Кораблекрушение — Помощь туземцев — Прекрасная Тоа — Подорожник — Гнев жреца — Поиски «инли» — Мать-Богиня — Чудесные семена — Побег — Спасение — Русский консул — Происшествие на корабле.
(а-ля Луи Буссенар)
* * *
Из дневника Владимира Гавриловича Авилова.
Судно «Святая Елизавета», 7 марта 1885 года.
Не знаю, девочка моя, дойдут ли до тебя эти строки, но буду писать, потому что, пока я жив, остается надежда увидеть тебя, вдохнуть аромат твоих волос и вновь удивиться своему счастью! Когда я пишу, то представляю тебя рядом: ты со мною, в тесной каюте или в тростниковой хижине, в которой я провел последние месяцы. Хотя я и не считаю убогую туземную лачужку подходящим местом для такой царственной дамы.
Я возвращаюсь из Кейптауна, где провел около трех недель в ожидании этого корабля. Судно «Святая Елизавета» идет с грузом вина и табака в Киль. Оттуда я надеюсь добраться до России. Пока же я выхожу из каюты лишь для того, чтобы немного подышать свежим морским воздухом, а все остальное время посвящаю составлению отчетов в географическое общество, да и вот этому дневнику.
С первых страниц я заклинаю тебя: никому не показывай его. Все, что я пишу, предназначено только тебе и никому другому. Только так я смогу правдиво описать все то, что произошло со мной за последние месяцы, иначе перо мое будет сковано людскими предрассудками и осуждением моих действий.
Отчет о путешествии я вышлю с оказией в Санкт-Петербург — в нем я подробно описываю места, в которых побывал, виды растительности и животных, а также новые сведения по минералогии и погодным условиям. Все образцы, сохраненные мною, я тщательно препарирую и снабжаю бирками — это тоже позволяет мне скрашивать однообразие поездки. А для тебя, моя Полина, я собственноручно нанизываю бусы из семян чудесного дерева — о нем подробнее позже. Я уверен, что эти семена приносят здоровье и долголетие, а бусы из них будут великолепно смотреться на твоей нежной шее. Я разделил семена строго пополам — половина тебе, а половина будет передана в географическое общество.
В моих письмах был большой перерыв, я не хотел тебя пугать недобрыми известиями, но так как пока этот дневник со мной и я еще не скоро увижу тебя, то скажу — наше судно потерпело крушение у берегов Африки. Бравому голландцу, нашему капитану Ван Гастену, не удалось обогнуть мыс Доброй Надежды. Вот как далеко меня занесло…
Не помню, сколько дней меня носило по волнам. Я уцепился за бревно, выкорчеванное бурей из палубы, и держался за него даже тогда, когда терял сознание. Хуже всего была жажда — вокруг столько воды, а пить нельзя. Я не страшился ни морских хищников, ни палящего солнца, ни отсутствия воды — во мне жила надежда обнять тебя вновь.
Я не помнил, сколько я плыл — день, ночь или годы, светлое и темное время суток мелькали перед глазами, как полоски на волчке. Иногда ко мне приближались странные существа — рыбы, медузы или просто планктон — я не различал, так как был в забытьи. Они разговаривали со мной, манили русалочьими голосами вглубь океана, обещали усладу и успокоение, но я не верил им и продолжал плыть неизвестно в каком направлении.
Пытаясь вглядываться вдаль, я воображал себе острова с хрустальными водопадами, сочными фруктами, и мне казалось, что вот он, остров, рядом, только протяни руку. И я протягивал, и рука безвольно падала на водную гладь.
Мне повезло, акулы не нашли меня, иначе я не писал бы сейчас эти строки. Только юркие рыбы шныряли и, наверное, удивлялись, как это я до сих пор жив.
Когда я совсем отчаялся и безвольно лежал на водной глади, передо мной возник красочный в своем великолепии мираж. Гористый остров со склонами, обросшими лианами и папоротниками, шум волн, бьющих о берег — все это так ярко предстало перед моими глазами, что я подумал: «Это последнее, что я вижу. С этой красотою умру».
Но мираж не исчезал, и я мог уже различить облака, зацепившиеся за верхушку утеса, проплешины, незатянутые травой, изрезанную линию лагуны.
Мысли с трудом ворочались в моей голове, но я заставил себя посмотреть против солнца — передо мной, действительно, был остров.
И тогда я отдался на милость волн. Я лежал на поверхности океана, и только ждал, когда волны выкинут меня на пологий песчаный берег.
Наконец, мои ноги нащупали каменистое дно. Несколько шагов — и я упал лицом в ракушки, которыми был усыпан берег.
Сколько я так пролежал на коралловом берегу — минуту, час или сутки — не знаю. Я просто лежал и наслаждался тем, что я на твердой земле, а не на водной зыби.
Проснулся я от еле слышного шороха. Открыв глаза, я увидел, что меня обступили туземцы. Вид у них был самый воинственный: они держали в руках копья, а их лица покрывали полоски охры.
Не в силах встать на ноги, я повернулся с живота на спину, раскинул руки в стороны и разжал ладони, дабы показать, что в них нет оружия. Туземцы молчали.
Мне удалось сесть, и я принялся тыкать пальцем в сторону океана. Потом я сделал в воздухе несколько гребков руками.
Они начали переговариваться, а один из них подошел ко мне и дотронулся до моего плеча.
— Пить, — сказал я ему, словно туземец мог меня понять. — Я хочу пить, воды!
Эти движения меня совершенно утомили, и я снова впал в забытье.
Я очнулся в хижине от того, что мне в рот лилось терпкое молоко кокосового ореха. Надо мною склонилась туземка с костяной иглой, продетой в ухо, и что-то приговаривала, пока я все пил и пил невероятно вкусную жидкость.
