1

Граница была совсем близко.

Он чувствовал ее, как чувствуют любимую женщину. Где-то за темными скелетами деревьев, спеленутых снежным саваном, – граница, а за ней – долгожданная свобода.

Сердце забилось быстрее, утомленный взгляд вновь становился зорким. Как мчится по дороге домой коняга, почуявший родное стойло, так рвался он к границе. Быстрее, быстрее, быстрее…

Под защитой деревьев продирался он сквозь снежные заносы, проваливался в белую перину земли по колено. Замирал, сбивал комья снега с одежды, не дай бог, холод до костей проберет, тогда все, прости-прощай, дружок студиозус.

Ночь была темной, беззвездной, а он все равно отлично различал стволы далеких приграничных деревьев, эти черные колонны, топчущие белое тесто зимы. Нетронутый снег в лесу, казалось, умел светиться. Да и тучи к тому же разошлись, проснулась круглолицая луна.

Он бы никогда не увидел границу. Была она всего лишь незримой линией, заметенной снегом. Но и незримая она притягивала его с такой силой, что он твердо верил: почувствует ее, едва перешагнет чрез ту великую линию. Она сотворит из него совсем иного человека. Она избавит его не только от опостылевшего уже Геттингема, она ошкурит старую душу Фаддея Булгарина, вдохнет в него новую жизнь.

За спиной он, двадцатиоднолетний юноша, оставлял немецкое наскучившее студенчество, жалкое существование нищего студиозуса и безнадежность. Такая жизнь не для него. В чужой стране, в атмосфере безнадежности и политической стагнации можно было к тому же с легкостью сдохнуть от голода. Ведь кропанье стишков и занятия с розовощекими бутузами почтенных бюргеров казались в последнее время просто отвратительными, да и денег почти не приносили. Уж лучше тогда считать песчинки в море или звезды на небе…

Да и армия Наполеона совсем в затылок дышит. Как там говорят истинные мудрецы? Не жди соломинки и помоги себе сам.

Он замер. Что-то или кто-то и впрямь дышал ему в затылок. Эвон ветка хрустнула. Ощущение непомерной угрозы было столь жутким, что у Фаддея перехватило дыхание. Он метнулся за огромный бук, сердце молотилось где-то в горле как бешеное, на лбу выступил пот.

Кто же там?

Ведь он же еще в Геттингеме узнал, что путешествовать без подорожной ни в коем разе нельзя, наказание может оказаться весьма суровым. А уж то, что границу непременно будут охранять, ни для кого не было тайной. Что если за ним идет пограничный дозор? Следы в снегу, коих он понаоставлял без меры, даже дурака последнего и то на него выведут. Интересно, а он-то на что надеялся? За свободу бороться надобно.

Фаддей напряженно вслушивался в ночную тишину. Хотя нет, вроде ничего не слышно. Может, то ветка под снегом просто обломилась. Или олень какой на нее наступил. Бывают же в лесах олени. Да и другого зверья тоже… полно. Не обязательно же дозор солдатский.

Но надобно, надобно еще немного выждать. Не в Геттингем же возвращаться, там и в солдаты наполеоновские загребут – им вся недолга! Бежать, бежать со всех ног из этой дурацкой Пруссии надобно!

Ну, уж нет, миновало то время, когда Фаддей искренне восхищался Наполеоном Буонопарте. Теперь тот императором французов заделался, душителем свобод. А за чужого императора подставлять под пули задницу геттингемский студиозус не намеревался ни при каких обстоятельствах. Нисколечки. Он собирался жить, кстати, долго и счастливо, а вот скорая смерть в планы его не входила совершенно. Еще чего, податься в наполеоновские солдаты! Да солдаты мрут быстрее, нежели белки в лесу, а уж наполеоновские солдаты тем более.

Усталость всей своей непомерной тяжестью навалилась на него. Весь день, с самого рассвета, он без остановки пробирался сквозь снежные заносы. Холод цеплялся за одежонку с наступлением ночи особенно беспощадно. Пальцы Булгарина болели, словно тысячи тоненьких иголочек впились в каждый из них. Несмотря на теплые рукавицы на меху. Фаддей выглянул из-за дерева, сжал зубы, сжал кулаки, потом похлопал себя по бокам, пытаясь согреться.

Всякое начинание дается с большим трудом, все новое всегда рождается в муках. Просто нельзя поддаваться холоду и все тут. Всего-то и требуется от него взамен на свободу.

Фаддей взволнованно принялся искать кошель с деньгами в кармане тулупчика. На месте, слава богу. Славно, что смог выиграть хоть что-то в геттингемском кабачке. Объегорил парочку доверчивых бюргеров-колбасников, слава богу. На дорогу ему хватит. А там и дом родной.

Эх, знать бы, что уже пересек ее, границу эту. Что у своих уже находится. Но идти дальше никаких сил больше не было. Его усталое, изголодавшееся тело истосковалось по сну. Глубокие сугробы уворовали последние остатки сил. Надо, надо выспаться, а поутру – вновь в путь. Здесь ночью никто его и так не сыщет.

Фаддей скинул заплечный мешок, вытащил теплую попону и разложил на земле. Присел, кряхтя, съел краюху хлеба с головкой лука. Уже много дней он не ел ничего иного, хлеб и лук уже поперек горла у него стояли. Глотал и чуть не плакал.

Поеживаясь, замотал в попону ноги. По прошлым ледяным ночам Фаддей знал, что в такой мороз особо не разоспишься. Вжавшись в ствол корявого дерева, беглый студиозус глядел в затянувшееся одеялом из облаков небо.

Где-то в лесу вновь треснула ветка, возможно, и впрямь вспугнутый олень бродит. Вспугнутый?

А кем же тогда? Верно, плохо выспался тот олень. Интересно, оленям снятся сны? Какие-нибудь волчьи стаи?

Кругом царила тишина. Даже ветер, день напролет плевавшийся ему снегом в лицо, не завывал больше, уважая молчание ночи.

На пустой желудок, продрогнув до костей, на все смотришь слишком безрадостно и безнадежно. Еды в мешке осталась самая малость. Может, лучше было пока сидеть в Геттингеме? Даже в его холодной комнатенке под самой крышей не так зябко, как здесь, в лесу. Надо бы развести костерок, но возиться с мокрыми ветками – только душу на ниточки рвать. Лучше уж потрястись немного. Или вернуться? В Геттингем? Нет. Он ведь не женка Лота, чай. Коли вернется, и впрямь подобно ей в соляной столп обратится. Навеки вечные. Тогда уж о родных краях и думать не смей.

Верно это смешно – столпом соляным содеяться. Ты – человек, а весь из соли. И первый же дождичек будет для тебя последним, окончательным.

Фаддей потряс головой. Уши, черт побери, он их совсем не чувствует. Никак отморозил? Ох, уж этот мороз! Если так и дальше пойдет, чего доброго совсем отвалятся.

Маменька говаривала когда-то, что родился Фаддей в такую же морозную ночку. А уж орал, верно, от холодины, как оглашенный. Еще маменька рассказывать изволила, что и в жильцы его вообще не прочили. И только она у боженьки на коленях жизнь ему вымаливала. И ведь услышал господь тогда маменьку. Выправился младенчик. Вырос Фаддей нормальным, здоровеньким мальцом, разве что чуток более слабеньким, чем ровесники его. А может, предстояние новорожденного пред ликом смерти сделало Фаддея более цепким. Что ж тут такого? Ведь с малолетства в свивальниках понимать он начал, сколь ценно бытие земное. Его Фаддею боженька не просто так подарил, а чтоб он что-то достойное совершил. Вот хотя бы в отечество заснеженное воротился.

Отечество.

Может, и стоило в Геттингеме оставаться? Абы да кабы. Студиозус он был вполне толковый. Не многие с ним потягаться-то могли из прибитых к прусскому университету соотечественников.

Книги-то он сызмальства любил, глотал жадно. Когда время бывало. Читал Фаддей по ночам, при тоненькой восковой свечечке.

Фаддей зажмурился, губы зашептали псалом, тот самый, что царь Давид свитийствовал, когда сам в бегах был! Вот и Фаддей словесами сими утешится.

Сон навалился внезапно. Спал Булгарин беспокойно. Все время просыпался от холода, заново в попону укутывался. Долго лежал без сна, дрожавший, глядел в темное небо. А потом вновь сон наваливался.

Под утро и сновидение запальное пришло. Едва видения начались, Фаддей застонал во сне, ибо знакомы ему видения те были. Он видел пред собой лицо Мари. Ее улыбку. Ее белокурую косу, в которой запуталось солнце. Она шла к нему, пристально глядя Фаддею в глаза. А он в том сне и слова вставить не мог. Впрочем, Мари ведь тоже молчала. А потом лицо ее изуродовала гримаса боли, и она начала падать. С жутким криком и горчайшим упреком во взгляде.

В ужасе проснулся Фаддей. Спокойно, все это лишь сон. Но такой… такой реальный. Как проклятие, приклеившееся к его жизни, словно колючка репейная. Как глубокая рана в его душе. Избавится ли он от горести сей, возвратившись в заснеженное отечество? Мари. Без нее его жизнь сделалась пустой, как старая рассохшаяся бочка.

Фаддей прикрыл глаза, пытаясь не думать, ни о чем не думать. И видеть закрытыми глазами только черноту, только темень одиночества. Сколько он так пролежал, Булгарин не знал. Верно, потому что опять заснул.

 

2

Когда на следующий день солнце уже клонилось к закату, Фаддей уверился, что смог перебраться через границу. Он перешел ее! Теперь он в Польше, никто ему здесь и слова уж не скажет! Из Речи Посполитой он вскорости до дома доберется.

Вот только голод мучил его просто нестерпимо. Голод, который не утишить краюхой хлеба и луковицей. Брюхо просто совсем истосковалось по чему-нибудь горяченькому, чему-нибудь парному, обжигающему.

За скелетами умерших зимой деревьев он различил небольшую деревушку. Маленькое прибежище пейзан с церковной колоколенкой.

Больше ему прятаться не надобно. Теперь он свободный человек. Который питает крохотную надежду на то, что в теплом гнездышке у пейзан и теплый кабак отыщется! Чтобы «проше пане» и без шинка, да ни за что он в такое не поверит! Вот там и согреется, там и выспится. В теплой постели. И плевать на клопов! Господи, вот счастье-то, там наверняка есть клопы.

И руки, руки от мороза отойдут! А то словно в крапиву их сунули…

Фаддей быстро разыскал в деревушке столь желанный ему постоялый дом. Почти пустой. Только в уголку сидели несколько нахохленных теней за круглым столом.

Фаддей тоже рухнул за стол подле печки. Пахло в шинке не ахти как и темновато было, да какое ему до того дело, выбрался он от пруссаков!

Из кухни выскочила разбитная паненка. И Фаддей поневоле приосанился. Гром и молния! Очень даже недурна собой девка-то! Он-то рассчитывал на появление старого, жирного корчмаря, а тут такая красотка пожаловала. Небось и есть дочурка того самого старого и жирного корчмаря. Дочурки у корчмарей всегда красотки. В Геттингеме Фаддей на таких вдосталь насмотрелся.

Паненке было не больше семнадцати, а меж столов пробиралась столь самодовольно, будто весь двор постоялый ей одной принадлежал. В руках девица несла чарку с вином, которую и поставила с шутливым замечанием на угловой столик. Странно только, отчего это она по-немецки говорит, а не по-посполитскому «прошикает». Впрочем, местечко-то приграничное, так что чего дивиться… Паненка отпустила еще парочку шуточек, а Фаддей подумал разморенно: «Эка жужжит, как пчелка, что с цветочка на цветочек перелетает». А следующим «цветочком» был он, Фаддей Булгарин.

От паненки никак глаз отвести не удавалось. Словно прилипли глаза-то к лицу ее. Разве что его Мари так же хороша собой. Мороз отпустил Фаддея из своих цепких ледяных щупалец, какое там, студиозус взопрел даже. В животе колоть начало, а сердце за двоих колотиться принялось. Сейчас. Сей-

Ее каштановые волосы были убраны в косы, и глаза у нее, как у косули дикой. Паненка улыбнулась и замерла подле Фаддея.

– У нас как раз картофельную похлебку приготовили, – сообщила дочь корчмаря. – У нас ее всегда готовят отменно.

И губки прекрасной паненки соблазнительно дрогнули.

– Верно, я и впрямь выгляжу голодным, раз вы, сударыня, сразу о еде со мной заговорили, – слабо улыбнулся в ответ Фаддей. Улыбка у него на редкость жалкой получилась.

– О да, выглядите, господин!

– О, у вас опытный взгляд, сударыня, – Фаддей изо всех сил старался подольше удержать подле себя сию «пчелку». – И каким же видится вам истинно изголодавшийся человек?

– Ну, истинно изголодавшийся человек вваливается в наш трактир, шатаясь, чуть ли не падает за стол, не спуская глаз с дверей на кухню, а затем не сводит этих самых жадных глаз с хозяйки ни на секунду.

Мило же она смеется, мелькнуло в голове у Булгарина, и губки у нее так забавно подрагивают…

– Значит, так, сударыня, отведаю-ка я у вас горшочек картофельной похлебки. И от кружки пива тоже не откажусь.

– А наше пиво многие хвалят… – заметила девица с улыбкой и двинулась, изящно покачивая бедрами, в сторону кухни.

Фаддей прикусил губу, глядя вслед соблазнительной «пчелке».

После Мари он никого знать не хотел. Уже несколько лет. Нет, девок трактирных в Геттингеме за мягкие бока пощипывал, но никого не любил, как-то вот не позволял даже думать себе о любви. А то предателем бы себя вмиг почувствовал. Но ведь не может так и далее продолжаться! Потому что сейчас, глядя на прелестную дочку корчмаря, Фаддей затосковал, вернее, тело его по любви затосковало. Странное чувство. Словно ребра одного у него не доставало, словно изъяли у него то ребро, чтобы Женщину для него специально сотворить. Ибо без нее несовершенен есмь.

Паненка вернулась с кружкой пива.

– Скажите-ка, геттингемскую монету вы берете? – спросил он девицу. – Польских у меня покамест нет еще.

Губки девицы вновь растянулись в улыбке. А теперь-то чего смеется?

– Разумеется, мы берем геттингемские монеты, – отозвалась она, наклоняясь к нему. – В наших окрестностях так принято.

Если бы у него в руках сейчас была ложка, Фаддей точно выронил бы ее – от ужаса.

– Так я еще в Пруссии? – сдавленно спросил он. – А я-то думал, что уже в Речи Посполитой…

– О, нет, до границы еще минут десять пешим ходом, – беззаботно отозвалась девица, вмиг из «паненки» превращаясь во «фройляйн». – Но будьте уверены, господин, такую похлебку в Польше вы уже ни за что не попробуете. Только обождите немного, я принесу вашу тарелку.

И вновь исчезла.

А Фаддей вслушивался в подозрительный гул в голове. Как же он мог так преступно просчитаться? Вот ведь беда! И что же ему теперь делать? Плюнуть на все и пожрать как следует? А не слишком ли то опасно? Эвон как заозирались «тени» трактирные при слове «граница»!

Нет. Успокойся же, Фаддей. Не сходи с ума понапрасну. Будешь дергаться, беду на голову свою только навлечешь. В конце концов, не писано же у него на лбу: «Путешествую без подорожной!» Вот съест он картофельную похлебку, с силами соберется. А то еще и подумает, остаться ему на постоялом дворе на ночь. Впрочем, ночь и без того уже наступила. До чего же здесь темно, в шинке-то. Только свечки на деревянных столах горят, маленькие островки света во мраке.

Фаддей отпил большой глоток из кружки. Давно он пива-то не пил. Эх, русского бы кваску сюда…

С голодным видом Булгарин покосился в сторону кухни, в которой исчезла хорошенькая дочка корчмаря. Интересно, эта фройляйн тоже улыбается, когда помешивает в котле свою картофельную похлебку?

Внезапно огонек свечи на его столе заметался беспокойно. Так, кто-то решил развеять его застольное одиночество. Над столом угрожающе навис некто с орлиным носом. Гм, а почему это носом? У орлов вроде бы клювы. Ну да ладно, пусть будет орлиный нос. Нос-то огромный, а вот глазенки – сущие щелочки. «Орел» без приглашения сел за стол напротив Фаддея. Да еще кивнул двум своим спутникам, что медленно выплыли из темноты на жалкий свет восковой свечечки. Подхватили табуреты и сели по бокам. Булгарин весь подобрался, чувствуя недоброе. Хотелось бы верить, что они просто решили составить ему компанию. Хотелось бы верить…

С наигранно безразличным видом он обвел глазами непрошеных соседей. Парень, пристроившийся справа от него, казался грубо сколоченным шкафом. Да еще шкафом, смердящим сивушным перегаром и потом.

Сосед с орлиным носом был седой как лунь, да и одежка у него тоже была какая-то вся седая. Даже кожа на лице и та казалось серой. Очки же на гигантском «клюве» – дужки с позолотой.

А вот третьему с ростом совсем не повезло – подагрический гном, да и только. И ушки острые, как у чертенка с заброшенной мельницы.

– Надеюсь, ты не будешь возражать, если мы посидим рядком, чужак, – улыбнулся «орлиноносый» и пододвинул к себе пивную кружку. – Не больно-то весело сегодня вечером, – проронил он. – Вот мы и подумали, не поболтать ли нам с приятным человеком.

«Вот и неправильно подумали!» – хмыкнул про себя Фаддей. Дыши тут отвратным сивушным духом. Да еще эти двое на него так поглядывают, словно и не люди вовсе, а собаки, ждущие хозяйского приказа. Ну, и как ему от них избавляться? Подыграть? Или сразу же сказать, чтоб убирались. Если бы он только наверняка знал, что это всего-навсего пара выпивох… Ну, положим, те, что по бокам от него расселись, и в самом деле выпивохи. Но вот тот, что с орлиным носом? Он-то как раз выпивохой совсем не кажется. Скорее всего, чинуша… а то и доглядчик жандармский. О, господи, и как из всего этого выкрутиться!

– Слыхали мы, нездешний ты, – заметил орлиноносый.

И влюбленным взором, наигранно влюбленным взором уставился на пивную кружку.

– Хорошие же у вас тут уши, – хмыкнул Фаддей. И тоже уставился на пивную кружку. – Невероятно хорошие уши!

– Путешествуешь?

Никаких сомнений! Этот тип собирается допросить его! Из чистого любопытства? Уж вряд ли. Только не орлиноносый.

– Да. А вы? Местные?

Орлиноносый поджал губы и покачал головой.

