Душной августовской ночью, когда вся Тарзана спала крепким сном, в доме священника из церкви Святого Себастьяна мерцал свет. Отец Криспин, работавший при свете одной лампы и потягивавший время от времени бренди, пытался писать завтрашнюю проповедь, но ничего у него не получалось.

В последнее время многие из его прихожан выражали крайнюю озабоченность в связи с политикой нового Папы Римского, ратовавшего за объединение христианских церквей, и опасались грядущих перемен в Церкви. Ультраконсервативная митрополия Лос-Анджелеса относилась к перспективе созыва Второго Ватиканского собора с осторожностью, и нельзя было отрицать тот факт, что перемены были уже не за горами. Отец Криспин решил использовать свою воскресную проповедь, чтобы ответить на вопросы прихожан, но пытался избежать в ней высказывать свои собственные мысли.

Он обнаружил, что не может сконцентрироваться. Взяв стакан с бренди и подойдя к окну, Отец Криспин слегка раздвинул шторы и выглянул на пустую автостоянку.

Впервые за долгие годы службы отец Криспин думал о своей давней мечте — мечте, которую он так лелеял тридцать лет назад, учась в семинарии. Тогда молодой идеалист Лайонел Криспин страстно хотел попасть во Францисканский орден. Бедность, непритязательность и братство со всеми созданиями Божьими так привлекали его, что он даже подал прошение о своем зачислении в Орден. Но тут в дело вмешалась его богатая семья, шокированная тем, что ее сын хочет унизить себя и не имеет никаких стремлений к тому, чтобы стать епископом. Его родители спали и видели своего сына в пурпурной епископской ленте, и, когда молодой Лайонел понял, как расстроятся его родители, воплоти он свой план в реальность, он похоронил свою мечту стать францисканцем и стал священником местного прихода. Он отвернулся от окна и подошел к столу. От былого идеализма не осталось и следа, юношеское стремление служить бедным и обездоленным улетучилось. Все, что осталось от юного мечтателя, — это лысеющий, пузатый священник средних лет, давно утративший свое былое представление о ценностях.

«Почему, Господи, — с грустью подумал он, — я вспоминаю об этом сейчас?» Он знал, почему: из-за Марии Мак-Фарленд. Отец Криспин подошел к единственному в кабинете мягкому креслу и устало опустился в него. Его взгляд упал на средневековый камин из серого камня, в котором никогда не горел настоящий огонь: «Мне не следовало так вести себя сегодня, я не должен был покидать исповедальню, я просто отвернулся от девочки».

Он снова вспомнил, как уже делал несколько раз за вечер, о том, что произошло в исповедальне: Мария перечислила ему привычный набор незначительных прегрешений — она ела мясо в пятницу, произнесла имя Господне всуе, забыла помолиться перед сном, — но не упомянула одного-единственного греха, о котором так хотел услышать отец Криспин. Когда он надавил на нее, они начали пререкаться — и это в исповедальне! Он резко закрыл окошко и повернулся в другую сторону, к следующему исповедующемуся. Когда же он снова повернулся к первому окошку, он услышал знакомый протестующий шепот Марии. Отец Криспин отвернулся от нее во второй раз, велев ей заглянуть в свою душу и не появляться в исповедальне до тех пор, пока она не будет готова исповедаться в своем грехе. Когда же он вновь открыл створку, то снова услышал ее, упрямо настаивавшую на своей невинности, отказывающуюся исповедаться. И он, Лайонел Криспин, в порыве ярости встал и вышел из исповедальни. Он сделал глоток бренди, но не почувствовал его вкуса. Почему? Почему она так выводит меня из себя? Он стукнул кулаком по подлокотнику кресла. Если бы она не казалась такой разумной. Если бы он точно знал, что она на самом деле была душевно нестабильна — это уже к психиатрам, — а не просто нагло лгала ему! Но он не мог рисковать. На кону была ее душа.

