Германия

1520 г. от Р.Х.

Если бы Катарину Бауэр спросили, она бы ответила, что выходит замуж за Ганса Рота по любви. Но на самом деле ей просто страстно хотелось иметь семью.

Чтобы иметь возможность называть женщину сестрой или тетей, а мужчину — братом или дядей, чтобы, здороваясь с кем-то, обращаться «кузина», «племянница» или «племянник» — вот о чем мечтала Катарина Бауэр. Семнадцатилетняя Катарина, единственный ребенок вдовы, жившей в убогой комнатушке над пивоварней, при виде каждой упавшей звезды и при каждом добром предзнаменовании загадывала желание — иметь большую дружную семью. А у Ганса Рота, юноши двадцати двух лет от роду, с глазами синими, как васильки, как раз была такая семья.

Дом Ганса, одного из пяти детей — трех сыновей и двух дочерей — герра Рота, изготовителя кружек, и его жены, напоминал настоящий муравейник, в котором кишели родственники, свояки и всевозможные дальние члены семьи, и все они занимались изготовлением и продажей пивных кружек. И теперь, когда у них случился аврал и Катарине разрешили помогать (хоть ей за это и не платили) и она стала ощущать себя членом семьи Ротов, она втайне надеялась, что уже на следующий год в это же время будет называть герра Рота папой.

Это и есть настоящая любовь, думала Катарина, с удовольствием помогая Гансу в сушильне. Это ощущение тихой радости, покоя и довольства. Ей приходилось наблюдать это у супружеских пар, которые были женаты уже целую вечность. Какое счастье, что они с Гансом уже вступили на такой путь. Какая прекрасная дорога лежит перед ними!

Что касается другой стороны брака — постели и родов — Катарина предпочитала не задумываться об этом, потому что не желала заходить дальше поцелуев с Гансом. В те редкие минуты, когда им удавалось оказаться наедине — где-нибудь в лесу или у реки — вдали от посторонних глаз и Ганс становился настойчивей обычного, Катарина отстраняла его руки, напоминая, что они еще не обвенчаны. Когда придет время, она будет терпеливо выполнять свои супружеские обязанности, необходимые для воспроизведения потомства.

Пока они снимали с полок новенькие пивные кружки, через открытое окно до них долетали восхитительные ароматы — скворчащих на огне свиных отбивных, тушеной капусты, жареной картошки, свежеиспеченного хлеба — это фрау Рот готовила полдневную трапезу. Катарина знала, что ее не пригласят — фрау Рот не отличалась щедростью. Но Катарина и не стала бы с ними обедать, когда ее мать сидит дома сидит на сыре и яйцах. Время от времени довольный клиент расплачивался с Изабеллой Бауэр колбасками и картошкой, которые она старалась растянуть так, чтобы им с Катариной хватило на неделю. Но хлеба было вдоволь, хлеб у них был всегда, а так как им повезло и жили они над пивоварней, а владелец здания герр Мюллер был без ума от матери Катарины, у них всегда было пиво.

— Эти отправятся в Италию, — сказал Ганс, расставляя высушенные кружки в печи для обжига. От Катарины не скрылась нотка благоговения и мечтательности, когда он произнес «Италия», потому что Ганс страстно желал посмотреть мир. Для Катарины же мир ограничивался Бадендорфом, площадь центрального рынка которого была украшена фонтаном и окружена с двух сторон магазинами и домами с наполовину деревянными фасадами; на третьей стороне стояли пивоварни; а на четвертой была ратуша — ее парадная дверь находилась на втором этаже, и к ней вела лестница, убиравшаяся в случае опасности; рядом с ратушей стояла церковь, выстроенная в романском стиле и восходившая к пятому веку, фундамент которой, по слухам, закладывали еще древние римляне. Базарная площадь была местом проведения ежегодных праздников, свадеб, празднеств, местом сбора торговцев фруктами и овощами, изредка там разыгрывались мистерии. И, по мнению Катарины Бауэр, Бадендорф и был всем миром.

Она не знала, что находится за излучиной реки, в конце дороги и по ту сторону гор, да ей это было и неинтересно. Она ничего не слышала о коронации короля Карла V, состоявшейся совсем недавно в городе Аахен, и о том, что это было крупнейшее подобное событие со времен Карла Великого. Она также понятия не имела о том, что другого человека, августинского монаха по имени Мартин Лютер, заклеймили как еретика за распространение опасных идей и что его протесты распространяются по всей Европе с молниеносной быстротой благодаря весьма своевременному изобретению еще одного человека, Иоганна Гуттенберга. Катарина Бауэр знала лишь о том, что есть этот город, этот лес, этот замок да жители Бадендорфа. И этого ей было вполне достаточно.

Их пальцы соприкоснулись, когда Ганс взял у нее из рук пивную кружку, и она заметила, как у него порозовели щеки. Щек Катарины румянец не коснулся, потому что любовь, которую она испытывала к юноше, была вовсе не «пламенная», как она думала. Она даже не была уверена, существует ли на самом деле любовь, воспеваемая в песнях, поэмах и романтических историях. Главным для нее были нежность, привязанность и стремление опереться на чье-то плечо. Она знала Ганса с детства, их любовь росла вместе с ними, и, когда его родители стали поговаривать о свадьбе, Катарина сочла вполне естественным, что они и дальше вместе пойдут по жизни. Она знала, что они будут идеальной парой, потому что Катарина станет самой лучшей швеей в Бадендорфе, а Ганс унаследует знаменитую мануфактуру Ротов по производству пивных кружек.

Несколько столетий назад слишком жаркие весны вынудили римлян переехать в эту область. Здесь и обнаружили глину, идеально подходящую для изготовления гончарных изделий. И Бадендорф прославился своими пивными кружками. Для того чтобы изготовить такую кружку, брали горсть сырой глины, придавали ей форму, вырезывали, вручную раскрашивали, потом обжигали и покрывали глянцем. Для того чтобы высушить глину и придать ей нужную прочность, кружки в течение нескольких часов сушили на воздухе в специальной сушильне, а потом ставили в печь для обжига. Весь процесс изготовления занимал несколько дней и требовал большого терпения. В этом и заключался секрет кружек Рота: чем медленней испарялась из глины влага, тем прочнее получалась кружка. Поэтому кружки Рота пользовались спросом по всей Европе и даже за ее пределами. А это означало, что однажды Ганс станет очень богатым человеком. Тогда Катарина сможет купить для своей матери большой дом и сделать так, чтобы ей больше не приходилось работать.

Катарина с Гансом выполнили свою утреннюю работу и прошли в мастерскую, где к новой партии обожженных кружек приделывали оловянные крышки.

Два столетия назад врачи выяснили, что чуму разносят мухи, и поэтому, чтобы избежать распространения болезни, был издан закон, согласно которому все напитки нужно было держать в закрытой посуде. Проблема заключалась в том, что необходимость снимать крышку портила все удовольствие, потому что приходилось держать кружку обеими руками. Нужно было что-то придумать, чтобы по-прежнему можно было держать кружку одной рукой, — так появились крышки, прикрепленные на шарнирах, так что люди держали кружку одной рукой и при этом не нарушали закон.

Пока Катарина помогала двум кузинам Рот щипать тяжеленный ворох соломы для упаковки кружек, Ганс подошел к ней сзади, обнял за талию и прошептал что-то на ухо. Катарина захихикала и выскользнула из его объятий, притворяясь, что ей по нраву эти игры. Но втайне она надеялась, что, когда они поженятся, он будет прикасаться к ней как можно реже.

Только она собралась сказать, что ей уже пора и что ее ждет мать, как они услышали крик. Кто-то отчаянно звал Катарину по имени.

Она вышла и увидела, что через площадь бежит Манфред, сын пивовара, и размахивает руками, как ветряная мельница.

— Катарина! — орал он. — Быстро собирайся! Там беда! Твоя мать…

Катарина бросилась бежать. Манфред бежал рядом. Он сильно запыхался.

— Она стояла как раз позади фургона с пивом, когда лошадь вдруг понесла! С повозки скатился бочонок. Прямо на твою мать. Там с ней арабский врач.

Катарина про себя возблагодарила Господа за это. Этот старый врач — самый надежный человек в мире.

Доктор Махмуд бежал из Испании двадцать восемь лет назад, когда королева Изабелла выслала оттуда всех мавров. Он как раз был на севере — закупал снадобья — когда до него дошли слухи, что всю его семью вырезали и ему опасно возвращаться в Гранаду. Он странствовал по Европе целый год, пока не нашел это райское местечко, Бадендорф, где Изабелла Бауэр, которая знала, каково это — быть чужим в чужом городе — проявила к нему доброту и многое сделала для того, чтобы горожане приняли его.

И сейчас доктор Махмуд был первым человеком, которого увидела Катарина, войдя в открытую дверь своей комнаты над пивоварней — его старческую фигуру, завернутую в покрывало, с тюрбаном на белой голове. Монах нищенствующего ордена Пасториус, молодой религиозный брат, косолапый и тщедушный, стоял в углу и молился. Увидев мать, лежащую в кровати без сознания, с окровавленной повязкой на лбу, Катарина бросилась к кровати и упала на колени.

Изабелла Бауэр считалась лучшей швеей Бадендорфа и окрестных деревень, ей было тридцать восемь лет, и, хотя ее жизнь была полна трудностей и лишений, она хорошо сохранилась. Теперь же, лежа с закрытыми глазами в смертельной коме, она выглядела еще моложе, морщины — печать лет и забот — разгладились, цвет лица был бледный и ровный.

— Мама! — произнесла Катарина, взяв холодную влажную руку матери. — Мама! — повторила она громче. Катарина взглянула на доктора Махмуда — лицо его было печальным.

Девушка почувствовала, что у нее вот-вот остановится сердце. Мать была всей ее семьей. Катарина почти ничего не знала о своем отце. Она была совсем малышкой, когда он умер от смертельной лихорадки, поразившей их деревню, расположенную где-то на севере. От него не осталось даже могилы, которую она могла бы навестить. Мертвых сжигали, чтобы болезнь не распространялась дальше. Они с матерью бежали на юг, в поселение в Бадендорфе, и, когда Катарина подросла, взгляд ее зеленых глаз все чаще обращался на север — к тому миру, которого она не помнила, и представляла себе деревню и красивого мужчину с доброй улыбкой — своего отца.

Катарина с матерью не принадлежали к процветающему торговому классу — их жизнь была непрестанной борьбой, и они нередко нуждались. Изабелле частенько приходилось буквально умолять своих заказчиков заплатить ей за работу, хотя они не считали себя бедняками. Они жили в маленькой комнатке на самом верху пивоварни — единственное жилье, которое когда-либо было у Катарины — и обходились зашитыми платьями и залатанными ботинками, а порой голодали и замерзали зимой, но считали, что им повезло, потому что они не были выходцами из крестьян, которых нещадно эксплуатирует знать. Изабелла часто говорила своей дочери, что, может быть, у них нет денег, зато есть достоинство.

И жизнь в целом была неплохой. Позади пивоварни располагался маленький обнесенный стеной садик. Там было самое хорошее освещение, поэтому Катарина с матерью занимались там шитьем, старый араб лечил своих пациентов, отгородившись переносной ширмой, которую он приносил из своей комнаты, а монах Пасториус вдалбливал основы латыни в бестолковые головы сыновей торговцев. И каждое утро, когда Катарина с Изабеллой занимались своим тонким шитьем, воздух оглашало птичье пение и монотонное гудение учеников монаха — «Anima bruta, anima divina, anima humana…», которое порой прерывал кашель, доносившийся из-за ширмы врача. И Катарина, вышивавшая по полотну розочки с листочками, впитывала своим молодым живым умом то, чему монах обучал мальчиков. Сейчас же испуганная Катарина, стоящая на коленях у постели матери, услышав пение птиц, доносившееся из сада через открытое окно, вдруг почувствовала, что эти счастливые дни в саду подошли к концу.

Наконец, веки Изабеллы дрогнули и приподнялись. С минуту она смотрела перед собой, ничего не видя, но потом увидела Катарину, золотые волосы которой нимбом сияли в потоке льющего из окна солнечного света. Изабелла улыбнулась. Девочка выросла такой красивой. Волосы, когда-то бесцветные, как кукурузные рыльца, теперь приобрели насыщенный золотой оттенок. Чистая кожа. Ясные зеленые глаза. Изабелла притронулась ладонью к ее бархатной щеке и с большим усилием произнесла:

— Господь призывает меня к себе, дочка. Я думала, у меня еще будет время…

— Мама, — зарыдала Катарина, прижав к лицу ее холодную руку. — Ты поправишься. Доктор Махмуд тебе поможет.

Изабелла слабо улыбнулась и повернула голову.

— Я знаю, что мне остались считанные минуты. Я надеялась прожить еще несколько лет, но Господь в своей мудрости…

Катарина ждала. Доктор Махмуд внимательно смотрел на больную своими темными глазами, монах Пасториус продолжал бормотать молитвы. За дверями собралась толпа любопытных, но герр Мюллер не пускал их.

Изабелла сделала глубокий вдох и снова заговорила:

— Ты должна кое-что узнать, дитя мое, я должна тебе кое-что рассказать…

Слезы потекли из глаз Катарины на окровавленную простыню.

— Там, — прошептала Изабелла, — в сундуке. — Она указала на единственную хорошую вещь, которая у них была: на деревянный сундук, где они хранили ткани, нитки с иголками и ножницы. — Ящик с лентами. Дай его мне.

Когда Катарина вернулась к постели с ящиком для лент, Изабелла сказала:

— Теперь я должна… все рассказать тебе, Катарина. Будь сильной. Попроси Бога, чтобы он дал тебе сил. Пришло тебе время узнать правду.

Девушка ждала. Доктор Махмуд придвинулся поближе. Через открытое окно влетела пчела, покружилась с жужжанием, как будто искала что-то, и вылетела обратно.

— О чем ты, мама? — осторожно поддерживала разговор Катарина.

Слезы потекли из глаз Изабеллы, когда она заговорила:

— Я не твоя настоящая мать. Ты мне не родная дочь.

Катарина молча смотрела на нее. Потом нахмурилась. Она взглянула на доктора Махмуда, потом на монаха Пасториуса, который запнулся на полуслове. Она не ослышалась?

— Это правда, Катарина, — с большим трудом продолжала Изабелла. — Ты — не моя плоть, тебя родила другая женщина.

— Мама, тебе нехорошо. Ты не понимаешь, что ты говоришь.

— Я в своем уме, Катарина. Слушай внимательно, у меня мало времени. — Изабелла с большим трудом вдохнула, выдохнула и снова вдохнула. — Девятнадцать лет назад чума полностью выкосила деревню на севере, где я жила, — она унесла моего мужа и двух моих маленьких детей, я осталась одна. Те, кто выжил, рассеялись в разные стороны. Я пришла в гостиницу, где стала служить горничной и понемногу заниматься рукоделием. Однажды ночью к нам на постой приехала семья, женщина была беременна. Они заказали мне вышить крестильную рубашку для ребенка. Но мать умерла при родах. И ее муж пришел ко мне, он был убит горем. Я еще никогда не видела, чтобы мужчина так плакал. — Она опять с трудом вздохнула. — Он сказал мне, что они кое-куда направляются… что они с сыновьями отправляются в дальний путь и не могут взять младенца с собой. Он пришел среди ночи, Катарина, и плакал, как ребенок, и просил меня взять малышку на время, пообещав, что вернется за ней. Этой малышкой была ты, Катарина.

В собравшейся за дверями толпе поднялся ропот, но герр Мюллер поднял руку, призывая к молчанию. Доктор Махмуд взял запястье Изабеллы и, нащупав пульс, помрачнел еще больше. По его взгляду Катарина поняла, что ждать осталось совсем недолго.

Изабелла продолжала:

— И я взяла девочку, пообещав, что буду заботиться о ней до его возвращения. А потом я ушла из гостиницы. Я не доверяла хозяевами, боясь, что они могут меня обворовать, потому что незнакомец дал мне золотые монеты на твое содержание. И я пришла сюда, в Бадендорф, где рассказала всем, что я вдова — и это была правда — и что ты моя дочь, что было неправдой. Я думала, что твой отец все равно разыщет меня, потому что я ушла не слишком далеко…

Голос Изабеллы затих, она облизала пересохшие губы. Доктор Махмуд осторожно приподнял на ладони ее голову и поднес к губам чашку с водой, но пить она не смогла.

После долгой паузы она заговорила вновь:

— Этот человек… твой отец, Катарина, он дал мне кое-что… Открой ящик и вынь из него ленты. Дно коробки… подними его. Там кое-что лежит. Это принадлежит тебе.

Катарина удивилась, обнаружив в коробке для лент двойное дно. Подняв его, она увидела сквозь слезы миниатюрный образок размером с ладонь.

— Это одна из двух половинок диптиха, наподобие того, который есть в нашей церкви над алтарем. Только этот гораздо меньше, как видишь. Видишь, здесь изображен голубой камень, дочка? Он есть и на другой половинке. Вместе они составляют единый сюжет.

— Мама… — сказала Катарина дрогнувшим голосом. — Я не понимаю.

— Твой отец… у него было два маленьких образа… миниатюрный диптих на шарнире. Он разломал его пополам… — Изабелла закрыла глаза, вспоминая, как это было, — ночью семнадцать лет назад… и отдал эту половинку, вот этот образок, мне, сказав, что если он сам не вернется за тобой, если он не сможет приехать и пришлет за тобой своего человека, то этот другой человек предъявит вторую половинку, и, если они сойдутся, я все пойму.

Катарина в замешательстве посмотрела на мать, потом нахмурилась, рассматривая миниатюрную икону.

— Это Святая Дева? — Там была изображена женщина в средневековых одеждах, подносившая ко рту голубой самоцвет. Как странно. Однако драгоценность камня не вызывала никаких сомнений: его цвет и чистота были изумительны.

Голос Изабеллы доносился издалека, как будто душа уже покидала ее:

— Он показал мне другую половинку… там сверху написано по-латыни: «Sancta Amelia, ora pro nobis».

— «Святая Амелия, молись о нас!», — пробормотала Катарина, не в состоянии оторваться от иконы, принадлежавшей ее отцу.

— Он сказал… что голубой самоцвет на картинке — это камень святой Амелии, и что он обладает целительной силой, потому что Амелии подарил его сам Иисус.

Катарина смотрела на образок, как завороженная. Как описать цвет камня? Он не небесно-голубой — потому что ярче, — и не синий, как океан — он светлее. Оттенков было множество, они были наложены слой за слоем, как будто это было не изображение, а настоящий самоцвет. Катарина не могла знать, что эта миниатюрная икона создана в Англии матерью-настоятельницей Уинифред пятьсот лет назад.

— На твоем отце было богатое платье, — еле слышным шепотом произнесла Изабелла. — Наверное, он был дворянином. Он оставил мне мешок золотых монет. Я израсходовала лишь несколько из них, чтобы мы могли устроиться здесь, в Бадендорфе. И потом уже я не прикасалась к деньгам, потому что это — твое наследство… Каждый год в день твоего рождения… я давала себе обещание, что расскажу тебе правду. Но не могла себя заставить. Ты вошла в мою жизнь, когда меня переполняли горе и боль от утраты двух моих малышей. Да простит меня за это Господь, но где-то внутри я надеялась, что этот человек не вернется за тобой. Но теперь я умираю, и ты должна знать правду.

— Тише, мама. Побереги свои силы. Поговорим об этом позже.

Изабелла с огромным усилием покачала головой.

— Тебя не оставляли мне на воспитание, Катарина. Я просто должна была позаботиться о тебе вплоть до его возвращения. Но он не вернулся, может быть, только потому, что ранен, болен или сидит где-нибудь в тюрьме. Может быть, он молится, чтобы ты нашлась. — Она протянула руку и притронулась к золотым косам Катарины. — У него волосы такого же цвета, как и твои. У него роскошная золотая борода, она сияет, как солнце. Переверни образок.

Катарина взглянула на его обратную сторону и прочла надпись: «Фон Грюневальд».

— Это имя твоей семьи, — сказала Изабелла. — Видишь… ты никогда не была моей. У тебя другое предназначение. Ты должна отыскать своего отца, Катарина. Наверное, с ним что-то случилось. Ты должна найти его.

— Но я не могу оставить тебя! — вскричала Катарина.

— Дитя, все должно было быть иначе. Может быть, если бы я раньше рассказала тебе правду, все было бы по-другому. Но я была эгоистична и поэтому молчала. Теперь я за это расплачиваюсь. Этот незнакомец… он достоин того, чтобы найти свою дочь.

Катарина зарыдала.

— Но как я его найду?

— Он сказал, что отправляется на поиски камня, изображенного на иконе. Сказал, что отправляется в Иерусалим, где, как он думал, находится этот камень. Найди его… — проговорила Изабелла, задыхаясь. — Отыщи голубой камень, и тогда ты найдешь своего отца. И, если найдешь вторую половинку этого образа, значит, милостью Божьей ты найдешь своего отца. — Слабая ладонь, прижатая к щеке дочери, снова задрожала. — Пообещай мне, что ты будешь искать его, Катарина. Куда бы ни завел тебя этот голубой камень, там твоя судьба.

И с этими словами Изабелла испустила дух. Катарина с рыданием упала на мертвое тело матери, а доктор Махмуд с монахом Пасториусом потихоньку стали разгонять столпившихся зевак. Изабеллу Бауэр похоронили на местном кладбище, и на похоронах многие ее клиенты хвалили ее мастерство и хвастались, сколько у них прекрасных воротников, носовых платков и белья, вышитого ее талантливыми руками. Они особенно усердно утешали Катарину, эти люди, которые когда-то часами заставляли Изабеллу с дочерью ждать у черного входа, и зачастую ничего не платили за работу, на которую у нее уходило несколько недель, но теперь, прослышав, что в жилах Катарины течет благородная кровь и к тому же она унаследовала небольшое состояние, относились к ней с явной почтительностью.