А потом меня подкосила лихорадка. И опять я потерял счет дням. Меня то знобило, то бросало в жар, я покрывался ледяным потом и бился в судорогах. Не помню, в какой из дней моей болезни, в хижину, согнувшись, вошли двое туземцев. Один из них держал в руках большую плетеную корзину. Открыв корзину, туземец вытащил оттуда птицу с ярким оперением и, бормоча заклинания, отсек ей голову прямо надо мной. Горячая свежая кровь залила мне лицо, я принялся отфыркиваться, но туземцы еще не прекратили своих действий. Они начали заунывно петь, раскачиваясь из стороны в сторону.
Вдруг один из них заверещал тоненьким голоском, и на его крик в хижину вползла девушка. Кроме набедренной повязки, ее одежду дополняло лишь ожерелье из розовых раковин. Пушистыми листьями она отерла мне лицо, измазанное кровью принесенной в жертву птицы, и легла рядом со мной.
Болезнь терзала меня, Полина, но ты далеко, а я привык честно смотреть тебе в глаза. Эта девушка возбудила во мне огонь! Но не лихорадочный, иссушающий душу и тело, а сильное мощное пламя, горевшее ровно и неугасимо. Запах ее тела сводил меня с ума, руки сами тянулись к ее упругой груди, а лоно сверкало каплями влаги. Где я, что со мной? Мне не было дела до всего света, только бы она была рядом со мной.
Понимаю: читая эти строки, ты испытываешь боль. Но я не хочу ничего от тебя скрывать. Да, это было, и было прекрасно. И после той ночи я пошел на поправку. На следующий день смог уже сидеть и есть протертую кашу из бататов, а потом даже вылез из хижины и сидел, прислонившись к стволу пальмы.
Тоа была все время рядом со мной. Она кормила меня с рук, вытирала мне лицо и вливала в меня силу своего молодого тела. На вид ей было около пятнадцати лет, этот возраст у туземцев считается вполне совершеннолетним. Тоа оказалась девственницей, и, как я потом понял из объяснений шамана и его помощника, приславших ее ко мне, именно это меня и вылечило. Скрывая сомнения в душе, я все же, как мог, выразил им свою признательность.
Постепенно я стал выходить из хижины и знакомиться с жизнью туземцев, спасших меня. Эти люди маленького роста, коренастые, из одежды носят только набедренные повязки. Украшают себя татуировкой и серьгами, ручными и ножными браслетами. У многих кольца в носу. Женщины плетут циновки, выделывают шкуры, собирают злаки. Мужчины рыбачат, так как охотиться на острове практически не на кого. Я не заметил у них каких-либо металлических предметов.
Еда скудная, преимущественно растительная. На окраине деревни, в загончике, я увидел несколько коз и жестами показал, что хочу молока. Как ни странно, меня поняли и принесли пахучее молоко в глиняной плошке. Я выпил его с наслаждением! Туземцы смотрели на меня во все глаза и смеялись. Прибежали женщины и дети, все окружили меня и дивились на то, как я пью молоко. Оказалось, что молоком у них поят только детей, отлученных от груди. Взрослые его не употребляют. Также ни сыры, ни простокваша им неизвестны.
С тех пор ежедневно мне приносили молоко, но больше не глазели на меня и не смеялись. Они назвали меня Амрта, что на их языке обозначало «взрослый человек, который пьет молоко, как ребенок».
У них много различных табу. Например, они едят птиц, коз, рыбу, в изобилии водящуюся в реке неподалеку. Туземцы ловко бьют ее острогой. Но нельзя есть крокодила и гиппопотама, которые хоть и не водятся на этом небольшом острове, но туземцы о них знают, так как изображениями этих животных они украшают свои щиты. Вероятно, эти тотемы они привезли с собой с «Большой земли» — из Африки. Странное табу, так как за все время моего пребывания там я не видел ни одного зверя, крупнее козы.
Как вскоре оказалось, меня прибило к острову, на котором жило только одно это племя. Они себя называли Веуи. У туземцев были выдолбленные лодки, на которых они огибали остров и даже могли путешествовать на другие острова. Когда же я просил их перевезти меня на материк, в Африку, они то ли не понимали, то ли делали вид, что не понимают, и укоризненно качали головой. А вечером приводили еще одну девицу, столь же искусную, как и первая Тоа. И вновь я забывался.
Может быть, меня поили чем-нибудь возбуждающим, вроде отвара женьшеня? Но нет, я сам набирал себе воду в ручье и никому не давал к ней прикоснуться. В еду тоже ничего не подмешивали, но каждый раз, когда очередная новая девушка проскальзывала ко мне в хижину, я терял голову. Наверное, что-то витало в самом воздухе этого острова.
А природа и в самом деле была необыкновенной. Мягкий климат, густые леса, полные разной съедобной живности, ручьи пресной воды, в изобилии бьющих из благодатной почвы. Мирный нрав туземцев, не имеющих врагов и живущих всем племенем, как одна большая семья. И если бы не тоска по родине и по тебе, Полина, я бы чувствовал себя там совершенно счастливым человеком.
Понемногу я осваивался на острове. Окреп, загорел, и цветом кожи почти не отличался от туземцев. Мои прогулки становились все длиннее, иногда я даже ухитрялся ловить и приносить разную живность, чтобы не быть нахлебником у добрых островитян.
Однажды я нашел растущий возле тропинки подорожник. Эта находка так заинтересовала меня, что я осторожно, чтобы не повредить корешки, сорвал несколько листиков и принес в хижину, чтобы рассмотреть на досуге. Я ничуть не сомневался, что это самый настоящий подорожник с продольными волокнами на каждом листе. И откуда он в тропиках?
Около костра сидел и скулил парнишка, баюкая раненную руку. Его мать хлопотала вокруг него, собираясь посыпать рану на предплечье золой из костра. Осмотрев ранку, она, к счастью, была небольшой и не успела воспалиться, я помыл ее и наложил листья подорожника. Мальчик не сопротивлялся, его мать смотрела на мои действия с интересом и только смешно цокала языком. Жестами я показал, чтобы он три дня не снимал листья, которые я сверху обмотал куском тонкой циновки, поданной мне удивленной женщиной.
