Троих беглецов, уцелевших от отряда Авдула, Мамай велел доставить к нему.

- Жалкие шакалы, забывшие ордынское имя, как вы смели бежать, бросив своего начальника?

Воины клялись, что русов было не меньше сотни, что сами они рубились до конца, что сотник приказал им скакать к Мамаю и сообщить: он выполнил приказ, но сам гибнет в бою.

Мамай не верил. Это были не его нукеры, а разведчики из передового тумена.

- Убили Авдула! Весь ваш проклятый тумен не стоит его жизни. Не русы его убили, а вы - он защищал ваши трусливые спины!

Воины целовали пыль перед повелителем - они знали, как в ордынском войске наказывается трусость. Но в последние дни что-то мешало Мамаю всякий раз хвататься за топор.

- Я пощажу ваши жизни только для того, чтобы в первом бою каждый из вас убил трех русов. Не будет этого - вас казнят позорной смертью. Идите и скажите своему начальнику: пусть он по древнему обычаю монголов отрежет каждому из вас правое ухо. Да не думайте, что ваш повелитель забывает свое слово.

Пока беглецы, плача, отползали от шатра, один из мурз льстиво заметил:

- Наш повелитель способен даже робкого голубя превратить в ястреба. Теперь они убьют десятки врагов, так мы без рабов останемся.

- Пусть убьют по одному, - вырвалось у Мамая.

Он стал бояться. Это бывает у полководцев даже перед небольшими сражениями - он знал. Мамай теперь боялся спать даже в своем шатре посреди личного куреня. Накануне ему явился таинственный образ. Немой, непостижимо огромный, он стоял вдали, тускло поблескивая ледовой броней. Мамая обуял такой ужас, какого не вызывали все убитые ханы, посещавшие его сны. Когда показалось, что ледяной сфинкс шевельнулся, Мамай вскочил с ложа, выбежал из шатра и только тогда проснулся… И вот - весть о гибели Авдула. Погиб один из преданнейших начальников, которого он уже назвал тысячником и скоро сделал бы темником, с которым собирался идти путем Батыя. Не таится ли тут предостережение неба?.. Проклятая Вожа, она теперь все время течет за ордынским войском! Сколько еще рек на пути - Дон, Воронеж, Красивая Меча, Непрядва, Осетр, Ока, Москва - и каждая напомнит о Воже! Не первый день ждет он московского посольства со словом покорности, от злобы велел разорить несколько пограничных деревень, чтобы напомнить русам, какая участь ждет их в случае сопротивления его воле. Но вместо покорности - отпор в первых же стычках, вместо первых трофеев - семь убитых, и среди них Авдул. Так не бывало прежде…

После полудня к золоченой юрте под зеленым знаменем съезжались ханы и темники. Принятие Золотой Ордой магометанства изменило молитвы и многие обряды, но порядок жизни войска менялся медленно. Обычаи складывались издревле, а тут всего полвека прошло, к тому же Мамай, как и Тимур, усиленно поддерживал, а то и заново насаждал военные традиции времен Чингисхана. Его шатер, поставленный на возвышенности, окружался кольцами юрт личного куреня и всего большого тумена, подчиненного непосредственно Мамаю. Воины сменной гвардии, составляющие его личный курень, носили особую одежду, и всякий чужак виден был далеко. Даже темники и ханы орд не смели проехать на лошади за линию ближних юрт, их стража оставалась даже за чертой куреня, и мурзы попадали под охрану "алых халатов" - сменной гвардии; для многих это были самые неприятные минуты в жизни. Спешиваясь у последнего кольца юрт, военачальники молились зеленому знамени и медленно шли по ковру к шатру правителя. Сам Мамай презирал ковры, но ковровые дорожки тешат самолюбие узколобых людей - пусть мурзы думают, будто Мамай оказывает им почет.

В щелку, замаскированную в складках шатра, Мамай следил за приезжающими. Руки его комкали стеганый складчатый шелк, какое-то злое недоумение росло в душе, и он никак не мог уловить его причину… Первым появился Темир-бек, тумен которого Мамай передвинул поближе к своему. Вот он соскочил с широкогрудого, толстоногого жеребца, и вроде земля прогнулась, когда стал на колени помолиться знамени пророка. Шел по ковру, набычив голову в поклоне, почти касаясь колен кистями обезьяньих рук. С такими бы руками в гаремные палачи-душители… Темное соколиное перо на остроконечном шлеме, черный панцирь под темным халатом, темные грубые сапоги, даже ножны меча - из черной кожи: сразу виден военачальник, собравшийся в поход. Не то хан Бейбулат, отпрыск Чингизовой крови, хозяин небольшого тумена, главный наян, ведающий ярлыками на снабжение войска Орды. На нем зеленая чалма из тончайшего шелка, длинный халат пестрой расцветки, алые шаровары и замшевые зеленые сапоги с острыми загнутыми носками. К золотому поясу прицеплена дамасская сабля с алмазной рукоятью в узорных ножнах. А лицо крысиное, вытянутое от вечной злости. И теперь он не простит Темир-беку, что тот опередил его. Идет мелкими злыми шажками, кажется, вот-вот прыгнет, вцепится в спину новоиспеченного темника. Сейчас бы неслышно подстеречь это злобно крадущееся животное и рубануть по крысиной голове - даже рука заныла от желания, и Мамай вдруг понял причину своей досады: "Я пощадил трусов! Почему пощадил? Почему лишний раз не показал неотвратимость смерти за воинское преступление? Пощадил трех шакалов - да ведь у меня такого сброда полная степь!"

В руках Мамая пополз, треща, крепкий самаркандский шелк. Только появление молодого хана со звонким прозвищем Алтын слегка отвлекло его. Этот напер своим редкостным - гнедым в темных яблоках - конем на грозную стражу, ступил копытом на край ковра, швырнул повод в лицо нукеру, небрежно поклонился зеленому знамени, двинулся по дорожке вразвалку. Богач, владелец лучших в Орде табунов, хозяин одного из сильнейших туменов и "принц крови", преданный Мамаю больше всякого другого человека в Орде, ибо ему лебезить перед правителем не надо. Шпионы доносили, что Алтын хохотал в лица мурзам, когда пытались намекать о его праве на золотоордынский престол. У него-де в улусе всего довольно, а взваливать на себя заботы обо всей Орде он не дурак. И Мамай на престоле его устраивает, ибо Мамай не чванливый чингизид, не ханжа, не хапуга, а к тому же сильный правитель и полководец, за которым жить можно припеваючи. Будь такими все "принцы крови", Мамай не знал бы ночных кошмаров. Одно беда - красавец, крикун и пьяница. Каждую неделю устраивает буйные пиры, дерется с соседями, крадет у них лучших коней и женщин, а когда напивается - орет на всю степь, что они с Мамаем горой друг за друга, и потому жаловаться на него бесполезно. Кто же станет жаловаться, тому он разобьет собачью голову. Тут есть правда, но зачем кричать о ней так громко? Мамай не раз призывал Алтына к себе, сурово ему выговаривал, тот искренне винился, но, воротясь в улус, напивался, поднимал своих удальцов и устраивал набеги на владения жалобщиков. Мамай махнул рукой, лишь через доверенных мурз приказывал Алтыну возвращать пострадавшим захваченных людей и добро, когда очередной набег оказывался слишком громким и вызывал возмущение в Орде. Если Алтын до сих пор носил голову на плечах, тут дело не только в покровительстве Мамая. Разбойный царевич знал, кого грабить, кого одаривать.

Один за другим подходили мурзы к шатру, рассаживались на толстых шемаханских коврах. Но прежде сдавали оружие начальнику стражи Мамая, и тот относил его в отдельно стоящую палатку. Предосторожность нелишняя. Орда знала примеры, когда собранные на совет мурзы в пылу споров начинали рубить друг друга. Все они - бойцы сильные, даже богатурам сменной гвардии утихомирить их непросто. Наконец Мамай приказал старшему нукеру: "Зови".

С ханского трона он следил, как мурзы рассаживались на атласных подушках вдоль стенок шатра. Алтыну и Темир-беку указал место подле себя.

- Я призвал вас, чтобы напомнить одну из важных заповедей Повелителя сильных, - ровным голосом заговорил Мамай. - Никогда не считай врага слабым и всегда готовься к худшему.

- Неужели повелитель боится московского Димитрия? - ехидно спросил один из царевичей.

Темир-бек поднял голову и уставился на говорящего неподвижным взглядом. Мамай не шелохнулся.

- Я не боюсь Димитрия. Я боюсь тех ордынских военачальников, которые считают войну прогулкой, как считал ее Бегич.

Поднялся шум.

- Разве повелитель не видел, как мы подготовились к походу? - пропищал Бейбулат.

- Твой тумен, Бейбулат, подготовлен хорошо. - Мамай помолчал, заметив, что принц высоко задрал крысиную морду. - Другие - еще лучше. Но войско на смотре и войско на войне - не одно и то же. Даже старые волки поджимают хвосты, когда бык не бежит от них, но бросается в бой, наклонив рога. Не кажется ли иным ордынским волкам жирный московский бычок совсем безрогим?

Напоминание о Бегиче поумерило пыл мурз. Молчали.