– Нет, живем по соседству. Знаешь, что удивляет? Большинство чужаков, оказывающихся в здешнем трактире, очень долго путешествуют. Слишком долго, – и оскалился, словно пошутил удачно.

А потом многозначительно глянул на подагрического гнома, и тот с готовностью принялся ухмыляться. Затем перевел взгляд на злополучную пивную кружку, с видимым безразличием опустил в пивную пену указательный палец и провел им по краю кружки. Стекло омерзительно заныло.

Все-таки они взяли его! Внутренности Фаддея сжались, попробуй тут сохранять безразличие на физиогномии, когда… Господи! Точно жандармские доглядчики, и они взяли его! Уж точнехонько в ловушку попал. В десяти минутах ходу от границы! В десяти смехотворных минутах!

Прочь отсюда! Только как? Эти две морды и шевельнуться ему не дадут. Тут уж сомневаться никак не приходится. Натасканы у хозяина. Верно он не первый, кого они вот так вот вылавливают. Ничего, он, Фаддей, первым будет, кто от них улизнет! Это уж точно. Как вот только улизнуть-то? Как? Да встать и бежать! Бежать, покуда сил хватит, к границе-то!

Нет, они только того и ждут, что он побежит. Наверняка на улице кто-нибудь поджидает. Ладненько, доиграет он эту комедь до конца. Может, и вырвется дичь из силков. Убежать всегда можно.

Внезапно тип с орлиным носом вскинул голову. Маленькие глазки-щелочки кольнули взглядом лицо Фаддея.

Орел выследил свою добычу. Интересно, прямо сейчас набросится? Или еще парочку кругов в поднебесье нарежет? Пусть будет осторожен, не то мышь первой ему в горло вцепится…

– Весьма опасно путешествовать вблизи границы. Особливо в твоем юном возрасте…

– Ну, покамест я никакой опасности не почувствовал, – с улыбкой отмахнулся Фаддей. – Кроме того, никогда не знаешь, где опаснее, дома на печке или в дороге… – ох, уж он-то точно знал, где опасней!

Щеки у него уж горели от косых взглядов «сторожевых псов», сидевших наизготовку. Ясно и понятно. «Орел» был охотником, а они дичь для него вынюхивали.

Орлиноносый задумчиво держал кружку с пивом в руках. В совершеннейшей, так сказать, безмятежности.

– Где опаснее? – вновь потянул он за ниточку расставленных силков. – Ну, граница вовсе даже не опасна, если ее пересечь беззаконно не собираешься. Особливо в твои юные годы.

И глазки-щелочки прилепились взглядом к лицу Фаддея.

– Правда? Чего-то я не понимаю, что тебе надобно! – Фаддей уже и не пытался сдерживать душившую его ярость. – Хорош, прекрати фиглярствовать! Почему бы вам всем не отправиться по домам и не оставить меня в покое дожидаться великолепной картофельной похлебки?

Мерзкий карлик заливисто захихикал. А потом обернулся к Фаддею.

– Мог бы и поласковее с нами обращаться! – произнес он до того писклявым голоском, что Фаддей на мгновение даже подумал, что рядом с ним сидит ребятенок.

– Заткнись, Якоб! – рявкнул орлиноносый. – Тебя никто не спрашивал!

В мгновенье ока подагрический гном вновь затих, вот только ухмыляться издевательски так и не перестал. Господи, до чего же уродливая ухмылка! Парень ростом с козу, а думает, что сумеет свалить с ног здоровенного студиозуса. Да Фаддей ему одним ударом все зубы пересчитает! Хотя… Эвон какой великан гнома того охраняет. Хотя на вид больно глуповат. Да и ухмыляется лишь тогда, когда гном хихикать начинает. Как будто этот карла и есть «голова» великана…

А орлиноносый с самым невозмутимым видом вновь повернулся к Булгарину:

– Уйти-то мы уйдем. Но лишь тогда, когда я сочту нужным, юный друг мой! Кстати, сколько ж тебе лет-то, а?

Фаддей почувствовал, как неприятный холодок побежал по спине. Эвон, вопрос какой. Не вопрос, а стрела ядовитая. И впрямь в солдаты забреют… Бежать? Смешно и думать. По бокам «псы сторожевые» бдят. Сохраняй спокойствие! Еще ничего не потеряно…

Он молча поднес к губам пивную кружку.

– Я спросил тебя, сколько тебе лет! – рявкнул орлиноносый, изо всех сил стукнув кулаком по столу. А потом кивнул своему Голиафу.

Фаддей дернулся всем телом, когда железная длань великана сдавила его колено.

– Эй, убери свои колбасячьи лапы…

И больше уже дернуться не смог, великан продолжал невозмутимо сжимать свои клешни, по-прежнему тупо глядя в одну точку.

Господи! У него лапищи что, из железа? Ну и хватка.

Фаддей заскрежетал зубами от боли. А тут вторая лапища великана вцепилась ему в волосы. И в тот же миг Булгарин впечатался лицом в столешницу. Попробуй тут вывернись! Где ему, Давиду, супротив такого Голиафа? Это тебе не из пращи камешками постреливать!

И все же Фаддей попытался вывернуться. Кружки с пивом покатились на пол. А великан вжал его в столешницу с такой яростью, что Булгарин и тому рад был, что дышать еще может. Десять минут пешим ходом! Десять минут!

С нескрываемым наслаждением орлиноносый наклонился к нему и издевательски улыбнулся.

– Ась? И сколько ж лет-то тебе?

– Не знаю, что тебе вздумалось, старик… – закашлялся Фаддей.

– Не хочешь со мной разговаривать? – «огорчился» клювастый тип. – Ничего, заговоришь как миленький. Все говорили, и ты заговоришь.

И молниеносным движением поднес к лицу Фаддея горящую свечу.

До чего ж обжигает-то! Фаддей вновь попытался вырваться. Куда там! Никаких силенок не хватит! Нет, ничего он им о себе не расскажет, даже если пытать удумают! Тут его будущность разыгрывается! О ней забывать не след! Подумаешь, боль какая-то, кою огонек свечной причинить может, супротив возвращения на родину! Все тело Фаддея пульсировало уже от ненависти и боли. Булгарин презрительно сплюнул на стол.

– Хо-хо, свечечку затушить удумал! – засмеялся орлиноносый. – Погодь, погодь, помогу тебе немножко.

И с дьявольским просто восторгом в глазах поднес свечу к губам Фаддея.

А-а-ах! Жуткая боль выплеснулась слезами из глаз Булгарина. Да уберите же сию чертову свечу! Это дьявольское пламя! Губы, губы, господи, до чего же больно. Нет, боли уж он стерпеть не сможет. Пусть делают с ним, что хотят.

– Так сколько годков? – вновь спросил орлиноносый.

– Двадцать… один! – прохрипел он.

– Можа, и имечко свое драгоценное скажешь?

– Булгарин! Фаддей!

– Откуда?

– Из Геттингема! Студиозус!

– И куда путь держишь?

– Свечу убери! – рыкнул Фаддей.

– Куда путь держишь, спрашиваю?

Фаддей вцепился пальцами в бока, лишь бы боли в лице не чувствовать. И забил ногами по полу.

– Убери свечу-у!

– Здесь я распоряжаюсь! – сухо отозвался орлиноносый. А потом ткнул свечой в лицо Фаддея. – Куда?

– В Польшу! – выкрикнул Булгарин столь громко, что в тот миг, верно, само время замерло, оглушенное.

И тут же тип с орлиным носом убрал прочь свечу.

– Ну, и ладно, что заговорил, умница! А теперь и я тебе представлюсь. Циммерман я, рекрутов набираю в армию императора Наполеона. Раньше Фридриху Прусскому набирал, а теперь вот Буонапарту Французскому, хе-хе…

Великан отпустил Фаддея. Кулем совсем бессознательным на стол тот свалился. От боли в обожженном лице думать никаких сил не было. Да и о чем еще думать-то оставалось? И без того поумничал уже слишком много. Вой и победили эти. Три супротив одного. Несправедливо, зато весьма успешливо. Ну, и что же далее будет? Э-э, а не больно-то и знать хотелось бы! К тому же эта боль! У него теперь не лицо, а болячка обожженная сплошная…

– Значит, Фаддей Булгарин! – задумчиво произнес Циммерман. – Поляк, что ли?

Что ж, пусть, пусть за поляка держат. Еще не хватало, чтоб узнали, куда он и в самом деле направляется…

– И подорожной у месье Булгарина совсем никакой. Закон месье нарушает. Презлостно.

Что он там все тявкает? Что этому сучьему потроху еще от него надобно? Свинья в очках, как есть, свинья, не человек…

– Да и бог бы с ней, с подорожной-то, – с усмешкой продолжил «орел» Циммерман. – Но в таком-то возрасте месье служить обязан. Студиозус? А кто проверит, что не дезертир великой наполеоновской армии? Уж дозвольте, месье Булгарин, нескромное замечаньице, дезертирство вам и головушки неразумной может стоить!

Фаддей мгновенно в себя пришел. Да и как тут не прийти? Коли головы может стоить! А может, этот тип специально так говорит, собираясь дожать его? Или это все же правда? Стоить головы? Конечно же правда. Как будто он не знает, как с дезертирами в любой армии обходятся! Вздернут на виселицу, и вся недолга. Господи! Только не это! Не умирать!

– Фаддей Булгарин!

Вот, опять этот орлиноносый! Что ему еще?

– Будучи чиновником на государственной службе, я просто обязан задержать вас, месье!

Фаддей рухнул мокрым пустым мешком на лавку. А казалось, проваливается в глубочайшую пропасть. Пропасть, из которой и не выбраться никогда. Словно Иосиф в колодец ухнул.

– …Так, а вот и картофельная похлебка пожаловала!

Кто же это? А-а, дочка корчмарская. Слава богу, и вечерю последнюю ему обеспечили!

Она выплыла из кухни с огромной плошкой похлебки, паровавшей сладостно. Орлиноносый и его сторожевые псы настороженно обернулись к девице. На ее появление они явно не рассчитывали. Ну, да, он тоже не рассчитывал…

Отчего это девица столь пристально на него поглядывает? И подмигивает? Она что же, не понимает, что взгляды ее влюбленные невместны даже?!

– Осторожно! Очень горячая похлебка! – и девица послала ему еще один проникновенный взгляд – сначала ему, а потом похлебке.

И Фаддей все понял.

Девица так мастерски споткнулась, как будто каждый день упражнялась. С испуганным: «А-ах!» горячая похлебка плеснула в лицо великана. И Голиаф взвыл обиженным быком Минотавром.

Сейчас!

Фаддей схватился за плошку и обрушил ее на голову гнома, страдающего подагрой. А потом толкнул стол так, что тот углом рухнул на клювастого Циммермана. Один прыжок, и Фаддей уже на свободе.

«Прочь отсюда и бегом к границе! – мелькнуло в голове Булгарина. – Во имя всего, что еще свято для тебя, беги и спасай свою никчемную жизнь!»

Темнота на постоялом дворе с ума сводила. Где же эта проклятая дверь? Тут же она должна быть! Вот она, прочь! И Фаддей рванулся к дверям. За спиной слышались проклятия ошпаренного Голиафа. Господи! Он же догонит! Ему на все, даже на боль, наплевать! Только бы не попасться ему в руки!

Фаддей продирался сквозь темноту. Великан-то совсем близко. Да вот же она, дверь! И тут Фаддей почувствовал, как цепляет ногой лавку. Мгновение, кое летел он по воздуху, в вечность ему показалось. А затем голова Фаддея приложилась к дверному косяку, и он потерял сознание.

Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству Государю Александру Павловичу:

«…На территории государства Прусского ведется интенсивный рекрутский набор в войска Буонапарте. С теми же, кто изволит сопротивляться сему набору, велено поступать бесчестно».

 

3

Рудольф Дижу молниеносно вжался в каменную стену. И даже дышать сейчас не отваживался. Закрыв глаза, вслушивался. Ночь была слишком темной, хоть глаз выколи, тут и своего носа не увидишь, не то что там.

Шаги. Ага, кто-то один бредет. Шаги казались неуверенными, шаркающе-шаткими. Пьяный, что ли? Вон, еще ближе подошел. Словно ищет что-то. Может, живет поблизости, и ключ никак найти не получается? Проклятье! Да пропади ты пропадом, наконец!

Так, а это что зашелестело? А-а, решил «расписаться» никак парень на стене дома? Ясное дело, по пьяной глупости копошился, штаны и то спустить никак не мог… Ну, долго он еще облегчаться-то будет? Бочку, что ли, вылакал…

Спокойствие! Передохни, обдумай все, Рудольф, дружище. До сих пор все как по маслу шло. Никто не заметил, как он через окно выбирался. Уж в чем-чем, а в этом Рудольф может быть совершенно уверен, никто из караульных кумпанцев не сторожил. Об этом Биду заранее побеспокоился, да здравствует его муштра, виват! Все спали как убитые. А если кто по нужде выбраться вздумает, он на кровати подушку взбил, да одеялом прикрыл – подумают, что спит. В полудреме никто и не поймет, пожалуй. Никто ночью его отсутствия не заметит.

Облегчившийся выпивоха медленно пошел прочь. Рудольф осторожно выглянул из-за угла. А потом быстро бросился прочь по темному переулку.

Вперед же, вперед! К Хайльбронским воротам. Прочь поскорее из городишки, на волю. Ворота, одни лишь ворота от свободы его отделяют. Когда караульные что заметят, он уж далеко убежит. А потом? Что потом-то ему делать? Ведь другие посты поймают! Сдаться? Ну, уж нет. За свою свободу бороться надобно. Пусть его подстрелят, но за так просто он им не дастся. Проклятые вояки Буонапарте, дьявольского Корсиканца! Да смерть в тысячу раз лучше возвращения в казармы. Ведь у солдата один конец – смерть от пули, а жизнь превращается в сплошную безжалостную воинскую муштру.

Услышав топот копыт, Дижу молнией метнулся к лестнице, вжался в заледеневшие камни.

Что он вообще в жизни-то видел, кроме муштры проклятой? Только родился, сразу муштровать начали. Сначала отец, дед, потом – в школярах и теперь вот в казармах. Как же он их всех ненавидел – свиньи, желавшие подавить его. Самих бы их в руки палача!

Теперь он сам хозяин своей судьбы. И так просто никому не покорится. Если они возьмут его, издевательства лишь увеличатся. Они ведь стараться будут уничтожить его окончательно. Расколоть его, как орех, сделать примером устрашения для всех остальных солдат! Пусть, мол, смотрят, чего дезертир из доблестной наполеоновской армии заслуживает. Успокойся, Рудольф! Ты сильнее их! Ничего у них не выйдет.

Он отлепился от стены дома и побежал. В конце переулка Дижу вновь замер, едва переводя дыхание. Так, теперь вниз, под горку, и к воротам. А ворота, как ушко игольное, в рай ведущее.

Как же глупо с его стороны было не обзавестись заранее одежонкой бюргерской. В мундире-то солдатском, наполеоновском мимо постов не побегаешь. Да еще этот чертов холод.

А что если его исчезновение в казарме уже заметили и давным-давно поджидают Дижу у ворот? Всякое мгновение может раздаться крик постовых… И тогда они погонят его, как дичь. Дичь, которую обязательно подстрелит охотник.

И тут внезапно Рудольф услышал: мягкий топот копыт и скрип деревянных колес. И пение.

Рудольф протиснулся в узенькую щель между домами, а потом осторожно выглянул.

Мимо него проезжала телега. Фонарь, висевший на облучке у кучера, покачивался из стороны в сторону, отбрасывая изорванные тени на стены домов. Телега, груженная всяческим дерьмом, гигантская гора которого высилась за спиной возницы.

Дижу брезгливо отшатнулся.

А вот возница, судя по всему, здорово поборолся тем вечером с жаждой и теперь раскачивался на облучке. Хм, в этом городишке что, одни пропойцы обитают? Хоть бы песни свои горланить перестал! Еще не хватает, чтоб из-за него в домах свет запалили. Стой, Рудольф, не ворчи, вот же он, твой пропуск в рай и на свободу.

– Помогите! – тихо, чтоб услышать его мог только возница, взмолился Дижу. – Помогите!

И возница затуманенно глянул в его сторону. Проклятье! Что ж он конягу-то не придержит?

– Стойте же! – вскрикнул Рудольф. – Помогите! Возница все-таки схватился за вожжи. Господи, до чего же он пьян-то! Как он вообще на облучке сидеть может! А видок у него! Маленькая, вонючая кучка дерьма, а не человек… Ладно уж и то, что телегу остановил.

– П-подойди…

Ну, и что с ним делать? Просто прочь с облучка стащить? Сопротивляться сей доходяга вряд ли будет, эвон как его даже в сидячем положении мотает… Но с пьянчугами никогда не знаешь, что они отчебучат. Надо, чтоб он сам прочь слез.

– Ч-чего тебе? – враждебно спросил возница, и Дижу даже вздрогнул. – Кто ты ваще такой? П-пкажись!

Дижу на свет выходить и не думал. Если этот болван увидит мундир, мигом поймет, откуда ветер дует.

– Да здесь я, внизу. Помощь мне твоя надобна. Бочонок у меня… с винцом, – едва слышно произнес Рудольф. – Мне его сегодня ночью позарез отвезти надобно… в Хонебек. Свадьбу там играют. А в одиночку его тяжело волочь. Винцо-то, верно, знатное. Может, подбросишь на телеге?

Возница молчал, словно и не понял, что ему Дижу втолковывал.

– Обидятся на меня, если винцо вовремя на свадебку не доставлю, – нетерпеливо выдохнул Рудольф. – Жених-то – мой хозяин. Мясник он славный. Так он из меня такой колбасы за то понаделает, что вино не доставил, только держись.

И тут возница пьяно хихикнул.

– А т-ты с-савсем д-дурак! – пролаял он. – Как будта твой мастер б-без того из тебя отбивных не д-делает! Эх, молодняк, все вы б-блваны!

«Закрой ты свою пасть гнилую! – взмолился в душе Дижу. – Будто тебя тут кто-то слушает!»

Возница смилостивился.

– Ставь, давай, свой бочонок! Да дерьмецо там не больно выкидывай. Навоз-то кавалергардский. А французишки своих лошадей знатно подкармливают. И горит дерьмецо в печи, как…

– Да не поднять мне одному бочонок-то!

Возница трагически закатил глаза.

– О, человек! Да у твоего мясника, верно, ангельское терпение, юнец.

Дижу уж было собрался силой сталкивать с телеги возницу, но тот самолично начал опасный спуск.