Следующие несколько дней Катарина жила как во сне, онемев от потрясения. Когда же она начала понемногу оправляться от горя, то все чаше задумывалась над невероятной историей, которую поведала ей мать, и гадала, правда ли все это. В обществе доктора Махмуда и Ганса Рота, вызвавшихся сопровождать ее, Катарина впервые в жизни покинула Бадендорф, поехав в деревню на севере, находившуюся всего в десяти милях отсюда, но казавшуюся семнадцатилетней девушке другим миром.

Там она нашла гостиницу, в которой родилась. Потом зашла в местную церковь, и старенький священник вспомнил женщину, умершую в родах, — знатную даму, приехавшую издалека. Ее похоронили на кладбище. Катарина отыскала надгробие: дата смерти совпадала с днем рождения Катарины. Фамилия дамы была фон Грюневальд.

Стоя на коленях у могилы, Катарина пыталась пробудить в себе какие-нибудь чувства к этой женщине, но не могла. Скорбела она по швее Изабелле Бауэр — та была ее настоящей матерью. Тем не менее здесь покоился прах женщины, давшей ей жизнь, и Катарина почувствовала, как ее переполняют странные, незнакомые чувства. И, возложив руки на могильный камень Марии фон Грюневальд, умершей в возрасте двадцати шести лет, Катарина поклялась отправиться на поиски своего отца — мужа этой несчастной женщины — и найти свою настоящую семью, с какими бы препятствиями ей ни пришлось столкнуться.

В Бадендорфе только об этом и говорили. Катарина Бауэр едет в Иерусалим!

Ганс был опечален.

— Ну зачем тебе ехать?

Отправляться в путешествие одной было немыслимо, поэтому Катарина сначала попросила Ганса поехать с ней, но он, конечно же, не мог; некому было вместо него заниматься изготовлением кружек. Тогда она обратилась с этой же просьбой к монаху Пасториусу, но бедный юноша был недостаточно крепок для подобного путешествия, хотя ему и очень хотелось увидеть священный город. Наконец, она пошла за советом к доктору Махмуду, и тот сказал, что она обязана познакомиться с отцом и выразить ему свое почтение. Потом он добавил, что как раз собирается в Каир, где хочет провести остатки своих дней. Поэтому было решено, что они отправятся в путь вдвоем.

— Я обещала, Ганс, — твердо сказала Катарина, когда они возвращались с последней совместной прогулки по лесу, окружавшему Бадендорф. — Я должна разыскать свою семью.

— Но я — твоя семья. Когда ты выйдешь за меня замуж…

Она взяла его руки в свои и, грустно улыбнувшись, сказала:

— Да, я знаю, Ганс. Но отец обещал за мной вернуться. И если он этого не сделал, значит, с ним что-то произошло. Мне снятся сны… Я вижу его в тюрьме, одинокого и всеми позабытого, или больным, в какой-то деревне далеко отсюда. Я должна его найти. Это мой долг перед ним. И перед обеими моими матерями. А потом я вернусь к тебе.

Фрау Рот, считавшая, что ни для одного из ее детей нет достойной пары, и каждый раз злобно наблюдавшая, как очередное ее чадо идет под венец, всегда втайне надеялась, что Ганс, ее мальчик, никогда не женится. Все прекрасно знали, что у герра Рота больное сердце, а фрау Рот, обладающая крепким телосложением и железной волей, скорее всего, намного переживет его. Она не собиралась оставаться одна, и тем более — под опекой невестки, дочери какой-то швеи (фрау Рот не поверила ни единому слову этой истории о богатом дворянине).

— Катарина должна ехать, сын мой, — сказала она самым приторным голосом, каким только могла. — Она должна быть со своим отцом.

— Тогда пообещай, что ты ко мне вернешься, — сказал Ганс с такой страстью, что Катарина почувствовала смущение. — Исполни свой долг, разыщи своего отца и примирись со своим прошлым. А потом возвращайся ко мне, чтобы стать моей женой.

И так, помимо двух торжественных обещаний, которые Катарина дала своим матерям — одно у смертного одра, другое на могиле — она дала еще и третье: вернуться в Бадендорф и стать женой Ганса Рота.

Когда прибыл торговый караван, весь Бадендорф вышел провожать Катарину. Фрау Рот всем напоказ подарила Катарине в качестве сувенира кошелек, набитый серебряными талерами и пфеннигами. Кошелек обнесли по кругу, и все заглядывали в него и хвалили фрау Рот за щедрость, а когда никто не видел, она высыпала из него половину монет себе в карман и вручила облегченный кошелек Катарине.

Огромный торговый караван состоял из купцов и вкладчиков, объединившихся, чтобы защитить свой товар в дороге, — меха и янтарь с северного побережья они везли на юг, где обменивали их на фрукты, масло и специи, и уже с этим товаром отправлялись обратно на север. Караван охранял усиленный отряд наемных солдат, которые ехали по обеим сторонам длинной вереницы мощных лошадей, запряженных в огромные повозки. Если по пути им встречались грабители, они получали отступные — это ограждало путников от последующих набегов. И поскольку это был единственный безопасный способ передвижения, простые люди часто шли вслед за караваном.

Катарина и доктор Махмуд должны были отправиться с последней партией пивных кружек герра Рота, и, когда они со слезами на глазах стали прощаться, Ганс подарил Катарине особую кружку: на ней был изображен горный пейзаж с маленькой камеей в виде города Бадендорфа, тщательно выполненной и раскрашенной лично герром Ротом. Монах Пасториус, смущаясь и краснея, тоже сделал Катарине подарок: плоский кожаный мешочек, пропитанный маслом и воском, — не пропускающий воду, на кожаном шнурке, позволяющем, незаметно носить его под одеждой. Он идеально подходил по размеру для миниатюрной иконы с изображением святой Амелии.

И они тронулись в путь вместе с караваном длиной в милю, вышедшим из Антверпена, конечным пунктом которого был торговый центр Европы — Нюрнберг. Он продвигался по крупным сухопутным торговым путям и должен был прибыть в Альпы летом, когда с перевалов сойдет грязь. Этот маршрут назывался Янтарный Путь, он был проложен еще задолго до того, как римляне покорили Европу, — несколько тысяч лет назад, когда люди каменного века, жившие на далеком севере, собирали янтарь и перевозили его по суше от Северного моря к Средиземноморскому и Адриатическому побережьям. Римские легионы проложили другие дороги и построили мосты, чтобы переходить через Альпы. В средние века из-за крестовых походов и возросшего количества пилигримов движение по этому маршруту было особенно плотным, так что Катарина с доктором Махмудом отправились в путь, присоединившись к огромной толпе, в которой были торговцы, путешественники, паломники, нищие, бродяги, рыцари и даже королевские почтовые фургоны. Это была пестрая процессия, — мужчины, играющие на дудках, женщины с младенцами, дети, гоняющие собак; шумное сборище, тянувшее скрипучие фургоны, повозки и ломовые телеги, кто-то верхом, но большинство пешком; и у каждого перекрестка состав каравана менялся, потому что одни покидали его, а другие присоединялись. Им приходилось делать вынужденные остановки, потому что на каждой границе у них требовали бумаги и проверяли, нет ли больных чумой. Ночевали они либо под открытым небом, либо на грязных постоялых дворах, где с них запрашивали непомерную плату. Перейти через альпийские перевалы им помогли местные жители, специально обученные провожать гужевой транспорт.

Катарине это казалось удивительным приключением: ей нравилось путешествовать под защитой богатых торговцев, нанявших себе для охраны лучников; ей нравилось, что они путешествуют с такими удобствами — в закрытой повозке, которая служила ей постелью ночью. Вечерами, сидя у костра, доктор Махмуд учил ее своему родному языку, потому что считал, что, когда отправляешься в Святую Землю, очень важно знать арабский. Он рассказывал, что в Испании растут похожие на золотые яблоки фрукты, которые называются апельсинами, а в Египте — сладкие плоды финики, о которых Катарина никогда не слышала. Но комфорт и безопасность закончились, когда Катарина с доктором Махмудом и еще сколько человек покинули караван в Милане, потому что им нужно было попасть в Геную. Они присоединились к другому торговому каравану — везущему в Венецию французские ткани в обмен на венецианское стекло, и двигались по плодородной равнине вдоль реки По, затем повернули на север, к Падуе, а оттуда — к Адриатическому побережью. От Бадендорфа до Альп они шли вместе с друзьями, теперь же их окружали чужие, и они старались как можно реже вступать с ними в контакт. Доктор Махмуд хорошо знал, что молчание — золото. Старый араб помалкивал о том, что он мусульманин, потому что в те времена христиане враждовали с мусульманами, особенно на Средиземноморье, к которому они приближались, где на море господствовали ненавистные турки.

Венеция поразила Катарину. И хотя они проезжали и более крупные города, даже такую удивительную столицу, как Нюрнберг, но по сравнению с Венецией все они казались заурядными. Город бы на удивление ровным. Ни гор, ни холмов; люди живут вдоль каналов и передвигаются на лодках-гондолах, орудуя смешными изогнутыми веслами; одеваются горожане гораздо роскошнее, чем на севере. Женщины из высшего общества семенили по улицам в башмаках на высокой платформе и не покрывали головы, как это было принято в Германии, а гордо выставляли на всеобщее обозрение свои локоны и косы, украшенные золотыми сетками и лентами. Многие мужчины, особенно молодые, носили длинные волосы и казались Катарине очень женственными. Хотя в тех пылких взглядах, которые они на нее бросали, не было ничего женственного. Волосы Катарины тоже не остались без внимания. В Бадендорфе ее золотые косы не были чем-то необычным. Но, чем дальше они продвигались на юг, тем удивительней они казались. Ей встречались женщины и со светлыми волосами, но обычно они были крашеные и явно искусственные.

Доктор Махмуд и Катарина направлялись в гавань в обширной прибрежной лагуне. Пробираясь по узким улочкам вдоль каналов, они случайно набрели на свадебный пир в одном из особняков. Торжество было в самом разгаре. Жених с невестой, смеясь, бросали с балкона еду в стоявшую внизу толпу: Катарина видела, как на головы веселящихся прохожих дождем сыпались зажаренные фазаны, золотистые лепешки, засахаренные фрукты и миндаль. После недолгих размышлений доктор Махмуд и Катарина присоединились к толпе и успели поймать небольшой круг сыра и кисть красного винограда, которыми и полакомились, пока шли в гавань. Потом им объяснили, что это здешняя традиция — так люди показывают свое богатство и щедрость. Столь же чрезмерным доктору Махмуду и Катарине показалось венецианское чувство справедливости: завернув за угол, они наткнулись на разъяренную толпу, терзавшую двоих мужчин. Жертвам буквально разорвали грудь и пригвоздили еще теплые сердца к дверям маленькой церкви. Оказалось, что эти двое неделю назад убили главу одной из влиятельнейших семей Венеции.

Наконец они достигли гавани, где перед ними предстало еще более поразительное зрелище. Сквозь целый лес парусов и мачт Катарина увидела каравеллы, каракки, галеры, торговые корабли, военные суда, каноэ, шлюпки, баркасы, плоты и даже пару потрепанных китайских джонок с красными парусами. Причалы были битком забиты паломниками — как христианами, так и мусульманами, — отправлявшимися в святые места и прибывавшими из них. Там были моряки из всех портов мира, торговцы, ученые, офицеры и портовые грузчики, тащившие на борт тюки, бочки, животных и всевозможные товары. В воздухе стоял гул голосов, звучала речь на сотне разных языков, как в древнем Вавилоне. Катарина заметила что-то вроде книжной лавки. Она видела печатные книги и раньше — бадендорфская церковь гордилась тем, что ее Библия была сделана на печатном станке — но никогда еще не видела столько, сколько было в этой лавке: более четырехсот самых разных книг!

Катарина никогда не мечтала о странствиях и приключениях, а теперь они буквально свалились на нее. В ее душе странным образом уживались печаль и радость, потому что, хоть она и горевала по матери, тосковала по Бадендорфу и по Гансу, в то же время ее вдохновляла мысль о том, что она встретится со своими настоящими, кровными, родственниками. Катарина всегда считала, что человек не может одновременно смотреть вперед и оглядываться назад, но именно так сейчас и поступала.

Они нашли корабельную контору. Но, к их огорчению, все им отказывали: то капитан не хотел брать на борт мусульманина, то не хотел брать на борт женщину, то вообще не хотел брать пассажиров. Суеверия были вторым самым большим страхом моряков: если корабль не потопит язычник, значит, это сделает женщина.

День шел на убыль, и вместе с ним убывали их надежды. Доктор Махмуд предложил устроиться куда-нибудь на ночлег, а утром предпринять еще одну попытку.

Именно тогда Катарина и увидела незнакомца. Он как-то выделялся из толпы на пристани, хотя она и не смогла бы точно объяснить, чем. По его белому камзолу, голубым бриджам и голубым чулкам можно было сказать, что он дворянин. На нем была странная мантия, что было довольно старомодно, потому что мужчины в то время уже не носили такую одежду. Мантия была белая, с вышитым на спине восьмиконечным голубым крестом, наводившим на мысль, что ее владелец принадлежит к некоему религиозному ордену. Незнакомец был высок и подтянут, с коротко подстриженными каштановыми волосами и коротко подстриженной бородой над белым жабо. С пояса на левое бедро свисал изящный меч. Он был явно богат. Но было что-то особенное в том, как он смотрел на море; в нем чувствовалась какая-то тайна или какая-то страстная мечта, и это весьма заинтересовало Катарину. Он вдруг обернулся, говоря что-то одному из грузчиков, и Катарина заметила в его взгляде тень печали. «Он переживает какую-то драму», — подумала она и сама себе удивилась. Чужаки, забредавшие в Бадендорф, редко когда привлекали ее внимание и уж тем более не будоражили ее воображение. Но этот человек сразу же завладел ее воображением, она не могла понять почему.

Она едва успела повернуться к доктору Махмуду, как откуда ни возьмись на них налетели грабители и, сильно толкнув, выхватили из рук старика и девушки узлы и побежали прочь. Катарина закричала, успев подхватить доктора, который чуть было не упал.

Увидев, что произошло, незнакомец в мантии бросился в погоню.

— А ну, стоять, мерзавцы! — крикнул он, догнав их и схватив за воротники двоих последних. Воры побросали добычу, вырвались и исчезли в толпе.

— Вас не покалечили? — спросил незнакомец Катарину на латыни, международном языке путешествующих христиан.

— Все в порядке, благодарю вас, господин, — ответила Катарина, взволнованная более близостью незнакомца, чем внезапным нападением.

— Я дон Адриано из Арагона, рыцарь Братства Марии. А он — турок? — И он махнул головой в сторону доктора Махмуда.

Катарина, не отрываясь, смотрела на незнакомца. Вблизи он производил еще более сильное впечатление. Черты его лица были не столько красивы, сколько необычны. А страстная тоска и одиночество были еще заметней.

— Доктор Махмуд из Испании, господин, как и вы.

Но это, судя по всему, мало его заинтересовало.

— Куда вы отправляетесь?

— Сперва — в Хайфу, а оттуда в Иерусалим.

Он вновь внимательно посмотрел на нее. Девушка с волосами цвета золотой пряжи и наивная, как младенец. Что она делает в обществе старого араба, зачем едет в Иерусалим? Он бы не стал задавать себе эти вопросы, если бы она не была христианкой, направлявшейся в Святую Землю, потому что он дал обет помогать паломникам, держащим путь в Иерусалим.

— Я могу взять вас с собой до Хайфы — сказал он и быстро добавил: — Но только вас. Старика я не возьму.

— Но я не могу оставить доктора Махмуда!

Дона Адриано удивила твердость, с которой она говорила. Вряд ли эту девушку и старика соединяют кровные узы, так что же их может связывать? Он задумался. Семья дона Адриано участвовала в изгнании мавров из Испании. Его отец умер, сражаясь с мусульманами. А братство, к которому он принадлежал, поставило себе целью изгнать из Святой Земли варваров мусульман и вновь возродить в ней христианство.

Наконец все же, решив выполнить долг перед паломницей-христианкой, он коротко кивнул. Но пусть старик плетется сам по себе. Дон Адриано не будет отвечать за его безопасность.

— Подождите здесь, — сказал он и зашагал прочь, а его белая мантия с голубым крестом развевалась на ветру. Катарина наблюдала, как он что-то горячо говорит капитану корабля, а капитан отрицательно качает головой. В конце концов дон Адриано, отличавшийся высоким ростом и внушительными манерами, да и, кроме того, его звание и положение не вызывали никакого сомнения, видимо, все же настоял на своем, потому что капитан неохотно кивнул в знак согласия.

Вернувшись, испанец сказал Катарине:

— Я убедил капитана, что мусульманин на борту — неплохая страховка на тот случай, если на нас нападут берберы, потому что тогда они пощадят не только своего единоверца, но и его спутников. Помогло еще и то, что ваш друг — врач. Но капитан сказал, что его команда не согласится взять на борт женщину. Моряки — народ суеверный. Если что-нибудь случится, они обвинят в этом вас, сеньорита. Он сказал, что возьмет вас только в одном случае — если вы переоденетесь.

— Переоденусь? Но в кого?

— Вы взойдете на корабль под видом внука этого старика.

Дон Адриано отвел их в маленькую таверну и оставил там, заплатив хозяину флорин, чтобы тот за ними приглядывал. Немного погодя он вернулся и повел Катарину и доктора Махмуда в глубь порта, где, убедившись, что их никто не видит, вручил ей пузырек со зловонным темным содержимым.

— Это придаст вашим волосам каштановый цвет, — сказал он и ушел.

Пока Катарина занималась волосами, доктор Махмуд порылся в своей дорожной сумке и извлек просторную галабею, длинное и свободное египетское платье, хорошо скрывавшее фигуру. Из шали Катарины он соорудил тюрбан, под которым она спрятала свои только что окрашенные волосы. Она вышла из-за груды бочек, за которыми переодевалась. Махмуд осмотрел ее взглядом опытного анатома. Потом достал из своего чемоданчика бинт и, протянув его Катарине, сказал, чтобы она как можно туже затянула грудь.

Закончив переодевание, они вернулись на причал и увидели дона Адриано, который, заметив Катарину, в удивлении раскрыл рот — ее можно было принять за мальчика.

Он купил несколько бутылок с водой, хлеб, сыр, фрукты и нарезанную соломкой сушеную говядину, потому что пассажиры сами обеспечивали себя едой. Когда они взошли на борт корабля — пожилой мусульманин, его внук и рыцарь христианин, — солнце уже клонилось к горизонту, и моряки готовились к выходу в море.

Это был португальский корабль, который только что привез из Африки слоновую кость, а теперь держал курс в Индию, нагруженный медными самородками, предназначенными для бомбейских медников. Они слегка задержались, потому что капитан приказал снять груз с корабля и погрузить его заново: если медные самородки будут трястись в трюме в открытом море, корабль может дать трещину. Убедившись, что груз уложен как следует, он отдал приказание поднять паруса. Потом команда стала молиться, и Катарина видела, как искренно они произносят «Отче Наш», потому что, хотя морское плавание и было самым быстрым способом передвижения, оно было и самым опасным. Затем двое мальчиков заиграли на флейте и барабане, а моряки крутили лебедки под ритмичные мелодии. Наконец они отчалили и вышли из лагуны в открытое море. И, стоя на носу корабля, подставив лицо ветру, Катарина думала не о родном городке и знакомых людях, оставшихся в прошлом, а о своей семье, ждавшей ее в неизвестной земле.

* * *

Они спали, так же, как и моряки, — в гамаках, растянутых между ящиками с грузом, в трюме корабля. Там было очень тесно. Ели они за маленьким столиком, втиснутым между двумя пушками. Но большую часть времени, если позволяла погода, трое пассажиров проводили на палубе, на свежем воздухе.

Катарина не переставала удивляться их спасителю, потому что хотя дон Адриано и постоянно находился рядом с ней и доктором Махмудом и своим внушительным присутствием показывал, что они под его защитой, он тем не менее не имел с ними ничего общего. Она заметила, что он не притрагивается ни к мясу, ни к вину, и решила, что, может быть, это как-то связано с обетами, которые дают в его братстве; увидев же, как он молится — опустившись на одно колено и вытянув перед собой меч, который он держал обеими руками и рукоятка которого напоминала распятие, — Катарина подумала, что, наверное, он глубоко религиозен.

Только несчастен.

У него на лице были морщины, которые она вначале приняла за следы умудренности и жизненного опыта. А позднее поняла — это печать скорби. И этот полный тоски взгляд, когда он часами смотрел за море. Что он там видел? Что искал? Адриано наблюдал за закатом, смотрел, как темнеет небо и в небе одна за другой загораются звезды, подняв кверху лицо, — как будто надеялся там что-то прочесть. Он ничего не рассказывал ни о себе, ни о своем рыцарском ордене. Он кутался в молчание, как в мантию. Для того ли, чтобы показать что-то или же, наоборот, утаить? Или и то, и другое? Катарина никогда раньше не задумывалась о том, что может таиться в душе человека. Она никогда не интересовалась тем, о чем думает Ганс, никогда не пыталась заглянуть к нему в душу. Она принимала то, что видела на поверхности. Ей никогда не приходило в голову, что под внешней оболочкой могут скрываться тайны и кипеть страсти. А теперь она не могла перестать думать об этом таинственном незнакомце, который с каждым днем все больше казался не от мира сего, как будто обитал в собственной стране, в собственном мире своей души.

Ее удивляли такие мысли. Она вдруг поняла, что это мудрые и возвышенные мысли взрослого человека. Осмысливая пережитое и увиденное — сотни пройденных миль, десятки городов и тысячи людей, она вдруг ощутила в себе зрелость. На Янтарном Пути она встретила свое восемнадцатилетние и чувствовала себя уже не девочкой, но женщиной. Ей нравилось это ощущение — она думала, что знает о жизни все. Она столько пережила за короткое время: потеряла мать, узнала правду о своем рождении и происхождении, и теперь, проплыв половину Адриатического моря, Катарина была убеждена, что повидала почти весь мир. Она думала об Иерусалиме и о том, как торжественно воссоединится со своей семьей, а потом вернется в Бадендорф, и все будут относиться к ней с особым почтением, как к везде побывавшей и умудренной опытом женщине. Она представляла, как будет описывать всем Иерусалим, его величественные, выстроенные в ряд церкви, его благочестивых набожных жителей, которые говорят по-латыни и только и делают, что молятся и благословляют. Она станет мудрейшей жительницей Бадендорфа, и все будут приходить к ней за советом — даже отец Бенедикт, который мог похвастаться лишь тем, что один-единственный раз съездил в Рим. Зато он никогда не был в Иерусалиме, где когда-то ходил сам Иисус.