Вспомнилась встреча с доктором Вэйдом в доме Мак-Фарлендов. Отец Криспин почувствовал, как вместе с воспоминаниями к нему вернулась и злость. Да, вот она — причина всех его тревог. Как могли они ожидать от него, слуги Божьего, что он примет столь нелепую богохульную идею! Он отказался поверить в нее, ему пришлось отречься от нее ради своей веры. Ведь если этот «самопроизвольный партеногенез» смог произойти с девочкой-подростком из Тарзаны, то как же тогда быть с другой Марией, жившей две тысячи лет тому назад? Получается, католицизм, религия миллионов людей, был основан на простом чудачестве организма?

Потрясенный значительностью заявления Марии, что другая девушка по имени Мария много лет тому назад была столь же невинна, столь же озадачена и столь же удивлена сном, в котором ей явился ангел, отец Криспин упал на колени, выронил из рук пустой стакан и склонил голову в молитве.

Отец Криспин, пока мальчики-служки помогали ему облачаться в ризнице в священные одежды, был погружен в глубокое раздумье. Отец Игнатий и отец Дуглас уже провели утренние мессы, оставив отцу Криспину его самую любимую, самую популярную у прихожан мессу.

Видя, что отец Криспин молчит, мальчики-служки решили, что их пастор повторяет про себя проповедь. Он молча омыл руки, затем взял у них епитрахиль, поцеловал ее, приложил ее на мгновение к голове и наконец накинул ее на плечи. Он не шутил с ними, что обычно делал во время облачения в священные одежды.

Этой ночью отец Криспин спал очень мало; на душе у него было скверно и беспокойно. Как же ему справиться с этой девчонкой Мак-Фарленд? Ее родители с радостью поверили в эту научную околесицу. Их оказалось так легко убедить, так просто заставить принять любую тарабарщину! Но почему они приняли сторону Вэйда, а не его, Криспина; почему они с такой легкостью сняли с души девочки грех?

Отец Криспин взял из рук мальчика-служки белую альбу и, надев ее, аккуратно расправил на рясе. Они обернули его талию поясом, после чего повесили на плечо узкий шелковый орарь.

Девочка была либо сумасшедшей, либо вруньей. Но как узнать, кем она была на самом деле, вот в чем вопрос. С душевным расстройством еще можно было смириться, а вот с намеренным утаиванием смертного греха — нет. Ради души Марии отец Криспин должен был выяснить правду.

Мария приподняла голову и обвела взглядом церковь. Храм был забит до отказа, люди стояли даже возле дверей. Она посмотрела на склоненные головы и сцепленные в молитве руки, на то, как одни люди складывали руки, образуя пальцами острые готические шпили, другие просто переплетали пальцы, а третьи молились, положив одну руку поверх другой.

Когда отец Криспин и мальчики-служки вышли из ризницы, прихожане дружно встали. Он повернулся к ним и благословил, и они все осенили себя крестным знамением.

Во время службы Мария пыталась сконцентрироваться на чуде мессы. Она никогда раньше по-настоящему не думала об этом, о том, как Иисус Христос прошел через весь цикл воплощений к Вознесению, как он родился на алтаре, как священник превращал хлеб в тело Христово и как Иисус умер и восстал из мертвых. И все на глазах у прихожан, в течение одного часа.

Отец Криспин также не мог сконцентрироваться: он то и дело напоминал себе о том, что он делал, о том, что он держал в руках Тело и Кровь Иисуса Христа. Его голос звучал необычно резко.

— Kyrie eleison.

Он знал, что в его плохом настроении была повинна не только Мария Мак-Фарленд. В нем были повинны те треклятые воспоминания, вырвавшиеся из темниц его сознания, которые нахлынули на него вечером, лишили его сна и заставили воскрешать в памяти, давно позабытые мечты его семинарской юности.

На рассвете он проснулся разбитый и усталый. И теперь, практически выкрикивая слова молитвы, чтобы сосредоточить все свое внимание на мессе, отец Криспин не мог отделаться от мысли, что та огромная толпа за его спиной, те сытые, разодетые, самодовольные мещане и были истинными виновниками крушения его идеалистических мечтаний.

