Едва она взошла на ступеньки дома, как вокруг закружился сильный ветер, словно хотел унести ее прочь от этого места. Мария закуталась в свитер и, позвонив в дверь, засунула руки в рукава. С выпирающим животом, с распухшими, словно сардельки, ногами, с разлетающимися волосами, Мария чувствовала себя девочкой-попрошайкой и надеялась, вопреки своему желанию встретиться с этой женщиной лицом к лицу, что дверь никто не откроет. Дверь тем не менее открыли, и на крыльцо хлынул поток яркого желтого света. Мария прищурилась: в дверном проеме вырисовывался женский силуэт.

— Миссис Ренфроу? — тихо сказала она.

— Ты, должно быть, Мария. Заходи. Боже, ну и вечерок! — произнес низким, грудным голосом силуэт.

Мария вошла в дом. Когда дверь закрылась, резко оборвав завывания ветра, и волосы вернулись в свое привычное положение, Мария попыталась придать своему лицу и голосу значительность.

— Как вы узнали, кто я? — спросила она.

— Тед рассказал мне о том, что ты узнала обо мне, и я подумала, что ты обязательно захочешь прийти.

Мария была разочарована видом Глории Ренфроу, скажем больше, она чувствовала себя обманутой. Она была не готова увидеть перед собой низенькую полноватую женщину сорока с лишним лет, с неухоженными волосами и ненакрашенным лицом. Любовница отца была до невероятного простой и неинтересной, как приемщица в химчистке.

— Входи в комнату, дорогая, я приготовлю кофе.

Из маленькой прихожей Мария попала в крошечную гостиную, которая была очень похожа на свою хозяйку. Мебель была потрепанной и разномастной: там стоял черный с резной отделкой книжный шкаф с пыльными книгами и журналами, простенький белый кофейный столик на ножках, телевизор в шкафу из кленового дерева. Над диваном висела картина с лесным пейзажем; на кофейном столике стояла ваза с пластмассовыми фруктами, на которых невооруженным глазом были видны швы; на телевизоре примостились две блестящие черные пантеры с зелеными стеклянными глазами. В углу была клетка с длиннохвостым попугаем, на дне которой лежала передовица спортивной газеты с броским заголовком: «Доджерс»: четвертая победа подряд».

Мария неожиданно почувствовала себя крайне некомфортно. Дом оказался совершенно не таким, каким она его себе представляла: уютным любовным гнездышком, которое она нарисовала в своем воображении, здесь даже и не пахло. Она почувствовала себя так, будто ее обокрали.

— Через пару минут все будет готово, — сказала Глория, входя в гостиную, — давай я повешу твой свитер.

— Нет, спасибо.

— Хорошо. Ну, может быть, мы присядем?

Глория села в стоявшее возле книжного шкафа кресло. Последовав ее примеру, Мария опустилась в соседнее мягкое кресло, которое оказалось, к ее большому удивлению, очень удобным.

— Откинься на спинку, милая, надави на подлокотники и откинься.

Мария откинулась: спинка кресла опустилась назад, а мягкая подставка для ног оказалась у нее под икрами.

— Так-то лучше. Когда я ходила беременная первым ребенком, у меня так опухали ноги, что мне казалось, будто я хожу в наполненных водой ботфортах. А какие были судороги!

Мария посмотрела на свои распухшие ноги, которые вылезали из туфель, словно тесто из кастрюли.

— Я скажу тебе, что помогает, — сказала Глория. — Берешь чашку горькой соли, высыпаешь ее в таз с горячей водой и паришь в этом ноги. Этому я научилась уже во время второй беременности. И ешь побольше спаржи, это природное мочегонное.

Мария сидела, положив руки на подлокотники, и наблюдала за пальцами ног, которые она то сжимала, то разжимала, — в общем, делала все, что угодно, лишь бы не смотреть на Глорию Ренфроу.

Некоторое время они сидели в тишине. Лишь один раз Глория высказалась насчет погоды, сказав, что такой октябрь предвещает холодную зиму; а так — единственными звуками, перекрывающими завывание ветра, были периодические крики попугая и шум, с которым он передвигался по клетке. Затем тишину взорвал громкий протяжный свист, который напугал Марию и поднял на ноги Глорию.

