Американский Запад

1848 г. от Р.Х.

«Север, юг, запад или восток — скажи мне, о, Дух, где мой уголок?»

Произнеся про себя это заклинание, Мэтью Лайвли еще немного подержал глаза закрытыми, прежде чем открыть их и посмотреть, где остановится раскрученный камень. Именно так Мэтью и принимал все важные для себя решения — советовался с Благословенным Камнем.

Он открыл глаза. Камень показывал на запад.

Его слегка потряхивало от волнения. Он и так собирался отправляться на запад, чтобы посмотреть на новую страну по ту сторону Скалистых Гор, а может быть, и обустроить там свою жизнь. Если бы Благословенный Камень велел ехать на восток, значит, он бы отплыл в Европу; если бы на юг — тогда он направился бы в Флориду; а вот если бы он показал на север — тогда ему бы пришлось переселяться в дикие канадские земли.

Но камень указывал на слово «запад», которое он написал крупными печатными буквами на большом белом квадратном листе бумаги вместе со словами «юг», «восток» и «север», выверив расположение этих четырех сторон света с помощью компаса. Потом он положил посередине гладкий кристалл, который его мать окрестила Благословенным Камнем, и стал его крутить. И, когда он остановился, его заостренный конец указывал на запад.

Мэтью едва мог сдержать свою радость. Скомкав лист и положив кристалл обратно в ящичек с бархатной подкладкой, он сбежал вниз по лестнице, чтобы сообщить матери о своих планах. Но на нижней площадке остановился как вкопанный. Вход в гостиную был задернут шторами, а это значило, что там идет сеанс и мать сейчас отвлекать нельзя.

Мэтью это не расстроило. Он молод и голоден и отпразднует сейчас это событие на кухне тортом и молоком, пока жаждущие общения с духами клиенты матери не разойдутся.

Отрезав себе увесистый клин шоколадного торта, он подумал: хорошо бы, чтобы сегодняшнее общение матери с духами прошло удачно; он был не в том настроении, чтобы ругаться с ней или выслушивать возражения по поводу своего намерения уехать. Мэтью нужно уехать, если он не уедет, то умрет здесь, в Бостоне.

А все из-за Онории. Она буквально убила его своим отказом выйти за него замуж. Это был смертельный удар прямо в сердце; никакие бальзамы и мази не залечат этой раны. Дело даже не в том, что она отказала, а в том, как она это сказала. Голосом, в котором слышалось отвращение: «Я не смогу жить с мужчиной, который ежедневно прикасается к заразным телам». Мэтью не упрекал ее за это. Онория была довольно хрупкой и почти все свое время проводила на кушетке, на которой она даже принимала гостей. Да и сам он был отнюдь не богатырского сложения. Мэтью Лайвли прекрасно понимал, какое впечатление он производит на людей: бледный нервный молодой человек, который к тому же заикается и слишком неуверен в себе, несмотря на то, что учится в колледже.

И все же ее отказ больно ранил его, поэтому Мэтью Лайвли, двадцати пяти лет от роду, решил, допивая свой стакан молока, что с женщинами он покончил навсегда.

На кухню вошла Ханна Лайвли, дочь Молли Прентис, которая когда-то была неравнодушна к Александру Гамильтону, невзрачная женщина в черном бомбазине и маленьком кружевном чепчике.

— Ну, как погадала, мам? — спросил Мэтью. Он гордился тем, что его мать была самой известной спириткой на всем восточном побережье.

— Духи сегодня откликались очень легко. Даже без помощи Благословенного Камня. — И она выжидательно посмотрела на него.

— Мам, камень показал на запад.

Она кивнула со значительным видом.

— Дух, управляющий этим камнем, знает, в чем твое предназначение.

Шестидесятилетняя Ханна Лайвли, которую их многочисленные друзья и соседи считали прозорливой, свято верила в силу этого кристалла, поэтому Мэтью не стал говорить ей, что ему пришлось крутануть его одиннадцать раз, прежде чем тот наконец указал на запад. Будем считать, что камню просто нужно было разогреться.

— Я должен сейчас же ехать в Индепенденс, — возбужденно заговорил он. — Говорят, отправляться нужно не позднее первого мая. Фургоны, отправляющиеся после первого мая, не проезжают мимо таких же хороших пастбищ, да и до Калифорнийских гор нужно добраться до первого снегопада… — Он запнулся, поняв, что выдал самого себя, а именно — что он в любом случае запланировал ехать на запад.

Но его мать это уже не волновало. Раз кристалл выразил свое одобрение, значит, ее сын может отправляться, куда его душа пожелает.

Они слышали, как открылась и закрылась парадная дверь и в прихожей раздались чьи-то шаги. Это был отец Мэтью, он стряхивал капли дождя со своего цилиндра, — высокий седовласый джентльмен с изысканными манерами, приличествующими его профессии. Он сказал торжественным голосом:

— Мальчик Симсонов умер. Это была пневмония — его нельзя было спасти, — и прошел в библиотеку. Джекоб Лайвли сел за свой письменный стол и по привычке решил довести дело до конца, прежде чем заняться чем-то другим. Он достал бланк свидетельства о смерти, обмакнул перо в чернила и аккуратно заполнил все графы, взглянув на свои карманные часы, чтобы вычислить время смерти: от дома Симсонов было ровно шесть минут ходьбы.

Только после того, как он покончил с делами, он с улыбкой встал, возвращаясь к обязанностям мужа и отца.

— Верно ли я понял по выражению лица моего сына, что решение принято?

— Я еду на запад, отец!

Джекоб обнял сына и сказал с необычайной нежностью в голосе:

— Видит Бог, я буду скучать по тебе, сынок. Но ты рожден для того, чтобы пустить корни на чужой стороне. Мы с матерью всегда это знали. — Супруги Лайвли видели возрастающее беспокойство своего младшего сына и понимали его стремление переехать туда, где он будет нужен. Они тоже думали, что на западе он найдет наилучшее применение своим знаниям. — Время не ждет, сынок, с Богом!

Родители сделали ему подарок: черную сумку, на которой золотом были вытеснены его инициалы. Внутри лежали скальпели, ножницы, медицинские иголки, шелковые и кетгутные нитки для наложения швов, перевязочные материалы, шприцы и катетеры — все абсолютно новенькое. Он широко раскрыл глаза, достав из сумки особенно ценный инструмент.

— Стетоскоп!

— Из Франции, — сказал отец, сияя от гордости. В те дни они были еще большой редкостью на этой стороне Атлантики.

Длинную деревянную трубочку с расширенным концом, который приставляли к груди пациента, изобрели всего за несколько лет до этого. Сначала инструмент был гораздо короче, но потом врачи сообразили, что если удлинить слуховую трубку, то расстояние будет достаточным, чтобы блохи пациента не смогли перепрыгнуть на врача.

Его мать решила погадать перед его отъездом еще раз: она планировала отправить Благословенный Камень вместе с ним, рассудив, что за те три тысячи миль, что ему придется проехать от Бостона до Орегона, Мэтью кристалл будет гораздо нужнее, чем ей.

Пока мать с глазу на глаз советовалась с Благословенным Камнем, Мэтью мерил шагами гостиную. Предстоящее путешествие одновременно радовало и пугало его. В первый раз в жизни он принял самостоятельное решение. С младенческих лет он всегда жил с оглядкой на кого-то. Даже профессию, по примеру старших братьев, выбрал ту же, что и у отца (если же до этого у Мэтью и были мечты о другой карьере, он похоронил их, потому что столь дерзкая инициатива была не в его характере).

Пообщавшись с духом Благословенного Камня, Ханна взяла руку сына и вложила в нее камень.

— А теперь послушай меня, сынок, — мрачно сказала она. — Тебя ждет большое испытание. Ты должен быть сильным, мужественным и мудрым, чтобы достойно встретить его.

— Я знаю, мама, — мягко ответил он. — Ты говоришь про долгую и опасную дорогу в Орегон.

— Нет, сынок, я говорю не о дороге. Да, она будет тяжелой, но какой путь легок? Я имею в виду другое… некий поворотный момент в твоей жизни. Нечто… — и на лице ее отразилась тревога, — ужасное и мрачное.

Это встревожило его.

— А этого можно как-нибудь избежать?

Она покачала головой.

— Это уже ждет тебя, это твоя судьба. Делай то, что подскажет тебе кристалл, сынок, и он выведет тебя к свету и жизни.

Ему уже нужно было ехать, так как путь предстоял неблизкий — сначала пешком, потом верхом, в экипаже, на пароходе и на поезде, — чтобы добраться из Бостона до Индепенденса, откуда он отправится навстречу своей судьбе.

— Я уже говорил вам, — голос проводника сбивался на крик, — что не беру женщин, которые сами по себе, и разговор окончен!

Эммелин Фитциммонс с негодованием смотрела на Амоса Тайса. Она уже две недели торчала в Индепенденсе, откуда отправлялись на Орегонский Путь, и так и не смогла найти ни одного проводника, который согласился бы взять ее с собой. Это несправедливо! Сколько угодно одиноких мужчин могут получить место в веренице крытых повозок. А одна-единственная женщина…

Ей хотелось плакать.

Капитан Амос Тайс был из горцев, о чем свидетельствовало его одеяние: длинная куртка из оленьей кожи с бахромой поверх полосатых штанов, ботинки, фланелевая рубашка и расшитый бусинами индийский ремень, с которого свисал длинный охотничий нож. Лицо, красное от загара, и седую бороду наполовину скрывала широкополая шляпа в пятнах пота. Никто не знал, почему его называли капитаном, но он был известен своей честностью, а также тем, что всегда доставлял своих спутников точно к месту назначения. Тайс смерил дерзкую молодую женщину взглядом: нельзя сказать, чтобы Эммелин Фитциммонс была красавицей, да и эти непокорные волосы цвета имбиря и веснушки были в его вкусе, но все же нельзя было не признать, что она довольно хорошенькая, к тому же фигура у нее была весьма аппетитная, — на беду многим мужчинам.

— Извините, мисс, — снова сказал он, — но таковы правила. Незамужние женщины не могут путешествовать в одиночку.

Эммелин впала в уныние. Это уже седьмой проводник, который отвечает отказом, шансов становится все меньше. Первые проводники уже ушли; через пару недель рейсы прекратятся — в Сьерре начнутся снегопады.

— Но я могу быть полезной. Я акушерка. — Она показала на толпу женщин с детьми. — Судя по некоторым из этих женщин, им скоро понадобятся мои услуги.

Тайс неодобрительно нахмурился. Настоящая леди не будет говорить на столь деликатную тему. Да и какая она акушерка. Слишком молоденькая и, кажется, из хорошей семьи. К тому же незамужняя. Из-за таких и возникают все неприятности. Путь до Орегона составляет две тысячи миль, и с Божьей помощью они пройдут его за четыре месяца. Слишком далеко и слишком долго для такой девицы. Он отвернулся, продемонстрировав в качестве последнего слова свою широкую спину.

— Если я найду кого-нибудь, — быстро проговорила она. — Если какая-нибудь семья согласится взять меня с собой, вы позволите мне ехать с вами?

Он почесал бороду и сплюнул табачный сок в грязь на дороге.

— Идет, только сперва я сам взгляну на эту семью.

Индепенденс был суматошным пограничным городом, где смешались люди самых разных занятий: канадские трапперы; оборванные, в меховой одежде индейцы канза, верхом на пони, янки, торгующие всевозможным товаром, и тысячи переселенцев на телегах, полные радужных надежд. Весенний воздух оглашался стуком кузнечных молотов, криками картежников на грязных улицах и звуками хонки-тонк, доносящимися из салунов.

Стоя перед входом в лавку, где торговали мануфактурой, и соображая, куда же ей теперь пойти, Эммелин услышала, как один человек говорил другому: «Да уж, сэр, слышал своими ушами от своего брата. Свиньи, говорит, в Орегоне, бегают сами по себе, и нет никаких хозяев, жирные, круглые и уже зажаренные, и из боков торчат вилки с ножами — нарезай да ешь, если проголодался».

И тут она заметила молодого врача, входящего в аптеку на противоположной стороне улицы.

Внезапно ее осенила идея, она быстро перешла улицу и тоже зашла внутрь. Постояла немного, чтобы глаза привыкли к полумраку помещения.

Полки позади прилавка были заставлены всевозможными тонизирующими средствами и порошками, исцеляющими все — от подагры до рака. Эммелин остановила взгляд на пузырьке с успокоительным сиропом для детей. На этикетке было написано, что в его состав входят морфин и спирт. Рекомендуемая доза — «пока ребенок не успокоится».

А потом она снова увидела молодого врача, разговаривавшего с аптекарем.

То, что он медик, она поняла по черному баулу в его руках — такому же, какие всегда брали с собой на вызовы ее отец и дядя. Молодой человек был худ и бледен, костюм плохо сидел на нем. Эммелин показалось, что он чем-то обеспокоен. Пока она пробиралась через очередь, к прилавку, возле которого он стоял, молодой человек открыл свой баул, вынул из него пустой пузырек и протянул аптекарю.

— Простите, доктор, вы не могли бы мне помочь?

Вздрогнув от неожиданности, он обернулся.

— Это вы мне? — спросил он, и стыдливый румянец пополз вверх от его накрахмаленного белого воротничка.

Эммелин была достаточно хорошо воспитана и знала, что нельзя обращаться к незнакомому мужчине, если тебя ему не представили. Но то было совершенно особое время.

— Меня зовут Эммелин Фитциммонс, и я хотела бы поехать на запад. Но проводники отказываются включить меня в список пассажиров, потому что я дама и путешествую одна. Доктор, пожалуйста, позвольте мне присоединиться к вам. В качестве ассистентки. Я квалифицированная акушерка. — Она раскрыла ему свою кожаную сумку, в которой лежали инструменты и лекарства, свидетельствующие о ее ремесле. — Но я умею не только это, — поспешно добавила она, пока он стоял, осторожно глядя на нее. — Мой отец был врачом, и я ему ассистировала. Я тоже хотела стать врачом, но меня не приняли в медицинский колледж. — И она с горечью добавила: — Только мужчина может быть врачом. — Но тут же улыбнулась. — Поверьте, я действительно могу вам очень пригодиться.

Мэтью не знал, что и думать об этой бесцеремонной молодой женщине. В отличие от его обожаемой Онории, худенькой и хрупкой, у мисс Фитциммонс были весьма выразительные формы. Полные свежие губы, смелый взгляд. От нее исходил волнующий женский аромат. Он сглотнул. Его взволновала столь откровенная женственность и испугало безумное предложение, чтобы двое незнакомых людей, мужчина и женщина, путешествовали вместе.

— И… извините, — произнес он, заикаясь.

— Смотрите, — она открыла свою сумку и вынула бланки свидетельств о рождении. — Я видела, что у вас в сумке лежат свидетельства о смерти. Мы просто находка друг для друга!

