Над Лос-Анджелесом висел пар и смог. Пролетающие самолеты оставляли в небе желтые дорожки; пальмы, опустив листья, понуро стояли в легкой дымке. Спасали мощные кондиционеры, работающие в здании больницы, их отдаленный рокот как бы отсчитывал время, напоминая доктору Вэйну, с каким днем ему предстояло в скором времени столкнуться. Он старался не думать об этом, концентрируясь на приятном вечере, в который в конечном счете этот знойный прогорклый день чудесным образом трансформируется и с наступлением ночи воздух начнет очищаться, небо окрасится в темные тона. Они будут сидеть в своем патио и потягивать Маргариту, на гриле будет жариться мясо, а друзья будут плескаться в бассейне.

Однако Джонас Вэйд думал не о предстоящем вечере. В портфеле, стоявшем под столом возле его ног, лежала работа, которой ему не терпелось заняться: папка, толстая от кипы заметок и отксерокопированных статей, малоизвестная книга, которую он нашел в букинистическом магазине, и, наконец, его собственная записная книжка, полная разрозненных мыслей и записей, которые нужно было оформить в читабельную версию. Все эти материалы объединял один общий заголовок: «Человеческий партеногенез. Реальность».

Он начал заниматься этим восемь недель назад, сразу после разговора с доктором Дороти Хендерсон. В течение этих восьми недель Джонас ходил в библиотеку и кропотливо ксерокопировал каждую заметку, свидетельствовавшую в пользу его теории. Он еще раз посетил лабораторию доктора Хендерсон и провел целый час в операционной городской больницы, расспрашивая пластического хирурга о современных методиках пересадки кожи. С каждым разом Джонас Вэйд все больше и больше убеждался в том, что Мария Анна Мак-Фарленд была партеногенетической матерью, но он прекрасно понимал, что все его доказательства не стоили и выеденного яйца без одного существенного, но отсутствующего фактора — самой девушки.

Теперь он очень сожалел о том, что настоял на отправке Марии в родильный дом Святой Анны. Лучше бы она была сейчас дома, хотя прекрасно понимал, что это было бы лучше для него, Джонаса Вэйда, а не для Марии.

В дверь его кабинета тихо постучали, тут же из-за двери показалась голова медсестры.

— Доктор Вэйд? — сказала она. — Вы сможете принять еще одну пациентку?

Он приподнял бровь и бросил взгляд на часы.

— Уже четыре часа. Я собрался уходить. Она по записи?

Медсестра бросила взгляд через плечо, затем вошла в кабинет и тихо прикрыла за собой дверь.

— Это Мак-Фарленд. Она говорит, что ей нужно поговорить с вами.

— Мак-Фарленд? Мария Анна Мак-Фарленд? — Джонас вскочил на ноги. — Пригласите ее.

— Я вам нужна?

— Нет, спасибо. Позвоните, пожалуйста, моей жене и скажите ей, что я немного задержусь.

Когда медсестра вышла, Джонас Вэйд сделал глубокий вдох и собрался с духом. Спустя секунду девушка стояла на пороге его кабинета. Он улыбнулся ей, чувствуя, как по его телу пробежала дрожь.

— Привет, Мария. Входи. Присаживайся.

Он наблюдал, как она вошла, аккуратно прикрыла за собой дверь, поставила чемодан на пол и села в одно из кожаных кресел. С их прошлой встречи она очень изменилась. Мария, немного прибавившая в весе, больше не была тоненькой угловатой девочкой-подростком. Густые каштановые волосы, разделенные на прямой пробор и убранные за уши, ниспадали по округлым плечам. Под свободным гавайским платьем вырисовывались контуры набухших грудей, и прежде чем она села, он заметил небольшой округлившийся живот.

Она была истинным воплощением женственности: казалась более мягкой, более гладкой. Он отогнал от себя эту мысль и сел.

— Какое совпадение, Мария, я как раз думал о тебе. Как у тебя дела?