Дни проходили один за другим. Катарину начала одолевать ужасная морская болезнь, но доктор Махмуд помог ей унять тошноту с помощью снадобья из имбиря. Кроме того, ей было неловко под пристальными взглядами моряков, которые смотрели на нее как-то странно. Плавание длилось уже долго, а земли по-прежнему не было видно, и ее охватила паника. Чтобы хоть как-то успокоиться, она часто доставала из кожаного мешочка заветный образок, который носила под своим египетским платьем. Сидя на палубе, поджав колени к груди и держа икону обеими руками, она, не отрываясь смотрела на голубой камень, размышляя, что же такое в этом камне заставило отца оставить новорожденную дочь и устремиться на его поиски. Нашел ли он его, и так ли велика сила этого камня, что стерла его память, заставив забыть об обязательствах в Германии?

Жать, что нельзя подержать в руках кружку, которую подарил ей Ганс: знакомая вещь, ощущение бадендорфской глины под пальцами смогли бы ее утешить в этой незнакомой и тревожной обстановке. Но кружка была уложена вместе с одеждой, между юбками и шалями, чтобы не разбиться. Она сможет достать ее только тогда, когда устроится в Иерусалиме. Может быть, в доме ее отца? Они вместе выпьют из этой кружки, и ее отец, немецкий дворянин, будучи в такой дали от дома, прослезится, увидев столь изысканную пивную кружку.

Через неделю после того, как они отплыли из Венеции, на море разразился шторм.

Половина команды была за то, чтобы поднять грот, другие утверждали, что еще не время, потому что ветер все еще усиливается. Разгорелся спор, и когда, наконец, они решили поднять парус, было уже слишком поздно: парусину разорвало пополам. Потушили все источники огня: и печь в камбузе, и все фонари. За бортом вздымались волны. Доктор Махмуд с Катариной сидели, прижавшись друг к другу. Внезапно ударила молния, загрохотал гром, и пошел проливной дождь. Ветер задувал все сильнее, пока наконец не переломилась с громким треском грот-мачта, обрушившись на палубу. Моряки упали на колени и стали молиться вслух. За бортом, заливая палубу, вздымались гигантские волны. Попадавшие бочки и тюки катались по палубе то туда, то сюда, пока наконец их не смыло за борт. Море буквально поглотило корабль — он исчез под водой, и в следующий момент всплыл, как будто вытолкнутый мощной струей воды. И так он тонул и всплывал в бушующем шторме, а беспомощные люди, находившиеся на его борту, кричали, молились и из последних сил цеплялись за жизнь.

Катарина очнулась на песчаном берегу, ее одежда насквозь промокла, длинные волосы перепутались с водорослями. Небо было пасмурное, но дождя не было, океан вздымал пенные гребешки волн. Повсюду плавали доски и обломки судна. Она оглядела пустынный берег — он был тоже усеян обломками.

Она с трудом поднялась на ноги и осмотрелась. Где же корабль? И где команда?

— Доктор Махмуд! — позвала она. Но ответом ей было лишь завывание ветра. Она шла, пошатываясь, вдоль берега в волочащемся по сырому песку разорванном платье, пока не наткнулась на тело. Это был капитан, за которого уже принялись крабы. Чуть подальше она нашла обломки деревянного сундука, часть его содержимого уцелела. Из песка торчал белый керамический черепок. Она вытащила его и счистила песок. Это был осколок пивной кружки, подаренной Гансом. Она хотела найти что-нибудь еще, но безуспешно. Все еще одеревеневшая от потрясения, Катарина зажала в ладони небольшой овал — миниатюру с изображением Бадендорфа.

Потом она увидела впереди фигуру, которая шла, спотыкаясь, по песку в развевающейся на ветру мантии. Дон Адриано! Катарина побежала, крича, размахивая руками, путаясь в обрывках платья.

— Слава Богу! — прокричал он, когда они встретились. Она с рыданием упала в его объятия. Он закутал ее в свой промокший плащ, и они вместе дрожали и плакали, потом он опустился на колени, она сделала то же, и они вместе поблагодарили Бога за спасение.

— Где мы? — спросила она. На ее потрескавшихся губах запеклась соль.

Он посмотрел, прищурившись, на суровый океан, за которым не видно было горизонта.

— Понятия не имею, сеньорита.

— Вы видели доктора Махмуда?

Его глаза наполнились печалью, когда он ответил:

— Я видел, как он ушел под воду. Я нырнул и пытался дотянуться до него, но он утонул. Мне очень жаль.

Она села на песок и, притянув коленки к груди, снова заплакала. Дон Адриано укрыл ее своим рыцарским плащом и пошел искать сухое дерево, чтобы развести костер.

Она не сразу вспомнила о святой Амелии. И вскрикнула от радости, обнаружив, что непромокаемый мешочек все еще висит у нее на шее. Катарина любовалась изображением в отсвете слабенького костра, который развел дон Адриано, образ Амелии и голубой камень успокоили ее, и в ней проснулась надежда.

Обследовав место их обитания, дон Адриано обнаружил, что их выбросило на остров, представлявший собой скалу, выступающую из воды, на которой не было ни зверей, ни растительности. Но он нашел несколько бочонков с водой, которые смыло с корабля, и достаточное количество сухого дерева, чтобы поддерживать костер. Вдвоем с Катариной они откопали несколько крабов и других ракообразных, завернули их в мокрые водоросли и запекли на горячих камнях.

Когда небо потемнело, они поняли, что солнце опустилось за горизонт, хотя за тучами не было видно звезд, а с океана поднялась мгла. Дон Адриано поддерживал костер. Катарина, не отрываясь, смотрела в огонь. Она без конца вспоминала как в последний раз видела доктора Махмуда, — его смыло за борт, тюрбан слетел у него с головы, а на лице застыло выражение ужаса. Она вспоминала время, которое они вместе провели в дороге, его бесконечную доброту и терпение. Она надеялась, что сможет убедить его остаться с ней в Иерусалиме вместо того, чтобы ехать в Каир, потому что старый врач-араб стал ей ближе всех кровных родственников. К тому же вернулась боль от потери матери, и Катарина плакала, закрыв лицо руками, не только о докторе Махмуде, но и о своей матери, о матери, которая ее родила, о команде и капитане португальского корабля.

В течение нескольких дней к берегу продолжало прибивать тела мертвых моряков, и они хоронили их по христианскому обряду, Адриано становился все молчаливее, горе и отчаяние Катарины все возрастали. Наконец, однажды утром она набрела на мертвое тело одного из двух мальчиков, игравших на дудке и барабане, и поняла, что не сможет жить дальше. Думая о том, что спаслась случайно, что ее судьба — упокоиться на дне с доктором Махмудом, она вошла в воду и пошла навстречу набегающим волнам, желая утопиться.

Дон Адриано побежал за ней и после короткой борьбы в воде вытащил ее на берег. Там он взял Катарину за плечи и с жаром заговорил:

— Нам не известен Божий замысел. Мы не можем знать Его планы. Мы должны лишь исполнять Его волю. Он спас нас, сеньорита, а почему — я не знаю. Но вдаваться в отчаяние — это все равно что бросать вызов Господу. Ради Христа, вы должны жить. — Это были первые слова, сказанные им за последнее время, но то, что он произнес их, придало ему сил.

Катарина долго плакала, но, продолжая думать, что должна была умереть с доктором Махмудом, утопиться больше не пыталась. Она почти ничего не ела и бродила по берегу, устремив взор к горизонту, думая о том, что они с доном Адриано все равно умрут.

Они спали, прижавшись друг к другу, чтобы согреться, пока однажды утром, проснувшись, Катарина почувствовала, что рыцарь обнимает ее, прижавшись к ней своим сильным телом, и услышала ровное биение его сердца под своей головой, покоившейся у него на груди. Приподнявшись, она стала рассматривать его лицо в бледном свете раннего утра, — в его густых каштановых бровях, ресницах и коротко подстриженной бородке застряли песчинки и кристаллики соли. Какие тревожные сны одолевают его, подумала она, заметив, что у него подергиваются веки. Какие страстные желания заставили его остаться в живых и не дать умереть ей? Она знала, что без Адриано она непременно наложила бы на себя руки. А потом вспомнила, как проснулась ночью от собственного крика, а Адриано обнял ее и стал утешать. Почему она кричала? Ей приснилось, что она утонула.

Впервые за все эти дни на рассвете выглянуло солнце: тучи рассеялись, солнечные блики поблескивали на поверхности океана. Пока дон Адриано острогой ловил на мелководье рыбу, Катарина, бродившая по берегу, нашла еще один корабельный бочонок с водой. Сколько они смогут прожить на этом острове, где нет ни одного деревца? У них не было ничего кроме того, что давало им море. Птицы не прилетали сюда вить гнезда. Между трещинами в камнях не пробивалось ни травинки. А потом у нее в голове мелькнула мысль: прилично ли мужчине и женщине жить рядом, не будучи обвенчанными? Считает ли церковь грешниками людей, потерпевших кораблекрушение?

Наступил еще один рассвет — и дон Адриано вдруг заговорил.

— Зачем вы направляетесь в Иерусалим? — спросил он, подбрасывая ветку в огонь.

Заплетая свои длинные волосы, которые, к ее удивлению, все еще были темными, — краску не смыла морская вода, Катарина рассказала ему свою историю, закончив ее следующими словами:

— И я отправилась на поиски своего отца.

— Человека, который бросил вас?

— Я уверена, что он не хотел меня бросать. Он собирался вернуться за мной.

— Но этот юноша, про которого вы мне рассказали, — Ганс Рот. Вы могли бы выйти за него замуж и спокойно жить с ним. Неужели вы готовы все потерять?

Она твердо посмотрела на него.

— Мой отец, возможно, ранен или находится в руках злодеев. Я должна его отыскать.

Дон Адриано задумался. По правде говоря, женщины вызывали у него лишь чувство горечи. За всю свою жизнь он любил только одну женщину и, когда она изменила ему с другим, поклялся, что больше никогда никого не полюбит и не будет доверять женщинам. И он изгнал женщин из своего сердца, вступив в Братство Марии и дав обет безбрачия.

Указав на голубой крест, вышитый на груди его белого камзола, Катарина спросила:

— Вы священник?

Он удивленно посмотрел на нее, и его лицо смягчилось в улыбке:

— Нет, сеньорита, я не священник. Я всего лишь слуга Божий. — Он, помрачнев, замолчал, глядя в огонь. Потом снова заговорил: — Я убил мужчину, который не был моим врагом, и разрушил жизнь одной женщине. Целый день и всю ночь я лежал перед алтарем и молил Божью Матерь послать мне знамение. И мне было видение, в котором Она явилась мне и рассказала о братстве, цель которого — восстановить Ее престол в Святой Земле. Я отыскал это братство и вступил в него. Это было двадцать лет назад, и с тех пор я служу братству и Матери Божьей. — Он перевел свой затуманенный печалью взгляд на Катарину. — А кто он, тот старик, которого вы называли Махмудом?

— С тех пор, как я осиротела, он опекал меня.

— Язычник?!

— Он верит в Бога и молится Ему. Даже чаще, чем мы. Доктор Махмуд — очень хороший человек. — Слезы брызнули у нее из глаз. — Был, — тихо поправилась она.

У дона Адриано было свое мнение о хороших людях и безбожниках, но он оставил его при себе. Как же наивно это дитя, которое выбросило в мир совсем одну и у которой не нашлось лучшего защитника, чем старый немощный язычник. Дон Адриано почувствовал, как в груди у него зашевелилось давно позабытое чувство, которого он не испытывал уже очень давно, с тех самых пор, как женщина, которую звали Мария, разрушила его жизнь.

Но он тут же спохватился и отвернулся. В сердце воина Христова нет места женщинам.

Катарина смотрела, как от костра к равнодушным звездам поднимаются искры, и на нее нахлынули воспоминания — как мать рассказывала ей сказки про Рапунцеля и про Красную Шапочку. Как они гуляли вместе, а с неба падал снег. Вспомнила, как однажды поздно вечером Изабелла прибежала домой от клиентки, которой она носила заказ, с только что испеченным еще не остывшим пирогом, и какой роскошный пир у них был тогда. Как о холодными ночами она забиралась в мамину постель и смотрела, как за окном идет снег, чувствуя себя любимой и оберегаемой. И она тихо сказала, вороша угли:

— Моя мама могла бы забрать золотые монеты себе, бросить меня в гостинице и, может быть, найти себе богатого мужа. Но она этого не сделала. Она не бросила меня, а с любовью вырастила. И она голодала, зная, что у нас есть золото. Жертвуя собой, она берегла его для меня, а я его потеряла — оно утонуло в океане. Я подвела ее.

Дон Адриано кивнул с серьезным видом:

— Мать любит нас больше всех, и мы больше всех любим ее. Отец занимает второе место. — Он пристально вглядывался в линию горизонта. — Я служу Господу, но люблю я Матерь Божью, — это ей я отдал на служение свою жизнь и душу. — Он вновь посмотрел на Катарину. — Я чувствую то же, что и вы — что я подвел свою Мать. Но мы выберемся с этого острова, сеньорита. Мы не умрем здесь.

Катарина оглянулась на голые скалы, темнее и грозные, подумав: «Здесь ничего не растет и никто не живет, как же выживем мы?» Потом она вновь посмотрела на дона Адриано, удивляясь вере этого человека.

Пока девушка спала, Адриано сидел на страже, не отрывая глаз от черного океана — он знал, что оттуда им грозит опасность. Он не сказал ей, что, хоть они и выжили в кораблекрушении, теперь их ожидают еще большие испытания — опасность быть обнаруженными берберами или одним из оттоманских судов, частенько заходивших в эти воды. Тогда их участь — беспомощной девушки и христианского рыцаря — была бы довольно печальной. Он продолжал молиться и в беседе с Богом черпал утешение и надежду, что первым их обнаружит венецианский корабль.

Но их спасителями оказались не пираты и не турки, а искатели поживы на греческой каравелле, одном из многочисленных независимых наемных судов, бороздивших Средиземноморье в поисках чего-нибудь, что можно было бы выгодно продать. Капитаном этого судна оказался человек, поставлявший рабов двору султана. Он посчитал, что ему будет выгоднее сохранить девушку чистой, и под страхом смерти запретил команде прикасаться с ней, а также приказал содержать рыцаря в достойных условиях, потому что знал, что турки подвергают христианских рыцарей особо изощренным мучительным казням.

Поэтому, вместо того, чтобы ехать на восток, в Иерусалим, за голубым камнем святой Амелии, Катарине пришлось сменить курс, ибо каравелла направлялась на север, в Константинополь — центр Оттоманской Империи.

— Куда вы нас везете? Умоляю, я должна ехать в Иерусалим. Если вам нужны деньги, то мой отец…

Но мольбы Катарины не долетали до них. Никто не обращал на нее внимания, пока она сидела, съежившись, закованная в кандалы, потрясенная и глубоко несчастная, и молилась, чтобы с доном Адриано ничего не случилось и этот кошмар поскорее закончился.

Греческая каравелла стала на якорь у безымянного острова в надежде найти там пресную воду. И, сидя в трюме на цепи и не зная, какая участь ее ожидает, Катарина не знала, радоваться ли ей, что у нее счастливая судьба, или плакать о свалившемся на них несчастье. Они наконец выбрались с необитаемого острова, зато попали на невольничье судно. Если бы эта греческая каравелла случайно не проплывала мимо, возможно, их с доном Адриано так никогда бы и не нашли, и они оставались бы на этой пустынной скале посреди океана, пока бы не умерли.

Когда каравелла стала на якоре в Константинополе, ее трюм был уже битком набит живым товаром — от детей до стариков, говорящих на самых разных языках. Все время плавания Катарина сидела в темном зловонном трюме вместе с остальными, почти без еды и воды, измученная морской болезнью, и ждала смерти. Она не видела дона Адриано до того момента, пока их не вытолкали на залитую солнцем палубу в шумной гавани. Солнце слепило глаза, но она увидела закованного в кандалы дона Адриано в толпе других измученных мужчин — он выделялся среди них своим высоким ростом и могучим телосложением. По пояс обнаженный, но он по-прежнему высоко держал голову, и она заметила, как он нагнулся, чтобы помочь упавшему товарищу по несчастью. Катарина попыталась как-то привлечь его внимание, но их кнутами разогнали в разные стороны, и она проводила взглядом его фигуру, растворившуюся в шумной разноцветной толпе.

Солнце и свежий воздух ненамного освежили ее. Ее крашеные волосы спутались, и в них кишели насекомые, платье было в пятнах рвоты, босые ноги, израненные острыми камнями, нестерпимо болели. Они остановились недалеко от императорских ворот — внушительной арки из белого мрамора, открытой для всех и расположенной в трехстах футах от ипподрома и храма Св. Софии, переделанного в мечеть. На воротах, для устрашения народа, висели отрубленные и уже разлагающиеся человеческие головы. Под аркой пестрой рекой текли люди — сановники и нищие, мусульмане и христиане, местные жители и чужеземцы — за ними зорко наблюдали свирепые стражники, вооруженные ятаганами, копьями и стрелами.

Надсмотрщики ударами кнутов согнали рыдающих девушек и женщин в маленький дворик, охраняемый огромными черными стражниками с пиками, где с пленниц сорвали одежду и оставили обнаженных дрожать под открытым небом. У нее отняли подаренный монахом Пасториусом кожаный мешочек с миниатюрой святой Амелии и глиняный медальон из Бадендорфа. Это был кусочек ее родной Германии — сделанный из немецкой глины немецкими руками. Где бы она ни находилась, душа ее навсегда осталась там. Его забрали вместе с образком, который помог бы ее отцу узнать ее. Как их теперь вернуть?

Появилась грозного вида женщина, в башмаках на очень высокой платформе, в коническом головном уборе, из-за которого она казалась еще выше. Она останавливалась возле каждой плененной женщины и спрашивала: «Мусульманка?» Дождавшись ответа, бегло осматривала несчастную и произносила одну-единственную фразу: «В кухню», или: «В прачечную», «В бараки», или: «На невольничий рынок». Когда женщина добралась до нее, Катарина уже успела заметить, что называвшим себя мусульманками доставалась работа во дворце, остальных же отправляли на невольничий рынок, либо — что еще хуже — в бараки развлекать стражников.

Не успела женщина даже задать вопрос, как Катарина выпалила: «Ла иллаха илла Аллах!», что означало «Нет Бога кроме Аллаха», — основную исламскую молитву, которую она слышала от доктора Махмуда.

Женщина подняла брови:

— Ты мусульманка?

Катарина закусила губу. Доктор Махмуд достаточно много рассказал ей об исламе, и то, что она знала из Корана, помогло бы ей сойти за единоверку этой женщины. Но она вспомнила дона Адриано, его верность Святой Деве и его обет защищать христианских странников, и, зная, что его будут пытать за веру и что он никогда бы не отрекся, она опустила голову и тихо сказала:

— Нет, госпожа, я христианка. Но я умею читать и писать, — быстро добавила она, надеясь, что, может быть, это спасет ее от участи других женщин, потому что она подозревала, что жизнь в дворцовых кухнях и прачечных тяжелая и недолговечная.

Женщина уделила Катарине чуть больше внимания, чем остальным, — осмотрела ее руки и зубы и спросила, кто она по крови, на что Катарина ответила, что она — знатного рода. Наконец женщина дала знак своему помощнику, и тот провел Катарину через двери, за которыми, к своему удивлению, она увидела баню, где было множество полунагих девушек и женщин. Здесь ее хорошенько отмыли, при этом прислужница бормотала что-то о том, что христиане не слишком часто моются. С ее тела удалили все волосы, что, как она узнала позже, предписывал Коран как женщинам так и мужчинам.

Ей дали чистую одежду — необычный наряд, состоявший из длинной накидки, шаровар и покрывала, чтобы закрывать лицо, и, после того как Катарина ответила на несколько вопросов и продемонстрировала свое искусство владения швейной иглой, ее зачислили в свиту хозяйки нарядов. Вскоре она узнала, что это ее положение, каким бы низким и унизительным оно ни казалось, все же позволяло ей беспрепятственно ходить по всей женской половине дворца в компании швей, каждая из которых занималась отдельным видом рукоделия. Катарине сказали, что, если она хорошо себя покажет, то, возможно, когда-нибудь ее сделают хранительницей ниток, которая должна только раздавать нитки для вышивания и у которой есть свои помощницы. Хоть эти слова были сказаны для того, чтобы обрадовать ее и ободрить, для Катарины это прозвучало как приговор, потому что это означало, что она до конца своих дней будет жить в этом дворце.

Так она начинала свою новую жизнь в роскошном дворце султана в Константинополе. Никому не было интересно, что она — подданная Германии, разыскивающая своего отца, и что она родилась свободной женщиной с определенными правами, а может быть, даже происходит из знатного рода. Никого не интересовало о ней вообще ничего, даже ее имя, потому что во дворце султана жили тысячи рабов и слуг, которых всех когда-то привезли сюда насильно. Они смирялись и жили в этих высоких стенах, а многие даже обращали такое положение вещей себе на пользу и добивались высоких постов, приобретая богатство и политическое влияние.

Сераль, представлявший собой целый комплекс строений, расположенных среди зеленых насаждений и обнесенных высокими стенами, стоял на холме с видом на форум Феодосиуса и знаменитые султанские конюшни, где было четыре тысячи лошадей. И в этом изолированном экзотическом мире Катарина впервые в жизни попробовала рис и приучилась пить кофе утром, днем и вечером. Она также приучилась по пять раз на дню падать на колени для молитвы, и при этом сердце ее обливалось кровью, потому что доктор Махмуд так же молился в их саду в Бадендорфе, во время путешествия по Янтарному Пути и на борту злосчастного португальского корабля. Катарина молилась о доне Адриано, — она отчаянно надеялась, что он жив и находится где-то неподалеку, и о своем отце, укрепляясь в своем намерении добраться до Иерусалима, чтобы разыскать его.

