Вот этого-то Иван Матвеевич Машков и боялся больше всего: раз по десять на дню он на чем свет клял себя за то, что повстречал Марьянку. За это время в их отношениях ничего не изменилось. Разве что…

Разве что на сердце Машкова день ото дня становилось все муторнее и тяжелее, когда глядел он на девушку. А видеть ее приходилось все время, поневоле, ехала-то девка конь о конь рядом с ним. Ермак просто подарил «пацана» казаку, Марьянка была боевой добычей и вместе с тем чем-то из захваченного на саблю, что использовать было никак нельзя.

Только Машков замечал ее красивую небольшую грудь, когда ветер из озорства облипал рубаху вокруг тела девушки; только он знал, как действительно выглядят ее золотые волосы, когда они были длинными и шелковой пеленой накрывали ее лицо. Только он видел ее стройные ноги, спрятанные сейчас в грубых сапожищах. И когда Машков думал обо всем этом, таком недоступно-близком, то начинал тяжело вздыхать и печально глазеть по сторонам.

По ночам все так же Марьянка спала с ножом наготове. И в один из вечерних привалов Машков не выдержал:

– Хватит дурить-то! Понял я все уже, понял!

– О том, что понял, и позабыть можно, Иван Матвеевич.

– Да клянусь я тебе, всеми святыми клянусь…

– А что, у казаков и святые есть? – насмешливо спросила девушка. – Да ваш поп молится и грабит одновременно. Лучше уж я с ножичком в обнимку спать буду, братец.

И вновь Машков вздыхал, долго лежал без сна подле девушки, укрывавшейся пропахшей конским потом попоной, и сердце казака болезненно сжималось.

Марьянка постоянно унижала его, и он забывал о своей казачьей чести, – спасибо Господу Богу, хоть никто этого не видел. В подобные этому часы Машков начинал проклинать сельцо на Волге с таким поганеньким названием Новое Опочково. Туда он въехал вольным казаком, а из-под горящих обломков выполз незнамо кем, растютей, которым командует девчонка. Во какое превращение – почти на глазах у ничего не подозревающего Ермака!

Вообще-то, Ермак Тимофеевич тоже востер! За огольцом «Борькой», Степановым сыном, приглядывал внимательно, признавая за селянином большие способности, и как-то раз даже сказал сердитому Машкову:

– Вань, а малец-то и в самом деле скачет, как чертеняка! А уж верткий!

– Вот именно, что верткий, Ермак, – отозвался Машков, раздумывая совсем об ином.

– И умен! – продолжил Ермак.

– Ага, а еще смел до дури!

– И послушен!

«Это как сказать», – хмыкнул про себя Машков, согласно кивая головой. Как-то не вяжется послушание с ножом по ночам…

– Коли сможет с нами поход до Строгановых выдержать, – продолжал Ермак, – да когда мы ватагу соберем Мангазею завоевывать, из него неплохой посыльный получится. А ты как думаешь, а, Ваня?

– Поживем – увидим, Ермак, – осторожно отозвался Машков. – Хрен его знает, может, из этого орла воробей ощипанный выйдет.

– Иногда Борька мне девку красную напоминает, – задумчиво пробормотал Ермак. У Машкова сердце захолонулось от ужаса. И дрожь с мурашками по спине прошла.

– Он… девку? Ха! – хрипло и натужно рассмеялся Иван.

– Я ж сказал, иногда только! – помотал головой Ермак. – Но когда он на коне сидит… Просто он пока еще совсем юнец незрелый, Ваня. Словно его только что от мамкиной титьки отняли. Но года через два настоящим мужиком станет, таким как раз, какие нам и надобны.

– Если ему в том черт поможет, тогда – да, может быть, – вздохнул Машков. Сегодня его не в меру тянуло пофилософствовать. – Поживем – увидим…

Через два года ей уже восемнадцать будет. Да что такое два года для русского человека?! У кого есть время, может с ним вольготно обходиться, как бояре со своей казной. И если так рассуждать, всяк казак – такой бо-о-гатый человек получается…

К счастью, подобные разговоры с Ермаком были большой редкостью. Здорово они играли Машкову на нервы. Постоянное беспокойство за Марьяну, а вдруг откроется, что «Борька» – девка, буквально разрушало Ивана.

– Ничего не поделаешь, – сказал он Марьянке на девятый день их похода. – Я должен потчевать тебя тычками и затрещинами у других на виду. Такова уж казацкая наука.

– Не дергайся, Иван свет Матвеевич, – спокойно отозвалась Марьяна. – Если это ради моей же безопасности…

– Но я не могу! – простонал Машков. – Если я тебя хоть раз толком ударю, то все кости переломаю.

– А ты понежнее не можешь?

– Не пробовал. Но в любом случае синяки-то останутся.

– Ну, если ничего не поделаешь, – вздохнула девушка, глядя на него бездонными голубыми глазами.