Но Мэтью, пробормотав извинения, выхватил из рук аптекаря наполненный пузырек и поспешно вышел.

Эммелин, не собираясь сдаваться, вернулась в многолюдный лагерь переселенцев на берегу Миссури. Многие проводники уже вышли в путь, осталось лишь несколько из них. Она отчаянно хотела поехать с Тайсом, который отправлялся утром. В отличие от большинства проводников, Тайс водил людей из Орегона и обратно, он хорошо знал дорогу и знал индейцев. Он запрашивал более высокую цену, чем остальные; но, сколько бы ни предложила ему Эммелин, этого все равно было бы недостаточно.

Она остановилась, глядя, как щеголеватый молодой человек в клетчатом жилете и лихо задвинутом на затылок котелке на глазах у небольшой толпы устанавливает на треножник фотоаппарат. «Силас Уинслоу, дагерротипист. Бесподобное изображение». Это был последний крик моды. Эммелин сама перед отъездом из дома снялась на портрет, чтобы оставить его сестрам на память. К сожалению, они не могли себе позволить сделать то же, так что Эммелин пришлось запечатлеть их в своем сердце.

Она прошлась вдоль фургонов, возле которых мужчины проверяли провизию и смазывали жиром колеса, а женщины следили за погрузкой мебели, сундуков и постелей. Увидев вновь прибывшую семью — женщина, уже на большом сроке беременности, пыталась управиться с детьми, цыплятами и телегой — Эммелин подошла и представилась как можно более приветливым тоном:

— Я квалифицированная акушерка и могла бы вам помочь, когда у вас подойдет срок, а это, несомненно, произойдет в дороге.

Женщина сказала, что ее зовут Ида Тредгуд, и поблагодарила за помощь.

— Если вы поедете с нами, мисс Фитциммонс, я сочту это за благословение Божие. Подлинное благословение. Так же, как этого мужчину, — сказала гневно Ида, оборачиваясь к своему мужу, впрягавшему волов, — которого я считаю своим проклятием.

Ясным весенним утром 12 мая 1848 года люди в лагере надели свои лучшие наряды: дамы были туго зашнурованы, в шляпках с цветами и перчатках, с зонтиками и веерами; мужчины — гладко выбриты, с прилизанными волосами, в новеньких подтяжках, сверкающих новенькими ременными пряжками. Накануне вечером в банях Индепенденса творилось столпотворение, так как все хотели как следует помыться перед тем, как выйти в путь. Оркестр играл «Янки Дудл» и «Звездно-полосатый флаг», в воздухе рассыпались фейерверки, а Силас Уинслоу делал групповые снимки тех, кто мог ему заплатить. Родственники и друзья махали на прощание руками и утирали бегущие по щекам слезы, прощаясь со своими дорогими и близкими, которых ждала пугающая неизвестность.

Переселенцы двигались с интервалом в один фут. Им предстояло пройти две тысячи миль со скоростью две мили в час. Их новенькие повозки с парусиновым верхом, которые тянули волы, прозвали шхунами прерий, потому что, передвигаясь в высокой траве, они напоминали корабли, бороздящие под полными парусами гладь зеленого океана. Отряд состоял из семидесяти двух повозок, ста тридцати шести мужчин, шестидесяти пяти женщин, ста двадцати пяти детей и семисот голов крупного рогатого скота и лошадей. Каждая повозка была нагружена личным имуществом, мебелью и закупленной в Индепенденсе провизией: двести фунтов муки, сто фунтов бекона, десять фунтов кофе, двадцать — сахару, десять — соли. Кроме того, рис, чай, бобы, сухофрукты, уксус, соления и горчица. Кроме того эмигранты везли с собой товары на продажу: рулоны хлопковой ткани для индейцев, которых они встретят по пути; кружева и шелк для испанцев; книги и инструменты для янки, уже обосновавшихся на западе. Женщины взяли с собой скатерти, фарфор и семейные Библии. Мужчины — оружие, плуги и лопаты. Их сопровождали разномастные собаки, куры и гуси.

Процессия отправилась на запад, в Индепенденс, через деревню Шони вдоль реки Канзас, где местные индейцы помогли им перевезти повозки на пароме (семьдесят пять центов за повозку — за что переселенцы считали их грабителями). Мужчины ехали верхом, женщины почти все шли пешком рядом с повозками, как и погонщики волов, за исключением старух и детей, которые ехали в повозках. В конце первого дня пути повозки, волы, лошади, мулы и скот остановились, и люди раскинули на ночь шумный лагерь, чтобы отдохнуть, а утром продолжить путь. И так они будут передвигаться в течение еще четырех месяцев — как большая деревня на колесах. По пути они встречали людей, направлявшихся в Калифорнию, — теперь ее присоединили к Соединенным Штатам, и она больше не воевала с Мексикой. Но уроженцы Орегона считали, что ехать в Калифорнию бессмысленно — бесполезная дикая местность, в которой живут лишь мексиканцы да индейцы. Одинокий всадник пытался было рассказать им что-то о золотых залежах, но его подняли на смех, назвав легковерным простаком.

Прерии тянулись перед ними ровной, зеленой, местами болотистой — там, где прошел дождь, — гладью. Эмигранты не сводили глаз с горизонта, шагая рядом со своими повозками и волами, каждая семья шла позади предыдущей семьи, возглавляя следующую: Тим и Ребекка О'Росс, их общие дети и дети от предыдущих браков; Чарли Бенбоу и его жена Флорин, владельцы птицефермы; Шон Флаэрти, ирландский певец со своей дружелюбной енотовой собакой Маргариткой; четверо братьев Шуманов из Германии, — их повозка была гружена чугунными плугами и другими фермерскими инструментами (Шуманы очень плохо говорили по-английски и долгое время считали, что слово «мул» означает «черт побери»).

В начале пути никто из переселенцев никого не знал, но довольно скоро все перезнакомились. Капитан Амос Тайс никогда не влезал в их личные дела, он только следил за тем, чтобы они оплатили дорогу, не отлынивали от хозяйственных дел и охоты и помогали отражать набеги индейцев, а их отношения его не касались. Скоро все уже знали, кто прибыл из Огайо, а кто из Иллинойса и Нью-Йорка; кто кем работал; сколько раз овдовел или вступил во второй брак. Однажды днем погонщик из Кентукки по имени Джеб подошел к Мэтью Лайвли со словами: «Миссис Тредгуд сказала, что мисс Фитциммонс говорила ей, что вы — доктор. Вы можете выдернуть зуб?» — Джеб потирал распухшую челюсть, лицо его приобрело зеленоватый оттенок. Но Мэтью ответил, что не занимается лечением зубов, но слышал, что Озгуд Ааренс из последней повозке — цирюльник.

Ида и Барнабас Тредгуды, как и большинство женатых пар в этом обозе, были женаты третий и четвертый раз соответственно (оба, соответственно, вдовели два и три раза), и у них был целый выводок детей. Ида была благодарна мисс Эммелин, которая помогала готовить, стирать и присматривать за детьми в обмен на место в повозке и защиту, потому что мужчины быстро заметили одинокую женщину и роились вокруг нее, как пчелы. Что не осталось без внимания Альбертины Хопкинс, предрекшей: «Эта девушка посеет раздор среди неженатых мужчин. Уж вы помяните мое слово, из-за мисс Эммелин Фитциммонс еще будут драться». Другие женщины поддакивали, потому что с подозрением относились к девушке, путешествующей в одиночку, тем более что эта девушка даже не чувствовала никакой неловкости от того, что она одна. В мисс Фитциммонс не было никакой застенчивости и скромности, по мнению остальных дам, слишком уж вольно она перешучивалась с мужчинами. Переворачивая бекон на сковородке, Альбертина Хопкинс произнесла достаточно громко, чтобы услышали все, в том числе и Эммелин: «Ни одна порядочная женщина не будет расхаживать с непокрытой головой и с распущенными волосами. Все мы знаем, какая участь постигла Иезавель из Библии».

Альбертина была не менее догматична и в других вопросах. Когда им встретилась негритянская семья, самостоятельно переезжавшая на запад на трех повозках, то на их просьбу присоединиться к Тайсу они ответили голосованием. Эммелин, Силас Уинслоу, Мэтью Лайвли и Ида с мужем проголосовали за то, чтобы негры поехали с ними, все остальные были против. Так что Амосу Тайсу пришлось объяснить бывшим рабам из Алабамы, что им лучше поехать в Калифорнию, где чернокожим только рады. В Орегоне не любят негров, — сказал он, и это была правда.

Когда они отъехали, оставив позади в открытой прерии три обшарпанные повозки, шесть волов, двух лошадей, одну корову и семью из пяти взрослых и семерых детей, Альбертина Хопкинс изрекла: «Если цветные желают переезжать на запад, я не возражаю. Я не имею ничего против этих людей. Просто я думаю, что им лучше путешествовать со своими. И зачем вообще ехать куда-то, где тебя никто не ждет? Не понимаю».

Альбертина была дородной женщиной с бульдожьим лицом, громогласная и тяжеловесная. О своих христианских достоинствах она распространялась не меньше, чем о сомнительной нравственности мисс Эммелин Фитциммонс, и даже двух своих детей назвала арамейскими словами из Библии, девочку — Талита Куми, что означало «Девица встань», а мальчика — Маранафа, что означало «Господь грядет». Альбертина, постоянно твердившая о своих добрых делах — наверное, потому что кроме нее их никто не творил, — верила, что призвана на запад для того, чтобы обратить тамошних язычников к Господу (правда, она не могла объяснить, какие язычники живут в Орегоне).

Мистер Хопкинс. наоборот, был спокойным и приятным человеком. Оба были вдовы — у него были свои дети от первого брака, а у Альбертины — свои, а когда они поженились, то родили еще двоих. Это была шумная орава сопливых ребят, носившихся без присмотра, таскавших еду и мучивших животных. Но Альбертина смотрела на поведение своих детей сквозь пальцы и называла их ангелочками. Мужчины, все до одного, сочувствовали тихому мистеру Хопкинсу, удивляясь, откуда берется такое терпение, пока однажды ночью — через несколько дней после того, как они выехали из Форта Ламари — братья Шуманы не обнаружили его под тополем, где он сидел и тихо пил из фляжки виски.

На четвертый вечер, за ужином, Альбертина сказала: «Эта Эммелин Фитциммонс сказала мне, что ей двадцать пять лет. Можете себе представить?» — и дальше Альбертина употребляла такие выражения, как «засиделась в девках» и «никто не берет». «Я считаю в высшей степени безнравственным, что незамужняя женщина принимает роды. Меня не интересует, чему ее там обучали по акушерству. Откуда девушка может знать о таких вещах?» И прибавила, вздохнув: «Бедная Ида Тредгуд», — и остальные поддакнули.

Мэтью Лайвли не мог не услышать громоподобного голоса Альбертины. Но он подумал, что миссис Хопкинс ошибается насчет того, что мисс Фитциммонс «никто не берет». В первые дни пути у него не раз была возможность наблюдать за молодой женщиной с буйными волосами цвета имбиря, потому что повозка Тредгудов шла всего через три повозки от его, и он подозревал, что мисс Фитциммонс просто не позволяет мужчинам выбирать ее, — она сделает выбор сама. И если она «старая дева», так это не потому, что ее никто не взял замуж.

Он не понимал, почему мисс Фитциммонс так его заинтересовала. Она ему даже не нравилась. Она вела себя совсем не так, как подобает леди, и его раздражала ее манера есть — с каким-то мужским аппетитом. Его любимая Онория едва прикасалась к еде. Она была такая изящная, с трогательно выступавшими ключицами. И такая нежная, что едва могла поднять веер, чтобы обмахнуться. Неудивительно, что половина молодых людей в Бостоне были в нее отчаянно влюблены. И все же мисс Фитциммонс влекла его, может быть, думал он, тем, что она едет на запад за тем же, что и он, — найти и занять свое место в жизни.

Пока обоз неуклонно продвигался по плоской равнине Канзаса, Ида Тредгуд, прижимая руки к своему огромному животу, говорила Эммелин: «Слава Богу, что вы поехали с нами. Это была не моя идея. Мой безмозглый муж продал ферму, даже не сказав мне об этом. Согнал нас с насиженного места — меня, пятерых сынишек и дитя, которое уже на подходе».

Эммелин с большим трудом скрыла удивление. Она никогда не слышала, чтобы женщина с таким неуважением относилась к своему мужу, однако довольно скоро поняла, что Ида — не единственная, кто испытывает подобные чувства. Многие женщины отправились в путь не по своей воле — они поехали на запад за своими мужьями или отцами, потому что у них не было выбора. Они тихо ворчали, готовя еду и стирая белье, — пока их не слышали мужчины. Поделать они ничего не могли и надеялись только, что будущее вознаградит их за тяжелый труд в настоящем.

На тринадцатый день пути, когда они отъехали от Индепенденса сто шестнадцать миль, у миссис Биггс начались схватки. Эммелин пришла, чтобы принять роды, Альбертина Хопкинс оттолкнула ее, едва не сбив с ног, и загородила вход в фургон. Эммелин, которой хотелось заехать Альбертине по ее ханжеской физиономии, сдержалась ради бедной миссис Биггс.

На следующий день они увидели, что с горизонта к ним стремительно приближается гроза, и, поставив повозки огромным кольцом вокруг скотины и лошадей, сидели и тряслись под хлопающей парусиной, пока над ними грохотал гром и сверкала молния. Эммелин, которую внезапно начавшийся ливень застал в тот момент, когда она помогала распрягать волов Тредгудов, бросилась в укрытие под ближайшую повозку, принадлежавшую, как оказалось, Мэтью Лайвли. Они сидели молча, тесно прижавшись друг к другу, объятые благоговейным ужасом перед лицом бушующей природы, грозившей убить скот и перевернуть повозки, в которых визжали от страха женщины и плакали дети. А потом гроза ушла — так же стремительно, как и появилась, оставив после себя волшебную красивую радугу. Альбертина Хопкинс, спускаясь по ступенькам своей повозки, произнесла при виде рассеявшихся туч: «Ах, солнце вышло!» — с такой гордостью, будто это тоже было ее рук доброе дело.

Вылезая из-под повозки доктора Лайвли, Эммелин почувствовала, что ее интерес к нему возрастает. У него такое вытянутое лицо, как будто он в своей жизни многих потерял. «Может быть, многие из его пациентов умерли?» — думала она. Эммелин не подозревала, о чем в тот же самый момент думал Мэтью: «А почему эта мисс Фитциммонс все время улыбается? Откуда у нее столько энергии? И разве ей никто не говорил, что настоящей леди не пристало так много разговаривать?»

