18

– Ну, что с мамой, миссис Уэстбрук, – спросил мальчик, стоявший в дверях.

А Джоанна, закрепляя повязку, думала: «Беда, что твоя мама ошиблась, выбирая мужа». Но делиться своими мыслями она не стала.

– С мамой случилась небольшая неприятность, но она скоро поправится, – сказала Джоанна, поглядывая на стоявшую в ногах постели Сару. Фанни очень просила никому не говорить, что с ней случилось.

Было ранее утро. А еще раньше, перед рассветом, громкий стук в дверь поднял в «Меринде» на ноги весь дом.

– Миссис, вставайте, моей маме очень плохо! – взывал отчаянно детский голос.

Такие срочные вызовы случались не редко, частенько нарушая сон обитателей «Меринды» или уводя их из-за стола. А все потому, что у женщин Западного района вошло в привычку обращаться за помощью не к врачу в Камерон, а к Джоанне Уэстбрук. Пусть специального образования у миссис Уэстбрук и не было, но все, от Мод Рид и до жены беднейшего из фермеров-арендаторов, в один голос заявляли, что у нее легче рука и больше понимания, чем у большинства врачей с дипломами.

Разбуженные на рассвете, Джоанна с Сарой быстро оделись и в предрассветной мгле отправились в двухместной коляске за мальчиком-проводником. Драммонды жили на своей захудалой ферме в двенадцати милях от «Меринды». Состояла она из убогого домишки, развалюхи-амбара и стригальни, от которой осталось разве что одно название. Майк Драммонд старался без особого успеха растить пшеницу на тридцати акрах земли и восьмерых детей-оборвышей, которым было от десяти лет до четырех месяцев. Джоанне приходилось уже бывать здесь. В последний раз она приезжала, когда Драммонд напился и избил жену.

– Фанни, почему ты не пожалуешься на него констеблю Макманусу? – спросила Джоанна, вымыв руки и закатывая рукава. Говорила она тихо, чтобы не пугать детей. Босые, с мокрыми носами, они толпились в дверях и, ничего не понимая, смотрели на мать.

– Он не виноват, – Фанни едва шевелила распухшими разбитыми губами. – Я это заслужила.

Джоанне осталось в ответ только головой покачать. Фанни всегда говорила, что она того заслуживает.

Мужчины из глуши отчаянно нуждались в женах, а одинокие женщины-переселенки с неменьшей охотой стремились замуж, однако совместная жизнь удавалась у них крайне редко. Беда была в том, что молодые люди приезжали в Австралию, теша себя несбыточными надеждами разбогатеть легко и быстро. А когда их мечты начинали медленно рушиться вместе с разваливающимися хозяйствами или скудеющими золотыми приисками или проматывались в игорных заведениях все накопления, тогда они начинали вымещать зло и отыгрываться за неудачи на тех, кто был ни в чем не виноват, но находился рядом – на женах. Из Англии приезжали молодые девушки, неопытные и необразованные, не имеющие никакого понятия о том, чего стоит жить на ферме, рассчитывая только на свои силы. Они сходились с первыми, кто предлагал им золотые горы. Многие были настолько наивны, что принимали предложение выйти замуж от первого встречного, едва сойдя с корабля. И брачная ночь оборачивалась для них кошмаром и порой становилась равноценна насилию. Последующая жизнь не баловала разнообразием. В ней были только один за другим появляющиеся младенцы, постоянные долги, вечная бедность и пьянство.

Джоанна оглядела покрытое синяками Лицо Фанни. В этот раз Майк дал волю кулакам, чего раньше не делал.

– Фанни, ты не должна с этим мириться, – сказала Джоанна.

– А куда я денусь? Куда мне идти с восемью детишками? – она пыталась улыбнуться. – Теперь все будет хорошо. Он обещал, что не будет пить.

Джоанна встала с кровати и связала ручки своей переносной аптечки. Она больше не пользовалась маленьким саквояжем матери. Теперь она брала с собой столько всего, что отправлялась на вызовы с корзиной, сплетенной из эвкалипта, отличавшегося особой прочностью коры.

– Боюсь, я не смогу вам заплатить, – сказала Фанни. Джоанна обвела взглядом комнату с матрацем на полу, заменявшим детям кровать, и столом, давно не мытым, на котором одиноко лежала половина буханки хлеба и стояла почти пустая коробка с чаем.

– Ничего. Заплатите, когда сможете, – сказала она, не сомневаясь, что платы ей не дождаться.

Дети расступились, и Джоанна с Сарой, наклонив головы, чтобы не задеть провисшую притолоку, вышли за порог навстречу резкому свету раннего утра. Она увидела удручающую картину: на пыльном дворе, покосившись на один бок, стояла повозка без колес, привязанная корова поражала невероятной худобой. При желании у нее можно было ребра пересчитать, и оставалось только удивляться, как в ней еще держится дух. Джоанна посмотрела на детей. Она знала, что миссионеры и правительственные чиновники, стараясь спасти детей, подобных этим, настаивали, чтобы они посещали местную школу. Но они туда так и не попадали, и причины неизменно находились: либо им нечего было обуть, либо не привлекало учение, а бывало, отец заявлял, что ему нужны помощники на ферме. И вырастали они неграмотными и необразованными, как родители, чтобы повторить их судьбу.

Джоанна опустила руку в карман и достала пригоршню карамели. Она протянула конфеты детям, и те с жадностью расхватали их за один миг. Они уже садились в коляску рядом, когда на пороге появилась взволнованная Фанни Драммонд.

– Что случилось? – Джоанна вернулась к ней.

– Я хотела просить, миссис, – заговорила она, нервно отводя взгляд. – Я хотела спросить, – она перешла на шепот. – Не могли бы вы мне помочь. Это касается детей. У меня их уже восемь. Я обращалась за советом к Полл Грамерси. но она католичка и не…

– Понимаю, о чем вы, – тихо сказала Джоанна. Просьба была знакома. – Фанни, у вас есть морская губка для мытья?

– Да, кажется, есть.

– Отрежьте кусочек приблизительно с яйцо величиной. Обвяжите этот отрезок крепкой ниткой для шитья вот такой длины, – Джоанна показала, какая требуется длина. – Проверьте, хорошо ли она привязана. Держите губку в уксусе. Когда вы решите, что мужу нужна близость, введите губку, но так, чтобы нить позволила ее достать. И постарайтесь достать ее как можно быстрее, после того, как все закончится.

Фанни смотрела на нее с ужасом.

– Но он же узнает, что она там! Он тогда точно меня убьет, если…

– Он ничего не почувствует, Фанни, – уверила ее Джоанна. – Просто он не должен видеть, когда вы ее закладываете и вынимаете. Способ этот полной гарантии не дает, но все же помогает.

– В следующий раз все будет еще хуже, – сказала Сара, когда ферма Драммондов осталась позади. – В следующий раз окажется сломанной рука или нога. И никто не может с этим ничего поделать.

– Я поговорю с констеблем. Он заедет к ним и пусть отчитает Майка Драммонда, да построже. Иногда такое внушение идет на пользу.

Две молодые женщины в практичных хлопчатобумажных блузах, длинных коричневых юбках и широкополых шляпах ехали, не спеша, в коляске, и утреннее солнце согревало их своими лучами. С первого взгляда прохожий мог бы принять их за сестер, глядя, как сидят они одинаково прямо, отгоняя мух, и беседуют вполголоса. Но непохожими их делала темная кожа Сары и ее своеобразная внешность. Вначале, когда Джоанна стала брать с собой на вызовы Сару помочь принять роды или обработать рану, на это посматривали косо. Но со временем, когда Сара многому научилась, набралась опыта и ее умение и сноровка возросли, отношение к ней постепенно переменилось, и ее признали даже в таких больших и богатых домах, как Барроу Даунс и Уильямз Грейндж, где аборигенов не пускали дальше кухни. И рабочие ферм смирились с тем, что их лечит, мало того что женщина, так еще и аборигенка. Саре Кинг исполнился двадцать один год. Все считали ее членом семейства Уэстбрук, и только приезжим могло прийти в голову удивляться этому.