Машков вмиг почувствовал себя преотвратно! Вон ведь она как с ним разговаривает! Что поглаживает тебя и пощечину дает одновременно! А этот взгляд… В таких глазищах утонуть можно. Ну, и как прикажете терпеть все это два года-то?

Он пошел к попу, полаялся с ним для приличия, выплескивая в пустой брани все то, что накопилось на сердце за последнее время.

– Спасибо, – сказал Иван потом и повернулся прочь, собираясь уходить. – Теперь и жить можно.

Казачий пастырь Вакула Васильевич Кулаков ухватил Машкова за руку и постучал кулаком по лбу.

– У тебя что, совсем с головой не в порядке, Ваняша?

– Да нет же, отче, – скрипнул зубами Машков. – Просто то, что в нутре засело, вам, попам, не понять…

Взлетали искры весело горевших костров, благостное их тепло перекрывало холод свежей июньской ночи, лошади шумно фыркали, казаки во сне по-домашнему мирно похрапывали.

– Почему ты не убегаешь? – внезапно Машков заинтересованно глянул на Марьянку. Все эти дни мысль о ее возможном побеге занимала его. Возможностей-то сбежать было хоть отбавляй. Вот, например, вчера, когда они мчались по маленькому городку Чугуновску. Никто ведь тогда за «пареньком Борькой» не присматривал. Так нет же! «Он» словно приклеился к Машкову и, кажется, даже визжал по-казачьи, да еще так, что кровь стыла в жилах.

– У меня предназначение перед Богом, – серьезно отозвалась Марьянка, закутываясь в попону.

– Предназначение? Ого-го! И какое же, позволь узнать?

– Сделать из одного висельника Ивана, Матвеева сына, нормального человека.

– Это чего ж ты хочешь содеять-то? – в ужасе спросил он. – Убить меня собралась, да? А, Марьянка? – Машков жутко скрипнул зубами. – За кого ты меня принимаешь, черт бы тебя…

– В душе ты ж человек неплохой, Машков.

– Ну, когда дьявол хвост спрячет, он тоже ничего выглядит.

– Я ведь не о том говорю, Иван! Ты как будто на две половинки саблей рассечен, и ничем эти половинки не склеить.

– Чем же это плохо? – обиженно поинтересовался Машков.

– Не понимаешь ты…

– А ты зато понимаешь, да?

– Да!

Он глянул на нее, увидел под попоной очертания кинжала, лежавшего на теле девушки, и повернулся к Марьянке спиной.

«Гнать ее надо, гнать, – мрачно подумал он. – Или мне действительно придется ударить ее – в полном соответствии с добрыми старыми традициями: а ну, глазья-то опусти, баба! Э-э, да чего там, я ее просто забью насмерть…»

Грели его, согревали подобные мысли, согревали уж тем, что он прекрасно знал – никогда так не поступит.

Ночью, поняв, что не сможет заснуть, Машков вновь отправился к пастырю их казачьих бродячих душ. Батюшка по обыкновению изрядно уже принял и с блаженным видом начищал добытые, вернее, «подаренные» сотоварищами по божьему цеху, священные для него вещицы. Завтра будет воскресный день… Надо бы молебен отслужить, а потом и в путь-дорожку пускаться можно.

– Иди-ка ты отсюда прочь, Ваняша! – заявил поп, отмахиваясь от казака распятием. – Знаю я все матюки твои, выучил уже! Меня этими богохульными словесами не проймешь!

– Я за советом, отче! – Машков казался столь смиренным, что отец Вакула с любопытством покосился на него.

– Слушаю, сын мой…

– Скажи, отче, неужто я и в самом деле из двух половинок состою, склеенных хуже некуда?

Казачий пастырь Вакула Васильевич поначалу уставился на Машкова почти в священном ужасе. А затем припомнил, что с начала похода Иван больно уж сильно изменился. Словно выпекало ему что-то мозги из головы.

– Каким клеем склеен, вот что важно, – по-отечески утешил Машкова поп. – Только это и важно, сын мой, в общем-то…

– А разве не важно, что из половинок-то?

– Ну, ежели бы ты был, предположим, лавкою, наспех склеенной, тогда беда. А так – жить можно.

– Я ж тебе не лавка, отче…

– И слава богу! – отмахнулся от Машкова поп Вакула, и Иван ушел к своему костру ничуть не успокоенный.

Марьянка крепко спала. Машков осторожно присел над ней на корточки, с любовью глядя на девушку. Губы ее были слегка приоткрыты. «Какая ж она красивая, – подумал Иван. – Какая нежная! Черт побери, завтра мне опять придется орать на нее…»

У камской излучины рядом с Челнами Лупину наконец-то удалось повидаться с дочерью. И не только повидаться, но и перекинуться парой слов!