Женщины, жившие в императорском гареме, делились на две категории: наложниц и их прислужниц. Наложницами были женщины, из-за своей красоты, осанки и обаяния подпадавшие под определенные критерии и поэтому отобранные для постельных утех султана. А их прислужницы, среди которых были и чернорабочие, и женщины, обладающие определенными умениями и знаниями, должны были выполнять тысячи прихотей наложниц. Катарина должна была украшать ткани и материи, и без того невообразимо роскошные, всякими завитушками и финтифлюшками. Но ее, по крайней мере, не отправили работать на кухню или в баню, где нужно было греть воду (в других местах эту работу выполняли мужчины, но ни один мужчина не допускался в сераль).

Катарина знала, что на другой половине дворца существует другой мир — настоящий мир, где есть торговля, наука и мужчины. В верхней части Императорских Ворот были тайные покои, откуда жены султана, никем не видимые, смотрели на парады, и откуда Катарина наблюдала за бесконечными процессиями иностранных сановников, посетителей, послов, глав государств, ученых и художников. Это был век исследований и открытий, а султан считал себя просвещенным государем, поэтому двери его дворца были открыты всему миру. Через мраморную арку проходили конкистадоры с привезенными из Нового Света индейцами — ацтеками и инками, которых они приносили в дар султану. Эмиссары от двора Генриха VIII привозили книги и музыкальные произведения, сочиненные лично королем. А из Италии прибывали художники, которые делились новыми мыслями по поводу живописи и скульптуры. Когда Катарина видела этих европейцев, проезжавших внизу на лошадях, ей хотелось крикнуть: «Я здесь! Пожалуйста, заберите меня!» Но, несмотря на то, что от настоящего мира ее отделяло лишь несколько высоких стен, для женщин императорского гарема он был так же недостижим, как звезды на небе.

Хотя порой Катарине казалось, что она сойдет с ума в этой золотой клетке, а по ночам она часто плакала в подушку, она молчала и потихоньку вливалась в рутину этого нереального мира, выполняя приказания швей, делая свою искусную работу, наблюдая и прислушиваясь, пока она считала дни и обдумывала возможность побега. Она осторожно расспросила о человеке, которого захватили в плен вместе с ней и отправили в Константинополь на одном невольничьем судне. О христианском испанском рыцаре. Она также расспрашивала про вещи, которые отбирали у пленников, потому что среди них было и то, что принадлежало ей и что она отчаянно желала получить назад. Но наталкивалась лишь на равнодушие и пустые взгляды.

Значит, ей придется разыскать их самой: дона Адриано и образ святой Амелии.

Хоть она и жила в некоем подобии тюрьмы, все же в этой тюрьме была определенная свобода, потому что в стенах сераля Катарина могла бродить где угодно. Эти бесконечные коридоры с величественными каменными колоннами и фонтанами, мраморные скамьи и экзотические бельведеры, сады, в которых безостановочно играли музыканты, неожиданно открывающиеся площадки, на которых развлекали публику жонглеры и танцовщицы, лабиринты покоев и бань — все это напоминало настоящий отдельный город, в котором царила непередаваемая роскошь, и чьим изнеженным обитательницам больше нечего было желать. И весь этот комплекс был наполнен восхитительным цитрусовым ароматом, потому что мраморные колонны и стены ежедневно протирали для блеска лимонным соком. Катарина не могла пойти только в одно место: к красивой сводчатой колоннаде, называемой Жемчужными Воротами. Ее предупредили, что она ведет в личные покои Сафии, любимой наложницы султана, и что туда можно приходить только по приглашению.

Во дворце всегда происходило что-нибудь интересное — религиозный праздник с музыкой и пиршеством, или пир в честь дня рождения, или пышная церемония, посвященная султану, с парадами, трубами и развлечениями. В императорском гареме самым интересным событием было, когда выбирали девушку, чтобы отправить в спальню султана. Хотя все живущие во дворце женщины, начиная с последней рабыни и заканчивая султаншей, были личной собственностью султана и он мог делать с ними что пожелает, на самом деле его видели лишь немногие из женщин. Вот почему в гареме было так мало детей: только маленькие девочки, дочери султана. Трое мальчиков умерли в младенчестве, и в живых остался только один сын султана, рожденный наложницей, которую Катарина ни разу не видела. Если женщина беременела (как правило, от стражника или от прокравшегося в гарем гостя), ее казнили. Девушки входили в эти стены девственницами, и некоторые доживали до конца своих дней, так и не познав мужских объятий. Когда же султан выбирал себе девушку на ночь (хотя никто на самом деле не знал, как происходит отбор, потому что султан никогда не бывал в гареме), дни приготовлений напоминали оживленный праздник — поднимался шум, все горячо обсуждали и сплетничали, пока счастливицу купали, массировали и наряжали в лучшие одежды и драгоценности, обращались с ней как с королевой и шепотом наставляли, как ублажить султана. На следующее утро всеобщее возбуждение достигало предела — женщины рассуждали о щедрости султана, предвкушая, какие подарки получит девушка, радовались и завидовали ей, поздравляли с удачей, горя нетерпением услышать, как прошла ночь. И, хотя девушку могли больше никогда не пригласить в спальню султана, она становилась избранной, и ее высокое положение в гареме сохранялось за ней навсегда.

Еще одним излюбленным развлечением женщин были гонки на лодочках по огромному внутреннему бассейну с целью сбить тюрбан с головы евнуха и как можно дальше бросить его в воду. Они часами забавлялись с маленькими обезьянками, попугаями и дрессированными голубями, прикованными за лапки жемчужными цепочками, которые умели выполнять разные команды; бесконечно играли в триктрак и шахматы; целыми днями примеряли одежды, туфли и драгоценности; расчесывали друг другу волосы, смешивали духи, пробовали кремы и выщипывали у себя на теле волоски.

Сплетни занимали в гареме важное место — наложницы и их служанки поглощали их с такой же ненасытностью, с какой они наслаждались засахаренными фруктами: кто с кем спит, кто кому разбил сердце, кто борется за благосклонность султанши Сафии, кто растолстел, кто постарел. Целыми неделями все только и говорили, что о скандальном романе между наложницей и африканским евнухом: когда их застали на месте преступления, обоим отрубили головы, а трупы пришпилили к Императорским Воротам в назидание другим.

Но основное времяпрепровождение — во всяком случае, так казалось Катарине — заключалось в бесконечном ничегонеделании. И большая часть этой бездеятельности осуществлялась в банях, где они мылись, втирали благовония и удаляли волосы. Женщины часами нежились в парных — лакомились фруктами, напитками и сплетничали. В этих банях не было ванн, потому что турки считали, что в стоячей воде обитает злой джинн, поэтому женщины сидели на мраморных скамьях, а рабыни намыливали их и терли. Катарину поражало их бесстыдство — совсем не стесняясь своей наготы, они сидели и лежали в чувственных позах. А так как эти ленивые откровенные женщины редко оказывались в объятиях мужчин, порой между ними завязывались противоестественные отношения, приводившие впоследствии к мучительной ревности и смертельной ненависти.

Эта невыносимая скука, томление и бесцельность существования наполняли Катарину ощущением смутной тревоги. Все эти женщины оказались здесь против воли, теперь же они выглядели довольными и даже счастливыми, как будто их души онемели, а воспоминания стерлись. Их жизнь напоминала сказочную смерть, и Катарина боялась, что если она пробудет достаточно долго в этом заколдованном дворце, то тоже окажется во власти этих чар. Нет, этого нельзя допустить. Она дала обещание умирающей матери разыскать своего отца. К тому же она обязана жизнью дону Адриано.

Ее воображение без устали рисовало ей картины того, что могло происходить с ним в данный момент, и Катарину переполняло чувство вины за то, что она живет в такой роскоши. Каждое утро, перед началом первой из пятидневных молитв, она напоминала себе о том, что тогда, на острове, дон Адриано не дал ей умереть. Поэтому теперь она не должна позволить умереть ему. Так или иначе она вернет ему свой долг.

Он снова здесь, этот изуродованный евнух, — наблюдает за ней. Сейчас Катарина была уверена, что это не случайно. Она уже несколько недель подряд наталкивалась на него в самых неожиданных местах и теперь была убеждена, что он следит за ней. Это ее пугало.

За восемь месяцев жизни в императорском гареме Катарине удалось, используя хитрость и ловкость, не впутаться ни в какие отношения — не стать объектом страсти или ревности, не влезть в козни и розни, заговоры и контрзаговоры, которые то и дело бурлили в кликах и соперничающих компаниях. Неофициальная иерархия играла очень важную роль — ее ступени менялись и смещались, как песчаные дюны, пока статус наложниц в гареме повышался или понижался по мере того, как большинство оказывало им свое расположение или отказывало в нем из прихоти. Это не затрагивало только Сафию — любимицу султана — а Катарине даже мельком не довелось увидеть эту значительную фигуру. И несмотря на то, что многие пытались втянуть Катарину в свои интриги, ей удавалось сохранить нейтралитет, за что ее со временем стали уважать, потому что знали, что ей можно доверять и полагаться на ее честность. Ей также удалось сохранить благорасположение своих «хозяев» — шелка, ниток и туфель — и, хотя у нее и не было настоящих друзей в гареме, врагов она тоже не нажила.

Но евнухи — это совсем другое дело, и даже спустя восемь месяцев, в течение которых она пыталась приспособиться к этому ирреальному миру, который был так не похож на тот, что находился за его стенами, она не могла до конца понять этих странных существ, стороживших женщин.

Гаремом заведовали чернокожие евнухи, причем отбирали специально как можно более страшных или намеренно калечили их, чтобы они не могли привлекать женщин. Их еще совсем юными похищали из Африки и по пути оскопляли, обычно это происходило в пустыне, где единственным средством от обильного кровотечения был горячий песок — операция была довольно обширной. Евнухи имели огромное влияние, у них был свой собственный штат прислуги и рабов, для тех же, кто попадал к ним в немилость, они становились опаснейшими врагами. Поэтому Катарину и тревожили эта явная слежка и шпионаж. По чьему приказу он действует и зачем?

Ее подозрения подтвердились однажды поздней ночью, когда она проснулась в своей постели в общей спальне оттого, что кто-то зажал ей рот рукой. Девушки часто исчезали из гарема, и больше о них никогда ничего не слышали — судя по слухам, они становились жертвами опалы или ревности. Куда исчезали эти несчастные девушки — не знал никто, более того — даже не пытался узнать. Катарину вынесли из спальни под взглядами девушек, притворявшихся спящими в страхе, что их постигнет та же участь, если заметят, что они что-то видели.

Но, как только они оказались снаружи при свете луны, евнух поставил ее на землю и жестом велел молчать, показывая, чтобы она следовала за ним.

Он отвел ее в покои, располагавшиеся в отдельном крыле гарема, где жили только высокопоставленные наложницы, роскошь которых поразила Катарину. Она еще никогда не видела ничего более роскошного, чем это внутренние покои с прекрасными коврами, гобеленами и золотой мебелью. Кто бы ни жил здесь, у этой женщины были богатство и власть.

А потом Катарина увидела ее — молодую женщину ненамного старше себя, стройную и красивую, одетую в переливчатые малиновые шелка, расшитые золотом.

— Мир тебе, — с улыбкой сказала молодая женщина. — Пожалуйста, сними чадру.

Катарина выполнила столь вежливое повеление.

— И шапочку, — последовал еще один приказ, хотя он больше напоминал просьбу, и Катарина сняла маленькую, похожую на коробочку, шапочку, скрывавшую уложенные в красивую прическу волосы. Наложница минуту разглядывала их, а потом мило засмеялась:

— Кажется, что ты носишь на голове желтую шапочку!

Катарина вспыхнула. Все девушки дразнили ее за это. Они любили слушать ее рассказы о том, как она переодевалась в мальчика и красила волосы, чтобы стать похожей на египтянина. Но самым ужасным было то, что теперь волосы отросли и у корней были ее собственного золотого цвета, но длинные локоны по-прежнему оставались грязновато-бурыми.

— Мой евнух сказал мне, что ты была блондинкой, — сказала молодая женщина. Она протянула руку. — Присаживайся, пожалуйста. — Потом махнула слугам, чтобы те налили в крошечные чашки кофе, к которому Катарина не привыкла до сих пор.

— Я наблюдала за тобой, — сказала ее загадочная хозяйка. — Точнее, за тобой наблюдал мой евнух, а потом мне докладывал. — Она с изяществом отпила глоток. — Ты не присоединилась ни к одной клике. Говорят, что нет ни одной наложницы, которая могла бы похвастаться тем, что ты у нее в руках. А это кое-что говорит о твоем характере, ибо кое-кто из них бывает весьма убедителен, вербует сторонниц. Ты живешь сама по себе, что довольно большая редкость для гарема.

Она говорила на арабском, которым Катарина овладела уже достаточно хорошо за эти месяцы; она понимала, о чем говорит хозяйка покоев, и легко могла объясняться на нем сама.

— Чего желает от меня Сафия? — спросила она. Катарина знала, что оттоманские султаны не женились уже веками, но любимые наложницы могли возвыситься до совершенно особого положения, и, ввиду отсутствия более подходящего титула, к фавориткам почтительно обращались «султанша».

Молодая женщина поправила ее:

— Я не султанша. Я вторая любимая жена султана. Меня зовут Асмахан, и я вызвала тебя сюда, чтобы попросить об услуге.

Катарина тут же насторожилась.

— Об услуге, госпожа?

Голос Асмахан был нежен и сладок:

— Восемь лет назад меня похитили из моего дома в Самарканде и продали во дворец султана. Так же, как и ты, я стала пленницей этого гарема, и мой удел — жить здесь до конца моих дней. Но мне повезло: меня выбрали и султан провел со мной ночь. И я — слава Аллаху! — забеременела. Все девять месяцев меня холили, лелеяли и ухаживали за мной, и ждали, кого же я рожу — мальчика или девочку. Если бы это оказалась девочка, ее воспитывали бы в гареме и готовили к браку по политическим соображениям. А вот если мальчик…

Катарине уже приходилось слышать, что у султана был сын от любимой наложницы. Асмахан завидовал весь гарем.

— Султан, должно быть, очень счастлив, — ответила Катарина, не зная, что еще можно сказать по такому случаю, и не понимая, какую услугу она может оказать столь могущественной женщине.

— Да. Он обожает нашего сына. Порой Бюльбюля на несколько дней забирают в покои султана. — Она задумчиво сделала еще один глоток.

Катарина ждала.

Асмахан подалась вперед и напряженным голосом сказала:

— Султанша тоже беременна. Ты, конечно же, знаешь об этом?

Катарине хотелось ответить, что в этом дворце даже волос не может упасть с головы так, чтобы об этом не узнали все.

— Я слышала, — сказала она. Султанша Сафия была самой влиятельной женщиной Оттоманской Империи, потому что только ее снова и снова приглашали в спальню султана.

— Это уже не первая ее беременность, — продолжала Асмахан, понизив голос чуть ли не до шепота. Катарина представила, как тысячи невидимых глаз наблюдают за ними и сотни невидимых ушей прильнули к стенам, завешанным коврами. — Предыдущие беременности либо заканчивались выкидышами, либо она рожала девочек. Но астрологи утверждают, что на этот раз будет сын. Ты знаешь, что произошло с другими женщинами, которые беременели от султана?

Катарина слышала эти байки. Всего несколько недель назад одну несчастную, которая была уже на пятом месяце беременности, вызвали в покои султанши Сафии, и больше ее с тех пор никто не видел. Говорили, что Сафия ударила девушку ногой в живот, отчего у той случился выкидыш, погибли оба — и мать, и ребенок.

— Султанша всеми способами пытается освободить дорогу для своего собственного ребенка. Мне повезло, и я действовала с умом. Когда подошло время, я попросила султана предоставить мне его личных лекарей. У Сафии не было возможности достать меня и моего ребенка. Я знаю, что она ненавидит моего сына. Но даже у нее не хватит наглости убрать его. Но, как только она родит сына, моего она устранит на законных основаниях.

— Она убьет его? — спросила Катарина.

— Хорошо бы, если так! Если султанша родит сына, моего маленького Бюльбюля ожидает гораздо более страшная участь. — Асмахан стрельнула глазами по сторонам, хоть они по-прежнему оставались одни. — Во дворце есть комната, которая называется Клеткой. Это очень маленькая комнатка, расположенная в конце длинного коридора. Двери и окна там наглухо забиты, нет никакой связи с окружающим миром. В ней живут турецкие принцы, которым не позволяют наследовать трон. Их воспитывают в абсолютной изоляции глухонемые слуги, — обычно через несколько лет, как правило, они сходят с ума.

— Какое варварство! Зачем же так поступать с ними?

— Согласно турецкому закону, сын, который наследует трон, должен устранить своих братьев. Но при этом он не должен проливать кровь. Так что их удел — пожизненное заключение в Клетке. Вот что ждет моего Бюльбюля, если султанша родит сына.

— Я не понимаю, госпожа. Ведь ваш сын родился раньше.

— Но я более низкого происхождения, чем Сафия. Она происходит из очень знатного и древнего турецкого рода, я же — из рода кочевников, мы богаты и имеем влияние у себя в стране, но здесь это совершенно ничего не значит. Сафия напоминает об этому султану при каждой удобной возможности, и я уже вижу, что он меняет свое мнение в ее пользу.

— Но чем же я могу вам помочь?

— С Божьей помощью ты заберешь Бюльбюля и отвезешь его в мой дом в Самарканде.

Катарина чуть не задохнулась.

— В Самарканде! Но госпожа! Почему я? Почему из сотен женщин, живущих в этих стенах…

— Потому что ты — единственная, кто хочет отсюда убежать. Я знаю — ты страстно желаешь покинуть этот дворец. Что-то ждет тебя за его стенами. Зачастую женщины живут здесь довольно счастливо, как ты уже успела заметить. Многих из них похитили из унылых деревень, где их ждала бы жизнь, полная лишений. А здесь они живут в роскоши и наслаждаются свободой — во всяком случае, в пределах этих стен. Те же, кто все равно чувствуют себя несчастными, так или иначе покоряются своей судьбе. Я также выбрала тебя, — добавила она, подняв руки и сняв с головы красивое алое покрывало, — потому что ты белокожая и белокурая, как и я. Ты сможешь сойти за мать Бюльбюля.

Катарина удивилась, увидев, что волосы у нее такого же цвета, как у нее самой. Блондинки не были такой уж редкостью в императорском дворце, но, так как светлые волосы считались признаком холодности и слабости, светловолосые женщины не жалели усилий, чтобы окрасить свои волосы в рыжий цвет.

— Я бы сделала это для вас, госпожа, потому что действительно хочу убежать — вы не ошиблись. Но я не могу выполнить вашу просьбу.

Аккуратно подведенные брови приподнялись.

— Почему же? Ты ведь хочешь убежать отсюда, не так ли?

— О, да, госпожа, — с жаром ответила Катарина. — Я разыскиваю свою семью. Меня разлучили с ней очень давно, как и вас, я никогда не видела своего отца и братьев, и мне очень хочется встретиться с ними.

Асмахан понимающе кивнула:

— Быть в разлуке со своими кровными родственниками — это очень тяжело. Поэтому Бюльбюль и должен находиться со своей семьей. Но почему же ты отказываешься сделать это для меня?

— Потому что вместе со мной похитили и привезли сюда, в Константинополь, еще одного человека, христианского рыцаря. Я не могу убежать без него.

Асмахан нахмурилась.

— Вряд ли христианский рыцарь так долго прожил бы в турецком городе — слишком сильно их здесь ненавидят. Наверное, его уже давно предали пыткам, а потом казнили, да смилостивится над ним Господь.

— Но я не знаю этого наверняка. Я не смогу уйти, пока не узнаю, что случилось с доном Адриано. Если же он все еще жив, он должен уйти вместе со мной.

Асмахан задумалась.

— Я попробую узнать, — ответила она.

Катарина продолжила:

— Госпожа, могу я попросить вас еще об одной услуге? Когда меня доставили во дворец, у меня были личные вещи — кожаный мешочек, то, что в нем лежало, дорого мне как память. Этот мешочек у меня забрали. Вы не могли бы разыскать его для меня?

Асмахан нахмурилась.

— Султану не нужны личные вещи пленников, ими занимается челядь — они либо расплачиваются ими с работорговцами, либо раздают городским нищим от имени султана. Я посмотрю, что можно сделать. Все в руках Божьих. — И заговорила предостерегающим тоном: — А теперь слушай. Это опасное дело. Здесь повсюду шпионы. Султанша следит за мной. И теперь, когда ты стала моей подругой, тебе может угрожать опасность — ты все время должна быть на страже. Приходи ко мне завтра ночью. И захвати с собой швейные принадлежности.

Когда Катарина пришла в покои Асмахан во второй раз, она увидела, что на диване, как по волшебству, лежит кожаный мешочек, подаренный монахом Пасториусом. Она бросилась к нему — образ святой Амелии был на месте. Так же, как и глиняная камея из Бадендорфа.

Катарина расплакалась, прижав их к груди, и воскликнула:

— Благослови вас Господь, госпожа! Вы вернули меня к жизни.

Асмахан прикусила язык, думая, что было бы слишком жестоко сказать девушке, что на эти вещи никто не польстился, даже нищие, приходившие в благотворительную лечебницу за бесплатной одеждой и чашей целебного вина. Но она понимала ее, потому что сама дорого дала бы за то, чтобы погладить овечку из стада отца.

После этого Катарина каждую ночь приходила в покои Асмахан, взяв с собой швейные принадлежности, — чтобы думали, будто она что-то для нее вышивает. Она познакомилась с Бюльбюлем, пухлым светловолосым милым мальчуганом, которому, когда придет час, придется уйти со своей новой матерью.