- Не первый день стоим мы у Дона, а кто из вас ответит: где сейчас князь Димитрий? Что он замышляет? Сколько у него войска? Где оно?.. Ну!..

Мурзы и наяны опустили головы под сверлящим взглядом правителя. Наконец кто-то робко заикнулся:

- Повелитель сам командует войском Орды, ему известно все.

- Чтобы повелитель знал все, начальники передовых и боковых туменов должны ежедневно присылать ему вести о враге. Где они?

После паузы заговорил старый темник Батарбек:

- Мною послано много людей в русские земли - высматривать, слушать, сеять полезные нам слухи. Но это пешие странники, от них вести приходят не скоро. Конные отряды начнут возвращаться сегодня или завтра. Ближние разъезды сообщают: порубежье спокойно.

- Благодарю, Батарбек, но порубежье уже неспокойно. Теперь русы увидели плеть, страх мы посеяли, и надо прекратить разорение ближних сел. Иначе в первые дни нам придется идти через пустыню. Пусть граница успокоится - тогда все будет наше.

Кулаки Мамая сжались до белизны - вспомнил Авдула: "Как же я мог пощадить трусов!"

- Что делается в рязанских землях, мне известно. Но кто мне скажет точно, где теперь Димитрий?

- Пойманный нами странник говорит, что Димитрий от твоего гнева укрылся в Новгороде с женой и детьми, - голос Алтына.

- Наш человек Федька Бастрык, сидящий в земле рязанского князя, прислал своих людей с возами ячменя. Они уверяют, что Димитрий собрал свой полк и затворился в Москве, - писклявый голос Бейбулата.

- Мои люди пытали пленного руса из воинской сторожи, и он уверял, что князь с воеводой Боброком отправился к другим князьям за помощью. Войску он не велит покидать московские стены, - голос начальника одного из головных туменов.

- Так. Две вести похожие, и они совпадают с моими. А Федьку пора пересадить в Москву.

- Повелитель! - заговорил Алтын. - Разве нам не довольно того, что Димитрий не хочет исполнить твою волю?

У входа зазвучали голоса, откинулся полог, вошел запыленный сотник сменной гвардии.

- Дерзкий! Как ты смеешь врываться на совет ханов? - крикнул пожилой чингизид Темучин, но сотник и не глянул на него.

- Повелитель! К тебе посол московского князя Димитрия!

Мамай вскочил.

- Где он? Где посол?

- Здесь, в твоем курене. Я сам привез его. За ним идут люди с богатыми подарками, я приставил к ним нукеров.

- Давай посла!

- Он просит переодеться с дороги.

- Веди! Мне нужен посол, а не его боярский кафтан! - метнул взгляд по лицам мурз - будто провел лезвием. - С послом говорю я. Всем молчать и слушать.

Вошел просто одетый русобородый, приземистый мужчина средних лет. Серые глаза его без удивления оглядели высокое собрание, он низко поклонился Мамаю, певучим голосом заговорил:

- Тебе, царю Золотой Орды, владыке восточных и полуденных народов, кланяется государь мой, великий князь Владимирский и Московский Димитрий Иванович. Он шлет тебе свои подарки и велит справиться о твоем здравии.

- С чем приехал, Захария? - резко спросил Мамай. Этого человека, опытного московского посла Захарию Тетюшкова, он не раз принимал в своей столице.

- Шлет тебе государь мой и золото, и ткани драгоценные, и соболей черных…

- Я не о том, - перебил Мамай. - Где ответ князя на мое письмо?

Захария распахнул полы широкого дорожного кафтана, извлек с груди небольшой свиток пергамента, протянул с поклоном. Один из телохранителей выхватил свиток, быстро оглядел, понюхал, хотел было передать придворному толмачу, но Мамай сам протянул руку, схватил пергамент, сломал печати, развернул грамоту, впился глазами. В первый момент лицо его отразило изумление, потом - гнев.

- Твой князь не ошибся ли, посылая эту грамоту ко мне? Он не выпил ли перед тем крепкого меда?

Посол стоял перед Мамаем свободно и прямо - единственный невозмутимый человек в шатре.

- Мой князь не любит крепких медов. И грамоты он не перепутал. Москва готова и дальше платить дань, какую платит ныне. О большем речи быть не может.

Слова посла вызвали яростные крики мурз. Еще миг - и его разнесут в клочья. Мамай властным жестом заглушил голоса.

- Ты, Захария, верно служишь своему государю. Не знаю, чем он тебя наградит за службу, но такого вестника, каким ты ко мне явился, вполне достойно то, что отпало от моей ноги.

Мамай сорвал туфлю, с силой швырнул в грудь посла. Лицо Тетюшкова осталось спокойным, лишь жесткая темень прошла в глубине серых глаз.

- А дары Димитрия я принимаю. Слышите, мурзы? Возьмите дары московские да купите на них плетей. Нынче много плетей нам понадобится.

Мамай упорно искал в лице посла смятение и страх, но не находил. Вот так же бесстрашно стоял перед ним и тот русский воин, схваченный в степи, которого он, Мамай, отправил к Димитрию с предостережением от непокорства. Они что, не боятся смерти? Чепуха! Смерти боится каждый человек, даже отчаявшийся самоубийца, сыплющий яд в пиалу с водой. Но Мамай знал: бестрепетно смотрят в лицо врага люди, которые чуют за собой мощную силу. Ибо, умирая, они заранее знают, что смерть их будет отмщена. Одно движение руки, и дерзкого посла поволокут в пыли - бить, топтать, ломать кости, рвать жилы. Убьют тело, а несломленный дух будет по-прежнему стоять перед глазами, и за ним - темная, гневная сила отмщения. Ведь казнь посла способна разъярить целый народ. Трусов казнить легко, они не помнятся, храбрых казнить страшно - они навечно остаются в памяти с вызывающей, неубитой гордостью и презрением во взгляде. Какая все-таки загадочная и странная сила - смелый человек!

- Не трогать его! - крикнул гудящим, как разозленные осы, мурзам. - Посла не казнят. Посол говорит устами своего государя. Мы услышали дерзость улусника моего Димитрия, он за нее и ответит. Ты, Захария, смелый человек и в службе верный. Иди ко мне. Я сильней и богаче Димитрия, верных людей ценить умею. За туфлю не гневись - то награда за службу княжескую. За ханскую службу и награды будут ханские.

С тайным удовлетворением заметил Мамай облегчение в глазах Тетюшкова. "Не верил, что уйдет живым. И ты, московский посол, боишься смерти".

- Лестна милость твоя, царь, - сказал Тетюшков с поклоном. - Запомню слово твое. Но дай мне закончить службу княжескую - ведь Димитрий Иванович ждет.

- Так! Эта служба и мне нужна. Грамоту получишь завтра. А слово мое такое: своим улусам я знаю счет и сам же решаю, сколько дани брать с каждого. Коли по молодости князь занесся и прогневал меня - пусть поспешит ко мне же с головой повинной. Прощу его, как сына заблудшего. А не придет - силой возьму и пошлю пасти верблюдов. Теперь же ступай, отдохни. Завтра здесь будет праздник сильных, съедутся богатуры со всех туменов. Велю тебе на празднике быть. Ступай.

Когда посла увели, Мамай гневно обрушился на мурз:

- Я велел вам молчать. Вы же орали, как обиженные женщины. У этого москвитянина больше достоинства, чем у всех вас вместе. Лишь Темир-бек да еще Батарбек равны ему.

- Повелитель! - вскричал Алтын. - Неужели ты простил ему дерзость?

- Я ничего не прощаю врагам. Но этот посол нужен мне. Он склоняется на мою сторону. Лучше, если Димитрий сам приползет к нам побитой собакой. И пока он будет слизывать пыль с моих сапог, вы двинете тумены на Русь. Чем меньше потеряем мы воинов в битвах с русами, тем дальше пройдут наши кони по западным странам. А Москву мы сотрем с земли. Я велю запрудить реки, чтобы навсегда затопить это проклятое место. Иначе Орде несдобровать. Вы слышали, как они разговаривают теперь?! Ступайте и занимайтесь войском. Завтра, как только солнце встанет над горой, похожей на голову верблюда, все вы должны быть у моего шатра.

Уже несколько дней близ Мамаева жилища стояли три легкомысленно пестрые юрты из дорогого шелка, отталкивающего воду и выдерживающего жестокие степные ливни. В юртах жила дочь Мамая Наиля со служанками и рабынями, а по временам и ее подруги - юные дочери мурз, взявших семьи в поход. Почуяв угрозу со стороны Тохтамыша, Мамай велел привезти свою любимицу из Сарая к нему в степь. Гаремных жен Мамай в поход не брал. Женщины требуют внимания, подарков, ссорятся между собой и жалуются повелителю, таят злобу, если какую-то нечаянно обойдешь. Мамай был полководцем, а полководец в походе должен все силы и время отдавать войску. Да и после случая со шпилькой Мамай не доверял женщинам.