Их встреча произошла 14 июня 1579 года, и если бы у Лупина был календарь, он бы точно обвел эту дату красным цветом, а то и своей собственной кровью. В этот день он готов был плакать от счастья, и даже чертова ватага казалась ему сегодня чудом господним. Казаки стали лагерем у Камы. Ермак и его сотники совещались уже несколько часов. Впервые они поняли, кто такие Строгановы. Все, что до сих пор рассказывали о купцах посыльные, звучало слишком уж фантастично, чтобы взять вот так сразу и запросто поверить. Но теперь казаки слышали также разговоры местных селян, а уж тем Строгановы были отлично известны. Кто ж на Каме-реке, кто ж во всей Пермской земле не знал, кто такие Строгановы?

Царь – далеко, Бог – высоко, а Строгановы – повсюду… Это была та самая мудрость, с которой приходилось жить, и жить в общем-то неплохо. Удмурты и башкиры, населявшие эти земли, сначала пробовали сопротивляться, когда еще дед, Аника Строганов, землю сию от царя в подарок получил. Подарок, который сделать легко, ведь землица-то царю Ивану и не принадлежала вовсе. Она царевой только тогда стала, когда Аника Строганов на Каме утвердился и всем поведал, что великий Белый Царь из далекой Москвы отныне берет под свою опеку и защиту всех тамошних людей. А опекать, мол, от имени государства он, Аника, будет. И начал Строганов земли и леса ворошить. Он заключал сделки с жителями, не умевшими ни читать, ни писать. В грамотах же тех договорных значилось, что Пермская земля и все, что расположено по левому и правому берегам Камы, отныне принадлежит Москве, и на то у Строгановых все права имеются.

Сначала люди опешили от подобной наглости, а потом и за оружие хвататься начали. Но Аника Строганов был не тем человеком, который берет земли лишь с мечом в руках. Он предпочитал мирное улаживание вооруженному кровопролитию: Аника пригласил к себе князьков местных племен, показал им новые свои хоромы, выстроенные по московскому образцу. Под впечатлением от роскоши и обещаний, дескать, и вы так скоро жить будете, князьки приняли подарки, а затем сказали своим людям, что со Строгановыми тягаться не стоит. Себе дороже.

В принципе, «под Строгановыми» жилось неплохо, головы у них были светлые. Они и кремль отстроили, в котором можно было укрыться от набегов лихого люда; у них и отряд воинский имелся; за меха, зверье и рыбу купцы давали неплохую цену. По управляющим Строгановых можно было как по луне и солнцу сверяться: появлялись они всегда ровно в срок. А что это значит при русском бездорожье, понимал всякий, кто живет на этой земле и знает вреднейший норов местной природы.

То же самое было заведено и при Симеоне Строганове с Никитой и Максимом, все были довольны. Да хранит Господь купчин…

– Сказка, да и только, – заметил Ермак, держа совет со своими сотниками. Теперь он подсобрал информацию, и рассказы трех посыльных казались ему очень даже скромненькими. Русь-матушка никогда не обеднеет чудесами, да жутью. – Не иначе, братцы, как попали мы в землю с молочными реками и кисельными берегами. Только молочко здесь из соболей течет, а кисель – из золота!

– Аллилуйя! – перекрестился пастырь душ казачьих. Ермак презрительно покосился на него.

– Да нет, не аллилуйя! Здесь все по-иному, братцы! Больше никаких набегов, никакого самоуправства, с бабами не баловать. Нас позвали в эту землю, чтобы для царя ее воевать, да защищать от князьков всяких нехристей и басурман. Мы здесь по святому делу! Так и ведите себя, как люди ведут, а не как черти копытные!

– Жуть-то какая, а, Ермак, – поежился священник. – Как люди себя вести. Да по сравнению с казаком сам черт твой защитником земель монастырских покажется!

– Ну, так ведите себя, как… как… С сегодняшнего дня мы тут на службе государевой!

– А надолго? – прозвучал робкий вопрос совсем нерадостного Кольца.

Ермак озадаченно почесал голову.

– Мужички говорят, дней через десять увидим мы этого Симеона Строганова.

– А селения, что по дороге?

– Неприкосновенны! Это – приказ!

Казачьи сотники горестно молчали. Ермак приказал, ладно, чего уж там. А что будет, если казаки из повиновения выйдут? С «лыцарей» – оно еще как станется!

– А потом? – снова спросил Кольцо у Ермака.

– А потом посмотрим. Я со Строгановыми этими поговорю, чего нам можно, а чего нельзя. Одно у них точно не получится, зуб даю: псов цепных из нас сделать не выйдет! – Ермак поднялся с травы, размял затекшие ноги. Глаза его опасно блеснули. – Да, братцы вы мои, мы еще самым славным казачеством на Руси станем! – выкрикнул он. – И никогда уж более царь тогда не скажет, что «лыцари» – все разбойный люд да убивцы!

Исторический момент. А вдруг из мечты реальность родится?..