— Вода закипела! — Она пошаркала на кухню, но на полпути остановилась. — Может быть, ты предпочитаешь чай? У меня есть.

Мария кивнула.

Спустя несколько минут Глория вернулась в комнату с подносом, на котором стояли две дымящиеся кружки, молочник, сахарница и тарелка с большими кусками пирога. Она поставила его между двух кресел, затем села на подлокотник своего кресла и налила в свой кофе молоко.

— Мария, сахар? Или ты пьешь чай по-английски, с молоком?

Мария наконец оторвала взгляд от своих ног и посмотрела на чашку.

— Две ложки сахара, пожалуйста, — пробормотала она, изучая руки женщины: те были красного цвета, с неровными ногтями.

Глория, поставив чай поближе к Марии и положив рядом с ним на салфетку кусок пирога, села в кресло и начала потягивать кофе. Подумав, Мария взяла чашку с чаем и, поднеся ее ко рту, вдохнула великолепный аромат специй.

— Итак, — спокойно сказала Глория, — какой у тебя уже срок?

Мария прочистила горло.

— Шесть месяцев.

Глория восторженно улыбнулась.

— Шесть месяцев, и такой большой живот! Видимо, малышка будет крепкой.

Мария смотрела на женщину с настороженностью кошки.

— У меня у самой было четверо, — сказала Глория, — старший сын работает юристом в Сиэтле, второй служит в Миссисипи в воздушных войсках, третий учится в Калифорнийском университете в Санта-Барбаре, а четвертый умер от лейкемии, когда ему было четыре года.

Чашка застыла возле губ Марии.

— Мне очень жаль, — прошептала она.

— Да, нам всем очень жаль. — Глория с тоской посмотрела на Марию, — ты уже придумала, как назовешь малышку?

Чашка снова застыла возле губ.

— Папа сказал вам, что у меня будет девочка?

— Он мне все рассказал, милая. Я слежу за жизнью Марии Анны Мак-Фарленд с июня месяца, словно смотрю программу из цикла «Жизнь замечательных людей».

Мария бросила на женщину гневный взгляд, но в ответ получила лишь безмятежную улыбку. Мария поставила чашку на стол.

— Он рассказал вам все?

Глория кивнула.

— Он не имел права.

— Не глупи. Конечно, имел.

Мария с вызовом взглянула на женщину.

— Это вас никоим образом не касается!

Заросшие брови Глории взметнулись вверх.

— Нет, милая. Все, что касается твоего отца, касается и меня.

— Почему это?

— Потому, что я люблю его.

— Не смейте так говорить. — Мария попыталась вернуть спинку кресла в вертикальное положение, но у нее ничего не получилось.

— Мария, — решительно произнесла Глория, — тебе не кажется, что нам с тобой пора поговорить? Мы должны ради блага твоего отца.

Мария размахивала в воздухе ногами.

— Я ничего ему не должна.

— Наверное, жалко себя, да?

Мария продолжала сражаться с креслом.

— У… меня… на то… есть… веские… причины…

— Потяни за подлокотники. Бог мой, ты похожа на перевернутую на спину черепаху!

Мария схватилась за подлокотники и потянула их с такой силой, что подставка для ног с грохотом сложилась.

— Надеюсь, ты не сломала мне кресло.

Мария, вцепившись пальцами в протертые подлокотники, взглянула на Глорию.

— Черепаха! — произнесла она.

В следующую секунду из глаз Марии брызнули слезы, и она, сама не понимая почему, расхохоталась.

— Милая, если бы ты только видела себя со стороны! Знаешь, когда я ходила третьим, у меня на девятом месяце был такой огромный живот, что люди останавливали меня на улице и спрашивали, каким автобусом я подрабатываю: внутригородским или междугородним. Я не шучу! Однажды я даже застряла в турникете, так что им пришлось вызывать пожарников, чтобы те вытащили меня оттуда!

Мария начала хохотать еще сильнее, время от времени вытирая слезы манжетами свитера. Когда смех стих, она смущенно посмотрела на Глорию.