Аллах наградил Мамая прекрасной дочерью, которую называли первой невестой в Золотой Орде еще до того, как отец ее стал правителем с неограниченной властью. Любой хан, князь, король с радостью взял бы в жены дочь Мамая, но Мамай высматривал ей мужа, способного сменить его на ордынском престоле. Обещая Наилю сильным ханам и темникам, он не только привязывал их к себе, но и сталкивал - одолеет сильнейший. Будь у московского князя взрослый сын, или позволяй русская религия многоженство - Наиля, вероятно, была бы теперь в Москве. Может, и за Димитрием. Она, конечно, стала бы любимейшей женой князя, через нее Мамай привязал бы к себе Русь, сделал ее опорой опор в завоевании всемирного владычества, а потомки Мамая садились бы на великокняжеский престол. Но Русь становится врагом. Московские князья берут жен где угодно, только не в Орде…

Мамаю иногда становилось не по себе, оттого что единственная любимая дочь его - от русской женщины. Он купил ту женщину у воина, воротившегося из похода, и она потвердила, что воин ее не тронул. Власть Мамая тогда распространялась лишь на свой улус, он оказался не в силах помочь полонянке разыскать и выкупить ее детей-близнецов, оторванных от матери во время набега. Их следы уводили за море путями арабских торговцев, скупавших рабов-славян на рынках Орды. Хотя Мамай не скупился, жадные арабы не сумели разыскать детей; через год ему сказали, будто они задохнулись в трюме судна вместе с другими невольниками. Мамай проговорился жене, и она в два месяца сгорела от тоски, даже маленькая Найдя не продлила ее жизни. Мамай замечал: русские пленники сильны и крепки, пока у них остается в жизни хоть одна надежда. Уходит надежда, и они уходят в лучший мир.

Он любил ту женщину, но понимал это лишь теперь, когда у него был гарем из сотен жен. Он даже подумывал, что русская религия права, запрещая многоженство. Чувствовать себя счастливым все-таки можно лишь с одной, и только с одной можно вырастить детей, преданных тебе и твоему делу. Даже Повелитель сильных боялся своих сыновей, потому что родились они от разных жен. Не раз в тягостных снах Мамая смешивались образы его русской жены, дочери и самой Руси, он даже пытался найти в них знак для себя. И тогда Русь виделась ему прекрасной рабыней, которая имеет над ним неодолимую власть. Таких рабынь лучше уничтожать. А дочь остается его дочерью, если даже она от рабыни. Вон Бейбулат - хан, "принц крови", хотя ведь он тоже потомок рабыни-горянки, однажды приглянувшейся Батыю. И теперь, когда шатер наследницы Мамаевой крови стоял рядом под неусыпным оком сменной гвардии, правителю Орды было спокойнее…

Утром, едва над краем степи возник раскаленный обод солнечного диска, долина перед холмом наполнилась жизнью: во всех направлениях двигались всадники, суетились рабы, блистали доспехи, пылали красные, синие, зеленые и полосатые халаты, волнами перекатывался гортанный говор, ржали лошади, взревывали быки. Но едва солнце оказалось над горой, похожей на голову верблюда, все, как по команде, остановилось по краям ровного поля, перед холмом Мамая, лишь отдельные волны пробегали по рядам спешенных всадников, обступивших просторное ристалище. Между шатрами появился Мамай в окружении свиты военачальников, прошел мимо склонившихся гостей, сел на золотой походный трон, и по обе его стороны выросли непроницаемые нукеры-телохранители с обнаженными мечами на плечах. Правитель был в зеленой чалме и халате из простого синего шелка, под которым угадывалась защитная броня. Справа от него расположились военачальники, слева, на свежей траве, застланной цветастыми коврами, в окружении подруг и рабынь сидела дочь. Ордынские женщины не носили паранджи, их лица, беззаботно юные, по-утреннему свежие или искусно покрытые белилами и разрисованные тушью, оживляли мрачное сборище воинов и табунщиков. Как и во времена Батыя, знатнейшие из женщин допускались Мамаем на незначительные советы мурз, на приемы послов и мужские празднества, с тою лишь разницей, что теперь им дозволялось говорить лишь между собой и вполголоса. Последние отголоски материнского права в Орде быстро уничтожались исламом. Наиля устремила на отца темные медленные глаза, потом опустила их - словно уронила миндалины. Мамай улыбнулся дочери, острым боковым зрением замечая, как жадно разглядывают ее молодые мурзы. Темир-бек, сидящий на ковре возле ног правителя, был похож на сфинкса, а в глазах, устремленных на царевну, читались такое обожание и такая мужская тоска, что Мамаю страшновато стало. Дочь же и глазом не поведет на молодого темника, играет золотым монистом, перебирает жемчужины в ожерелье, да нет-нет и покатит свои миндалины на Алтына, гордо стоящего посреди свиты в полосатом наряде.

- Царевна! - громко сказал Мамай. - Пусть сегодня победители на празднике сильных получат дары из твоих рук.

Девушка поклонилась:

- Благодарю, повелитель.

Среди свиты прошел говорок, но Мамай не уловил, довольны мурзы или нет. Выдержав паузу, так же громко сказал:

- Хан Бейбулат! Ткани и меха, серебро и сахар нашим удальцам приятнее получить из рук царевны, а чаши с кумысом и вином - из рук княжон. Но тех, кто проявит особое мужество, мы наградим оружием. Моим именем вручать его будешь ты.

Бейбулат торопливо отделился от свиты, поклонился Мамаю, торжествующим взглядом обжег Темир-бека, потом свиту, покосился на сидящего недалеко русского посла в высокой бобровой шапке, вышитом светлом охабне и красных сафьяновых сапогах. Рус выглядел нарядно, и это бесило Бейбулата.

От ближней палатки появилась цепочка босоногих рабов, согнутых под тяжестью подарков. Тут были груды шелков, аксамита, парчи, белоснежной льняной ткани, какую умеют выделывать лишь русские и литовские мастерицы, куски цветного сафьяна и восточной камки, немецкие и голландские сукна, разуверенные кувшины и чаши, перевязи со сверкающими металлическими бляшками для победителей, мешочки, набитые сахаром, дорогие украшения для конской сбруи, наконец, бурдюки с вином и кумысом. Один из рабов держал поднос, наполненный мелкой серебряной монетой московской чеканки. Свита и гости встречали каждого носильщика оживленным говором, глаза жадно оглядывали богатство, которое вот-вот уплывет в грязные руки джигитов. Мамай, тая усмешку, косился на русского посла: пусть видит, что правитель Орды тверд в своем слове - большинство присланных Димитрием подарков достанется воинам Орды. Однако лицо Тетюшкова не выражало ни гнева, ни обиды, серые глаза равнодушно скользили по тем богатствам, которые он с немалым риском доставил Мамаю. Быть может, Тетюшков приметил, что ни ларца, набитого золотом, ни драгоценных черных соболей рабы не вынесли.

Аккуратно разложив дары подле царевны, носильщики удалились.

Наиля что-то сказала подругам, и две из них со смехом вскочили, потом уселись на бурдюках. Они станут наполнять пиалы, а чтобы струя из тонкой трубки, вделанной в бурдюк, шла с напором, на нем надо сидеть. Перед Мамаем положили три кривых меча с серебряной насечкой в виде арабской вязи по волокнистой стали клинков. "Всякому воздам по делу его", - прочел Мамай на ближнем, хмыкнул и задумался. Наконец Бейбулат подал знак, на пиках воинов-сигнальщиков взвились условные значки, и по рядам участников праздника, обступивших ристалище, прошло движение. Десятки богатуров, обнаженных до пояса, выступили на поле и поклонились повелителю. Они тотчас разбились на пары, схватились за руки, по-бычьи наклонив головы, закружились, норовя бросить друг друга на землю или хотя бы заставить оступиться. Под утренним солнцем лоснилась смуглая кожа борцов, бугрились мышцами плечи и спины, слышалось глухое топтание ног, поединщики зло шипели друг на друга, хрипели и хукали - дикостью веяло от этой картины, будто не люди боролись на поляне, а звери, чьи огромные кости, удивительно похожие на человеческие, в ту пору нередко находили в сухих степях.

Зрители отзывались бурными криками, когда кто-либо из борцов спотыкался, касался коленом или рукой земли, - этого было довольно, чтобы судья, ходивший за поединщиками по пятам, засчитал поражение. Побежденный конфузливо прятался за спины зрителей, а победитель, растопырив подогнутые руки, орлиным скоком проходил вдоль рядов - к кошме, на которой отдыхали выигравшие первую схватку.

Начальный круг казался долгим, борцы подобрались достойные друг друга, и силы их были еще не растрачены. Последующие круги шли быстрее, наконец на поле остались двое. В одном Мамай узнал могучего кривоногого воина из тумена Темир-бека - он первым рубил шелковый платок. Другой - длинный, сухощавый, изворотливый, как песчаный удав. Он и последнего соперника едва не выманил на ложный прием, однако его коварное падение не сработало, кривоногий устоял, рывком притянул соперника к себе, оторвал от земли и швырнул так, словно хотел убить, - и убил бы всякого другого, но этот извернулся в воздухе, упал на четыре конечности, вскочил и под громкий смех зрителей нырнул в их ряды. Победитель прошел тяжелым скоком мимо свиты. Мамай, оживившись, велел наградить всех, кто прошел испытание первым кругом, соразмерно отличиям. Пока борцы получали подарки из рук царевны, которой помогали расторопные юртджи и слуги, а потом угощались кумысом, выдавленным из бурдюков круглыми задами смешливых белозубых княжон, Мамай спросил Тетюшкова: есть ли такие богатуры у Димитрия? Посол похвалил силу и ловкость борцов, но в сравнениях был осторожен: у нас-де правила иные - противника кладут на обе лопатки, иначе побежденным он себя не считает. Мамай промолчал.