– С-счаз, помогу, – бормотал он при этом. – Но в будущем, знай, не подвернется тебе такого же доброго Вилли. И… и никто не п-пможет. Если ты этого еще не понял, то… то ты совсем д-дурак. Шел бы ты, парень, в солдаты. Там уму-разуму быстро научат…

Дижу подскочил к вознице и сжал пьянчужке глотку. Невысокий человечек вытаращил глаза от ужаса. Кричать он не мог, да и сопротивляться вроде бы тоже не думал. Он лишь смотрел на Рудольфа в ужасе и отчаянно хватал ртом воздух. Жалкий кусочек конского навоза, зовущийся человеком! Ну, и кто из нас двоих болван? А? Чертовски приятное чувство быть хозяином чьей-то жалкой жизнешки. Превратиться из униженного в унижающего. Властвовать над другими. Всю свою ярость, всю свою ненависть вложить в захват, в зажим чьей-то грязной шейки. И чувствовать, чувствовать каждым пальцем, как кто-то дрожит от ужаса.

Внезапно возница обмяк. Что, так быстро? Да не мог он так быстро задохнуться! Неужто ж он убил его? Рудольф наклонился над возницей. Нет, просто в беспамятстве. Ладно, хоть не обделался от страха…

Дижу стащил с возницы одежонку, накинул на него свою.

Чужие портки доходили только до колен. Рубаху вообще не застегнешь. Мда, еще хуже, чем пробираться через ворота в мундире… Ладно хоть плащ все это безобразие прикрывает. О, господи! Лохмотья провоняли отвратным сивушным духом, мочой и рвотой. Ладно, авось не задохнется.

А как же возница? Он накинул на пьянчужку какое-то тряпье. Еще не хватало, чтоб мужичонка замерз на такой холодине. Брр.

Дижу вскочил на облучок, взялся за вожжи. Ну, теперь он точно на свободу вырвется. Рудольф вздохнул судорожно. Свобода! Ступай, куда глаза глядят. Прочь из собачьего загона. Прочь из солдатского рабства во имя чертового Наполеона-Корсиканца.

В начале 1812 года всем было ясно, что войны с Наполеоном миновать невозможно. Россия, по условиям Тильзитского мирного договора примкнувшая к континентальной блокаде, проводимой Наполеоном, с каждым годом все сильнее ощущала тяжесть этой системы.

И чтобы хоть немного поправить положение, Александр I тайно возобновил торговые отношения с Британской империей, а затем ввел новый, повышенный сбор пошлин с товаров из Франции.

Независимость России была главным препятствием для осуществления планов Наполеона.

Еще осенью 1811 года полковник Чернышев, посланный императором Александром в Париж, доносил:

«Война решена в уме Наполеона… Мысль о мировладычестве так льстит его самолюбию и до такой степени занимает его, что никакие уступки, никакая сговорчивость с нашей стороны не могут уже отсрочить великой борьбы, долженствующей решить участь не одной России, но всей твердой земли…»

Наполеон собрал для похода в Россию огромную армию, насчитывающую шестьсот тысяч человек при тысяче четырехстах двадцати орудиях. Такая армия имела возможность действовать крупными группировками, направляя их к определенным центрам. Как же могли отразить наступление наполеоновских полчищ русские войска, растянутые кордоном на протяжении почти шестисот верст? Все понимали, что так или иначе борьба с Наполеоном предстоит упорная, трудная и жестокая.

 

4

Все это казалось дурным сном. Кошмаром.

Вместе с остальными несчастливцами Фаддей стоял перед зданием казармы на плацу и косился на тяжеленное ружье за своим правым плечом. И верить в такое не хотелось: он – солдат. Солдат наполеоновской армии. Хорошо, конечно, что не заперли его в кутузке и не повесили. Но они сделали его солдатом. В конечном итоге сие ничуть не лучше повешения. Умирают-то солдаты всегда быстро. Ибо кто они, как не пушечное мясо? А пушечное мясо, как водится, слишком быстро в расход пускают.

Собственная жизнь серебристой рыбкой уплывала у него из рук. Отныне другие решали все за бывшего студиозуса. Ему указывали, когда он, Фаддей, должен подниматься по утрам и когда ложиться спать. Все теперь Булгарин делал по чужой указке. По указке тех, кому в этом мире посчастливилось приказывать.

Он проиграл судьбе. Проиграл из-за каких-то жалких десяти минут. И сего Фаддей до скончания жизни себе не простит. Никогда! Горчайшей желчью обида на самого себя закипала в его душе.

Не должен он был забредать в ту деревню! Он обязан был ползти через ту растреклятую границу! А вот теперь рыбку выловили, бросили в бочку к остальным таким же рыбехам-дурехам. Среди них он перестал быть студиозусом Фаддеем Булгариным, здесь он превратился в мясную начинку наполеоновского мундира, марширующую нога в ногу с тысячами себе подобных. Возможно, еще настанет день, когда ему сделается безразличной собственная участь. Участь, рок, немезида, судьба, фатум парализует его волю.

Только один из них отважился перемахнуть через стены казарменной неволи. Кажется, его звали Рудольф Дижу. По крайней мере именно так сказали во дворе казармы…

Фаддей не знал Дижу. Тот бежал в тот самый роковой день, когда Булгарина привезли в казармы новобранцев. Но Дижу интересовал бывшего студиозуса куда больше, чем все остальные солдаты вместе взятые. Дижу являлся для него живым доказательством непокорности. Непокорности судьбе. О нем до сих пор шептались все вокруг. Дижу уже целых три дня был в бегах, и до сих пор никто так и смог выйти на его след. Господи, может, ему удалось пересечь границу. Непременно удалось.

Фаддей претягостно вздохнул. Проклятый мороз! Спрашивается, вот для чего их согнали на двор казармы?! Причем не в первый раз. Любят «наставники их душ солдатских» опаздывать с началом тошнотворной муштры. Чем дольше ждешь, тем сговорчивее становишься.

Краешком глаза Фаддей наблюдал за своими новыми товарищами. Вот ведь чудеса! До чего мундир всех безликими делает. Рядом с ним топчется Мишель Поппер. Широкоплечий, грубосколоченный, как шкаф. И затылок у него бычий. Мужлану сему, пожалуй, третий десяток пошел. И здесь ему точно нравится.

Синий мундир инфантерии тоже нравится ему, к мундиру Мишель быстро привыкает. А еще старается носить сию солдатскую одежонку правильно. Трепещи всяк, кто к мундиру дурственно относится. Здесь сие столь же тяжким грехом считается, как и неверность супружеская. В первый же день Фаддей позабыл застегнуть верхнюю пуговицу на своем голубом мундире. Чертыханье и брань капрала Биду до сих пор эхом отдается у него в голове. Господи, и это из-за какой-то там никчемной пуговицы!

А то еще перепутаешь белые кожаные ремни, на которых висит черный патронташ. Он должен идти с левого плеча на правый бок. И спутаться никак нельзя. Потому что слева на поясе висит сабля. Святое! Если саблю не начистишь, по головке тебя здесь за это не погладят.

Тут вообще ни за что по головке гладить не станут.

Внезапно по солдатским рядам как волна прошла. Ага. Капрал Биду со зверской миной на лице из казармы вышел. Чем-то сей Биду Наполеона напоминает: такой же низкорослый человечишко в серой солдатской шинели, воротник которой вздернут по причине холода повыше. Руки сцепил за спиной, сам вперед пригнулся. Треуголку чуть ли не на нос натянул, и глаз-то не видно. Мда, и впрямь Наполеон казарменного пошиба. А впрочем, мы все глядим в Наполеоны. До поры до времени, конечно.

Капрал Биду медленно обвел взглядом своих солдат. Словно искал кого-то конкретного. Возможно, жертву выглядывал, коей и посвятит все свое драгоценное внимание во время проклятой муштры.

Биду глядел точнехонько на Фаддея.

Все, сейчас начнется. Вот только пусть не ждет, Булгарин над собой потешаться не дозволит!

– Оружие к бою! – рявнул Биду, отпуская Фаддею особо зверский взгляд.

Фаддей молниеносно взял ружье наизготовку.

– Ты как ружье держишь? Это тебе не ложка! – с пренедовольным видом прорычал Биду.

Нормально он ружье держит, и пусть господин капрал не выдумывает. Биду сделал шаг к Фаддею.

– Ты как ружье держишь? Это тебе не ложка! Глазки Биду опасно прищурились. Кошачьи-то у него какие глаза. И сейчас сия кошка когти ему в морду-то и впустит. Ну, уж сего Фаддей точно терпеть не станет…

Булгарин медленно поправил ружье, так медленно, будто и не по приказу действовал, а по собственному соизволению!

Глаза у Биду вспыхнули, словно нутро раскаленной печки. Другой кто точно от страха в штаны бы наделал. Но не он. Пусть поймет маленький капрал, что среди его солдат есть один, не собирающийся танцевать под его дудку. Важно, очень важно сопротивление ему оказать – ради спасения собственной души важно. Он им тут не пушечное мясо!

…Через три часа с жуткой муштрой было покончено.

– Эх, парень, парень! – простонал у него за спиной Мишель. – Что за дурь у тебя в голове накипает? В первую же неделю так разозлить капрала! Ну, и что ты от того выиграешь? Неужели так хочется шпицрутены на собственной шкуре попробовать?

Он стащил с головы треуголку, метнул ее в сторону и бросился на кровать.

– Нет, не хочу, – вздохнул Фаддей. – И именно поэтому не позволю Биду надо мной издеваться. Хоть ты это и считаешь слабоумием. Никто не смеет издеваться над нами.

Мишель горестно покачал головой.

– Перестань! Я в этом хоре мальчиков пою дольше тебя, и вот что я тебе скажу: если хочешь уцелеть, делай, что тебе говорят! Тут любого сломают, и даже не заметят. Просто жри то дерьмо, которое тебе подсовывают, и про прежние привычки вольного студиозуса забудь.

Фаддей стащил с ноги сапог.

– Вот, с тобой они уже справились. Ты готов у них из рук дерьмо жрать. Но пойми, Мишель, – Булгарин зашептал отчаянно, – не хочу я здесь оставаться. Мне выбраться отсюда надобно, потому что я свою жизнь прожить хочу, а не маленького капрала, не Наполеона. Мне свобода надобна, а не то, что капрал тявкает.

Мишель закинул могучие руки за спину.

– Ага, и ты думаешь, что, цапаясь с Биду, попадешь на свободу, и стены казарменные пред тобой разверзнутся, аки море пред Моисеем?

Стиснув зубы, Фаддей стащил второй сапог.

– Нет, конечно, но если я с самого начала буду танцевать под его дуду, то уж точно никогда отсюда не выберусь! Пойми ты, Мишель, он ведь над нами специально издевается. Как будто крылья подрезает. А с подрезанными крыльями птаха точно из клетки казарменной не вылетит.

Мишель тоже с кряхтением принялся стаскивать сапоги.

– Может быть, – простонал он. – Но слишком уж дорого тебе расплачиваться придется. Ты ведь врагом не только чертового капрала сделаешься, но и всех своих сотоварищей против себя настроишь. Или ты думаешь, парень, им понравилось из-за твоих капризов бегать по плацу лишние три часа? Булгарин! Поверь, я тебе и в самом деле друг: не цапайся ты с этим негодяем. Если он не на твоей стороне, плохи твои дела. И уж тогда ты точно убежать не сможешь, да что там, даже подумать об этом не успеешь.

Сапог Мишеля слетел с ноги своего хозяина и приземлился ровнехонько под лежанкой Фаддея. Воняло от сапога так, что у Булгарина все внутренности перевернулись.

– Дижу был такой же, – заметил Мишель, стаскивая второй сапог. – Тоже не лизал капралу то место, на котором сидеть полагается. Он его ненавидел. И все ненавидели Дижу. Никто с ним не разговаривал. Я даже голоса его ни разу не слышал. Он как прокаженный был. Булгарин! Если хочешь уцелеть, не поступай подобно Дижу. Иначе ты сам уничтожишь себя собственными руками.

– Эй, Мишель! Потише! – приглушенным голосом произнес Фаддей. – Как раз Дижу-то и не дурак совсем! Что-то не вижу я его в казарме. Ау, Дижу! Он сейчас на свободе и может делать все, что ему заблагорассудится…

И тут Фаддей подскочил. Дверь в казарму распахнулась. Кто-то подслушивал их разговор! Биду? Нет. Слава богу, Цветочек. Всего лишь Цветочек, угловатый юнец с копной белокурых волос.

– Привет, негодяи, – весело поприветствовал он их, бросая треуголку на лежанку. – Братцы, – Цветочек повел носом, принюхиваясь, как собачонка в лесу. – К нам что, кошка забежала? Воняет-то как… А-ах!

Второй сапог Мишеля угодил ему прямо в живот.

– Мне же, может быть, обидно, когда ты высмеиваешь мои потные ноги, дурак!

Фаддей только головой покачал. Цветочек и Мишель – та еще парочка. Более разных людей во всей казарме не сыщешь. Цветочку, имя которого все уже позабыли, недавно исполнилось восемнадцать лет. Совсем еще юнец, молоко на губах не обсохло. Тоненький и высокий, как подпорка для фасоли. Белокурые волосы и личико молочного поросенка да пушок над верхней губой. А Мишель – полная противоположность Цветочка, хотя бы по возрасту. Уж он-то хлебнул жизни полной ложкой, возможно, даже слишком много хлебнул. Огромный, словно породистый бык. И настроение у него чаще всего просто отвратительное.

Цветочек уже оправился от меткого удара и вновь разулыбался.

– Я тут у маркитанки две новости узнал, – с самым таинственным видом сообщил он, плюхаясь на кровать. – Одну веселую и одну грустную. С какой начинать?

Мишель пробурчал что-то невнятное, перевернулся на живот и уткнулся лицом в кровать.

– Ясно, значит, с веселой, – невозмутимо оповестил Цветочек. – Слушай, Булгарин! – И, воровато скользнув взглядом по дверям, продолжил шепотом: – Как ты думаешь, чем занят вечером наш маленький капрал? Не знаешь? А я знаю: никак не может залезть на маркитанку Эльзу!

– Тихо ты, дурак! – проворчал Мишель, не поднимая головы. – Ты нам новости обещал, а все ерунду несешь!

– Ладно, слушайте: они поймали Дижу!

Фаддей подскочил на лежаке.

– Они… выловили его? – сдавленно ахнул он.

– Да, прошлой ночью.

– Где?

– Неподалеку от польской границы. На каком-то постоялом дворе. Он как раз похлебку себе заказал, потому что думал, что он уже…

На этот раз в живот Цветочку угодил сапог Фаддея.

– Не-ет! Только не это! – Цветочек пожал плечами. – Да не знаю я, где его поймали! Кроме того, что поймали, вообще ничего не знаю. Ночью.

– Они поймали его! – Фаддей вновь рухнул на лежанку. – Проклятые ищейки! Эти проклятые ищейки!

– Значит, и его взяли, – устало прошептал Мишель. – А ведь мы почти поверили, что ему удалось убежать. Да! Жаль! Жаль, милостивые государи!

– Что же они теперь с ним сделают? – спросил Фаддей.

Мишель, лихо присвистнув, провел указательным пальцем по горлу.

– Вот и подумай, что ты затеваешь!

Фаддей тоскливо глянул в окно. На улице царила кромешная тьма. Ветер отчаянно колотился в оконное стекло. Холодно, до чего же холодно: сквозь щели в рамах в казарму врывался ледяной воздух.

Значит, и у Дижу ничего не вышло. Верно, и в самом деле невозможно вырваться из казармы. Хотя… Вдруг это Дижу не повезло, вдруг он допустил какую-то ошибку…

Только не позволить им запугать себя! Бегство всегда возможно. Прочь из этого проклятого дома по производству смерти. Он не собирается принимать в этом участия. У него другие планы – ему домой надобно. Он хочет приносить пользу своему отечеству, а не убивать во имя жутких идей Наполеона. Лучше уж он женщин любить будет, а не в себе подобных стрелять…

Женщина. Как же здорово, когда за стенами казармы тебя ждет кто-то. Кто тоскует по тебе. Женщина, чья улыбка и есть самое дорогое твое воспоминание.

А у него и таких воспоминаний нет. Здесь у него вообще ничего нет. Здесь только безумные и униженные. Только мужчины, куда ни глянь. Всегда готовые принести смерть.

Сыны человеческие! Какое счастье, что бог додумался когда-то воспользоваться мужским ребром для создания женщины…

Но почему же этот самый бог заточил его здесь? Почему не дал добраться до родного дома? А может, бог просто позабыл о нем? Или в господние планы входила здешняя муштра во имя человекоубийства? И это и есть божье провидение? Вряд ли. Но что тогда? А если он отважится на бегство, будет ли это угодно богу?

…Наполеон надеялся на помощь Турции: по его мнению, она могла выставить стотысячную кавалерию для вторжения на Украину. Наполеон заранее послал в Стамбул опытных агентов Латур-Мобура и Андреосси, поручив им во что бы то ни стало склонить турок к военным действиям против русских. Да вот только из затеи ничего не вышло. Главнокомандующий Молдавской армии Михаил Илларионович Кутузов разгромил турецкую армию на Дунае. Султан теперь был готов к миру.

Узнав о подписании Бухарестского мирного договора, Наполеон вознегодовал. Причем весьма сильно.

– У этих болванов турок дарование быть битыми! – кричал он Талейрану. – Победа Кутузова так велика, что я предвидеть этого не мог!

И все же русские вооруженные силы по численности серьезно уступали силам наполеоновской армии. Да и устройство русских войск внушало серьезные опасения…

 

5

Снег пошел… Небо еще с вечера окрасилось в трупно-серый цвет, но по-прежнему крепилось, старалось удержать снежинки в своих внутренностях. А вот теперь не выдержало – испражнилось белым пухом. Как будто там наверху сидел кто-то и без перерыва ощипывал гусей.

Фаддей приоткрыл рот, ловя снежинки на язык. Надо же, сладкие. Да возможно ли такое? Снег же вода всего лишь замерзшая. Булгарин поймал еще одну снежинку. И в самом деле. Сладкая. Да и похож снег иногда на кусочки сахара, особенно когда поле заснеженное на солнце блестит нестерпимо ярко. Но чтоб и сладкими казались снежинки? Ха, как будто у него на языке вытанцовывают какие-то маленькие человечки, обсыпанные сахарной пудрой…

О, господи! До чего же сейчас рань несусветная! Вот что сейчас? Уже утро? Или все-таки ночь? Эвон как небо затучило, и не разберешь, который час. Четыре? Возможно. Господа офицеры доблестного наполеоновского сброда всякий раз что-то новенькое придумают. А сегодня как на праздник какой всех из казарм согнали. Вот только радости чего-то не чувствуется…

Неужели все это из-за Дижу? Ну да. Так оно и есть. Бедняга, ожидание казни куда хуже и горше, чем сама казнь. Мишель, замирая от страха, сказал намедни, что ожидает беглеца: трехдневный проход сквозь строй. Значит, шпицрутены? Дижу придется шесть раз пройти сквозь строй – туда и обратно – и так в течение трех дней. Сквозь строй, состоящий из двухсот солдат. И все это в четыре часа ночи. Или утра? На жутком морозе.