Было прохладное пасмурное утро, над Константинополем моросил дождь. Госпожа Нарядов поспешно вбежала в Голубиный павильон, где ее девушки шили костюм для счастливицы, которая должна была провести ночь с султаном, и выбила из рук Катарины иголку с нитками.

— Султанша Сафия! Она послала за тобой!

У Катарины екнуло сердце. Неужели она узнала о тайном плане Асмахан?

Ее ждал евнух, грозного вида мужчина, которого она никогда прежде не видела. На нем были изысканные одежды и тюрбан с плюмажем из золотой ткани. Нос ему давно отрезали, заменив золотым клювом, отчего он походил на какое-то мифическое существо. Когда Катарина подошла, он не произнес ни слова — просто молча повернулся и пошел. Заинтригованная Катарина шла за ним, но, когда они дошли до запретных Жемчужных Ворот, ее затрясло от страха. Сколько человек входило в эти ворота и никогда не возвращалось? Если султанша проведала о ее тайном сговоре с Асмахан, она может даже не надеяться выйти из этих комнат живой.

Катарина думала, что не может быть покоев роскошнее, чем у Асмахан, но у нее дух занялся, когда она вошла в покои султанши. Она слышала о страсти султанши к жемчугу, но то, что предстало ее глазам, было невозможно себе вообразить. Гобелены, драпировки, скамеечки для ног, диванные подушки и даже коврики — все заткано розовым, белым и черным жемчугом. А на стуле, похожем на трон (который тоже был украшен сотнями жемчужин), сидела женщина в наряде, густо расшитом жемчугом. Катарине еще не приходилось видеть, чтобы на одном человеке было столько жемчуга. Как же эта женщина передвигается под такой тяжестью?

Взгляд Сафии был таким же холодным и неподвижным, как ее драгоценные жемчужины. Катарине стало не по себе от ее пристального взгляда, она старалась не смотреть на султаншу. Верхние и нижние веки женщины были густо насурьмлены, сливаясь с глазами, а на губах было слишком много помады. Но никакая краска не могла скрыть немолодой — к удивлению Катарины — возраст султанши. Катарина слышала, что султанше уже почти сорок. Как странно, что султан предпочитает проводить ночи с этой женщиной, когда в его распоряжении сотни молодых зрелых девушек.

Беременность Сафии была уже довольно заметна.

Ее голос разрезал воздух подобно смертоносному удару ятагана:

— Ты ходишь к Асмахан. Зачем?

Катарина пыталась унять дрожь.

— Ей нравится, как я вышиваю, госпожа.

— Я нахожу твою вышивку посредственной. У Асмахан совсем нет вкуса. — Она тяжело смотрела на нее своими черными глазами. Катарина подумала, что сердце сейчас выскочит у нее из груди. — Почему ты дрожишь, девочка?

— Я никогда… — Катарина облизнула пересохшие губы — …никогда не была в присутствии столь могущественной женщины, госпожа. Это все равно что видеть перед собой богиню.

Катарина понятия не имела, как у нее вылетели эти слова, но они возымели действие. Султанша, видимо, немного смягчилась; никакая женщина не может устоять перед лестью.

— Ты кое-то что сделаешь для меня, — сказала она голосом человека, не желающего зря тратить время. — Сделаешь хорошо — выполню любое твое желание.

Катарина едва могла скрыть свое изумление.

— Чего же вы желаете, госпожа?

— Будешь шпионить за Асмахан. Следить, что она делает, с кем встречается, и прислушиваться к ее разговорам. А потом докладывать мне. Поняла?

— Да, госпожа. Мне нужно докладывать о чем-то особен…

— Обо всем, — отрезала она. — Будешь рассказывать мне обо всем. А я уж буду решать, что важно, а что нет. — Она какое-то время задумчиво смотрела на Катарину. — Может быть, ты верная служанка Асмахан. Это твои трудности. Это не должно помешать тебе выполнять мой приказ. Если же твое сердце дрогнет — вспомни, что я обещала выполнить любое твое желание, если меня удовлетворят твои доносы. — Султанша вздохнула и положила увешанную драгоценностями руку на свой вздувшийся живот. — Я ношу наследника султана, — сказал она, и ее замечание можно было истолковать однозначно: у сына Асмахан нет ни малейшего шанса.

Катарина уже уходила, когда султанша предупредила ее своим резким голосом:

— Берегись, девочка, потому что, как ты будешь следить за Асмахан, так же будут следить и за тобой. Мне будут докладывать о каждом твоем шаге.

Катарина по-прежнему каждый вечер приходила к Асмахан под предлогом, что вышивает для нее, только ее обременяла ужасная тайна. И пока Катарина играла с Бюльбюлем, рассказывала ему сказки и пела песни, а Асмахан с великом печалью наблюдала за ними — потому что это были ее последние дни с сыном — она думала, что же будет докладывать Сафии, стоит ли ей рассказать обо всем Асмахан, и отыщется ли когда-нибудь дон Адриано. Днем, куда бы Катарина ни пошла, ей казалось, что сотни невидимых глаз наблюдают за ней. Во дворце были тысячи секретных дверок, потайных ходов и перегородок с отверстиями для подглядывания. Шпион на шпионе. Каждый вечер, приходя в апартаменты Асмахан, она спрашивала: «Какие новости о доне Адриано?» — и каждую ночь ей отвечали: «Пока ничего нового», пока Катарина не начала подумывать о том, что у султанши больше власти, чем у Асмахан. «Если я расскажу ей про этот заговор, спасет ли она нас с Адриано и освободит ли нас обоих?» «Я исполню любое твое желание», — сказала могущественная Сафия.

Но однажды вечером Асмахан объявила: «Опасность, нависшая над моим сыном, возрастает. Сафия поклялась, что он не будет наследником султана».

— Но что если султанша родит девочку?

— Тогда она убьет моего сына из ревности. С каждым днем опасность, угрожающая его жизни, увеличивается. Растет и мой страх. Мой евнух нашел телохранителя, которому мы можем доверять. Этот человек не будет отходить от Бюльбюля ни на минуту до тех пор, пока не придет время уезжать.

— Но почему вы так уверены, что ему можно доверять? — «Ты не можешь доверять даже мне!» Катарина проклинала свою судьбу за то, что та поставила ее перед выбором: либо помогать Асмахан, либо превратиться в шпионку и просить султаншу помочь ей разыскать Адриано.

— А ты хорошо разбираешься в людях, Катарина? Может, ты сама скажешь мне, можем ли мы доверять этому человеку. — Асмахан указала в глубину своего сада, где Бюльбюль любил пускать лодочки в пруду с рыбками.

Катарина вышла в сад и увидела там под плакучей ивой чью-то высокую фигуру, закутанную в мантию — это был мужчина, худой и изможденный, с потрепанной бородой и отросшими ниже плеч волосами. Когда же он обернулся, она увидела, что вокруг глаз у него залегли черные круги и глубокие морщины избороздили углы давно не улыбавшихся губ.

Он с минуту всматривался в нее, потом по его лицу пробежала тень — он узнал Катарину.

— Господь велик в милости своей, — прошептал он и, пошатываясь, шагнул к ней.

Катарина подбежала к нему первой, и исхудавшие руки заключили ее в нежнейшие из объятий. Она почувствовала, что из-под мантии выпирают кости, и зарыдала, уткнувшись ему в плечо.

Дон Адриано плакал вместе с ней, — он так боялся, что никогда ее не увидит.

— Как же?.. — начала она, отстранившись, не сводя с него глаз.

Он вытер слезы и произнес:

— Сидя в зловонном трюме невольничьего судна, я думал о девушке, которую повстречал, об очень храброй девушке, которая уехала из родного города, презрев уют и покой, чтобы найти своего отца. И никакие опасности и преграды не заставили свернуть ее с избранного пути, даже кораблекрушение. Услышав решимость в ее голосе, почувствовав силу ее духа, я подумал: «Разве я слабее этой девушки?» И я стал молиться Пресвятой Деве, вспомнив о своем обете восстановить ее престол в Иерусалиме и воссоединиться на Крите со своими братьями, и, когда я заснул, Богородица явилась мне и сказала, что, если я погибну, то не смогу Ей послужить — ведь мертвые не строят церкви, — и что я нужен Ей живой. Поэтому еще на невольничьем судне я сбросил с себя рыцарскую мантию, поэтому, когда в порту нас вывели из трюма наверх, никто не знал, кто я. Я притворился немым, но надсмотрщики, заметив мой рост и сложение, направили меня класть кирпич, потому что строительные работы во дворце никогда не прекращаются. С тех пор я строил стены, которые стали нашей тюрьмой. — Он взял мягкие руки Катарины в свои загрубевшие мозолистые ладони. — Я выжил благодаря обету, данному Пресвятой Деве, потому что должен вернуться в Иерусалим. А также благодаря тому, что думал о вас, Катарина, потому что знал, что у вас хватит сил и стойкости, чтобы справиться с этим испытанием. — На его губах появилось слабое подобие улыбки. — К тому же я подумал, что рыцарь Ордена Марии уж наверняка сможет сделать то, что под силу слабой девушке.

Потом в сад зашла Асмахан и остановилась, рассматривая в лунном свете столь необычную пару — пухленькую девушку в шелках и высокого тощего мужчину в лохмотьях — а потом заговорила:

— Я подумала, Катарина, что ты не должна ехать одна, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания. Ты отправишься вместе с мужчиной, которого сможешь выдать за своего мужа. Он будет защищать тебя и моего сына. У меня достаточно денег и друзей, чтобы найти место в караване для вас двоих и Бюльбюля. Я дам тебе письма, которые ты передашь моей семье. Мой отец — шейх Али Саид, богатый и могущественный человек. Он хорошо наградит тебя за то, что ты сделаешь.

Катарина посмотрела на Асмахан затуманенными от слез глазами. Она забыла обо всем — о султанше Сафии, о шпионах и интригах. Сейчас для нее существовало только одно: этот полуживой человек, державший ее за руку.

Асмахан сказала:

— Мои шпионы рассказали, что с первым же полнолунием в Самарканд отправится караван. В этот день я попрошу у султана позволения сходить в мечеть. Я скажу, что это день рождения моего отца, что я хотела бы помолиться за него. Султан не откажет. Я возьму с собой сына, и, конечно же, со мной будет целая свита рабынь и евнухов. Вы с испанцем будете среди них. Мы, женщины, молимся в мечети за ширмой, чтобы мужчины нас не видели. Вы сможете незаметно выскользнуть оттуда вместе с моим сыном и с евнухом, который отведет вас с Адриано туда, откуда будет отправляться караван. После этого я вернусь во дворец.

Катарина наконец обрела дар речи, как это ни было трудно в эту удивительнейшую ночь:

— Но ведь султан заметит, что мальчик пропал.

— Султан сейчас занят другим — очищает империю от Родосских рыцарей, — Асмахан покосилась на дона Адриано, — в последнее время он не часто видит нашего сына. Когда он узнает, что мальчик пропал, вы с Бюльбюлем будете уже достаточно далеко, и никто не узнает, куда вы ушли.

Катарина не хотела спрашивать, но она должна была спросить, потому что вопрос напрашивался сам собой:

— А почему вы не можете уйти?

— Если я исчезну, это сразу заметят и бросятся на поиски. Люди султана отыщут меня очень быстро. Но к тому времени, когда обнаружится исчезновение Бюльбюля, пройдут недели, вы будете слишком далеко, чтобы напасть на ваш след. — Она вручила Катарине пакет. — Сначала вы отправитесь в Багдад — это на границе Оттоманской империи. Эту часть пути вы пройдете под защитой султана. Я дам вам бумаги, с которыми вы сможете беспрепятственно путешествовать. В Багдаде вы присоединитесь к каравану, который отправится в Самарканд, и эту часть пути пройдете уже под защитой моего отца. Мне удалось переговорить тайком с послом из Самарканда. Он выправил нужные документы. Мой отец — могущественный человек, его имя наводит трепет. Вы будете в безопасности. Как только вы прибудете в Самарканд, он щедро наградит вас за то, что вы сделаете. И, как только вы отдадите Бюльбюля на попечение моей семьи, то сможете пойти, куда пожелаете.

Багдад, Самарканд… Так далеко от Иерусалима, столько миль совсем в другом направлении! Но Катарина подумала о маленьком Бюльбюле и о младенце, оставленном почти девятнадцать лет назад овдовевшим отцом, отправившимся на поиски голубого камня. И этот малыш сейчас окажется почти в таком же положении, в каком оказалась она сама. К тому же его жизнь в опасности.

— Госпожа, — сказала она. — У меня нет слов, чтобы выразить вам свою благодарность. За то, что вы нашли дона Адриано и за то…

Асмахан подняла украшенную драгоценностями ладонь:

— Я делаю это ради своего сына, и только ради него. Береги его и напоминай обо мне почаще.

Катарина больше не видела дона Адриано с тех пор, потому что мужчинам не позволялось находиться в обществе женщин, так что он видел Бюльбюля лишь тогда, когда его вызывали в личные покои султана. Но Катарина по-прежнему каждый вечер брала с собой шелк и вышивку и приходила к Асмахан, а наутро докладывала султанше, что Асмахан сплетничает про других наложниц и про ссоры в гареме, думая про себя, не разгадала ли эта женщина с острым взглядом ее хитрость. Каждую ночь в своем алькове Катарина разглядывала образ святой Амелии с камнем и чувствовала, как в ее сердце растет надежда: уже очень скоро они с доном Адриано вновь будут свободными, и она отправится в путь дальше в поисках голубого камня и, даст Бог, свидится со своей семьей.

За два дня до назначенного срока по дворцу разнеслись слухи, что у Сафии начались схватки. Жизнь во дворце замерла — все с нетерпением ожидали новостей. Асмахан не отпускала от себя Бюльбюля, а Катарина ждала вестей у себя в спальне.

И вести пришли: султанша родила сына.

Медлить было нельзя. Как только Сафия поднесла к груди новорожденного, она тут же на законных основаниях потребовала, чтобы сына Асмахан заперли в Клетке. Все ее евнухи и охрана разбежалась в один момент. О том, чтобы идти в мечеть, уже не могло быть и речи. У них было всего несколько часов — пока за Бюльбюлем не придут евнухи султанши.

И хотя дон Адриано до сих пор считал турков безбожными язычниками и своими врагами, все же эта наложница спасла ему жизнь и вернула ему Катарину, поэтому он, несомненно, должен ее защищать. Или хотя бы ее сына, потому что Асмахан уже ничто не спасет. С помощью ее верного евнуха дон Адриано взобрался на стену, окружавшую сад, и, привязав к спине спящего Бюльбюля — ему дали молока, смешанного с маковым соком — помог подняться на нее Катарине. Под покровом ночи они шли за евнухом по лабиринту стен и аллей, окружавших дворец, пока наконец не выбрались в настоящий муравейник извилистых городских улочек и лачуг. Пробираясь вслед за евнухом к стоянке каравана, Катарина думала об Асмахан. Перед уходом она вручила девушке маленький деревянный сундук с золотыми динарами и в последний раз поцеловала сына. Катарина знала, какая участь ожидает Асмахан, как только ее обман раскроется — наказание будет таким же, как и для всех обитательниц гарема, нарушавших законы султана: ее зашьют в мешок с кошкой и змеей и бросят в воды Босфора.

Караван вышел в путь на рассвете — тысяча верблюдов, груженных духами и косметикой из Египта, к которым по пути прибавятся цветное стекло из Сирии и меха из степей Евразии — и все это повезут в Китай, жители которого питают подлинную страсть к этим вещам, чтобы обменять их на шелк и нефрит, к которым неравнодушны обитатели Запада, и вернутся с ними обратно. Иногда они встречали странников, направлявшихся в Китай, — жонглеров, акробатов, певцов, фокусников, а с Востока в Европу шли монахи, ученые и исследователи. В пути им встречались дикие животные и съедобные растения, но Катарина с доном Адриано были обеспечены провизией: у них были хлеб, сухофрукты, солонина, твердый сыр и много воды. Им было хорошо вот так, втроем: дон Адриано — защитник и глава семьи, Катарина в роли матери и Бюльбюль — их «сын». Постепенно жизнь и силы возвращались к Адриано. Он снова физически окреп, и во взгляде его сияла прежняя сила. Катарина только однажды сказала ему, что он может ехать в Иерусалим, что он не обязан вместе с ней совершать это длинное путешествие в Самарканд, но он приказал ей умолкнуть, поклявшись, что не покинет ее до тех пор, пока не выполнит обещание, данное Асмахан. А потом они вместе отправятся в Иерусалим.

Катарина, которая когда-то думала, что повидала почти весь мир, впервые в жизни увидела пустыню и познала таинственный ужас песчаных бурь, которые поднимались так неожиданно, что смерть грозила зазевавшемуся страннику. Они с Адриано довольно быстро научились угадывать ее приближение по верблюдам; если животные вдруг начинали храпеть и зарывали головы в песок, это означало приближение песчаной бури, несмотря на то, что день был ясным. Всадники спешили прикрыть лицо, налетала буря, яростная и стремительная, но уже через минуту стихающая.

Караван двигался по золотым пескам под синим небом, по которому ветер гнал белые облака, под сенью изумрудных пальм, Катарине, державшей на руках Бюльбюля, путешествие казалось все более нереальным, пока верблюд, равномерно покачиваясь на ходу, вгонял их в полудрему. Перед ними ехал дон Адриано, широкоплечий и надежный, человек глубокой веры и преданный Господу, человек, хранивший в себе тайну.

Она не могла точно сказать, когда полюбила его. Может быть, тогда, когда впервые увидела его в Венеции. Или наблюдала, как он молится на борту португальского судна. Или когда они спали, обнявшись, на пустынном острове, и им казалось, что кроме них на земле не осталось ни души. Но, когда бы это ни произошло, она хранила свою любовь в тайне, потому что у дона Адриано был свой путь, а у нее — свой. Она никогда не откроется ему, ее любовь останется с ней — в том потаенном уголке сердца, где уже были ее мать, отец, а теперь спасшая их от смерти несчастная Асмахан.

Но ее немного пугали эти странные новые чувства, потому что она не испытывала ничего подобного к Гансу Роту. И теперь, когда при каждом взгляде Адриано, при звуке его голоса ее бросало в жар, она удивлялась, как это она могла думать, что любовь в романах — вымысел. Ее влечение к дону Адриано было сильнее любого голода или жажды, которые ей когда-либо приходилось испытывать; это было томление души и тела, не утихающее в ней ни днем, ни ночью. Чувства переполняли Катарину, ее любви был нужен выход, и она нашла его, решив сшить для него новый плащ. Потихоньку обменяв кое-что на рынке в Анкаре на новую белую мантию и шелковые нитки с иголками, она с любовью шила ему подарок на каждом дневном привале, когда дон Адриано уходил с мужчинами на охоту или за дровами для костра. Она знала, что в глубине его сердца таится боль — сильнее той, что оставила шрамы на его теле, боль, которую она с первого взгляда заметила в его глазах, которую услышала в его голосе, когда на пустынном острове он рассказывал ей о женщине, которую когда-то любил. Катарина знала, что не сможет исцелить эту рану, но молилась, чтобы новая мантия вернула ему чувство собственного достоинства.

Дон Адриано не выходил у нее из головы еще и потому, что одного она не могла в нем понять. Он рассказывал ей, что, вступая в братство, дал обеты безбрачия и аскетизма, и что это была епитимья за убийство. И только теперь, когда они проводили вместе дни и ночи, делили кров и еду и старались быть хорошими родителями маленькому Бюльбюлю, Катарина начала понимать истинное значение этих обетов. Ей казалось, что дон Адриано выходит за границы разумного, потому что он не только навсегда отказался от мяса с вином, но вообще очень сильно ограничивал себя в пище. Она видела, что он намеренно морит себя голодом и наказывает свою плоть, ежедневно изматывая себя, продолжая заниматься тяжелой работой, когда все остальные мужчины уже давно сидели у лагерных костров. Он совершил преступление более двадцати лет назад. Может быть, пора снять епитимью? Или же — и это подозрение медленно росло в душе Катарины — в этой истории было что-то еще, что он утаил?

Она почувствовала, что ее чувства к дону Адриано вытесняют главную ее цель жизни: найти своего отца. Поэтому она все чаще и чаще обращалась к образу святой Амелии. Подобно человеку, который пришел в храм с искренним желанием помолиться, но чьи непокорные мысли остались где-то очень далеко, Катарине все чаще приходилось напрягать силу воли, чтобы не поддаться чувствам. Каждую ночь она подносила маленькую иконку к свету — это стало уже обычаем — и рассматривала голубой самоцвет, произнося про себя: «Это моя судьба».

Как только Бюльбюль воссоединится с народом своей матери, Катарина тотчас же отправится в Иерусалим на поиски голубого самоцвета, за своим отцом.

А дон Адриано должен идти туда, куда позовет его долг.

Караван представлял собой живой и постоянно меняющийся организм — из него постоянно уходили одни люди и постоянно прибывали другие, из-за чего он то сокращался, то удлинялся вновь, как змея, продвигаясь через пустыню, луга, горы. Катарина и дон Адриано, чувствуя себя в безопасности вдали от Константинополя, знакомились с вновь прибывшими, сидели с ними у костров и делили хлеб, прощались, когда тем приходило время покидать караван, и дружелюбно встречали новых попутчиков.

По мере продвижения на восток общаться становилось все труднее — люди говорили на других диалектах, которых Катарина и дон Адриано не понимали. Катарине все труднее становилось понимать арабский, а от дона Адриано было все меньше и меньше проку. Латинский появился на Востоке более тысячи лет назад, но испытал такое влияние местных языков, что Катарина и дон Адриано понимали его с большим трудом. Зато друг друга они понимали прекрасно; общаясь уже не столько словами, сколько взглядами и жестами.

На севере Персии караван остановился в маленькой долине, раскинувшейся между двух скалистых хребтов. Здесь они обнаружили удивительный источник: вдоль его берегов не было никакой растительности, лишь земля и камни, но вода оказалась теплой и, ко всеобщему изумлению, ярко-зеленого цвета. Проводник объяснил, что это минеральные отложения придают воде необычный изумрудный оттенок. Эту воду можно пить, говорят даже, что она полезна для здоровья. И они, разбив лагерь на берегу изумрудного источника, раскинули множество шатров и развели костры.