Начались состязания в скачке и джигитовке. Воины на всем скаку вставали в рост на седле, проползали под брюхом лошади, бежали рядом со скакунами и вновь садились верхом, подхватывали брошенные на землю копья и мечи, меняли коней и менялись конями, поражали мишени, изображающие вепрей, куланов и волков. Любая неудача выключала воина из числа соревнующихся, и постепенно все меньше джигитов оставалось на поле. Но крики нарастали, как обвал. В эти минуты всякий, кто следил за всадниками, особенно понимал, что здесь собрались не просто ловкие наездники и зрители, знающие толк в лошадях, - здесь собрались люди, неотделимые от лошади и седла, кочевой народ, государство, где в седлах и кибитках о четырех колесах работают, едят, спят, любят, воспитывают детей, торгуют, ссорятся и сводят счеты, - словом, делают все то, что другие народы делают в своих селах и городах. И взоры зрителей все больше приковывал всадник в пурпурном плаще на сухоголовом коне, на каких ездили воины сменной гвардии. Никто так ловко не бросал аркана, никто так изящно не держал копья, никто так точно не поражал на скаку трудную цель. Мамай прищелкивал языком, косился на русского посла, замечая, как этот невозмутимый гордец с холодными глазами удивленно качает головой и озабоченно теребит бороду сильной белой рукой. Столько удальцов сразу ему вряд ли доводилось видеть. Силен Мамай, ох силен!

Внезапно строй воинов на поле широко разомкнулся, в облаке пыли возник табунок, и от него джигиты отбили трех светло-гнедых коней. Приземистые, большеголовые, с темными ногами и такими же темными узкими ремнями вдоль хребтов, они сразу приковали общее внимание своей непохожестью на обычных коней. Сбитые, словно бы каменные, тела их дышали грубым, диким напряжением страха и ярости. Это и были дикие лошади, специально загнанные в табун и доставленные на праздник. Свирепый жеребец, покрытый плотной золотистой шерстью, оскалясь и прижимая уши, устремился было к сидящим на возвышенности людям, которые, наверное, казались ему не такими страшными, но стражники загукали, взмахнули копьями, и он метнулся назад, увидел разрыв в человеческой стене. Огромными скачками жеребец устремился в спасительную брешь, уводя двух других дикарей, но уже по знаку распорядителей праздника вслед устремились конные джигиты. Впереди, припадая к гриве, летел все тот же всадник в пурпурном плаще, другие быстро отставали. И было видно теперь, что сухоголовый жеребец не лучше других скакунов, все дело в наезднике, чьей волей жил этот конь. Ястребом настиг охотник свою жертву, в воздухе мелькнул аркан, и дикий жеребец вздыбился, запрокинул голову, храпя, упал на колени, повалился на бок. Два других дикаря птицами уносились в степь. Крики изумления проносились над толпами зрителей: оседланный конь стоял недвижно, а всадник в пурпурном плаще сидел на спине дикого скакуна. Мамай вскочил, руки его рвали халат на груди. Миг - и другой ошеломленный зверь стоял на коленях, задохнувшись в петле аркана, но вот почуял на спине страшную ношу, незнакомостью своей гораздо страшнее барса или степного медведя, и тогда в ужасе и ярости он встал - сразу на задние ноги. Живая ноша прилегла к его короткой жесткой гриве, быть может готовясь вцепиться в горло. Жеребец упал на передние копыта, поддав задом с такой силой, что ни один известный ему хищник не удержался бы на его покатой напрягшейся спине. Однако двуногий зверь лишь покачнулся, и жесткий аркан снова перехватил дыхание. Но теперь жеребец не хотел и дышать. Пока оставались силы, он начал делать бешеные скачки, дугой выгибал спину, бросаясь во все стороны, а враг оставался на спине, ноги его все увереннее охватывали лошадиные бока. Из светло-гнедого жеребец стал темным, пот струями тек по груди и бокам, изо рта била желтоватая пена, сквозь сдавленное горло рвался хрип, и вместе с ним уходили силы. Тогда, подломив ноги, дикарь повалился на бок - подмять, раздавить ненавистную ношу, но, когда он падал, человек уже стоял рядом, и аркан перехватил последнюю щель в горле. Конь, наверное, понял, что спасение его в спокойствии, он затих, поднялся с колен, весь дрожа, жадно хватая воздух, ловя момент для рывка, а петля остерегающе натягивалась, и в замутненном глазу коня, там, где плавало отражение врага, появилась слеза. Человек, усиливая натяжение аркана, шагнул ближе и мгновенно оказался на конской спине. С новым приливом ярости жеребец вздыбился, ударил всеми четырьмя копытами, ринулся в степь, встал мгновенно, потом опять бесился и вдруг сунулся вбок, зашатался, грохнулся на землю, судорожно ударил вытянутыми ногами, по коже пробежала дрожь, тяжелая голова откинулась, на остановившийся, мокрый глаз легла степная пыльца. Вольное сердце дикаря не выдержало поражения и рабства.

В Орде знали, что приручить дикую лошадь нельзя, но в Орде еще не видели, чтобы кто-то осмелился сесть на нее. Молчаливый победитель вернулся к толпе джигитов на своем гнедом скакуне.

- Иди, повелитель зовет, - сказали ему.

Ровно и прямо ступая, стройный воин приблизился к Мамаю, опустился на колени.

- Доблестный Хасан, - заговорил Мамай. - Совсем недавно я приблизил тебя, сделав начальником десятка моих нукеров. Сегодня ты снова заслужил награду, прославив мою личную тысячу и весь тумен. - Мамай повел сощуренным глазом в сторону свиты. - Наян Галей может гордиться таким сыном. Постарайся к нынешней награде поскорей прибавить новую. Бейбу-лат!..

Тот схватил ближний меч, с постным лицом завистника протянул воину. Хасан поднес клинок к лицу, скользнул взглядом по арабской вязи, с поклоном произнес:

- Клянусь, этот меч послужит делу воинской чести и воздаст врагам по их заслугам.

Встал, как бы нечаянно метнул взгляд на Мамаеву дочь, медленно удалился. "Сын Галея… Болдырь - сын Галея…" - побежали шепотки. Одна из подруг царевны, восседающая на бурдюке, наклонилась к ней, зашептала:

- Наиля, милая Наиля, сделай так, чтобы я стала женой этого джигита, умоляю тебя, царевна, сделай!..

Щеки ее разгорелись от солнца, глаза туманились, провожая воина, и вся она, свежая, крепкая, красивая, была в тот момент до изумления неприятна царевне.

- Проси его об этом сама, - сказала царевна довольно громко. - Я нукерами не владею.

Вокруг засмеялись, девушка закрыла лицо.

- Темир-бек, - милостиво обратился Мамай к угрюмому темнику.- Ты можешь гордиться, что дал мне великого воина, твоей заслуги тут больше, чем отцовской.

К удивлению Мамая, темник угрюмо набычился. "Он что, завидует простому начальнику десятка? - удивился Мамай. - Разве я недостаточно его возвысил? Какой же он начальник, если завидует сильному и храброму воину? Неужто я ошибся в нем?" Мамай не догадывался об истинной причине омрачения Темир-бека. Глаза царевны, переполненные страхом и восторгом, давно уж не отрывались от стройного воина в пурпурном плаще. А глаза Темир-бека не отрывались от царевны, от ее смугло-золотистого лица, от темных, с золотым отливом кос, сбегающих на плечи и спину из-под золотого венца, увешанного жемчужными рясами.

- Спросите посла, видел ли он когда-нибудь подобных джигитов? - приказал Мамай.

Тетюшков покачал головой:

- У князя Димитрия немало в войске богатырей, но таких ловких наездников нет. Да было бы непонятно, если бы лучшие джигиты вырастали в наших лесах, а не в вашей степи.

- Сказал хорошо, - Мамай милостиво кивнул послу, и многие гости заулыбались Тетюшкову, вскоре над его головой раскрылся широкий зонт, защищая от палящих лучей. Посол спрятал усмешку: "Ишь ты, рады, коли чуток похвалил их. Меняются времена…"

Но что это? Тетюшков даже глаза прикрыл, как от наваждения, а слуга его испуганно зашептал молитву. Из-за ближнего увала развернутым строем выходила пешая русская рать. Поблескивали шлемы и кольчуги, белели холщовые рубашки и онучи на ногах ратников, обутых в лапти, горели красные щиты, покачивались длинные копья. В центре длинника, за первыми рядами пеших сотен, возвышался на сером коне князь, блистающий доспехами, над головой его реяло черное русское знамя. Между тем, пока джигитам вручались награды, вблизи все переменилось. Конные ряды воинов и участники состязаний отхлынули на ближние холмы и увалы, ристалище опустело, а русская рать уже спускалась пологим склоном, угрожающе качая ряды копий и направляясь прямо на холм, где находился Мамай со свитой и немногочисленной стражей. Русских было не менее пяти сотен. Тетюшков вскочил, сбив зонт головой.

