…— Мой Мин-Осирис был очень похож на твоего друга, — прошептала Сикиника, неотрывно глядя на Павла и не видя его при этом.
Перед взором царицы-богини открывались совсем другие сцены.
…Когда Сикиника встретила Мин-Осириса, по мероитским меркам ей было девятнадцать зим. Это была удивительная девушка, ставшая в древнем городе чудес величайшим чудом. Ее отец царь Рамфис умер полгода назад; о матери Сикиника ничего не знала, а от Домбоно, уже в те времена бывшего верховным жрецом Мерое, правдивого ответа было не добиться. Сикиника взошла на трон, именно ее, а не брата Раненсета, провозгласили царицей-богиней, она жила под маской из золотой пудры и алмазных теней на лице, воспитанная Домбоно скорее как ожившая статуя, а не человек, не ведавшая ничего, кроме своей божественности.
И тут появился Мин-Осирис. Они лишь взглянули с Сикиникой друг на друга и уже не смогли отвести глаз. Сквозь завесу длинных ресниц Сикиника созерцала благородный облик юноши, его гладкую бронзовую кожу. На его широких плечах покоилось драгоценное ожерелье с медальоном, покрытым многоцветной эмалью. Мин-Осирис осторожно подошел к девушке:
— Богиня, твоя красота сияет ярче солнца в зените, сильнее луны и звезд в синеве ночного летнего неба, — и он протянул пораженной Сикинике золотую сандалию, унесенную когда-то орлом. — Эта туфелька — знак…
«Ешкин кот, экая Золушка по-мероитски…» — пронеслось в голове у внимательно слушавшего рассказ царицы Савельева.
… Их свадебное торжество сопровождалось всеобщим народным ликованием, но молодожены его даже не заметили, так им хотелось скрыться от всего мира и видеть лишь друг друга.
Но едва только погасли праздничные костры, завяли венки и были сброшены роскошные одежды, темные тучи начали сгущаться на горизонте Мерое. Наибольшую угрозу представляли Тааб-Горус, воспитатель ее неуравновешенного братца Раненсета, и недорвавшийся до власти принц.
Уже появился на свет Мин-Ра, получивший традиционное звание «сына Солнца», уже прошло десять зим с его рождения, когда Сикиника стала свидетельницей страшного разговора…
По огромной зале с золотыми колоннами прогуливались Тааб и Раненсет. Мужчины подошли к большой бронзовой двери, за которой притаилась в тот момент Сикиника. Она была страшно недовольна и совершенно не хотела появляться перед братом, не внушавшим ей никаких симпатий.
— Я не могу больше ждать, — пожаловался Раненсет своему наставнику.
Тааб-Горус укоризненно покачал головой.
— Мне кажется, что время еще не пришло, Раненсет. Народ расстроится, если погибнет твоя сестра или кто-нибудь из ее семьи.
— Народ! Народ! Достаточно того, что кто-то думает за этот самый народ, — с нескрываемым сарказмом отозвался принц. — Народ — это животное, и если ты знаешь, как с ним обходиться, погонять его можно куда угодно. А Сикиника и ее муж думают только о любви. Чем же не время-то?
— Любовь может иссякнуть, — задумчиво отозвался Тааб. — Может, просто достаточно отдалить от твоей сестры супруга? Устранить его?
Глаза Раненсета опасно сверкнули.
— Моя царственная маленькая сестричка слишком прекрасна, — промолвил он. — Когда Мин-Осирис будет мертв, ей придется избрать нового супруга. Какая царица захочет прожить всю жизнь в одиночестве?
Тааб молчал. Замысел воспитанника был ему ясен: он собирался избавиться от Мин-Осириса, а затем в полном соответствии с заветом черных фараонов взять в жены сестру-царицу и завоевать престол.
— Ты прав, — наконец произнес старик. — Но к чему такая спешка? Дай ей время пресытиться своим любимчиком.
— Хватит того, что подрастает наследник! Нет, Тааб, надо сделать все прямо сейчас, без промедления! Могу ли я рассчитывать на тебя?
Тааб-Горус молчал. А затем темные губы разомкнулись, и старик произнес:
— Мин-Осирис часто охотится и даже берет на охоту маленького сына, о, Раненсет.
Не сказав больше ни слова, Раненсет слегка поклонился своему наставнику и скрылся за колоннами. С усмешкой прислушивался Тааб к шороху его сандалий, раздававшемуся в темноте.
С тех пор Сикиника чувствовала себя неспокойно. А вот Мин-Осирис был весел и доволен жизнью. Как же! Ведь он опять собирался на охоту!
— Я бы хотела, чтобы ты не ехал на охоту сегодня, возлюбленный мой, — взмолилась царица-богиня. — Останься со мной…
Мин-Осирис рассмеялся и заключил царицу в объятия.