— Доктор Вэйд, почему я беременна?

Не меняя выражения лица, Джонас опустил взгляд и посмотрел на ее запястья. Шрамы были едва заметны; чтобы их увидеть, нужно было хорошенько приглядеться. Затем он внимательно посмотрел на ее лицо.

Страх и смятение, которые он видел в ее больших голубых глазах во время их последней встречи, исчезли. Теперь она смотрела на него с такой поразительной самоуверенностью во взгляде, что это даже немного напугало его и заставило задуматься о том, что за странные метаморфозы с ней произошли.

— Подожди-ка минутку, в последний раз я видел тебя семь или восемь недель назад. И насколько мне помнится, Мария, тогда ты отрицала, что беременна.

Она кивнула.

— С тех пор многое изменилось. Теперь я точно знаю, что беременна. И я хочу знать почему.

Джонас Вэйд откинулся на спинку кресла и попытался напустить на себя беспристрастный вид.

— Ты по-прежнему считаешь себя девственницей?

— Я уверена в этом.

— А почему ты не в родильном доме?

— Я пробыла там шесть недель. И сегодня я оттуда уехала.

— Вот как. — Он взглянул на ее чемодан.

— Несколько раз ко мне приезжала моя подруга Германи. Она подробно рассказала мне, как до меня добиралась. Мне осталось лишь сесть в автобус и последовать по ее маршруту в обратном порядке.

— Ты добиралась сюда на автобусе? Такой долгий путь?

— У меня не было другого выбора.

— Но… где твои родители?

Мария пожала плечами.

— Дома, наверное.

— Они не знают, что ты уехала из родильного дома?

— Не знают.

Доктор Вэйд резко подался вперед и, сцепив руки в замок, положил их на стол.

— Ты хочешь сказать, что ты сбежала из родильного дома и приехала сюда? Никому ни сказав об этом?

— Да.

— Но почему?

— Потому что я не хочу там больше находиться.

— А почему ты приехала сюда? Почему не поехала домой?

— Потому что я хочу знать, почему я беременна, а вы единственный, кто может мне помочь.

— Мария… — Джонас Вэйд заерзал в кресле, его нога коснулась пухлого портфеля. — Мария, ты должна поехать домой. Я не могу действовать без разрешения твоих родителей.

— Да, я знаю это. Просто, понимаете, я хотела сначала заехать сюда, к вам, прежде чем я скажу им о своем решении. Вы единственный человек, которому я могу доверять и к которому могу обратиться за помощью. Доктор Вэйд, я не хочу встречаться со своими родителями один на один, я еще не готова к этому.

Его взгляд замер на ее лице, на котором под тонким налетом взрослости проглядывали детские черты. Да, изменилась, но не полностью, с грустью подумал он. Под маской взрослого человека по-прежнему скрывался ребенок.

— Чтобы поговорить со мной, тебе не нужно было уезжать из родильного дома. Ты могла просто позвонить, и я бы приехал к тебе.

Она решительно замотала головой; волосы волнами упали ей на лицо.

— Нет, нужно было. Я хочу, чтобы мой ребенок рос дома. Я хочу быть сейчас, когда это со мной происходит, рядом со своей семьей. Я хочу, чтобы они стали частью этого.

— Ты думала о том, какова будет их реакция?

— Это не важно, доктор Вэйд. Они должны принять меня. Они отослали меня прочь, потому что лицезрение меня напоминало им о чем-то грустном. Я не хочу, чтобы меня изолировали от мира как безумную жену мистера Рочестера. Изолировали, когда я не сделала ничего плохого. Доктор Вэйд… — Мария наклонилась вперед, выражение лица стало решительным, — вы можете сказать мне, почему я забеременела?

Он смотрел в ее ясные голубые глаза, в которых читались чистота и непорочность, и разрывался между решимостью рассказать ей о своих открытиях и тем, чтобы сохранить их в секрете.

— Может быть, это тебя удивит, Мария, но я думал о тебе все эти два месяца, и я тоже ломал голову над тем, как так получилось, что ты забеременела.