Двадцать девятого мая, через две с половиной недели пути, они дошли до берегов Биг Блу Ривер, которая впадает в Канзас с севера, и переселенцы с отчаянием обнаружили, что от ливней река так поднялась, что перейти ее не было никакой возможности. Из-за вынужденной остановки переселенцы решили заняться стиркой и вымыться впервые со дня отъезда из Индепенденса. Жирное мыло яростно втирали в тело и одежду, детей терли наравне с грязными рубашками, платьями, одеялами, пальто и исподним. В ту ночь на небе появился молодой месяц, и переселенцы развлекались игрой на музыкальных инструментах и рассказывали разные истории, у многих лагерных костров происходил невинный флирт. Силас Уинслоу, видный холостяк, занимающийся прибыльным делом, стал объектом внимания мамаш, у которых были незамужние дочери, так же как и Мэтью Лайвли, про которого прошел слух, что он врач.

Но если Уинслоу с огромным удовольствием принимал знаки усиленного внимания — поглощал пирожки и позволял женщинам чинить и стирать свою одежду, то Мэтью Лайвли все это смущало. От природы стеснительный и неуклюжий в обществе, Мэтью никогда еще не был объектом внимания женщин. Более того, хрупкая Онория все еще жила в его сердце, и рана, нанесенная ее отказом, еще не зарубцевалась. Поэтому его пугали молодые и энергичные дочери фермеров-переселенцев, активно охотящиеся на мужчин. Единственное исключение среди них составляла мисс Эммелин Фитциммонс, которая как-то сказала, что она не верит в брак. Мэтью слышал, как она говорила это миссис Иде Тредгуд, объясняя, что брак — это искусственно созданный институт, который придумали мужчины для того, чтобы порабощать женщин. Так что хоть она и не смущала его так же сильно, как дочери переселенцев, завлекавшие его пирожками и кокетливыми улыбками, но все же приводила его в замешательство.

Наконец, река спала, но для того, чтобы перевезти повозки на другой берег, нужен был паром. Поэтому им пришлось рубить тополя и сооружать из них громадный бревенчатый плот, достаточно большой, чтобы на него поместилась «шхуна прерий». Река была глубокой, а течение быстрым; заставить лошадей и скотину переплыть ее оказалось невозможным. На то, чтобы переправиться со всем имуществом на другой берег ушло два дня; за это время страсти накалились, и двое погонщиков чуть не прирезали друг друга.

Добравшиеся до другого берега, грязные, мокрые и изможденные, люди пытались заново впрячь волов, сгоняли лошадей и скот и разводили костры, чтобы приготовить еду, когда Барнабас Тредгуд вдруг закричал и рухнул на землю.

Все сгрудились вокруг лежавшего без сознания мужчины, а Эммелин кинулась за Мэтью Лайвли. Ида стояла над мужем, упершись руками в бока и повторяя: «Такого с ним прежде никогда не бывало».

Мэтью протиснулся через толпу и, опустившись на одно колено, приложил руку к шее Барнабаса. Они молча смотрели, как Мэтью открыл свою черную сумку и вынул из нее стетоскоп. Никто из них никогда не видел прежде такой штуки. Они смотрели во все глаза, как он приставил трубку одним концом к груди умершего и стал слушать. Через мгновение он печально сказал, глядя на Иду:

— Ваш супруг скончался, мэм.

— Вы уверены в этом? — спросила Ида. Она еще минуту смотрела в лицо своему мужу, потом перевела взгляд на запад, немного подумала, потом посмотрела на восток и наконец заговорила. — После того, как мы его похороним, я отправлюсь обратно в Миссури.

Эммелин была поражена, увидев, что к Иде присоединились еще четверо жен, их дети, а также шестеро погонщиков. Их мужья если и протестовали, то не слишком громко. Когда Амос Тайс сказал Эммелин, что ей придется вернуться с Идой, она уперлась и сказала, что пойдет в Орегон.

То, что произошло потом, удивило даже видавшего виды Тайса: четверо фермеров, двое овдовевших погонщиков, фотограф Силас Уинслоу и один неуклюжий подросток наперебой бросились предлагать мисс Фитциммонс сопровождать ее до Орегона. Видя, что сейчас за право взять молодую леди под свою опеку разразится драка, Мэтью направился в свою повозку и тайком достал Благословенный Камень.

И, держа его на ладони, он стал размышлять о происходящем. Судьбу мисс Фитциммонс будет решать Амос Тайс или же сама своевольная молодая леди, Мэтью это совершенно не касается. Но что-то внутри него подсказывало, что ему нужно действовать, взять инициативу в свои руки. Он должен принять решение, а для Мэтью это было непривычно.

Он сделает то, что велит ему Благословенный Камень.

Он уже привык каждый вечер перед отходом ко сну смотреть на Благословенный Камень, потому что тревожные слова его матери о том, что его ждет великое испытание, не шли у него из головы. Он надеялся избежать его, каким бы оно ни было, Камень ничего не говорил ему. Теперь же он хотел задать голубому камню другой вопрос, поэтому вынул школьную грифельную доску, на которой всегда записывал свои вопросы, и кусок мела. С одного края доски он написал слово «да», с другого — «нет». Потом положил посередине кристалл, спросил: «Провожать ли мне мисс Фитциммонс до Орегона?» — и раскрутил кристалл. Он показал «да». Тогда он раскрутил его еще раз. И еще. Камень по-прежнему показывал «да», и тогда он решил, что больше не стоит испытывать судьбу, и вернулся туда, где уже завязалась драка, невольно спровоцированная мисс Фитциммонс, — Тайс пытался растащить двоих скандалистов, — и, чувствуя, как у него потеют ладони и сердце вот-вот выскочит от груди от его неслыханной смелости, предложил Эммелин ехать с ним в его фургоне.

Она сразу же согласилась.

Похоронив Барнабаса Тредгуда у обочины, они торопливо помолились и отправились дальше в путь. Позади остались Ида Тредгуд со своим выводком и еще три повозки с женщинами, детьми и погонщиками, которые передумали ехать на запад и развернулись, чтобы ехать той же дорогой обратно, к цивилизации.

Как только повозки, идущие в Орегон, тронулись с места, Альбертина Хопкинс поставила всех в известность, что не одобряет того, что двое неженатых людей путешествуют вместе.

— Это не ее дело, — огрызнулась Эммелин, взбираясь на сиденье рядом с Мэтью.

Мэтью ничего не ответил. В душе он был согласен с миссис Хопкинс.

Альбертина по-прежнему осуждала поведение молодых людей и при каждом удобном случае напоминала об этом капитану Тайсу. Кое-кто из женщин поддерживал ее, но некоторые не возражали и даже просили Тайса оставить двух медиков в покое. «Может быть, они нам еще пригодятся», — сказала Флорин Бенбоу, не подозревая, что ее слова окажутся пророческими.

Повозки переселенцев медленно двигались по бесконечным, покрытым высокой травой прериям Канзаса и Небраски. Эммелин с Мэтью вели себя безукоризненно, соблюдая все правила приличия и благопристойности. Эммелин спала в фургоне Мэтью, а сам Мэтью спал на земле в скатке. Но они вместе ели, вместе располагались на отдых и сворачивали пожитки, запрягали и распрягали волов, чинили повозки и носили воду. Они свыклись с ежедневным распорядком обозной жизни: на рассвете, чтобы разбудить лагерь, трубили в горн. Мужчины, пасшие ночью скот и лошадей, сгоняли их с пастбищ обратно в лагерь, женщины разжигали костры и готовили завтрак, состоявший из хлеба, бекона и кофе. После завтрака палатки сворачивали и складывали в повозки, потом сгоняли и запрягали волов. Они снимались с места в семь утра, чтобы идти по холодку и успеть пройти к полудню достаточное расстояние, потому что в это время они останавливались на час передохнуть, — а потом снова трогались в путь на следующие пять часов. Когда наконец капитан Тайс подавал знак, что можно остановиться на ночлег, все, с облегчением вздыхая, издавали утомленными голосами радостные возгласы.

Людям, привыкшим к замкнутой жизни на фермах, это время казалось сказкой: днем им приходилось тяжело трудиться, зато ночи проходили спокойно, а стоянки напоминали праздник — они заводили друзей, отпускали детей порезвиться и щедро делились едой. Ревность еще не поселилась в сердцах, зависть еще не пустила корни, и ни одной жалобы не услышал в своей палатке Амос Тайс. Скоро, совсем скоро закипят страсти, вспыхнет злоба и ненависть; Тайса и всех проводников будут обвинять в нечестности, предвзятости и других грехах.

У него была неблагодарная работа. Он отвечал за все — определял порядок движения повозок, распределял обязанности: кто будет колоть дрова, носить воду, стоять на часах, пасти скот. Через несколько дней те, кто двигался в хвосте, начинали жаловаться, что устали дышать пылью от передних повозок, и, хотя Тайс постоянно менял порядок повозок, все равно все были недовольны.

К тому же в его обязанности входило восстанавливать справедливость. Когда собачка Шона Флаэрти напала на цыплят Бенбоу и загрызла шестерых прежде, чем ее успели поймать, чета Бенбоу потребовала, чтобы собаку застрелили. Но Шон, прижимая Маргаритку к груди, слезно умолял их не делать этого, потому что она — все, что у него есть в этом мире. Пришлось проголосовать: Маргаритку пощадили, а мистеру Флаэрти пришлось компенсировать мистеру Бенбоу стоимость убитой птицы.

Горе тоже не обошло их стороной. Джеб — погонщик из Кентукки — умер от абсцесса в челюсти после того, как цирюльник Осгуд Ааренс вырвал ему больной зуб. Его похоронили у обочины и поехали дальше. Они оставили на своем пути еще не одну могилу: дети умирали от кори, мужчины гибли от увечий, младенцы рождались мертвыми, иногда их приходилось хоронить вместе с матерями. На пути им встречались могилы, вырытые переселенцами, прошедшими здесь до них. За несколько десятилетий Орегонский Путь будет сплошь усеян тысячами крестов и надгробий.

Лошади тащили повозку Мэтью, Эммелин сидела рядом с ним, подставив лицо солнцу, и пыталась представить себе прекрасную землю, где мужчины и женщины будут жить как равные. Мэтью, с вожжами в руках, стараясь держаться на расстоянии от повозки, идущей впереди, чтобы не дышать ее пылью, наслаждался пейзажем — залитые солнечным светом равнины, так не похожие на мрачные салоны спиритического общества в Бостоне. Там жизнь была сосредоточена на смерти, здесь же все кричало о жизни: скот на лугах, ястребы в небе, смеющиеся дети и даже эта собачка, Маргаритка, остервенело лающая на индюков и кроликов.

Они мало общались — дочь врача из Иллинойса и молодой человек из Бостона — сидя бок о бок в фургоне и не отрывая взгляда от видневшегося впереди горизонта; земля казалась им огромной, а небо — бесконечным. Они чувствовали, как с каждой милей их души расправлялись и наполнялись светом и радостью. Линия горизонта была по-прежнему далека, повозка мерно покачивалась, Эммелин решила, что самое время пообщаться. Ее заинтересовал голубой камень, на который часто смотрел доктор Лайвли, и она спросила, что это такое.

— Это Благословенный Камень, — сказал он, сощурившись от солнца и взяв в руки вожжи. — Свадебный подарок моей матери. Она говорит, что он очень древний, возможно, столь же древний, как этот мир, и наделен силой людей, владевших им до меня, которая накапливалась веками. Моя мать всегда обращалась к этому камню за советом, и я следую ее примеру. — Он не стал говорить, что его мать, кроме того, с помощью камня общалась с душами умерших. Также он не стал сообщать Эммелин о страшном пророчестве своей матери — что его ожидает великое испытание, темное и ужасное. Может быть, он его уже пережил: вдруг решение взять с собой Эммелин и было тем самым испытанием на твердость духа — ведь это не прибавило ему симпатии в глазах остальных — и мужчин, и женщин.

Она мгновенно загорелась:

— И этот кристалл в самом деле ведет вас?

— Без него я бы просто не знал, что и делать. Я порой опасаюсь, — честно признался он, — что родился трусом. Не умею принимать самостоятельных решений.

— Просто вы очень осторожный, доктор Лайвли, — сказала она. — Моя же проблема в том, что я чересчур смелая и ничего не боюсь. И когда-нибудь у меня будут из-за этого неприятности. — Она сняла чепчик и встряхнула своими длинными волосами. — Вы даже не представляете, как вам повезло, что вы родились мужчиной. Вы можете выбирать любой род деятельности, какой только ни пожелаете — и это не вызовет осуждения. Я вот хотела стать врачом, но мне не дали — а все потому, что я женщина. Это несправедливо. Поэтому я и еду на запад. Там более терпимая атмосфера. Настоящая земля свободы. У людей появляются новые настроения, женщины стали более активными. Я была на одном удивительном собрании у Сенека Фолс, где была провозглашена «Декларация чувств», в которой перечислялось шестнадцать видов дискриминации женщины и выдвигались требования, в том числе голосование, одинаковая зарплата за одинаковую работу и право на личную жизнь и детей. Мы, женщины, начинаем подниматься, доктор Лайвли.

Мэтью заерзал на своем сиденье. Он уже был знаком с радикальными взглядами мисс Фитциммонс. Они еще совсем недалеко отъехали от Индепенденса, а Эммелин уже получила несколько предложений руки и сердца — от каждого из братьев Шуманов (мистер Хопкинс выступал при этом в качестве переводчика), от Шона Флаэрти, заявившего, что у него будет самая большая картофельная ферма во всем Орегоне, от молодого Дики О'Росса, который произнес нужные слова ломающимся мальчишеским голосом. Но Эммелин отказала всем, объяснив, что это не потому, что она видит в них какие-то недостатки, а просто потому, что она решила вообще никогда не выходить замуж. Каждому, кто готов был ее выслушать, она объясняла, что не собирается обременять свою жизнь узами этого искусственного института, изобретенного церковью и обществом для того, чтобы держать женщин в подчинении. Если она захочет иметь детей, говорила она, то заведет их сама, и ей не придется держать ответ перед мужем.

Ехавшие с ней женщины — простые фермерши и крестьянки, никогда не слыхавшие радикальных идей и не читавшие книгу Мери Шелли «Защита прав женщины», — думали, что либо Эммелин еще слишком молода и просто не понимает, что говорит, либо немного тронута умом (хотя некоторые из них втайне завидовали ее независимости и желали ей удачи). Но Мэтью приходилось встречаться в Бостоне с женщинами вроде мисс Фитциммонс, которые называли себя феминистками и от которых ему становилось не по себе. Как он скучал по своей тихой хрупкой Онории, которая так мало разговаривала, и, уж конечно, не размышляла о политике! Каждую ночь, когда все в лагере засыпали и он любовался Благословенным Камнем, он доставал также портрет Онории, на котором она была такой худенькой, с запавшими глазами, что напоминала привидение. Ее тело утопало в складках платья, запястья были тонкими, как у птички — и вся она напоминала неземное создание: прекрасная изможденная Лигейя Эдгара Аллана По.