— Если ты не хочешь разговаривать, — спокойно сказала женщина, — зачем ты тогда сюда пришла?

Мария потерла глаза кулаками.

— Не знаю. Посмотреть на вас. Увидеть, что папа… — Она убрала руки от лица. — Мне не нравится, что папа рассказывает обо мне всем и каждому.

— Во-первых, он не рассказывает «всем и каждому», а, во-вторых, тебе не кажется, что твой отец волен поступать так, как считает нужным? Знаешь, дорогая, на тебе не сошелся свет клином!

Мария натянула рукава свитера, словно рукавички, на кулаки.

— Вы не знаете, каково мне.

— Ой, милая, — Глория отломила кусочек пирога и положила его в рот, — ты не первая женщина, которая собирается рожать. Более того, ты не первая женщина, которая собирается рожать, будучи незамужней.

— Но у меня совершенно иной случай!

— Неужели? — Глория отломила еще кусок, — насколько я поняла из слов доктора Вэйда, твой случай не уникален; редок, да, но не уникален. Такие, как ты, есть, может быть, даже прямо сейчас, поэтому нося в своем чреве партеногенетического ребенка, ты не первая и не единственная.

Мария уставилась на женщину; та положила в рот второй кусок, прожевала его и запила кофе.

«Другие? — подумала Мария. — Такие, как я? Прямо сейчас?»

— На самом деле, милая, ты счастливица. У тебя есть доктор Вэйд, который защищает тебя, и замечательный отец, который верит тебе. Подумай о тех девушках, которые оказались в таком же положении, но которым не повезло так, как тебе. Вижу, ты никогда об этом не думала. Пей чай, милая, он слишком дорогой, чтобы его выливать.

Мария механически отхлебнула чай и обнаружила, что он был невероятно вкусным.

— Вкусный, правда?

— Никогда не пила ничего подобного.

— Пью его по особым случаям, например, когда у меня возникают колики. Это, кстати, тоже очень хорошее мочегонное.

Мария откинулась на спинку кресла и осторожно, чтобы не разлить чай, опустила ее. Ее опухшие ноги взмыли вверх.

— Ну так как, — сказала Глория тихим голосом, — ты уже выбрала имя ребенку?

Мария внимательно разглядывала пар, поднимающийся от чашки с чаем: он, клубясь, стелился по поверхности напитка, словно пар по раскаленному тротуару после летнего дождика.

— Я хочу назвать ее Жаклин, — прошептала она.

— Хорошее имя.

Мария сидела, обхватив руками горячую чашку, и думала о том, что заставило ее разоткровенничаться. Это был ее самый потаенный секрет, о котором она не говорила никому, даже Эми и доктору Вэйду. Ребенка отдадут на удочерение, и ее новые родители дадут ей свое имя. Но в душе Мария знала, что мысленно она всегда будет называть свою дочь Жаклин.

— Что случилось, милая?

— Ничего. Я просто…

Глория поставила чашку на стол и коснулась плеча Марии.

— Ты не хочешь ее отдавать, да?

Она шумно сглотнула.

— Я не знаю. Родители говорят, что ее нужно отдать. Отец Криспин говорит то же самое. Я в общем-то согласна с ними, только…

— Только что?

— Только она «особенный» ребенок, она не была зачата как все остальные дети, но ее новые родители не будут знать об этом и будут относиться к ней как к обычному ребенку, поэтому мне кажется, нет, я уверена, что растить ее должна я. — Взгляд Марии заметался по комнате. В ее мозгу начала формулироваться волнующая мысль — мысль, которая была там все время, но которая до этого момента спала и пряталась. — Я должна растить ее!

Глория кивнула.

— Должна, значит, расти, милая. Она особенный ребенок, и только ты понимаешь и ценишь это.

— До этого момента я не понимала… — Мария тщательно подыскивала слова. «Это я, говорил ей ее разум, она — это я, и я собираюсь отдать себя чужим людям».