— Не тревожься, моя нежная лань, со мной ничего не случится. Я и Мин-Ра возьму с собой: нечего воспитывать из него боязливое дитя.
— Я боюсь за вас! — выкрикнула Сикиника. Нежно, но настойчиво высвободился Мин-Осирис из ее объятий. В дверях возникла внушительная фигура Домбоно.
— Я поеду с мальчиком, богиня, — спокойно произнес верховный жрец.
Сикиника подбежала к нему и заломила руки.
— Домбоно, обещаешь мне охранять царя? Я умираю от страха.
— Пойдем, Домбоно, — хладнокровно промолвил царственный супруг. — Я хочу поскорее вернуться, чтобы успокоить богиню.
Ужас охватил Сикинику, сдавил горло, руки бессильно повисли. Она поняла, что не увидит своего мужа больше никогда. Это было окончательно и неизбежно…
— А дальше ты все знаешь — Домбоно рассказывал тебе финал этой истории, — грустно прошептала Сикиника.
— Но почему ты не казнила этого гнусного Тааба и Раненсета? — возмущенно воскликнул Савельев.
Сикиника поглядела на него заплаканными глазами:
— Но у меня нет доказательств. Правда, я ничего не забыла. И я обязательно отомщу. Рано или поздно.
— Как бы совсем поздно не оказалось, — проворчал Савельев по-русски.
— Вот как все это было, — прошептала Сикиника. — А теперь появился твой друг, такой похожий на моего Осириса. И я вновь почувствовала себя женщиной.
— Но Ника… — едва слышно прошептал Павел.
— Да! Я ненавижу ее!
— А он любит, — Савельев чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. — Я боюсь. Вы погубите друг друга, Сикиника.
— Смерть от любви? Единственно достойная царицы!
— Неужели ты хочешь уничтожить Мерое?
— Я прикажу убить Домбоно, Раненсета, Тааба, а его сделаю своим верховным жрецом! — с пугающей невозмутимостью ответила она. — Он выучит наш язык, ты ведь смог, сможет и он, и мы будем счастливы. Мы будем самыми счастливыми людьми во всей звездной Вселенной. Я… я люблю его, — еле слышно призналась она. — Я люблю его… я люблю его…
Павел потерянно молчал. «Мне нечего сказать ей. Любое слово было бы самым форменным убийством. Она ищет себя и обязательно найдет: богиню Мерое…»
— Не убивай Мерое ради смертной любви, богиня, — прошептал Савельев и заглянул в глаза царице. — Единственная сказка на земле должна выжить…
Взгляд богини вновь был холоден.
«Она вернулась, — догадался Павел, и сердце радостно защемило. — Ну, что ж, слава богу! Ее душа вернулась в золотой панцирь тела земной богини».
— Присматривай за Мин-Ра как следует! — внезапно приказала царица Сикиника. — Ему многое предстоит сделать для своего народа. Ведь он — сын Солнца…
…Эта ночь никогда не кончится. Она наполнена страшными откровениями и предательскими шорохами. Павел проснулся как от толчка. Вот, что это? Чьи-то шаги? И Савельев осторожно выглянул в коридор. С факелом в руках куда-то шел верховный жрец. И Павел решился на немыслимое: он пошел следом.
Маленькая дверца. Сквозь щель пробивается свет. Войти или не войти? Савельев, чуть дыша, замер. И практически потерял сознание от ужаса, когда услышал голос Домбоно:
— Входите, вы ж все равно пришли. Савельев, покаянно понурив голову, вошел.
— Сам знаю, что подглядывать постыдно и нехорошо, но…
Он огляделся. Простая комната, без каких-либо золотых изысков. Глиняные таблички на полках, свитки папируса, древние манускрипты, золотые маски. А на столе… знаменитая раскрашенная головка прекрасной Нефертити!
— Что это? — ахнул Павел.
— А то вы не знаете? — насмешливо протянул Домбоно. — Нефертити, жена фараона Эхнатона. Его Солнце.
Павел ничего не понимал. Но почему, почему жителя Мерое, пускай и верховного жреца, интересует жившая дико давно царица египетская? И ведь раскрашенная головка ее была найдена в закрытой мастерской скульптора Тутмоса из Амарны немецким археологом Людвигом Борхардтом…
— Все верно, — словно прочитал мысли Савельева Домбоно. — Тутмос сделал не одну копию. Одна волей судьбы оказалась в Мерое.
— Но вам-то она зачем? — продолжал недоумевать Павел.
Внезапно Домбоно встал из-за стола, подошел к Савельеву и с силой толкнул его.
— А не много ли вы на себя берете? К чему этот допрос?
От удара пуговица на воротничке рубашки Павла отскочила, и амулет Сигрид — серебряное солнце — выскользнул на свободу. Домбоно пристально смотрел на него. «Словно завороженный», — мелькнуло в голове у Савельева.