Через два дня ко мне в хижину после наступления темноты, проскользнул тот самый мальчишка. Я уже знал, что его зовут Лон. Повязки на руке не было, и я спросил его, зачем он ее снял. Из его объяснений я понял, что повязку сорвал один из старейшин. При этом старый туземец ругался, топал ногами и изрыгал проклятия. Суть проклятий сводилась к следующему: «Инли — табу!» Рядом с ним стоял рослый туземец, заросший густыми волосами, и смотрел на меня ненавидящим взглядом. Он смотрел на меня так с того момента, как Тоа отдала мне невинность.
Что такое «инли» Лон не знал. Расспрашивать старейшин мне тоже не хотелось, чтобы не навлечь на себя их гнев. Здесь была какая-то загадка, и ее раскрытие стало для меня смыслом существования на этом тихом острове. Я даже загадал себе, что если я найду это неизвестное «инли», то смогу выбраться отсюда и вновь сжать тебя в своих объятьях, моя Полинушка.
Больше за границы деревни меня не выпускали. Только я собрался пойти на прогулку, как два туземца (один из них был тот, заросший) остановили меня и угрожающими жестами приказали вернуться. Стало ясно, что я нахожусь под домашним арестом, и неизвестно, как долго он продлится.
Самые близкие отношения у меня сложились с Тоа. Именно с ней я намеревался поговорить и выяснить, что же за таинственное «инли» запрещает мне лечить раны подорожником? Да и откуда он взялся здесь, на этом острове?
Однажды Тоа пришла ко мне и сказала, что в полнолуние будет праздник. Всю ночь племя будет плясать, бить в тамтамы и пить местный слабонаркотический напиток, сброженный на соке агавы. А утром пойдут провожать самых сильных парней, отплывающих на пирогах на соседние острова. Какова цель поездки, мне было неведомо, Тоа сказала, что так делают каждый год, и мне показалось, что этот день будет самым подходящим для того, чтобы пойти вглубь леса и поискать «инли». Наверняка оно было рядом с тем местом, где вырос подорожник.
— Тоа, ты пойдешь со мной? — спросил я ее.
— Нельзя! Там табу! Духи не велят.
Она смотрела на меня так жалобно, и столько страха плескалось на дне ее глаз, что мне захотелось оставить эту затею. Но мысль о тебе заставила меня стоять на своем.
— Тогда я пойду один. Завтра меня никто не остановит. Только не мешай мне. А сейчас иди ко мне.
И опять я не спал всю ночь.
* * *
На рассвете меня разбудили звуки тамтамов. Они проникали в глубину сознания, будоража потаенные страхи. Я ворочался, хотелось, как в детстве, укрыться с головой пуховым одеялом, чтобы чудища, окружавшие мою постель, не смогли до меня добраться.
Но внезапно я вынырнул из мира грез и кошмаров. И вспомнил. Мне предстояло убежать из-под домашнего ареста. Еще я надеялся, что Тоа не передумает.
Собраться было делом пары минут. Отогнув полог, я вышел в предрассветные сумерки. Тоа сидела на корточках возле входа в хижину.
— Ты уже здесь? — обрадовался я.
— Идем, — прошептала она, оглядываясь. И, не поднимаясь во весь рост, бросилась в заросли, окружающие хижину. Как я был рад тому, что она не оставила меня одного.
Я еле успевал за ней. Она бежала, низко пригнувшись, и так тихо, что ни одна травинка не шуршала. Звуки барабанов становились все глуше, и мы остановились только тогда, когда совсем рассвело.
— Можно отдохнуть, — Тоа остановилась и посмотрела по сторонам. — Мы зашли далеко в джунгли — нас не найдут.
Растянувшись на траве, я бездумно смотрел в начинающее синеть небо и чувствовал, как ноют мои кости от бешеной пробежки в темноте, среди зарослей. Тоа опустилась на колени возле меня и принялась массировать мне ноги. Ее сильные пальцы мяли и тянули, разгоняя боль и усталость, и вскоре я почувствовал себя отдохнувшим.
— Спасибо, милая, — я притянул ее к себе и поцеловал. Она хихикнула. Туземцам неведом поцелуй, а мне так захотелось научить эту девушку, во многом более опытную, нежели я, умению радоваться прикосновению любящих губ.
Я ласкал ее, закрыв глаза, и представлял тебя, Полина. Я вспоминал твою нежную шейку, на которой бьется голубая жилка, твои губы, похожие на свежий розовый лепесток, и сладость языка, когда ты принимала меня и позволяла сполна ощутить наше единение.
Одного я не мог представить. Я забыл пряный и в то же время ненавязчивый запах пармской фиалки, которым ты благоухала. Здешние запахи были другими. Тоа пахла мускусом и еще чем-то неуловимым, не имеющим названия, приводившим меня в исступление. К ней нельзя было подойти ближе, чем на два шага, чтобы не пожелать тут же на месте соединиться с ней, ибо соитие каждый раз было столь бурным, что я начал уже опасаться за свою душевную сохранность.
И на этот раз мы презрели опасность быть обнаруженными, и долго не могли оторваться друг от друга.
Тоа подняла голову и прислушалась.
— Пора, — сказала она мне, — солнце уже высоко.
— Скажи мне, куда ты меня ведешь? — спросил я. — Ты знаешь, что надо искать?
Она не отвечала, лишь неуклонно шла вперед, раздвигая руками хлесткие ветви.
Спустя несколько часов мы вышли на вершину пологой горы.
— Ты видишь, как хорошо, что мы уважили Мать-Богиню и порадовали ее у подножья. Она приняла нашу жертву, и мы легко добрались наверх. А теперь мы около ее кулака — видишь тот каменный валун.
— О какой жертве ты говоришь? — удивился я.
— О нашем соитии. Нет ничего лучше для Матери-Богини, чем видеть, как совокупляются люди. Она одаривает нас за это множеством крепких детей.
Мне стало понятно, что в этом племени, как и во многих других первобытных племенах, отсутствует причинно-следственная связь между собственно физическим актом и зарождением ребенка во чреве.