— До этой минуты я воспринимала ее, как ребенка, который должен родиться и исчезнуть из моей жизни. Теперь же я думаю о ней, как о маленькой девочке, которая будет учиться ходить и разговаривать, будет ходить в школу и встречаться с мальчиками, и я хочу быть рядом с ней, когда это случится! Ох… — На глаза Марии навернулись слезы, и она, не в силах справиться с переполнявшими ее чувствами, зарыдала, закрыв лицо руками.

— Извините, — сказала она, спустя минуту вытирая глаза кулаками.

— Все в порядке, милая, поплачь, полегчает.

— Я не знаю, зачем я пришла сюда. Я была так зла на отца и решила пойти посмотреть, что… что…

— Что я из себя представляю? — Глория взяла чашку и начала пить кофе. Глядя поверх чашки на стопку пожелтевших журналов, лежащих под кофейным столиком, она подумала о том, что нужно будет позвонить в местную школу и узнать, когда там начнется очередной сбор макулатуры.

— Я завидую тебе, милая. Я всегда хотела дочку, но вместо нее получила четверых сыновей. После первых двух это превратилось в навязчивую идею. Перед третьими родами я даже накупила кучу девчачьих вещичек, словно это как-то могло гарантировать мне девочку! Говорят, за пол будущего ребенка отвечают хромосомы отца, значит, во всем был виноват Сэм.

Мария окинула взглядом комнату.

— Мой муж, — я вдова. Сэм умер от сердечного приступа семь лет назад, умер внезапно. Мы собирались в поездку за город и грузили в машину вещи. Он зашел в дом за фонариком и больше из него не вышел. Его нашел Джонни. Сэму был всего сорок один год. — Глория взглянула на Марию своими лучистыми, с золотыми крапинками, глазами. — Тогда-то я и познакомилась с твоим отцом. Мне пришлось продать ценные бумаги Сэма, чтобы покрыть расходы на похороны. Твой отец был маклером Сэма. Твой чай уже совсем остыл.

Мария с удивлением посмотрела на чашку в руках, словно не понимая, откуда она там взялась, и вновь перевела взгляд на глаза Глории Ренфроу. Ее глаза были очень интересными — карие радужки покрыты золотистыми крапинками и окружены черной окантовкой. Внезапно в голове у Марии возникла целая сотня вопросов.

— Каково это? — спросила она.

— Что это?

— Рожать ребенка.

— Вот ты о чем. — Глория усмехнулась. — Милая, для всех по-разному. У моего первенца, того, что работает сейчас юристом, была слишком большая для моего таза голова, поэтому врачам пришлось сделать мне кесарево сечение. Врач сказал, что если я не смогла родить первого ребенка самостоятельно, то последующих тоже не смогу и меня придется снова оперировать. Но я хотела родить следующего ребенка сама, на чем и настояла. Мы тужились и толкались, я имею в виду нас с Джонни, потели и кряхтели всю ночь, пока я не подумала, что если так пойдет и дальше, то кто-то один из нас умрет. И только я так подумала, он выскользнул из меня как обмылок из рук, с остальными получилось еще проще. — Глория замолчала, затем рассмеялась, вспомнив еще что-то. — Все зависит от твоего состояния, ребенка и врача. В одних больницах тебе дают общий наркоз, ты засыпаешь и просыпаешься уже с ребенком. В других тебе вкалывают укол в позвоночник, и ты просто наблюдаешь за процессом. Теперь, я слышала, практикуют естественные роды, когда женщина рожает сама, без всякой анестезии.

Глаза Марии округлились.

— А такое разве возможно?

Глория наморщила от удивления лоб.

— Конечно! Женщины тысячелетиями рожали без всякой анестезии, ее попросту не было. Или ты думаешь, что древние греки пользовались эфиром?

Мария нахмурилась.

— Я никогда об этом не думала…

— Как бы мне хотелось быть рядом с тобой, когда это случится. Я имею в виду во время родов. Рождение ребенка дарит поистине невероятные ощущения. Никто из женщин не сможет сказать тебе, как это будет. Это из разряда тех вещей, которые невозможно понять или оценить, пока сам не попробуешь. Ты же не знаешь, каково это — кататься на «американских горках», пока сама не сядешь и не прокатишься.