— Доктор Вэйд, я знала, что вы верите мне. Поэтому-то я и приехала сегодня к вам.

Джонас, желая избежать ее взгляда, резко встал и повернулся к большому — от пола до потолка — окну, выходящему на желтеющую долину. Ему нужна была минута, чтобы решить, как ему действовать, как рассказать ей о том, что он узнал. Сегодня Мария была совершенно другой, не такой, какой он видел ее в их прошлые встречи, до того, как с ней произошли эти загадочные метаморфозы. Джонас Вэйд смотрел в окно, рассматривая в стекле бледное отражение девушки. Теперь, принимая во внимание ее кардинально изменившуюся точку зрения, он смотрел на нее по-другому.

Ей повезло, что она жила в долине, где в одежде не было строгих правил, где девушка могла носить широкое свободное платье и танкетки, не вызывая у окружающих каких-либо «побочных» мыслей. Сегодня, он заметил, она с головы до ног, вплоть до тесемочек на ее танкетках была одета в сиреневатой гамме. Ее глаза, казалось, переняли тон платья и тоже стали сиреневого цвета. Волосы были блестящими, не отяжеленными лаком для волос, которым так активно пользовались современные женщины, гладкая кожа лица и рук была розоватого оттенка, как после принятия солнечных ванн.

«Как мне сказать ей о том, что внутри нее может расти не ребенок, а чудовищная масса?» — думал Джонас Вэйд.

— Как тебе жилось в родильном доме? — бросил он, пытаясь выиграть еще немного времени.

Он услышал, как она вздохнула. Ему показалось, что он уловил в ее вздохе нотки нетерпения.

— Как в колледже. В общежитии. В общем-то, на мой взгляд, весьма милое место, совсем не похожее на больницу. У меня была хорошая девочка-соседка, и монахини к нам хорошо относились. Но я поняла, что мне там не место. Остальные девочки были беременны, потому что они кое-что сделали, и они знали об этом. Они даже говорили об этом. Я же совсем другое дело. Мне там не место. У меня было много времени, чтобы обо всем подумать. В один прекрасный момент я просто поняла, что больше не могу сидеть сложа руки. Я должна выяснить, почему я забеременела.

Наконец он повернулся к ней.

— Что говорили тамошние врачи о твоем состоянии?

Ее глаза округлились.

— В каком смысле?

— Я полагаю, тебя осматривали врачи.

— Раз в неделю.

— А они… — черт, с каких это пор ему было трудно разговаривать с пациентом? — говорили, что ты здорова, что плод развивается нормально?

Нет необходимости пугать девушку; завтра утром он сможет запросить ее медицинскую карту.

Мария пожала плечами.

— Думаю, да. Они говорили, что я набрала мало веса, что отек ног — нормальное для беременных явление. Они особо-то со мной не разговаривали.

Джонас почувствовал раздражение. Ему нужно было лучше подготовиться к этому разговору; не доставало фактов, он не знал, что сказать.

— Ах, да, — они сказали, что с ребенком все в порядке.

Он тупо уставился на нее.

— Что?

— Я слышала сердцебиение. Там был один очень милый доктор, который…

Голос Марии утонул в восторженных криках его сознания: «Сердцебиение! У него есть сердцебиение!»

— Что-то не так, доктор Вэйд?

Джонас непонимающе посмотрел на нее.

— Что? Нет, прошу прощения, я задумался…

Его рука рассеянно коснулась спинки кресла.

Вот оно, главное неизвестное. У него было сердцебиение. Оно было живым…

Джонас Вэйд заставил себя сесть. Успокоившись, он сложил руки на столе.

— Мария, не тебя одну волнует вопрос, как ты забеременела. Я пытался решать эту задачу сам, но понял, что без твоей помощи я не смогу этого сделать.

— А как я могу вам помочь?

— Надеюсь, ответив всего лишь на несколько вопросов. По крайней мере давай попробуем, хорошо?