Они отъехали от фермы на почтительное расстояние, и Джоанна остановила коляску, чтобы сделать запись в дневнике: «12 марта 1880 года. Муж снова избил Фанни Драммонд. На этот раз пришлось накладывать швы». Об остальном писать она не стала. Распространение сведений о способах предохранения от зачатия считалось противозаконным поступком и наказывалось. Если бы дневник попал в чужие руки, ее и Фанни ждали бы большие неприятности, и Джоанна прекрасно знала это.

Близилась пора осенних дождей, но небо было необыкновенно ясное, глубокое и без единого облачка. Даже в этот утренний час чувствовалась необычная для этой поры сухость воздуха. Казалось, окрестности снова во власти летней жары, и, куда ни кинь глаз, трава была желтая. Вдали Джоанна заметила медленно движущуюся маленькую отару. Она сделала приписку в своем дневнике: «Боюсь, что прогнозы подтвердятся, и очень скоро нам грозит засуха. И тогда у Фанни Драммонд появится более серьезная причина для беспокойства. Мне кажется, Майк из тех, кто бросает семью на произвол судьбы, как только наступают тяжелые времена».

Этот дневник в красивом сафьяновом переплете Джоанна получила в подарок от Хью шесть с половиной лет назад, на следующий день после рождения их первого ребенка – Бет. В этот дневник Джоанна заносила все: события, наблюдения, свои соображения, каждый раз, когда ее приглашали лечить кого-либо. В дневнике нашла отражение история семейства Уэстбрук, в том числе рождение их второго ребенка, Эдварда, в 1874 году и его смерть следующим летом. Также имелись в дневнике записи о случившихся у нее двух выкидышах и рождении ее последнего ребенка, мальчика, тоже умершего и покоившегося теперь под могильным камнем с надписью: «Саймон Уэстбрук скончался в 1878 году в возрасте трех месяцев». Дневник являлся не только семейной летописью, но содержал сведения о событиях в жизни Западного района, например, такие:

«14 января 1874 года. От дифтерита в Камероне умерло еще четырнадцать детей. Я высказалась за строительство подземной системы отвода сточных вод, поскольку сейчас нечистоты нередко текут по главной улице города.

10 ноября 1876 года. Лесные пожары уничтожили растительность на ста тысячах акрах земли. Сильно пострадали Грейсмир и Стратфилд.

30 мая 1877 года. Присутствовали на церемонии бракосочетания Верити Кемпбелл и констебля Макмануса. На торжество съехалось более двух сотен гостей. Праздник удался на славу.

12 ноября 1878 года. Ферма Джеко Джексона пришла в упадок, и он передал свои 7000 акров Хью в счет уплаты долга. Джеко с семьей переехали в «Меринду», где он будет работать у Хью управляющим, а миссис Джексон станет нашей кухаркой».

Дневник, кроме всего прочего, являлся хроникой поисков разгадки прошлого ее матери. Джоанна записывала в нем, с кем и когда она вступала в переписку и каковы были результаты. Когда Боуманз-Крик и Дурребар продолжали оставаться неуловимыми, она отправила мисс Толлхилл в Мельбурн письмо с вопросом, не произошла ли путаница с названиями. Но ей сообщили, что мисс Толлхилл уехала лечиться на север и о ней больше никто не слышал. В записи, датированной 25 июля 1877 года, Джоанна отметила: «Получила еще одно письмо из Сан-Франциско от Патрика Лейтропа. Он сожалеет, что плохое состояние здоровья не позволяет ему уделять столько внимания расшифровке записей моего деда, сколько ему хотелось бы, но он будет продолжать работу». Дальше Джоанна писала: «Мое последнее письмо, адресованное Патрику Лейтропу, вернулось с пометкой: «Адресат скончался». В дневнике находились копии писем, отправленных Джоанной в миссионерские общества, судовые компании, а также послания тете Миллисент в Англию, на которые та исправно отвечала, но упорно отказывалась что-либо рассказывать о своей сестре Нейоми, о матери Джоанны, своей воспитаннице, равно как и о Карра-Карра и о том, что там произошло.

И ко всему, еще в дневнике были карты, начерченные Джоанной. Используя сведения из документа, она пыталась соотнести Боуманз-Крик и Дурребар. Свою работу она показала Хью и Фрэнку, надеясь, что они смогут увидеть на одной из них что-либо знакомое. Но они только сошлись во мнении, что документ, как видно, предполагал большой участок земли и представлял бы значительную ценность, если бы ей удалось его отыскать. Джоанна переводила на кальку разные участки вдоль береговой линии Австралии, протяженность которой составляла двенадцать тысяч миль. Затем она сопоставляла их со своими картами, надеясь на совпадение. Но всегда требовался главнейший факт: место высадки в Австралии ее деда с бабушкой.

На страницах дневника нашли отражение попытки самой Джоанны расшифровать стенографические записи Джона Мейкписа, но получалась сплошная бессмыслица. Еще она привела в систему и распределила по категориям все возможные ключи к загадкам, что ей удалось почерпнуть из дневника матери и других источников. Однако список оставался скудным и пока не привел ни к чему.

Она положила дневник в корзину и только тогда заметила обращенный на нее пристальный взгляд Сары.

– Что-то не так? – спросила Джоанна.

– Я как раз собиралась спросить тебя, что случилось, потому что ты потирала лоб.

– Правда? А я и не заметила.

– У тебя болит голова, да? – спросила Сара. – И спишь ты плохо в последнее время. Я слышала, как ты среди ночи выходила на веранду. Что с тобой, Джоанна? Почему тебе не спится?

Глядя на восток, где небо над горами из желтого стало голубоватым, как яйцо малиновки, Джоанна думала о том хорошем, что принесли ей прошедшие годы: счастье жить с Хью и Бет, видеть и радоваться, как растет здоровым Адам. За эти годы Джоанна не забыла и о своем наследии: песне-отраве и страхе, что несчастье может произойти в любой момент. Но страшные сны постепенно прекратились, и в ее поисках Карра-Карра поубавилось настойчивости. Но теперь сны вернулись, а с ними и прежние страхи.

– Страшные сны опять появились, Сара, – сказала она. – Все, как и раньше: дикие собаки, Змея-Радуга, пещера в красной горе. Я просыпаюсь теперь не только испуганная, но чувствую, как меня что-то тянет идти туда, где все это происходит, и встретиться с чем-то, не знаю с чем именно. Такая же тяга появилась у моей матери в конце ее жизни.

– Когда начались эти сны? – спросила Сара. Джоанна задумалась на минуту.

– Это было как раз перед стрижкой овец. Думаю, месяцев шесть назад.

– Ты не думала, что могло их вызвать сейчас?

– Не знаю. Мне кажется, я записала, когда это началось, – она достала дневник и стала листать. – Вот, нашла. Это случилось в ночь после дня рождения Бет, – она нахмурилась. – Но это странно…

– Что странно?

– Я кое-что припоминаю… – Она подняла глаза на Сару. – Моей матери стали сниться кошмары, когда мне исполнилось шесть лет. Должно быть, мое подсознание приняло намек. Я читала описание снов матери, и теперь мой мозг воссоздает их.

Некоторое время они сидели молча. Между тем природа вокруг просыпалась. Пролетел над их головами, приветствуя своим хохотом рассвет, кукабурра, зимородок-хохотун.

– Сара, – нарушила молчание Джоанна, – как я могу видеть во сне то, чего со мной никогда не происходило? Может быть, мне каким-то образом передались воспоминания матери? Или мои сны – это память о том, что она рассказывала мне давным-давно?