Пока атаман совещался со своими сотниками, другие ватажники разбивали лагерь, по десять человек спускались к реке, чтобы набрать воды в кожаные бурдюки. Другой отряд погнал лошадей на водопой. Среди отрядных была и Марьянка.

Лупину на сей раз повезло. Он смешался с толпой удмуртов, надвинул шапчонку поглубже на глаза и принялся следить за казаками. Картина того стоила: почти шесть сотен лошадей. Лошадей, что не знают усталости, таких же лихих, как и их владельцы.

Александр Григорьевич сразу же заметил Марьянку. Она ехала последней. Теперь на ней была более справная одежонка, по-прежнему чуть великоватая, но все же… На поясе висел кинжал, а когда девушка взмахивала плеткой с криком: «Гой! Гой!», то ничем не отличалась от остальных ватажников.

«Ай да девка, – подумал Лупин. Он был доволен, да что там, горд он был. – Выжила! Умная девка, ничего не скажешь! Но скоро тебе не придется в прятки со смертью играть… Домой отправимся».

Он осторожно начал спускаться на берег, чуть в стороне от казачьего отряда, а затем замер у Камы. Марьянка завела коня в воду. Фырканье, ржанье, плеск, шум стоял просто сумасшедший. Шесть сотен лошадей способны поднять адскую просто шумиху…

И все-таки Лупин попытался, может, услышит Марьянка посвист, какой был принят только у них в Новом Опочкове! Хотя не у каждого и в их сельце посвист такой получался. Разве что у попа. Он однажды у себя в ризнице упражнялся, упражнялся, а потом как свистнет, что старушка, божий одуванчик, в церкви в тот момент молившаяся, от страха без памяти на пол рухнула. Думала, святые над ней посмеиваются…

Лупин свистнул, и то ли чудо произошло, то ли ветер помог свист до дочери донести, но Марьянка вздрогнула и стала беспокойно озираться по сторонам, а потом увидела на берегу странного мужичка.

Лупин подмигнул заговорщицки и стянул с головы шапчонку, встряхнув спутанными седыми волосами.

Он видел, как побледнела Марьянка, как прижала к сердцу худенькую свою ручонку, как она воровато огляделась по сторонам, а затем начала медленно пробираться к берегу.

Метра за два не доезжая до Лупина, девушка спешилась.

Александр Григорьевич судорожно вздохнул. «Господи, боженька ты мой, – взмолился он, – хоть бы сердце от радости не разорвалось! Пусть поколотится еще немножко, хотя бы часок. Марьянка, дочушка!» Его словно льдом всего сковало, он просто стоял и жалобно смотрел на Марьянку, на ее нежное личико. Оно-то как раз и плыло перед глазами, словно в тумане. «Как же я долго до нее добирался, Господи, – думал Лупин. – Как же долго… и вот теперь точно помру. Сто раз надеялся на встречу, а сейчас упаду, как коняга загнанная. Марьянушка, доченька!»

– Папенька… – прошептала она. Она не могла обнять его прилюдно, не могла, ведь она же казак.

– Сердечко мое… – вяло шевельнул губами Лупин. И два эти слова разогнали клочья тумана перед глазами, теперь он ясно видел перед собой Марьянку, вновь оживал. Чудо за чудом! – Доченька! Ты прям казак сущий…

– Господи, откуда же ты взялся, папенька?

– А я все время ехал за тобой, все это время, – пробормотал Лупин. – Я все время был рядом, Марьянушка. Ты никогда не была одна. Твой папенька все время был поблизости, – он все еще не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, и кто б глянул на них со стороны, мог подумать, что это казачий паренек изловил старика и зачем-то строго его допрашивает. Машков все еще совещался с Ермаком, а других ватажников мало интересовал мальчишка, они были заняты лошадьми.

– Всю дорогу… Ох, папенька! – глаза девушки наполнились слезами. Она опустила голову и закусила губу. – А они мне сказывали, что умер ты.

– Кто ж сказал-то такое?

– Казаки. Я спросила их раз про старосту сельского, они смеяться принялись и кричать: «Кто, кто? А этот, кого мы поджарили!». Как уж тут не поверить? Сельцо наше сгорело, я была просто уверена, что ты погиб в пламени. Я бы и сама сгорела заживо, если бы ему в голову не пришло переодеть меня…

– Кому – ему?

– Да Машкову… Ивану Матвеевичу.

– Казаку?

– Правой руке Ермака.

– Этот кровопивец спас тебя? – Лупин запустил пятерню в спутанные волосы. – Что он с тобой сделал, дочушка? О господи, что?

– Да ничего он со мной не сделал. Он жизнь мне спас.

– И не… – напряженным тоном спросил Александр Григорьевич.

– И не, папенька.

– Как же так, – Лупин огляделся по сторонам. Кажется, на них никто и глазом не повел. – Мы можем бежать. Когда стемнеет, – глянул на Каму. День умирал, рождалось уже на горизонте вечернее зарево. Земля становилась мягче, заливала ее солнечная лава, как в первый день творения, когда Господь играл своим созданием – солнцем.