Катарина наконец-то помыла голову как следует. За эти недели она изредка делала это, но воды было всегда очень мало. Она очищала волосы, как это делали местные бедуины: их женщины втирали в волосы смесь из золы и соды, а потом часами их расчесывали. От этого темный цвет волос, который она приобрела еще в Венеции, чтобы стать похожей на арабского мальчика, полинял до мышиного, а отросшие корни напоминали светлую «шапочку». Теперь же она мыла их настоящим мылом — намыливала, терла и полоскала, еще и еще раз. Потом сушила их на ветру — и они стали похожи на золотую гриву, и кто был поблизости, бросив свои дела, приходили полюбоваться ее волосами.

Больше всех был поражен дон Адриано.

В ту ночь при ярком свете луны Катарина подарила дону Адриано новый плащ, сшитый ее руками, и он был так тронут, что не мог найти нужных слов. Она вышила его эмблему — голубой восьмиконечный крест его братства, наполнявший смыслом его жизнь. Вместе с плащом вернется его достоинство, и он оповестит весь мир о своем служении Пресвятой Деве.

И тогда наконец дон Адриано поведал Катарине всю историю целиком.

Она уже знала, что двадцать лет назад, в Арагоне, он был страстно влюблен в одну девушку, ее звали Мария, и думал, что они поженятся, но она призналась, что любит другого. Адриано впал в ярость и вызвал соперника на дуэль. Они дрались. Адриано его убил, и Мария с горя ушла в монастырь, где, как он думает, она живет и по сей день.

— Я знал, — тихо продолжил дон Адриано, кутаясь в свою рыцарскую мантию, — где-то в самой глубине души я знал, что Мария меня не любит. Но меня ослепляли гордыня и высокомерие. Я думал, что со временем смогу заставить ее полюбить себя… Но этот другой мужчина… если бы он был кем-нибудь другим, я бы оставил все как есть. Я бы продолжал упорствовать в своей слепоте и ждал бы, когда Мария придет ко мне. Но этот другой мужчина был моим братом, и этого я вынести не смог. — Он обратил к Катарине взгляд, исполненный боли. — Да, человек, которого я убил, был моим братом. Я убил его из слепой ревности. Он был ни в чем не виноват и в жизни не сделал мне ничего плохого. У меня нет права на счастье, Катарина. У меня нет права ни любить вас, ни быть любимым вами.

Он заплакал, и она обняла его. Он зарылся лицом в ее душистые золотые волосы, ощутил ее теплое молодое тело, почувствовал ее губы на своих щеках и шее, и ее слезы, слившиеся с его слезами, нашел ее губы своими, и, укрывшись его рыцарской мантией с голубым крестом, они соединились в любви.

Когда они проснулись, Адриано встал и, взяв Катарину за руку, повел ее на берег изумрудного источника. Здесь он воткнул в землю золотой меч с золотой рукояткой, который Асмахан дала ему, чтобы он защищал ее сына. Они с Катариной опустились перед ним на колени, как перед крестом, и, взяв ее руки в свои, он произнес: «Здесь поблизости нет ни священников, ни церкви, но Господь, Дева Мария и все святые видят нас. И перед этими невидимыми свидетелями, моя возлюбленная Катарина, я, называя тебя своей женой, а себя — твоим мужем, вручаю тебе свою душу и тело, свою любовь и преданность на всю оставшуюся жизнь, пока смерть не разлучит нас и не воссоединит на небесах».

Катарина повторила клятву за ним; она знала, что теперь, что бы ни уготовило им будущее, они с Адриано всегда будут вместе.

* * *

Целую неделю они любили друг друга, как муж и жена, удивляясь, как им казалось, незаслуженному счастью и пообещав пред Господом творить добро и оказывать всем помощь в благодарность за эту радость, пока однажды на рассвете не выбрались из своего шатра и не пошли на реку купаться. Адриано закутался в свою рыцарскую мантию, Катарина присоединилась к остальным женщинам и детям в другом месте у реки. Они с Бюльбюлем играли в воде, и она рассказывала ему, как делала это каждый день, что скоро он познакомится со своим дедушкой и со всеми своими братьями и сестрами. Когда же он задал свой обычный вопрос: «а мама там будет?», Катарина ответила: «Не знаю, может быть», — что отчасти было правдой, и добавила: «Но она хочет, чтобы ты остался с дедушкой, который научит тебя ездить на коне». Сегодня она впервые пожалела о том, что ей придется вернуть мальчика в семью, потому что за несколько недель, прошедших со дня их побега из Константинополя, она успела полюбить его.

Она как раз закутывала его в полотенце, когда услышала первый крик. А обернувшись, увидела, что через лагерь скачут всадники с мечами в руках.

Схватив малыша, Катарина побежала. Добежав до того места на реке, где купались мужчины, она увидела, что их застали врасплох. В обшей суматохе она увидела Адриано, выделявшегося среди остальных рыцарской мантией, ослепительно белой в лучах утреннего солнца, и окликнула его как раз в тот момент, когда меч вонзился ему в спину, прямо в середину восьмиконечного креста. Окаменев от ужаса, она смотрела, как он, широко раскинув руки, рухнул на колени, а потом упал лицом вниз, и по спине у него потекла кровь. Она видела, как высоко взметнувшийся меч опустился на его шею. Она отвернулась, закрыв рукой Бюльбюлю глаза, но услышала звук — голова Адриано отделилась от туловища.

Катарина повернулась и побежала, но всадники настигли ее. Мальчика выхватили у нее из рук. Бюльбюль как-то невесомо взлетел в воздух, потом опустился вниз, ударившись головой о валун, и его маленький череп раскололся, как дыня.

А затем она почувствовала, как острая боль пронзила ее собственную голову, после чего тьма окутала ее, будто внезапно наступила ночь.

* * *

Очнувшись, Катарина обнаружила, что вместе с другими женщинами находится в загоне; кто-то плакал, кто-то кричал, а некоторые подавлено и удрученно молчали. Она ничего не помнила. У нее болела голова, и ее тошнило.

Где она? Она протерла глаза и огляделась по сторонам. Судя по всему, они находятся в наскоро сооруженном загоне со стенами из козьих шкур. Ничто не защищало их от беспощадного солнца, кроме засохшего дерева, простиравшего ломкие ветви. Сквозь щели в стенах проглядывали грубые шалаши и долетал дым лагерных костров. Она слышала крики, споры и топот лошадиных копыт.

Когда в голове прояснилось и тошнота отступила, но память восстановилась еще не полностью, она увидела, что в загон зашли мужчины и стали грубо осматривать девушек, срывая с них одежду и внимательно оглядывая с ног до головы. Судя по всему, они не собирались их насиловать, и Катарина поняла, что они попали в рабство.

Греческая каравелла! Дворец султана! Неужели опять?

Катарина, попятившись, споткнулась и упала, ударившись спиной о ствол старого дерева. Прижав руку к груди, она нащупала что-то у себя под одеждой. Вынув это, она удивилась, увидев маленький кожаный мешочек на шнурке. Он смутно напоминал ей о чем-то, и она подумала, что это, наверное, что-то очень важное, поэтому торопливо сняла его с шеи и, убедившись, что ее никто не видит, затолкнула в ствол дерева.

Мужчины подошли к ней и стали оживленно обсуждать ее волосы. Она не понимала их языка, но, судя по некоторым жестам, догадалась, что представляет для них значительную ценность. Сорвав с нее одежду, они осмотрели ее, а затем, закончив с остальными, собрали всю их одежду и вещи и выдали им грубые робы из дешевой шерсти. Солнце уже начинало садиться, когда пленницы остались одни. Катарина ползком добралась до дерева, незаметно достала спрятанный мешочек и снова спрятала его у себя на груди.

* * *

Память вернулась к ней ночью — ей приснились Адриано с Бюльбюлем, и она с криком проснулась; когда же она полностью осознала случившееся и мысль о том, что ждет ее впереди, обрушилась на нее с невыносимой тяжестью, Катарина зарыдала так горько и безутешно, что окружившие ее женщины разошлись, оставив ее в покое.

После этого Катарина жила как в тумане: не обращала внимания на подходивших к ней женщин, не отвечала на вопросы, пила только тогда, когда воду подносили к губам, и отказывалась от еды — она сидела и невидящим взором смотрела вдаль.

Адриано с торчащим между лопатками мечом.

Маленький мертвый Бюльбюль.

А она выжила, но снова попала в рабство.

Когда одна из женщин племени пришла, чтобы вымыть Катарине голову, она не спорила и не возражала. Женщина работала яростно и на совесть, когда же волосы высохли, она расчесала золотые пряди и позвала остальных, чтобы они посмотрели и оценили красивые локоны цвета солнца.

На следующий день женщина принесла с собой мыло и острый нож, тщательно обрила Катарину, собрав волосы в корзину. Катарина не протестовала и на этот раз, просто молча смотрела в пустыню, уходящую в бесконечность.

А через неделю Катарина увидела женщину, увешанную монетами, — судя по всему, жену вождя, гордо щеголявшую грубо сработанным светлым париком. В мозгу Катарины мелькнула смутная мысль: зачем эти женщины утруждают себя изготовлением париков, если они все равно ходят с покрытыми головами. В ту же ночь она услышала стоны наслаждения, доносившиеся из шатра вождя, и с болью вспомнила о том, как любил перебирать ее волосы Адриано.

На следующее утро в загон зашел незнакомый мужчина — он был в бешенстве. Схватил Катарину за голову и стал разглядывать ее, как дыню. А потом закричал на женщину, которая ее обрила. Катарина не понимала их языка, но в разговоре несколько раз было упомянуто слово «Жанду», а мужчина снова и снова злобно показывал на восток.

От своих товарок по несчастью она узнала, что эти люди — кошу, известные в этой местности работорговцы, гордые, надменные люди, считавшие, что первыми боги создали именно их, а потом уже все остальные племена, которые поэтому должны служить кошу. Люди кошу, воины-кочевники, не смешивались с другими народами, потому что считали их ниже себя. Они были плосколицыми и косоглазыми, с ярко-рыжими волосами — Катарина никогда таких не видела. Они кочевали на диких лошадях с мохнатой шкурой и косматыми гривами.

Кошу снялись со стоянки и пошли на восток. В дороге они торговали людьми, но Катарину при этом держали в стороне, и она поняла, что эти люди ждут, когда у нее снова отрастут волосы, чтобы отвести ее в место, которое они называют «Жанду».

Катарина шла среди лошадей и двугорбых верблюдов, не чувствуя ни обжигающего ноги песка, ни боли в суставах, ни голода. Она думала только об Адриано: где-то теперь его душа? Улетела ли она обратно в Испанию, в его любимый Арагон? Или отправилась в Иерусалим и теперь стоит среди других теней в маленькой церковке Девы Марии? Или же парит над своими товарищами по братству на острове Крит, вдохновляя их на борьбу с неверными? Иногда поздно ночью, когда под унылые завывания ветра Катарина смотрела на звезды, ей казалось, что Адриано здесь рядом с ней, любящий, нежный и — живой.

Но однажды ночью пришел какой-то мужчина, осмотрел ее и стал яростно торговаться с женщиной, которая за ней присматривала. Катарина уже понимала самые простые фразы на языке кошу — женщина запросила за нее непомерную цену. А когда мужчина потребовал объяснить почему, женщина сказала, ткнув в округлившийся живот Катарины: «Потому что здесь ребенок».

Катарина моментально вышла из ступора.

Изумленно посмотрев на свой живот, она поняла, что женщина сказала правду и что, пребывая в оцепенении, она не заметила изменений, происходивших в ее теле.

Дитя Адриано.

Она достала из-под своей грязной робы кожаный мешочек, подаренный монахом Пасториусом, и вынула из него содержимое. Увидев медальон с изображением Бадендорфа и миниатюрный образ святой Амелии с голубым камнем, она снова заплакала. Но теперь на пепелище ее жизни уже теплилась искра надежды.

Огромный караван кошу продвигался на восток, останавливаясь только затем, чтобы продать рабов и запастись провизией, углубляясь все дальше в неизвестные земли и все дальше отдаляясь от знакомого Катарине мира. Похитители кормили ее, но еды было ровно столько, чтобы не умереть с голоду, а Катарине теперь совсем не хотелось умирать. Поэтому она громко требовала еще еды и воровала ее у других, чтобы кормить растущую в ней новую жизнь.

Люди кошу были дикарями, не знавшими Бога. Обезглавив врага, они использовали его голову в качестве мяча. Кошу изнуряли пленников работой до смерти, а мертвых не хоронили. При этом они смеялись, много пели и танцевали и пили такое крепкое варево, что у Катарины, когда она находилась рядом, начинала кружиться голова.

За время, которое она провела среди них, наблюдая и прислушиваясь, Катарина выучила язык кошу и вспомнила латынь и арабский, — это могло оказаться жизненно важным как для нее, так и для ее еще не родившегося дитя.

Наконец, когда кошу расположились на зимовку на плато в древних полуразрушенных стенах, воздвигнутых каким-то забытым племенем, Катарина родила светловолосую девочку, которая своим слабеньким мяукающим криком разрушила окаменевшую оболочку ее сердца. Она назвала девочку Адрианой в честь отца. Катарина кормила малышку грудью, пела ей колыбельные и чувствовала, что ее печаль тает, а сердце наполняется неизведанным доселе счастьем. Дитя Адриано с волосами цвета льна. Но девочка родилась недоношенной и развивалась очень медленно. К тому же у Катарины скоро пропало молоко, и ей пришлось снова с боем добывать еду.

Когда вождь и его жена пришли посмотреть на младенца и увидели золотые волосы, они удовлетворенно закивали, и Катарина снова услышала слово «Жанду» и поняла, что ее с ребенком приберегают для какой-то особенной цели.

Перевалив через Горы Великой Головной Боли, кошу разбили стоянку на перевале, который находился на большой высоте и был окружен высокими снежными вершинами; однажды ночью раздался звук, похожий на гром, напугавший Катарину, но вызвавший бурное оживление среди кошу. На рассвете они пошли в гору пешком, поднимаясь по перевалу все выше, пока не достигли места, куда обрушилась последняя лавина. Они яростно разрывали снег, что было непросто — пока наконец их усилия не были вознаграждены. Дикари вопили от радости, обнаружив тела и груз, который вез злополучный караван, попавший в лавину. Сначала Катарина подумала, что они ищут выживших, но, обнаружив несчастного, в котором еще теплилась жизнь, кошу забили его до смерти — им нужен был только товар. В тот день они поживились на славу — караван шел из Китая и вез золото и шелк. Когда же кошу снова тронулись в путь, им пришлось изменить маршрут, потому что перевал расчистится только весной, когда растает снег и смоет трупы людей и животных.

За время своего странствия с кошу Катарине пришлось увидеть много удивительного и ужасного, и сейчас в ней уживались две личности: Катарина, поражавшаяся разнообразию этого мира, и Катарина, прижимающая к груди ребенка Адриано и молча плачущая.

Она попыталась сбежать только однажды. Кошу проходили мимо огромного лагеря на распутье, где стояли на водопое сотни лошадей, верблюдов и стада пони, а от костров поднимался в небо теплый дым. Когда рыжеволосые работорговцы разбили стоянку чуть выше по реке, примерно в десяти милях от распутья, Катарина дождалась, пока все уснут, потом выскользнула из шатра, где держали пленников, отвязала лошадь и поскакала прочь с Адрианой, крепко привязанной ремнями к ее груди.

Ее настигли в нескольких ярдах от стоянки лагеря, притащили обратно и безжалостно избили на глазах у всех. Потом, когда бы караван ни делал привалы поблизости от других стоянок или поселений, кто-нибудь всегда забирал у Катарины девочку и возвращал только тогда, когда они снова пускались в путь.

Они пересекли подвижные красно-золотые дюны проклятой пустыни Такли-Макан, где миражи и таинственные звуки влекли доверчивых путников к неминуемой гибели. Пески двигались быстро, меняя местность до неузнаваемости, поэтому люди, проходя через эту пустыню, складывали пирамиды из костей животных, оставляя таким образом метки для других. Кошу оставляли в пустыне насыпи из человечьих костей. Караван пробирался по извилистым ущельям и высокогорным плато, обвеваемым ветрами. В летний зной они шли только по ночам; зимой им преграждали путь снегопады и ледники.

Прошло еще два года, прежде чем кошу достигли места назначения — высоко в горах в местечке, далеко отстоящем от Шелкового Пути, у подножия неведомого плато, где в причудливых каменных башнях стояли на страже часовые.

К этому моменту Катарина провела среди кому уже почти четыре года. Ее волосы снова отросли и золотой волной спускались по спине, ей было около двадцати четырех лет. А ее малышке Адриане уже исполнилось три.

Они добирались до Жанду через крутой и узкий горный перевал, который с каждым шагом становился все круче и уже. Они цепочкой пробирались вдоль пропасти, по обе стороны которой возвышались высокими стенами скалы. В конце эта опасная тропа оканчивалась величественными деревянными воротами толщиной в несколько локтей, увенчанными кольями; там же, наверху, стояли люди с копьями. Попасть на плато можно было только через эти ворота и только с разрешения Небесного Правителя. Поэтому Жанду был веками недосягаем для окружающего мира.

Караван кошу впустили в ворота. Они тронулись дальше и перешли через Небесный Мост — выдающееся достижение инженерного искусства из мрамора и гранита, стоящий на массивных пилонах, между которыми бушевала изумрудно-зеленая река с белой пеной. За мостом простиралось плато. Катарине казалось, будто она стоит на вершине мира. Все вокруг было покрыто фруктовыми деревьями, цветами и травой — она подумала, что так, должно быть, выглядит райский сад. А посредине этого сказочного плато возвышался целый город — с куполами, шпилями и белыми стенами, которые, казалось, колыхались в ослепительном солнечном свете.

Кошу расположились в тени ярких бирюзовых куполов и хрустальных башен за неприступными стенами Жанду.

Когда из города навстречу вождю выехал посол, Катарина спросила у одной из женщин, зачем кошу и другие торговцы, разбившие стоянку на этой равнине, приехали в Жанду. На что они рассчитывали, совершая столь длительное и опасное путешествие в это место на краю земли? Ей ответили, что в Жанду столько денег, что они не знают, куда их девать. Они платят любую цену и никогда не торгуются. Когда же Катарина увидела яков, груженных целыми горами белых мехов, и ей сказали, что это — плата за нее, она вспомнила, как ценился этот мех, называемый горностаем, в Константинополе и даже в Европе, и поразилась, что здесь их раздают просто как хлеб. Ее похитители сказали правду. В Жанду явно готовы были уплатить любую цену, как бы чрезмерна она ни была.

Катарину с Адрианой на руках усадили на мула, привязанного к двугорбому верблюду, на котором в занавешенном паланкине, так, чтобы его никто не видел, ехал представитель. Их сопровождали сотни стражников, одетых в удивительную одежду: синие панталоны, алые жилеты и канареечно-желтые тюрбаны. Пока эта необычная процессия проходила через массивные городские ворота, Катарина, быстро оглянувшись, увидела, что кошу уже сворачивают стоянку и готовятся к отъезду.

Не успели они с Адрианой въехать в город, как их тут же стащила с мула целая свора слуг, одетых в синее с красным, а на ногах у них были шлепанцы с загнутыми кверху носами. Их протолкнули в дверь в стене, перепоручив величественному мажордому в длинном одеянии, который, не говоря ни слова, быстро повел их по длинному коридору. Они прошли три пролета винтовой лестницы, еще какие-то коридоры, арки, двери, во много раз выше человеческого роста, пока наконец их молча и бесцеремонно втолкнули в сад с фантастическими птицами — огромными, ярко-розовыми, стоявшими на одной ноге.

Из ниоткуда к ней вышла женщина, которая, казалось, плыла в океане шелка. У нее было такое же круглое плоское лицо и раскосые глаза, как у кошу, а во рту не хватало одного зуба. От ее прически захватывало дух: длинные рыжие пряди были уложены у висков в виде двух колес и переплетены разноцветными лентами и украшениями из золота, серебра и жемчуга. Вышивка на ее шелковом платье была неправдоподобно богата, она поразила даже Катарину, которой во дворце султана доводилось видеть изысканнейшие образцы рукоделия. Казалось, бирюзовый с золотом павлин на ее платье вот-вот расправит свой хвост и с важным видом сойдет с материи.

Катарина заметила на ее лице счастливую улыбку, но, как только она увидела пленницу, улыбка исчезла. Женщина нахмурилась, оглядев золотые волосы Катарины, а потом заглянула ей в глаза. «Ба!» — произнесла она и развернулась было, чтобы выйти.

— Госпожа, пожалуйста, — поспешно сказала Катарина на языке кошу Женщина удивленно оглянулась.

— Ты знаешь наш язык? — спросила она.

— Я четыре года прожила с вашим народом, — ответила Катарина, которая по внешнему виду этой женщины безошибочно угадала в ней представительницу племени кошу. — Умоляю, отпустите меня и мою дочь.

Женщина посмотрела на Катарину как на безумную, сделала нетерпеливый жест рукой и выплыла на своем шелковом облаке.

Катарина обратилась к мажордому, мужчине в алой шелковой мантии и маленькой черной шелковой шапочке:

— Я должна уйти. Вы не можете держать меня здесь.

Он наградил ее тем же взглядом, что и женщина, и ответил:

— Идите. Вы не нужны Верховной Сестре. — Он тоже говорил на языке кошу, только на другом диалекте, поэтому Катарина не сразу его поняла.

— Я могу уйти отсюда? Могу уйти из Жанду? Вместе со своей дочерью? Так мы не пленники?

— Вы должны уйти. Мы никого не держим в плену, но и не принимаем гостей. — Он потянул носом, как будто уловил какой-то запах. — Стража отведет вас обратно к воротам.

— Прямо сейчас? Но у нас нет ни денег, ни еды.

— Это нас не касается.

— Тогда зачем же нас привезли сюда?

Он презрительно махнул рукой.

— Произошла ошибка, — сказал он загадочно. — А теперь вам нужно идти.