— Что вы думаете об анестезии? — спросила Эммелин. Она так резко сменила тему, что сбила его с толку. — Хлороформ, эфир! — проговорила она, прежде чем он успел что-либо ответить. — Это будет настоящей революцией в хирургии. Мой отец присутствовал на операции по удалении опухоли груди. И женщина все это время спала! А следующим революционным шагом будет допуск женщин к профессии врача. На востоке слишком много предубеждений. На западе все будет по-другому. — Она немного помолчала и добавила: — Доктор Лайвли, вам нужно побольше улыбаться.

«А тебе нужно поменьше болтать», — ответил он про себя.

Когда они вошли в «страну индейцев», где жили пауни, мужчины приготовили винтовки и личное оружие, зарядили и сняли с предохранителей кремневые ружья и капсюльные пистолеты. Но индейцы приближались к ним только из любопытства или для того, чтобы попросить милостыню.

Дни становились все жарче, пыли было все больше, терпение истощалось, и поддерживать приличия становилось все труднее, но женщины были настроены решительно. Многие по-прежнему носили корсеты, хотя кое-кто тайком запрятал подальше это неудобный предмет туалета. Шляпки с цветами запрятали в сундуки, сменив их более практичными миткалевыми чепцами. И хотя они перестали стелить скатерти и убрали подальше хороший фарфор (тот, что еще уцелел), мужчин и детей все еще заставляли умываться перед обедом и молиться, прежде чем набрасываться на еду. Наткнувшись на труп мужчины, повешенного на тополе — судя по всему, он был мертв уже несколько дней, а значит, он шел с предыдущим обозом — с табличкой на шее, на которой было написано «шулер», они остановились, чтобы сколотить гроб и похоронить его по-христиански.

Когда они остановились на привал на берегу Литтл Блу Ривер, у Виктории Коррелл, носившей первого ребенка, начались схватки. Альбертина Хопкинс, решившая, что будет принимать роды, взяла все в свои руки, несмотря на попытки еще двух женщин предложить свою помощь. Сквозь парусиновые стены повозки доносился ее голос.

— А ну-ка, замолчите. Какая же вы бестолковая! Разве в Библии не сказано, что Господь сделал так, чтобы женщина рожала в муках и скорби? Своей несдержанностью вы оскорбляете слух Всевышнего.

Когда Альбертина отлучилась в уборную, сооруженную для женщин в тополиной роще, Эммелин проскользнула в повозку и, открыв пузырек, который принесла с собой, сказала измученной Виктории:

— Может, Господь и велел нам рожать в муках, но он же дал нам и избавление от этих мук. Это травяной эликсир, который мой отец всегда дает роженицам. Он облегчит схватки и поможет ребенку быстрее и безболезненнее появиться на свет.

Альбертина была возмущена, однако после этого женщины стали приходить к Эммелин со своими женскими проблемами, потому что у нее были с собой болеутоляющие, успокаивающие и другие лекарства.

Подъехав к восточной границе территории Шайен, они оказались на берегу поднявшейся реки. В другом случае они, как обычно, раскинули бы лагерь и стали ждать, пока вода не спадет, но мужчин беспокоила близость враждебных индейцев, и они проголосовали за то, чтобы переправиться на тот берег. Никто не стал слушать возражений Альбертины Хопкинс, что нынче воскресенье, что в такой день нельзя заниматься подобной работой, и, когда ближе к вечеру повозка Корреллов перевернулась и миссис Коррелл вместе с новорожденным младенцем утонули, в ее торжествующем взгляде читалось: «Я же вам говорила!»

Эммелин и Флорин Бенбоу позаботились о телах, обрядив миссис Коррелл, уложив ей волосы и завернув младенца в самое красивое одеяло, какое смогли найти, а Силас Уинслоу сделал снимок — бесплатно — на память мистеру Корреллу, который скорбно уселся на лошадь, предложенную братьями Шуманами, и уехал обратно в Миссури, после чего его никто больше никогда не видел.

Обоз продолжал свой путь.

Силас Уинслоу, у которого в фургоне громыхали медные тарелки и пузырьки с реактивами, изрядно обогатился за время пути, делая на память снимки умерших, потому что им пришлось пережить еще не одно бедствие: люди умирали от пневмонии, дизентерии, дети падали с повозок и погибали под колесами. Никто не винил доктора Мэтью Лайвли за то, что он не смог никого спасти. Все прекрасно знали, что ни один врач не справится со смертельным заболеванием и сверхсерьезной травмой. Зато он помогал сколачивать гробы и заполнял свидетельства о смерти для родственников, увозивших их с собой в Орегон, — тоже на память.

К девятому июня они дошли до Платт, широкой мелкой реки, расположенной в трехстах милях от Индепенденса — это означало, что переселенцы прошли первый этап своего пути. Новый край был совершенно не похож на тот, из которого они прибыли: трава была низкой, повсюду росли полынь и кактусы, и чем дальше, тем засушливее становилась местность. Здесь они впервые столкнулись с довольно странным видом почты: вдоль обочины лежали черепа буйволов, на которых люди из обозов, вышедших раньше, оставляли для них письменные сообщения. На одном таком черепе была предупредительная надпись, что им следует опасаться пауни и что на дороге много грязи.

Ехать становилось все труднее. Летняя жара утомляла и вызывала болезни. Повозки часто ломались. Деревьев было мало, и растительность была довольно скудной, так что им приходилось жечь навоз. Если не было навоза, они тащились за фургонами в клубах пыли и собирали на растопку сорняки. Женщины, чтобы как-то разнообразить блюда, состоявшие главным образом из бобов и кофе, собирали дикую ягоду и умудрялись раскатывать тесто на фургонных сиденьях повозок, а потом — печь пироги на раскаленных камнях. Мужчины изредка ходили на охоту и иногда возвращались с лосем, но чаще всего — ни с чем, так что им приходилось обменивать у индейцев свои рубашки на лосося и сушеное мясо буйволов. По пути переселенцам попадались свежие могилы, но они сохраняли бесстрашие, когда же однажды утром слепого Билла, ночного разведчика (плохо видевшего при дневном свете, но хорошо ночью, и поэтому сторожившего стада, когда все спали), нашли мертвым со стрелой между лопаток, переселенцы не поддались панике, а просто оставили сообщение на черепе буйвола для обозов, едущих за ними.

Постепенно запас бинтов и швов у Мэтью иссяк. Эммелин тоже не приходилось сидеть сложа руки — многие женщины невзлюбили Альбертину Хопкинс и звали на помощь мисс Фитциммонс, когда у них начинались схватки. Предсказание Флорин Бенбоу сбывалось — «парочка медиков» действительно оказалась незаменимой.

Незаметно для самих себя Эммелин с Мэтью становились парочкой и в других отношениях.

Большинство переселенцев рано уходили спать, но некоторые долго не ложились — в основном молодежь. Мэтью любил, когда в лагере все затихало, — тогда читал при свете фонаря — в основном стихи, а иногда Библию. Эммелин любила смотреть на звезды.

— А как мы можем знать, что идем в правильном направлении? — спросила она как-то ночью.

Он отложил книгу и показал на ночное небо.

— Знаете созвездие Большой Медведицы? Вон те звезды, которые образуют громадный ковш? Видите две последних звезды на ручке? Они смотрят на Полярную звезду, а Полярная звезда всегда отстоит на один градус от географического севера.

Эммелин сказала, восхищенно глядя на него:

— Вы такой образованный, доктор Лайвли.

На третью ночь после этого Мэтью пытался пришить пуговицу к рубашке кривой медицинской иголкой с шелковой хирургической ниткой. Ему это никак не удавалось. Увидев, что Эммелин наблюдает за ним, он подумал, что она сейчас поднимет его на смех. Но она не стала смеяться. Вместо этого, к его удивлению, она подошла к нему, держа в руках маленькую шкатулку со швейными принадлежностями, взяла рубашку, и, усевшись рядом с ним, тактично пояснила:

— У меня у самой руки-крюки, как только нужно что-нибудь починить, но, возможно, у меня немного больше опыта по этой части. — И она прекрасно справилась со своей работой.

После того как они проехали столько миль, днем мучаясь от жары, пыли и мух, а ночами слушая волчий вой и мрачное завывание ветра, мнение Мэтью о мисс Фитциммонс, которая никогда не жаловалась на то, что ей приходится выполнять мужскую работу, стало меняться. Если повозка застревала в поднявшейся речке, Эммелин, совершенно не думая о себе, бросалась в воду во вздымающихся юбках, изо всех сил помогая вытолкать колеса из грязи. Она наравне с мужчинами погоняла криком волов, занималась стиркой и чинила поломанные оси, обдирала шкуру с буйволов и штопала парусину так, как будто всю жизнь только этим и занималась. Постепенно эта девушка стала восхищать Мэтью. Он все реже и реже разглядывал портрет тщедушной Онории, а если же и смотрел на него, то размышлял о том, сколько бы она протянула, если бы ей пришлось путешествовать вместе с ними. Наверняка она была бы только обузой, а не помощницей.

Сам Мэтью тоже стал меняться. Он обнаружил, что под рукавами рубашки у него начали проступать мускулы, и, глядя в зеркало, замечал, что его лицо становится все более загорелым. Бледность — след длительного пребывания в темных салонах — поборол жаркий солнечный климат, пыль и бури. А его ладони покрылись мозолями, пока он бок о бок работал с Эммелин Фитциммонс.

Как-то ночью Маргаритка, собачка Шона Флаэрти, утащила у Ребекки О'Росс пирог с мясом. Это зрелище — собачка с огромным пирогом в зубах и преследующая ее миниатюрная миссис О'Росс со скалкой в руках — вызвало повальный смех. Мэтью смеялся вместе со всеми, а когда взглянул на Эммелин, то увидел, что она хохочет так, что слезы текут у нее по щекам.

И он вдруг подумал, что этой женщине присуща страстность во всем — не только когда она ест или говорит о правах женщин. Эммелин Фитциммонс жадно впитывала в себя жизнь со всей данной ей Господом энергией. И тут же где-то глубоко промелькнула предательская мысль, что она, наверное, такая же страстная и в любви.

Он почувствовал, что у него горят щеки и на какой-то миг захватило дух. Когда же она неожиданно оглянулась и встретилась с ним взглядом, сердце у него бешено забилось.

Двадцать шестого июня обоз разбил лагерь под теплым ясным небом форта Ламари. В лагерь пришли группы индейцев сиу, которые готовились к войне со своими соседями кроу, и переселенцы поделились с ними своим завтраком, состоявшим из хлеба и мяса, в обмен на бусы и перья. Все испытывали к ним дружелюбные чувства, хотя где-то глубоко внутри у них и таился страх американцев перед истребленными аборигенами.

Но когда всего на один день присоединившийся к ним французский траппер Жан Баптист рассказал, что в горах ожидаются ранние снегопады, их вновь стали одолевать страхи (все они слышали, как первые переселенцы оказывались в ловушке в занесенных снегом горах и умирали от голода), так что Амос Тайс сказал своим подопечным, что нужно идти быстрее.

Четвертого июля переселенцы отпраздновали семьдесят второй день рождения нации — элем с фейерверками, патриотическими речами и молитвами. Две тысячи воинов сиу, одетые в буйволовую кожу, украшенную бусами и перьями, скакавшие на битву со своими врагами кроу, остановились, чтобы посмотреть на праздник, устроенный белыми чужеземцами. Мэтью Лайвли, приняв от мистера Хопкинса стакан с бренди, который он приберег специально для этого случая, повернулся вместе со всеми к востоку, чтобы вспомнить оставленных там друзей и любимых. Мэтью вспоминал свою мать; Эммелин Фитциммонс, стоявшая рядом и державшая чашку с вином Чарли Бенбоу (из уцелевшего во время речной переправы бочонка), вспоминала своих родителей, лежавших за одной оградой на ферме, которую она, унаследовав, продала. Шон Флаэрти поднял стакан за Ирландию; Тим О'Росс вспоминал одну рыженькую девушку в Нью-Йорке; Шуманы выпили за свою семью в Баварии. Они вместе почтили оставшиеся в прошлом дома, потом повернулись к западу и выпили за новый дом, который им еще предстояло обрести.

Семнадцатого июля они раскинули лагерь на вершине Южного перевала, широкого перевала через Скалистые Горы — материковый хребет. Момент был подходящий для того, чтобы заняться починкой, штопкой, ремонтом, а заодно поразмышлять над важностью момента, ибо отсюда уже не было пути назад, — Южный перевал был промежуточным пунктом: с восточной стороны этого великого горного раздела реки текли в Миссисипи, по другую его сторону они текли на запад, впадая в Тихий океан. Переселенцы достали шахматные доски и карточные колоды, а гармоника со скрипкой заиграли какой-то оживленный мотив. Мистер Хопкинс тайком прикладывался к виски, пока его царственная супруга восседала на троне, позволяя детям носиться сломя голову по всему лагерю.

Эммелин латала юбку при свете фонаря, когда к ней застенчиво приблизилась старшая дочь Хопкинса. Она была его дочерью от первого брака; свою мачеху Альбертину девушка ужасно боялась. Поэтому она и пришла со своими тайными опасениями к Эммелин. С первых слов Эммелин поняла, в чем дело: девушка частенько проводила время наедине с одним из погонщиков, поэтому неизбежного следовало ожидать.

— Боюсь, это так, — сказала она спокойно, похлопывая по руке перепуганную девушку. — Если не приходят месячные, это первый признак беременности. — Когда же девушка заплакала, больше от страха перед мачехой, Эммелин проявила деловую хватку. — Я слышала, что впереди в обозе идет проповедник. Я попрошу доктора Лайвли съездить за ним и привезти его сюда. Вы поженитесь, и никто ни о чем не догадается.

Проповедник, который за последнее время видел столько похорон, что раньше он и подумать не мог, что такое возможно, был просто счастлив провести обряд бракосочетания в обозе Тайса, и несколько семей отправились вместе с ним, чтобы принять участие в торжестве. После того, как дочь Хопкинса с погонщиком обменялись клятвами под бдительным оком царственной Альбертины, не догадавшейся о тайне своей падчерицы, они устроили свадебную вечеринку, с игрой на скрипке и танцами под ночным небом, а Силас Уинслоу сделал снимок счастливой четы.

Во время свадебного пира, состоявшего из простого печенья без глазури и теплого сидра, Эммелин думала, глядя на Мэтью при свете костра: «Он стал увереннее в себе. Это уже не тот нервный молодой человек, каким он был три месяца назад. Да и загар ему к лицу».

Она хотела понять, чем так привлекал ее доктор Лайвли среди остальных мужчин, которые в большинстве своем были сильнее и крепче Мэтью. И поняла — добротой. Его не нужно было просить о помощи, на него всегда можно было рассчитывать.