- Сиди, Захария! - Мамай сверкнул зубами. - Сиди и смотри.

Ряды красных щитов надвигались, уже видны бородатые лица, князь с десятком дружинников гарцевали среди пешцев, то и дело взмахивая рукой, и дружинники наперебой повторяли его движение. "Плетьми! - вдруг догадался Тетюшков. - Гонят ратников плетьми! Что это?.." И тут лишь разглядел, что "князь" и "дружинники" одеты в форму сменной гвардии, что не только они сами с головы до ног в броне, но так же защищены их кони. Внезапно справа за холмом возник гулкий топот сотен копыт, и на поле одна за другой появились три конные лавы. Вороные, рыжие и гнедые лошади, защищенные спереди кольчатой броней, несли мрачных, закованных в железо всадников. Миг, и всадники одновременно сделали движение, потом другое, зловещий шелест наполнил воздух - три черных роя пронеслись в ясном небе, и ряды наступающей рати дрогнули, заколыхались, было видно, как некоторые воины падают, роняя щиты и копья, жалобные крики донеслись до зрителей, но тотчас их заглушил душераздирающий рык всадников: "Хур-ра-гх!" Резко упали вперед длинные копья, и сотни, похожие на гигантских дикобразов, ускорили бег. Навстречу нестройно опустились копья пехоты, в рядах ее продолжалось пугливое движение, словно против конных ордынцев выпустили необученных смердов. Но как они появились здесь, посреди Орды, гонимые десятком бронированных нукеров? Иные из задних рядов, бросая оружие, кинулись вверх по склону, за ними устремились другие - это ж верная гибель! Лава вороных ударила в середину пешей рати, гнедые и рыжие, растягивая порядок, охватили фланги. Долетел треск щитов и сломанных копий, сверкнули мечи, рождая рубящий лязг, вопли ужаса и крики ярости, усиленные визгом и смертным хрипением коней, и этот рвущий душу голос сечи заставил вскочить на ноги всех, кто сидел на холме. Даже видавшие виды нукеры-часовые заволновались, начали топтаться, оглядываясь на правителя. Сотня на вороных стремительно прорубила пеший строй, другая, на рыжих, охватила большую часть рати, зажала в кольцо и вместе с вороными начала сжимать его, безжалостно вырубая пешцев в дикой давке, где воины, сгрудившиеся к середине, только и ждут смерти, ибо ничем не могут помочь тем, кто имеет возможность сражаться. "Князь" и его всадники, бросив черное знамя, кинулись за беглецами.

- Господи, помилуй, господи, помилуй! - шептал слуга Тетюшкова, а сам посол, казалось, окаменел со сжатыми кулаками. Глаза его вдруг сверкнули, и он снова вскочил. Правый фланг русского отряда, отрубленный от основной рати, не потерял боевого порядка, образовал жесткий квадрат наподобие римской когорты, какие Тетюшков видел в византийских книгах, и, отбросив копьями сотню на гнедых лошадях, решительно двинулся вниз по склону увала. Воины, наклоняясь, подхватывали оружие сбитых с коней врагов, в руках у многих засверкали мечи. Отброшенная сотня, поворотив коней, попыталась атаковать отделившийся отряд с тыла, но воины закинули длинные щиты на спины, чтобы защититься от стрел, задние ряды, оборачиваясь, с такой яростью встречали всадников копьями и подобранными камнями, что те всякий раз отскакивали; даже освободившаяся половина сотни на вороных не помогла переломить бой.

Мамай взвыл от бешенства. Это он с Темир-беком придумал кровавую потеху, уверенный, что она станет не только лучшим зрелищем на празднике и легкой тренировкой для трех сотен всадников, но и возбудит в зрителях жажду крови и битв, а московскому послу покажет, что ждет русское войско. Он приказал согнать вместе несколько сот степного сброда, приодеть под русских пешцев, вооружить трофейными щитами и дрянными пиками, дать плохонькие кольчуги и, построив, вывести на избиение. Несчастным сказали, будто бить их всерьез не станут, в худшем случае постегают плетьми да и отпустят, поэтому и всадники особого сопротивления не ждали. Но к степному сброду, которого показалось маловато, присоединили полторы сотни русских рабов, среди которых немало бывших воинов. И какой же болван-мурза допустил, чтобы русы оказались в строю рядом?! Мамай видел - это они. И почему теперь стрелки его не замечают белобородого старика с саблей в руке посередине ожесточившегося человеческого квадрата? Разве непонятно, что он командует упрямым отрядом?! Его надо немедленно поразить стрелой!

- Трусы!.. Болваны!..

Мамай бешено топал ногами, и вдруг в памяти его мелькнуло давнее-давнее, казалось забытое навеки. Он, мальчишка, с палкой в руке гонится за рыжим зверьком, не раз забиравшимся в юрту, настигает его у норы, замахивается, - и в этот момент зверек мгновенно обернулся, подпрыгнул, взвизгнул, показав мелкие зубы, и он, Мамай, отпрянул в таком испуге, что в груди похолодело. Не ожидал!.. Пока одумался, зверек юркнул в нору…

Но тут не маленький зверек - больше, сотни отчаявшихся людей, знающих, что им пощады не будет, шли прямо на ханский лагерь. Неотвратимое приближение этого грозящего копьями человеческого ежа здесь, посреди Орды, заставило содрогнуться старого воина Мамая. Он воочию видел тот лучший боевой строй, который способна создать копьеносная пехота против любой конницы. А если бы русы успели объединить вокруг себя те сотни степного сброда, который гибнет сейчас под копытами разъяренных всадников?!

"Витязи мои милые, соколы сизые, воины святорусские, - шептал посол одними губами. - Покажите им, как умирают в бою русские люди!.."

- Нукеры!.. Где мои нукеры? - топал ногами Мамай.

Завизжали женщины, многих блюдолизов из свиты как ветром сдуло, лишь темники и нукеры сгрудились вокруг Мамая. Но уже тяжко топотали по полю две отборные сотни, всегда стоящие наготове, и батыры - участники состязаний, злорадно следившие за опозоренными соплеменниками, которых вместо наград ждут плети, теперь хлынули с окрестных высот грозной лавой. Мамай опомнился.

- Остановите их! - заорал он. - Окружить русов и не трогать!

Он уже понимал, что, не останови иабиения русов, многие подумают - Мамай испугался сотни изможденных рабов. Нет, он вызвал нукеров, чтобы спасти этих несчастных.

- Бейбулат! Усади гостей на места да вороти трусливых шакалов из свиты. Они заслужили плетей, но пусть лучше их бледные лица сгорят от стыда. Коня! Послу тоже!

Вслед за Мамаем Тетюшков подъехал к строю русских, плотно окруженных конными ордынцами. Маленький боевой квадрат по-прежнему щетинился копьями и не подпускал к себе вражеских всадников. Здесь были молодые и старые люди, но все одинаково худые и обросшие. Лица и одежда многих в крови, глаза сверкают ненавистью из-за щитов, в них отчаяние, смешанное с упоением яростью боя. Какое счастье для раба - умереть с оружием в руках!

- Поднимите копья, храбрые воины! С вами говорю я - повелитель Золотой Орды, и обещаю: никто вас больше не тронет.

Железная щетина лишь слабо колыхнулась.

- Вы не верите слову повелителя? - крикнул толмач.

- Не верим! - раздалось из строя. - Научились не верить!

Мамай усмехнулся, снисходительно произнес:

- Если бы я хотел раздавить вас, довольно было бы слова.

- Дави! Пока мы колючие.

Мамай засмеялся:

- Твоя храбрость нравится мне, старик. Иди ко мне на службу. Я видел, как ты дрался, я сделаю тебя сотником. В Орде много сброда, которому нужны сильные начальники. Плачу я хорошо.

Старик промолчал, и Мамай по-своему истолковал его молчание: не верит.

- Своей храбростью и воинским умением вы доставили мне большое удовольствие. Не то что те тарбаганы, которые превратились в падаль для ворон.

- Люди ж были! Обманули вы их и посекли.

- Люди? Люди умеют постоять за себя в бою, как вы постояли. За то дарую вам жизнь и свободу. Кто захочет, останется в моем войске. Кто не хочет - пусть уходит.

Старик молчал, раздумывая.

- Прикажи, повелитель, я поговорю с ними, - процедил сквозь зубы Темир-бек.

- Молчи, темник. Порубить их - не много чести. Создать в нашем войске отряд московитов - то первая рана Димитрию. - И уже громко: - Вы снова не верите мне? Так. Со мной посол московского князя, он знает твердость моего слова.

С какой надеждой глаза обреченных обратились к русобородому всаднику!

- Правда, што ль, боярин, посол ты аль нет?

- Правда, - негромко ответил Тетюшков, и так ему стало тяжко, словно жестоко обманывал этих измученных, израненных людей в их последней надежде.

- Наш,- произнес старик, заблестев глазами. - Аль не признал меня, Захария? Иван я, Иван Копье… Помнишь Ивана?

- Иван?! - прошептал Тетюшков, с трудом узнавая друга, три года назад сгинувшего вместе с торговым караваном в Кафу, который он охранял.

"Старик" оборотился назад, громко сказал:

- Што, ребята, поверим еще раз царю татарскому? Теперь, коль што, на Руси услышат про нас.