Мария поставила чашку на поднос и положила руки на живот.

— Завтра я иду на рентген, — еле слышно сказала она, — доктор Вэйд говорит, что волноваться не стоит, что он просто хочет посмотреть, как развивается ребенок. — Она подняла свои ясные, цвета морозного воздуха глаза на Глорию. — А это обычная процедура, ну, рентген?

Прежде чем Глория отвернулась, Мария заметила, как по лицу женщины пробежала тень.

— Милая, я ходила беременной сто лет назад, я не знаю, что сегодня обычная процедура, а что нет.

— Они думают, что с ребенком что-то не так?

Глория повертела в руках кусочек пирога, затем положила его обратно на салфетку.

— Ты носишь уникального ребенка, поэтому твой врач пользуется любой возможностью, чтобы проверить ваше состояние, твое и твоей дочери, убедиться, что вы в полном порядке. Тебе не о чем волноваться.

Слушая хриплый голос, который бы идеально подошел какой-нибудь фермерше, и глядя на квадратное располагающее лицо, Мария успокоилась. Она взяла свою чашку и, допив чай, подумала о том, может ли она попросить добавку. Взглянув на Глорию Ренфроу, Мария неожиданно вспомнила о первоначальной цели своего визита.

Она смело взглянула на сидевшую рядом с ней женщину.

— Вы католичка? — спросила она.

Вопрос, казалось, нисколько не удивил Глорию.

— А что? Это бы что-то изменило? — Голос Глории стал тише. — Это бы уменьшило в твоих глазах грех отца?

Мария ничего не ответила; ее руки, словно щит, лежали на животе, в голове кружились смутные мысли.

— Не буду говорить за твоего отца, — тихо сказала Глория, — это он должен сделать сам. Что же касается меня… Я была вдовой, одна воспитывала троих сыновей-подростков, мне было одиноко и тяжело, нужно было крепкое мужское плечо, на которое можно было бы опереться. Тогда-то в моей жизни и появился твой отец. Только, пожалуйста, не считай меня коварной соблазнительницей, которая с помощью хитростей и уловок завлекла женатого мужчину в свою спальню.

Я тоже появилась в его жизни в очень непростое для него время, когда он тоже нуждался в поддержке и сочувствии. Мы были нужны друг другу. Мария, знаешь, быть любовницей женатого мужчины — участь незавидная. — Ее голос смягчился, стал более хрупким и тонким. — Я люблю его всем сердцем и готова ради него на все, но мне приходится довольствоваться лишь редкими встречами. Я словно живу в тени, в аду. Я не могу позвонить ему, когда мне грустно, не могу проводить с ним выходные и праздники, не могу появляться с ним на людях и ездить в путешествия. Если я дарю ему подарок, он не может забрать его домой. Мы вынуждены прятаться и обманывать, а я — радоваться тому, что могу проводить с ним хотя бы несколько часов в неделю. Если ты думаешь, что он меня содержит, то знай, это не так. У меня есть работа, и я в состоянии прокормить себя. Твой отец не дает мне ни пенни. Все, что мне нужно от него, — это он сам.

Мария почувствовала, как глаза предательски защипало от слез.

— Если он так сильно ненавидит мою мать, тогда зачем он с ней живет?

— Он не ненавидит ее, Мария. Возможно, сейчас тебе трудно это понять, но твой отец любит нас обеих. Только каждую по-своему. Ты пока еще плохо знаешь мужчин, милая, хотя, когда тебе будет столько же, сколько мне, ситуация не особо-то изменится. — Она горько усмехнулась. — И после этого они называют загадочным полом нас!

— Вы его… действительно любите по-настоящему?

— Мысли шире, милая. Одного мужчину могут любить сразу несколько женщин. И он, в свою очередь, может любить больше, чем одну.

Мария отчаянно боролась с наворачивающимися на глаза слезами.

— Не сердись на него, — продолжала Глория, — когда ты станешь взрослее, ты поймешь его, я надеюсь.