— Буду ждать тебя здесь. Иди к Матери-Богине. Там «инли». А мне нельзя. Останусь здесь и буду тебя ждать, — и она уселась в тени деревьев с намерением никуда более не двигаться.
С сожалением приняв ее решение, я поднялся и пошел по склону, к маячившему впереди, примерно в десяти-двенадцати саженях, валуну.
Идти было нелегко. Воздух словно стал гуще, он сопротивлялся мне, словно я шел против ветра, хотя ни одна травинка не шелохнулась. Вокруг все дрожало в плывущем мареве, деревья теряли свои резкие очертания, затих гомон птиц, и даже солнечный свет приобрел странный зеленоватый оттенок.
До валуна, который не смогли бы обхватить и сотня мужчин, осталось совсем немного. Меня все больше и больше гнуло к земле, и последние шаги я прополз на четвереньках.
Валун был высотой с нашу церковь, но гораздо шире в основании. Прикоснувшись к нему рукой, я почувствовал шершавый прохладный камень, который, словно большой магнит, притягивал к себе мою ладонь.
Меня уже не гнуло к земле, воздух снова стал обыкновенным, прозрачным. Из леса под горой донеслись обычные земные звуки, смолкнувшие было во время моего подъема к вершине.
Не отрывая ладони от каменной громады, я пошел вдоль нее, размышляя по дороге, какая сила могла бросить валун на вершину холма, и ничего, кроме как мысль о метеоритном происхождении камня, не приходило мне в голову. И еще не я не представлял себе, насколько глубоко вошел метеорит в землю при падении? Ведь эта неимоверная тяжесть должна была смести весь остров с лица земли и погрузить его в пучину, а он еще и остался на самой высокой точке этого небольшого клочка суши.
Неожиданно моя рука провалилась сквозь тонкий слой лишайника, покрывавший стены валуна. Я принялся обдирать мох, и вскоре моим глазам предстал узкий лаз. Отверстие выглядело так, словно гигантский червяк прогрыз себе дыру в каменном яблоке. Навстречу мне зиял чернотой вход в неизвестность.
Перекрестившись, я огляделся по сторонам и нырнул в черную дыру. Ее величина была соразмерна моему телу, и я лишь опасался, что далее проход будет суживаться. Если не выйдет — вернусь назад, как бы обидно не было, и буду искать новый путь открыть тайну загадочного валуна.
Прогрызенный неведомым червяком путь был извилист, но короток. Изогнувшись несколько раз, я заметил просвет и выпал на небольшую поляну, окруженную со всех сторон стенами валуна. Камень был полым! Поэтому он весил немного по сравнению с его размерами, не утонул и не уничтожил островок, давший ему последний приют в его долгих скитаниях по небу.
Несмотря на то, что стены валуна закрывали солнце, внутри распространялся какой-то мерцающий серый свет. Его было достаточно, чтобы до мельчайших подробностей видеть все вокруг. Если я догадался верно, то свет источал некий сорт лишайника, похожего на плесень. Светящиеся пятна усеяли стены и свод валуна, словно пятна на шкуре гепарда.
Взяв в руки немного светящейся плесени, я обтер ею выход, чтобы не потерять его, когда мне придется обследовать пещеру. Покончив с этим важным делом, я вытер руки от остатков плесени и вдруг почувствовал нечто странное. Если снаружи, около валуна, воздух был тяжелым и густым, трудно дышалось и тянуло к земле, то здесь, внутри, мне стало покойно и радостно. Я почувствовал, как написано у Гоголя: «легкость в членах необыкновенную», и от этого пришел в эйфорический восторг. Мне захотелось петь, плясать, сочинять вирши о ножках, глазках и прочих прелестях.
С трудом я обуздал себя. Сел, прислонился спиной к светящейся стене и напряг мышцы тела. Держался недолго, но эта бездумная легкость отпустила. Скорее всего, внутри валуна был избыток кислорода, источаемый плесенью, или же она выделяла в воздух некую наркотическую субстанцию. Нужно было набрать образцов, обследовать пещеру и выбираться отсюда.
Поднявшись, я снова пошел вдоль стены, как это было некоторое время назад, но тогда я находился с внешней стороны валуна и даже представить себе не мог, что находится внутри.
Ноги утопали в мягком мхе, я смотрел по сторонам, часто нагибался, чтобы спрятать в сумку образцы камней и растительности. Так я подошел к единственному дереву, росшему у противоположной от входа стены валуна.
Оно выглядело очень странным. У растения не было ствола — оно состояло из множества переплетенных корней, поднявшихся над землей на высоту полутора аршин. Казалось, что кустарник стоит на ходулях, вот-вот оттолкнется от стены и пойдет на меня. Листья, узкие, с мою руку длиной, имели неживой пепельно-красный, цвет. Они были столь жесткими, что не сгибались, а ломались. Крона дерева упиралась в потолок и распласталась по нему.
Я неплохо знаю флору Южных морей, но такой экземпляр мне попался впервые. Растение напоминало волокнистый панданус, произрастающий в тропических районах Азии, Африки, на северо-востоке Австралии и островах Тихого океана, но я никогда не видел столь огромного пандануса с непонятным цветом листьев.
От них исходил пряный аромат. Так пахла Тоа, когда приходила ко мне. И от этой мысли мне вдруг безумно захотелось увидеть ее и показать это удивительное зрелище внутри каменной скалы.
И снова я заставил себя остановиться. Я, прежде всего, ученый, и исследование сего непонятного явления может принести большую пользу русской науке. Нельзя опускаться и давать волю низменным инстинктам.
Обойдя растение, я присел на выступавшую корягу и провел ладонью по стене. Пальцы мои нащупали странные бороздки под светящимся лишайником, покрывавшем стены. Быстро принявшись обрывать его, я оголил достаточно большую поверхность, и перед моими глазами предстала надпись на английском языке: «Look here!» и стрелка, указывающая вниз.