Отведя глаза в сторону, Мишель добавил, что после такого наказания еще никто не выживал.

Фаддей скрипнул зубами. До чего же мерзостно все это! Омерзительно! Ведь в этом строю всяк только о собственной шкуре думает и без зазрения совести по трупам шагать зачнет. Всяк всего боится, а потому вылизывает сапоги сильному. А что им еще остается? Только маршировать под пулями противника. Послушно. Идущие на смерть приветствуют тебя, Наполеон! Эх, если бы все были такими же, как Дижу, не было бы тогда на свете солдатских казарм. И войн тоже не было. Возможно…

А ведь ему, Фаддею, ясно, отчего казнь на ночь назначили! Кто ж посреди ночи проснется в радости? Да они в таком настроении родную мать сквозь строй пропустят и не поморщатся!

Да, Дижу свечку Богородице поставить должен, коли выживет.

За их спинами выстроились факельщики. Как мило! Казнь с подсветкой. А то, не дай-то бог, не заметят Дижу в темноте, не попадут еще по живому-то телу.

Лошади пофыркивают. Ага! Кого-то из высокого начальства нелегкая принесла!

Мда. А высокое-то начальство больше на дьявола смахивает. Даву никак собственной персоной? Мама родная! Уж сколько россказней слыхал Булгарин о знаменитом наполеоновском маршале – и не перечесть! А скольких людей сей маршал вместе со своим «маленьким капралом» на тот свет отправил, тем паче подумать страшно! И вот теперь Даву здесь, дабы присутствовать при наказании непокорного.

Снег припустил еще сильнее. Барабанщики, стоявшие в начале строя, в его середине и самом конце, озабоченно схватились за палочки. Как дети неразумные! Волнуются за сохранность своих игрушек и плевать им на обмишурившегося товарища!

А вот и Дижу вывели с гауптвахты. Высокий. Маленького капрала Биду уж точно головы на две выше. Темноволосый. Кудри дикие какие, право слово. Хм, а руки ему эти предусмотрительно связали. Как же-с, дезертир из непобедимой наполеоновской армии. А лицо! Белее снега, что с небес все валит и валит! Боится. Хотя нет, что-то не похоже. Смотрит смело, даже слишком смело. Или ему не сказали, что его ждет на плацу?

Четыре караульных солдата подвели Дижу к началу строя, и тут капрал перерезал веревку на руках беглеца. А потом велел раздеваться – до портков. Ох ты, дети человеческие, ну и тело у этого Дижу: любой бог греческий обзавидуется. Если б удумал сопротивляться, точно троих уложил бы зараз…

Но Дижу и не думал сопротивляться. Вообще. С таким видом сей неудачливый беглец стоял – в портках, темноволосый, покинутый всеми в беде, перед строем затаивших ненависть солдат, – что не хватало ему лишь креста за плечами да венца тернового на голове.

Фаддей криво усмехнулся: экий ты, студиозус, святотатец. Хотя с чего бы? Парня сейчас тоже на муки погонят, и мучить его те примутся, кому он ничего совершенно дурного не сделал.

И Булгарин вдруг понял: он не станет бить этого Дижу. Уж скорее поможет нести крест незримый. Он просто обязан познакомиться с тем, кто хотя бы попытался вырваться на свободу.

А потом появился конюшенный. Тощий, мрачноватого вида парень тащил огромную связку ореховых прутьев. Слава богу, всего лишь розги! Не шпицрутены! С самым серьезным видом конюшенный прошелся по строю. Солдаты вытягивали по пруту, стараясь не встречаться друг с другом взглядами. А впрочем, был ли у них выбор? Палачом стать, кто ж сам выберет? Палачом вас делают…

У Фаддея даже живот свело, когда конюшенный к нему подошел. Не смей брать этот проклятый прут! И Фаддей протянул руку. Конюшенный ухмыльнулся ему понимающе, как будто работал у Булгарина личным дьяволом на подхвате. Господи, мерзостно до чего. Только не хватало еще, чтоб петух трижды прокричал… И что это его тексты евангельские вспоминать потянуло?

А снегопад, знай себе, продолжался. Холодные снежные хлопья падали за воротник, таяли на шее и ленивой струйкой стекали по спине.

И тут раздался грохот барабанов. Грохот, болью отдавшийся у него в ногах и животе.

Даву подал знак. Самолично!

Караульные подтолкнули Дижу. И тут же скрестили у него за спиной штыки. Дижу побежал. В воздух взметались прутья и падали на тело дезертира.

Он бежал, как уж мог, быстро бежал, словно на перегонки с собственной смертью, сквозь пелену снега, сквозь строй. Руками прикрывая лицо от ударов.

Вот только к середине строя бег его стал куда как неувереннее.

Скоро, скоро он пробежит мимо него. У Фаддея даже пот на лбу от волнения выступил. Солдаты рядом с ним уже давно вскинули розги. Даву неторопливо проезжался у них за спинами, словно выжидал, кто не ударит.

«Э-э, Дижу даже не знает тебя, – пронеслось в голове у Фаддея. – Бей его, как остальные бьют! Если один ты его не ударишь, Дижу сие не поможет!»

И Фаддей почувствовал, как его рука против воли начинает подниматься вверх.

«Ударь его! – приказывал личный дьявол в душе. – В толпе и не разглядишь! Никто не посмеет упрекнуть тебя в излишней жестокости!»

И Фаддей ударил. Ударил даже сильнее, чем хотел.

И прежде чем успел упрекнуть себя за жестокость, Дижу добежал до конца строя и повернул обратно. Скоро он вновь мимо пробежит. Кожа на спине беглеца начинала кровоточить. Парень задыхался. Но все еще прикрывал глаза руками.

Господи, стыд-то какой! Кто ж или что вынудило его ударить Дижу супротив его собственной воли?

Крики солдат обжигали Дижу на каждом шагу, словно еще раз ударяли по обнаженному телу.

Неужели он, Фаддей, одержим дьяволом? Ведь он не хотел бить Дижу!

Господи, на что бедолага похож! Бледное лицо, спина залита кровью. А ему еще пять раз сквозь строй бежать!

Да не переживет он такого! И ударив Дижу, он, Фаддей, тоже будет повинен в гибели несчастного!

Дижу вновь приближался. Его бег все более походил на бег загнанного, смертельно раненного зверя. А они без сожаления били его и смеялись. Им начинало нравиться истязать проштрафившегося товарища, они осмелели. Кто-то даже пнул Дижу сапогом. Остальные смехом ответили. И ни один из капралов не вмешался.

Розги опускались на окровавленную плоть. Все сильнее, все злее, как будто им было важно убить его. Дикое зверье, отыскавшее беззащитную жертву, собиралось растерзать ее. И он – один из них.

Нет!

Фаддей бросил прут на землю. Тот падал долго, очень долго на запорошенный снегом плац. Стоявшие рядом с ним солдаты в недоумении воззрились на Булгарина. Фаддей вышел из строя, подобрал с земли злополучный прут и сломал его о колено на глазах у Дижу, на глазах у маленького капрала из казармы, на глазах у прославленного маршала Даву.

Тишина. Мертвая тишина. Оглушительные вопли были убиты ударом прута о колено. Фаддей слышал, как падает на обшлага его мундира снег, такая тишина внезапно воцарилась вокруг.

Все замерли, глядя на Булгарина. Даже Дижу и то поднял залитое кровью лицо. И замер. Снег у него под ногами окрашивался в алый цвет.

А Фаддей продолжал стоять неподвижно перед строем, сжимая в руках поломанный прут.

– Продолжайте! – разрезал тишину голос наполеоновского маршала. – Продолжайте экзекуцию немедленно, иначе я всех пропущу через строй!

Булгарин видел, как Даву вырвал из рук какого-то солдата розгу и направил коня прямо на него. Удар розги пришелся ему по лицу. Жеребец маршала взвился на дыбки. Фаддей попытался отшатнуться, но конское копыто ударило его в бок. И он мешковато рухнул на землю.

– Продолжайте! – крикнул еще раз маршал Даву.

В тот же момент в рядах солдат вновь послышались крики, на Дижу вновь посыпались удары. Вот только Дижу и не думал дальше бежать сквозь строй. Он стоял на месте, позволяя им забить себя. Если так надо, вершите свое дело поскорее.

Его темные глаза глянули на Фаддея. Вот только благодарности в них Фаддей не прочитал. В глазах Дижу плескалась ненависть. Безысходная, отчаянная, всепоглощающая ненависть.

А потом Дижу пошатнулся. Застонал протяжно и рухнул лицом в снег. Кто-то из товарищей презрительно сплюнул ему на спину.

Фаддей осторожно пощупал правую щеку. Полковой лекарь обработал рану и теперь она горела, как сковородка в преисподней. Слава богу, чертов маршал не повредил ему глаз. В такой-то ярости еще как мог. Был бы он тогда одноглазым.

Он сидел на шатком табурете в батальонном лазарете. Рядом с ним на деревянном лежаке валялся Дижу. Без сознания. Когда полковой лекарь Бернье обрабатывал ему раны, беглец потерял сознание. Спина его напоминала поле боя. Поле боя доблестной наполеоновской армии. Сплошное месиво. Бернье конечно же наложил повязки, но бинты мгновенно пропитались кровью. Ирония солдафонов: сначала они залечат спину Дижу а затем продолжат истязание.

Впрочем, полковой лекарь оповестил офицеров, что вряд ли Дижу быстро оправится, может, те еще и отменят наказание.

Фаддей попытался устроиться на табурете поудобнее. Какое там. Хорошо ему жеребец маршальский бок припечатал. Маршал-то не дурак конем врагов стаптывать. Теперь вся нога Булгарина состояла из сплошной пульсирующей боли.

Эх, и что на него нашло? То, что он отказался участвовать в избиении Дижу, офицеры уж точно на заметку возьмут. Пророческие слова Мишеля вновь зашелестели в ушах: тому, кто противопоставляет себя капралам, быстро конец приходит. Надобно хитрее быть, иначе желание вырваться на свободу иной стороной обернется. Возможно, уже обернулось… И все же! Правильно он сделал, что отказался избивать Дижу. По совести так-то.

Но когда Дижу рухнул посредь плаца, в его глазах сверкала ненависть. Почему, господи, почему? Не слишком ли уж горд сей Дижу, эвон, никак помощи принимать не желает. Правду про него Мишель-то рассказывал. Вот он, значит, какой, Дижу этот: гордый молокосос. Посмотрим, как он запоет, когда очухается.

Гордый али не гордый, а Дижу отыскал лазейку, через которую выбрался на свободу, и он, Фаддей, обязательно должен расспросить его обо всем. Пусть-ка Дижу ему расскажет, в чем ошибка его состояла, на чем он проштрафился и в лапы этим угодил. Коли уж он и в самом деле столь гордый, может, вновь убежать захочет. Вдвоем-то бежать веселее будет.

Два темных глаза пристальнейшим образом ожгли Фаддея взглядом.

О-ля-ля! Очнулся никак Дижу. Он лежал на животе, уткнувшись подбородком в сцепленные руки.

– Болит?

– Что болит? – неохотно отозвался Дижу.

– Ну, как же, твоя спина…

Дижу демонстративно закрыл глаза.

– Такие раны… Это ведь не прыщик на заднице, – слабо улыбнулся Фаддей.

Дижу вновь приоткрыл глаза и враждебно глянул на Фаддея.

– Люди добрые, помогите! Никак меня вместо лазарета к сумасшедшим упрятали?

Фаддей лишь пожал плечами.

– Вполне возможно. Кто ж здесь не сумасшедший…

Дижу помолчал.

– Мда, я тоже задумался, экая глупость выскакивать из строя и ломать розгу, – произнес он спустя довольно долгое время. – Но если вспомнить, что всяк здесь безумен… А тебе что, казнь скучноватой показалась?

– Кажется, ты огорчен тем, что я не стал бить тебя. Ты оскорблен?

– Ого-го, – фыркнул Дижу. – Нет, не оскорблен. Но, скажем так, я не ожидал подобной выходки.

– Просто я надеялся, что в случае чего ты тоже окажешь мне подобную услугу.

– Услугу?

– Может же случиться и такое, – вздохнул Фаддей, – что меня тоже сквозь строй прогонят. Вот я и подумал, раз я не ударил тебя, то и ты меня тоже не ударишь.

– А тебя-то с чего бы сквозь строй прогонять? За то, что ты в экзекуции участвовать отказался, что ли?

– Ну, положим, за это сквозь строй не погонят. Надеюсь. А вот за то же самое, что и тебя…

Дижу даже приподнялся на лежаке, чтобы пристально глянуть на Фаддея.

– Ты… ты хочешь бежать?

– Да, я очень хочу бежать.

– Ну, так забудь об этом! – с тихим стоном Дижу вновь рухнул на лежак.

– Но почему? – выкрикнул Фаддей.

Несмотря на боль, Дижу вновь приподнялся на локтях.

– Да потому, что это невозможно! Если б была хоть маленькая возможность, я бы тут сейчас не лежал. Вот так-то!

– Но ведь ты вырвался. Они не могли отловить тебя целых два дня.

– И что? Что мне с того сейчас? Или меня новой спиной наградят?

Фаддей замотал головой.

– Послушай, я ведь не знаю, что с тобой произошло на свободе, не знаю, как они тебя выловили. Меня, впрочем, тоже… выловили.

– То есть как это – выловили?

– Я хотел в Речь Посполитую перебежать прежде, чем в рекруты попаду. Вот они меня на границе и сцапали…

– Так, кажется, здесь и впрямь лазарет для неудачников… – хмыкнул Дижу почти весело.

– Ничего, бог троицу любит…

– Нет.

– Что значит – нет?

– Нет, как и обычно, означает всего лишь «нет». Сиречь категорический отказ. Нет, если ты думаешь, что я убегу вместе с тобой. И нет, если ты думаешь, что у тебя одного все получится.

– Когда я сегодня увидел тебя в первый раз, мне показалось, что так быстро ты не сдашься…

– А у меня спина тогда еще целая была, дружок. К тому же я не быстро сдался, а лишь после того, как перенес кое-что. Когда на кону собственная шкура…

– На войне она тоже будет стоять на кону. И вот там-то ты уже не сможешь спастись.

– Но ведь сейчас нет никакой войны!

– Все может измениться. И тогда бежать будет слишком поздно.

Дижу спрятал лицо в ладонях.

– Убегая, я думал точно так же, как ты, – глухо произнес он. – Но теперь-то думаю, что скорее уж выживу, оставшись здесь. И поэтому я остаюсь. А ты, конечно, волен уходить.

– Вот именно так я и сделаю.

– Все равно ничего у тебя не получится.

Фаддей тяжело вздохнул.

– Это почему же ты так в том уверен?

– Потому что они удвоили караулы. И не только перед казармой, но и у городских ворот.

– А еще почему?

Дижу попытался приподняться. Деревянный лежак жалобно заскрипел. Пальцем Рудольф ткнул в сторону окна.

– Потому что на улице стоят чертовски сильные морозы! – выдохнул он. – Попробуй развести огонь, когда тебя преследуют! А жратва? Ничего не жрать слишком непросто, дружок. Тебя гонят, как какую-то дичь по сугробам, ты никогда точно не знаешь, где ты сейчас, потому что нельзя тебе ни с одной душой человеческой и словом перемолвиться. И в конце концов они изловят тебя, – со стоном Дижу вновь опустился на лежак.

Фаддей запустил руки в волосы. Ведь правду, правду говорил Дижу! Но как не попытаться? Попытаться бежать, несмотря на все преграды! Зазорно ему, русскому человеку, служить проклятому корсиканцу!

Дверь распахнулась.

На пороге лазарета стоял полковой лекарь Бернье. Интересно, что-то он на хвосте принес? Что будет с ними? С Дижу? С ним самим?

Маленький седовласый лекарь молча подошел к окну, скрестив руки за спиной, выглянул наружу, демонстративно не обращая внимания на своих пациентов. Его тщедушная фигурка отразилась в оконном стекле, за которым жила собственной жизнью морозная зимняя ночь. Лекарь неторопливо стащил с носа очки и задумчиво погрыз дужку.

– Дижу, – оглушительный бас полкового лекаря так не вязался с его тщедушной фигуркой. – Вы избавлены от процедуры дальнейшего наказания. Мне удалось убедить их, что сей показательной казнью они уже добились того, чего хотели.

Дижу не отвечал. Просто лежал неподвижно и все. Впрочем, Бернье это нисколько не смутило. Вид у полкового лекаря по-прежнему оставался довольным сверх всякой меры.

Бернье был единственным нормальным человеком среди казарменной своры. Он ни словом не упрекнул непокорных новобранцев, просто возился с ними так, будто они на поле боя поранились, а не на штрафном плацу. А еще он был единственным, кто обращался к ним на «вы».

И ведь при этом Бернье прекрасно знал, что о нем говорили офицеры. Так почему же он до сих пор не подал в отставку?

Внезапно Бернье повернулся к своим пациентам и взглянул на Фаддея.

– Какое же вы еще в сущности дитя, Булгарин! – укоризненно покачивая головой, промолвил он. – Со сколькими уж спинами дезертиров-неудачников я возился… Но такого пациента, как вы, мне еще не попадалось. Сынок, ты даже представить себе не можешь, как умудрился унизить господ офицеров и самого маршала, – лекарь выдержал торжественную паузу и вновь нацепил очки на нос. – Буду краток, – вздохнул он, вновь стянув очки. – Маршал Даву потребовал у батальонного командира прогнать тебя сквозь строй. А ты на что надеялся, когда шуточки свои выкомыривал?

Фаддей пожал плечами. Да и что тут скажешь… Как будто в такие мгновения думаешь о последствиях.

– Скажи спасибо своему командиру, что не согласился исполнять требование самого маршала! Кстати, с маршалом сцепился не он один, а еще капитан Жильярд и лейтенант Фабье. Но не очень-то воображай, – Бернье вновь нацепил очочки. – Я так и не смог убедить их, что «поцелуй» маршальской лошадки – достаточное наказание для тебя, сынок. Но как бы там ни было, будешь две недели на гауптвахте, – полковой лекарь презрительно скривил рот. – Вам еще повезло, друг мой. Вашей ноге необходим покой.