Неожиданно с ее губ сорвались слова: «Но как он может! Он ведь католик…»

— Мария, зачем, ты считаешь, твой отец сюда приходит? Я знаю, что ты думаешь, но ты ошибаешься. Нет, первое время это был секс, я не отрицаю, чистый секс. Просто для двух невероятно одиноких людей это был самый простой и легкий способ утешить друг друга. Но это было семь лет назад. Знаешь, Мария, что мы делаем по средам? Твой отец приходит, снимает туфли и смотрит со мной телевизор. Иногда мы играем в карты. Или он чинит протекающую на кухне раковину. Или мы сидим на заднем дворе и любуемся закатом. И только потом, да и то не всегда, мы идем в постель.

Я знаю, Мария, зачем ты пришла ко мне. Честно говоря, когда твой отец сказал мне, что ты обо всем узнала, я ждала тебя. Ты считала отца святым, а он оказался обычным человеком. Ты зла на него, да и на меня, я думаю, за то, что мы причинили тебе боль.

Ты пришла сюда в надежде возвратить отцу былой нимб над головой, в надежде, что я от всего открещусь и верну твоему отцу его доброе имя. Я знаю, я тоже когда-то была дочерью… Но я не в силах сделать этого, Мария. Пожалуйста, не презирай меня. У тебя нет на это права. По крайней мере сейчас, пока ты еще слишком молода и не знаешь жизни. Моя жизнь несчастна, потому что я люблю человека, с которым никогда не смогу быть вместе. Я смирилась с этим. Может быть, это стоит сделать и тебе.

Тело Марии пронзила острая боль, она сжала руки в кулаки.

— Я не скажу твоему отцу, что ты сюда приходила. Если захочешь, сама ему расскажешь. У твоего отца, Мария, есть тайны, секреты, связанные с его прошлым, о которых не знает никто, кроме него и меня, даже твоя мать не знает. В этих-то тайнах и кроется причина, по которой он сюда ходит. Я не могу рассказать тебе о них, это он должен сделать сам.

Проведя руками по лицу, Мария наконец обрела способность говорить.

— Я не знаю, что мне делать. Просто… все изменилось. — Она подумала о Майке и Германи, о родителях и своем внезапно изменившемся будущем. — Все так сильно изменилось.

— Ты права, милая, жизнь не стоит на месте, она меняется, и порой вопреки нашему желанию. Когда я увидела Сэма лежащим на полу кухни, со спокойным, умиротворенным лицом, словно он просто спал, мне показалось, что я стою на краю огромного черного океана. Иногда, когда я даю слабину, я снова оказываюсь на том берегу и начинаю вести себя глупо: жалеть себя, думать, что мне больше незачем жить на этом свете. Но…

Мария с удивлением увидела, как по лицу Глории скатилась слеза. Она машинально положила свою руку на руку женщины. Глория выдавила улыбку и сжала руку Марии.

— Я не принадлежу к тем женщинам, которые могут тихо плакать без единой слезинки и красных глаз. Я так вою и рыдаю, что из носа начинает течь, а лицо распухает до нечеловеческих размеров. А мне-то, Бог свидетель, с моим и без того «красивым» лицом, нельзя позволять себе подобных украшений! Ба, да твоя чашка уже пуста. Готова повторить?

Спустя два с половиной часа Мария тихо подъехала к дому. Она выключила двигатель и уставилась на лампочку над крыльцом, из которой лился мягкий желтый свет.

Бесшумно открыв входную дверь и пройдя на цыпочках через темную гостиную, Мария подошла к кабинету отца. Дверь была открыта. Она нисколько не удивилась, увидев отца сидящего в одиночестве, в свете одной лампы, в пижаме, с бокалом в руке. В полумраке комнаты, с опущенными плечами, Тед Мак-Фарленд показался ей старым и уставшим.