Под выступавшим из земли корнем лежал камень. Я раскачал его и откинул в сторону. Под камнем темнела влажная земля. Посмотрев по сторонам, я нашел какой-то сук и стал яростно расковыривать слежавшуюся землю. Наконец, деревяшка зацепилась за что-то, и я вытащил наружу холщовый мешок, пропитанный воском, чтобы внутрь не попала влага.
Осторожно приоткрыв слежавшуюся ткань, я обнаружил внутри крупный плод в твердой кожуре, величиной с два моих кулака. Внутри скорлупы перекатывались и громко стучали зерна. Расковыряв дырочку, я высыпал на ладонь черные семена, абсолютно круглые, похожие на крупные блестящие бусины.
От них также исходил знакомый приятный аромат, и я понял, что передо мной семена таинственного дерева без ствола и с воздушными переплетенными корнями. Я осторожно разломил одно семя и увидел внутри него темно желтый порошок, напоминающий пыльцу или споры.
Пора было выбираться отсюда. Аккуратно сложив находки в сумку, я пошел вдоль стены в обратном направлении. Выход тускло светился — не зря я предусмотрительно обтер его лишайником.
Выбраться оказалось несложно. Протолкнув мешок перед собой, я вылез из узкого лаза и направился к тому месту, где меня ждала Тоа.
Она встретила меня радостным возгласом, вскочила и прижалась ко мне. Я почувствовал, как трепещет ее сердце.
— Не надо, не надо, моя хорошая. Я с тобой, все в порядке, успокойся, — я гладил ее по голове, но она все сильнее прижималась ко мне и всхлипывала.
— Я боялась, что Мать-Богиня забрала тебя к себе. Ты нарушил табу! Ты приблизился к семени Небесного Отца, я видела!
— Ничего, ничего, Мать-Богиня добрая. Она отпустила меня с миром. Все хорошо.
Тоа дрожала в моих объятьях, но постепенно страх ее стал проходить. И я решился:
— Послушай, Тоа, я хочу тебя спросить кое о чем. Скажи, когда-нибудь приходил к вам другой белый человек, не я?
Она посмотрела на меня со страхом.
— Инли? Ты видел его? Мать-Богиня забрала его к себе, чтобы он не превратился в злого духа! Чтобы не смеялся над нею!
— Подожди, о чем ты говоришь? — я пытался остановить ее возмущенные возгласы, боясь, что нас услышат. Хотя мы находились на высоте около версты над уровнем моря и между нами и прибрежными джунглями была пустая полоса, просматриваемая со всех сторон.
Из сбивчивого рассказа моей подружки я понял следующее: когда-то, давным-давно, племя жило на большой земле, и было куда многочисленнее. Они поклонялись духам моря и джунглей, приносили дары Матери-Богине. Но не всегда счастье было с ними, и потому на их племя нападали другие туземцы, уводили в плен их женщин, убивали мужчин и забирали скот.
Тоа рассказывала, сидя на корточках передо мной: «Люди нашего племени влачили жалкое существование. И тогда они взмолились Матери-Богине: „Мать-Богиня, мы дети твои, плоть от плоти твоей, не дай нас истребить!“ И отвечала им Мать-Богиня: „Что я могу сделать для вас? Небесный Отец больше не оплодотворяет меня, недоступно мне его божественное семя, и поэтому трудно мне помочь вам.“ И тогда обратились люди нашего племени к Небесному Отцу: „О, Небесный Отец, не дай нам умереть от стрел соседних племен, голода и напастей! Оплодотвори Мать-Богиню! Дай ей силы защитить нас!“
Долго не отвечал Небесный Отец, но однажды выпил он веселящего напитка, собранного на висках возбужденного слона и пахнущего мускусом. Смешал его с вином и медом. Возжелал он Мать-Богиню, но не мог придти к ней, так как нельзя ему спускаться вниз, на землю, и уронил с неба свое сверкающее семя, не имеющее себе равных. Приняла Мать-Богиня семя Небесного Отца в себя и удовлетворила бушующую страсть. И сидела она на этом семени, как несушка на яйцах, и нагрела его своим телом. Загорелась земля, загорелась вода, и поднялась из воды земля, и насыпала остров в двух днях плавания от того места, где мы терпели мучения. И стало наше племя жить там, возделывать землю, добывать плоды и коренья и забыло то место, откуда мы прибыли, так как не хотело, чтобы кто-нибудь пришел нашим путем.
Мои предки перебрались на остров, где жили в довольстве и счастье и не забывали приносить дары Матери-Богине и Небесному Отцу. Его каменное семя венчало гору, и никто из людей племени не подходил близко к нему, ибо это было табу.
Однажды к ним пришел белый человек. Он долго пробирался через джунгли, очень устал и был болен. Его выходили, научили нашему языку. Его звали Жон-инли. Сначала мы не знали, что он белый — его лицо и руки были такими же темными, как и у нас. Но когда старейшины племени раздели его, больного и слабого, чтобы обтереть его целебными травами, то увидели, что его тело цвета козьего молока. Как у тебя, Амрта,» — хихикнула Тоа.
Насколько я смог сделать предположения из ее повествования, это был английский миссионер по имени Джон. А Тоа продолжала свой рассказ:
— Жон-инли всегда улыбался, говорил очень тихо и каждый день от рассвета до заката смотрел на странную вещь: сверху обтянутую кожей, а внутри состоящую из множества тоненьких одинаковых кусочков материи, на которых были нарисованы черные червячки. Жон-инли шевелил губами и водил пальцем по этим червячкам.
Однажды старейшины племени спросили его, что он делает и не пугает ли он духов воды и леса тем, что шепчет что-то с закрытыми глазами?
Белый человек сказал, что в этой вещи внутри заключен рассказ о самом главном духе всех белых людей — Ишу, который умер за то, чтобы всем было хорошо.
— И нам хорошо? — удивились старейшины. — Но нам и так хорошо. У нас есть плоды, вкусная вода и прирученные звери. Только другие племена нападают на нас. Можешь ли ты, Жон-инли, пойти к ним и сказать, чтобы они нас не трогали? И тогда нам будет еще лучше, даже без твоего Ишу.