– Реальные они или нет, существует или нет песня-отрава, значения не имеет. Мне кажется, что эффект один и тот же. Если твой разум убежден, что должно произойти нечто плохое, тогда, вероятнее всего, так и будет.

Джоанна с удивлением и тревогой смотрела на подругу.

– Так, значит, история повторится? И Бет придется пережить вместе со мной то же, что и я пережила вместе с моей матерью? Сара, я вижу, как начинает вырисовываться знакомая картина. Я никогда не боялась собак, а теперь боюсь. Меня прежде не мучили страшные сны, а теперь я их вижу. Что дальше? И как мне это остановить? Я не допущу, чтобы моя дочь стала жертвой этого безумия.

– О чем твои страшные сны, Джоанна? Что они тебе говорят?

– Они говорят, что я должна бояться, – ответила она. – Меня не оставляет мысль, что опал является важной частью всего этого. Возможно, он и есть ключ к тайне. Но я не знаю, как он со всем этим связан.

– Что ты собираешься делать?

Мельбурн в это время жил важным событием – Международной выставкой, и Джоанна наметила съездить туда с Бет и Адамом. Там были представлены австралийские колонии, а также большинство стран мира. В одном месте под одной крышей и в одно время собрались колониальные чиновники, издатели газет, путешественники, ученые, миссионеры и великое множество знатоков в самых разных областях.

– Я захвачу опал с собой в Мельбурн, – ответила Джоанна. – Уверена, что среди всей этой публики обязательно найдется кто-то, способный сказать мне, откуда этот камень.

Джоанна направила коляску мимо главной усадьбы по недавно выровненной подъездной аллее к реке, где возобновилось строительство дома. Как всегда, она поразилась произошедшим в окрестностях изменениям. Ей хорошо запомнилось, как выглядело все девять лет назад, когда она только сюда приехала. В то время ферм в округе было меньше, а деревьев больше; дороги напоминали тропы. Но теперь железная дорога связала Мельбурн с Камероном, и в эти края потянулись люди. Главную дорогу замостили. Были проведены телеграфные линии. Образовалось больше ферм. Появились новые колодцы, прибавилось ветряных мельниц и изгородей.

Росла и укреплялась «Меринда». Несмотря на грозящую засуху, дела на ферме Уэстбруков шли хорошо, благодаря тому, что Хью твердо держал в руках бразды правления, играли также свою роль удачные вложения денежных средств и растущая стоимость ланолина. Первое потомство Зевса оказалось удачным. Когда ягнята достигли зрелости, Хью скрестил их с овцами саксонской породы крупного сложения. Как и предполагалось, они дали потомство ширококостное с крепким руном, и, по общему мнению, такие овцы вполне могли прижиться на засушливых землях. Новая порода не давала сверхтонкого руна, составляющего гордость Западного района, от этих овец получалась прочная практичная шерсть, идущая на изготовление одеял и ковров. По всему миру наметился спад спроса на дорогую сверхтонкую шерсть, на рынке рос интерес к более грубой шерсти. Первым качества новой породы проверял на своих пятидесяти тысячах акров в Новом Южном Уэльсе Фрэнк Даунз, и все с интересом следили, как пойдет у него дело. Увидев, что эти овцы могут хорошо прижиться на засушливых равнинах, другие овцеводы, готовые пойти на риск, стали приобретать новый скот Уэстбрука, и к весне 1880 года, спустя шесть лет после рождения первого ягненка, овцы породы, выведенной в «Меринде», проходили проверку на нескольких фермах колоний Виктория и Новый Южный Уэльс.

О процветании «Меринды» красноречиво говорило подворье, где появились новые постройки, загоны и прибавилось живности. Деловой суеты и шума стало еще больше. Блеяли ягнята, бегали в отдельных загонах племенные бараны с овечками, рабочие фермы работали не покладая рук. Старый домик стоял на прежнем месте, но он стал значительно больше. С годами были пристроены комнаты, обновлялась краска на стенах, новая веранда теперь окружала весь дом, над ее перилами раскачивались огромные подсолнухи и олеандры в ярких цветах, а участки по обеим сторонам вымощенной камнем дорожки занимали газоны. С возобновлением строительства нового дома Джоанна почувствовала, что привыкла жить среди шума подворья и будет скучать на новом месте.

Вблизи поляны она остановила коляску в тени деревьев, выросших из саженцев, посаженных ее руками девять лет назад. Она задержалась, чтобы понаблюдать, как в пруду плескалась загорелая дочурка Бет в компании со старой полуслепой пастушьей собакой по кличке Баттон. Джоанна с Хью назвали дочь в честь матери Хью – Элизабет. Но Джоанна с Сарой называли ее Бет, а Хью с Адамом – Лиззи. Бет росла крепким здоровым ребенком. Иногда Джоанна сравнивала ее порой с выносливыми и жизнеспособными эвкалиптами, окружавшими «Меринду». Бет никогда не видели без преданного Баттона. Два года назад она вступилась за пса, избавив от обычной участи – пули в голову, ждавшей старую пастушью собаку, отслужившую свое. Хью смилостивился, и Бет с Баттоном стали неразлучными друзьями.

В тени сидел Адам и писал акварелью. Ему недавно исполнилось тринадцать лет. Как у всех Уэстбруков, у него были красивые глаза и симпатичная морщинка между бровями. Джоанна считала, что крепость и силу, характерные для Уэстбруков, в нем заменяла мягкость натуры, склонной к наукам. Окаменелости и насекомые, камни и растения – все вызывало у Адама живой интерес. Познакомившись с работой Дарвина «Происхождение видов», он объявил, что хочет стать натуралистом. Через месяц ему предстояло отправиться в среднюю школу Камерона и учиться по специальной программе.

Не проходило дня, чтобы Джоанна не восхищалась этими детьми. И любовь, огромная любовь всегда была с ней. Впервые сила и сладость этой любви потрясла ее, когда она взяла ребенка на руки. Глядя на Бет, спящую или хмурившую брови над книгой, Джоанна часто спрашивала себя, возможно ли, чтобы любовь продолжала расти? Как может человеческое сердце вместить такое море любви? И она убедилась, что оно способно на это. Теперь Джоанне стала понятна другая сторона связи, существующей между матерью и дочерью. Она сама была теперь матерью и узнала, какую любовь, должно быть, испытывала к ней леди Эмили. Но это счастье находилось под угрозой. Наблюдая за Бет и Баттоном, резвящимися в пруду, Джоанна почувствовала, как в ней укрепилась решимость защитить дочь от наследия страха и смерти, доставшихся ей от леди Эмили. Никакой Змее-Радуге и песне-отраве не удастся причинить вред этому замечательному ребенку.

Из-за деревьев показался Хью, занятый разговором с архитектором. От сорокалетия Хью отделял год, но выглядел он моложе своих лет. В пыльных брюках, фланелевой рубашке и широкополой пастушьей шляпе, он напоминал Джоанне симпатичного героя самой последней из написанных до этого баллад: «Равнина с одиноким деревом».

Сара сошла с коляски и направилась к детям, а Джоанна наблюдала, как Хью разговаривает с архитектором мистером Хакеттом. Она заметила в муже напряжение и вспомнила, что недавно он сказал ей о своем желании съездить в Квинсленд и пройтись «дорогами юности». Как-то ночью он неожиданно признался: «Я хочу назад в Квинсленд. Сам не знаю, почему. Может быть, причина в том, что мне скоро сорок и молодые годы остались в прошлом. Но как бы то ни было, а с недавнего времени меня тянет в Квинсленд. Мне хочется съездить туда вдвоем с тобой, Джоанна, без детей. Я хочу показать тебе места, где я рос, города, людей, одинокие фермы. Мне хочется на это посмотреть, пока все не исчезло навсегда».