Она стояла возле двери и потрясенно смотрела на него «новыми глазами». Мария поймала себя на мысли, что думает о том, каким любовником был ее отец, что думает о нем так же, как она думала о Себастьяне. Неожиданно ее собственный отец стал для нее обыкновенным мужчиной. Марию нисколько не шокировал тот факт, что она смотрела на отца, как на сексуальный объект. Она должна была заметить это раньше, но заметила лишь сейчас, каким привлекательным и сексуальным он был. С сильным, мускулистым телом, несмотря на свои сорок пять, с мужественным лицом и магнетической улыбкой. И хотя он был ее отцом, ее папочкой, Мария понимала, насколько он привлекателен в глазах женщин, и поняла, почему Глория Ренфроу с такой легкостью влюбилась в него.

Однако сейчас, когда он сидел в своем кабинете, в одиночестве, в обществе одного лишь бокала, вся его мужественность куда-то исчезла, и от этого Марии стало очень больно.

— Папа… — прошептала она.

Вздрогнув, он поднял на нее глаза.

Мария нерешительно шагнула в кабинет. Он, не отрывая от нее взгляда, поставил бокал на стол.

Затем она быстро подошла к нему, опустилась рядом с ним на колени и положила руки ему на ноги.

— Папа, — пробормотала она, — прости меня, прости…

Они разговаривали долго — часы уже давно пробили двенадцать. Тед говорил тихо и спокойно, словно читал молитву, Мария сидела возле его ног. Он рассказал ей о своих отношениях с Глорией, а затем поделился с ней тайной, о которой не знала даже Люссиль.

Тед Мак-Фарленд думал, что он родился в палатке, но не был в этом уверен на все сто процентов. Он помнил, это было его самым ранним воспоминанием, небольшой, обшитый вагонкой дом, жаркий, душный вечер, пропахший алкоголем воздух и плач женщины в соседней комнате. Должно быть, он был очень маленьким, так как он сидел на полу, в то время как высокий худощавый мужчина, очень похожий на Авраама Линкольна, нервно ходил по залитой молочно-белым светом комнате и разговаривал с кем-то по имени Боже. Соседские женщины, взволнованные, говорящие полушепотом, бегали из комнаты в комнату и в конце длинной страшной ночи, вышли с большим мягким свертком и рыданиями, обращенными к небесам. Так умерла, рожая очередного ребенка, мать Теда.

Хосе Мак-Фарленд был «проповедником» и после смерти жены он упаковал свои вещи и отправился вместе с сыновьями колесить по южным штатам. Они жили в палатках, где Хосе «проповедовал», изрыгая огонь и серу перед изумленными взорами доверчивых испольщиков и собирая пожертвования в шляпу, которая неизменно наполнялась. Работа мальчиков заключалась в том, чтобы ходить со шляпой в руках и собирать пожертвования, однако потом, когда в голову предприимчивого, гонимого судьбой Хосе пришла идея нажиться на целительстве, они превратились в «счастливчиков, на которых свалилась манна небесная».

Теду было тринадцать, когда отец вручил ему пару костылей и велел войти, прихрамывая, в палатку, послушать проповедь, затем отбросить костыли и подбежать к его платформе.

Тед был очень хорошим артистом. Бедные чернокожие и «белое отребье» воспринимали эти спектакли на ура. Очень скоро Хосе разбогател, а как-то раз, когда юный Тед подошел после службы к палатке, чтобы отец похвалил его за проделанную работу, он увидел, что она была закрыта: Хосе был занят снятием грехов с души молодой девушки-южанки.

Однажды ночью палатка загорелась. Хосе Мак-Фарленду удалось выскочить через заднюю дверь и спастись, в то время как многие люди погибли, включая и одного из младших братьев Теда. Тед сбежал и сел на первый поезд, проходящий через хлопковые поля. Он поехал на север, в Чикаго, где ему, благодаря уму и крепким мускулам, удалось выжить. Но в 1932 году, в самый разгар Великой депрессии, он был пойман полицией за ограбление старика и отправлен в приют Святого Марка для малолетних преступников.

Это и было местом, где он обрел веру.

Мария не понимала, как можно обрести или утратить веру.

— Ты знаешь, где они сейчас, твои братья и отец? — тихо спросила она.