Жон-инли страшно рассердился, затопал ногами и сказал, что его Ишу главнее наших духов и что наши жертвы Матери-Богине напрасны, так как ее нет, а только Ишу властвует над всем миром.
Старейшины подумали, что злые духи, поселившиеся в Жон-инли, еще не отпустили его, и поэтому он так кричит и пускает пену изо рта. Они стали бить в тамтамы и танцевать вокруг белого человека, чтобы духи вышли из него и танцевали вместе с ними, но Жон-инли отвернулся, сел в тень и снова принялся шевелить губами над червячками.
Духи не вышли и старейшины снова начали думать.
«Мы будем ждать знака, — сказали они. — Наша Мать-Богиня покажет твоему Ишу, что она сильнее его. И тогда ты поверишь в нее и принесешь ей в жертву черного петуха.» — «Никогда!» — ответил Жон-инли и продолжал смотреть на червячков и шевелить губами.
Все это было задолго до моего рождения. Много лет Мать-Богиня не пускала к себе людей моего племени. Но однажды один юноша — дед моего деда, сумел подняться на вершину горы и принести дорогой подарок — слезы Матери-Богини. Маленькой части ее слезы хватало, чтобы вылечить человека, дать ему силу, крепкое потомство и долгую—предолгую жизнь. Но эти слезы нельзя было собирать чаще, чем раз в дюжину лет. Иначе они не созреют и племя останется без силы Матери-Богини.
Но Жон-инли не послушался и полез на вершину. Он никому не сказал, что идет для того, чтобы украсть целительные слезы. Он даже построил плот, чтобы убежать. Но старейшины ему не дали этого сделать и убили его.
— Что это за слезы? — спросил я ее. — На что они похожи?
Тоа сняла с себя ожерелье из раковин, среди которых был маленький кожаный мешочек.
— Смотри, — сказала она и вытащила из мешочка семя-бусину. Точно такие же семена лежали у меня в холщевой сумке, завернутые в навощенную ткань. — Понюхай, как пахнет. Это запах Матери-Богини. От него у мужчин кружится голова, и они в любви становятся исполинами. А маленькая крупинка этого семени излечивает болезни, продлевает жизнь и отгоняет смерть. Это тайна нашего рода, которую хотел украсть белый Жон-инли. Теперь ты понимаешь, почему он табу и все, что он делал, — табу тоже?
У меня просто не повернулся язык сказать, что в моем мешке лежит целый плод, спрятанный английским миссионером. Я не знал, выберусь ли я отсюда, но моя находка явилась бы истинной ценностью для русской науки! Если одно семя излечивает болезни, то скольких больных можно вылечить лекарством, приготовленным по формуле препарата, извлеченного из этого плода! Я должен буду написать отчет в Географическое общество. И поэтому мне нельзя было пренебречь даже малой надеждой на спасение.
Обязательно нужно было вернуться и снарядить сюда научную экспедицию, проверить магнитное поле вокруг валуна, его влияние на панданус ароматный и химический состав плодов. Это был бы переворот в науке! После такого открытия можно было бы спокойно жить в N-ске с Полиной и более никуда не рваться, так как вершина моей жизни вот тут, на этом острове.
Но у меня не было ничего для определения координат острова. Если бы в мои руки попал секстант! Только по Южному Кресту я понимал, что нахожусь в южном полушарии, но это было ясно и по тому, что шторм разнес в щепки наше судно у мыса Доброй Надежды — самой южной точки африканского континента.
Девушка сказала, что ее племя прибыло сюда с большой земли, где водились крокодилы и гиппопотамы. Значит, я нахожусь возле Африки. Но где? И как отсюда выбраться?
— Тоа, — сказал я, умоляюще глядя ей в глаза, — ты должна мне помочь! Мне нужно уплыть с твоего острова. Особенно после того, как я побывал у Матери-Богини.
— Это она велела тебе покинуть меня?
— Да, она, — я решил сыграть на суевериях девушки, хотя внутренне чувствовал себя омерзительно, обманывая ее. — Мне обязательно надо домой. У меня там жена, я ее люблю.
— Она лучше меня? — Тоа подняла на меня глаза, полные боли. — Ты только скажи, и, если я тебе не нравлюсь, приведу тебе младшую сестру. Ндару еще не трогал мужчина — ты будешь у нее первым и поблагодаришь меня за то, что я привела ее тебе.
Тоа опустила голову, заплакала, и ожерелья затряслись на ее шоколадной коже.
— Я вернусь, милая, я обязательно вернусь, — шептал я ей. — Мне очень нужно побывать на родине. А потом я приеду на большой белой лодке и привезу тебе много красивых вещей — бус, тканей. И если захочешь, увезу тебя с собой. Только скажи мне, где находится та большая земля, откуда пришло ваше племя.
— Хорошо, — согласилась она, — я скажу тебе, но ты должен отплыть сегодня, пока все празднуют на другом конце острова. Я возьму каноэ, запас воды и сушеного мяса. Здесь, под горой, небольшая лагуна. Жди меня, я приплыву.
Не знаю, сколько прошло часов, уже совсем стемнело, но я сидел и ждал. Я не думал о предстоящем путешествии, мои мысли занимал странный метеорит, дерево с плодами жизни и непонятные физические явления вокруг него.
Послышался плеск, и я увидел силуэт девушки, светящийся на фоне полной луны.
— Тоа! Ты вернулась! Спасибо тебе! — я кинулся ей навстречу.
— Здесь немного воды, сушеного мяса и фруктов. Беги. Ты должен плыть туда, куда заходит солнце, и через три дня пути будешь на большой земле. Удачи тебе и знай, что я умру, если ты не вернешься.
Глядя на лодку, сулившую мне свободу и родину, я в последний раз обнял ее и мы замерли в долгом поцелуе.