Но как им найти время для такого путешествия? Для него требовались недели, по меньшей мере. А Хью постоянно нужен был в «Меринде», да и она тоже. Теперь наконец будет достроен дом. Несколько лет ушло на то, чтобы оправиться после финансовых потерь, причиненных бурей. Им удалось это сделать настолько успешно, что к тому времени, как из Индии наконец пришло наследство Джоанны, она смогла отложить эти деньги на будущее для Бет, поскольку между ними было решение, что Адаму перейдет ферма.

Но когда они смогли позволить себе возобновить строительство, используя подготовленные Филипом Макнилом бетонные опоры и чертежи, река разлилась и пострадала строительная площадка. Более года они потратили на подготовку грунта и укрепление опор, а затем в колонии Виктория разразилась сильнейшая эпидемия гриппа, и от этой болезни слегло столько людей, что во всем районе практически остановились все работы: и уборка урожая, и стрижка овец, и строительство. Потом открытие мнимого месторождения золота неподалеку от Хоршема отвлекло из района много народа, так что на иных фермах остались только самые преданные работники. Но теперь было кому строить, и деньги у Хью появились, однако возникла новая трудность: Хью не мог найти архитектора, который согласился бы работать по чертежам Макнила. Все сходились во мнении, что строить дом на этом месте нецелесообразно, советовали убрать руины древних построек аборигенов и возводить дом там. По этому поводу и спорил Хью с мистером Хакеттом, когда приехала Джоанна.

Дождавшись, когда мистер Хакетт удалился, очень сердитый, как она отметила, Джоанна подошла к Хью и обняла его.

– Как там Фанни Драммонд? – поинтересовался он.

– Ей же не повезло так, как мне, – сказала она. Он привлек ее к себе, и хмурое выражение исчезло с его лица. Джоанна всегда вызывала в памяти Хью фразу из Библии: что-то насчет покой несущей реки.

Дул горячий ветер, непривычный для марта месяца. Дождей не было, летняя жара не торопилась уходить. Хью стоял рядом с Джоанной и чувствовал, насколько воздух сух и как много в нем пыли. На небе не было ни единого облачка. Пруд заметно обмелел, словно съежился, а питавший его рукав оскудел, превратившись в тонкую струйку. За все годы жизни в «Меринде» ему не приходилось видеть такой жестокой суши. Наклонившись, он зачерпнул пригоршню земли. Она напоминала безжизненную пыль. Хью представил свои пастбища, пожелтевшие от палящего солнца, где овцы старались найти пищу и воду. Он посмотрел на безоблачное небо и подумал, что может начаться падеж скота, если в скором времени не пойдут дожди.

«Черт бы побрал этого Колина Макгрегора», – думал он, чувствуя, как от пыли режет глаза. Хью сцепился с Колином на последнем заседании Ассоциации животноводов, на котором Хью выступил против безответственного использования земель. Макгрегор вырубал лес со своей стороны реки, продавая древесину по высокой цене. Он срубил так много деревьев, что разредил защитную полосу. Каждый раз, когда Хью пытался вести сев, ветер сметал почву вместе с семенами. На том место вдоль реки, где стоял лес, когда он приехал в Викторию двадцать лет назад, теперь торчали одни пни. Окрестности сильно изменились. Меньше стало и диких животных. Он не помнил, когда в последний раз ему случалось видеть кенгуру. Их вытесняли, расселяясь, люди, овцы заняли их пастбища, но хуже всего было то, что на них без всякой жалости охотились местные помещики, считая массовое истребление кенгуру отличным спортом.

Хью размышлял о том, что пастбища выбиваются, растительность уничтожается, без всякого подсева и подсадки. В природе необходимо поддерживать равновесие. Аборигены хорошо это знали. Если они находили место, изобилующее рыбой и дичью, они оставались там лишь ненадолго и уходили, не опустошая его полностью. Даже если место это было очень удобным, они возвращались туда, только убедившись, что рыбы и звери там снова в изобилии. Они давали природе время восстановить силы, а белые поступали иначе.

– Ты все молчишь, – сказала Джоанна. – Как у тебя дела с мистером Хакеттом?

– Я его уволил, вот и все. Он настаивал, что стройку надо вести на месте руин. Я знал, что мы с ним не сработаемся.

Джоанна задумалась, глядя на обросшие мхом руины рядом с прудом, на поверхности которого играли солнечные блики. После отъезда Филипа Макнила прошло шесть с половиной лет. За это время они получили от него только одну весточку. Четыре года назад он написал им письмо и сообщил о смерти матери.

– Они все уверены, что у нас с головой не все в порядке, – продолжал Хью. – Они и слышать ничего не хотят о песенных линиях и Мечтаниях. И признаюсь тебе честно, Джоанна, я тоже, положа руку на сердце, не совсем уверен во всем этом. Но обещаю тебе, что дом будет построен.

– Без архитектора? Знающих людей, как видно, не так и много. Все они занимаются застройкой Мельбурна.

– Да, у меня хорошие новости, – Хью с улыбкой достал из кармана письмо. – Вот, пришло, когда ты ездила к Драммондам. Это от Макнила.

– От Филипа Макнила? – удивилась Джоанна и сразу распечатала конверт. – Хью, он приезжает на Международную выставку в Мельбурн! И еще пишет, что хочет заехать в «Меринду».

– Я поговорю с ним. Может быть, он согласится задержаться, чтобы достроить дом. Фундамент, как никак, его.

Джоанна махнула рукой Саре.

– Иди сюда. У нас хорошие новости! Сара с улыбкой начала читать.

– Филип возвращается. Я знала, что он вернется. – Она продолжала читать. – Он пишет, что с ним едут жена и сын. – Сара взглянула на Джоанну. – Он женат. Интересно, какая у него жена. О ней он ничего не пишет, не называет даже имени.

Сара перевела взгляд на серебряный с бирюзой браслет, который часто надевала, и ей вспомнился день, когда Филип подарил его. Ей было тогда пятнадцать, и она была безнадежно влюблена. Все эти года она часто вспоминала Филипа и пыталась представить, где он и чем занят. Она подумала: «Приятно будет увидеть его».

– А теперь пора домой, – напомнила Джоанна. – К завтрашней поездке надо подготовиться. Мне бы хотелось, чтобы и ты поехал с нами в Мельбурн, – сказала она Хью по дороге к дому.

– Я жалею, что не могу поехать. Но часть скважин начала заиливаться, и колодец на пятой миле почти пересох. Нам приходится перегонять овец на большие расстояния, чтобы напоить. Но ты не беспокойся за меня, – он взял ее за руку. – У меня здесь все будет в порядке. А вам желаю хорошо провести время на выставке.

Бет прыгала впереди, весело приговаривая:

– Мы едем в Мельбурн! Мы едем в Мельбурн!

Но радость самой Джоанны омрачало воспоминание о страшных снах и мысли об их значении.