— Хорошо. То есть вы не собираетесь звонить моим родителям?

Джонас замер, словно ему отвесили звонкую пощечину. Он был настолько поглощен предстоящим научным исследованием, что начисто забыл о своих прямых обязательствах.

Девушка была беглянкой, о ней будет волноваться много людей. Джонас потянулся к телефону.

Спустя пять минут монахини родильного дома Святой Анны были оповещены и успокоены. В доме Мак-Фарлендов никто не брал трубку.

— Я попробую позвонить твоим родителям через пару минут. А пока, Мария, — Джонас положил перед собой чистый лист бумаги и достал из кармана халата сверкающую ручку, — давай вернемся назад, к приблизительной дате зачатия. Может быть, если мы подойдем к этому делу с правильной стороны, ты что-нибудь вспомнишь.

— Я уже думала об этом, доктор Вэйд. Там, в родильном доме. Во время последнего осмотра, неделю назад, врач сказал, что по его подсчетам у меня шестнадцать недель и что зачатие произошло в первой половине апреля. Я много размышляла об этом. Я хорошо помню, что было в апреле, потому что к Майку приезжали родственники, и я виделась с ним всего два раза до Пасхи, и один раз после. Первый раз во время барбекю, но это было днем, и мы ни на минуту не оставались наедине, второй раз, когда мы купались вечером у меня в бассейне. Третий раз, когда мы смотрели у меня дома кино, но с нами в комнате постоянно находились мои родители, которые не оставляли нас одних ни на секунду. Как же мы с ним могли сделать это? Я просто не могла сделать это и забыть, как все думают, у нас не было ни малейшего шанса, доктор Вэйд.

— Я знаю, Мария. Учитывая тот факт, что многие беременные девочки-подростки с пеной у рта отрицают, что занимались сексом, я должен был рассмотреть все возможные версии, включая так называемый провал в памяти. Со временем я отказался от этой мысли.

Он запнулся, снова задумавшись об индейках; «неизвестном веществе» в вакцине от птичьей оспы.

— Итак, Мария, в апреле, где-то около Пасхи, ты принимала какие-либо лекарства?

Она задумалась.

— Нет.

— Тебе делали прививку, ну, там, от вируса гриппа, полиомиелита, чего-нибудь в этом роде?

— Нет.

Его ручка скользила по бумаге.

— Как насчет витаминов, лекарств от кашля, аспирина?

— Ничего, доктор Вэйд. У меня не было проблем со здоровьем в апреле.

— Хорошо… — Он замолчал и постучал по подбородку ручкой. — Может быть, ты наступила на что-нибудь, проткнула ногу…

— Доктор Вэйд, ничего такого со мной не было. Ни малейшего пореза!

Он опустил ручку, борясь с желанием достать из-под стола портфель. В нем лежали записи доктора Хендерсон, в которых были перечислены некоторые, по ее мнению, из активирующих партеногенез веществ, записи, которые он мог бы сейчас перечитать и освежить свою память. Но он не хотел напрасно тревожить девушку. Все эти кошмарные истории про массивные дерматоидные кисты размером с баскетбольные мячи…

— В апреле, доктор Вэйд, со мной приключилось лишь одно экстраординарное событие, когда мы с Майком пошли плавать в бассейн и там произошло короткое замыкание в системе освещения, и я получила электрический шок.

Доктор Вэйд снова — уже во второй раз за час беседы — тупо уставился на нее.

— Что? — наконец произнес он.

— Я чуть не лишилась чувств, но больно не было. Мама сказала, что она прочитала в одной газете о женщине, которая погибла в отеле…

— Ты сказала — электрический шок?

— Да, а что?

Теперь шок испытал сам Джонас Вэйд. Он резко бросил на стол ручку и сцепил руки в замок, чтобы скрыть дрожь.

— Когда это произошло? Точнее, — сказал он.

— За несколько дней до Пасхи.