Неожиданно она отпрянула:
— Опасность! — ее глаза смотрели в даль. Я обернулся: на нас неслись, потрясая копьями, туземцы. Первым бежал тот самый туземец, не пустивший меня за пределы деревни.
— Беги, Амрта! Тебя убьют! Беги! Мне ничего не сделают! Они идут за тобой!
Она оттолкнула лодку, и я принялся грести от берега с силой, на которую был способен. Мне вслед полетели копья, но ни одно копье не долетело — они падали в воду позади лодки и тонули.
И вдруг раздался крик, полный боли и отчаянья. Я понял — Тоа погибла. Погибла за меня, нарушившего табу ее острова и укравшего тайну Матери-Богини. Не будет мне оправдания за мой проступок…
Долго я всматривался в силуэт острова, пока тот не пропал в темноте тропической ночи.
* * *
Я прогневал своей ложью богов — мне не дали провести эти три дня в спокойном плавании. На рассвете погода резко ухудшилась, налетел шквальный ветер, и меня стало относить на юг. О западном направлении не могло быть и речи.
Сколько я ни вглядывался в горизонт — земли не видел. Я находился в самом центре шторма, под проливным дождем, в ночном бушующем океане. Негде было скрыться, переждать буйство стихии. Все мои усилия были направлены на то, чтобы только удержаться на плаву. И хотя мне было легче, чем в прошлый раз — все-таки у меня была вода, пища и лодка, я из последних сил держался, чтобы не впасть в отчаяние.
Ближе к рассвету ветер достиг такой мощи, что я просто лежал на дне лодки, прикрывая телом свои вещи и молился — больше ничего не оставалось делать.
Когда рассвело, я понял, что не знаю, куда мне плыть. Небо затянулось тучами, никаких ориентиров, и вскоре мне стало понятно, что найти путь к земле, о которой говорила Тоа, будет весьма затруднительно.
Вдобавок ко всему водную гладь вблизи от моего каноэ стали вспарывать акульи плавники.
Чтобы немного отвлечься и не дать панике захватить себя, я стал менять курс. Плыл в одном направлении, потом делал поворот и плыл прямо на акул, вводя себя в какое-то бесшабашное состояние. Я отгонял от себя мысли, что лучше бы мне остаться на острове и ждать подходящего момента. Что верхом глупости было пускаться вот так, без руля и без ветрил, в морскую стихию. Волны побрасывали меня на высоту башни и низвергали вниз — я чувствовал себя, словно катился в санках с горки, и от этого, как в детстве, перехватывало дыхание и сердце падало куда-то глубоко в пятки.
И вдруг, поднявшись на гребне особо мощного вала, я увидел на горизонте очертания судна. Теперь у меня была цель — я знал, куда мне плыть.
— Только бы успеть! Только бы корабль не ушел далеко! — молился я и греб, греб ожесточенно, не помня себя.
Судьба смилостивилась надо мной, подул попутный ветер, и расстояние между каноэ и кораблем неуклонно стало уменьшаться.
Меня заметили! Спустя некоторое время я уже был на палубе небольшого торгового судна, идущего из Мапуту в Кейптаун с грузом табака и фисташек. Судьба жестоко посмеялась надо мной. Я снова направлялся к мысу Доброй Надежды, как и в начале моего странного путешествия.
Это известие настолько поразило меня, что до самого порта я лежал ничком в тесном кубрике, прижав к себе сумку с семенами, и не отзывался на расспросы матросов. Меня не трогали — подозревали, что я слегка тронулся умом.
Когда судно пришло в порт назначения, капитан с облегчением простился со мной. Я остался на пирсе один, без денег, документов, в старой матросской одежде с чужого плеча, ведь меня выловили из моря в одной набедренной повязке и с драгоценной сумкой. Нужно было срочно найти русского консула, но еще раньше — переночевать, день клонился к закату. Мне было не привыкать, и утро я встретил на берегу океана.
Консул встретил меня приветливо. Веселый, подвижный человек, похожий на Чичикова. И звали его Павел Витальевич. Он соскучился по землякам из России, а последний корабль, с офицерами которого он говорил по-русски, убыл из гавани три месяца назад.
— Поживите у меня, Владимир Гаврилович, у меня здесь, как на даче. Вы пробовали местное вино? Сам Наполеон Бонапарт был изрядным поклонником вин из Констанции. Они пахнет медом. Угощайтесь!
И я пил терпкое кейптаунское вино, дышал океанским бризом и страдал, не находя себе места — так мне хотелось вернуться на родину, к тебе, Полина!
* * *
Мое плавание проходило из Кейптауна, мимо острова Мадагаскар, Могадишо, потом «Святая Елизавета» повернула на запад в Баб-эль-Мандебский пролив и пошла Красным морем, а там, через Суэцкий канал, и в Средиземное.
Я педантично и упорно работал над бусами, высверливая, словно червь—камнеед, отверстие для шелковинки. Полученную пыль ссыпал в склянку, которую одолжил у кока.
Однажды, прогуливаясь по палубе, я услышал крики — несколько матросов окружили своего товарища, которого била падучая. Ему вставили между зубов деревянную палочку, чтобы он не прикусил язык, и держали за плечи.
Но когда приступ прекратился, матросы просто оттащили больного в сторону, уложили на бухту канатов и ушли по своим делам. Один из них даже сплюнул, пробормотав нечто под нос.
Подойдя к эпилептику, я осмотрел его и решился на эксперимент — в каюте отсыпал немного порошка из склянки, взболтал его в воде, и дал выпить бледному, как мел, матросу. Конечно, я рисковал, но, вспомнив, как лечили туземцы, решил попробовать. Мои действия увенчались успехом: матрос порозовел, задышал глубже, и на его лице появилась легкая улыбка.
— Merci, monsieur! Qui êtes vous? Le médecin? — спросил он меня по-французски. — Я себя великолепно чувствую, словно заново родился! Что это вы мне дали выпить? Пахнет-то как изумительно.
— Это настойка из корней одной лианы, — почему-то соврал я.