Воины начали бросать копья, мечи, щиты и камни.

- Кто хочет служить татарскому царю, отходи на левую руку, кто не хочет - на правую.

Скоро вся маленькая рать стояла справа от Ивана Копье.

- Повелеваю! - резко заговорил потемневший Мамай. - Накормите их и отпустите. Но когда солнце зайдет за край степи, тот, кто не покинет пределы Орды, снова станет рабом.

Потрясенный Тетюшков молча ехал обратно среди мрачных мурз. Он ненавидел себя - как будто помог злобному владыке степи обвести соплеменников. Ведь и самому здоровому человеку не уйти до заката из пределов огромной Орды. На лошади-то не ускачешь! Как помочь несчастным, пока они обладают этой призрачной свободой? Представить страшно, что ждет их, когда кончится назначенный Мамаем срок. Купить коней? У кого? Кто осмелится навредить Мамаю? Разве Бейбулат?.. Сегодня отпадает - Мамай отличил его перед другими наянами. Может быть, хан Темучин, которого зовут Темучином за особенное внешнее сходство с Чингисханом? Он больше других злобится, что Мамай оказал честь Бейбулату…

Занятый мыслями, Тетюшков не видел, как Мамай наклонился к уху ближнего мурзы: он приказывал, чтобы ни один из строптивых русов не пережил нынешнего заката.

Русов увели, раненых добили, толпа заранее пригнанных рабов быстро убрала трупы, ристалище перед холмом снова приняло праздничный вид, лишь прибавилось мух, летящих на кровь со всей окрестной степи.

Лучники стреляли по живым мишеням, и когда остались самые искусные, над толпой выпустили стайку голубей. Цель труднейшая, и вздох сожаления уже пронесся среди зрителей, оттого что пестрое облачко лишь колыхнулось, пропустив сквозь себя десяток смертей, когда светло-сизую голубку, летящую над самой свитой, будто змея клюнула в бок. Трепещущий ком упал на ковер возле ног царевны, Наиля с жалостью смотрела, как изящная птица последний раз ударила крыльями, как потух ее зрачок, окольцованный красноватым огоньком, и красная кровь закапала из раскрытого клюва.

- Вызывается тот, кто стрелял! - возгласили бирючи. От стрелков отделился знакомый всем стройный воин в пурпурном плаще. Склонясь перед царевной, он негромко сказал:

- Мне жаль эту птицу, чистую, как само небо. Но когда в небо смотрит прекраснейшая в мире девушка, небо ничего не желает больше, ему мешают даже голубиные крылья. Не моя рука, а твои глаза, великая царевна, наводили эту стрелу.

Свита замерла, но произошло невероятное: дочь Мамая ответила дерзкому благосклонно; усмешку ее поняли немногие.

- Я знала, что отец приближает к себе великих воинов. Но я не знала, что иные из них так же красноречивы, как искусны в воинском деле. Советую тебе подумать: не окажется ли твое красноречие таким же гибельным для слабых сердец, как искусство стрелка.

Хасан низко наклонил голову, твердо произнес:

- Великая царевна! Мое искусство не самое жестокое на этом празднике.

К счастью для Хасана, сам его дерзкий разговор с Мамаевой дочерью затемнил для слушателей смысл последних слов. Молодые мурзы еще раньше клокотали, готовые разорвать болдыря, а Мамай после слов "великая царевна", повторенных дважды во весь голос, вообще мало прислушивался. Лучший стрелок и наездник, герой состязаний именует его дочь "великой царевной", - значит, в глазах всего войска эта истина становится непререкаемой. Влияние слова лучших джигитов в Орде огромно. Мурзы могут думать что угодно, важно, чтобы войско думало, как Мамай.

- Наиля! - потушил он властным голосом возмущенный говорок за спиной. - Разве ты забыла свои обязанности?

Девушка сама указала помощникам большой кусок пурпурного шелка, как вдруг Хасан вскинул голову и обратился к Мамаю:

- Повелитель! Я не дорожу тленным богатством. Ты дал мне все, чего может пожелать воин. Дороже всех драгоценностей мира была бы для меня чаша вина из рук твоей дочери. Память о ней я сохраню до последнего часа, она станет греть меня, как солнечный луч. Молю тебя об этой награде, великая царевна.

Темир-бек схватился за меч, но всех других речь воина только изумила. Одних - тем, что этот чудак предпочел целому богатству чашу перебродившего виноградного сока, других - глубоким волнением, которое как-то уж очень не вязалось с этим дьяволом в пурпурном плаще. Мамаю же послышалась в ней бесконечная преданность. Он кивнул дочери, и смуглая рука с чашей золотистого вина протянулась к лицу воина. Он пил, словно молился, и тогда Мамай случайно глянул на молодого темника… Так вон откуда раздражение Темир-бека!.. Мамай отвернулся. Царевна может восхищаться до слез статью скакового коня и полетом охотничьего сокола, но разве можно ревновать ее к ним?

На поле началось последнее и самое захватывающее - турнир конных батыров. Закованные в железо воины, вооруженные щитами и крепкими копьями с плоскими дисками вместо острия, сталкивались в ожесточенных поединках. Грохотали и лопались щиты, визжали кони, сшибаясь на рысях - на скаку Мамай запрещал сходиться, ибо это нередко приводило к смерти поединщиков, - копья ломались, как тростины, выбитые из седел всадники тяжко валились на землю, звеня доспехами. Иных уносили с ристалища на руках. Солнце стояло в зените, когда перед сомкнутыми рядами участников состязаний остался один огромный всадник на огромном рыжем коне. В ярких лучах полудня кроваво полыхал его алый халат, надетый поверх блестящего панциря, круглый стальной щит ослеплял противников, и никто не осмеливался выступить навстречу ему, после того как он одного за другим свалил пятерых поединщиков. Подождав, "алый халат" двинулся крупной рысью вдоль строя, победно салютуя копьем, перед тем как направиться к холму за почетнейшей наградой. Внезапно с ковра, зазвенев байданой, поднялся Темир-бек.

- Дозволь, повелитель?

- Достойно ли темнику состязаться с простым нукером?

- Быть хорошим воином достойно и для великого полководца. Разве ты не доказал это на смотре моего тумена?

Мамай развел руками, спросил, щурясь:

- А ты не боишься оказаться побежденным?

- Я боюсь только твоей немилости, повелитель.

- Да поможет тебе аллах, - Мамай наклонил голову, и Темир-бек обернулся к ближнему нукеру:

- Моего коня, копье и щит!..

Они встали на поле один против другого: воин, блистающий светлой сталью и огненным шелком, и черный, будто вырубленный из мрачного нефрита - от соколиного пера на открытом шлеме до копыт вороного коня. И во всей многотысячной толпе зрителей лишь один человек желал победы черному всаднику - Мамай. Темир-бек знал это, признательность к повелителю удваивала его силы. А рядом с признательностью к владыке в угрюмой душе темника текла злоба против всех, кто ждал сейчас, как будет опозорен и осмеян мрачный выскочка, капризом властелина превращенный из "ворона" в "сокола", из мелкого наяна в крупного военачальника Орды… Эта злоба удесятеряла силу темника. Но всего сильнее сжигало его чувство любви и обожания к дочери Мамая. Жажда умирающего в знойных песках, которого дразнят видом и плеском воды, могла бы дать представление о страданиях темника. Зачем Мамай сказал ему о возможности бесценной награды, о которой мечтают ханы и короли, зачем посулой открыл глаза на свою дочь! Пусть бы она оставалась для Темира только великой царевной, прекрасной, как утренняя звезда, и недосягаемой - ему на всю жизнь хватило бы простого обожания. Теперь же слепящая ярость охватывала Темир-бека при одной мысли о возможных соперниках, ему казалось недопустимым, чтобы кто-то другой смотрел на нее с любовью и вожделением, как смотрит тот беззастенчивый нукер в пурпурном плаще и, наверное, лелеет постыдные мысли о ней - Темир-бек знал, какие мысли о женщинах бывают у воинов, этих скотов, привыкших силой брать живую добычу, как ястребы берут уток и гусынь.

Сейчас Наиля смотрела на Темир-бека, и снова у Темир-бека вырастали черные крылья, готовые поднять его над землей вместе с конем. Но Темир-беку нужны были не крылья, ему нужны тяжелая рука и злоба раздразненной змеи. Он оставил в себе только ненависть к своим врагам и недоброжелателям, он сосредоточил ее на алом халате, на круглом щите и блестящей маске противника. Его ненависть передалась черному жеребцу, когда он широкой иноходью понес хозяина навстречу сопернику. Казалось, в щит грохнуло камнем из катапульты, от такого удара должны были бы расплющиться и плечо, и грудь, но Темир-бек страшным напряжением согнутой руки, колена и всего тела удержал щит в том единственном положении, которое направляет силу удара вскользь по железу, в пустоту. Свое же копье он вскинул в самый момент столкновения, оно лишь задело край чужого щита, тупой удар едва не вынес из плеча правую руку, однако Темир-бек удержал копье и, пролетев мимо, круто заворотил жеребца для нового столкновения. Рыжий конь продолжал нести своего всадника прямо, постепенно замедляя рысь. Темир-бек остановился, выжидая, пробуя силу одеревеневшей руки. Сила быстро возвращалась Но "алый халат", казалось, не думал поворачивать. Он сидел прямо, чуть откинувшись, уронив руку со щитом и опустив копье. Конь его пошел шагом, потом остановился. К нему бросились нукеры, и Темир-бек уколол жеребца шпорами… Первый поединщик ордынского войска, словно мешок с просом, сполз с седла на руки товарищей, его положили на землю лицом к небу. Удар копейного диска пришелся в самое забрало, и крепкая сталь глубоко прогнулась. Из-под глухого шлема и сквозь прорезь забрала вытекала густая алая кровь.