— И… как именно это произошло? Вы с Майком купались…

— Нет, купалась только я, а Майк стоял на мостике и готовился к прыжку. Было уже темно, поэтому мы включили подсветку. Не знаю почему, но внезапно в воде возникло какое-то странное ощущение, даже не могу его описать, и я закричала. Мне стало трудно дышать, я смутно помню, как Майк вытащил меня из воды и начал стучать по спине. Вот и все.

Джонас Вэйд закрыл глаза и стиснул руки так сильно, что они побелели. Это было слишком невероятно, слишком замечательно, чтобы быть правдой! Неужели ему повезло, и все неизвестные встали на свои места? До сегодняшнего утра Джонас сдерживал свои эмоции, не позволяя себе роскоши давать волю своим надеждам, своим мечтам: самый взрывоопасный материал в медицинском мире со времен… чего?

— Доктор Вэйд?

Он открыл глаза. Как к нему отнесутся, кому он покажет его, какой из журналов захочет напечатать его…

— Доктор Вэйд?

Он сфокусировал свой взгляд на девушке.

— Извини, Мария, твой рассказ всколыхнул в моей памяти кое-какие воспоминания.

Он растянул губы в профессиональной «докторской» улыбке, которая была призвана вселять в пациента уверенность и оптимизм. Но по мере того как доктор Вэйд смотрел на Марию Анну Мак-Фарленд, радость, которую он испытал, услышав про сердцебиение и электрический шок, начала стремительно сменяться тревогой. Два новых фактора, о которых он узнал, не только укрепляли фундамент его партеногенетического тезиса, но и формировали новые страхи и опасения. Да, это не было некой массой, опухолью, которую нужно было бы удалять хирургическим путем; это было настоящим партеногенетическим плодом, с сердцебиением, но… был ли этот плод нормальным?

Джонаса слегка передернуло. Он резко потянулся к телефону.

— Попробую дозвониться до твоих родителей, Мария.

В его голове мелькнула мысль: «Берни. Я должен поговорить с Берни».

Они сидели в погружающейся во мрак комнате. Никто даже не шелохнулся, чтобы встать и включить свет. Тед Мак-Фарленд блуждал рассеянным взглядом по узору ковра, думая о том, все ли он сказал. Тишина казалась ему пустой, словно остались еще недосказанные слова, которые нужно было найти и сказать. Но, как он ни старался, он не мог найти этих слов.

Люссиль Мак-Фарленд, откинувшись на спинку мягкого кресла, изучала взглядом темнеющий потолок и переживала из-за того, что сказано было слишком много. Однако среди этого словесного изобилия одна фраза, которую Люссиль хотела сказать больше всего — «Мне очень жаль», — так и не была произнесена.

Мария, сидевшая на краешке оттоманки, чувствовала, что эмоции сдерживаются: ее родители не давали волю своим чувствам. Отец, сидевший с опущенной головой и сцепленными в замок пальцами, казалось, молился, а мать, на взгляд Марии, походила на Божью страдалицу.

Все прошло хорошо, насколько это было возможно в данной ситуации. Может быть, даже слишком хорошо.

Они приехали в кабинет доктора Вэйда непомерно любезные и благодарные, желающие выразить ему свою признательность и дать ему понять, что они не таят на него зла за то, что их дочь избрала его своим единственным доверенным лицом. Они сидели и разговаривали, все четверо, испытывая смущение и неловкость. Доктор Вэйд, как заметила Мария, казался немного напряженным и неестественным, словно ему было крайне неудобно и не терпелось поскорее уйти.

Сначала взрослые пытались убедить Марию вернуться в родильный дом Святой Анны, потом доктор Вэйд прочитал ей целую лекцию о том, как будущая мать должна следить за собой, и начеркал на листе день и время, когда Мария должна будет явиться к нему в кабинет на прием. За все время беседы, которая длилась целый час, Джонас Вэйд так и не раскрыл своего секрета. Оказавшись дома в своей родной гостиной, три члена семьи Мак-Фарленд без спора и ругани пришли к нескольким решениям.