Они сняли номер в гостинице «Король Георг» на Элизабет-стрит. Джоанна с Сарой поселились в одной спальне, а Бет с Адамом – в другой. В первый день работы выставки они прямиком направились в зал искусства и архитектуры. Им удалось пробраться сквозь толпы посетителей и добраться до американского павильона, где они узнали, что мистер Макнил уехал в Сидней и вернется, вероятнее всего, в конце недели. Это была неделя приключений и чудес. Чудом казался сам Мельбурн, шумный, многолюдный, как муравейник, с оживленным движением на улицах и высокими домами. А на выставке чудеса встречались на каждом шагу. Залы были заполнены до отказа разноязыким народом в ярких красочных одеждах. Там можно было увидеть съестное со всего света, все время звучала музыка, век пауки потрясал своими ошеломляющими достижениями. Множество необыкновенных экспонатов давали представление об изобретениях, механизмах, тайнах вселенной. Все это неизменно вызывало любопытство и восторг. Например, несколько молодых людей сидели за устройствами, называющимися пишущие машинки, и на глазах у многочисленных зрителей, ударяя по клавишам, заполняли бумажные листы печатным текстом отличного качества. Стоило также посмотреть, как мужчина в клетчатом пиджаке бросал на чистый ковер грязь, а потом, как по волшебству, очищал его специальной штукой, которая назвалась щеткой для чистки ковров. Из Америки привезли на показ охлаждающий ящик-холодильник, каким-то образом сохранявший продукты холодными. Хитроумное изобретение под названием «пылесос» демонстрировала женщина в форме горничной и маленький мальчик, ногами управлявший мехами. Еще одна диковинка – «электрическая свеча», горевшая без пламени ярким чистым светом. Для ее работы не требовалось ни масла, ни керосина, а нужен был какой-то электрический генератор.

Джоанна и Сара с трудом поспевали за детьми. Адам с Бет перебегали от экспоната к экспонату, восторженно крича и показывая пальцами. В одном из павильонов проводилась демонстрация телефона, а рядом американец хвастался чудесными возможностями устройства, которое именовал «граммофоном». Его помощник, находившийся в толпе, говорил в какой-то ящик, пока сам он крутил ручку, и через несколько мгновений слышался голос этого человека!

Были на выставке и забавные диковинки. Так, в кресле-качалке сидела женщина и вязала, а ее кресло, раскачиваясь, приводило в действие маслобойку. Смешил публику будильник, выливавший на лицо спящего холодную воду и приводивший в действие механизм, резко поднимающий кровать в изножии. Машина на колесах с сиденьем и дымящимся мотором ездила с одним седоком по кругу как поезд, но без рельсов, и человек на ней уверял, что у этого средства передвижения большое будущее.

Но были экспонаты, при виде которых дух захватывало. Адам долго стоял, не сводя глаз со скелета динозавра из французской экспозиции. Также там была представлена точная копия предка человека, найденного во Франции в местности с названием Кро-Маньон, и на табличке внизу значилось: «Приблизительный возраст находки 35 ООО лет».

Они прошли под огромной аркой, и Джоанна поймала их отражения в высоком зеркале в золоченой оправе. «Моя семья!» – подумала она с гордостью. Адам в своих первых длинных брюках, с красиво уложенными рыжевато-каштановыми волосами; Бет в платье с поясом, завязанным сзади бантом, и кудряшками, весело прыгающими по плечам; смуглая Сара, такая невозмутимая и красивая, притягивающая взоры мужчин. На ней было длинное платье с турнюром, узкое в талии, а шляпка с перьями венчала корону из кос, каштановых с красноватым отливом. И сама Джоанна в голубом бархатном платье, почти до самого мраморного пола, не утратившая стройности. «Картина была бы полной, – думала она, – если бы с нами был Хью».

Незаметно подошел день отъезда. Джоанне хотелось поскорее вернуться домой. Поездка в город принесла много приятных и волнующих впечатлений, но ее тянуло обратно, в «Меринду» к Хью.

Кошмарные сны со Змеей-Радугой и свирепыми собаками последовали за ней и в Мельбурн. Несколько раз она просыпалась с сильно бьющимся сердцем и оглядывала спальню в гостинице, соображая, где находится. Прислушиваясь к незнакомым звукам за окном, она чувствовала себя оторванной от Хью, «Меринды», привычных вещей. Сон хотя и менялся каждый раз, но основные его элементы оставались неизменными: Змея-Радуга, собаки, опал. И также постоянно сон сопровождал очень явственный страх, не отпускавший ее еще некоторое время после пробуждения. И потом, лежа в постели без сна, она чувствовала, как бешено колотится сердце, и у нее было ощущение, что Змея-Радуга затаилась в темноте где-то рядом. Джоанна внушала себе, что это не может быть явью, что все это существует только в ее воображении и навеяно чтением дневника матери. Но внушение помогало мало, результат оставался прежним. В ней рос страх как за себя, так и за свою дочь. Джоанна знала, что должна либо найти источник песни-отравы и положить всему конец, либо убедить свое подсознание, что песни-отравы больше не существует.

В своих снах она видела опал, и это наводило ее на мысль, что камень может привести ее к источнику всех бед. Происходил ли камень из Австралии или он попал к ее родителям в Индии? К большому сожалению, никто не смог дать ей ответ о происхождении опала: бессильны были и геологи, и знатоки драгоценных камней, и представители разных стран, к которым она обращалась.

Перед отъездом оставалось еще последнее: найти Филипа Макнила.

– Ой, смотри! – крикнула Бет, и голос ее взлетел, соединяясь с тысячами других голосов и эхом отражаясь от купола круглого зала. Схватив брата за руку, он потащила его к большой экспозиции.

Они подошли ближе и в восхищении остановились перед впечатляющими живыми картинами, образующими экспозицию под названием: «Мельбурн таймс» с гордостью представляет: «История Мельбурна». По ним можно было познакомиться с этапами истории Мельбурна. На диораме «В царстве бога лесов» были изображены полунагие аборигены, метающие бумеранги и разрисовывающие свои тела. «Примитивная деревня, 1830 год», здесь в нескольких хижинах жили белые люди. На диораме «Городок, 1845 год» посетители могли видеть настоящую реконструированную лавку, и на переднем плане была привязана настоящая лошадь. Завершала экспозицию картина «Суета большого города, 1870 год», на которой городские контуры проступали на фоне мачт и пароходных труб кипящего жизнью порта. В путеводителе, стоимостью в пенс, говорилось, что задумана и создана эта «дорогостоящая экспозиция» издателем «Таймс» Фрэнком Даунзом. Но в путеводителе ни слова не было сказано об авторе идеи – неизвестной художнице Айви Дирборн.

Перекусив лимонадом и слойками с кремом, вся их компания двинулась осматривать зал здоровья. И дети там с удивлением узнали о существовании лекарственных препаратов почти что от всех болезней, известных человечеству. В экспозициях наглядно показывалось, как врачи моют руки дорогостоящим туалетным мылом, а дети на больничных койках весело жуют сухое печенье. В этом зале устраивались также демонстрации электрических поясов и грыжевых бандажей. Торговцы, стоя на ящиках, кричали в толпу, бросая вызов тем, кто решится выйти и опровергнуть эффективность лечебных средств индейцев кикапу или метода лечения рака, предложенного доктором Футом. Один американец по фамилии Келлогг изобрел новые хлопья для завтрака, гарантирующие снижение полового влечения. Вниманию публики предлагались книги с обескураживающими названиями, например: «Как предаваться любви по-турецки», «Значение снов». Бесплатно раздавались мужчинам пакетики «Говно друг мужчины», женщинам тюбики «Питание для кожи головы», а детям вручали красочные карточки, рекламирующие «Успокаивающее средство для детей от миссис Уинслоу» и «Розовые таблетки от бледности доктора Смайли».

Группа французских врачей проводила беседы о новой «микробной теории», недавно сформулированной их соотечественником Луи Пастером. Джоанна прослушала объяснения о бактериях и бациллах, микробах и клетках и о том, как было установлено, что именно они вызывают болезни. Пояснения давались на примере бациллы тифа, представленной для наглядности на больших диаграммах. Джоанна вспомнила доктора Рамзи, отдавшего жизнь ради науки. Он умер так рано, его идеи претворили в жизнь другие и этим прославили себя в медицинской науке.