Катарина, глядя ему вслед, пыталась что-то ему объяснить, а люди в ярких панталонах и жилетах выталкивали ее из сада. Они не угрожали, как стражники и евнухи во дворце султана, а просто выказывали нетерпение, как будто им не терпелось наконец-то пойти пообедать. Она пыталась уговорить их: «Эти люди, которые привезли меня сюда — кошу — они уже уехали. Я не успею их догнать. Куда же я пойду с ребенком?»

Но они осаждали ее до тех пор, пока она не взяла на руки Адриану и не побежала по длинному коридору, который, казалось, вел лишь в другие коридоры. Обернувшись, она увидела, что стражники исчезли.

Она беспомощно озиралась вокруг. Что же им делать? Им нельзя уйти и нельзя остаться!

«Мама», — сказала Адриана, положив головку Катарине на плечо, и та поняла, что длительные мытарства истощили ее силы. Бедная маленькая Адриана, родившаяся недоношенной, — она была слишком маленькой для своего возраста. А так как этим утром кошу не потрудились дать им еду, посчитав, вероятно, это пустой тратой — ведь их и так собирались продать в Жанду — Адриана совсем обессилела. Катарина решила, что нужно спрятаться на ночь, а утром подумать о том, что делать дальше.

Блуждая по бесконечным коридорам, она обнаружила, что дворец Жанду похож на настоящий муравейник, в котором сновали туда-сюда элегантно одетые придворные, в том числе и женщины, что так разительно отличалось от двора в Константинополе. У всех были азиатские черты лица и рыжие волосы, как у кошу, что заставило Катарину задуматься, не произошли ли оба племени от одних и тех же предков. На мужчинах были невообразимые шляпы размером с колесо телеги, окаймленные мехом, с высокими заостренными тульями. Длинные волосы женщин были уложены в сложные прически, одна причудливей другой, все они куда-то спешили, пробегая мимо с бумагами и книгами, музыкальными инструментами и блюдами с едой, и никто из них не обращал ни малейшего внимания на женщину в лохмотьях с полуживым ребенком на руках.

Стараясь не попадаться на глаза стражникам или кому-нибудь, кто мог бы выгнать их из города, Катарина металась по коридорам из отполированного мрамора, пока не вышла в необитаемое, судя по всему, крыло. Найдя дверь, с притолоки которой свисала паутина, и решив, что это какая-нибудь заброшенная комната, а значит, надежное место для укрытия, она толкнула ее и скользнула внутрь.

Сквозь высокие узкие комнаты сочился свет, освещая круглую каменную башню, от пола до потолка увешанную всевозможными видами оружия: там были мечи и копья, топоры и метательные копья, луки со стрелами, а также всевозможные кольчуги и другие доспехи. Очевидно, она наткнулась на склад оружия, хотя и несколько странный, потому что все оружие было покрыто толстым слоем пыли и обвешано паутиной, как будто им не пользовались десятилетиями.

Катарина подошла к окну и выглянула наружу. От основания каменной стены на тысячи футов вниз устремлялась пропасть, дно которой представляло собой обширную равнину, простиравшуюся до горизонта. По обеим ее сторонам устремлялись в небо зубцы скал с вершинами, покрытыми вечными снегами. Вспомнив, что ей говорили о том, что тот узкий перевал — единственная дорога, по которой можно добраться до Жанду, Катарина поняла, что ни один враг не сможет напасть на это горное королевство, да, скорее всего, и не пытался на протяжении вот уже нескольких поколений. Вероятно, жители этого сказочного города уже очень давно не знали, что такое захватчики и войны.

В сундуке она нашла шерстяные плащи и древние кожаные шлемы, которые можно было подложить под голову. Оставив Адриану в этой безопасной комнате и строго наказав ни к чему не прикасаться, Катарина выскользнула из башенки и пошла по коридору, в котором, как ей запомнилась, она видела нечто вроде святилища богини. Стоявшая в нише статуя изображала хрупкую женщину с глазами лани и сострадательной улыбкой; у ее ног лежала еда и горели свечи. Заметив ее сходство с Пресвятой Девой, Катарина прошептала молитву и взяла еду и одну из свечей, зная, что богиня поймет ее.

Они с Адрианой поели фиги и печенье и выпили из кувшина нечто, по вкусу напоминавшее фруктовый сок, после чего Катарина приступила к ежевечернему ритуалу, который она проводила чуть ли не с момента рождения Адрианы: вынула иконку с изображением святой Амелии и глиняную камею из Бадендорфа и стала рассказывать дочери историю своей жизни. Она рассказывала про Ганса Рота, Изабеллу Бауэр и других жителей своего города, потом рассказывала Адриане про семью, с которой они будут жить, как только отыщут голубой камень, и как Адриана познакомится со своим дедушкой, а возможно, и многочисленными кузенами, потому что Изабелла говорила, что у дворянина были сыновья, а они теперь уже наверняка женаты и у них есть свои дети. «Как тебя зовут?» — каждый вечер спрашивала Катарина свою дочку, и каждый раз девочка отвечала: «Меня зовут Адриана фон Грюневальд».

Увидев, что малышка зевает, Катарина поняла, что пора рассказывать сказку, чтобы ребенок спокойно спал ночью, потому что Адриана часто просыпалась от кошмаров — ей снились кошу. «Жила-была…» — начала она. Катарина обучила Адриану языку их похитителей, потому что это могло им когда-нибудь пригодиться — и сегодня вечером она рассказала ей про Амелию и про голубой самоцвет на языке кошу. Но, так как Катарина не слышала о святой Амелии до дня смерти своей матери и не знала подлинной истории жизни святой, она сочинила ее сама. «…Добрая и хорошая дама, которую звали Амелия. Она жила в лесах, окружающих Бадендорф. Амелия была очень бедной, у нее было только одно бесценное сокровище — дивный синий самоцвет, подаренный ей Иисусом, который однажды гулял по лесам и проголодался, а она накормила его хлебом с колбасками. А в замке, расположенном высоко в горах, жил злой король, который хотел заполучить синий самоцвет…»

А в это время по дворцовым коридорам слонялся старик в белых шлепанцах, не подозревавший о том, что в заброшенном оружейном складе скрываются беглецы. Когда же он услышал голос, то из любопытства пошел в ту сторону, откуда он доносился. Он остановился, прислушиваясь, и прижал ухо к дверям. Услышав через несколько минут слова: «И после этого Амелия и прекрасный принц жили долго и счастливо», он распахнул дверь и захлопал в ладоши.

Катарина испуганно посмотрела на него.

— Расскажи еще одну сказку, — сказал он на местном наречии кошу и уселся на пол, скрестив ноги.

Катарина рассматривала незваного гостя. Он был очень старый, с безупречно круглой, как апельсин, головой и лысый, если не считать седой челочки. Глаза у него были раскосые, как у кошу, и с прищуром, отчего создавалось впечатление, будто он все время улыбается, хотя на самом деле это было не так. Они был весь круглый: кругленькое брюшко под белым одеянием, круглый маленький кончик носа, круглые щеки, которые приподнимались, когда он на самом деле улыбался, что казалось уж совершенно ненужным. «Он что, слабоумный?» — подумала она.

— Еще одну сказку, — снова потребовал он, на это раз уже слегка раздраженно.

Катарина взглянула на Адриану, рассматривающую необычного гостя. Живя среди кошу, она научилась вести себя тихо среди незнакомых людей и не привлекать к себе внимания.

Видя, что этот странный старичок не уйдет до тех пор, пока не услышит очередную историю, Катарина решила рассказать «Красную шапочку», — не слишком длинную сказку, надеясь, что после этого он уйдет.

Но когда охотник убил волка и сказка закончилась, старичок захлопал в ладоши, рассмеявшись беззубыми деснами, и потребовал еще одну историю. Катарина пыталась объяснить ему, что ребенок хочет спать. Он рассердился. Когда же она предложила ему прийти на следующий вечер, он начал кричать, и внезапно будто из ниоткуда в комнате появились стражники с копьями.

Катарина вскочила на ноги, схватив Адриану и попятившись от копий с золотыми наконечниками. Когда старик заговорил настолько бессвязно, что Катарина не могла ничего разобрать, перед ней так же неожиданно возник еще один человек, и Катарина подумала, что, наверное, все они занимались поисками этого старика.

Это была та женщина из сада, которую мажордом назвал Верховной Сестрой, только на этот раз она была закутана в шелковую мантию, расшитую такими прекрасными цветами, что Катарине казалось, что они должны привлекать пчел.

— Почему ты все еще здесь и зачем расстраиваешь моего брата? — спросила женщина.

— Нам некуда идти…

Она отдала приказание стражникам, и те сделали было шаг вперед.

— Госпожа, умоляю, — сказала Катарина. — Позвольте нам остаться здесь хотя бы ненадолго. Моя девочка нездорова.

— Это не наша забота, — отрезала женщина.

— А чья же?! Нас привезли сюда кошу. Они продали меня вам.

— Да, но нам от вас нет никакой пользы. Поэтому вы должны уйти.

— Я не могу уйти! Моя девочка нездорова!

Миндалевидные глаза на мгновение остановились на Адриане.

— Что с ней?

— Кошу плохо нас кормили. Объедками, которые и собаки не стали бы есть. Она плохо питалась с самого рождения. Ей необходимо поправить здоровье.

— Кошу — свиньи, — выпалила женщина на языке кошу. — Тем не менее вы должны уйти.

— Но я могла бы отработать наше содержание, — поспешно сказала Катарина, которая уже начала приходить в отчаяние. — Я умею вышивать. Я очень хорошая рукодельница.

— Ха! Да во дворце полно женщин, занимающихся вышивкой. Я и сама вышиваю, и, думаю, гораздо лучше тебя. — Верховная Сестра собралась выйти, но ее задержал старичок: вцепился ей в рукав и зашептал что-то на ухо. Она повернулась к Катарине, сузив глаза. — Мой брат говорит, что ты рассказываешь сказки. Какие еще сказки?

Катарина стала оправдываться. Наверное, сказки считаются здесь преступлением.

— Это только рассказы для детей, сказки, я не хотела ничего плохого.

— Расскажи и мне.

Что это за люди такие, что они сказок боятся?

— Но это только сказки. Они совершенно безобидны, госпожа.

— Я хочу послушать. — И, к удивлению Катарины, женщина, так же, как и старик, села на пол, скрестив ноги.

Она попыталась вспомнить самую безобидную из известных ей сказок, чтобы не оскорбить кого-нибудь ненароком и чтобы их с Адрианой не бросили в подземелье. Она остановилась на Рапунцеле, а аудитория, состоявшая из ее дочери, старика, его сестры и стражников, придвинувшихся поближе, тут же затихла, внимательно слушая. И когда она дошла до конца, рассказав о том, как Рапунцель провел ведьму, все — от Адрианы до самого свирепого стражника — засмеялись и с радостью захлопали в ладоши.

Отношение женщины к ней немедленно переменилось.

— Хорошая история, — сказала она, на ее круглом лице сияла улыбка. — Расскажи еще одну.

— Но, госпожа, мой ребенок устал и ослаб, мы совершенно измучены.

— Еще одна история — и вы пойдете спать.

Когда Катарина дошла до середины сказки про зайца с черепахой, Адриана задремала у нее на руках. Но ее необычные слушатели были по-прежнему внимательны и сосредоточенны — они лишь дышали и моргали, с жадностью ловя каждое ее слово. Когда она подошла к концу, все стали со смехом подбадривать черепаху.

Катарину изумила реакция этих людей на примитивные сказки, которые, как она считала, были известны во всем мире. У нее на родине такие сказки рассказывали только маленьким детям, которые никогда их не слышали, тем, что побольше, становилось скучно и они требовали рассказать что-нибудь другое. Неужели, думала она, эта добровольная изоляция от мира привела к тому, что люди в Жанду жаждали новых историй, как другие народы жаждут золота и вина?

Верховная Сестра поднялась на ноги.

— Ты можешь остаться. Будешь рассказывать нам сказки.

В сердце Катарины затеплилась надежда.

— У нас будет отдельная комната?

— Да, до тех пор, пока ты будешь рассказывать нам истории.

— А моему ребенку дадут еду?

Женщина прищурилась, затем, сморщившись, сказала:

— Она какая-то хилая. Ей нужно поправиться. Будешь рассказывать нам хорошие истории — получишь хорошие комнаты, хорошую одежду и хорошую еду. — Она рассмеялась — ее позабавила собственная шутка. — Мой брат очень счастлив, — сказала она, похлопав старика по руке. — И в награду он позаботится о том, чтобы вы тоже были счастливы. — А потом Верховная Сестра добавила: — Останешься у нас навсегда.

Радость Катарины сменилась тревогой:

— Но я должна ехать в Иерусалим.

— А где это?

На какое-то мгновение Катарина потеряла дар речи. Иерусалим знают все.

— Это такой город, — начал она, но ее оборвали нетерпеливым движением руки.

— Ты сможешь уехать после того, как расскажешь нам все истории.

— Мне понадобятся деньги в дорогу.

Женщина пожала плечами:

— Денег у нас много. Будешь рассказывать нам истории — уйдешь отсюда богатой.

Потом Катарина узнала, что развлекала сказками Небесного Правителя, короля Жанду, и его сестру, Летнюю Розу.

В первый вечер, когда Катарина должна была рассказывать сказки и их с Адрианой провели в королевские покои, она с удивлением увидела, что кроме короля и его сестры там собралось еще несколько сот человек.

Но это ее не смутило. Какая разница — рассказывать сказку одному ребенку или тремстам взрослым: нужно только увлечь их, чтобы они слушали, затаив дыхание в ожидании развязки, а потом порадовать счастливым концом. И в то время как она рассказывала, писцы, сидя за красивыми резными столами, записывали услышанное в свитках замысловатыми клиновидными знаками. Ей объяснили, что ее сказки будут переписывать и распространять среди сказочников королевства, чтобы их узнали жители самых отдаленных окраин.

Катарина рассказывала Небесному Правителю и его двору сказки своей родины — «Принц-лягушка», «Белоснежка» и «Двенадцать танцующих принцесс». Рассказав все народные немецкие сказки, она стала рассказывать о жизнь Иисуса и святых, а затем — истории о Мохаммеде, которые слышала в Константинополе. Больше всего им нравились длинные сказки, героями которых были всевозможные сказочные существа — говорящие лягушки, танцующие ослы, летающие лошади и людоеды, которые прятались под мостами и бросались на прохожих. А также сказки о разнообразных чудесах и проклятиях. Каждый вечер она развлекала восторженных слушателей, которых становилось все больше, и каждый день ей давали обещанную золотую монету, обильно кормили и позволяли свободно передвигаться по городу. И так Катарина узнала, что люди везде одинаковы, — будь это крестьяне с немецкой фермы или жители сказочного королевства, затерянного высоко в горах, потому что обитатели Жанду смеялись над тем, как мышам удалось перехитрить кота, плакали, когда умирали прекрасные принцессы, и радостно кричали, когда настоящие герои одерживали победу. Они замирали от ужаса, когда злая королева хотела съесть сердце Белоснежки; кричали: «Беги!», — когда Красная Шапочка встретила в лесу волка; дрожали от страха, представляя большой темный лес, где водятся злые лягушки и людоеды; смеялись над незадачливой лисой, которая говорила, что виноград, должно быть, кислый; и аплодировали, когда отважный Зигфрид отвоевывал у нибелунгов волшебные сокровища. Но больше всего им понравилась история о девушке, которой умирающая мать завещала отыскать отца, и как эта девушка в своих поисках пережила множество удивительных и страшных приключений, когда же Катарина оборвала свой рассказ и все начали спрашивать, нашла ли девушка своего отца, она ответила, что это история про нее, и тогда они зааплодировали и сказали, что эта сказка была лучше всех остальных.

Впервые за все время, что прошло с того дня, как их угнали от изумрудного источника, Катарина была счастлива. Жанду был сказочно красив — снежные горные вершины и зеленые, поросшие мхом долины, золотые купола и шпили из слоновой кости. Названия тоже были восхитительны: Нефритовые Ворота, Дворец Неземного Счастья, Зал Блаженных Размышлений. Тех немногих гостей, что приходили к ним из внешнего лица, ставили перед Зеркалом Скрытых Истин, а волшебник рассматривал отражение и по нему определял степень честности человека. Каждую ночь целая армия поваров трудилась, создавая дивные яства: целые пирамиды конфет на палочках, марципаны в форме цветов и животных, разноцветное печенье, которое таяло во рту, и еще много всего другого.

Когда люди кошу привели сюда Катарину, ее поразило, сколько горностаевого меха получили за нее кошу, и она тогда подумала, неужели народ Жанду настолько богат, что совсем не считает денег. Теперь-то она поняла, что весь мир не мог предложить им того, чего бы у них не было — в Жанду находились все земные блага, какие только они могли себе представить.

Кроме сказок. Впервые за много лет человек из чужого мира рассказал им что-то новое.

Катарину с девочкой поселили в богатых покоях с огромными застеленными шелком кроватями, дали новую одежду и драгоценности и столько еды, сколько они могли съесть, а также разрешили свободно передвигаться по городу, но с наступлением вечера они должны были возвращаться во дворец, чтобы рассказать Небесному Правителю еще одну историю. Они узнали обычаи и традиции Жанду. А Катарина раскрыла секрет их фантастических женских причесок: сначала на голову надевался особый обруч из нефрита, затем через него пропускали длинные волосы, закручивали их в локоны и заплетали в косы, чтобы нефрит не проглядывал, — создавалось впечатление, будто волосы стоят так сами по себе, — а потом закалывали их длинными палочками из слоновой кости, похожими на вязальные спицы. Золотоволосые чужеземки — и мать, и дочь — носили по местному обычаю длинные шелковые мантии и шлепанцы с загнутыми кверху носами, но каждый вечер, рассказав очередную историю, Катарина пересчитывала увеличивающуюся груду монет и мечтала о том дне, когда они смогут снова отправиться в путь.

Они понемногу привыкали к жизни в королевстве, Адриану постепенно стали отпускать кошмары, она подросла и окрепла. Придворный врач, осмотрев ее, сказал, что у девочки малокровие, потому что ее мать недоедала, когда была беременна ею, и прописал ей особый чай, который пили в Жанду, воду, которую Летная Роза называла волшебной, и воздух, который был настолько чист на этой большой высоте, что обладал целебными свойствами.

При этом врач предупредил, что девочке опасно уезжать отсюда, потому что она снова ослабнет, как только покинет этот целебный край. Катарина поверила его словам, к тому же здесь, в Жанду, ее дочь по крайней мере в безопасности, и ей ничто не угрожает. Впервые в жизни у Адрианы были дом и уверенность в завтрашнем дне — так же, как когда-то у Катарины, когда она жила в Бадендорфе с Изабеллой Бауэр. И было ли у Катарины право отнимать это у дочурки?

И каждый вечер, дождавшись, когда Адриана уснет и все во дворце затихнет, Катарина садилась у лампы и разглядывала иконку святой Амелии и синий самоцвет. Иерусалим теперь казался ей таким далеким, ей даже не верилось, что он вообще существует, да и прошло уже почти двадцать пять лет с тех пор, как ее отец оставил свою новорожденную дочь на попечение бедной швеи. Жив ли он еще?

Они прожили в Жанду уже год. Когда Катарина, как обычно, пересчитывала золотые монеты, размышляя о том, достаточно ли она накопила, чтобы уехать, в ее покои вошла Летняя Роза и произнесла:

— Пойдем со мной. — Катарина машинально потянулась, чтобы взять за руку Адриану, но Летняя Роза остановила ее. — Не бери с собой ребенка. Это может ее напугать.

Но Катарина никуда не выходила без дочери, и Адриана пошла с ними по незнакомому коридору в ту часть дворца, в которой им никогда прежде не приходилось бывать. Остановившись у запертой двери, которую охраняла стража, Летняя Роза очень серьезно сказала:

— Сначала ты испугаешься, но он совершенно безопасен.

— О ком вы говорите, госпожа?

— Это — мой сын, наследный принц Жанду.

Катарина была поражена. Никто никогда не говорил ни о каком принце и ни о каких наследниках престола вообще. Она удивилась еще больше, когда ее провели через две другие усиленно охраняемые двери в самое удивительное помещение, какое ей когда-либо доводилось видеть.

Здесь не было ни одного окна, и ни один луч солнца не проникал сюда. Но с высоких потолков свисали сотни светильников, а на стенах в подсвечниках горели свечи. Над этим огромным залом поднимался высокий купол, расписанный под голубое небо с белыми облаками, а почти весь пол занимал пруд, в которым плескались золотые рыбки, а в камышах стояла величественная белая цапля. Повсюду стояли громадные горшки с деревьями, вдоль пруда рос кустарник и цвели прекрасные цветы, отчего казалось, что находишься под открытым небом, хотя небо над головой было ненастоящим. То здесь, то там виднелись лужайки и выложенные плиткой дорожки. Катарина глазам своим не верила: среди кустарника паслись газели, и над ней, напугав ее, пролетела птичка.

— Не волнуйся, — сказала Летняя Роза. — Сначала люди пугаются при встрече с ним. Но, уверяю тебя, он совершенно безопасен.

Катарина задумалась, не в тюрьма ли это, в которой держат наследного принца, вдали от солнечного света и взоров его подданных, и стала гадать, какое же преступление он мог совершить. Она крепче сжала руку Адрианы, уже жалея о том, что взяла ее с собой.

Его звали Ло-Тан, что означало «Свирепый Дракон», и Катарина узнала, что все те вечера, когда она рассказывала сказки во дворце, он, никем не видимый, сидел за ширмой и тоже слушал. А теперь он пожелал лично познакомиться с рассказчицей.

Летняя Роза объяснила, что именно из-за сына Катарину в первую очередь и привезли в Жанду, потому что Небесный Правитель издал указ найти наследнику невесту, подробно описав, какой она должна быть. Увидев Ло-Тана, Катарина поняла, почему Летняя Роза отвергла ее, как только увидела: какой бы белокожей и светловолосой ни была она сама, ее все же нельзя было даже сравнить с молодым человеком — настолько бледным и бесцветным он был, «Наверное, альбинос», — подумала Катарина.