– Беги, давай, быстрей, – приказал Лупин.

– Что, папенька?

– Беги. За ночь мы далеко уйдем… Ермаку дальше в путь надобно, погоню он посылать не станет. Мы сможем сбежать, Марьянушка.

Марьянка глядела вдаль, на лошадей, на огни лагерных костров. Как же тяжко-то признаться отцу в том, что он напрасно тратил силы, напрасно пытался спасти ее! Как же тяжко достучаться, чтоб постиг человек – есть в мире нечто большее, чем Новое Опочково, и что жизнь может быть исполнена тоски по просторам неизвестного!

«Мы ведь не деревья, папенька, не цветы, пустившие корни в землю… Мы молоды, а мир так огромен. И Иван Матвеевич тут… Ты его не знаешь, но он спас мне жизнь, а тебе сыном стать сможет…»

– Я не хочу бежать, папенька, – тихо призналась она, сама ужасаясь собственным словам. – Я должна напоить коней… Да мало ли дел…

Лупин вытянул шею, словно глухой, словно не расслышал слов дочери.

– Ты не хочешь… – бесцветно прошептал он.

– Нет, папенька.

– Так ты здесь по своей охоте… – это было так немыслимо, что Лупин начал задыхаться.

– Да, папенька…

– И ты не хочешь вернуться домой?

– Не сейчас. Возможно, позже…

– Марьянушка… – лицо Александра Григорьевича дрожало мелкой дрожью. Слезы безостановочно текли по щекам. Он уже не знал, что можно сказать дочери, что сделать-то. Вцепился в отчаянии в поседевшие волосы. «Она остается у казаков! Моя дочь, та, единственная, что есть у меня, жизнь моя!»

– Что ж тогда со мной-то станется? – спросил он наконец.

– Мы обязательно увидимся, папенька.

– И это все, что ты хочешь сказать мне? Все, что мне от тебя останется? Ждать… ждать дочь. Только ждать, вечно ждать, вернешься ли ты… И это жизнь?

– А что, разве это жизнь в Новом Опочкове?

– Да, жизнь!

– Нет, папенька, – Марьянка зарылась лицом в конскую гриву. Конек стоял тихо, даже шелохнуться боялся, памятник сущий. Только ушами прядал да пофыркивал. – Что мне в Опочкове-то делать? В саду и поле ковыряться, замуж пойти, детей нарожать, у печи стоять, а потом и умереть. Неужто ты мне для этого жизнь дал?

– Но ведь и маменька твоя так жила, – прошептал Лупин. «Да моя ли это дочь? – с ужасом думал он в этот миг. – Она ли? Как подменили. Нос ее, глаза ее, рот, личико ангельское. Но что за злой дух в нее вселился?! Марьянка, у меня ж сердце разорвется от боли…»

Лупин всхлипнул жалко, прикрылся рукой суетливо.

– Маменька? – повторила Марьянка. – И кем была она? Скотиной вьючной на двух ногах. На пашне коняги да быки пахали, а в доме – она. В чем же разница? Думать самой ей не хотелось, то твоим делом считалось, папенька. Я не хочу такой стать.

– А, ты хочешь, убивая и сжигая все вокруг, с казачьей ватагой по земле носиться? – едва шевеля языком, спросил Лупин. – Моя дочь хочет… – он всплеснул руками, в ужасе глядя на свою ненаглядную дочурку. – Господи, и почему ж мне сил не дадено убить ее прямо сейчас, а потом и на себя руки наложить? Да как с таким дальше жить, а, Господи?!

– Я не собираюсь никого убивать и жечь все кругом!

– Но они! – Александр Григорьевич махнул рукой в сторону казачьего лагеря. – Они!

– А какое мне дело до других-то? Речь идет только обо мне и… Иване Матвеевиче.

– Об этом казаке! – Лупин даже закашлялся, будто горло свинцом расплавленным залили. – Ты влюбилась в него?

– Я и не знаю, что такое любовь, – она поправила шапчонку. – Но если это то, что делаю сейчас… тогда да, ты прав, я люблю его.

– А что ты делаешь?

– Я делаю из Ивана человека!

– Из казака?

– Да!

– Да простят меня небеса, но у меня больше нет дочери. Казак – и человек? Скорее уж из волка получится охотничью собаку сделать!

– Точно! – заулыбалась девушка.– Машков упрямый. Каждому дереву время нужно, чтоб вырасти, вот и человеку его дать следует. Но ты не понимаешь меня, папенька.

– Нет, я действительно не понимаю тебя, Марьянушка, – Лупин отвернулся к реке. Ночь медленно накрывала темным одеялом землю, солнце уже скрылось за окоемом. – Верно, я слишком стар, чтоб понимать-то, – он пожал плечами и дернул головой. Лупину казалось, что он медленно замерзает этим теплым июньским вечером. – И что только с нами станется?!