В следующем зале они увидели только маленькие стенды, состоявшие практически из столов и стульев, разделенных шнуром. Флажки указывали, что это представительства обществ, занимающихся социальными проблемами, такие как «Женская лига борьбы за трезвость» и «Больница св. Иосифа для душевнобольных». Джоанна обратила внимание на Британское миссионерское общество в Индии, стенд которого находился между представительствами «Женского общества помощи сиротам», куда она иногда передавала деньги, и «Армией спасения», о которой никогда не слышала. Затем они остановились у стола с табличкой: «Фонд помощи голодным в Индии». И пока она разговаривала с представителями-миссионерами, мужчиной и женщиной, «посвятившими двадцать лет служения Господу работе в Пенджабе», детям стало скучно. Адам не отказался бы вернуться к экспозиции Королевского исследовательского общества, где были представлены настоящие охотники за головами из Новой Гвинеи.

Услышав рассказ миссионеров о голоде в Индии, Джоанна пообещала: «Я ничего не знала об этом, но я постараюсь сделать, что в моих силах». А тем временем Бет с Адамом решили пройти в дальний конец зала и поближе рассмотреть представленную ферму в миниатюре. Это была модель фермы с настоящей изгородью, и для большей убедительности пол даже посыпан землей. Там лежали тюки прессованного сена и плуг, а еще там стояла лошадь и бегали без привязи собаки. Несколько парней занимались стрижкой овец и доили коров, посетители могли также видеть, как рубят дерево, обмолачивают и веют пшеницу.

За длинным столом сидели молодые люди и рассматривали под микроскопом образцы почвы, зерен и травы. Другая группа изучала большую анатомическую схему барана. И тут же джентльмены в черных сюртуках объясняли зрителям, что их вниманию предлагаются «новейшие, самые современные из всех известных в мире методы прогрессивного образования». Бет с Адамом прочитали надпись над экспозицией: «Сельскохозяйственная школа Тонгарра». Объявление поменьше приглашало: «Возьмите для знакомства», а под ним лежала стопка брошюр.

Адам взял одну из них. Брошюра содержала множество иллюстраций, на которых юноши стригли овец, ездили верхом и сидели на современных плугах. Одна из иллюстраций изображала этих же мальчиков, поющих в капелле, а еще на одной они играли на лужайке в крикет. Завершала брошюру страница с мелкими снимками классных комнат.

Бет с Адамом прохаживались вдоль изгороди, восхищаясь тем, что в помещении была создана обстановка, которую они привыкли видеть на дворе фермы.

– Знаешь, Лиззи, – сказала Адам – мне кажется, это замечательная школа. Может быть, мне лучше пойти учиться туда, а не в среднюю школу в Камероне.

– Я тоже туда поступлю! – объявила Бет.

– Нет, ты не можешь там учиться, глупышка.

– Почему?

– Потому, что это школа для мальчиков. Видишь? – Адам показал, что только мальчики участвовали в показах, и в брошюре не было фотографий ни девочек, ни женщин. – Когда ты подрастешь, ты будешь учиться в школе для девочек, – объяснил он.

Бет нахмурилась, считая, что это несправедливо.

– Дети, мы вас везде ищем, – сказала Джоанна, присоединяясь к ним вместе с Сарой.

Они направились в зал искусства и архитектуры, и Сара с удивлением отметила, что у нее вдруг сильнее забилось сердце, когда они подходили к американской экспозиции. И тут она увидела его. Филип Макнил был одет традиционно в строгий зеленый сюртук и серые брюки. Он оставался все таким же, каким она его запомнила: стройным, высоким и привлекательным своей элегантностью.

– А вот и вы, мистер Макнил! – сказала Джоанна.

– Миссис Уэстбрук, – он подошел к ней и взял за руку. – Замечательно, что мы встретились. Я надеялся увидеть вас здесь.

– Мы получили на прошлой неделе ваше письмо. Приятно видеть вас, мистер Макнил.

– Я – Бет!

Филип рассмеялся, пожимая маленькую ручку.

– Ну, здравствуй, Бет.

– Она родилась в тот день, когда мы распрощались, – уточнила Сара.

– Сара? – он повернулся к ней и был явно удивлен.

– Приятно снова увидеться, – проговорила она, и, положив руки на плечи Адаму, сказала после недолгой паузы: – А это Адам. Вы помните его.

– Конечно, помню. Ты очень вырос, Адам, – Филип пожал руку мальчику. – Как поживает ваш новый дом, миссис Уэстбрук?

– Пока никак, но это длинная история. Мы все еще его не достроили. Вы писали, что сможете заехать в «Меринду» навестить нас. Хью будет очень рад увидеться с вами.

– Знаете, я решительно настроен побывать в «Меринде». Я, миссис Уэстбрук, пишу книгу об архитектуре Австралии. Она очень самобытна, я решил воспользоваться пребыванием здесь, чтобы пополнить свои знания. Я познакомился с архитектурой Мельбурна и Сиднея, а теперь мне бы хотелось посмотреть кое-что в сельской местности.

– В Западном районе вы как раз найдете, на что посмотреть. Если хотите, «Меринда» к вашим услугам. Можете остановиться у нас. Мы даже сможем показать вам окрестности. Когда вас ждать?

Он снова бросил на Сару удивленный и заинтересованный взгляд.

– Я должен пробыть здесь до закрытия выставки, но потом мы с женой не торопимся возвращаться в Америку.

– Дайте нам знать, когда приедете, мистер Макнил, – попросила Джоанна. – До свидания. До встречи.

Они вышли из зала через другую арку, по обе стороны которой стояли пальмы с густой листвой. Поэтому они и не могли заметить на другой стороне столиков с табличками: «Детский дом Святой Марии», «Еврейский фонд выдачи пособий» и «Миссия поддержки аборигенов в Карра-Карра».

Они покидали выставку, когда солнце уже клонилось к западу и мартовское небо быстро темнело. Джоанна приостановилась на шумной улице и посмотрела по сторонам. Как сильно изменился Мельбурн за годы, прошедшие после ее приезда! И он продолжал стремительно меняться, так что казалось, стоит закрыть глаза, пусть даже на мгновение, и за этот миг успеет появиться новое здание или исчезнет старое, либо по улице загромыхает на пятьдесят экипажей больше. В Камероне все было по-другому. Камерона перемены касались мало. По-прежнему дома в нем не превышали одного-двух этажей, лошади, не спеша, цокали подковами по тихим улицам, а пастухи, рабочие с ферм и погонщики коротали свободное время в пабах. Ритм Мельбурна захватывал Джоанну. Жизнь здесь била ключом, происходила масса событий. Радовали глаз разбитый недавно городской парк и ярко-зеленые конки; украшали город многочисленные памятники тем, кто отличился каким-то значительным делом. И только с большим трудом верилось, что каких-нибудь пятьдесят лет назад на этом месте стояла всего-навсего «примитивная деревня».

Она остановилась, увидев, как из магазина появилась Полин Макгрегор. Джоанна всматривалась в женщину, которую едва знала. Хотя Хью так и не смог доказать, что поваленная изгородь, из-за чего утонуло так много овец из его стада, дело рук Колина Макгрегора, но о добрососедских отношениях между Уэстбруками и Макгрегорами речь идти не могла. Когда на какое-либо торжество в Килмарнок съезжалось общество Западного района, Хью с Джоанной оставались дома, и когда в «Меринде» собирались гости со всей округи, Макгрегоры не появлялись. В Камероне на собраниях Ассоциации жен овцеводов, где обсуждались филантропические проекты или распределение благотворительной помощи, Полин с Джоанной также удачно избегали друг друга, не обменявшись ни взглядом, ни словом.

Джоанна продолжала наблюдать. Полин все стояла у магазина, словно не могла решить, куда направиться. В тридцать три года Полин сохранила стройность и привлекательность. Синее приталенное шелковое платье очень ей шло, и многие мужчины не могли удержаться, чтобы не взглянуть на нее. Пока Джоанна гадала, почему Полин, всегда такая щепетильная в соблюдении правил приличий, вдруг оказалась одна на людной улице, элегантный экипаж, запряженный парой лошадей, остановился рядом с Полин. Она с улыбкой направилась к экипажу, затем из него вышел мужчина, протягивая руки ей навстречу. Джоанне был виден его профиль, и она едва сдержалась, чтобы не ахнуть вслух.