Он с радостью делился пищей и часто уступал повозку уставшим женщинам, чьи мужья были глухи к их страданиям, он был внимателен к людям, спрашивая их о здоровье и самочувствии, в то время как остальные не чувствовали в себе сил даже на то, чтобы выругаться.

В те же минуты, когда Эммелин думала о докторе Лайвли, — что он не только добрый, но и привлекательный, Мэтью тоже думал об Эммелин Фитциммонс. Однако его мысли текли в совершенно другом направлении — он понял теперь, что пышные формы волнуют его намного больше.

Форт Бриджер, названный так в честь своего основателя Джима Бриджера, последние пять лет выполнял функцию фактории — это было поселение, состоявшее из грубо сколоченных бревенчатых зданий, в которых жили индейцы в кожаных штанах, трапперы, дровосеки и переселенцы, направлявшиеся на запад. Подойдя к форту, группа Тайса встретила обоз, движущийся на восток; с ним шли отчаявшиеся переселенцы, которые решили вернуться домой. Они отказались от своей мечты, увидев, каких людских потерь она стоила: в этих двадцати повозках были в основном женщины, дети и старики. Обоз Тайса тоже уменьшился на двенадцать повозок и тридцать два человека, к тому же после почти трех месяцев пути внешней вид людей оставлял желать лучшего, несмотря на все их усилия оставаться цивилизованными людьми. Стайки одичавших босоногих детей носились по лагерю, мужчины ходили с длинными нечесаными бородами, в грязной и рваной одежде. Даже щегольской клетчатый жилет Силаса Уинслоу, фотографа и денди, покрылся пятнами, а некогда дорогая одежда была непоправимо испачкана смазкой для колес. Да и та атмосфера веселья, которая некогда царила среди них, сменилась завистью, ссорами, междоусобицами и ненавистью, так что многие бывшие друзья теперь стали врагами. Но сейчас, добравшись до форта, они были счастливы, потому что отсюда им предстояло повернуть на север, к Орегону.

По форту ходил один горец, который дошел до запада и теперь возвращался обратно на восток, — этот человек предупреждал всех, имеющих уши, о том, чтобы они ни в коем случае не шли коротким путем, о котором все уже были наслышаны.

— Идите по знакомой дороге и никуда не сворачивайте, — советовал он Амосу Тайсу и другим проводникам. — Пойдете по этой короткой дороге — бед не оберетесь.

Но Тайс возразил:

— Если есть более короткий маршрут, то ехать в объезд глупо. — За несколько миль до Форта Бриджера с Амосом что-то произошло — это был уже другой человек, хотя никто из спутников этого не заметил. Дело в том, что Жан Баптист, французский траппер, который на один день присоединился к их обозу, вез с собой не только меха из сьерры — у него был с собой плакат, который он вез из одного местечка в Калифорнии под названием Лесопилка Саттера. Амос Тайс заплатил французу изрядную сумму денег, чтобы тот не показывал плакат его переселенцам, а также тем, кто плелся в следующих обозах. Потому что в душе Амос Тайс был необычайно алчен. Он водил людей в Орегон для того, чтобы прибрать к рукам как можно больше земель, обходя неопытных переселенцев. Но как только он увидел плакат французского траппера, все изменилось, — он сообщал, что в Калифорнии обнаружены месторождения золота.

Тайс купил у француза плакат, тот поскакал дальше, а Амос никому ничего не сказал. Все оставшиеся до Форта Бриджера мили он ломал голову, просчитывая, как ему попасть в Калифорнию. Если он бросит обоз, ему придется идти в одиночку, подвергая себя опасности. Поэтому тайной целью Тайса было как-то добраться с переселенцами до Калифорнии. А там уже можно их бросить и, не теряя времени, заняться обогащением. Но как убедить их сменить маршрут? Догадка осенила его именно в тот момент, когда горец предупреждал не ехать до Орегона по короткому пути.

Тайс распустил слухи, будто он слышал, что этот другой путь не только короче, но и намного легче и что переселенцы, идущие в Орегон, не столкнутся с опасностями и трудностями, выпавшими на долю их предшественников. Потому Тайс подделал карту маршрута. Она выглядела довольно натурально: он целый день и всю ночь тайком трудился над ней, — чтобы она смотрелась довольно потрепанной и не вызывала подозрений, чтобы по ней было видно, что ею неоднократно пользовались. Он также постарался, чтобы их путь пролегал как можно дальше от мормонов, которые всего год назад обосновались неподалеку от той местности, которую им предстоит пересечь. Всего за три года до этого Амос Тайс состоял в отряде милиции, который арестовал и посадил в тюрьму (где его и убили, — хотя Тайс лично не принимал в этом участия) Джозефа Смита, так что между Тайсом и «святыми последнего дня» особой любви быть не могло. Потом он устроил собрание в их лагере за Фортом Бриджера и сообщил людям о своем новом плане, показав «подлинную» карту. Ему не пришлось изображать энтузиазм и восторг в голосе, ибо перед глазами у него стояли ручьи, сплошь заваленные золотыми самородками.

— Это же ясно как Божий день, — говорил он, разворачивая карту так, чтобы все могли видеть, — Орегонский Путь пролегает через эти опасные горы, после чего нам предстоит длительная и рискованная переправа по реке на плотах, во время которой погиб уже не один человек. Поэтому я предлагаю ехать другим маршрутом. Смотрите, он проходит по чудесной равнине, затем нам нужно будет дойти до горного перевала. В Калифорнии мы повернем на север и пойдем по прекрасной дороге, овеваемой океанскими бризом и утопающей во фруктовых деревьях.

— Но ведь она длиннее, — сказал Чарли Бенбоу.

— В милях — да, но другой маршрут получится длиннее по времени, к тому же на нем нас поджидают препятствия и опасности. Помните Южный перевал через Скалистые Горы? Каким он был легким и приятным? А сьерра — это не то, что Скалистые Горы. Через нее перебраться — как по парку пройтись!

И ему поверили.

Но все же они решили подумать. Это был последний переход, там, за конечной точкой их маршрута, простирались неосвоенные дикие земли. Обдумывая предложение Тайса, люди чинили повозки и хомуты и запасались провизией. Они были настроены оптимистично. Уже за следующим горным хребтом, за калифорнийскими сьеррами, их ждет рай. Они уже ощущали на своих лицах дуновение тихоокеанского бриза.

Но некоторые все же сомневались. Мэтью Лайвли не сразу согласился на новый план Тайса, решив прежде посоветоваться с Благословенным Камнем (хотя в глубине души он подозревал, что этот путь не принесет им ничего хорошего). Он позволил Эммелин присутствовать. Они сидели на откинутой задней дверце повозки при теплом свете фонаря, пока все остальные в лагере занимались своими делами под звездами. Мэтью снова достал грифельную доску со словами «да» и «нет». Он просил вполголоса: «Идти ли нам коротким маршрутом?» — и раскрутил камень, а Эммелин сидела и с серьезным лицом следила за тем, как вращается кристалл, пока он не остановился, указав на слово «да».

Мэтью нахмурился. Он терпеть не мог сомневаться в мудрости кристалла, но что-то внутри него упорно твердило, что нужно идти старой северной дорогой. Эммелин согласилась с ним. Ей, считавшей себя авантюристкой, вечно жаждущей новизны, все же казалось глупым отказываться от старого проверенного маршрута ради сомнительных преимуществ новой дороги, как бы заманчиво это ни звучало.

— Попробуйте еще раз, — сказала она.

И снова камень показал «да».

Мэтью потер подбородок.

— Благословенный Камень говорит, что мы должны идти за Амосом Тайсом.

— А как вы сами думаете, что мы должны делать?

Мэтью понятия не имел. Он не принял ни одного самостоятельного решения в своей жизни. Даже в детстве, когда за него решала мать, она сначала советовалась с кристаллом.

— А если интуиция подсказывает вам прямо противоположное? — добивалась Эммелин.

— Стыдно признаться, но интуиция, как и воля, у меня слабая. В детстве братья всегда верховодили мной. Когда подрос, то во всем подражал своим сверстникам. Боюсь, я — ведомый, мисс Фитциммонс, и всегда иду туда, куда ведут меня за собой такие лидеры, как Амос Тайс или хотя бы Камень. — При желтом свете фонаря он заметил, какие янтарные у нее глаза. — А как бы поступили вы, мисс Фитциммонс? — спросил он, чувствуя, как ком подступает к горлу от страха услышать ответ. Только сейчас, в этот решающий момент, он осознал, насколько глубоки его чувства к мисс Фитциммонс.

— Мне очень удобно путешествовать с вами, доктор Лайвли, — ответила она тихо, — и, мне кажется, мы неплохо сработались. Если сейчас я с вами расстанусь, то вряд ли смогу найти столь же приятного мне спутника, который пригласил бы меня ехать с ним. Поэтому я поеду туда, куда поедете вы, доктор Лайвли.

У Мэтью бешено колотилось сердце. Он сглотнул и облизал губы.

— Мисс Фитциммонс, — быстро сказал он, — я должен вам кое-что сказать…

— Эй, вы, там! — послышался голос из темноты. И они увидели Силаса Уинслоу, который подходил к ним своей вальяжной походкой в сдвинутом на лоб котелке. — Я не поеду с Тайсом, мисс Фитциммонс, — сказал он, намеренно не замечая Мэтью, своего соперника в борьбе за расположение Эммелин. — Я еду на север с новой группой, которая формируется сейчас под началом Стивена Коллинзуорта. Если вам не с кем ехать, я почту за счастье сопровождать вас до Орегона. — Он театрально прижал ладонь к груди. — И я гарантирую вам, моя дорогая мисс Фитциммонс, что, пока вы будете находиться под моей защитой, вы встретите самое джентльменское отношение.

Эммелин лишь моргала в ответ, когда же она открыла рот, чтобы ответить, до них внезапно донеслись крики.

— Доктор Лайвли! — кричал кто-то. — Доктор Лайвли! Джо Стриклэнд здорово поранился!

Погонщик лежал у себя в повозке в полубессознательном состоянии и стонал от боли. Мэтью объяснили, что ногу ему отдавил взбрыкнувший вол, который никак не давал себя запрячь. Даже самому неопытному человеку с первого взгляда стало бы ясно, что у Джо серьезные неприятности. Сквозь кожу проступала кость, и, хотя кровотечение прекратилось, пальцы ног уже приобрели жуткий багровый оттенок. С помощью Эммелин Мэтью промыл рану, приложил мазь и обмотал ее чистыми бинтами. Когда он попытался вправить выпирающую кость, Джо вскрикнул и погрузился в беспамятство. Лицо его нехорошо посерело, он покрылся потом. Джо ехал один, так что Эммелин вызвалась ухаживать за ним.

Та ночь была решающей. Они разделились на несколько групп: кто-то из тех, кто прежде был под началом Тайса, решил ехать с Коллинзуортом по северной дороге, новенькие из недавно прибывших обозов выбрали короткий маршрут под предводительством Тайса. Силас Уинслоу, который был без ума от мисс Фитциммонс, решил в конце концов ехать вместе с Тайсом.

Они попрощались с теми, кто путешествовал вместе с ними от Миссури, до встречи в Орегоне. Хотя к группе Тайса присоединились новенькие, со своими повозками, скотом женами и детьми, все же она значительно уменьшилась: теперь в нее входило всего тридцать пять повозок, шестьдесят девять мужчин, тридцать две женщины, семьдесят один ребенок и триста голов крупного рогатого скота и лошадей.

Они были полны оптимизма, проезжая мимо рек, в которых плескалась форель, лугов, сплошь покрытых дикими цветами, и густых осиновых и ивовых рощ. Теперь они чувствовали себя сильнее, потому что в их группу влилась «новая кровь», — вновь прибывшие попутчики, более сильные и здоровые. Но Мэтью Лайвли одолевали дурные предчувствия; что-то было не так — он никак не мог понять что. Было ли тому причиной предсказание его матери? Однако свои сомнения он держал при себе. Остальные, по всей видимости, считали, что Тайс здорово все придумал, и не падали духом.

Идиллия продлилась недолго.

Через несколько дней довольно спокойного пути обоз подошел к горам Уосатч, гряде высоких, покрытых снегом вершин и глубоких каньонов. Склоны каньонов заросли ивой, густыми кустарниками с дикой ягодой, толстыми тополями, кленом и ольхой, речное русло было узкое и завалено валунами. Для того чтобы расчистить дорогу, понадобились усилия всех крепких мужчин в группе.

Вооружившись топорами, цепями и лопатами, они прорубали себе путь сквозь ивы, тополя, ольху и клен. Каждую ночь мужчины падали в изнеможении на свои одеяла, а женщины лечили волдыри и ссадины своих мужей, братьев и сыновей мазями и ободряющими словами. По крайней мере, у нас есть вода, сказал Тайс, а у скотины трава. Кроме того, у них были целые тучи москитов и слепней.

Учитывая, что продвигались они со скоростью всего пять миль в день, им, в конечном счете, пришлось запрягать волов попарно, чтобы перетащить повозки через вершину Уосатч; когда же переселенцы спустились со склона, перед ними предстало грозное препятствие: пустыня Большого Соленого Озера.

По ночам в лагере уже не царило оживление, теперь над ними стояла отрезвляющая тишина. Днем они передвигались с небольшой скоростью, потому что пустыня раскалялась и жара становилась невыносимой. Их задерживало то, что из-за полученных в горах Уосатч травм мало кто из мужчин был в состоянии впрягать и распрягать волов, и они были вынуждены делать частые остановки. И пока женщины переживали за своих мужчин, нога Джо Стриклэнда начала гноиться, несмотря на все старания Эммелин, Амоса Тайса терзали свои тайные опасения — они не укладывались в расписание. Там, впереди, была сьерра и угроза снегопада.

Они тащились вдоль русла обмелевшего озера под безжалостными лучами палящего солнца. Жара становилась невыносимой, как в печке, у людей было такое чувство, будто они попали в ад. Они смачивали языки животным, потому что эта засушливая местность была настолько обезвоженной, что они опасались, как бы волы и прочая скотина не взбесились от жажды. Это была бесплодная солончаковая пустошь, в которой они не встретили ни одного живого существа. В волнах раскаленного воздуха идущие впереди повозки казались гигантскими. Далекие горы, казалось, плавали в воздухе. Шар полуденного солнца молотом стучал в висках. На закате тени становились необыкновенно длинными. Ночной воздух пощипывал через одеяла холодными клещами. Дети плакали, скотина мычала. Равнинный грунт был настолько плотным, что копыта животных не оставляли следов на твердой соляной и щелочной корке, но, добравшись до середины пустыни, они обнаружили там мелкое озерце, щелочь в котором превратилась в кашу. Идти по нему было все равно что пробираться через блюдо с овсянкой. Ступать нужно было осторожно, успевая выдернуть ногу из трясины. Ноги, как цементом, оказались покрыты клейкой грязью, грязь облепила тележные колеса, волы стали спотыкаться.