Фаддей вздохнул с облегчением. Аллилуйя! Слава богу, сквозь строй не погонят!

Бернье с грустью глянул на двух проштрафившихся новобранцев.

– Знаете что, мальчики… – тут лекарь смолк, шумно вздохнул. А потом мгновенно посуровел. – Булгарин! Я зову караульных, пусть отведут тебя на гауптвахту. И чтоб вылежался там как следует. Дижу! А ты останешься здесь!

И вышел прочь из лазарета.

Значит, на гауптвахту! Что ж, бывает и похуже. Эвон, что маршал Даву-то удумал, сквозь строй прогнать. Значит, от маршала ждать хорошего не приходится.

– Значит, твоя фамилия Булгарин, – внезапно оживился Дижу

– Да, Фаддей Булгарин. А ты – Рудольф Дижу.

Неудавшийся дезертир усмехнулся:

– Да уж, беглецы быстро становятся знаменитостями, правда?

– Верно! Это бы тебе раньше понять.

– Всего не предусмотришь…

– Это уж точно…

Дижу помолчал, а потом добавил пылко:

– Забудь о побеге, Фаддей! Иначе затравят, как шелудивых собак. Да мы и есть для них собаки.

Два года назад русский император Александр под давлением ближайшего своего окружения сместил графа Аракчеева с поста военного министра, назначив на его место генерала Барклая де Толли. Новый министр оказался весьма энергичен в делах, но все его начинания парализовались вмешательством ничего не смыслящего в военном деле императора, пребывавшего под влиянием адепта прусских доктрин генерала Карла Людвига фон Пфуля. Сей проповедник абстрактных военных теорий за шесть лет пребывания в России не сумел даже выучиться русскому языку, хотя его денщик, неграмотный солдат Федор Владыко, за это время отлично выучился говорить по-немецки, помогая при случае своему хозяину объясняться с русскими. Именно Пфуль выработал нелепый, по сути, план обороны, одобренный императором. Русские войска, стоявшие на западных границах, разделялись на три армии.

Именно этого и ждал от Пфуля Наполеон…

 

6

Может, тот взгляд, что он бросил на нее, был чистой воды случайностью?

Полина попыталась упрятать от нескромных взглядов счастливую улыбку, отвернуться в другую сторону. Только не смотреть!

А ведь и длилось-то счастье всего ничего – краткое сияющее мгновение, быстрая перестрелка ее и его взглядов. Сначала она глянула в его сторону, а затем и Генрих вскинул на нее глаза, задержался взглядом на несколько секунд и отвернулся к собеседникам, воззрился в бокал с шампанским. Он что-то говорил, выслушивал, что говорили ему, пил шампанское мелкими глоточками. А ей и дышать теперь было трудно.

Как же тут восхитительно!

Полина видела Генриха впервые. Брат Шарлотты пригласил его и прочих молодых людей на охоту. Он так и запомнится Полине ослепительным полубогом, совсем не похожим на прочий великосветский молодняк. Остальные на его фоне смотрелись крестьянскими недорослями, кулями сидевшими на лошадях. Нет, оленя на охоте Генрих так и не изловил, но ведь это и не важно. Просто повезло оленю-то.

А после охоты вечером вокруг него образовалось целое общество молодых людей и дам, не сводивших с него восторженных глаз. Не сводивших глаз с его губ. И впрямь все его гримасы, все его жесты и взгляды указывали на то, что он философствовал о чем-то выдающемся. Шарлотта на охоте еще рассказала Полине об этом Генрихе. Сей мечтатель твердо уверовался в том, что человек вскоре будет достоин летать в небесах, словно птица. И даже отправится в путешествие на Луну. Даже если все это детские выдумки, слушателей он увлекал своими невероятными рассказами до крайности.

Его глаза заговорщицки сияли. Сияли столь соблазнительно…

Генрих очень много путешествовал по свету – по крайней мере так ей рассказывала Шарлотта. Не был только в России, но знал о ней очень даже много. Его дед когда-то воевал на стороне Фридриха Великого с российской императрицей Елизаветой.

Так, он вновь на нее посмотрел, господи! И Полина невольно кивнула ему в ответ.

Господи, она что, совсем уж ума лишилась?! Как она только смела кивнуть ему? Теперь он сочтет ее существом легкомысленным!

Но Генрих тоже кивнул ей.

Полина тут же почувствовала, как кровь бросилась ей в голову. Как же она всегда сердилась на себя за эту дурную привычку краснеть! Ведь она выглядит просто жутко по-детски!

Полина судорожно отвернулась, с равнодушным видом принялась разглядывать три пары, танцующие под неумелую музыку домашнего камерного оркестра.

Господи, когда же он к ней подойти-то успел? Да еще и глаз с нее не сводит.

– Могу ли я пригласить вас на танец? – негромко спросил Генрих.

Полина кокетливо вскинула бровь и подала ему руку.

– С удовольствием! – совершенно искренне произнесла девушка.

Генрих оказался отменным танцором. Пары одна вслед за другой покидали площадку, уступая им место. А они кружились по залу, кружились, словно падающие листья на осеннем ветру…

Но когда Полина глянула на дядюшку, прекрасное сновидение мгновенно сменилось невеселой реальностью. Ох, пора бы ей перестать почитывать французские романы!

Два неизвестных сопровождали ее дядю. Один того же возраста, что и дядюшка, – и волосы тоже посеребрила седина. Вероятно, второй незнакомец был его сыном, такой противный. Рядом со статным стариком молодой казался жалким вопросительным знаком. Неужели дядюшка собрался познакомить ее с очередным пугалом огородным?

Нет, только не это! Очередной кандидат в женихи. Господи, и почему истории Генриха не могут обернуться правдой, и нет такого устройства, на коем она смогла бы отправить дядюшку прямиком на Луну? То, что он вообразил, что ей надобно искать мужа, начинало действовать девушке на нервы.

– Полина, дитя, позволь познакомить тебя с полковником фон Денвитцем и его сыном Карлом, – проскрипел милейший дядюшка.

Полина выдавила самую зверскую улыбку, когда сначала батюшка, а затем и сынок облобызали ей руку.

– Полковник и я служили вместе Фридриху Великому, – добавил дядюшка многозначительно.

Взгляд его был еще более красноречив: выйди же ты, наконец, замуж и нарожай целую галерею будущих героев и воинов!

Взгляды полковника говорили: послушайся дядюшку, он дело предлагает!

Это было ужасно! Господи, хоть бы Генрих всего этого не видел! Если увидел, то уж точно всерьез ее не воспримет!

– Мы тут с полковником много чего вспомнили, – проскрипел дядюшка, переводя взгляды с Полины на «чучело огородное». – Думаю, молодые люди простят нас, ежели мы в сторонку отойдем! Вы уж тут между собой сами поболтайте!

Полковник по-отечески кивнул ей и исчез в толпе гостей под ручку с ее дядюшкой.

Полина столь ядовито глянула на «пугало огородное», что тот даже вздрогнул от ужаса. А девушка оглядела сей вопросительный знак с ног до головы.

Черные волосы были сальными, как перья рождественского гуся. Сюртук засыпан белыми хлопьями перхоти. Карие глаза казались бы даже неплохи, но мужской твердости в них было не больше, чем в куске яблочного пирога.

Это чудо стояло перед ней и дрожало:

– Вы единственный сын полковника? – строго спросила Полина.

Губы Карла задрожали:

– В общем-то да, но я…

– Вы что же, на такой простой вопрос ответа не находите?

Карл испуганно замотал головой:

– Нет, но я…

– Что? Я не понимаю вас, сударь! Музыка играет слишком громко, а вы лепечите что-то столь испуганно! Вам есть что сказать?

– Нет! – громко выкрикнул Карл и сам вздрогнул от собственной смелости. – Я…

– Не-ет? – ехидно протянула Полина. – Значит, вам даже не хочется поговорить со мной?

Карл дрожал, как тоненькая осинка на ветру. Губы тщетно пытались сложиться в улыбку, а в глазах плескался просто отчаянный страх.

– Ну же, расскажите мне что-нибудь о себе! – Полина была безжалостна. – Чем вы занимаетесь, сударь? Вы – тоже военный, как и ваш папенька?

Карл кивнул головой, как китайский болванчик.

– Я… я бы хотел… стать художником, – булькнуло у него что-то в горле.

– И вы что же, жениться на мне собрались? – насмешливо спросила Полина.

В мгновенье ока Карл побледнел смертельно. Только зубы отчаянно щелкнули, как у щелкунчика деревянного.

– Жениться на мне задумали? – повторила Полина безжалостно.

Все лицо Карла задрожало меленько.

– Н… Нет! – пробормотал он, наконец.

– Нет? – разулыбалась Полина. – Значит, жениться не желаете? А чего же тогда со мной разговариваете?

Камерный оркестрик на мгновение испуганно смолк, когда Карл бросился прочь из зала.

…Казачьи патрули каждый день доносили, что на том берегу Немана скопление неприятельских войск все увеличивается и что-то там затевается. Война приближалась.

Полковник Чернышев, работавший ныне при штабе главной императорской квартиры, от души возмущался:

– Барклай каждый день получает одобренные государем сумасбродные оборонные проекты, составленные Пфулем и Вольцогеном. Этот их Дрисский укрепленный лагерь – сущая ловушка для русских войск. А кто такой этот Карл Людвиг фон Пфуль? Тупица бездарный.

– Все его проекты, граф, свидетельствуют об умственном расстройстве, – согласился Алексей Петрович Ермолов.

– Если не о предательстве, – прищурился полковник Чернышев. – Над Отечеством нависла грозная опасность…

 

7

Холод сводил с ума. Он был страшнее любых пыток: человек устал и хочет спать, а мороз посредь ночи вырывает его из сна и не дает более никакого покоя. Часами можно лежать и дрожать. Голове надобен сон, но тело трясется мелкой дрожью, как на пронизывающем ветру.

Фаддей ворочался со стонами, заматывался в одеяло. И крутился, крутился беспокойно на жестком деревянном лежаке, пытаясь принять удобное положение. Какое там, разве оставит проклятая холодина в покое! Булгарин дрожал всем телом, словно в лихорадке. Как же одолел его сей мороз! Прошлые зимы геттингемскому студиозусу не лучше было. Комнатенка меблированная отапливалась отвратительно. В отместку хозяйке он всю мебель почти пустил на обогрев.

Никогда, никогда более не мерзнуть! Было темно. Он и представить не мог, который сейчас час-то. Только-только наступила ночь или дело уже к утру идет.

Одеяло от холода практически не спасало. Уж тем паче на гауптвахте, где ветер дул изо всех щелей. Десять дней уж он торчал здесь, и эти десять дней ему за долгую зиму показались. Булгарин судорожно натянул одеяло на голову.

Он распланировал бегство из казарм до мелочей, как по нотам. Но холод подмораживал волю. Да и не только холод. То, что сказал ему тогда Дижу в лазарете, в последние дни пустило в душе Фаддея глубокие корни. От этих слов было так же невозможно защититься, как и от проклятой холодины. Это была вера в невозможность побега. И страх, что после будет еще хуже, нежели нынче. Если бы Дижу удалось сбежать, мир бы сделался совсем иным. Но Дижу вновь вернули во все тот же свинарник…

Нет. Побег из казарм был мечтой, сновидением пустым, из пут которого он все еще не мог высвободиться окончательно. Но не супротив же родного Отечества на стороне кровожадного Корсиканца воевать?! На что ему надеяться-то? Как жить, как дальше жить?

Лучше уж полностью отдаться муштре. Она места в голове для размышлений не оставляет. Муштра военная аки пауза в жизни обыкновенной. Пауза слишком затянувшаяся, во время которой к родному дому он ни на йоту так и не приблизился…

Фаддей подоткнул одеяло под ноги, чтобы щупальца проклятого мороза не щипали за тело.

Нет ничего ужаснее этих бессонных ночей. Эх, послал бы бог, что ли, сон. Во сне-то Фаддей бывал свободен и был волен делать, что заблагорассудится. А еще во сне было не так холодно, и не числился он в солдатах во сне-то.

Но именно сон превращал пробуждение в нечто совершенно ужасное. Мгновение какое-то он пытался осознать, где пребывает. А потом как звонкая пощечина: нет, не дома он, не в своей комнатенке даже меблированной в Геттингеме, а на гауптвахте бесправным узником.

А вот Мари сниться ему перестала. Больше не погибала она в его снах. Не было ее больше в сновидениях. Ровно и в самом деле под землю провалилась. Раньше-то, когда плохо Фаддею бывало, ничего другого и не снилось даже…

И росла в душе звериная почти тоска по женщине. Тоска по женскому голосу, по женскому лицу, озаренному улыбкой. Все это казарменное безумие противно человеческой природе! Нельзя жить так, как устав воинский предписывает. Нельзя.

Шаги. Шаги?

Фаддей приподнялся, вслушиваясь в шорохи ночные.

А, караульные явились не запылились. Ключ повернулся в замке. Ну, и чего им посредь ночи от него-то надобно? Дверь со скрипом растворилась. В щель рука со свечой просунулась, а потом и тень длинная, тощая возникла. Нет, не караульный это…

– Пробил твой час. Выкладывай, Булгарин, желание последнее, – прогремел глас в ночи.

Фаддей в ужасе на свет свещной щурился. И не узнать, кто к нему пожаловал. И чего от него хотят? Последнее желание? Эко звучит нерадостно… Неужели маршал Даву отомстить восхотел?

А тень приблизилась. Огонек свечи на мгновение лик высветил. И Фаддей с облегчением узрел копну белокурых волос.

– Цветочек! – удивленно воскликнул Булгарин. – Это ты? – рывком выпростал ноги из-под одеяла и сел на краешек лежака.

– Утречко доброе, Булгарин! – с ухмылочкой поприветствовал его сияющий Цветочек. – Да, это я, златой мой вьюнош! – и повел бровями белесыми. – И свечечку тебе принес!

– Ты, что ль, сегодня в караульных? – догадался Фаддей.

Цветочек устало отмахнулся.

– Ну, да. Более или менее я…

Фаддей стукнул кулаком по колену.

– Эх, знал бы заранее, попытался б тогда бежать сегодняшней ночью! Но да все равно… Рад, рад я тебя видеть! – он быстро поднялся, сделал шаг к Цветочку и выхватил у него из рук связку ключей. – Дай-ка хоть посмотрю на ключики от свободы, дружок! – И взвесил на ладони тяжеленную связку. – Теперь я, аки апостол Петр, старый ключник райский!

– Эй, ключи-то отдай! – неуверенно пискнул Цветочек. – Хорош уже глупости делать!

– Это какие-такие глупости? – лукаво спросил Фаддей, поглядывая на Цветочка и корча физиогномии буйно помешанного.

Цветочек попятился прочь.

– Булгарин, отдай ключи подобру-поздорову…

– Дурак, я тебя лишь попугать хотел, – сник Фаддей. – Не нужны мне ключи, эвон ты дверь и так не запер… – и бросил товарищу связку ключей. – Неужели ты и в самом деле поверил, что брошусь с ключами по двору казарменному, понаоткрываю все двери и оставлю тебя здесь с твоей дурацкой свечечкой, а?

Цветочек смущенно хихикнул.

– Все шутишь, да? Хотя… – юноша зябко передернул плечами. – Ты ведь всегда хотел бежать. Кто ж тебя не знает…

Фаддей скривил рот.

– А вот я в отличие от всех вас не так уверен в своих желаниях! – и вновь присел на лежак. – И что тебя ко мне принесло, дурень?

Цветочек протянул теплое одеяло-скатанку.

– Я вот подумал… Уж больно холодно у тебя здесь…

– Что ж ты раньше-то молчал!

– Ага, молчал. А ты мне слово вставить дал? Напугал тут с ключами, – и с ухмылкой бросил одеяло Фаддею, а потом присел рядом. – Привет тебе от Мишеля. А еще он велел передать, чтоб не смел тут завшиветь.

Фаддей кивнул.

– Ну, уж нет, одну вошечку я для Мишеля точно приберегу.

– И от Дижу я тебе тоже кое-что передать хочу.

Фаддей удивленно уставился на Цветочка.

– Что-о? Он говорил с тобой?

Цветочек небрежно пожал плечами.

– Да так, немного поговорили. Его к нам поместили.

– Ну, и что же? – нетерпение Фаддея все возрастало.

– Обожди-ка…

Цветочек посветил свечой на стену за лежаком. Словно искал что-то.

– Он здесь кое-что выцарапал, когда сам сидел на гауптвахте, – пробормотал он. – Над кроватью, сказал… Ах, вот же оно! «Наполеон! Проклятый мерзавец…» Дальше Дижу не дописал.

Фаддей обернулся к стене.

– Так это Дижу выцарапывал?

– Он сказал, ты докончить эту надпись должен.

Фаддей скривил губы в усмешке и кивнул:

– Чего ж не дописать. Допишу. Так и передай Дижу, – и заговорщицки шлепнул Цветочка по ляжке. – И это все?

Цветочек потерянно опустил глаза.

– Проклятие! Так ты ничего не знаешь?

Фаддей похолодел.

– Что, что я не знаю?

– Скоро нас отсюда переводят, а куда – неизвестно.

– Это конец! – простонал Булгарин. – Ты точно уверен?

Цветочек невесело кивнул головой.

– Еще как уверен! Ты бы видел, как офицеры по плацу снуют! Мишель думает, что нас погонят в Испанию. Говорят, Наполеону там сейчас несладко приходится.

– И он решил пустить нас на мясной фарш, – с горечью хмыкнул Фаддей. – Как будто нас его проблемы интересуют… У меня, например, и своих хватает! Тем паче сейчас!

Булгарин вскочил на ноги.

Он непременно должен вырваться отсюда! Вырваться? Ха! О, человек, ты всего лишь ночной горшок господа бога! А все еще дергаешься, все еще сопротивляешься!

Фаддей подскочил к стене и с силой ударил по ней кулаком.

– Святое дерьмо!

– Ты сам сказал это, – вздохнул Цветочек, поднимаясь с лежака. – А нога-то твоя совсем зажила, и то уж хорошо, – он помахал связкой ключей. – Прости за плохие вести, дружище, но знать ты их должен, – и Цветочек двинулся к выходу. – Пора мне. Уж не серчай, а я тебя запру!

– Да все в порядке, дурень! Я даже рад, что ты ко мне заглянул.

Цветочек хихикнул и выскочил с гауптвахты. Ключ безжалостно повернулся в замке, и все стихло. Тишина и мрак нощной.

Фаддей медленно подошел к лежаку и опустился на колени, уткнулся лицом в одеяло.