Тед не знал, и его это нисколько не тревожило, так как его семьей стала церковь. Он не рассказывал Люссиль о своем детстве; он был слишком горд, чтобы рассказать ей о своем постыдном прошлом. Люссиль была благовоспитанной девушкой из очень обеспеченной семьи, и Тед так сильно любил ее, что боялся, расскажи он ей о своем неблагополучном прошлом, она отвернется от него. Поэтому он предпочел умолчать об этом, решив, что расскажет ей позднее, а приют Святого Марка представит как обычный приют для детей-сирот. Потом, по прошествии многих лет, Тед так и не решился открыть Люссиль правду о своем прошлом, а потом и вовсе решил отказаться от этой идеи.

Но он смог рассказать об этом Глории. Он должен был с кем-нибудь поделиться — в последнее время старые воспоминания начали возвращаться к нему, — чтобы иметь возможность выговориться и облегчить душу.

Первое, что пришло в голову Марии, когда она слушала отца, был вопрос: «Что такого может дать тебе Глория, чего не может дать мама?» Потом в ее голове промелькнула другая мысль: «Что такого она может дать тебе, чего не могу я?» Неожиданно Мария поняла, что больнее всего ее ранило, когда она впервые узнала о Глории Ренфроу, — не то, что отец изменял матери, а то, что он изменял ей.

— Папа, — сказала она, — почему мама такая? Иногда мне кажется, что она больше заботится о других людях, чем о нас. Она только и знает, что занимается благотворительностью — ездит по больницам, собирает одежду для мексиканцев. Ее собрания значат для нее больше, чем мы.

Тед положил руку на голову дочери.

— Мария, тебе рассказывали в школе о человеке по имени Гёте? Он однажды сказал, что благие дела помогают человеку искупить свои грехи.

— Мама? У нее нет грехов.

— Может быть, она думает иначе.

— Папа, почему мама столько пьет? Из-за меня?

— Нет, не из-за тебя. У нее, скажем так, есть потребность в выпивке. Она уже давно выпивает, Мария, просто ты не знала об этом.

— Почему ты позволяешь ей командовать тобой?

— Наверное, потому что это легко. Я не знаю ответа на твой вопрос. Просто это еще одна потребность твоей матери, пусть, лишь бы она была довольна. Я не знал своей матери, Мария, она умерла, когда я был еще совсем маленьким, не способным узнать и оценить ее. На юге я жил с отцом и братьями. В приюте я был окружен другими мальчишками, священниками и воспитателями, среди которых не было ни одной женщины. В моей жизни не было женщин, может быть, поэтому, кто знает? Может быть, мне нравится, когда они мной управляют.

Тед встал и подошел к бару. Он начал наполнять свой бокал спиртным, потом остановился и поставил бутылку. Он повернулся и посмотрел на дочь.

— Спрашиваешь, почему я позволяю ей командовать мной? Наверное, потому что у меня спокойно и легко на душе, Мария, и хочу, чтобы на душе у твоей матери тоже было спокойно и легко.

Когда эти слова прозвучали, Марии вдруг явилось откровение, которое, подобно яркой вспышке, озарило кабинет, и она увидела, что ее отец был не кем иным, как настоящим священником. Она поняла, что всегда видела в нем духовного наставника, но до этой минуты, просто не осознавала этого. Сейчас же, когда у нее открылись глаза, она увидела, что ее отец был больше похож на священника, чем отец Криспин.

Тед вернулся к своему креслу, и Марии снова стало хорошо и спокойно. Она сидела и думала, каково это было молодому семинаристу пойти служить в армию, участвовать в кровопролитных сражениях, вернуться домой и обнаружить, что все его былые идеалы разрушены, потом встретить Люссиль, влюбиться в нее, жениться и отказаться от своего призвания…

— Ты любишь Бога, папа?

— Скажем так, я им восхищаюсь.

Какое-то время они говорили о религии, и Мария призналась, что она всегда, до сегодняшнего дня, считала мать человеком более духовным, чем отец, на что Тед только улыбнулся. Потом, когда ночь уже близилась к рассвету, отец и дочь молча сидели и смотрели друг на друга, словно встретились впервые.

— Уже поздно, котенок, рано утром нам нужно быть на рентгене.

Мария уткнулась лицом в его колени.

— Я так боюсь, папа… — пробормотала она.