Но переселенцы упорно двигались вперед сквозь это пекло — истомленные жаждой, истекая потом. Нога Джо Стриклэнда гноилась все больше. Бедный погонщик был измучен лихорадкой, и Эммелин всю дорогу держала голову Джо у себя на коленях, пока они ехали в фургоне Хэммерсмитов. Остальные тоже начинали хворать, но старались держаться, потому что знали, что остановка равносильна гибели.

Они выбрали группу мужчин, которые объявили Тайсу о своем намерении просить помощи у мормонов (хотя никто понятия не имел, где именно обосновался Брайан Янг со своими людьми), но Тайс, пользовавшийся дурной славой среди «святых последнего дня», со знанием дела заявил, что мормоны от них слишком далеко и даже пытаться отправляться на их поиски равносильно самоубийству.

Они шли вперед, перенося испепеляющую полдневную жару и пронизывающий до костей ночной холод; губы у всех потрескались и кровоточили, языки распухли, воду раздавали по столовой ложке. Волы братьев Шуманов наконец не выдержали и рухнули на колени, мыча от жажды. Так что им пришлось зарыть свои плуги и фермерский инструмент прямо здесь, в песок, чтобы вернуться за ним потом, когда они найдут себе клочок земли в Орегоне.

Новорожденный младенец Биггсов, которого три месяца назад принимала Альбертина Хопкинс, не перенес жары, его похоронили в песке. Цыплята Бенбоу дохли один за другим от жары и жажды, и даже Маргаритка, некогда неугомонная енотовая собака, плелась, понуро свесив голову, рядом с фургоном Шона Флаэрти.

Казалось, пустыня Большого Соленого Озера не закончится никогда.

Но она все же закончилась; когда прохладным вечером, пришедшим на смену знойному дню, измученный обоз подошел к первому водоему у подножия холмов и скотина помчалась к воде, а люди старались не попасть под копыта, Мэтью подумал, что, может, это и было то темное и ужасное испытание, к нему подошла Эммелин и сказала:

— У Джо Стриклэнда гангрена. Ногу придется ампутировать.

Мэтью показалось, что на его плечи взвалили все бремя этого мира. Он сел на землю, на которой собирался развести костер, и, покачав головой, сказал:

— Я не могу этого сделать.

Эммелин присела рядом с ним и накрыла своей ладонью его руку. Лицо Мэтью, так же, как у нее и у всех остальных, покраснело и покрылось волдырями, взгляд был тусклым, одежда задубела от пота и грязи.

— Я помогу вам, — сказала она. — Мне приходилось ассистировать отцу во время ампутации ноги. Так что я смогу это выдержать, доктор Лайвли.

Он смотрел на нее, и ему хотелось заплакать.

— Мисс Фитциммонс, я не врач.

Она непонимающе смотрела на него.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что я не имею никакого отношения к медицине. Просто вы тогда, в Индепенденсе, приняли меня за врача, а я не стал вас разубеждать.

Она нахмурилась:

— Тогда кто же вы?

И он еле слышно ответил:

— Я гробовщик.

Она заморгала. И еще больше нахмурилась.

— Гробовщик? То есть похоронных дел мастер?

— Да, похоронных дел мастер.

— Но как же ваша сумка…

— Люди, приготавливающие тело к последнему упокоению, используют те же инструменты, что и врачи. Особенно если кончина была вызвана травмой. Нам, так же, как и врачам, приходится накладывать швы и повязки. Стетоскоп же необходим для того, чтобы убедиться, что человек действительно умер, прежде чем предавать его земле.

— Но я видела, как вы покупали в аптеке лекарство!

— Я покупал его для себя. Зимой я часто болею.

Эммелин была настолько потрясена, что не могла выдавить из себя ни звука.

— Почему же вы меня не разубедили? Ведь все принимали вас за врача!

Он посмотрел на нее удрученным взглядом:

— Если бы от вас зависела жизнь многих людей, вы бы стали говорить им, что вы — похоронных дел мастер? Мисс Фитциммонс, вы же сами жаловались на предубеждение и осуждение, с которыми вам приходилось сталкиваться из-за того, что вы — женщина. Мне же приходится сталкиваться с таким же предубеждением и осуждением, потому что я — гробовщик.

Эммелин задумалась.

— Да, — сказала она, помолчав. — Думаю, я понимаю вас.

— Людям становится не по себе в моем присутствии, — сказал он удрученно. — Потому что я напоминаю им о том, о чем они не хотят помнить. Но это наш семейное ремесло! Мой отец — похоронных дел мастер, и оба моих брата. И мне не оставалось ничего другого, как заняться тем же делом.

— Дорогой мой Мэтью, — сказала она мягко, впервые обращаясь к нему по имени. — Вы не должны ни стыдиться, ни стесняться профессии, которой обучил вас ваш отец, потому что в том, чем вы занимаетесь, нет совершенно ничего постыдного. Это уважаемая профессия и нужная работа, людям нужны профессионалы, как вы, которые почтительно относятся к умершим и уважают чужое горе: я видела, как вы себя вели, когда кто-нибудь умирал. Мой отец и его братья рассказывали мне про гробовщиков, которые грабили умерших, обманывая их родственников, наживаясь на их горе и чувстве вины. Вы не такой, Мэтью, и вы делаете очень нужную работу, потому что люди обращаются к вам тогда, когда переживают самый ужасный и самый болезненный момент в своей жизни.

Он молча смотрел на нее, вспоминая то, что сказала ему Онория, отказываясь выйти за него замуж: «Я не смогу жить с мужчиной, который ежедневно прикасается к заразным телам».

— Значит… моя профессия не смущает вас?

— Я была бы последней ханжой, если б это было так. Я приняла решение ехать на запад, когда поняла, насколько люди на востоке погрязли в предубеждениях и отживших традициях. Они втискивают себя в жесткие рамки, не желая освобождаться из них. Я хотела стать врачом, но все твердили мне одно: что предназначение женщины — быть женой и матерью. Поэтому я и решила ехать туда, где есть свобода, где люди свободны от глупых предрассудков. Хорошая была бы из меня феминистка, если б я требовала свободомыслия от других, а сама погрязла бы в косности.

— И вы не считаете… — он прокашлялся, и щеки у него порозовели, — что мое имя является помехой? Мне бы хотелось сменить его.

Она с минуту молча смотрела на него, потом, поняв, воскликнула:

— О! — и прикрыла рот рукой.

— Вот видите — я стану посмешищем.

Она улыбнулась.

— Вашего отца ведь не смущает его имя? Значит, оно не должно смущать и вас.

— Это совсем другое, — грустно ответил он. — В Бостоне семейство Лайвли занимались этим из поколения в поколение. Еще со времен первых колонистов. Там никто и не подумает цепляться. Но здесь! На какое уважение может рассчитывать гробовщик по фамилии Лайвли?

Эммелин согласилась, что это действительно может стать помехой, но сейчас было не время переживать из-за имени Мэтью Лайвли. Нужно срочно что-то делать с ногой Джо Стриклэнда, иначе он умрет.

Они зашли в фургон Хэммерсмитов, и, хотя последние два дня Джо Стриклэнд лежал без сознания, сейчас он открыл глаза — настал один из моментов просветления, как это бывает у умирающих, — и сказал:

— Я ценю все, что вы сделали для меня, док, и я знаю, что вы хотите мне помочь, но я не позволю отнять мне ногу. Я всю жизнь был погонщиком — с тех самых пор, как оторвался от материнской юбки. И больше ничего делать не умею. А кому нужен одноногий погонщик мулов? Так что я распрощаюсь со всеми прямо сейчас, если не возражаете.

Той же ночью Джо умер, но никто не стал винить Мэтью, все говорили, что он сделал все возможное. А Эммелин в ту ночь почувствовала, что ее восхищение Мэтью Лайвли возросло, потому что, хотя его и мучила совесть из-за того, что он скрывает от людей свою профессию, он все же ставил чувства других превыше своих. Она не стала выдавать его тайну и по-прежнему называла его «доктор Лайвли».

Что же касается Мэтью, то через несколько недель, вспоминая эту ночь, он поймет, что именно тогда он и влюбился по-настоящему.

Они побрели дальше. Волы продолжали падать на солончаковых равнинах, скот разбредался в поисках воды. Пришлось бросить еще четыре повозки, и семьи зарыли свое добро, которое не могли унести, намереваясь когда-нибудь за ним вернуться. Сундуки с одеждой, семейными ценностями и стегаными одеялами, маслобойками и сковородками остались лежать в сухой бесплодной земле. За время своего отъезда из Индепенденса переселенцы изобрели различные способы хранения денег. Кто-то просто держал их в сундуках вместе с вещами, а некоторые прокручивали отверстия в досках повозок и прятали туда монеты. У Силаса Уинслоу была специальная жестяная коробка с надписью на этикетке: «Едкое вещество! При открытии поражает глаза и кожу». В ней он и прятал все свои сбережения. Теперь же, когда ему пришлось бросить свою повозку с громоздким оборудованием для изготовления даггеротипов, он привязывал тяжелую, набитую золотом жестянку ремнями к спине.

Переселенцев охватывало беспокойство. Они потратили несколько дней на бесплодные поиски разбежавшейся скотины, лето заканчивалось, ближайшие горные вершины уже были занесены снегом, провизии почти не осталось, а впереди лежала растянувшаяся на несколько сот миль пустыня Невады.

Миновав пустынную Юту, они оказались в горной местности. И с высокого перевала увидели очередную безлюдную равнину, за которой была другая горная цепь, а за ней — другая равнина. Такова была Невада: горы перемежались равнинами от солончаков до сьерры, и каждая равнина представляла собой пустыню, а каждый горный хребет возвышался высокой, почти непреодолимой стеной. Но людям ничего не оставалось, как продолжать идти дальше в надежде, что уцелевшие волы все же выдюжат.

Они вступили в страну индейцев пайют, промышлявших набегами. Ночью уводили скот, лошадей отлавливали среди бела дня. Волов стало еще меньше, им пришлось бросить еще несколько повозок. Теперь почти все шли пешком, побросав почти все свои пожитки. Детей по двое усаживали на лошадей, а остатки провизии сложили в последнюю повозку.

У Чарли Бенбоу погибло еще несколько цыплят, но у него еще оставался неплохой выводок на разведение, который он стерег денно и нощно. Когда дочь Хопкинсов, которая вышла замуж на Южном перевале, тайком пришла к Эммелин, жалуясь на то, что ее мучают боли, Эммелин встревожилась. Но она постаралась скрыть свой страх, дав девушке обезболивающее. У Шона Флаэрти еще была Маргаритка, а вот картофеля, с которым он рассчитывал основать свою ферму в Орегоне, осталось значительно меньше. Все парикмахерские принадлежности Осгуда Ааренса утонули в болоте. Ослабевшие от плохого питания, люди тащились вдоль извилистых берегов Траки-Ривер, оставшиеся коровы были истощены и брели, спотыкаясь о камни, а когда наконец перед ними предстала Сьерра-Невада, они увидели, что горную цепь окутали темные зловещие тучи.

В середине октября крайне изможденные люди вошли в широкую горную долину, между соснами уже кружились снежинки. Здесь они перегруппировались и передохнули, но на рассвете их разбудил небольшой снегопад, и они поняли, что нужно поторопиться с восхождением на вершину сьерры, по другую сторону которой лежит Калифорния.

Через пять дней переселенцы дошли до горного озера, за которым находился перевал через сьерру. Они попытались его пересечь, но мешали снежные заносы, так что пришлось вернуться к берегу озера, где земля была ровной, где росли деревья и, возможно, водилась дичь. Они соорудили временные укрытия из тентов, стеганых одеял, буйволовых шкур и кустарника. Сто пятьдесят девять человек теснились в грубо сколоченных сооружениях, надеясь, что первый снег растает и они смогут одолеть перевал. Они ждали и молились. Подсчитав, что у них еще осталось, они обнаружили, что в их распоряжении есть еще несколько повозок со скотиной и лошадьми и кое-какая провизия: бобы, мука, кофе и сахар. Было решено собрать все продукты — в том числе цыплят Чарли Бенбоу и картошку Шона Флаэрти — и раздать их каждой семье поровну.

А когда однажды ночью Альбертина Хопкинс с возмущением заявила, выразительно поглядывая на Эммелин Фитциммонс, что незамужние женщины должны спать в отдельной палатке, ее супруг спокойно сказал: «Замолчи, женщина», — и она замолкла.

Мэтью не мог уснуть. Холодный ветер дул сквозь трещины и щели укрытия. Однако бессонница терзала его еще и по другой причине: с того самого момента, как десять недель назад они покинули Форт-Бриджер, его не переставало терзать смутное предчувствие, что они совершают ужасную ошибку.

Перешагивая через спящих, он подошел к Амосу Тайсу, разбудил его и хриплым шепотом потребовал, чтобы тот вышел с ним наружу. Ясное небо и яркая луна освещали снежный ландшафт. С непривычной для него настойчивостью Мэтью потребовал, чтобы Тайс показал карту, потому что маршрут оказался вовсе на таким уж «приятным», как описывал его Тайс.

Проводник поворчал, но карту достал, надеясь, что Мэтью не разглядит ее при лунном свете. Но Мэтью видел достаточно хорошо. И он разглядел то, чего не заметил тогда, в Форт-Бриджере, — что карта начерчена непрофессионально и без соблюдения масштаба.

— Где вы взяли ее, Амос? — спросил он с подозрением в голосе.

Тайс ответил, стараясь не смотреть ему в глаза:

— Там, в Форт-Бриджере.

— То есть там, где старый горец предупреждал всех не ехать кратчайшим путем? Вы увидели эту карту и поверили ей? Это же подделка, Амос! Этого нельзя не заметить!

Что-то сверкнуло во взгляде Тайса, и на его изможденном лице отразилось чувство собственного превосходства. Он с пугающим смехом сказал:

— Это уже неважно. — Он залез за пазуху своей куртки из оленьей кожи с бахромой, и, достав свернутую в трубочку потрепанную бумагу, развернул ее и показал Мэтью плакат, извещавший о том, что на Лесопилке Саттера нашли золото.

Мэтью потерял дар речи.

— Вы должны были спросить остальных, нужно ли им это золото!

Но Тайс снова рассмеялся и пошел обратно в укрытие. На следующее утро проводник и еще пятеро мужчин исчезли.

Переселенцев бросили на произвол судьбы.