— Эми не должна знать об этом, — сказала Люссиль. Под ее глазами были небольшие желтые мешки.

— И как ты собираешься скрыть это от нее? — спросила Мария.

— Ну, если мы не можем отослать тебя, значит, мы отошлем твою сестру. Сегодня она ночует у Мелоди. А завтра я что-нибудь придумаю.

Мария открыла было рот, чтобы возразить, когда услышала тихий голос отца.

— Эми останется дома, Люссиль. Она должна знать. Пора ей обо всем узнать.

— Нет! — В голубых глазах Люссиль промелькнул ужас. — Я не хочу, чтобы она знала об этом. Она слишком молода. Она еще совсем ребенок.

— Ей почти тринадцать лет, Люссиль. Думаю, знание подобных вещей ей не повредит.

— Я не позволю вам испортить мне дочь. В будущем году она вступит в орден сестры Агаты…

Но Тед покачал головой, и голос Люссиль потонул в сумраке.

Потом они говорили о многом другом: о том, как она будет ходить в школу, в церковь и другие общественные места. Мария не давала определенных ответов, так как она еще не думала об этих вещах. Все, что ей было сейчас нужно, это быть вместе со своей семьей.

А о таких проблемах, как хождение в школу или сопровождение матери в магазин, она решила, будет думать по мере их поступления.

Разговор был окончен; в доме стало тихо и темно. Мария встала с оттоманки. Тед поднял голову и попытался, как ей показалось в полумраке комнаты, улыбнуться.

— Я пойду к себе в комнату, — прошептала она, берясь за чемодан.

Тед мгновенно вскочил на ноги и быстро, словно носильщик, стремящийся заработать щедрые чаевые, схватил чемодан. Мария повернулась к Люссиль.

— Мам, я хочу есть. Что у нас сегодня на ужин?

Она решила использовать телефон, который висел на кухне.

— Германи? Это я. Я дома.

Голос ее лучшей подруги прозвучал так отчетливо и близко, что ей показалось, что она находилась в комнате рядом с ней. Мария мгновенно успокоилась.

— Мария? Ты дома? Честно? Но почему?

Она рядом, подумала Мария, закрывая глаза и стискивая трубку обеими руками. Вот в чем была радость пребывания дома. Германи была рядом.

— Я решила сбежать оттуда. Я приехала домой сегодня днем и больше ни за что не вернусь туда.

— Понятно, то есть ты решила рожать здесь?

— Я хочу оставить его, Германи. Я хочу оставить себе своего ребенка.

На другом конце провода повисла тишина.

— Германи?

В голосе подруги появились тревожные нотки.

— А что об этом думают твои предки?

Мария окинула взглядом кухню. Посуда еще не была вымыта. Блюдо с холодными спагетти, слипшимися в один комок, стояло на столе.

— Точно не знаю. Мы с ними разговаривали, но они многого не говорят, ну, ты понимаешь, о чем я. Ужин прошел скомканно, но, думаю, со временем все наладится.

— Мария, я чертовски рада, что ты вернулась. Мне тебя так не хватало.

— Спасибо. Германи?

— А?

— Ты видела Майка?

Пауза.

— Всего пару раз, Мария, в школе. Он ходит на уроки химии и английской литературы. Вижу его только тогда, когда иду на занятие по Конституции.

— Занятие по Конституции?

— В этом году ввели. В сентябре хочу пойти на занятия по политологии, а тебе нужно будет сначала пройти курс по Конституции Америки, он обязателен. Его Коротышка преподает.

— Германи, он разговаривал с тобой? Он что-нибудь спрашивал обо мне?

— Представляешь, Коротышка не разговаривает с теми, кто выше его ростом.

— Германи…

— Нет, Мария. Майк не разговаривал со мной. Ты что, забыла, что он меня не любит?

— А другие ребята?

— Я не знаю, Мария. Помимо нас в школу сейчас ходит только Марси. Все остальные проводят дни на пляже.