– Поезжай домой, папенька. Я вернусь.

– Когда, доченька?

– Года через два-три точно вернусь. Я не знаю, сколько ждать придется, пока Машков не переменится. Но я вернусь лишь с ним. Я заберу его с собой из ватаги.

Александр Григорьевич все кивал головой, как китайский болванчик. «Ну, и кому жалобы нести? – мелькнуло в голове. – Богу? Судьбе? Царю? Почему, мол, всех казаков не перевешает? Я, конечно, тоже хорош гусь – решил тогда с казаками побороться… Сидел бы тихо, глядишь, и была бы Марьянка дома. Что ж теперь-то делать? Может, утопиться?»

– Ладно, дочушка, – устало проговорил Лупин. – Я не понимаю тебя, но все равно, ступай с Богом.

– Спасибо, папенька, – ее голос дрожал. – Нельзя мне тебя ни обнять, ни поцеловать… Не сейчас.

– Конечно. Ты ж казак, чай…

Она кивнула, отвернулась и, взяв в руки поводья, двинулась к «своим». Лупин долго смотрел вслед дочери. Маленький, тощенький казачок в нелепой шапке на белокурой головенке. Марьяшка…

– Я с тобой останусь! – выкрикнул Лупин вслед. – Что мне в Новом Опочкове без тебя делать? Ты от меня бежишь, я – за тобой. Твой старый отец останется с тобой, дочушка. Что он без тебя в этом мире? Я тебе еще пригожусь, точно знаю.

Она промчалась мимо в лагерь. Сидела в седле, как влитая. Лупин гордо подумал: «Моя наука!». А потом поплелся к удмуртам, послушать, о чем те судачат.

Оказывается, Ермак с ватагой направлялись к Строгановым по наказу государеву.

Казаки – и по наказу государеву? Чудны дела твои, о, Господи!

Лупин больше не понимал этого мира. Что-то он упустил, время мимо зазря прокатилось. «А вот дочь поняла: нет больше вросших в свою землю людей. Эх и тяжко привыкать к такому…»

Он сидел на берегу реки, с горькой на вкус радостью осознавая, что дочь его все вытерпела.

Из лагеря доносилось заунывное пение ватажных…

Машков сидел у костра рядом с Марьянкой.

– Сколько тебе годов-то? – внезапно спросила она.

– Думаю, лет эдак двадцать восемь будет.

– Экий же ты старый!

Машков искоса поглядел на нее. «Что-то задумала, – догадался он. – Коли так спрашивает, значит, берегись, Иван».

– Почему ж это старый? – ворчливо спросил он. Девушка рассмеялась и устроилась у костра поудобнее.

– Потому, что старый… – хмыкнула она. – Впрочем, чего уж тут волноваться…

Всю ночь проворочался Машков без сна, думая о том, что Марьяшка выговорила столь легкомысленно и с такой проклятой веселостью. Старый… как заноза в заднице ее слова. Да и эти бессонные ночи… Их было слишком уж много, чтобы порядком вымучить Ивана.

Даже Ермак заметил неладное. Машков в седле иногда носом клевал, потом вскидывал на атамана одурманенные сном глаза, не понимая, что ему говорят. Загадки, да и только…

– Ты заболел, – сказал ему как-то раз Ермак, поглядывая на кулем сидевшего в седле товарища. – Животом, что ль, мучаешься, а, братец? Пережрал намедни, да? Или тебе просто бабенки веселой да ладной не хватает? – и Ермак загоготал весело, громко, провоцирующе.

Машков грустно ухмыльнулся.

– Баба! – устало пробормотал он. – Эх, Ермак Тимофеевич, Ермак Тимофеевич, и не напоминай ты мне о белом, горячем теле! А то и так плакать хочется!

– Вот значит как! Ну, так возьми себе какую-нибудь… Деревень по дороге много. Убивать никого не надо, так я приказал! Иначе вздерну! Но с бабенкой в траве поваляться, чего ж нет, дело нормальное. Супротив природы не попрешь…

– Ладно, лучше не думать! – Иван выпрямился в седле, быстро покосился через плечо, отыскал глазами Марьянку. Ее красная шапчонка словно горела на солнце. У Машкова больно сжалось сердце. «Если до кого-нибудь из этих висельников дойдет, что она – девка…»

– Борька у меня уже в печенках сидит, – пожаловался Машков. – Зря мы его с собой взяли…

– Твоя ж идея, Ваня! – Ермак небрежно пожал широкими плечами. – А теперь ты сыт по горло. Бей почаще, такой язык огольцы лучше всего понимают! Думаю, из него выйдет добрый казак!

– Если б дело было только в битье… – Машков подъехал к Марьянке, вымученно глянул на нее. Она была исполнена радости, глаза блестели задорно.

– Почему ты так сказала? – спросил он.