Это был Хью!

А затем…

Она сдвинула брови. Джентльмен подал руку Полин и повернулся к Джоанне спиной, так что ей не удалось увидеть его лицо полностью.

Неужели Хью?

– Мам, посмотри, – позвал ее Адам. – Вот свободный экипаж.

Но Джоанна, занятая своими мыслями, не отзывалась.

– Мама.

Джоанна успела заметить, как в экипаже исчезает шлейф платья Полин.

Она готова была поклясться, что это был Хью.

– Сара, ты видела?

Она умолкла, качая головой. Нет, конечно, это был кто-то другой. Во-первых, этот мужчина уступал Хью в росте, и потом, с какой стати Хью вдруг мог оказаться в Мельбурне?

– Ничего, я, должно быть, устала, – сказала она, провожая глазами экипаж с Полин. Конечно, в усталости все дело. Неделя была утомительной, да еще ее мучили кошмары. Вот и стало ей мерещиться неизвестно что.

– Ну, а теперь все садимся в экипаж, – скомандовала Джоанна.

Когда дверца закрылась и кучер вернулся на свое место, у всех вырвался вздох облегчения. Приятно было наконец сесть и отправиться домой. Адам болтал без умолку обо всем удивительном, что встретилось ему на выставке: об исследователях и воздухоплавателях, о путешественниках, открывших реки и давших названия горам. Они совершили увлекательные путешествия и побывали в самых диковинных местах на земле. Но самое глубокое впечатление произвел на него динозавр и копия кроманьонца.

– Когда-нибудь я тоже найду кости древних людей или вымершего животного! – с воодушевлением говорил Адам. – Может быть, я открою растение, которое никто еще не видел.

– Назови что-нибудь моим именем, Адам, – попросила Бет.

– Я назову в твою честь цветок, хорошо? Я отправлюсь в Новую Гвинею, и там мне встретится редкая орхидея, еще не имеющая имени. И она получит название Elizabelbus officinale. Тебе нравится?

– Адам, а что там у тебя? – спросила Джоанна.

Он протянул ей тонкую пачку брошюр и рекламных листков.

– Их можно было брать бесплатно, – поторопился он успокоить ее.

Джоанна просмотрела набранные Адамом брошюры, представлявшие причудливую смесь от рекламы «Электрического пояса Уилсона», жевательного табака «Влэкбой» и приглашения посетить «Приемную доктора Сноу на Соунсон-стрит и побывать на бесплатном сеансе настоящего месмеровского лечебного гипноза» до купона на скидку в шесть пенсов при покупке любой шляпы в магазине Макмаона на Коллинз-стрит «Галантерейные товары для мужчин».

– Правда же, их можно было брать? – спросил Адам.

– Конечно, милый. Но думается мне, они рассчитывали своей рекламой привлечь тех, кто намерен потратить деньги в их заведениях!

Возвращая Адаму бумаги, она обратила внимание на торчавший внизу пачки листок. Ее привлекло напечатанное вверху слово «Карра». Она вытащила его и увидела, что это была брошюра, призывающая оказать содействие в спасении Миссии поддержки аборигенов в Карра-Карра, находящейся в колонии Новый Южный Уэльс.

 

19

Ребенок заплакал, и Мерси Камерон потянулась к нему, собираясь забрать:

– Давай, я ее возьму. Она хочет к маме.

– Да, конечно, – ответила Полин, неохотно возвращая ребенка матери.

– Джейн всего два месяца, а она знает, кто ее мама. Правда, Джейн, пышечка ты моя?

Полин смотрела, как успокаивается малышка на руках матери, и отвернулась. У тира для стрельбы из лука уже выстроилась целая очередь из детей, но Полин оставила свой пост, чтобы взглянуть на малышку Мерси Камерон. И вот она вернулась к прерванному занятию: помогать мальчикам стрелять в цель за приз. Уходя от Мерси, Полин бросила взгляд на плакат над палаткой через дорогу и в очередной раз почувствовала неприятный холодок: «Спешите увидеть это шоу, пока живы, а то умрете и уже ничего не увидите». Надпись напоминала, что не за горами ее день рождения. Через несколько дней ей должно исполниться тридцать три.

В это теплое апрельское утро на ярмарке в Камероне было по-особенному многолюдно. Казалось, всем жителям района вдруг дружно захотелось приехать сюда посмотреть на такие увлекательные и своеобразные зрелища, как человек, глотающий шпаги, и абориген, боксирующий с кенгуру. На ярмарке проводились соревнование «Рубка дерева» и скачки, ходили на ходулях акробаты, разъезжали на осликах клоуны. Желающие могли узнать судьбу у гадалки Магды и понаблюдать за ловкостью рук фокусника Престо. Полин с Луизой Гамильтон работали в павильоне, где дети стреляли из небольших по размеру луков в цель на тюке прессованного сена. Павильон пользовался популярностью, цена трех выстрелов была один пенс, и вся вырученная сумма должна была пойти в сиротский приют Камерона. Но Полин никак не удавалось сосредоточиться на своей работе. Ее отвлекали мысли о младенцах и предпринимателе из Сиднея Джоне Прайоре, которого она встретила в прошлом месяце в Мельбурне. Его сходство с Хью Уэстбруком было просто потрясающим.

– Малышке Джейн досаждают колики, – пожаловалась ей Мерси, наблюдая, как Полин помогает маленькому мальчику справиться с луком и стрелой. – Мод Рид посоветовала добавлять в молоко мяту перечную, но улучшения что-то не заметно.

Полин прочитала книгу об уходе за младенцами, написанную няней, пользующейся в Мельбурне большим авторитетом. Она также читала статьи в женских журналах, касающиеся ухода за маленькими детьми, и всегда прислушивалась, когда матери делились опытом. Ей хотелось сказать Мерси, что для младенцев мята перечная слишком резкая и предпочтительнее мята колосовая, как менее крепкая. Но Полин сочла за лучшее держать свое мнение при себе. Она давно уже убедилась в том, что если дело касалось детей, никто не желал слушать советы женщины, их не имеющей.

Она чувствовала под руками худенькие плечики мальчика, которому помогала целиться, и думала, насколько все несправедливо. Что касается заботы о детях, Полин могла бы многое предложить, но ей недоставало собственного ребенка. Она понимала, что с рождением ребенка женщина не становилась сразу знатоком по части ухода за ним, но материнство являлось своеобразным знаком отличия. Бездетные женщины считались неудачницами, и, конечно же, от них не приходилось ждать совета, заслуживающего внимания. Иногда желание Полин иметь ребенка становилось настолько сильным, что она просыпалась среди ночи вся в слезах. В первые годы супружеской жизни с Колином она с нетерпением ожидала ребенка, но так и не дождалась. Она ездила к специалистам в Мельбурн, но они ей не помогли. Ходила она за советом к местным повивальным бабкам, рекомендовавшим ей пить разные настои и отвары, а также класть под подушку определенные травы. Но все было напрасно.

– Так Господь рассудил, моя дорогая, – ответил ей пастор Мурхед, когда она поделилась с ним своими тревогами. – И ничего с этим не поделаешь. По каким-то своим причинам Бог не желает, чтобы у тебя были дети.

Но Полин хотелось возразить, что это несправедливо. У Луизы Гамильтон было шестеро детей. Почему бы Богу не распределять свои щедроты более равномерно? И, наконец, Мод Рид высказала предположение о другой причине ее бесплодия, и Полин теперь все чаще стала подумывать о том, что в словах Мод, возможно, была доля истины.