— Германи, кто-нибудь спрашивал…

— Никто ни о чем не расспрашивал, но, думаю, интерес к твоей персоне существует. Пару недель назад мне позвонила, догадайся кто, Шейла Брабент и спросила, правда ли это.

— И что ты ей сказала?

— Я сказала ей, что да. Ведь это правда, Мария, разве нет? Ты же беременна?

— Да, это правда, но… — Мария тяжело вздохнула.

— Мария?

— Да.

— Когда мы увидимся? Мне было так чертовски скучно без тебя! Руди уехал в Миссисипи участвовать в марше-протесте. А кроме вас — тебя и его — у меня больше никого нет. Слушай, моя мама приглашает тебя к нам на ужин. Придешь?

Мария повесила трубку, после разговора с подругой ей стало немного лучше. Но, к ее большому огорчению, лишь немного, а не на все сто процентов, как она надеялась. Она понимала, что ей потребуется время, чтобы привыкнуть к этой ситуации. Еще пять с лишним месяцев, чтобы найти пути решения ее проблем. Слава Богу, Германи вела себя так, будто ничего не произошло; по крайней мере у Марии будет этим летом хоть один друг.

Она набрала первые три цифры номера Майка и повесила трубку. Не сейчас, не в день приезда домой; сначала она адаптируется, придет в себя, а уж потом встретится с ним и расставит все точки над «i».

Мария, положив руки на небольшой округлившийся живот, прислонилась спиной к прохладной стене и обвела взглядом кухню. Два месяца назад, стоя на этом самом месте, она приняла решение, неверное решение.

Она посмотрела на телефон и подумала: «Он забыл обо мне».

Майк Холленд нажал на выключатель и, когда ванная комната вспыхнула подобно фейерверку ярким светом, закрыл глаза и подошел к раковине. Он почувствовал, как по его рукам побежала холодная вода. Много мыла. Он тер и скреб руки вплоть до самых локтей, как хирург перед операцией, затем долго ополаскивал их водой, и все это время он избегал смотреть в глаза парню, которого он видел в зеркале.

Вытирая руки толстым полотенцем, Майк мрачно подумал: «Боже, что на меня нашло?»

Повесив полотенце на перекладину и аккуратно расправив его — все трое сыновей Холленда были приучены соблюдать в доме порядок, так как в доме не было женщины, которая ходила бы следом за ними и раскладывала все по своим местам, — Майк поднял глаза и критически уставился на свое лицо.

Его щеки были покрыты хорошим слоем юношеского пушка, но подбородок оставался по-младенчески чистым. Ни малейшего признака на щетину. Он вспомнил лекцию брата Никодима о грехе рукоблудия, которую тот читал им в седьмом классе: «Верным знаком того, что юноша занимается этим неблаговидным деянием, является запоздалый рост бороды, а то и полное отсутствие всякого роста. Это факт, мальчики, так что не нужно смеяться. Когда вы трогаете себя за непотребные места, в вашем организме происходит противоестественный выброс химических веществ, которые должны были пойти на стимулирование роста волос на подбородке. Спросите об этом любого врача. Помимо того, что рукоблудие является грехом и занятием неугодным Богу, сей факт невозможно скрыть от окружающих, поскольку им достаточно лишь взглянуть на твое лицо».

— Ага, как бы не так… — пробормотал Майк, проводя пальцами по подбородку. Они не поверили этому тогда, будучи семиклассниками школы Святого Себастьяна, они не верили этому и сейчас. Но как бы там ни было, он чувствовал бы себя более взрослым и уверенным, иными словами настоящим мужчиной, будь у него борода.