Его звали Марко. Возрастом лет на десять моложе, он иногда выглядел совершеннейшим мальчишкой из-за выбеленных, словно лен, волос и худощавого телосложения. Но у Марко были две особенности, которые не позволяли думать о нем, как о парне-несмышленыше — пронзительные серые глаза, часто смотрящие исподлобья, и крупные руки, обвитые узловатыми венами. Огромная силища таилась в них. Марко мог разжать звено якорной цепи или отодвинуть в сторону огромную бочку.
С тех пор, как я его вылечил, мы часто разговаривали во время моих вечерних прогулок по палубе. Марко просил меня говорить по-русски, так как этот язык помнил от бабки, вышедшей замуж за его деда, сурового норвежца. Поморская крестьянка пленилась викингом, и он ее попросту украл.
Марко очень любил бабку. Она воспитывала его, когда погиб его отец-рыбак, а потом скончалась мать, работавшая прислугой у местного богатея. Богач сначала взял ее с маленьким сыном в дом, давал им хлеба, а потом, когда она ему надоела — прогнал от себя. Ей пришлось тяжело работать на разделке рыбы — мужа у нее не было, и ей всегда доставались самые мелкие рыбешки, которые не хотели чистить другие женщины, чьи мужья приходили с моря с богатым уловом.
Мать умерла от непосильной работы, а через несколько лет скончалась и единственная добрая к Марко душа — его бабка. У Марко обнаружилась падучая болезнь — его прогоняли и сторонились. Он подрос, смотрел на всех затравленным волчонком, а потом, улучив момент, забрался ночью в дом к богатею и зарезал его.
Марко побрел, куда глаза глядят. Промышлял мелким воровством, работал подсобным рабочим. Приступ эпилепсии настиг его в какой-то деревне к северу от Лодзи — его подобрали монахи и отнесли в монастырь.
В монастыре святого Бонифация он провел несколько месяцев. Будучи абсолютно невежественным в догматах церкви, он, сын лютеранина и внук православной бабки, отродясь не осенив лба крестным знамением, сделался яростным католиком: выстаивал мессы, истово молился и готовился к постригу. Он даже сменил имя на Марко, чтобы его не смогли найти. Мне он так и не сказал своего настоящего имени, данного ему при рождении.
Так бы и текла его спокойная и размеренная жизнь в монастыре, пока однажды в келью к нему не вошел настоятель, всегда проявлявший доброту и внимание к миловидному послушнику. Спустя несколько мгновение Марко понял, чего добивается от него настоятель, и с гневом отказался. Настоятель начал грозить божьими карами, но юноша выгнал сластолюбца вон.
С тех пор жизнь его в монастыре резко изменилась к худшему. На Марко накладывали епитимьи, поручали самую черную и грязную работу, и он не выдержал — убежал и завербовался матросом на торговое судно. И вот уже много лет он плавает на разных кораблях, под разными флагами и ни разу не возвращался на неласковую родину.
Конечно, я, воспитанный на постулатах «Не убий!» и «Подставь правую щеку» в душе осуждал человека, отнявшего жизнь другого. Но как я мог судить? Кто я, чтобы осуждать этого несчастного, больного эпилепсией, тем более, что он был единственный человек на судне, с которым я говорил по-русски.
Однажды, когда я по обыкновению работал в каюте над бусами, вытачивал отверстия, а порошок и расколовшиеся зерна ссыпал в склянку, ко мне постучались. Я убрал бусы в саквояж и открыл дверь. На пороге стоял Марко с небольшим мешочком в руках.
— Простите, Владимир Гаврилович, что мешаю, но я принес вам вот это, — и он протянул мне мешочек с костяными шахматными фигурками.
— Шахматы! — обрадовался я. — Откуда они у вас?
— Выменял у одного матроса. Он не знал, что с ними делать — в порту в карты выиграл, а я у него на табак сменял. Только я тоже не знаю, что это такое — вам принес, вы человек образованный.
Шахматы были истинным произведением искусства. Выточенные из слоновой кости и агата, небольшие фигурки поражали точностью деталей. Вместо слона я выудил из мешочка фигурку епископа в маленькой шапочке — и понял, что выточила их рука европейского мастера.
— К ним нужна еще доска, — сказал я, пересчитывая агатовые пешки. На шестьдесят четыре клетки.
— Какая доска? — не понял Марко.
— Надо сделать так и так, и тогда мы сможем сыграть в шахматы, посмотри сюда, — я показал ему рисунок, набросанный на полях моего дневника.
— А что это вы пишете? — спросил мой гость, показывая на раскрытые страницы. — И не жалко столько чернил тратить?
— Вот сюда я записал стихи, удивительно точно описывающие мои мечты:
Это, Марко, я описываю остров, на котором я был. Его флору и фауну, легенды и мифы, обычаи туземцев — я же путешественник и обязан вести дневник.
Я прочитал стихи и удивился тем чувствам, которые они во мне разбудили: когда я был на острове, мне очень хотелось покинуть его, чтобы увидеть родину и тебя, Полина, и вдруг такое желание снова там оказаться. С чего бы это?
Вдруг Марко повел носом:
— Чем это у вас так пахнет, Владимир Гаврилович? — спросил он. — Вот этим порошком?
— Да, — ответил я, ибо скрывать было бессмысленно.
— Это то самое лекарство, которое спасло меня? — Марко протянул было руку, но я взял склянку и тщательно закрыл ее притертой крышкой.
— Марко, я сам не знаю, что это за лекарство. Вот вернусь в Санкт-Петербург, отдам это вещество в географическое общество — пусть там разбираются. Я не лекарь, и фармакопея не относится к числу наук, о которых я имею полное представление.
— Извините, — смущенно пробормотал мой собеседник, взял рисунок и удалился.
Через пару дней он принес мне самодельную доску, выкрашенную по клеткам углем, и я научил его играть в шахматы.
А в Марселе он пропал. С ним пропала и моя склянка с притертой крышкой. Хорошо еще, что он не тронул твои бусы, Полина, иначе осталась бы ты без подарка.