— Credo in unum Deum Patrem omnipotentem, factorem…

Слишком много лет провел он, занимаясь ублажением высоких гостей, организацией игр в бинго, карнавалов и лотерей, отпущением ничтожных грехов. Он повернулся к ним лицом.

— Dominus vobiscum.

Об этнической обособленности его прихожан не могло быть и речи, плечом к плечу стояли люди с разным цветом кожи.

— Sanctus, sanctus, sanctus…

Мария сбилась с молитвы, ее внимание рассеялось. Она подняла глаза на обнаженное, измученное тело святого Себастьяна.

— Agnis Dei, qui tollis peccata mundi, miserere nobis.

Раздался колокольный звон, и Мария ударила себя кулаком в грудь.

— Меа culpa, mea culpa, mea maxima culpa…

Настало время вкусить Тело Христово. Когда прихожане тихо встали и начали выстраиваться в очередь в центральном проходе, Мария тоже встала и присоединилась к ним.

Она опустилась на колени возле ограды алтаря, перекрестилась и начала молиться.

Из-под ресниц она видела, как отец Криспин медленно двигался вдоль вереницы прихожан, стоявших на коленях с раскрытыми ртами, и клал на высунутые языки облатки.

Когда священник вместе с мальчиком-служкой, который держал над подбородками прихожан позолоченный дискос, остановился через три человека от нее, Мария запрокинула голову назад и открыла рот. Она ощутила, как мимо нее кто-то прошел, и услышала шепот: «Да дарует тело нашего Господа Иисуса Христа душе твоей вечную жизнь. Аминь». Затем она почувствовала, как человек, стоявший рядом с ней, встал и отошел от алтаря. Когда Мария почувствовала, что отец Криспин поравнялся с ней, ее сердце бешено заколотилось. У нее пересохло в горле, ей безумно хотелось сглотнуть, но она продолжала держать голову запрокинутой, глаза крепко сжатыми, рот широко открытым.

Спустя мгновение отец Криспин, пропустив Марию, занимался уже следующим прихожанином, стоявшим в очереди. Униженная, Мария опустила голову и стиснула руки с такой силой, что чуть не вскрикнула от боли. Она закусила губу и почувствовала во рту вкус крови. «Нет! — мысленно закричала она. — Не беги»!

Отец Криспин, дойдя до конца очереди, повернулся, чтобы снова повторить всю процедуру, метнул на девушку, продолжавшую упорно стоять возле алтаря, сердитый взгляд. Мальчик-служка, стараясь изо всех сил скрыть свое удивление, шел, не спуская глаз с дискоса, в результате чего запутался в длинных полах своего одеяния и, упав на священника, смущенно пробормотал: «Прошу прощения, святой отец!»

Она почувствовала, как он прошел мимо нее к началу очереди, и осталась стоять на своем месте. Она что есть силы вцепилась в ограду, словно стояла не в церкви, а ехала на «американских горках», и подавила приступ тошноты.

Отец Криспин снова пошел вдоль вереницы людей, благословляя каждого прихожанина и кладя ему на язык облатку. Его пальцы, сжимающие ножку дароносицы, были бескровно-белыми, губы тонкими и сердито поджатыми, голос громче обычного, перекрывающий шум шаркающих ног. Когда он остановился через три человека от Марии, она снова запрокинула голову и заставила себя раскрыть рот, несмотря на то, что практически задыхалась от страха. Она высунула пересохший язык и прижала локти к бокам; ее трясло с такой силой, что она вся ходила ходуном.

Из-под слегка приоткрытых век Мария увидела подол белой альбы отца Криспина, который подошел и остановился возле нее. По ее спине заструился пот, она испугалась, что ее вот-вот вырвет. В голове пронеслись слова мольбы: «Боже, помоги мне, Боже, помоги мне, Боже, помоги мне…» И вдруг Мария почувствовала, как на ее язык что-то легло, и ощутила божественный вкус тающей облатки. Нагнувшись вперед, почти согнувшись над оградой пополам, она всхлипнула от радости и облегчения. В ее голове запел хор ангелов, и церковь наполнилась зычными звуками органа. Хор пел, а последние из прихожан, причастившись, отходили от ограды алтаря.