Они свернули лагерь, погрузили вещи в оставшиеся повозки и поплелись дальше. Снега навалило еще больше, и новая попытка перевалить через сьерру оказалась еще более неудачной. Становилось все холоднее, в небе низко висели тяжелые облака, покрывая верхушки высоких сосен. Им было холодно в сырой одежде, они промерзали до костей, едва сдерживая панику и отчаяние и молясь, чтобы погода продержалась.

Когда вдруг пошел ливень, под которым все вымокли до нитки, и кто-то сказал, что дождь — это добрый знак, Мэтью вспомнил слова, которые произнес когда-то в форте Джим Бриджер: «Если в долине сьерры идет дождь, значит, на перевале снег».

Впервые Мэтью испытывал настоящий страх. За свою молодую жизнь ему часто приходилось иметь дело с мертвецами, но ему никогда не приходило в голову, что и сам он смертен. И сейчас эта мысль внушала ему ужас. Он вспомнил, каким смелым он казался себе, когда сидел на козлах своей повозки, покидая Индепенденс вместе с огромной толпой других храбрецов, отправлявшихся завоевывать дикие земли. Теперь же, мрачно оглядываясь назад, он понимал, что не были они храбрецами — они только легкомысленно воспринимали предстоящий путь как некое приключение, которое принесет им богатство и славу.

Такого никто и не предвидел.

Упавшим духом переселенцам вновь пришлось раскинуть лагерь и сколотить времянки, они усердно молились, чтобы дождь смыл снежные наносы, но, проснувшись на следующее утро, увидели, что снега выпало еще больше.

Видневшаяся в отдалении гора наводила на них ужас, но они понимали, что нужно идти дальше. Волы, питавшиеся сосновыми ветками, ослабли так, что им пришлось бросить еще несколько повозок. Они до отказа загрузили оставшихся волов, а остальное понесли сами, и даже дети тащили на плечах небольшие котомки.

Снега выпало уже на три фута.

* * *

Они хотели продолжить путь, но последняя горная вершина стояла перед ними огромной белой стеной. Изможденные люди, отчаявшиеся и окончательно измученные, не могли тронуться с места. Они обосновались у небольшого озера, где во время очередной метели снова построили времянки из досок, оторванных от повозок и парусиновых тентов, утеплили их стегаными одеялами и буйволиными шкурами. Они было развели в них костры, но чуть не задохнулись от дыма и кое-как выбрались наружу, кашляя и хватая ртами воздух, — пришлось проделать в шкурах отверстия для вентиляции, которые пропускали также холод. Дичь здесь почти не водилась. Мэтью умудрился поймать койота, и они подкрепились жилистым мясом и бульоном из совы, который дали только больным и детям. Охота на оленей не принесла никаких результатов: олени перебрались в более низменную местность. Бобы с мукой выделяли мизерными порциями. Они уже доели последнего цыпленка Бенбоу и съели всю картошку Шона Флаэрти. Но по-прежнему читали молитву перед каждой скудной трапезой.

На высоте семь тысяч футов над уровнем моря люди из последних сил пытались разжигать и поддерживать огонь. Тем, кто послабее, было трудно дышать на такой высоте. А бедная новобрачная — девочка Хопкинсов — выкинула на пятом месяце беременности, едва не умерев. Плод похоронили по христианскому обычаю, и Альбертина Хопкинс, сильно похудевшая и уже не столь громогласная, угрюмо пыталась утешить свою падчерицу.

После целой недели непрерывного снегопада наконец-то выглянуло солнце, и воспрянувшие духом переселенцы проголосовали за то, чтобы послать через перевал группу людей, которые бы добрались до Саттерс-Милл и вызвали оттуда спасательную группу. Они отобрали восемь самых сильных мужчин, когда Мэтью вызвался пойти с ними, все сошлись на том, что «доку» лучше остаться с женщинами и больными. Их одели в самую теплую одежду и дали с собой сушеной говядины. И все старались ободрить их на прощание.

К закату они вернулись. Прохода нет, сказали они. Все дороги замело.

* * *

Кто-то подсчитал, что последних коров эмигранты начали резать пятого декабря, но многие из них разбрелись во время метели и погибли в снегу. А мужчинам так мало удавалось добыть на охоте, что новая, страшная мысль пугала переселенцев: если им придется зимовать здесь, у них не хватит еды, чтобы выжить.

Жена Чарли Бенбону Флорин замерзла во сне. Почва промерзла настолько, что в ней невозможно было вырыть могилу, поэтому ее завернули в саван, положили между двумя досками и завалили камнями.

Была предпринята еще одна попытка бегства — на сей раз это оказались женщины — но метель вынудила их вернуться. Они сидели, сбившись в кучу, в ветхом укрытии, дрожащие от холода и обмороженные, пытаясь согреться у затухающего костра — находить сухие дрова становилось все труднее. В огонь бросали все, что нельзя было надеть на себя или съесть. Детям выдали самые толстые одеяла, и они спали в обнимку с оставшимися собаками. Ночной снегопад засыпал запасы мяса, и целый день ушел на то, чтобы с помощью длинных шестов разыскать их под снегом. На следующее утро мясо опять исчезло, — от того места, где оно лежало, тянулся волчий след.

В приступе героической самоотверженности, вызванном, наверное, голодом, Силас Уинслоу решил покорить вершину в одиночку и привести в лагерь спасателей. Его нашли через два дня — он был живой, но его поразила снежная слепота. Ему наложили на глаза повязку из миткаля, он, однако, был полон оптимизма и даже пошутил, выразив надежду, что эта слепота временная, — какой толк от слепого фотографа?

Эммелин делала все возможное, чтобы люди не падали духом. Она пела жизнеутверждающие песни и пыталась развлечь их рассказами, расспрашивала каждого о планах на Орегон. Сначала ей удавалось расшевелить их, но становилось все холоднее, все меньше хотелось говорить, они молча сидели у костра, дрожа и стуча зубами.

Страхи Мэтью, так же, как и у всех обитателей лагеря, усилились, в глазах у каждого застыл молчаливый вопрос. Что с ними будет?! Все в округе — даже валуны, сосны и небольшое озеро — было сплошь покрыто снегом. Они не найдут ни одной птицы, ни одной рыбешки и ни одной сосновой шишки. Когда у них закончилось продовольствие, пришлось перейти на другие «продукты».

Потом, когда доели и это — последних собак, яблочные семена Шуманов и вареную кожу — им снова пришлось заняться поисками еды.

Мэтью целыми днями сжимал в рукавице голубой кристалл, глядя в запавшие глаза своих товарищей. Скоро они умрут от голода. Они все были обморожены. Когда зарезали Маргаритку, последнюю из собак, Шон Флаэрти в приступе горя выбежал из укрытия и хотел повеситься на дереве. Но обледеневшая ветка сломалась, и мужчины притащили его обратно.

Благословенный Камень хранил молчание, как ни вглядывался в него Мэтью. Он не чувствовал в нем никакой силы и не слышал от него никакого ответа.

Все больше людей заболевало лихорадкой и воспалением легких. Фредди Хастингс и Эйб Уотерфорд утонули, пытаясь прорубить лед в озере, чтобы ловить рыбу. А остальные настолько ослабели, что не смогли их вытащить, и так и они и остались лежать там до весенней оттепели. Когда братьям Шуманам удалось поймать мышей и зажарить в горячих углях, разгорелась отвратительная драка — за то, чтобы заполучить кости, хвосты и все остальное. Тем не менее Осгуду Ааренсу удалось заставить их прочесть молитву, прежде чем они приступили к омерзительной трапезе.

Наконец, еды не осталось совсем. Они варили кожу и ели остатки клея, образовавшегося на дне горшков. Они запекали в углях кожаные шнурки от ботинок и съели хрустящие веревочки. И впервые за все время не прочли благодарственной молитвы.

Они ослабели. Еда снилась им. Один мужчина, обезумев от голода, выбежал из-под мокрого тента, его нашли через несколько часов в снегу, мертвого. Они оставили его там, чтобы его занесло снегом. Чарли Бенбоу разговаривал со своей умершей женой Флорин.

Мэтью и Эммелин спали, обнявшись. Не потому, что им хотелось физической близости, но чтобы согреть и подержать друг друга.

Рождественский рассвет принес очередную вьюгу. Ветер разорвал парусину и завывал, как раненый призрак. Обитатели ветхих укрытий с большим трудом разводили и поддерживали огонь. Они перерыли все свои пожитки в поисках чего-нибудь съедобного. Золото и деньги они выбросили, потому что теперь они не представляли для них никакой ценности. Уже неделю они вообще ничего не ели, поддерживая в себе жизнь растаявшим льдом, который они пили маленькими глотками.

Ребекка О'Росс, не отличавшаяся крепким здоровьем, умерла от голода первой. Ее муж Тим настолько обезумел от горя, что четверым мужчинам пришлось оттаскивать его от могилы, чтобы он не замерз там насмерть.

Когда через неделю умер от пневмонии один из братьев Шуманов, оставшиеся не стали торопиться с похоронами. Они ничего не говорили и старались не смотреть друг на друга, но в воздухе повисла страшная невысказанная мысль, звучавшая в каждом из них громче завываний ветра, не ослаблявшего своей бесконечной пытки.

— Мой Бог, нет! — закричал Мэтью, поняв, что они задумали. — Мы же не животные!

— Ну а кто же? — тихо и грустно сказал мистер Хопкинс. — Конечно, мы человеческие существа, дети Божьи. Но при этом животные, которым нужно есть. — Его жена Альбертина рыдала, закрыв лицо руками. Это костлявое существо в болтавшемся платье не имело ничего общего с той властной женщиной, которая покинула Индепенденс восемь месяцев назад. Смерть двоих детей сломила ее дух.

— А что буду есть я? — закричал Манфред Шуман. — Я не могу есть родного брата!

Ответом ему было все то же молчание, исполненное мрачного смысла: Хельмут — первый, за ним последуют и остальные.

Мэтью выбежал из барака, спотыкаясь в снегу, слезы текли и замерзали у него на щеках. Он упал на колени и заплакал. Его догнала Эммелин, и он обнял ее. Несмотря на то что на ней было много одежды и пальто из одеяла, он чувствовал выступающие под тканью кости. Это была уже не та пышущая здоровьем молодая женщина. Но в глазах ее еще светилась жизнь, она всматривалась в его лицо с болью и состраданием, и жизнь была на ее губах, когда она поцеловала его.

— Мы не можем этого сделать, — рыдал он, уткнувшись лицом ей в шею. — Мы не можем до этого опуститься!

— Но разве у нас есть выбор? Что же нам теперь, умереть? Мэтью, мы в ловушке. Нам придется пробыть здесь до весны. У нас нет еды… У нас нет… — Тут она тоже разрыдалась, и так они стояли на коленях в снегу, обнявшись и раскачиваясь, и их отчаянные вопли поднимались к холодному равнодушному небу.

Наконец, кое-как успокоившись, Эммелин помогла Мэтью подняться на ноги и сказала:

— Им нужен вожак. Кто-то, кто поддерживал бы их силы и дух. Тебя они уважают.

— Я не вожак. А вот ты, ты очень смелая, Эммелин. Ты была смелой с самого начала, еще в Индепенденсе, когда решила отправиться в дорогу одна.

Она исподлобья посмотрела на него.

— Я больше не смелая, Мэтью. Мне безумно страшно. И это мое мужество… это всего лишь болтовня, потому что мне тогда было легко. Теперь же, когда действительно нужно мужество, я вижу, что у меня его нет. — И она добавила: — Тебе повезло, у тебя есть Благословенный Камень, который подсказывает тебе, что нужно делать. А у меня только я сама — очень слабая помощь.

Он вынул кристалл из кармана и стал всматриваться в него, пытаясь разглядеть в камне то, что видела его мать. Но его надежда и вера в чудодейственность камня рассеялись от голода и отчаяния.

— Это все обман! Чушь собачья! — закричал он, изо всех сил швырнув камень прочь.

— Нет! — закричала Эммелин, потому что, хоть сама она и не верила в силу кристалла, она знала, что Мэтью в нее верит. Она побрела, спотыкаясь в снегу, с отчаянием высматривая кристалл.

— Подожди, — сказал Мэтью и пошел за ней.

Когда они нашли его и Эммелин наклонилась, чтобы поднять его, Мэтью увидел что-то в снегу. Он сощурился и наклонился пониже. Потом протер глаза. Ошибки быть не могло: это были медвежьи следы.

— Что это? — спросила Эммелин, заметив выражение его лица.

Мэтью выпрямился и внимательно огляделся. Ландшафт был ослепительно белым и невыразительным.

Он потянул носом.

— Ты чувствуешь?

Она тоже принюхалась.

— Какая-то вонь!

— Я знаю, что это! — И он пошел на запах, переставляя ноги в глубоком снегу, Эммелин шла за ним. Они наткнулись на кучку, оставленную медведем. Она была совсем свежей, значит, медведь находился где-то поблизости.

— Мы должны сказать остальным! — сказала Эммелин. — Мы убьем его! У нас будет еда…

— Нет! Толпа только спугнет зверя, и мы не сможем его найти. Я возьму ружье и пойду один…

— Мэтью, ну какой из тебя охотник!

Но Мэтью знал, что это должен сделать он, и никто другой, один, и как можно быстрее. Сердце у него колотилось от страха, когда он кинулся в одно из укрытий и потихоньку вынес ружье Чарли Бенбоу. Он не стал ничего объяснять, да все и так были погружены в апатию и либо не заметили, что он взял винтовку, либо им это было все равно. Было бы слишком жестоко обнадеживать их. Он сказал Эммелин, чтобы она ждала его внутри, в тепле. И молилась.

Мэтью понимал, что идти на медведя в одиночку, вооружившись одним заряжающимся с дула ружьем, глупо, но здравый смысл его не остановил. Он снял его с предохранителя, а вторую пулю засунул в рукавицу, чтобы можно было быстро перезарядить. Потом он с трудом стал пробираться по медвежьему следу: снег слепил глаза и зрение затуманивалось. Каждый глоток воздуха обжигал легкие, он уже не чувствовал ног. Время от времени он останавливался и прислушивался, но в заснеженном лесу стояла тишина.

Он был близок к отчаянию. Он должен отыскать зверя! Он должен остановить людей, прежде чем они совершат этот непоправимый поступок. Мэтью воспитали в уважении к мертвым. Умершие не могут защищаться; их должны защищать живые.

Но эти люди, оставшиеся в лагере, были уже едва живы; они напоминали ходячих мертвецов.

Вдруг он застыл на месте. Вот он! В ста ярдах от него рылся в снегу громадный гризли. Мэтью медленно пошел вперед, потом спрятался за деревом, взвел курок, осторожно прицелился и выстрелил.

Медведь зарычал и поднялся на задние лапы. Увидев Мэтью, он пошел на него. Мэтью торопливо засыпал в ружье порох и зарядил его вторым патроном. Он поднял винтовку и снова выстрелил. Медведь заревел и зашатался. Потом рухнул на все четыре конечности и побежал прочь.