Неужели они думали, что он вырастет в свирепого дракона? Он поразил Катарину своим сходством с голубем, — безупречно белым, нежным и кротким. Катарину пленили его глаза: красные зрачки в окружении розовой радужки. Они смотрели прямо и доверчиво, а улыбался он дружелюбно и обезоруживающе.

Не успела Катарина ответить на его приветствие, произнесенное мягким голосом, как Адриана вырвала у матери свою руку и, вместо того, чтобы убежать, как опасалась Летняя Роза, подбежала прямо к принцу, и, вцепившись в его желтые панталоны, спросила:

— Ты — кролик?

— Адриана! — крикнула Катарина.

Но принц только рассмеялся. И, опустившись на одно колено, спросил:

— А я похож на кролика?

Адриана задумалась.

— Ну, вообще-то, у тебя нет ушей.

Он широко улыбнулся.

— Это потому, что иногда я их снимаю.

Девочка просияла.

— Правда? А где ты их хранишь?

Ло-Тан поднялся на ноги и спросил Катарину голосом мягким, как облака:

— Не окажет ли молодая госпожа честь рассказать мне какую-нибудь историю?

И Катарина ответила, вспыхнув:

— Почту за честь, господин, — и Летняя Роза улыбнулась со слезами облегчения и радости на глазах.

Катарина с Адрианой стали бывать днем в зачарованном внутреннем саду с бассейнами и водопадами, в котором летали птицы и паслись ручные олени. Ло-Тан никогда не выходил за эти стены, потому что придворный врач считал, что солнечный свет может повредить ему или даже убить. Катарину это не беспокоило, потому что рядом с ним ей было хорошо и спокойно, и Адриана, которую он прозвал Счастливой Букашкой, любила играть в его чудесной стране.

Свирепый Дракон застенчиво признался Катарине, что ее имя кажется ему неподходящим и труднопроизносимым, поэтому он придумал для нее новое: Вей-Минг, что означает «Золотой Лотос». Однажды днем Летняя Роза пришла к Катарине в Сад Мирных Размышлений и, назвав ее «Золотым Лотосом», сказала:

— Ты собираешься покинуть нас.

Катарина увидела печаль на круглом лице женщины и вдруг поняла, что успела привязаться к Летней Розе и что будет по ней скучать.

— Да. У меня достаточно денег, чтобы оплатить место в караване, идущем в Иерусалим.

— И ты возьмешь с собой свою дочь?

Катарина ответила не сразу, потому что еще не решила. Адриане исполнилось пять лет, она была счастливым здоровым ребенком, у нее появилось много друзей, а самым любимым был Свирепый Дракон. И все во дворце ее любили. Но Катарина всегда говорила ей, что они здесь только на время и однажды им придется уйти.

— Выслушай меня, — мягко сказала Летняя Роза, понимая, что молодую женщину мучает неразрешимый вопрос, потому что какая мать согласится оставить своего ребенка и отправиться в длительное путешествие, которое неизвестно чем закончится? — Этот твой Иерусалим, как я поняла, находится очень далеко. Пока ты будешь туда добираться, всякое может произойти. Тебя уже похищали и продавали дважды, это же может случиться опять. И если ты оставишь Счастливую Букашку здесь, она осиротеет. Если же ты возьмешь ее с собой, ее могут убить, продать в рабство или же она заболеет, покинув наш целительный край.

Катарина кивнула. Летняя Роза сказала то, о чем она думала сама.

И тут Летняя Роза сказала такое, от чего Катарина потеряла дар речи:

— Выходи замуж за моего сына, и мы разыщем твоего отца.

Молодая женщина молчала, и Летняя Роза продолжила:

— Нашей династии нужны здоровые наследники. Ни один из детей моего брата не выжил, а Ло-Тан — мой единственный сын. Пятнадцать лет назад, когда Ло-Тану было двенадцать, мы объявили о том, что нужно найти женщину, такую же, как он. Мы думали, что поступаем правильно. А теперь мы думаем, что такой женщины нет.

Катарина пришла в себя:

— Но… я не люблю его.

Летняя Роза с недоумением посмотрела на нее:

— Какое отношение любовь имеет к браку? Я тоже не любила отца Ло-Тана.

— Кроме того, я замужем, — тихо сказала Катарина.

Летняя Роза взяла ее за руку.

— Дорогое дитя, мужчина, которому ты отдала свое сердце, уже умер. Ты должна прожить свою жизнь. Я уверена, что он бы не возражал. Скажи, ты ведь привязана к моему сыну?

— О да, — ответила Катарина, и это была правда. Она действительно глубоко привязалась к кроткому Ло-Тану. Добрее и скромнее мужчины не было на свете, кроме того, он так любит Адриану.

— Если ты выйдешь за него замуж, — продолжала Летняя Роза, — то сможешь остаться в Жанду. О твоем желании найти отца узнают во всех концах земли — так же, как двенадцать лет тому назад, когда мы искали женщину-альбиноса. Тебя привезли из Персии, разве не так? Мы сможем добраться и до Иерусалима. Здесь останавливаются все караваны, и все погонщики знают, как они могут обогатиться, если найдут то, что мы ищем. Таким образом, Вей-Минг, тебе не придется разлучаться с дочерью и преодолевать опасности и ты отыщешь своего отца.

Катарина ответила:

— Я должна подумать. — И в эту ночь она молилась святой Амелии о том, чтобы та вразумила ее, как ей поступить, держа перед собой иконку, у которой где-то на другом конце света существовала вторая половинка — еще один образ святой Амелии со священным синим камнем, которым, может быть, завладел дворянин из Европы с сияющей, подобно солнцу, бородой, уставший ждать, когда же его дочь отыщет его. Она также обращалась к Адриано, которого будет любить до конца своих дней, и, наконец, помолилась о своей спящей дочери, Счастливой Букашке, чтобы здоровье, радость и покой никогда не оставляли ее.

Когда наутро первые лучи солнца проникли сквозь шелковые занавески их покоев и Катарина услышала шепот придворных, журчание воды в фонтане и радостное пение птиц, Катарина удивилась — как она вообще могла сомневаться. Потому что то, о чем сказала ей Летняя Роза, было действительно мудро. К тому же Катарина действительно привязалась к Ло-Тану.

Поэтому она ответила «да», и чудесным летним днем все обитатели Жанду собрались на величественную церемонию — Катарина Бауэр-фон Грюневальд из Бадендорфа, что в Германии, у которой была дочь от рыцаря Братства Марии дона Адриано из Арагона, в Испании, вышла замуж за племянника-альбиноса Небесного Правителя и сына Летней Розы, принца Ло-Тана, став принцессой Жанду Вей-Минг.

Как и было обещано, Небесный Правитель разослал людей на поиски голубого камня и отца Катарины: послы и скороходы разносили указ правителя Жанду о большом вознаграждении, которое получит каждый, кто что-нибудь знает о синем камне и о человеке с золотой бородой по имени фон Грюневальд.

Слухи разлетелись подобно ветру. И уже скоро появились первые результаты: к подножию плато люди начали приносить всевозможные синие камни, от больших — размером с дыню — до мелких, как горох; переливчато-синие и небесно-голубые, зеленоватые и почти черные. Каждый день стража выезжала, чтобы забрать камни и принести их Катарине, и каждый день они выплачивали вознаграждение.

А потом Небесный Правитель приказал придворным художникам сделать копии с иконы святой Амелии на прочной бумаге, и они выполнили их очень похоже, если не считать того, что им не удалось передать живой синий цвет камня, а у святой были азиатские черты. Эти произведения искусства вывезли из Жанду в виде свитков, на которых на латыни, арабском, немецком и на языке кошу было обещано вознаграждение.

Шли годы. У Катарины к Ло-Тану так и не проснулась та страсть, которую она испытывала к Адриано, но ее привязанность к доброму и кроткому мужу была очень глубокой. Она разделила с ним его мир, в котором не было доступа солнцу, а Адриана росла и расцветала. У нее появился брат, потом сестра, а потом еще один брат. Когда Адриана достаточно подросла, то стала посещать школу вместе с другими детьми, жившими при дворе, где их учили производить простейшие вычисления на специальном приборе, который назывался «абак», и писать каллиграфическим почерком буквы и слова. А вот географии Адриана не знала совсем, потому что жители Жанду считали, что земля плоская и в центре ее расположен Жанду, зато у них были уроки астрономии и математики, а также поэзии и живописи.

В Жанду по-прежнему привозили синие камни, большие и маленькие, прозрачные и матовые, от зеленовато-голубого до ярко-синего цветов — вместе с историями о светлобородых мужчинах. Катарина выслушивала каждый так же внимательно, как она изучала камни, однако ни один из них по описанию не походил на немецкого дворянина, уехавшего в Иерусалим на поиски волшебного голубого самоцвета.

Наконец однажды летом, на десятый год после того, как был разослан указ, а Катарина, наслаждавшаяся в Жанду жизнью с Ло-Таном и детьми, начала подумывать о том, не отправиться ли ей все же в путешествие самой, прибежал скороход со словами, что некие торговцы нашли человека, который искал синий камень.

Катарина, как всегда полная надежд и сомнений, спросила:

— Вы отыскали моего отца?

— И вы его сейчас увидите!

Чужеземца проводили в Сад Бесконечного Блаженства, где собралась вся королевская семья. Сердце Катарины отчаянно билось в груди, в голове беспорядочно вспыхивали вопросы: «Что мы скажем друг другу?», «Как мне его называть?», «Он один или с моими братьями?»

Когда он вошел в сад, яркое солнце осветило пришельца. Катарина вскрикнула. Сначала она увидела мантию, потрепанную и залатанную, и уже не такую белую, какой она была тогда, у изумрудного источника, но по-прежнему величественную. Лицо Адриано было темным от загара и резко выделялось на фоне белых волос, доходящих до плеч. И, хотя он поседел, глаза у него оставались такие же темные, как и раньше, и он не выглядел старым, просто у него было лицо человека, который много странствовал.

Катарина бросилась к нему в объятия, и при всеобщем изумлении и благоговении Адриано рассказал, что был в Ташкенте, когда встретил человека, который показывал всем маленькую иконку. И тогда он понял, что нашел ее.

Катарина не сводила с него глаз, трогала его руками и про себя благодарила Бога за это чудо.

— Но ведь тебя убили у изумрудного источника! Я видела собственными глазами!

Адриано не мог насмотреться на Катарину, которая была по-прежнему его Катариной и одновременно чужой в этих шелковых одеждах, с золотыми волосами, уложенными в необычную прическу наподобие птичьей клетки.

— В нашем караване был один человек, который позарился на мою мантию и украл ее, пока я купался. Ему не повезло — в этот момент на нас как раз напали кошу. Я был ранен и чуть не утонул в источнике. Но меня нашли кочевники — они забрали меня к себе в шатры и выхаживали, пока я не поправился.

Поняв, что сейчас услышат историю, Небесный Правитель с Летней Розой, Ло-Тан и дети придвинулись поближе.

— После того как я поправился, — продолжал Адриано, — и попрощался со своими спасителями, я стал разыскивать тебя, Катарина. Но твой след оборвался, у меня не было никакой возможности узнать, где тебя искать, и вообще — жива ли ты еще. И я поехал в Иерусалим, потому что подумал, что если и найду тебя когда-нибудь, так только там. Я искал синий камень, но его уже увезли оттуда. Я встретил одного человека, который рассказал мне про саксонского дворянина, барона фон Грюневальда, который тоже приезжал в Иерусалим за синим камнем. Мы опоздали на пятнадцать лет, Катарина. Этот человек рассказал мне, что потом фон Грюневальд поехал в Багдад, и я отправился за ним. Все эти годы я шел по следу твоего отца, надеясь, что он приведет меня к тебе.

— Но ты так и не разыскал его?

— Нет, зато я разыскал тебя, — сказал он, улыбнувшись.

— Но как же твоя миссия на Крите? Как же твое братство? Разве ты не должен вернуться к ним?

— Пока я был в Иерусалиме, до меня дошли слухи, что Крит захватили турки и вырезали моих братьев, всех до одного. — Он замолчал и посмотрел на своих слушателей как человек, владеющий какой-то удивительной тайной. — А теперь главное… Катарина, хоть я и не отыскал твоего отца, но я знаю, где он.

Все, кто был в саду, дружно вздохнули, потому что всем было известно, что Катарина всю жизнь его разыскивала.

— Говори же, — сказала она.

— Когда я был в Ташкенте, один человек, рассказал мне об отце и трех его сыновьях, немцах, у которых была такая же иконка, что и у тебя. И они искали голубой камень. Им сказали, что его продали монахам, которые шли на восток, в Китай, где они собирались посетить императорский двор. Вот куда направился твой отец, Катарина, — в Китай, и, скорее всего, он все еще там.

Принесли еду с вином, и невероятные люди в удивительных одеждах закружили вокруг него, как экзотические птицы. Адриано улыбался, видя, какое внимание ему оказывают, потому что не знал, что его ждет, когда его под охраной везли в это изолированное поднебесное королевство.

Но, когда к нему подвели молодую девушку, и она почтительно поклонилась ему и назвала отцом, улыбка сошла с его лица. В саду все затихло, казалось, замолкли даже птицы и фонтан перестал журчать. Прошло несколько минут, прежде чем он смог заговорить, голосом, напряженным от переполнявших его чувств: «В моем доме в Арагоне на стене висел портрет моей матери, на котором она изображена в том же возрасте, что и ты сейчас. Я как будто увидел ее, Адриана, так вы похожи».

Отец с дочерью обнялись, и все заплакали, и громче всех Небесный Правитель, который рыдал, как дитя, утирая слезы белыми рукавами.

В ту ночь, когда Катарина лежала в объятиях Ло-Тана, он прошептал ей:

— Если ты хочешь вернуться к Адриано и быть его женой, я пойму и отпущу тебя, ведь он был твоим первым мужем. И, если ты захочешь отправиться в Китай на поиски своего отца, я дам тебе свое благословение. Но я молю Кван-Инь, моя возлюбленная Катарина, о том, чтобы я навсегда остался в твоем сердце.

Но она ответила:

— Мы с Адриано не были женаты по нашим законам. Ты — мой муж, Ло-Тан, и всегда им будешь. Этот камень значил для моего отца больше, чем дочь. Он не просто оставил меня на попечение незнакомого человека, он меня бросил. А если сейчас я отправлюсь за ним, то я брошу своих детей. Но мои дети значат для меня больше, чем эфемерный синий камень. Я не поеду за ним. Мое место здесь, рядом с тобой и моей семьей.

На следующее утро она пришла к Адриано, который не мог надивиться богатствам и славе Жанду. Взяв его загрубевшие ладони в свои, она сказала:

— Я не поеду в Китай и не буду искать своего отца. Наверное, он был одержим синим камнем, так же, как я была одержима им. Думаю, что в своих скитаниях я потеряла представление о своей истинной цели, так же, как он — о своей. Мой отец выбрал свой путь, Адриано, а я — свой. Я остаюсь здесь. Но я была бы бесконечно счастлива, если бы ты прекратил свои скитания и тоже остался здесь. Ты можешь остаться здесь… в качестве моего хорошего друга? — спросила она, потому что она была женой Ло-Тана, и оба они знали, что близость, которая была когда-то между ними, уже не возродится.

Ответ Адриано был искренним и прочувствованным:

— Когда мы впервые встретились с тобой, Катарина, я был другим человеком. Я пылал ненавистью ко всем, чьи убеждения отличались от моих. Если человек не принимал Христа, значит, ему нельзя было доверять. В своем высокомерии я полагал, что мое предназначение — привести всех к истинному Господу, волей или неволей. Но, очнувшись после набега у изумрудного источника, увидел, что нахожусь среди людей, поклоняющихся огню, а они заботились обо мне, выхаживали и относились ко мне с большой добротой. Раньше я назвал бы их слугами дьявола, но тогда я понял, что они обычные люди, такие же, как и все, — они также борются за выживание, живут страхом и надеждой и поклоняются тем силам, в которые верят. Я уже не считаю, что можно обратить людей в истинную веру силой. Я буду счастлив остаться здесь, чтобы привести народ Жанду к Иисусу, Катарина, и, если они примут Его — пусть будет так.

Потом Адриано сказал, что не имел никакого права тогда, много лет назад, жениться на ней. Он нарушил свои обеты и поэтому не сомневался, что то, что произошло у изумрудного источника, было наказанием за это. И все эти годы он замаливал свой грех, разыскивая синий самоцвет и отца Катарины, и не прикасался к женщинам.

Катарина выслушала рассказ Адриано и задумалась о превратностях судьбы. А что если бы Катарина не успела застать свою мать, Изабеллу Бауэр, в живых? И тайна рождения Катарины умерла бы вместе с ней? Тогда Катарина вышла бы замуж за Ганса Рота и переехала в его дом за цехом по производству пивных кружек и прожила бы там всю жизнь, думая, что Бадендорф — это и есть мир.

И она сказала Адриано:

— Мне приходилось переодеваться юношей и жить в турецком гареме; я попала в кораблекрушение, меня похищали и продавали в рабство; я был христианкой, мусульманкой и поклонялась богине; я любила мужчину, которого теряла и находила вновь; я познала блаженство и боль, удовлетворение и разочарование.

Я говорю на немецком, арабском, латыни и на языке жанду; я побывала в самых отдаленных уголках земли и увидела неописуемые чудеса. Но все это время моим домом был Бадендорф. И он до сих пор остается моим домом, с его рекой, лесом и замком. Но Жанду — тоже мой дом. И, хоть я уже сомневаюсь, что смогу когда-нибудь разыскать своего настоящего отца, отец у меня все же есть — в лице Небесного Правителя. У меня брат в твоем лице, Адриано, а также сестра и моя третья мать — Летняя Роза. Здесь, в Жанду, у меня появилось много кузенов и других родственников, моя теперешняя семья даже больше семьи Ротов в Бадендорфе. У меня есть Адриана, Ло-Тан и дети от него. Все эти годы я разыскивала свою семью, но только теперь поняла, что все это время она была со мной. Я разыскивала голубой самоцвет, но он тоже все это время был со мной — на иконе святой Амелии. Поэтому я остаюсь, в Жанду, ибо мое место здесь.

Какое-то время спустя

Катарина до конца своих дней прожила в отрезанном от мира горном королевстве, наблюдая за тем, как вырастают ее дети, и сидя рядом с Ло-Таном, когда тот занял трон своего дяди, став Небесным Правителем. Когда умерла Летняя Роза и ее похоронили, Катарине пришлось еще раз пережить потерю любимой матери. Когда же в возрасте девяноста трех лет умер Адриано, по нему скорбели все жители королевства, потому что они очень полюбили те истории, которые он им рассказывал.

На протяжении еще двух поколений рассказы Катарины фон Грюневальд передавались из уст в уста, пока однажды Жанду не исчез с лица земли — его уничтожила не армия захватчиков, а сама природа: землетрясение невиданной силы смело стены, купола и шпили сказочного города вместе со всеми его жителями. Потом прошли ураганы с дождем и снегом и занесли грязью, валунами и дюнами разрушенный Жанду. Проходили десятилетия, века, климат менялся, пока наконец пески пустыни не похоронили под собой последний шпиль, так что через пять столетий археологи, перебирая обломки камней, будут пытаться себе представить, как выглядел процветавший здесь некогда город.

Барон Иоганн фон Грюневальд действительно отправился вместе с сыновьями в Китай, узнав от ташкентского купца, что голубой самоцвет отправился с консорциумом католических монахов к императорскому двору, где они собирались распространять слово Божье. Он никогда не забывал, что в Германии у него есть дочь, которую он оставил на попечение швеи, и в душе верил, что когда-нибудь он за ней вернется. Но барон был прирожденным странником, все, что ему было нужно, — это вечные поиски. Как Грааль Христа манил благородных духом людей в чужие земли, так его манил камень святой Амелии. Когда же он наконец нашел его — а владела им тогда придворная куртизанка, знавшая толк в искусстве любви, — и взял в руки вещь, которую искал почти всю свою жизнь, камень мгновенно утратил для него какую-либо ценность, и сам он лишился смысла существования. Поклявшись вернуться домой, за дочерью, Иоганн фон Грюневальд умер в далеком Китае, так больше никогда и не увидев своей любимой Европы.

Из Китая голубой самоцвет перевезли на торговом корабле в Голландскую Индию, где некий романтичный капитан, веривший, что камень обладает любовными чарами, и надеявшийся с его помощью убедить одну молодую даму, жившую в Амстердаме, выйти за него замуж, назвал эту драгоценность, утратившую всякую связь с христианскими святыми, Звездой Китая.

Недалеко от индийского побережья корабль атаковали, капитана продали в рабство, а Звезду Китая забрали в бомбейский храм, где она стала украшать статую бога, так что некоторое время она была известна под именем Глаза Кришны.

Но, когда во время религиозной войны на храм напали и разграбили его, один голландский мореплаватель освободил камень и привез его на север, в Амстердам, где и продал ювелиру по имени Хендрик Клоппман. По письмам, которые за несколько лет до этого приходили в гильдию ювелиров от капитана торгового корабля, интересовавшегося приблизительной стоимостью камня, Хендрик Клоппман узнал в нем Звезду Китая, а также вычислил по этим письмам, что влюбленный капитан собирался подарить его некой молодой даме, проживавшей на Кайзерграхт-стрит. Будучи человеком честным и совестливым, Клоппман разыскал эту молодую женщину, с тем чтобы отдать ей камень.

Дама, уже давно немолодая и давно расхотевшая вступать в брак, равнодушно приняла самоцвет, сказав, что смутно припоминает несчастного капитана торгового судна, и тут же продала его Клоппману за сумму, которой было достаточно, чтобы открыть свой собственный магазин тканей и навсегда потерять зависимость от мужчин.

Клоппман же отправился в Париж, где, в надежде получить за камень десятикратную его стоимость, создал вокруг Звезды Китая романтический ореол, сочинив сказку про придворного китайского волшебника, который сотворил этот кристалл из северных ледников, костей дракона, крови феникса и сердца девственницы.

И в Париже нашлись те, кто ему поверил.