми многих знатных бояр. Заодно это надежные заложники. Возвращаясь, они приносят с собой многие обычаи Орды, и все же трудно припомнить хотя бы одного, кто отверг обычаи своих предков. Возможно, на Руси особенный дух? Резать собственных братьев русские князья научились еще от половцев - окаянного Святополка и Глеба Рязанского церковь до сих пор проклинает с амвонов, - а вот родного отца еще ни один князь не придушил и не согнал с трона. Между тем татарские мурзы и ханы при всяком удобном случае сносят головы тем, кто породил их на свет, чтобы завладеть наследством…

Мамай вздохнул. Однако это мысль - надо велеть записать ее в книгу мудрых поучений: раздели народ врага на отцов и детей, брани старших и льсти молодым, пачкай грязью прошлое и хвали чужеземные порядки - тогда государство врага станет подобно дереву, источенному червями.

Холодно глядя в напряженные лица братьев, медленно произнес:

- Я сказал: о вашей матери сведаете от меня на развалинах Москвы. И, может быть, не только о ней. Служите мне верно - я ничего не забываю.

Провожая взглядом синие камзолы, подумал: "Не нажить бы мне нового Хасана. А то и двух сразу". Нет, Мамай дважды не обжигается на одном огне. Если приблизит этих, то лишь на московском пепелище, когда у них не останется выбора. И пусть они искупают мечи в русской крови…

Снова примчался вестник от Батарбека, и как ни ошеломляюща была новость, Мамай поверил сразу: московское войско накануне перешло Оку и теперь подходит к Осетру, в каких-нибудь сорока верстах от устья Непрядвы, где Мамай назначил встречу своим союзникам. Димитрий лез на рожон. Впервые за полтораста лет после Калки русские сами искали встречи с войском Великой Орды. Впрочем, была еще Вожа… И эта ошеломляющая быстрота переходов!

Похожий на бочку с взрывным зельем, которую лижет невидимый адский огонь, Мамай рассылал со своего холма свирепых гонцов, поднимая тумены в ночной поход; помчались вестники и к союзным князьям - Мамай теперь не назначал никаких сроков, он требовал идти самым скорым маршем, во что бы то ни стало опередить Димитрия с выходом к Дону у слияния с Непрядвой. Опытный полководец, он знал, как часто сильнейшие армии терпят неудачу, застигнутые противником в момент переправы. За Доном ровная степь, раздолье для ордынской конницы.

Багровый закат в полнеба красил оборванные тучи, медленно уходящие к югу, и в ольховых берегах Красивой Мечи струилась узкая красная бездна. Глядя в нее, Мамай испытал темное, безошибочное чувство самосохранения, которое заставляет зверя рыть запасной выход, далеко относя землю от норы. Он приказал оставить на месте свой богатый шатер, семейные кочевья, большую часть скота, казну, дочь с рабынями под охраной двух сотен сменной гвардии. Командовать лагерем приказал опытному наяну из преданных тысячников, велел держать людей, стада и кибитки в готовности к немедленному выступлению.

- Когда я разобью Димитрия, тебе придется быстро догонять войско.

Тысячник молча наклонил голову - он все понимал. Поколебавшись, Мамай решил оставить при нем еще три сотни "алых халатов". Пятьсот отборных нукеров - сила, с которой можно прорубиться сквозь целый тумен. Пусть половина его гвардии останется вдали от поля битвы, не подвергаясь никакому риску, в сражении всегда существует опасность потерять ее. Так он говорил себе, втайне думая о худшем. Полководец, проигравший сражение, не побежден, если сохранит гвардию. С пятью сотнями нукеров он быстро соберет новое войско, а без них и золото не поможет - слишком много врагов нажил Мамай на пути к власти…

По дальним холмам бесконечными колоннами черных муравьев двигались всадники Орды на фоне багрового заката, под низкими черно-багровыми тучами. В красном воздухе с севера медленно плыл косяк розовых молчаливых птиц, они снизились вблизи речки, высматривая знакомые присады, но всюду по берегам двигались люди, паслись стада, блистали огни и курились дымы костров; птицы пошли на большой круг, заиграв оперением в закатных лучах - то бело-розовым, то темно-багровым. Несколько всадников отделились от своей колонны, остановились - было видно, что они вынимают луки. Скоро косяк дрогнул, стал набирать высоту, лишь одна птица покачнулась, часто махая крыльями, отлого пошла вниз, в сторону холма, и двое всадников поскакали за ней. Проследив, как птица вдруг провалилась в воздухе и белоснежным комом упала в низину, Мамай приказал начальнику стражи:

- Пошли узнать, кто позволил охоту во время марша. С начальника десятка вычесть цену двух лошадей, стрелкам - по десять плетей. Лебедя отдай моему повару.