Да, дела становятся все хуже и хуже! Война! Самое жуткое, что вообще случиться может! Вернейшая дорога в Никуда!

– Господи! – прошептал Фаддей. – Я не знаю, что ты задумал! Понятия не имею! Но помоги мне выкарабкаться! Сохрани живот мой!

А потом замотался в одеяло.

До чего же не волен он в жизни своей! Один лишь жуткий выстрел, и не станет Фаддея Булгарина. До чего же все просто! Ужасающе просто.

Выжить! Вот что теперь самое главное! Пережить войну, если уж Наполеон ее затеет. А затеет он ее наверняка и вовсе не в Испании. Надо все выдержать, надо научиться убивать. А потом домой, в Россию!

 

8

Фаддей потерянно глядел в догоравшее пламя лагерного костра. Ветер бросался пригоршнями дыма в глаза. Пахло расплавленной сосновой смолой. Пересаживаться, прячась от удушающего дыма, не имело ни малейшего смысла – этот ветер был вездесущ.

Последние дни промчались ошеломительно споро, словно кто-то невидимый торопливо перелистывал страницы скучной книги.

Фаддея вывели с гауптвахты в день посещения Цветочка и вновь погнали муштровать на плац. А на плацу здорово все изменилось. Стали поговаривать о «поведении на марше», отпускать разные шуточки. Все указывало на то, что вскоре их бросят в бойню. В марте это стало совсем уж очевидно: набитые скарбом ранцы за плечами – лучшее свидетельство скорого солдатского выступления.

А потом дни напролет на марше! Вот когда расплываешься, как кусок масла на сковородке.

Дни на биваке. И ночи.

Сосновые иголки потрескивали в огне, отпугивая безрадостные мысли Фаддея.

Дижу, тот самый дезертир, молча сидел напротив него. Мишель и Цветочек устроились у другого костра. Друг с другом им веселее. А с ним и с Дижу не больно-то поболтаешь. Там, у других костерков, в ход уже пошли бутылки с вином, пряные шуточки служили отменной закуской. Больше всех конечно же старался Цветочек.

И только Дижу с Фаддеем предпочитали молчание. Прошло уж, верно, полчаса с тех пор, как они в последний раз перебросились ничего не значащими фразами. Дижу был слишком капризен. Тогда, в лазарете, после экзекуции, он и то казался куда более разговорчивым. А все остальное время из него и пары слов выдавить было невозможно. Он по-прежнему ненавидел всех без исключения. Хотя после прохождения сквозь строй радоваться ему не с чего, он же не собака руку бьющего лизать.

Но не один Дижу виноват: остальные тоже шарахались от него с таким видом, будто это он их на экзекуцию согнал. Старались не глядеть на него и, упаси бог, разговаривать. Только Дижу подходил к ним, новобранцы смолкали. Словно боялись ужасной мести неудавшегося дезертира.

Интересно, вот о чем этот Дижу сейчас думает? То, что его наверняка что-то гложет, и за версту видно: непрестанно ворошит прутом уголья, и тучами искры взлетают в ночное небо. Черные кудри Дижу свесились на лоб, и глаз почти не видно. И лицо бледное, как та дурацкая луна на не менее дурацком небосклоне.

А может, Дижу и впрямь планы мстительные выковывает? Ищет пути расплатиться с теми, кто жестоко издевался над ним?

Дижу был для Булгарина загадкой. И отличался от прочих новобранцев, как кочан капусты от разбитых яиц несушки. Не только потому, что удумал тогда бежать. Его внешний вид, его повадки… Рядом с ним все остальные казались детьми малыми, которых совсем недавно мамки за вихры таскали. Строгий взгляд Дижу явственно свидетельствовал о том, что юноше в жизни уже порядком досталось. Куда больше, чем остальным вместе взятым. И плевать он хотел на сию компанию.

К тому же Дижу совсем не походил на того человека, что быстро позабудет жестокую экзекуцию. Может, и вообще никогда не простит, до конца жизни ненавидеть их всех будет.

Кем же он был, сей Дижу? Откуда он вообще? И куда собирался отправиться, когда попытался сбежать?

Верно, сейчас настало время спросить Дижу об этом. Хватит тут исповедовать Великое Молчание.

Только требуется подход правильный к Дижу подобрать.

Фаддей закутался в попону, обхватил коленки руками. С видимым равнодушием поглядывал Булгарин на огромный сосновый чурбак, брошенный в огонь.

– Ты чему-нибудь учился? – спросил он Дижу с деланным безразличием.

Дижу вскинул на него глаза, глянул недоверчиво. А потом медленно опустил взгляд.

– Я – кузнец, – помолчав, проговорил он.

– Кузнец, – протянул Фаддей. – Дело славное, как ни крути.

– Вот только банальностей не говори, Булгарин! – резко выпалил Дижу. – Все кузнецы на голову нездоровы! Запомни это на всю жизнь! Если надумаешь податься в кузнецы, уж лучше под карету какую кинься.

Казалось, жизнь медленно возвращается в Дижу: он схватил полено и сердито бросил в огонь. А раньше и чувств никаких, кроме ненависти, в нем не наблюдалось.

– Кузнецы, – процедил он сквозь зубы, – хотят быть столь же крепкими, как железо, а на голову столь же слабы, как гнилые яблоки-паданцы. Забияки и пьянчужки. Хвалятся по утру тем, сколько вечером в кабаках прогуляли. Скоты, не люди.

– Н-ну, русский царь Петр тоже любил работать в кузнице, – ухмыльнулся Фаддей.

– А что, не скотом был этот ваш русский царь? – осклабился Дижу, не замечая паники в глазах Булгарина. Как же он смог распознать в нем русского, ведь он поляком всегда назывался?! – Но уж самым главным скотом тот был, у кого я в учениках ходил. Три года ада. Он выжал меня до донышка.

Фаддей старался не смотреть в глаза Дижу.

– Он… он бил тебя, твой мастер?

Дижу кивнул. Потом пригладил черные кудри.

– Еще как. Впрочем, так все кузнецы поступают. Ты хоть раз, Булгарин, совал свой симпатичный носик в кузницу, а?

– Ну, было дело когда-то. Лошадь подковать, то да се.

– Значит, ты мог видеть, как в неумелых руках могут отскакивать молотки и – прямо по носу непутевым подмастерьям!

Фаддей кивнул.

– Ну, да…

Дижу горько улыбнулся.

– Я тоже был непутевым подмастерьем. И мой нос кровил целую неделю. А мой мастер только добавлял тычков.

Фаддей шумно вздохнул.

– А как только я допускал какую-либо оплошность, – прошептал Дижу, с головой уйдя в воспоминания, – выход был лишь один: со всех ног мчаться к дверям!

– 3-зачем?

– Да потому, что вслед тебе летит молоток. А старик прицеливался всякий раз на славу. Я не знаю, попадал ли тебе когда-нибудь молоток между ребер…

– О, господи! Да почему ж он был такой?

Дижу пошебаршил штыком уголья. А затем пожал плечами.

– Откуда ж мне знать? Почему маршал Даву – сущий зверь? Просто есть такие люди, которым неймется, они обязаны жизнь других в пекло превратить. И ведь никто их о том не просит. Таких и могила не исправит.

Фаддей вытянул флягу с вином из своего ранца.

– А ты ни разу не пробовал сам кинуть в него молотком? – спросил Булгарин.

– Уж и не скажу, сколь часто я мечтал разбить ему кувалдой проклятую башку. А причина того, почему я так и не сделал этого, была лишь одна: я во что бы то ни стало хотел вынести это ученье.

Фаддей понимающе кивнул.

– Понятно! Назло всему!

– Ха! «Назло всему»! – Дижу презрительно сплюнул в костер. – Да просто мне хотелось встать на ноги. Стать хозяином собственной судьбы. Но судьба у нас шлюха известная! Только с ученьем своим покончил, вот в рекруты попал. Комедь заново начинается: я слова пикнуть не смей, за меня другие все решают. Скотство экое, эта наша жизнь!

Фаддей сочувствующе протянул Дижу флягу с вином. Тот упрямо мотнул головой, и Булгарин отпил сам.

– А отец твой чем занимается? – спросил он затем, по-прежнему мечтая разговорить Дижу. – Ты же мог впоследствии его дело продолжить?

Глаза Дижу опасно блеснули.

– Ты никак все вызнать собрался, Булгарин? – отчужденно спросил он.

Фаддей пожал плечами.

– Надо ж хоть немного узнать тех людей, с которыми тебя на войну погонят.

Дижу насмешливо присвистнул.

– А я-то думал, ты бежать собираешься? – сухо промолвил он затем.

Фаддей мотнул головой и вновь приложился к фляжке с вином.

– Какое уж тут бежать, – отозвался он неохотно. Дижу хмыкнул:

– Конечно, сейчас тебе бежать вовсе не след. Лучше дождись, когда нас в Россию погонят…

Фаддей вздрогнул, но Дижу вновь от него отвернулся. Казалось, эта тема его совершенно не интересовала. Странный тип все же! А ведь как подобрался, когда Булгарин про «отца» упомянул. Забеспокоился внезапно…

Со стороны маленького сельца, у которого стоял их батальон, неслось дикое собачье тявканье. Словно какие-то псы кости делили. А потом вновь все стихло.

– Ну, вот, в сельце на одну кошку меньше стало, – улыбнулся Фаддей, подбрасывая в огонь еще одно полено. Сделалось заметно холоднее.

Булгарин бросил взгляд в черное ночное небо.

– У нас тоже собака жила, когда я маленьким совсем был, – вздохнул он. – Сучка. Ее Динкой звали. Здоровенная такая, я даже на спине у нее кататься мог.

Фаддей закашлялся. Уж больно чадно у костра.

– Когда Динка сдохла, мне пять лет минуло, – он уперся подбородком в колени. – Мы ее с папенькой под яблоней похоронили…

Рассказывал и за Дижу наблюдал: вновь ведь вздрогнул тот, когда Фаддей про «папеньку» упомянул.

У соседнего костра клякнула винная бутылка, покатившись по земле. Пустая.

– У меня тоже собака была, – внезапно промолвил Дижу. – Вот только отец ее не хоронил, он всего лишь убил ее.

Фаддей сделал вид, что не слушает, а сам навострил уши. Пусть Дижу не думает, что ему охота подслушивать.

– Я ей и имени-то дать не успел, – прошептал Дижу. – Какой-то мужик утопить собачонку хотел. Когда я мимо проходил, он как раз в мешок с камнями собаку ту запихивал. Совсем кутенок, от страха описался. Я у того мужика собачонку и выпросил.

Взгляд Дижу потерялся в пламени.

– Я кутенка того прятал, ведь знал прекрасно, что мой отец отнимет его. А когда папенька уходил в трактир, чтобы напиться до поросячьего визга, я носил собачонке еду и играл с ней… Малыш был моим другом. Соседи-то не позволяли детишкам своим со мной играть, мой отец был падшим человеком, отверженным. Я вообще-то тоже с ними не хотел играть, к тому же у меня был собственный пес.

Рудольф сплюнул в огонь. Голос его стал глуше.

– Уж и не знаю, сколько у меня тот щен прожил, – верно, недели две, – а потом отец мой нашел его. Пьяный папенька в тот день был. Впрочем, как обычно. Слова не сказал, схватил собачонка за хвост и ударил о стену. Он… он не сразу подох. Я закричал тогда, взвыл. А щенок попытался укусить отца в его проклятую ногу, меня защищая. Он растоптал его. А потом избил меня.

Фаддей сглотнул судорожно. Опасные искорки в глазах Дижу. Он уже видел их как-то раз. Тогда, на экзекуции в строю. Это была ненависть, безграничная ненависть, полыхавшая в глазах Рудольфа. Неутишимая и непримиримая.

– Он здорово тогда избил меня. Это мне было уж в привычку. Но то, что отец убил мою собаку, убил просто так, я ему никогда не простил. Когда я перестал плакать, я поклялся, что тоже убью его, когда вырасту. Я и в самом деле убил бы его. Так же легко, как газы выпустил бы.

– Отца? – едва слышно спросил Фаддей.

Дижу смахнул подсохшую грязину с сапога.

– У-ф-ф-ф! Отца! – выдохнул он. – Да все равно! Ты ведь не знаешь, каким он был, Булгарин! Когда он напивался, то вел себя со мной, как с кучкой дерьма! А напивался папенька постоянно.

Дижу скрестил руки на груди, пристально глянул в огонь.

– Особым шиком у него считалось упрекать меня в том, что я убил свою мать, что из-за меня она умерла в родах. А я был тогда таким маленьким, что едва до стола макушкой доставал. И вот стою и слушаю, как убил собственную мать. Хотя и не знал ее никогда.

Фаддей вслушивался в рассказ Дижу столь напряженно, что и позабыл о фляге с вином в руках. И вот сейчас вздрогнул, сделал глоток, стараясь унять комок, вставший внезапно поперек горла. У истории Дижу был пряный, почти что горький привкус вина.

– Уверен, ты не откажешься дослушать последний куплетец сей песенки, – с горькой усмешкой заметил Рудольф. – О том, почему я так и не сподобился счастья вспороть его пивное брюхо ножом. Еще чего, потрошить великого неудачника! Много чести. После смерти моей матери он ведь не только к бутылке прикладывался постоянно, он играть удумал. И наделал немыслимых долгов, – Дижу бросил в огонь огромную ветку, тут же вспыхнувшую ярким пламенем. – Я проснулся тогда ночью, безумно хотелось пить. Было темно, и я споткнулся о перевернутую скамью, а когда поднялся в полный рост, прямиком в ноги отца уткнулся. Он повесился у нас в поварне.

Пламя вновь ярко вспыхнуло, весело потрескивали дрова.

– А я стоял и смотрел на него. Я ведь так долго ненавидел отца и до сих пор все еще ненавижу, но в тот момент я просто стоял и смотрел. Так и оставил его висеть там и в ту же ночь навсегда убежал из дома.

Ветка прогорела быстро, к ним подступала темная, непроглядная ночь. И такая же мгла царила в душе.

Фаддей не знал, что же он должен сказать товарищу. Наверное, молчание и в самом деле золото. Вон Дижу тоже умолк. Только полешки потрескивают негромко.

Булгарин всмотрелся в глаза Рудольфа. Все такие же темные, вот только взгляд сделался неспокойным, как будто Дижу со слезами боролся. Теперь он уже не казался упрямым, непокорным дезертиром, скорее маленьким мальчишкой, оплакивавшим убитую собачонку. Мальчишкой, у которого не было никого, даже матери. И которому приходилось бороться с лютой ненавистью отца и демонами в собственной душе.

Но даже теперь в этих глазах плескалась ненависть. Ладно б только глаза, ненависть затопила все лицо Дижу, каждую его черточку. Словно ядом пропитала. Тем, кто плохо с ним обращался, он ничего не прощал. Он будет ненавидеть обидчиков до самой своей смерти.

– Эй, ч-что за грусть-тоска н-на вас напала?

Фаддей резко обернулся. Цветочек ржет как конь ретивый. Только гривы и копыт не достает. А винищем-то от него разит! За белокурой шевелюрой виднелась ярко-рыжая. Ага, на Мишеле повис, шатается аки травинка на ветру. И впрямь Цветочек.

– У в-вас л-лица, как будто з-завтра в бой, л-люди! – с трудом пробормотал он. – А п-па-ачему вы к нам н-не идете, а?

И, шатаясь из стороны в сторону, Цветочек махнул пустой бутылкой на один из соседних костерков.

– Э-эх, р-ребята, я д-давно т-так не с-с-смеялся… в-всю ж-жизнь н-не с-смеялся!

– Да, тебе было весело, дурень! – согласился Мишель. – Ты все время одну и ту же историю нам рассказывал!

Ладно, хоть Мишель не совсем оставшиеся мозги пропил.

– Но вы же смеялись! — выкрикнул Цветочек, выпучивая глаза. – В-все с-с-смеялись! Р-ребята, п-пшли с нами! С… с отчизной по-по-прщаемся!

– Ты попрощаешься! – невесело хмыкнул Мишель.

– З-завтра в… в путь, д-друзья мои! – икнул Цветочек, заплетаясь сразу двумя ногами. – Н-надо как с-следует по-по-прщаться!

Он качнулся к костру, ухватился за уже занявшуюся огнем ветку, чуть не опалив Фаддея, и махнул ею, как факелом.

– Д-да з-з-здр-равствует Н-наполеон! Урра!

– Уволь! – отмахнулся от него Мишель, искоса поглядывая на Фаддея и Дижу.

– Н-не хотите урра к-кричать? Эх, вы, с-собаки! – пьяно огорчился Цветочек. Новобранцы у других костров уже с любопытством поворачивались к ним. – Это с-свинство, Дижу! – выкрикнул Цветочек запальчиво. – С-свинство! П-пшли пр-прщаться с рр-родиной!

– А что, пошли, – внезапно поднялся Дижу на ноги.

Пограничный столб, казалось, поджидал Цветочка. Тот в него буквально врезался. Незнамо от чего искры полетели. То ли от горящей ветки, то ли из глаз юнца. Цветочек вцепился в столб, словно в любимую женщину.

– Т-так! М-милая родина! М-мы с-собрались здесь…

– Короче, дурень! – в нетерпении рявкнул Мишель.

– Дорогая ро-родина! – прокричал Цветочек. – М-мы тебя п-покидаем. С-спасибо… за в-все! А т-теперь н-нас убьют во славу Н-н-наплёна! Т-теперь вы пр-прщайтесь!

«Ох, Цветочек, ты хоть проспись, чтоб я тебе морду начистить мог», – грустно подумал Фаддей.

– Я с удовольствием попрощаюсь, – и Дижу подошел к пограничному столбу.

Распахнул шинель и спустил лосины. А затем невозмутимо облегчился прямо на пограничный столб.

– Спасибо за шрамы на моей спине, дорогая отчизна, – ласково произнес он при этом. – Можешь и дальше пресмыкаться пред проклятым Корсиканцем.

Цветочек икнул от изумления. А потом рухнул на колени и изрыгнул из себя все выпитое той ночью. Прямо на пограничный столб.

Фаддей грустно покачал головой. Хорошо же попрощались ребятки со своей отчизной. Он бы со своей так не обошелся. Да, все верно, он против нее воевать идет, пресмыкаясь все пред тем же проклятым Корсиканцем. Господи…

А в ближайшем сельце, неподалеку от которого стоял их батальон, было безлюдно, бродили по широкой улице тощие облезлые псы. Покрытые гнилой соломой избенки производили тягостное впечатление.