- Убит, - произнес старый сотник, подняв на Темир-бека испуганные глаза.

- Да примет аллах его душу в райские сады, - угрюмо ответил темник. - Он был великим воином.

Темир-бек в полном безмолвии направил коня вдоль строя поединщиков для победного объезда, и тогда ряды их вдруг расступились. Навстречу медленно выехал стройный воин в пурпурном плаще на гнедом скакуне. Теперь он был в такой же блестящей броне, как его убитый товарищ, с таким же блестящим круглым щитом, только шлем открытый, без забрала, как у Темир-бека. Он остановил коня и со спокойным вызовом посмотрел на черного всадника своими серыми с синевой глазами. Поле разразилось неистовым гулом:

- Хасан!.. Хасан!.. Слава храброму Хасану!.. Дай ему, Хасан!

Крики толпы, будто плети, ударили по темнику. Вот когда в нем поднялась та черная сила, которая рушит стены и движет горы. Он продал бы душу дьяволу только за то, чтобы никто сейчас не помешал ему скрестить копье с копьем болдыря. Вздыбив жеребца, развернул его и уколол до крови, вскачь понесся к исходной линии для поединка. Но рев толпы заглушили хриплые трубы с холма, люди оборотились на их зов и лишь теперь заметили значки на пиках сигнальщиков, запрещающие поединок. Вздох сожаления пронесся над полем.

- Темник Темир-бек! - передали бирючи. - Тебя зовет повелитель…

- Ты оставишь меня без лучших воинов, - с улыбкой сказал Мамай, когда Темир-бек в тишине приблизился к нему. - Бейбулат, подай мне меч!

Темник принял из рук Мамая дорогое оружие, приложил клинок к лицу. Когда поднимался с колен, быстро глянул на дочь повелителя. В расширенных глазах ее метался страх, но не было восторга. Между тем вызванный Хасан тоже приблизился к Мамаю.

- Волчонок! Тебе все еще мало славы?

- Повелитель! Мне всегда будет мало славы.

- Ответ, достойный воина, - Мамай, однако, нахмурился. - Сядь подле Темир-бека. Я хочу, чтобы потом, когда ты станешь большим начальником, вы были друзьями. Теперь же окажи темнику честь и уважение, как его младший нукер на этом празднике. И запомни: вызывать на поединок может лишь равный равного. Что позволено темнику, то не позволено десятнику, если даже он носит красную одежду.

Воин поклонился и отошел к Темир-беку, который не удостоил его даже взгляда.

"Опасный человек, однако, - подумал Мамай о десятнике. - Но пока не для меня опасный. "Мне всегда будет мало славы" - надо же!.."

Русский посол внимательно всматривался в Темир-бека и Хасана, словно хотел запомнить. "С какой страшной силой придется иметь дело Димитрию Ивановичу! - тревожно думал он. - Хватит ли у нас богатырей на всех этих "железных" и "храбрых"?.." Тетюшков сидел рядом с высоким рыжебородым ханом Темучином, изредка перебрасываясь с ним двумя-тремя словами, когда ближние мурзы увлекались борьбой на поле и забывали подслушивать соседей. И никто не заметил, как увесистый кошель с золотом из-под полы русского охабня перекочевал под татарский халат. Ничего удивительного не было в том, что хан Темучин вдруг беспокойно заерзал, подхватил полы длинного халата, быстро засеменил мимо цепи нукеров - туда, куда бегали многие, к табуну лошадей за холмом. Когда требуется "коня поглядеть", нуждающегося и аллах не удержит. Для такого дела лишь женщины ходят в особый балаган. Воротясь вскоре, Темучин важно уселся на прежнее место, незаметно кивнул русскому послу.

За кошель золота он согласился послать человека с десятком лошадей для освобожденных Мамаем русских - якобы от самого посла. Большего Тетюшков сделать не смог…

За полдень праздник окончился торжественным проездом победителей перед холмом. Воины в лентах перевязей и сияющих бляшках воинственным кличем приветствовали повелителя, пели военные песни. Мамай, отошедший после неприятного случая с русскими рабами, из которого он вывернулся, как ему казалось, лучшим образом, закатил богатый пир на холме, хотя рабы на протяжении всего праздника обильно потчевали гостей сладостями и напитками. Русский посол на пиру не стеснялся, ел и пил за троих, однако, наклонясь к Батарбеку, одному из главных темников Мамая, спросил: "Как зовут этого черного?" Тот хмуро ответил: "Темир-бек"… Посол прошептал: "Челубей… Запомню это имя…"

Доверчивость и простодушие русского посла Мамаю понравились, на прощание он объявил:

- Скажи Димитрию: жду его у Воронежа две недели. Здесь хорошие пастбища, кони наши на них отдохнули и отъелись. Об этом тоже скажи.

Через час после пира, когда солнце начало склоняться на закат, в шатер русского посла вошли четверо мурз, сопровождаемые охраной. Они принесли грамоту к московскому князю и повеление - выехать немедленно. Им приказано сопровождать посла до Москвы. Но еще за полчаса до того у посольского шатра менялись часовые, и чья-то рука, откинув полог, бросила на ковер перед Тетюшковым свернутую желтую бумагу. Посол недоверчиво поднял ее, развернул. На бумаге перечислялись ордынские тумены, количество воинов в них, указывалось число постоянных тысяч из отборных всадников. Торопливый рисунок воссоздавал картину расположения войск Орды по Дону и Воронежу на нынешний день. Еще сообщалось, что темник Есутай ушел от Мамая с отрядом и что Есутай был против похода на Москву, поэтому можно попытаться взбунтовать его в тылу Мамая. Внизу стояла короткая подпись: "Князь". Вначале Тетюшков изумился, потом задумался. Кто такой "Князь", Тетюшков не ведал, Димитрий о нем не заикался. Может, потому промолчал Димитрий, что на возвращение Тетюшкова было мало надежды? Посол тщательно спрятал бумагу на груди…

Мурзы на холме загуляли допоздна, Мамай не торопил их, велел лишь выставить повсюду усиленную стражу. За пиршественной скатертью он шепнул Темир-беку: "Останешься здесь до утра, ночью сам проверишь охрану", - и сунул в руку темника знак высшей власти в виде полной луны, окруженной звездами. От заката до восхода этот знак отворял любые двери в Орде, и перед ним все склонялось. Днем действовал другой. Подделать знаки было невозможно - оправленные в чистое золото алмазы на этих знаках по величине и цвету были единственные.

Темир-бек едва успел выразить Мамаю свою благодарность, как приблизился доверенный мурза и сообщил об исполнении приказа: ни один из освобожденных русов не пережил заката. Душа Мамая, страдающая из-за непролитой крови трусов, наконец-то совсем успокоилась. Смерть пяти сотен степного сброда и русских рабов прибавит в Орде страха и уважения к имени Мамая, конечно, не меньше, чем казнь трех шакалов, с ордынскими именами. Вон и мурзы боязливо насторожились, небось уж дошло до них. Темучин и тот уставился на блюдо… Но Темучин боялся обнаружить перед подозрительным властелином свое злорадство. Он уже знал: шестеро русов на проданных им конях ускакали в степь. Четверых спохватившаяся стража настигла, но Темучину это лишь добавило злорадства: на захваченных конях стоит тавро Бейбулата. Темучин вздрагивал от удовольствия, представляя крысиную морду старого вора и хапуги, когда Мамай узнает о происшествии и сменит сегодняшнюю милость на свой сокрушительный гнев. Наверняка он тогда вспомнит о взятках и ярлыках, которыми беззастенчиво торгует эта разнаряженная в шелка крыса, набивая добром собственные кибитки. Вряд ли имя чингизида спасет Бейбулата. Во всяком случае, Мамай отберет у него право распоряжаться ярлыками на поставки в войско, и Темучин овладеет этой золотой жилой. Золото - путь к могуществу, и надо, чтобы о случившемся Мамай узнал завтра же.

Шумные гости разъезжались при свете больших костров. Мамай чувствовал большую усталость в теле, чего давно с ним не было. Возможно, ее принесло душевное облегчение, наступившее с приездом московского посла? Димитрий в Москве.

Он зашел в юрту царевны, ласково поговорил с дочерью, похвалил за помощь, спросил, нет ли у нее каких желаний, даже пошутил, что из-за первой в Орде красавицы сегодня чуть не лишился двух лучших воинов - темника и десятника. Наиля спрятала лицо, а Мамай уже серьезно сказал:

- Темир-бек, я думаю, станет большим полководцем и моей правой рукой. Ты приглядись к нему, я скоро тебя спрошу о нем.

- Он страшный.