– Как, медведушко?

Сердце Ивана забилось как сумасшедшее. Впервые она его назвала вот так, и казак не знал, было ли это нежностью или издевкой. Черт бы побрал всех этих баб! Они точно с раздвоенным языком на свет появились!

– Ну… Что я – старик! В двадцать восемь-то! Да тебя бы за такое в реке утопить мало!

Она пронзительно рассмеялась, шлепнула конька по бокам и поскакала вперед. Машков поехал следом с самым мрачным видом и расплавляющимся от боли сердцем. «Ну, как же ударить ее, если погладить хочется? Вот ведь беда! Она явно не из тех баб, что позволят избить себя. Да ударь ее, она и прирежет, окажись у нее нож под рукой…»

Настроение у Ермака было превосходное. Они приближались к строгановским вотчинам. Повсюду виднелись следы твердой да хозяйственной купеческой руки: чистые деревеньки с крепкими палисадами на случай нападения все еще неспокойных вогулов и остяков, возделанные нивы, несколько серебряных рудников, охраняемых строгановскими оружными людьми, нападать на которых не хотелось даже казакам.

По реке плоские и широкие суденышки везли товар, а шедшие по берегу бурлаки тянули их за прочнейшие канаты.

– И чего на тебя Иван Матвеевич бранился, а? – спросил Ермак, когда Марьянка подскакала к нему поближе. – Что-то ноет Иван, словно луна с небес рухнуть грозится.

– Да не знаю я, Ермак Тимофеевич, – смущенно отозвался «Борька», подъезжая поближе. – Странный он вообще…

– Машков? Это отчего же?

– А он требует, чтобы я и по ночам никуда от него не отлучался…

Машков, подъехавший к атаману и все прекрасно слышавший, громко чертыхнулся, сам удивляясь, как это он от ужаса с коня не свалился. «Дьявол, а не баба», – только и подумал он. Ермак обернулся к нему и смерил друга укоризненным взглядом.

– И впрямь ошалел! – зло произнес атаман. – В ближайшей же деревне возьмешь себе бабу. Я сам прослежу! И Борька пусть посмотрит!

Машков закатил глаза.

– Так я и сделаю, – сквозь зубы процедил он Марьянке. – На твоих глазах с самой красивой бабенкой поразвлекаюсь. Как с кобылой обойдусь, а ты смотри! Сказать Ермаку, что я с огольцом переспать собираюсь! Да это унизительнее, чем в штаны от страха наделать. Все, я тебе клянусь, что в ближайшей же деревне…

– Не клянись, медведушко, – нежно отозвалась Марьянка. – Если ты возьмешь другую, я тут же вернусь в Новое Опочково.

– Но Ермак приказал! – вне себя от возмущения выкрикнул Машков. Она еще и «медведушком» его окрестила… Да как же тут не отчаяться! – Ермаковы приказы выполнять следует…

– Вот и думай, как выкручиваться будешь, Иван Матвеевич. Ты у нас старик опытный!

Марьянка звонко рассмеялась, тряхнула головой и ускакала на лошади. Машков сжал кулаки, сплюнул в сердцах и негромко застонал. «Она меня точно в гроб вгонит, – подумал Иван. – Если так и дальше пойдет, совсем идиотом стану. И это я, правая рук; Ермака! Пресвятые угодники, спасите и сохраните меня от этой бабы!»

Наконец 24 июня 1579 года ватага Ермака добралась до Орельца на Каме, городка, отстроенного Строгановыми. Городка, расположенного в далеких Пермских землях, ставшего к тому времени почти легендой хранилищем неисчислимых богатств.

О прибытии казачьей ватаги стало известно заранее. Симеон Строганов послал им навстречу посыльных, наряженных в великолепные одежды, дабы – как заявил купец – поприветствовать «будущего освободи теля земель от засилья басурманского».

Земля, представшая перед ватагой «лыцарей», совершенно не походила на те, что до сих пор встречались диким ермаковым казакам. Строгановский кремль здоровенная каменная крепость, выстроенная на высоком речном берегу, казалась мрачной и неприступной. Кресты на куполах церквей казались из чистого золота. Так сияли, что дух захватывало.

Город Орелец, выстроенный частью из дерева, частью из камня, с широкими улицами и площадью, мог похвастаться к тому времени двумя церквушками с обилием садов. Сегодня жители высыпали на улицы глядя на ватагу с любопытством и испугом – казачы лихая «слава» долетела уже и до Пермских земель.

На улицах топталось только мужское население Орельца. Женщины глазели на казаков из окон. Мелькали в щелках закрытых ставен цветастые платочки а то и непокрытые головы.