Из донесения наблюдателя Его Императорскому Величеству Александру Павловичу:

«Я обошел все дворы и нашел только в двух или трех по старику и несколько больных людей, которые лежали; когда же я к ним входил, то они просили у меня хлеба и говорили, что часть селения их вымерла от голода, а другая разошлась по миру за милостынею, наконец, что они, не имея сил подняться на ноги, ожидают себе голодной смерти в домах своих. Несчастные жаловались на наполеоновские армии, которые в таком даже положении приходили их обирать. Проходя по лугу, я видел нескольких крестьян с детьми, питавшихся собираемым щавелем…»

 

9

Наконец-то снова весна!

Двумя пальчиками Полина заправила непослушную прядку за ухо, но ветер тут же выбил ее из-под шляпки.

Солнце вновь заняло свое законное место на небе. Впрочем, облака и тучки пытались вредничать, но отныне они были малы и ничтожны в своих усилиях. Ветер гнал их прочь, как ненужный мусор. На яркой, насыщенной синеве небес им было никак не задержаться. Это было, как новая жизнь. Полина глянула на реку. С пронзительным свистом ветер продирался сквозь спутанные ветви вечно грустных плакучих ив, пристроившихся на берегу.

Овальная арка старенького каменного моста отражалась в воде. А за мостом, на том берегу реки виднелся купол церквушки Пречистой Девы.

Внезапно на берегу взвилась в небо целая стая голубей. Кто-то, верно ребятенок деревенский, незаметно подкрался к ним и вспугнул из озорства.

– Все, как в Венеции, – по-французски заметила Антуанетта, подруга Полины. – Ты не находишь, мон шер ами?

– Нет, – спокойно отозвалась Полина. – Здесь в тысячу раз красивее!

– Ой, ты только глянь! – вскрикнула в изумлении Антуанетта, вырвалась от Полины и бросилась к берегу, словно любопытная маленькая девочка. – Лебеди!

Полина проследила глазами за подругой.

Антуанетта была в своем репертуаре. Видя птах или каких-нибудь зверушек, она владеть собой переставала. Интересно, когда сие кончится? В их возрасте уже не пристало слишком громко визжать, завидев какого-то там лебедя.

Антуанетта склонилась над водой. Новое платье сидело на подруге просто великолепно. Повезло же ей! Антуанетта была великой победительницей на ристалище новейшей дамской моды. С ее смуглым цветом лица, как у всех южанок, с густыми черными кудрями и огромными карими глазищами юной косули подруга напоминала гречанку, да не простую, а самую настоящую богиню, словно бы сошедшую с античной вазы или театральных подмостков. Венера во плоти, думала Полина, совершенно лишенная зависти.

А вот ей самой нынешняя мода с претензией на античность не подходила абсолютно. И зеркало всякий раз безжалостно докладывало Полине правду. С твоей розовой кожей, милая девочка, говорило вредное зеркало, с твоими белокурыми косицами ничего-то в тебе от греческой богини не имеется. И новые платья, купленные у месье Скудери, совсем не хотели сидеть на ней идеально. Словно ряженая она в них какая-то.

Полина подхватила подол большим и указательным пальчиками.

Ткань-то просто изумительная, самая дорогая. Муслин из индийского хлопка из-за континентальной блокады, устроенной французами, стоит такие же баснословные деньги, как будто какое-нибудь золотое руно. Целое состояние такой муслин стоит.

– Четыре лебеденка, – улыбнулась Антуанетта спустившейся к берегу Полине. – Видишь, какая семейка? Совсем молоденькие!

Один из взрослых лебедей грозно зашипел на Антуанетту. Выгнул шею по-змеиному, замахал крыльями, ровно врага отгонял.

– О-ля-ля! – отшатнулась Антуанетта. – Не нравимся мы ему.

– Вот и пошли отсюда, – с невозмутимым видом отозвалась Полина. – Не больно охота общаться с теми, кому мы не по вкусу пришлись.

И променад девушек по берегу реки продолжался. Мимо проехала маленькая деревянная коляска, груженная театральными кулисами. Большое позолоченное деревянное солнце, надпись на котором гласила: «При виде сего короля солнце стыдливо прячется за тучи».

– Ты только посмотри, Антуанетта! Солнце из придворного театра! Всегда появлявшееся в апофеозе представления!

Антуанетта кивнула, старательно тараща глаза, и Полина улыбнулась подруге – как же она любила ее! Всю зиму на нее глядели только подслеповатые глазки ее старого дядюшки. Как два могильных камня.

– Как же это я могла позабыть про гала-представление! – ахнула Антуанетта. – Ведь на нем будет сам Наполеон!

– Подле которого наша знать вьется, словно мошкара на свету, – хмыкнула Полина.

Антуанетта досадливо отмахнулась от подруги.

– Везде одно и то же! Во Франции все тоже лизоблюдничают. Повсюду, где бы ни появлялся Наполеон, люди так и валятся ему под ноги. А ему смешно. Они-то ему вовсе ни к чему, зато уж он им ой как нужен. Наполеон знает об этом, и они знают, что он знает.

Под ногами девушек тихонько поскрипывала галька. Подле старенькой деревянной лодчонки, привязанной к крохотному колышку, они остановились. В тихом блаженстве подставляя лица теплым солнечным лучам.

– Даже окруженный толпой, он всегда одинок, – мечтательно заметила Полина. – Что-то в его внешности есть такое, от чего все остальные, трущиеся подле, начинают казаться такими ничтожными. И знаешь, это околдовывает. Его глаза. Да, я думаю, его глаза, темные, дико-корсиканские глаза наделены чисто гипнотической силой! В них полыхает такое пламя! – и восторженно покосилась на Антуанетту. – Знаешь, в прошлое воскресенье он проехался на своем коне в одиночку по всем улицам! Как в сказке! А белые всадники в черных кирасах следовали за ним на почтительном расстоянии! В этом было что-то такое мистическое! И такое… такое мужественное!

Антуанетта вновь отмахнулась от подруги. Непонятно, отчего так, но ее Наполеон не волновал совершенно.

– Что ж, великолепно инсценированная комедь для праздных ротозеев. Вот и все.

И они неторопливо двинулись по дорожке.

– Как ты не понимаешь, ма белль? Наполеон дурачит весь белый свет, убеждая его в том, что он – Князь Мира сего, – возмущенно рассуждала Антуанетта. – Врет, что принесет Европе мир, единство и порядок. А сам что делает? – и подруга грозно округлила глаза. – Собирает войска для новой войны!

И с силой сжала руку Полины. Та замерла. Темные глаза подруги беспокойно глянули на девушку. Ну, что еще неугомонная Антуанетта задумала?

– Ах, Полина! – вздохнула она. – Я так тебе благодарна за то, что ты приехала. Как же я без тебя скучала здесь! Веришь ли, вот не вынесла бы без тебя! В одиночку!

– Что не вынесла бы? Это ты меня спасаешь, вот так-то! Я дома и дышать-то уж не могла, задыхалась совсем! Ты даже не представляешь, но этой зимой я чуть было с ума не сошла! Ты же знаешь моего дядюшку! Консерватор! Революции для него будто бы и не существовало. Да он наизусть всю родословную вплоть до Карла Великого без запинок оттарабанит! И все было бы ничего, если б он меня в покое оставил! Но ведь дядюшка в голову вбил себе, что замуж меня отдать надобно! – Полина удрученно покачала головой. – Да для меня поездка к тебе, как оконце открытое, чтоб воздуху хоть глоточек хватить! Это как… как свобода! Поверь мне, Антуанетта, просто чудо, что вы меня с собой берете!

– Ладно, полно тебе на дядюшку сердиться! Хорошо, что он есть у тебя!

– Ага, – поморщилась Полина. – Я его, конечно, люблю. Но в роли опекуна он мне радости совсем не доставляет! Да он меня в гости лишь к своим знакомым отпускает. Если ему в том обществе хоть кто-то неизвестен, все, пиши пропало. И все эти попытки выдать меня замуж. Знакомит меня с какими-то стариками, что вместе с ним еще когда-то учились. Мне нужен лишь тот, кто лично мне понравится, а не какая-то там «отличная партия»! Нет, лучше уж держаться от моего дядюшки подальше!

Девушки неторопливо шли дальше, распугивая стайки голубей, купавшихся в лужах.

– Шарль так долго пытался получить эту должность при генеральном штабе, – вздохнула Антуанетта. – Он очень счастлив теперь и требует, чтобы я находилась при нем неотлучно. Но он будет так занят. Без тебя я бы точно погибла от тоски!

Полина чмокнула Антуанетту в щечку. Странное дело, но подруга, кажется, не очень-то рада предстоящему походу Наполеона и их вояжу в Россию.

– Поверь мне, будет очень весело! – заверила ее Полина. – Сколько невероятных приключений нам предстоит!

– Приключений? – в ужасе переспросила Антуанетта. – Вот уж не думаю, что для нас сии приключения самые подходящие!

Полина рассмеялась.

– Ах, да полно тебе! Ты сейчас ворчишь, как старая Рози. Помнишь ее? Так постыдись!

– Что-о? Я – как старая Рози? – и Антуанетта гневно вытаращила глаза.

– Вот, а сейчас ты еще и Наполеона из себя корчишь!

Антуанетта фыркнула почти оскорбленно.

– Ты ж так любишь Наполеона, мон шер ами! – и довольно похоже передразнила Полину: – «Ах, этот дикий, корсиканский взгляд!» Вот что я тебе скажу, моя дорогая. Уж я-то видела этого Наполеона, когда он еще казался угловатым прыщавым юнцом. Теперь он разжирел и после каждой выигранной битвы, кажется, все больше лысеет! А его глаза, его, ах, корсиканские глаза! Клянусь моей кобылкой Жюли, он оч-чень сильно страдает от запора!

Полина буквально взорвалась от смеха. Даже привалилась, обессиленная, к стволу корявой плакучей ивы.

– Ах, Антуанетта! – вздохнула она, утирая слезы. – Ты для меня сущее солнышко! Как же здорово, что мы вновь вместе!

– Как тогда, когда ты жила у нас, – улыбнулась Антуанетта. – Веселое тогда было времечко! Помнишь еще, какую физиогномию корчила Рози, когда мы чавкали за завтраком? – и тут же передразнила дрожащий голосок старенькой гувернантки: – «Но, мадемуазель! C'est incredible!» Да, здорово мы тогда старушку мучали!

Они миновали большую лужайку, на которой мальчишки увлеченно гоняли мяч. Их крики напомнили Полине о событиях ее собственного детства.

На шестой день рождения родители повезли Полину в город, чтобы купить ей первую скрипочку. По дороге карета остановилась в маленькой деревушке – лошадь захромала. Тогда с лужайки тоже неслись такие же веселые крики, как и сегодня, и она незаметно от родителей сбежала.

Две группки деревенской ребятни прятались за деревянными и каменными изгородями, обстреливая друг друга комьями земли. Ни о чем не спрашивая, она подошла к двум мальчишкам и тоже принялась «за дело». Верно, этим сопливым переросткам Полина в белом праздничном платьице показалась сошедшим с небес ангелом. Но потом черноволосый парнишка торжественно вручил «ангелу» ком земли. Она долго катала и мяла его, пока не получился хорошенький шарик. За что снискала благодарность черноволосого мальчишки. И прониклась невероятной гордостью.

А потом откуда ни возьмись появился папенька Полины. Затрещинами разогнал мальчишек, схватил дочурку за руку и поволок к карете.

Когда матушка увидела заляпанное грязью платье Полины, сердито раскричалась и велела слуге принести ведро воды и щетку. Все терла ручонки Полины и упрямо повторяла, что баронесса Лидонская не должна возиться с «грязной чернью». Полина же в ответ ревела, не переставая…

– Ты только погляди-ка на эту собачку! – восторженный визг Антуанетты даже напугал ее немного. – Какое прелестное создание!

За плакучей ивой стоял толстяк с густыми бакенбардами. На нем был старомодного кроя сюртук из зеленого сукна и черный цилиндр с уродливой металлической бляхой. А рядом подпрыгивал крепкий рыжий пес. И что в нем Антуанетта нашла такого? Полина отвернулась.

И вздрогнула.

Чуть правее стояли два солдата в голубых мундирах наполеоновских войск и о чем-то горячо переговаривались. Один из них был такой же тощий и длинный, как подпорка для фасоли. Фу, сущий молокосос. А вот второй…

Кажется, он поглядывает в их сторону?

Полина тут же почувствовала, как кровь жарко прилила к щекам, но взгляда решила не отводить. Пусть первый отворачивается.

– А он хорошенький, ты не находишь? – шепнула Антуанетта на ушко Полины.

– Да, неплох, – отозвалась Полина.

– Крупный и сложен атлетически.

Полина кивнула, ни на мгновение не отводя взгляда от незнакомца.

– И стрижка ему к мордашке.

– Да, но говори тише, Антуанетта. Он может услышать.

– Ну, вряд ли песик понимает по-французски, – хихикнула подруга.

Полина ахнула, становясь пунцовой. Боже, какой стыд!

Но Антуанетта не была бы Антуанеттой, если бы на этом прекратились ее шуточки. Без какого-либо перехода она переключилась на двух солдат на берегу.

– Вуаля, Полина! Два юных скучающих героя! Какая жалость! Ведь никто не примет участия в их судьбе… Пойдем, поболтаем с ними немного, они наверняка смогут рассказать захватывающую историю своих подвигов!

– Ты что, и в самом деле думаешь, что мы должны у всех на глазах заговорить с наполеоновскими солдатами? – ужаснулась Полина.

– Твоего дядюшку хватил бы удар! Это точно! Идем же, два бедняги наверняка обрадуются маленькому разнообразию в своей походной жизни!

– Кто знает, что они себе навоображают!

– Идем же! – Антуанетта была неумолима. – Маршон! – и бросилась вперед. Как на вражеский редут.

Полина неодобрительно поджала губы. Ну, и что ей еще остается? Только следовать за подругой. И нацепила подобающую баронессе улыбку.

– …Россия! – сплюнул Цветочек. – Да кому ж это в нее надо?! Никому!

Фаддей хмуро поднял с земли камешек и бросил его в воду.

– Если бы! – вздохнул он. – Одному человеку точно надобно. Вернее, двум. И поскольку в руках у одного из них скипетр власти, он и делает все, что хочет. С каким же удовольствием я вырвал бы у него этот скипетр и наподдал ему между ног…

И швырнул в воду второй камешек. Ребенком он частенько такие вот «беляши» на воде пек.

Очень скоро им не камешками бросаться придется. Свинец в ход пойдет. По людям метить начнут, а не воду мутить.

Безумие какое! Над этим вечно голову ломать можно: почему люди убивают людей? Людей, которых до той поры никогда не встречали, которые ничего плохого им не сделали. Почему сшибаются друг с другом, как олени во время весеннего гона?

Он никого не хочет убивать! Он, Фаддей Булгарин, кидающийся сейчас камешками, клянется, что никого не будет убивать! Тем более русских, своих соотечественников! Он – русский, и он не станет убивать своих! Но и эти ребята из французско-прусской инфантерии тоже стали ему своими…

– Ну, русские от нас точно по шапкам получат, – с затаенным злорадством заметил Цветочек. – Уж мы-то им покажем! Нашпигуем этих свиней свинцом…

Фаддей даже внимания на него обращать не стал.

– Эй, Булгарин! – обиделся Цветочек. – Ты меня слушаешь или нет? Куда ты все пялишься?

А «пялился» Фаддей конечно же не на Цветочка – это зрелище ему давно прискучило, – а на двух прехорошеньких молодых дамочек. Весьма даже прехорошеньких. Сердце тут же пустилось в пляс.

Господи, они к нему направляются! Тут уж и Цветочек обернулся. Хоть бы он пасть свою брехливую закрыл, а то ведь стыда точно не оберешься.

– День добрый, месьо солдат! Бонжур! – обратилась темноволосая дама к Цветочку с заметным французским акцентом.

– О! Д-добрый д-день, ма-мадам! – смущенно промямлил Цветочек.

Кажется, дамы и в самом деле собирались завести с ними самый светский разговор.

– Откуда вы, мои герои? – продолжила расспросы темненькая.

– Мы… мы из-под Геттингема… Ну, почти оттуда… – пробормотал Цветочек, причем детсковатое его личико совершенно зарделось от смущения.

– Ах, из-под Геттингема? Как мило! А сюда что же привело вас?

Фаддей с сочувствием подметил, что Цветочек аж взмок от напряжения. Фу, позорище!

– Ну, э-э, а мы и сами не знаем, что нас с-сюда привело! Говорят-с, война… э-э…

Фаддей перестал вслушиваться в лепет Цветочка. Все его внимание было приковано к белокурой мадемуазель, молча стоявшей за спиной брюнетки.

Какой же восхитительный у нее ротик! Такой совершенный! Женственный. Неописуемо точеное личико. Словно произведение искусства. Ожившая Галатея.

В неподдельном изумлении Фаддей обнаружил, что брюнеточка уже успела с улыбочкой подхватить Цветочка под руку и потащить к прибрежной кромке. Черт побери! А он явно недооценил Цветочка! Экий он у нас шармер!

Подруга брюнеточки по-прежнему стояла рядом. И, кажется, ждала, когда же он заговорит.

– Дивный сегодня денек! – улыбнулся Фаддей. – Я… меня Булгариным зовут, Фаддеем, – она улыбнулась, чуть-чуть приоткрыв ротик. Ох ты, не зубки, а сущие жемчужинки!

– Рада с вами познакомиться, месье Булгарин! – отозвалась блондиночка, протягивая ему руку. – А я – Полина, баронесса Лидонская.

Полина! Господи, что за имя! Просто изумительное имя!

Фаддей схватил руку девчонки и потряс.

Она улыбнулась в ответ, и Булгарин понял, что краснеет.

– Кажется, ваш товарищ весьма увлечен разговором с моей дорогой подругой Антуанеттой, – заметила Полина, бросая многозначительный взгляд на Цветочка и брюнетку. – Может, и вы расскажете мне что-нибудь презабавное, месье Булгарин!

– С превеликим-с удовольствием! – знать бы еще, что там столь увлеченно врет Цветочек. – И о чем же мне рассказать вам? – осторожно осведомился Фаддей.

– О-о, но вы же солдат, месье, вы многое пережили! Знаете, мой брат Жан – тоже военный. Он сызмальства мечтал стать военным. В письмах он часто рассказывает о своих приключениях. Просто расскажите мне, как вы прожили этот год!

Она мягко глянула на него, потянула за руку, приглашая к прогулке. Вот только двинулись они в противоположном направлении – почему-то им не хотелось слушать болтовню Цветочка.