— Впрочем… Слушайте, — и верховный жрец кивнул Павлу на стул. — Что вас удивляет в этой головке, ведь вы увлекаетесь древностью, так скажите?
— У головы… — неуверенно начал Павел. — У головы только один глаз. Левый отсутствует.
— Да? — вздернул бровь Домбоно. — Так почему же вас удивляет то, что не удивило ни одного из ваших археологов?
— Да, — пробормотал Савельев. — Они решили, что скульптор Тутмос в спешке покинул свою мастерскую, оставив голову на столе незаконченной.
— Ага, все пять копий, — рассмеялся Домбоно. — А копий было пять. Слушайте…
Павел не мог, не имел права не записать его рассказ.
— Всмотрись внимательнее, чужак с амулетом Солнца. Голова Нефертити, вылепленная Тутмосом, говорит людям о том, что можно увидеть лишь половину картины, проводя разграничение между физической и духовной стороной жизни.
И верховный жрец напомнил Павлу о скульптурном изображении Эхнатона, которому тоже недостает одного глаза; он тоже может видеть лишь половину картины. Правда, у него-то, в отличие от Нефертити, отсутствует правый глаз.
Неудивительно, что головка Нефертити заинтересовала меройского жреца. Ведь он же медик! Савельев тоже сразу вспомнил, глядя на скульптуру, что женский мозг в большей степени контролирует левое полушарие, которое отвечает за слова, чувства и эмоции, в то время как у мужчин доминирует правое полушарие, определяющее предрасположенность мужчин к механике и технике.
— Пропавшие или принципиально отсутствующие глаза на скульптурах Эхнатона и Нефертити, очевидно, говорят нам о том, что человек представляет собой сразу тело и душу — Ка, но увидеть можно только одну половину, физическую сторону его сущности, — Домбоно внимательно глянул на Савельева: понимает ли, проникся ли красотой откровения.
Он проникся. А еще сразу вспомнил и египетские, и мероитские барельефы с профильным глазом у персонажей древней истории. Он изображается неправильно как полный глаз, в то время как в действительности человеческий глаз, если смотреть на него в профиль, должен выглядеть лишь как половина глаза. Эта кажущаяся художественная наивность заставила археологов поверить в то, что будто бы египтяне и мероиты не могли реалистично изображать человеческий профиль в двух измерениях, хотя они прекрасно справлялись с этим простым художественным приемом, когда высекали из камня колоссальные трехмерные изображения своих богов и фараонов. Особенно черных фараонов…
— Неужели же вы поверите в то, что наши древние предки не могли изобразить простой глаз на многочисленных рисунках и барельефах, несмотря на 3000 лет практики?
Павел покачал головой — все еще недоверчиво. И тут Домбоно встал из-за стола и бросил ему папирус, на котором была изображена… схема строения мозга и зрительной системы.
— Этому рисунку больше двух тысяч лет, — небрежно пояснил он. — Выполнен местными жрецами-лекарями.
«Он мог бы прооперировать остеому, — мелькнуло в голове у Павла. — Но почему же не решился?» Вслух Павел спросил совсем другое:
— Тогда почему же на многих древних рисунках человеческие фигуры изображены с двумя левыми руками, вместо одной левой и одной правой?
Домбоно улыбнулся. Улыбка превосходства. Улыбка посвященного во что-то далекое и удивительно тайное…
— Вы видели античные статуи? Античные римские статуи, изображающие лошадь и воина, принимают различные позы в зависимости от художественного замысла. Лошадь с приподнятой левой ногой указывает на то, что всадник пал в битве. Поднятая правая нога говорит о том, что в битве погибла лошадь. Лошадь, поднявшаяся на дыбы, означает, что и лошадь и всадник погибли в сражении. Все не случайно, чужеземец… Их двурукие рисунки таким же образом несут в себе некую дополнительную информацию, например, о том, что на картине изображен человек, который жив. Две левые руки по такой схеме означают, что в отличие от равновесия души и тела, существующего в период земного бытия, изображенный человек «весь душа» и, следовательно, в момент создания портрета он был физически мертв. — И Домбоно произнес странную фразу: — Нефертити при жизни была вся душой, как и наша нынешняя властительница…
И Павел все-таки решился:
— Вы могли прооперировать остеому, Домбоно? Скажите, ведь вы могли?
Домбоно развел руками в жреческом одеянии:
— Тогда, чужеземец, у всех вас не было бы шанса на спасение. Но — да, я мог…
— …Ну, и зачем ты вздумал записывать байки этого чертового Домбоно? — нахмурился Брет Филиппс, застав рано утром невесть откуда вернувшегося Савельева за странным занятием.
Павел оторвался от своих записей и улыбнулся.
— А кто ж меня знает! Может, потому что я разыскал ответ на загадку мероитки Нефертити…