– Баб попрятали! – Ермак недобро рассмеялся оборачиваясь к разнаряженным посыльным. Они оглядывали с небольшого холма Орелец, и глухой голос Ермака показался громом среди ясного неба. – Мы вам что, воинство святых скопцов, а? Да у меня под началом пять сотен здоровых мужиков! Мужиков, говорю я вам, а не каких-то там сивых меринов! Каждому из нас баба нужна, должна быть нужна, иначе…

– Наш господин обо всем уже позаботился. Вам обязательно понравится в Орельце, – успокаивающе произнес один из посыльных. Господином он называл Симеона Строганова. Господином над всеми тамошними жизнями.

Ермак привстал в стременах, оглядывая кремль и реку, город и затаивших дыхание жителей. Рядом с ним были Машков и Марьянка, за спиной жила, дышала, ворочалась беспокойная, темная сила зверья и людей, казачье «лыцарство». А где-то совсем далеко, ничтожная пылинка на теле земли, пробирался той же дорогой одинокий всадник с всклокоченными седыми волосами, развевавшимися на летнем ветерке, как колосья в поле. Это Александр Григорьевич Лупин скакал вслед за смыслом всей своей жизни…

– Бабы, жратва, хорошее жилье для моих товарищей и лошадей, кошели с деньгой… я хочу получить все это, иначе мы не въедем в город, а возьмем его штурмом! – закричал Ермак. Казаки восторженно заулюлюкали… крик дикий и древний, и всем показалось, что над городом сгустились тучи. Люди на улицах втягивали головы в плечи и испуганно переглядывались меж собой. Крик сказал более чем достаточно. Разве ж не доносила молва, что казаки делают с людьми?

– Господин даст вам все, – посыльный тронул коня, но Ермак так и не последовал за ним. Атаман покосился на Машкова.

С Иваном в последние недели две творилось совсем уж неладное. Конечно же, в присутствии Марьянки он не завалил первую встречную молодку, как приказывал Ермак. На следующий день он обмотал голову каким-то тряпьем и заявил, что конь понес, и он здорово расшибся.

– Вот ведь какая скотина! – бушевал Машков. – По воздуху, как птица, пролетел! Я и не знал, что меня коняги с себя скинуть…

Даже Ермак поверил, что раненый казак не заинтересуется разбитными бабенками.

– Я ничего не забыл, Ваня? У нас еще есть время потребовать чего-то эдакого! Подумай, как следует, братец! Это не нам всемогущий Строганов нужен, а мы ему!

– Лучше дождаться этой сказочной Мангазеи, – устало отозвался Машков. – Если там золотишко чуть ли не на деревьях растет, то гнать туда лошадей стоило.

Он старался даже не глядеть в Марьянкину сторону. И чувствовал себя самым несчастным человеком на свете. У его товарищей седельные сумки битком были набиты деньжищами и награбленными безделицами… Отличная добыча за два месяца пути. У Ермака две сменные лошади шли в обозе с добычей, а уж у попа, божьего вроде человека, вообще разбою поучиться стоило бы! Он раздобыл и иконы, и золотые кресты, и вышитые золотом ризы, и серебряные паникадила, все в «дар» от дорогих товарищей по божьему цеху, к которым он наведался по дороге в Пермь.

И только у Машкова ветер гулял в карманах, позорище для казака, да и только.

– Ты больше не разбойничаешь! – заявила ему Марьяна, как только на горизонте появлялась какая-либо беззащитная деревня. – Иначе я вернусь домой.

– Да валяй! – не выдержал как-то раз Иван. – К черту, исчезни! Да жить-то тогда зачем, если не почистить закрома ротозеям?

Но когда она среди ночи отправилась за лошадью, он бросился вслед за ней и еле слышно взмолился:

– Марьянушка, Марьянушка, голубка моя, не губи меня! – и она осталась, а Машков и думать боялся про разбой. Он только смотрел, как лихоимничают другие «лыцари», скрипел зубами с досады, связанный любовью, как цепной пес, который лаять-то лает, а вот укусить никак не может.

Они пронеслись по Орельцу, мрачно ухмыляясь в ответ на высокомерно-пугливые взгляды горожан да подмигивая подглядывающим в окна бабам. А затем запели, чтобы показать, кто тут настоящая вольница.

У кремля к ним навстречу выехали два племянника Симеона Строганова, Никита и Максим, на холеных, играющих конях. Не спешиваясь, Ермак обнялся со Строгановыми, троекратно облобызался, сразу поняв, что предстоит им долгие годы дурить друг другу головы.

– Богатый, мирный край, – весело произнес Ермак. – Такого в Московии и не встретишь.

– Мы поддерживаем здесь порядок, вот и все, – Максим Строганов пристально поглядывал на ватагу. – Царь дозволил нам вершить здесь суд да дело.

Ермак Тимофеевич все понял. Это была первая затаенная угроза, первый удар по заду украдкой. Он широко улыбнулся, но темные глаза опасно блеснули. Глаза волка, которому неизвестно сострадание.

– Мы последовали призыву, выступили за веру христианскую, – заметил атаман. – Господь на небесах наградит нас… и Симеон Строганов.