– Вы правы, в этом году я и вправду кое-что пережил, – вздохнул Фаддей. – Вы говорите, ваш брат сделался военным? Этого я не понимаю. Я был бы рад никогда не нашивать сего мундира. Был бы просто счастлив жить у себя в отчизне, и чтоб Наполеон оказался просто страшным корсиканским сном. Я даже бежать из солдат собирался…

Полина вскинулась вопросительно.

– Простите, месье, вы собирались, что?.. Бе… бежать?

Ее глаза! О, эти смеющиеся глаза!

– Да, бежать, – мужественно подтвердил Фаддей. – Но не получилось. Здесь, на польской границе меня поймали…

– Знаете, я ведь тоже куда-нибудь убежать мечтаю, – выпалила Полина. – Жаль, что у вас ничего не вышло!

Фаддей изумленно глянул на Полину.

– Но вам-то к чему бежать? Вы ж баронесса!

– Ах, да, из благородных!— Полина горько усмехнулась. – Вы не поверите, но это и есть моя причина для бегства.

– Я и в самом деле пока не могу поверить.

Полина рассеянно глядела на реку.

– Не так уж это и здорово, быть баронессой. Вы слыхали о пресловутой золотой клетке?

Фаддей задумчиво кивнул головой. Кто ж не слыхал о золотой клетке! Не всяк, правда, в ней оказывался.

– Знаете, – вздохнула Полина, – моя жизнь и есть такая вот золотая клетка. Снаружи все блестит, все сияет просто ослепительно. Возможно, кому-то такая жизнь даже покажется прекрасной. Но уж больно дорого за эту «красотищу» платить приходится.

– И сколько ж?

Полина внимательно глянула на Фаддея.

– Платить приходится свободой, месье. Моей личной свободой.

– О, тогда я тоже знаком с золотой клеткой не понаслышке, – улыбнулся бывший студиозус. – Только нашу клетку называют казармой, и ей явно недостает золотого блеска.

Исподтишка Фаддей продолжал разглядывать Полину. Как же она забавно приглаживает волосы! И улыбка у нее просто удивительная.

– А что говорят ваши родители насчет золотой клетки? – спросил, наконец, Булгарин.

– Мои родители уже давно умерли, – негромко отозвалась девушка. И не успел Фаддей сказать хоть что-нибудь сочувствующее, торопливо промолвила: – Когда мне было шестнадцать, я целый год прожила во Франции у д'Эрвилей. Это семейство Антуанетты. Моя матушка была одержима идеей, что в обществе Антуанетты я стану настоящей дамой. Батюшка знал маркиза, ее отца, уже давно, по службе во французской кавалерии, – Полина тихонько вздохнула. – Там, во Франции, нам было очень весело. Но в один из дней маркиз сказал мне, что на карету моих родителей напали неизвестные. В общем, они… они не выжили.

– Мне очень жаль, поверьте, – прошептал Фаддей.

– С тех пор я и мои младшие сестренки живем у дядюшки, – задумчиво произнесла Полина. – Он наш опекун и управляет всем нашим имуществом. Большой консерватор во всем.

– Да, консерваторы любят опекать всех и вся, все движимое и недвижимое, – Фаддей бросил в воду камешек. – Всегда найдутся консерваторы, дергающие за ниточки человеческих судеб.

– Двенадцать!

– Что «двенадцать»?

– Камешек подскочил на воде двенадцать раз! Я сосчитала, – глаза Полины восторженно сияли. – Ровно дюжина! У меня только три раза получается…

Он недоверчиво покосился на юную баронессу.

– Вы?..

– Господи, ну, что вы так на меня глядите?! Неужели вы думаете, что я камешками никогда не бросалась? Лучше научите меня, как вы, бросаться!

И началось ученье…

– …А через неделю я с Антуанеттой и ее мужем отправляюсь в Россию! – в глазах Полины плескалась гордость.

Фаддей даже задохнулся от изумления.

– К-куда?  – еле слышно спросил он в неподдельном ужасе.

– В Россию. Как будто вы не знаете, что такое Россия!

Булгарин изумленно помотал головой.

– Мне тоже придется отправиться в Россию. Но вы… ведь будет война, а это – опасно.

– Ах, да нет же! Шарль, муж Антуанетты, офицер при штабе Наполеона. Многие штабные берут с собой своих жен.

Фаддей помотал головой в отчаянии:

– Но почему именно в Россию?

Полина скривила ротик.

– Золотая клетка, или вы уже забыли? Шарль ведь тоже пленник своей золотой клетки. А потом эта война будет не страшной. Русские сдадутся сразу же, едва увидят нашу армию. Неужели же русский царь будет противиться самому Наполеону?

– Вряд ли они сдадутся так просто, – едва слышно прошептал Фаддей.

Полина решительно ухватила его за руку.

– Вы не думайте, не такая уж я беспомощная. Мой брат Жан научил меня стрелять и держаться в седле, – отчего-то в глазах девушки блеснули слезы. – Вы поймите, Россия для меня единственная возможность убежать, вырваться из золотой клетки. Пара недель свободы, когда я не буду чувствовать себя безвольной марионеткой.

– Я понимаю, – вздохнул Булгарин и внезапно схватил Полину за плечи. – Но, баронесса, пообещайте мне, что будете осторожны! И не надо стрелять в… русских.

– Обещаю, – улыбнулась Полина и почему-то не стала вырываться из рук Фаддея.

– Полина-а! Ты идешь? – издалека крикнула брюнеточка. – Мы опаздываем на ужин!

Фаддей поморщился: до чего же у иных женщин голоса визгливые бывают…

– Да-да, Антуанетта! – откликнулась Полина. – Иду!

– Идем же! – вновь взвизгнула Антуанетта.

И Фаддей чуть не застонал с досады.

Полина внимательно глянула на бывшего студиозуса.

– Прощайте же! И… и…

Девушка развернулась и побежала прочь. Вот и все.

– Булгарин, вот это да! – рядом уже крутился Цветочек. – Кажется, это были два ангела! Нам же никто не поверит! Врунами обзовут! Давай о них никому не расскажем, Булгарин! Да ты слушаешь меня?!

С каким бы удовольствием Фаддей кинул болтливого Цветочка в реку. Может, тогда пыл остудит?

 

10

Фаддей сжал в руке ее черную ленту. Он нашел бант на берегу реки, в камешках, сразу после ухода Полины. Впрочем, бывший студиозус не был до конца уверен, ее ли это ленточка. Хотя чья же иначе? Цветочек, даже невзирая на свое прозвание, явно не носит благоухающие розами ленты.

Он должен увидеть ее вновь! И время для сего свидания обязательно сыщется. Завтра поутру, на рассвете, они выходили. Если он не увидит ее сегодня ночью, то уж не встретит более никогда.

Мишель, Цветочек и Дижу уже валялись по кроватям. А Фаддей спать не мог. Все стоял у окна, вцепившись руками в подоконник, вжимаясь разгоряченным лицом в прохладное стекло. Ему надобно решиться. Слишком многое зависит от его решения. Он может все выиграть или все проиграть. И времени у него на это не так уж много.

Фаддей всегда задавался вопросом, а есть ли на свете женщина, предназначенная именно ему. Такой ему Мари казалась. Поэтому-то после ее смерти Булгарин даже верить в то перестал, что когда-нибудь повстречается с женщиной, способной околдовать его сердце.

Глаза Полины словно ожог в памяти бывшего студиозуса оставили. А ведь и был-то всего лишь взгляд дружеский. А может, нечто большее?

Стой, Фаддей, нельзя так очаровываться!

То, что Полина говорила с ним, могло многое значить, а могло и вовсе ничего.

Но как же доверительно она вела себя с ним! Чего стоит история о золотой клетке! Булгарину тогда весьма по сердцу пришлось, как презирала она собственный мирок «благородных» и тосковала по жизни вольной. Как и он сам. А эти губы! Целовать их, да может ли быть что-то более великолепное в жизни. Интересно, целовал ли ее уже кто-нибудь? Фаддей, не теряйся в мечтах! Но ведь должен же он хоть что-то предпринять!

Эх, если б сие так просто все было, месье Булгарин!

Он ведь головой рискнет, если из казармы нос на улицу посредь ночи высунет! И что Полина подумает, коли его пред собой увидит? А он, он-то что ей скажет?

Мари, Полина – имена, что песня чудесная. Полина пробудила в нем притупившиеся от времени болезненные воспоминания об умершей возлюбленной. А что если он в ней только Мари видеть желает, свой сон оживший?

Нет! Там, на речном берегу он ведь о Мари ни разу не подумал. Это здесь к круженью мыслей воспоминание примешалось. А на берегу он лишь ее пред собой и видел – Полину. И именно ее история Фаддея заинтересовала.

А что она в нем разглядела? Возможно, ей только поболтать хотелось. Ведь это так волнующе – посудачить ни о чем с простым наполеоновским солдатиком. Верным кандидатом в смертники! Но что ежели в разговор Полина всю свою личную боль вложила?

Нет, он обязан выбраться из казармы и со всех ног к ней бежать! Где они с Антуанеттой остановились, Полина тогда во время прогулки сказывала.

– Эй, Булгарин! – крикнул Цветочек. – Ты чего маешься? – Он привстал на локте. – Хватит с окном целоваться…

– Да ладно тебе, он о своей прекрасной баронессе мечтает, – проворчал Мишель, даже не открывая глаз. – Это она ему голову вскружила?

– Мда-а-а, – многозначительно протянул Цветочек. – Это многое объясняет! Если б не знал я Булгарина, точно бы подумал: этот парень влюблен! Булгарин влюблен по самые уши!

– Замолчи, парень! – прошипел Фаддей. – Ты что, Дижу разбудить собираешься?

– Ох, да не сплю я, – отозвался Рудольф.

– Булгарин влюбился! Булгарин влюбился!

– Ну и ладно! – сплюнул Фаддей. —Доволен? Теперь все всё знают! Ну и?.. Я к ней отправляюсь!

– Понятненько! – пропел Цветочек. – Так ведь и мы с тобой пойдем!

– Я тебя убью!

– Ладно, ладно тебе, Булгарин, – с трудом поднялся с лежака Мишель. – Ну, понравилась она тебе. Это я понимаю. Уверен, эта баронесса – прелестное создание… – и внезапно отвесил звонкую затрещину Фаддею. – Приди в себя, мальчишка! – укоризненно произнес Мишель, схватив Фаддея за плечи и с силой встряхивая. – Забудь ты ее! Ну, не для тебя она! Не для тебя! Выброси чушь из головы! Нельзя тебе к ней, караульные охраняют казарму. Да и вообще, везде патрули ходят. Они тебя за дезертира примут, сам знаешь, что будет… Кроме того, – Мишель тяжело вздохнул и нахмурился, – кроме того, даже не надейся на то, что такая мамзель захочет иметь с тобой дело! Очухайся ты, наконец!

– Я и не утверждаю, что она захочет иметь со мной дело, – возразил Фаддей, потирая щеку. – Я как раз и хотел спросить ее об этом! За спрос денег не берут!

– Она – баронесса, Булгарин! – ничуть не смягчился Мишель. – Для нее такие, как ты, – просто грязь придорожная! Да она прикажет слугам гнать тебя взашей! И будет права!

– Но ты же ее совсем не знаешь! – обиженно выкрикнул Фаддей.

– А ты ее знаешь, да? – взорвался Мишель. – Ты перебросился с девицей парой ничего не значащих слов и навоображал уже бог весть что! Скажи-ка, ты все еще играешь в куклы?

Мишель грузно рухнул на лежак. Оставив Фаддея стоять в центре комнаты, точнехонько посередке меж его койкой и дверью.

Точно так же себя чувствует игрок, мучительно решающий для себя, бросить ли ему все на кон, чтобы выиграть златые горы или проиграть последнее.

– Ты мне только одно скажи, Булгарин, – негромкий голос Дижу вспугнул тишину. – Тебе не кажется странным, что очаровательная, богатая баронесса исключительно тобой заинтересовалась? Нет, на тебя взглянуть приятно, ты у нас парень видный, но она-то могла бы и большего пожелать! По-моему, баронесса просто забавлялась со скуки.

– К счастью, твоего мнения никто и не спрашивает, – раздраженно отозвался Фаддей.

А ему еще нравился когда-то мизантроп Дижу!

– Да ты пойми, – Дижу скинул с себя одеяло, повел могучими плечами. – Сословия разные задолго до тебя придумали. Не знаю, кем ты был до того, как в студиозусы подался, но сейчас ты – простой солдат, понимаешь? Меня удивляет, что ты настолько потерял голову.

– А меня удивляет, почему ты никак не заткнешься, – выкрикнул Фаддей.

– Ну, что ж, тогда ступай к ней, ничего не имею против, – пожал плечами Дижу. – Возможно, она и обрадуется тому, что ты скрасишь ее одиночество этой ночью!

– Замолчи!

Фаддей сделал шажок к Дижу и угрожающе помахал у него перед носом пальцем. Дижу наблюдал за Булгариным с самым невинным видом.

– Фаддей! Если ей что-то и надобно от тебя, то лишь одно! Только не говори, что ты сам не возжелал ее в мечтах!

Фаддей ухватил Дижу за ухо и потянул.

– Что я там возжелал и о чем думал, тебя не касается! – презрительно процедил он сквозь зубы. – Это твоя беда, Дижу, только твоя беда, что ты уверился в том, что все люди живут и думают, как ты, столь же ничтожно и грязно. Но, к счастью, ты заблуждаешься в своей вере!

И тут сильные пальцы Дижу намертво сомкнулись на запястье Фаддея. Словно железные клешни. Презрительно глядя в глаза Булгарина, Рудольф отвел руку Фаддея в сторону, будто паутину стряхнул.

– Значит, твоя баронесса – святая, а я – презренный злодей, да? – спросил Дижу, поднимаясь на ноги и нависая над Фаддеем. – Послушай, Булгарин! – нараспев произнес он. – Мне-то все равно. По мне, ты можешь бежать куда угодно, и пускай тебя пристрелят к чертовой матери. Можешь спать со своей баронессой или просто читать стихи. Меня все это не касается. Но кое-что я тебе все же скажу: если ты сейчас выйдешь за двери, ты для меня что умер! Твоя баронесса – одна из тех, кто приказывал бить меня, из тех, кому ты должен сказать спасибо за шрам на роже. Именно их ты должен поблагодарить за то, что тебя превратили в пушечное мясо. А теперь ступай к чертовой матери. Я же лучше маршала Даву в задницу поцелую, чем с тобой хоть словом переброшусь!

Дижу отвернулся от товарища и бросился на кровать. Фаддей отвел глаза – на покрытую шрамами спину Рудольфа он до сих пор без содрогания смотреть не мог.

Она ранила больнее затрещин Мишеля.

«Вот и все, – подумал Фаддей. – Теперь я и в самом деле уйду!»

Но ноги не хотели слушаться своего хозяина.

За какого ж дурака они все его здесь держат? Неужели из-за них он должен упустить самое главное в своей жизни? Не может же он разорваться? Частичка его сердца уже принадлежала Дижу, Мишелю и даже Цветочку, но другую все равно «украла» Полина.

Фаддей не хотел терять дружбу с Дижу. Его симпатия куда важнее шаткой надежды на любовь женщины.

Как же обидно.

С сердито-обиженным видом Фаддей стащил с ног сапоги и бросил их в стену.

– Ну, наконец-то!

Кажется, это Мишель проворчал.

– А ты меня в задницу поцелуй! – огрызнулся Булгарин.

– Может, ты еще и встретишь ее, – жалобно пискнул из-под одеяла Цветочек.

– Ага, встречу! – хмыкнул Фаддей, снимая лосины. – Может, это вообще все сон, а мы на самом деле какашки слепого крота!

– Ха! – хихикнул Цветочек. – Тогда это многое объясняет. Например, почему ноги у Мишеля всегда воняют… Да, Булгарин, ты прав. Все это только сон, а мы – какашки слепого крота!

Фаддей рухнул на лежак.

Дижу молчал. Слишком уж сильно они друг с другом поцапались. И как, как Рудольф с ним говорил!

С ненавистью и неприкрытой горечью. Господи, до чего ж все плохо-то!

…Наступали июньские жаркие дни. Войска Наполеона нескончаемыми колоннами безостановочно двигались к русским границам.

Наполеон был абсолютно уверен в победе. Находясь в Дрездене, он заявлял своим штабным офицерам:

– Я иду на Москву и со всем покончу в одно или два сражения. Император Александр еще на коленях будет просить у меня мира. Мне еще доведется обезоружить Россию…

Основные силы французов под руководством самого Наполеона сосредоточились вблизи от Ковно. Им предстояло наступление сначала на Витебск, затем на Смоленск, а там и вожделенный приз – Москва. Южнее стояла восьмидесятитысячная армия под командованием Евгения Богарнэ, Наполеонова пасынка. У Новограда и Пултуска находилось семидесятипятитысячное войско под руководством брата императора Иеронима Бонапарта. Ему было приказано действовать против Второй русской армии Багратиона, державшей фронт на протяжении ста верст.

Одиннадцатого июня вечером триста французских солдат высадились на русский берег Немана, у местечка Понемунь близ Ковно. Казаки, несшие пограничную охрану, открыли стрельбу. Французы, оттеснив казачий отряд, начали наводить понтонные мосты через реку.

Утром следующего дня войска Наполеона ступили на русскую землю.

Фаддей торопливо что-то царапал на листе бумаги, уложенном на барабан.

– И что ты там пишешь? – не мог не высунуться любопытный Цветочек.

Булгарин досадливо прикрыл записи обшлагом:

– Неважно, дурень. Но это точно не понравилось бы ни нашему собственному маленькому капралу, ни маршалу Даву и уж тем паче Наполеону.

«Это точно, что Наполеону не понравится, – мелькнуло в голове у Фаддея. – Хорошо, что по-русски Корсиканец не соображает».

Он записывал то, что запел народ в первые же дни, и записи эти поражали самого Фаддея.

Эх, да что-то не спешат генералы русские исполнять слова песни народной. Господи, неужто отвернулся ты от земли русской?

Короткая летняя ночь кончалась. Небо быстро светлело, на восточной стороне все шире и шире расплывалась заря. Из лесу потянуло предутренней прохладой, остро пахнуло ландышем. И над речкой, что вилась серебристой лентой среди зеленых лугов, поднимался легкий парок.

И Фаддею вдруг показалось, что никогда в жизни он еще не видел такого чудесного утра. Поэтическая душа его была тронута.

– Смотри, Цветочек, как красиво тут! – негромко и взволнованно сказал он. – Разве не чудовищно, что мы осквернить эту землю хотим?

– Так то не мы, – хмыкнул Цветочек. – Это месье Наполеону надобно, а наше-то дело маленькое. Куда прикажут, туда и идем…