— Стой, — слабым голосом закричал Мэтью, еще не веря, что упустил его. — Пожалуйста! — Он заплакал. Столько еды! Он спас бы их всех! Но он плохо целился. И промазал.

А потом он заметил в снегу кровавую дорожку.

Из последних сил Мэтью побежал в лагерь, спотыкаясь и падая в снег. Вокруг трупа Хельмута Шумана уже собралось несколько мужчин, мистер Бенбоу держал в руках большой нож. Женщины рыдали у костра.

— Стойте! — закричал Мэтью.

Он, торопясь, рассказал им о медведе, но некоторые засомневались.

— Раненый медведь слишком опасен, — сказал цирюльник Ааренс. А Чарли Бенбоу добавил:

— Я видел, что раненый медведь может сделать с человеком. Это самоубийство, док.

Брет Хэммерсмит сказал:

— А почему бы вам самому не пойти? Разыщите его по-быстрому, а потом возвращайтесь за нами.

Мэтью смотрел в их запавшие глаза и изможденные лица, на которые голод уже наложил печать безумия. Он понимал, что они не будут дожидаться его возвращения, — они просто хотят отделаться от него.

— Я слишком ослабел, — сказал он, и это была правда. — Больше чем на еще одну прогулку по снегу меня не хватит. Поэтому я прошу всех вас пойти со мной. Я сильно ранил этого медведя. Он долго не протянет. Здесь же, — и он обвел взором преисподнюю, в которую они уже спустились, — может быть, выживут наши тела, но наши души погибнут.

Эммелин тоже боялась уходить из лагеря. Он взял ее ледяные ладони в свои и сказал:

— Соберись с мужеством, Эммелин. Ради них. Если ты пойдешь, они пойдут за тобой.

— Но мне так страшно!

— Я постараюсь, чтобы все было хорошо. Ничего не бойся, любимая.

Они все же пошли за ним, утопая в снегу, — измученные голодом люди, держащиеся друг за друга, полуживые от голода. Они взяли с собой минимум вещей — одеяла, кастрюли и бережно укрытые уголья из костра. Несколько раз они хотели пойти обратно, потому что им казалось, что они заблудились в этом ослепительном белом аду. Но Мэтью нашел алевшие на снегу следы крови и уговаривал своих несчастных спутников идти за ним, обещая, что они досыта наедятся жареного мяса. Эммелин изо всех сил старалась помочь Мэтью: она брала каждого за руку, помогала им подняться с колен, говорила, что видела раненого медведя своими глазами — это была неправда — и что он уже наверняка сдох. Нужно пройти еще совсем чуть-чуть… еще несколько футов… еще несколько шагов… еще один шаг… нет, нет, только не останавливайтесь, не падайте, вот, держитесь…

Рут Хэммерсмит упала в сугроб и лежала неподвижно. Ее муж упал рядом с ней и сказал остальным, чтобы они шли дальше без них. Он бессмысленно смотрел на них запавшими глазами.

Полуживые люди брели дальше, почти ничего не соображая, едва реагируя на ободряющие слова Мэтью, бесчувственно проваливаясь в снег онемевшими конечностями и побелевшими от холода лицами.

По дороге упало еще несколько человек с детьми на руках. Эммелин пыталась помочь им подняться, но она слишком ослабла сама, у нее едва хватало сил, чтобы идти за Мэтью.

И когда и Эммелин и Мэтью уже стало казаться, что они проделали весь этот путь впустую, они увидели кровавый след, уходящий в пещеру.

Пока остальные стояли на безопасном расстоянии и ждали, Мэтью с Манфредом Шуманом осторожно, со взведенными винтовками, пролезли в пещеру, прислушиваясь и принюхиваясь. Медведь был там, и он был мертв.

Манфред и Осгуд Ааренс нашли в себе силы распороть ножами брюхо зверя. При виде нежных сырых внутренностей, выпавших на пол, остальные тоже пробрались к туше и, упав на пол, стали с жадностью поглощать дымящиеся кровавые кишки. Они глотали теплую сырую медвежатину с кровью и, почувствовав прилив сил, возвращались за теми, кто остался лежать снаружи. Хэммерсмиты были мертвы, остальных удалось затащить в пещеру, которая сразу же наполнилась человеческим теплом.

В ту ночь они в изнеможении уснули возле туши, а дети даже забирались внутрь, чтобы согреться. Проснувшись, они развели из углей костер, произнесли благодарственную молитву и стали разделывать медведя.

Они ели мясо прямо с ножа, отрезая куски и бросая их в огонь, но потом стали отрезать длинные тонкие полоски и сушить их над дымом, чтобы запастись медвежатиной на несколько холодных недель вперед. Кости и череп они зарыли в землю, чтобы не привадить волков, а жесткую шкуру постелили для тепла под ноги, и она покрыла почти весь пол пещеры.

Несмотря на то что теперь у них были пища и тепло, умерло еще шесть человек, когда же стало ясно, что остальные выживут, Мэтью подсчитал, сколько их осталось — пятьдесят пять мужчин, двадцать четыре женщины и пятьдесят три ребенка. На сорок душ меньше, чем было в Форт-Бриджере.

А когда солнце впервые согрело их своими лучами и они заметили у ручья первые проталины, Мэтью обернулся к Эммелин и, взяв ее лицо в свои ладони, с чувством сказал:

— Я люблю слушать твой голос, Эммелин. Я готов слушать его вечность. Пожалуйста, никогда не умолкай! В начале нашего пути я был угрюмым и унылым. И думал, что ты слишком много улыбаешься. Но именно твоя жизнерадостность не дала мне погибнуть. Я вырос во тьме среди мертвецов, ты же внесла в мою жизнь свет и радость.

— А ты, мой чудесный Мэтью, не позволял мне витать в облаках, потому что я была слишком легкомысленной и самоуверенной. Ты — моя зашита и опора.

Группа спасателей из Саттерса, которую привел один из тех, кто сбежал с Амосом Тайсом, прибыла в середине марта. Когда они выбрались к людям, его стала мучить совесть, и он рассказал властям о группе переселенцев, затерявшихся на последнем перевале. На их поиски тут же вызвались добровольцы, которые, взяв достаточно провизии и оружия, разыскали их довольно быстро.

Из ста семидесяти двух мужчин, женщин и детей, вышедших в августе из Форт-Бриджера, в живых осталось менее ста двадцати.

Спасателям рассказали, что их спас док Лайвли, что именно благодаря его мужеству и мудрости они сумели принять верное решение и пережили постигшее бедствие.

Об инциденте с трупом Хельмута Шумана никто не вспоминал.

Когда они наконец приехали в Саттерс-Милл и увидели, что в этом месте, где всех трясет золотая лихорадка, перед ними открываются новые перспективы, Мэтью в последний раз вынул из кармана Благословенный Камень.

— Ничего не вижу, — сказал он решительно.

— А что ты должен увидеть?

— Дух Камня. Видишь эту дымку, похожую на алмазную пыль? Моя мать говорила, что это и есть дух, но я вижу только отложения минералов. — Он протянул его Эммелин. — А ты что-нибудь видишь?

Она всмотрелась в кристалл и сказала:

— Долину. Зеленую долину, в которой мы начнем новую жизнь. — И она протянула ему камень обратно.

— Любопытно, — пробормотал он, пытаясь разглядеть в Благословенном Камне увиденную Эммелин долину. — Раньше я думал, что мною руководил этот камень. Хотя, наверное, все это время я сам принимал решения, и камень здесь совершенно ни при чем. Я ведь хотел поехать на запад и крутил камень аж одиннадцать раз, прежде чем он показал на запад. А когда тогда у реки Ида Тредгуд бросила тебя, и тебе нужен был провожатый… — он с улыбкой посмотрел на нее — я ведь уже знал, что попрошу тебя присоединиться ко мне. Если бы не хотел, то не стал бы советоваться с Камнем. Просто я был недостаточно уверен в себе, чтобы принять решение самостоятельно. Цеплялся все время за этот Камень. Теперь он мне не нужен.

— Не торопись, — ответила она, потому что много размышляла над тем чудом, которое произошло у горного озера. — Ведь именно Благословенный Камень навел нас на медвежьи следы. Без него мы бы все погибли.

Он кивнул, на мгновение задумавшись, потом ответил:

— Я тут подумал, Эммелин: может, Лайвли немного странная фамилия, но для акушерки она подходит идеально. — И добавил уже серьезно: — Я знаю, ты поклялась никогда не выходить замуж, но…

Она приложила палец к его губам и сказала, улыбаясь:

— Ну, конечно же, я выйду за тебя замуж, мой милый Мэтью, мы же идеальная пара: акушерка и гробовщик. Я помогаю людям входить в этот мир, а ты их провожаешь.

Она снова взяла у него Благословенный Камень и посмотрела его на свет.

— Интересно, столько людей держали этот кристалл в руках, всматриваясь в него, желая получить совет, защиту или обрести удачу. Интересно, Мэтью, они так же, как и ты, не понимали собственной силы, приписывая ее куску бездушного минерала? Но ты все-таки осознал свои силы, открыл в себе тот дух, который живет в каждом из нас, — дух, помогающий преодолевать любые несчастья. Мы, люди, сильные, Мэтью, теперь я это знаю. Мы смело встречаем любые испытания, выпадающие на нашу долю, и умеем их преодолевать. Ты прав, нам он больше не понадобится, — сказала она, сунув камень ему в карман. — Но, может быть, Благословенный Камень еще понадобится кому-нибудь в будущем и поможет ему обрести собственную внутреннюю силу, мудрость и мужество.

Мэтью поцеловал Эммелин, хлестнул вожжами, и повозка тронулась навстречу их будущему в зеленой долине, навстречу надежде.

Какое-то время спустя

Чета Лайвли покупала земли, вкладывала деньги в золотые прииски и железные дороги и разбогатела. Мэтью стал возглавлять общину, а в более зрелом возрасте баллотировался в конгресс штата и стал влиятельной и заметной фигурой. Когда Мэтью спрашивали, какой совет он дал бы будущим переселенцам, переезжающим в Орегон и Калифорнию, он неизменно отвечал: «Не ехать кратчайшим путем». Они с Эммелин дожили до глубокой старости, и их похоронили в Лайвливилл в Калифорнии.

Благословенный Камень перешел по наследству к их старшему сыну Питеру, который, в свою очередь, подарил его своей дочери Милдред в честь окончания медицинской школы. Доктор Лайвли взяла талисман с собой в Африку, где она тридцать лет занималась врачебной и миссионерской деятельностью, прежде чем вернуться в Соединенные Штаты на лечение от редкого заболевания, которое она подхватила в Уганде. Детей у Милдред Лайвли не было, поэтому кристалл она завещала женщине, преданно ухаживавшей за ней последние месяцы ее жизни, — американке японского происхождения по имени Токи Йошинага.

После бомбежки Перл-Харбор Токи с семьей переселили из их дома в Сан-Франциско в местечко под названием Манзанар. После войны семья была вынуждена распродать все, что у них осталось ценного, чтобы как-то встать на ноги. Голубой кристалл принес им сто долларов, что в 1948 году было изрядной суммой.

Его купил бухгалтер по имени Гомер, увлекавшийся гемологией. Когда он внимательно рассмотрел новое приобретение на верстаке в своем гараже, у него перехватило дыхание — он понял, что открыл новый минерал. Впервые после голландца Клоппмана, исследовавшего его в Амстердаме в 1698 году, Гомер, рассмотрев кристалл глазами ученого, обнаружил, что это — твердый минерал, 8.2 по шкале Мооса, с сильным блеском и очень слабой спайностью. Его голубой цвет напоминал топазы и турмалин, однако в центре находилась «звезда», какая порой встречается у сапфиров. Впервые за много лет по-настоящему заинтересовавшись, он упаковал камень вместе с остальными экземплярами из своей коллекции и поехал с ним на съезд в Альбукерке в Нью-Мексико, где рассчитывал зарегистрировать свою находку, а может быть, и назвать новый драгоценный камень в свою честь — «гомерит», что звучало бы совсем неплохо. Но на съезде Гомер познакомился с молодой леди которую настолько заинтересовал драгоценный камень, что она позволила уговорить себя зайти к нему в номер посмотреть коллекцию. К сожалению, наивный бухгалтер ошибочно истолковал намерения обольстительной молодой леди, и в предвкушении неземного наслаждения получил обширный инфаркт.

Коллекция Гомера лежала, всеми позабытая, у него в гараже, пока однажды его вдова, решив перебраться на покой в деревню во Флориде, не продала этот «бесполезный хлам» свободному художнику по имени Санбим, который изготавливал для магазинов для наркоманов на бульваре Голливуд украшения из бус и экзотические побрякушки; так, в 1969 году Благословенный Камень оказался в Вудстоке, прикрученный проволокой к мундштуку-защепке для сигарет с марихуаной, принадлежащему хиппи по имени Аргил. После того как Аргил погиб на необъявленной войне в Юго-Восточной Азии, его сестра, перебирая его вещи, нашла защепку и разрезала тоненькую проволочку, освободив кристалл. Решив, что это обыкновенная стекляшка, она отдала камень своей восьмилетней дочери, которая с помощью алюминиевой фольги и клея смастерила из него корону для своей куклы.

Когда девочка выросла и подошло время поступать в колледж, она, уезжая из дома, пожертвовала свои старые игрушки Армии Спасения, где голубой кристалл попал в руки одной женщины, любительницы магазинов случайных вещей и благотворительных базаров, где она купала всякие ценные вещи, которые проглядели менее внимательные люди — во всяком случае, она так считала. Зажав кристалл в руке, она почувствовала, что от него исходят отчетливые вибрации, и приписала ему непревзойденную мощь.

И так голубой камень, пролетевший сквозь галактики и туманности и упавший на первобытную Землю, — космический кристалл, который подсказал первобытной женщине по имени Высокая, как спасти свой народ, дал утешение Лалиари и вразумил Абрама, а госпоже Амелии подарил веру, который помог матери Уинифред осуществить свою мечту, вселил в Катарину надежду разыскать отца, нашел полезное применение тайной страсти Бригитты Беллефонтен и который, наконец, сделал Мэтью Лайвли хозяином свое судьбы — этот Благословенный Камень поселился в небольшом магазинчике на пляже в Калифорнии. Он и по сей день лежит там на витрине среди непритязательных исцеляющих кристаллов, колод Таро и благовоний. И если вы будете проходить мимо не слишком быстро и не будете слишком увлечены чтением газеты или разговором по телефону, то вы обязательно его увидите.

А если вы чувствуете, что вам не хватает внутренней силы, мудрости или мужества, зайдите в магазин, посмотрите на камень, подержите его в руках — может быть, он вам что-то и подскажет. Хозяин с радостью продаст его по разумной цене… подходящему человеку.