- Не для тебя, - Мамай улыбнулся. - Воин и полководец должен быть страшным для недругов. Да я ведь еще не собираюсь отдавать тебя никому, хотя тебе скоро шестнадцать. После шестнадцати девушек берут в жены неохотно, но, я думаю, тебя возьмут.

- Отец!..

- Ничего, привыкай чувствовать себя невестой. А дочке Батар-бека скажи: сын Галея не является наследником своего отца, - ей сразу расхочется стать его женой.

Наиля засмеялась, вспомнив оконфуженную княжну на празднике, но тут же что-то погасло в ее глазах.

- Значит, он даже не мурза?

- Он десятник нукеров. Скоро станет сотником. Но больше, чем сотником, он не станет никогда.

- Почему, отец?

"Что с ней? - Мамай удивился не вопросу, а тону дочери. - Неужели Темир-бек проницательнее меня? Наиля в самом опасном возрасте… Этого дерзкого надо удалить из сменной гвардии". Сказал, чуть нахмурясь:

- Потому что Хасан слишком хороший воин. Его талант ушел в меч, лук и коня. И еще потому, что у него нет даже малого улуса.

- Я думала…

- Тебе не надо думать, - улыбнулся Мамай. - Мужа тебе я найду достойного. Но раньше подарю новую московскую няньку. Русские няньки знают много преданий. Народ, у которого нет будущего, тешит себя сказками о сильных богатырях и прекрасных царевнах.

- У нас тоже много таких сказок, отец. А у русских самые интересные сказки - про дурака Ивана. Я их очень люблю.

Мамай расхохотался:

- Если так, русам нечего опасаться за свое будущее - дураки никогда не переведутся.

С этим легким настроением Мамай вернулся в свою юрту через затихший лагерь. Отослав нукеров и рабов, сам разделся при свете каганца, подошел к стенке шатра, приоткрыл спадающую складку. Под ней открылся длинный плоский ящик, обшитый ковровой тканью. Мамай откинул крышку, тихо позвал:

- Ула, Ула… Иди, Ула…

Козий пух, наполнявший ящик, шевельнулся, из-под него показалась плоская копьевидная голова, покрытая паутиной колдовского рисунка. В свете каганца драгоценными рубинами загорелись два немигающих глаза. Минуту голова была неподвижна, потом начала ползти вверх, на ковер потекло тонкое зеленоватое тело, казалось, ему не будет конца. Мамай задул каганец, в тесноте улегся на постель, с удовольствием вытянул усталые ноги. Он слышал едва уловимый шелест - змея обходила дозором его жилище. Потом, уже сквозь дрему, почувствовал, как что-то легкое скользнуло по ногам, потекло по одеялу к груди. Улыбаясь в полудреме, он протянул руку, встретил сухое, гибкое и прохладное, стал осторожно гладить, и то, что он гладил, скоро начало отзываться на ласку, выгибалось, стелилось, вилось по рукам, и в темноте нельзя было уже понять, где руки Мамая, где тело змеи. Мамай засыпал и видел легкие сны…

Можно обмануть или подкупить человека, прикормить или отравить собаку, но сторожевую змею нельзя ни обмануть, ни приручить, ни накормить отравой. Ула, возможно, была последней в мире сторожевой змеей, каких в древнейшие времена готовили искусные маги-заклинатели для восточных владык. На это уходили годы тяжелого и опасного труда настоящих волшебников. И если хорошо дрессированный охотничий кречет стоил табуна отборных коней, настоящая сторожевая змея стоила десятка кречетов. Больше года индус-заклинатель жил в юрте Мамая, следуя за ним во всех походах, пока не передал Мамаю тайны господства над четырехметровым страшилищем и пока Ула не привыкла к Мамаю.

Появление живого незнакомого существа в "кругу защиты", который змея определяла для себя, вызывало в ней неописуемую ярость. В этом, вероятно, и была тайна дрессировки. "Круг защиты", который Мамай про себя называл кругом смерти, был всегда одинаков, и для Улы он равнялся шести человеческим шагам. Мамай вначале не поверил индусу, потому что знал, как неохотно змеи кусают тех, кто не служит им добычей. Тогда проверили на двух рабах, вызванных в большой шатер, и даже Мамая, повидавшего тысячи смертей, потрясла гибель несчастных - броски змеи были неуловимы, и удары она наносила точно в лицо.

Мамай оттягивал окончательный расчет с заклинателем, пока не убедился, что Ула повинуется ему так же, как бывшему хозяину. Он выдал золото, проводил индуса и велел нукерам через час принести его голову. Нукеры в точности исполнили его повеление. Золото, правда, исчезло, нукеры клялись, что при убитом ничего не было; Мамай, хотя и не поверил, щедро наградил убийц, заткнул им рты, опасаясь мести тайного союза магов-заклинателей. Ключ к сторожевой змее теперь находился только у Мамая.

Ула была странным существом, для которого, кроме Мамая, не существовало ничего. Если Мамай уезжал, змея месяцами спала в своем ящике, холодная, окостеневшая, мертвая в середине лета, когда у змей наступает самая активная пора жизни. Но вот он появлялся после долгого отсутствия - летом ли, зимой, - и не далее чем через час из ящика доносился нетерпеливый шорох. Мамай в таких случаях удалял всех, открывал ящик, и тощая холодная лента устремлялась к нему на грудь, обвивалась вокруг тела, замирала, положив на плечо плоскую голову, и тогда ему казалось, что Ула счастливо жмурится. Несколько минут она согревалась, потом тянулась к его рукам. Он давал ей свежего теплого молока, она подолгу пила, трепеща в чашке черным раздвоенным языком, потом он открывал заранее приготовленный рабами ящик с живыми змеями. Другой пищи Ула не признавала. И проглатывала она свою добычу лишь в присутствии хозяина.

Иногда Мамаю казалось, что Ула не отдельное существо, что перед ним какая-то отпавшая часть его собственного тела или души, принявшая облик Улы, чтобы охранять сны хозяина. Умрет он - Ула тоже умрет, вернее, уснет и никогда не проснется. Думая об этом, он доходил до жуткого вопроса: нет ли тут обратного закона? И успокаивал себя тем, что вопрос этот нелеп - ведь Ула появилась у него лишь несколько лет назад.

От входа в шатер до постели Мамая было восемь шагов, до стенок - ровно шесть. О сторожевой змее было известно нукерам-телохранителям. Входя ночью по необходимости в темный шатер Мамая, они знали, что у них есть только два шага - Ула ночевала в ногах хозяина. Но вторым шагом не воспользовался еще ни один телохранитель. Мамая тревожило одно: в последний год, время от времени, на голове змеи все отчетливее проступала паутина странного рисунка, и тогда в поведении Улы словно бы проскальзывала нервность. Все ли открыл ему прежний ее хозяин? Нет ли здесь опасной тайны? Быть может, змея стареет, а старые змеи раздражительны. Не разыскать ли ему дрессировщика змей?.. Но Мамаю не хотелось показывать Улу никому чужому, тем более заклинателю змей. Ведь в отношении к Мамаю Ула остается прежней - отпавшая часть Мамаева существа, которая без него не живет…

Глухой причудливый сон овладел Мамаем, в нем бесконечно сплетались и расплетались пестро-зеленые кольца, образуя непроницаемую завесу вокруг ложа. Так прошел час и другой, как вдруг дыхание Мамая прервалось… Над плотной пестро-зеленой завесой снова встал неведомый сфинкс. Недвижный и безмолвный, он возвышался вдали, словно гора, тускло блестя своей ледовой броней; то ли метели, то ли облака скользили по крутым его плечам, овевали нахмуренное чело, и Мамаю казалось: там, за этими облаками и метелями, раскрываются железные веки чудовища, и глаза его ищут Мамая… Хотел рвануться с ложа, но кто-то шепнул: "Он спит, не шуми. Не буди его"… Мамай с тихим стоном перевел дух и не проснулся.

В этот же час начальник десятка сторожевых нукеров Хасан прошел внутрь оцепления вблизи трех юрт, едва белеющих в темноте. Он сказал воинам, что сам будет оберегать вход в жилище царевны. Несколько времени Хасан стоял возле средней юрты, слушая ночь и глядя на трепетное пламя костров, потом осторожно откинул полог. Устланную коврами юрту едва озарял бледный огонек ароматной свечи. Взгляд воина, казалось, не заметил ни шелков, ни бархата, ни золотых украшений, ни райских птиц в блистающей клетке, ни рабыни, дремавшей в полутемном уголке, - она вечером получила из рук Хасана крупную жемчужину и поклялась молчать, если промолчит госпожа. Одно сразу увидел Хасан: с правой стороны за полупрозрачной кисеей в кистях и причудливых узорах, под низким балдахином, на белоснежных подушках из лебяжьего пуха спала Наиля. В трепетном полумраке ее расплетенные косы живыми темно-золотистыми ручейками сбегали за края подушки; смугловатое лицо по-детски безмятежно, на приоткрытых губах - тень пролетевшей улыбки, а ресницы пугливо вздрагивают, обнаженная рука словно тянется к чему-то по атласному одеялу, и высокая грудь дышит стесненно. Обманчива безмятежность этого лица, видно, сны девушек не так уж и спокойны… Несколько мгновений Хасан смотрел на спящую, и вдруг, словно потеряв разум, прижался лицом к ее ногам…