Майк выключил свет и пошел в свою комнату. Две вещи тревожили его сейчас и не давали спать. Первое — что он поддался желанию, в результате чего он не сможет завтра утром причаститься; второе — Мария Анна Мак-Фарленд. Майк тяжело опустился на край кровати. К черту бороду, он и так больше не чувствовал себя мужчиной, даже во время игры в регби, когда со всего маху врезался в соперника и повергал его наземь. А ведь раньше это наполняло его чувством мужского достоинства и удовлетворения. Теперь он мастурбировал чаще, гораздо чаще, чем когда он встречался с Марией — нелепо, правда, — а после до изнеможения мыл руки, практически сдирая с них кожу.

Мария… Он лег на спину, положив руки за голову, и представил ее, как делал каждую ночь, на фоне черного потолка. Он попытался, что также делал каждую ночь, разобраться в своих смешанных чувствах, проанализировать их, понять, что важно, а что нет. Если бы он мог написать список своих чувств и отделить их на манер того, как белое белье отделяется от цветного, он бы это сделал. Он был зол. Это было очевидно. Но на кого? На Марию, возможно. На себя, да. Но больше всего на того ловкача, который заделал ей ребенка. И он был несчастлив. Он страстно желал ее. Он сходил с ума по ней. Все эти молодые загорелые тела на пляжах Малибу, стройные, гладкие и спелые, не пробуждали в нем тех чувств, которые до сих пор пробуждала в нем Мария и только Мария. Любопытство. С кем и почему она это сделала? Сексуальное желание. Он хотел ее сейчас как никогда, и с каждым днем его желание лишь усиливалось, его жажда отведать запретный плод, который сейчас был еще недоступнее, чем раньше, лишь обострялась. И, наконец, трепет перед самой Марией — тайной беременной женщины.

Он был готов и хотел простить ее, но был слишком горд, чтобы сделать первый шаг.

Он резко перевернулся на живот и ударил кулаком по подушке. Каким ударом было для него услышать от отца, что она вернулась домой. Когда Мария была далеко, в том доме для беременных девушек-подростков, Майку было легче справиться с депрессией и страданиями. Но сейчас, когда она неожиданно вернулась и оказалась поблизости, в нем с новой силой взорвались все его смешанные, непонятные чувства. Желание позвонить ей, поцеловать ее, поплакать вместе с ней. Потом гнев. Из-за того, что она солгала ему. Затем здравая объективность. Стремление сесть рядом с ней и спокойно спросить: «Почему, Мария, почему другой парень, а не я?»

Как часто он порывался позвонить ей в родильный дом, но, набрав первую половину номера, вешал трубку. Если бы он только мог забыть ее. Он бы начал встречаться с толстухой Шерри, которая уже давно сохла по нему и которая бы сделала ради него все что угодно. Или с грудастой Шейлой Брабент.

Почему, Мария?

Он снова ударил кулаком по подушке. Были еще его друзья, о которых он должен был подумать. Ему нужно принять решение: либо взять на себя ответственность за ее беременность, либо сказать им правду и признаться в том, что он наврал им про свои амурные победы. От второго варианта он, в конечном итоге, решил отказаться. Был его отец, невероятно подавленный случившимся. Он продолжал настаивать на том, чтобы Майк остался с ней, женился на ней, выполнил долг чести, поступок, пусть и старомодный, но необходимый и мужской. Был отец Криспин, который, поджав губы, предлагал Майку исповедаться в грехе прелюбодеяния, и который отказывался верить в то, что виноват во всем был не Майк. И, наконец, был Тимоти, который буквально преклонялся перед своим старшим братом и который смотрел сейчас на него с чувством, очень похожим на презрение — как будто Майк предал и подвел его.

Майк отчаянно надеялся на то, что ребенка после того, как тот родится, отдадут какой-нибудь семье и что они с Марией смогут обо всем позабыть и начать все сначала. Поскольку, невзирая на то, что она изменила ему, что она любила его и верила ему недостаточно сильно, чтобы быть честной с ним, Майк все равно любил ее. И он нуждался в ней сейчас как никогда раньше.

Коря себя за трусость и мучаясь терзаниями, будто проблемы всего мира навалились на него, семнадцатилетний Майк Холленд наконец-то уснул.