– Для зачатия должна быть любовь, – сказала ей тогда Мод. – А я чувствую холодность между тобой и Колином. А если так, то зачатия быть не может.

Неужели это верно? – гадала Полин. Неужели вся беда в том, что между нами нет нежности? Может быть, это и старался ей объяснить пастор Мурхед? Что Бог не допускает к жизни детей, лишенных любви. Но если дело в этом, то решение могло быть единственное: каким-то образом внушить Колину любовь к ней. После семи лет брака Колин оставался для Полин скорее чужим человеком, чем мужем. Их жизни походили на два независимо друг от друга вращающихся круга и соединялись только тогда, когда круги соприкасались: на балу или во время охоты, устраивавшихся в Килмарноке. В такие моменты Полин и Колин вели себя как безупречная пара: проявляли взаимное внимание, шутили и дополняли друг друга: он своей заносчивостью, она – красотой. Знать Виктории преклонялась перед псевдовеличием Килмарнока, гости покидали его, неизменно переполненные завистью, восхищением и дорогим шампанским. Затем круги их жизней снова расходились. Он возвращался к своим овечьим загонам, мужскому клубу и политике совета округа, а Полин ждали благотворительные дела, теннисный клуб и стрельба из лука. Обращались они друг к другу «мистер и миссис Макгрегор». Они вместе ужинали вечерами, спали порознь и раз в неделю Колин приходил к ней исполнить супружеский долг. Близость была строго вымерена и стала неким ритуалом. Полин решила, что от такого союза ребенок получиться никак не может.

Но было когда-то и другое время. Помогая мальчику натянуть тетиву и прицелиться, Полин вспоминала свои первые дни с Колином. И особенно их брачную ночь на борту корабля, идущего к берегам Шотландии. Он привлек ее к себе, напряженный и возбужденный. Она пыталась что-то сказать, но он прикрыл ей рот рукой и сказал: «Не говори ничего». Он овладел ей с такой силой и резкостью, что она была ошеломлена. Он был ненасытен, словно желал поглотить ее. Она попыталась держаться с ним на равных, но он подчинил ее, взял над ней верх с таким неистовством, что вначале она испугалась, но потом это увлекло ее, когда он завладел ею безраздельно. Полин не знала прежде, что значит подчинение, никогда не находилась полностью ни в чьей власти. Впервые в жизни она перестала быть хозяйкой положения. И ей это понравилось. В таком оглушающем своей мощью порыве они соединялись в первые годы их совместной жизни, и Полин думала, что от такой страсти должен был появиться ребенок. Но годы шли, а ребенка не было, и их близость превратилась в простую безликую привычку.

Теперь Полин была на грани отчаяния. Она вступила в последнее десятилетие, когда еще можно было надеяться произвести на свет ребенка. Возможное будущее ее ужасало: одинокие годы, лишенные смысла, когда ей придется смириться с незавидной участью «тетушки» для чужих детей. Конечно, был Джадд, теперь почти шестнадцатилетний и весьма независимый молодой человек. Но ее усилия заменить ему мать он не принял, и если бы она потрудилась над этим задуматься, то ей пришлось бы признать, что в стараниях ее не было души. Он оставался чужим ребенком. Быть мачехой Джадда оказалось совсем не тем же самым, что иметь собственного ребенка.

Она знала, что думали все вокруг, как удивлялись, что после стольких лет замужества она не произвела на свет ни одного ребенка. Подруги привыкли видеть Полин победительницей, неизменно первой во всех соревнованиях, добивающейся успеха во всех начинаниях. И вдруг ей не удавалось выполнить то, на что способно большинство женщин и в чем, собственно, и состояло предназначение женщины. Полин не могла выносить их сочувствия. Ей хотелось иметь возможность сделать то, что только что сделала Мерси Камерон: забрать ребенка из рук другой женщины и сказать: «Он хочет ко мне, к своей маме».

– Вот как надо держать лук, – наставляла Полин мальчика, одной рукой сохраняя равновесие лука, другой помогая натянуть тетиву. – Чтобы попасть в цель, надо целиться под нее. Направь кончик стрелы в землю перед мишенью, отведи тетиву со стрелой настолько, чтобы оперение касалось уха… вот так… Теперь отпускай.

Выстрел не удался. Стрела ударилась о брезент палатки и сломалась.

– Уже лучше, – ободрила его Полин. – Постарайся как следует. Вот, возьми еще одну.

За один пенни полагалось три попытки, но она позволила ему выстрелить пять раз, однако он так и не смог попасть в стог сена. Ему надо было освобождать место для другого в очереди, но Полин увидела его полные слез глаза и дала ему в награду за старание один из лучших призов.

– Напрасно ты это сделала, Полин, – сказала Луиза, когда мальчик побежал к родителям хвастаться призом. – Не надо раздавать призы всем подряд. Если их награждать за неудачу, они ничему не смогут научиться.

– В этом нет ничего плохого, Луиза.

– Мне странно слышать такие слова от тебя, Полин. Ты сама так любишь борьбу за награды.

Полин посмотрела на подругу, такую пухленькую, что она с трудом поворачивалась в небольшой палатке. «Как получилось у Луизы родить шестерых детей? – спрашивала себя Полин. – Неужели в их отношениях с мужем было так уж много любви? Или все же Мод Рид ошибалась, говоря, что для зачатия ребенка любовь необходима?»

Полин не могла выбросить из головы Джонна Прайора, предпринимателя из Сиднея. Она вспомнила, как бродила по самому крупному в Мельбурне магазину «Уоллакс», гордившемуся тем, что в нем продавалось все: от лент до газовых плит. И вдруг она увидела, как в отделе мужской одежды расплачивается за покупки Хью Уэстбрук. Ее удивило, что он в Мельбурне, сердце забилось часто, как в прежние времена, проснулось былое влечение, и она не смогла заставить себя просто взять и уйти, как следовало поступить. Хью был соперником ее мужа, но любовь ее к нему никогда не умирала. Поэтому, вместо того, чтобы покинуть магазин, Полин решительно направилась к нему и, положив руку ему на плечо, поинтересовалась самым своим насмешливым тоном:

– Дорогой, как же это все твои овцы обходятся там без тебя?

– Что, простите? – спросил он, оборачиваясь. Полин слишком поздно заметила свою ошибку и смотрела теперь на него с ужасом.

– О, прошу меня извинить, – поспешно проговорила она. – Я приняла вас за другого.

Незнакомец, невероятно похожий на Хью, не возмутился, и, более того, ситуация его позабавила.

– Жаль, что повезло ему, а не мне, мадам, – сказал он и, не давая ей уйти, представился, коснувшись шляпы: – Джон Прайор, к вашим услугам.

Полин не знала, что удержало ее. Правило приличия требовали, чтобы она немедленно ушла с достойным видом. Даже у жалких фабричных работниц не хватало наглости заговаривать с незнакомым мужчиной у всех на виду! Но что-то ее удерживало. Возможно, она осталась из-за его разительного сходства с Хью, хотя голос у него был другой, и ростом Хью был выше; а может быть, ее задержала его улыбка. Или привлек внимание дорогой покрой одежды и манера держаться уверенного в себе человека. Как бы то ни было, но Полин задержалась достаточно долго, чтобы ей успел представиться незнакомец, и что еще хуже, она продолжала с ним разговор.

– Я на самом деле приняла вас за старого друга. Уверяю вас, не в моих правилах заговаривать с незнакомыми джентльменами!

– Ну, теперь вы меня знаете, – сказал он. – А поскольку вами была прервана моя важная деловая операция, то вы, по крайней мере, должны оказать мне любезность, сообщив мне свое имя.

Под обаянием его улыбки Полин на мгновение заулыбалась. Он был просто невероятно похож на Хью…

– Полин Макгрегор, – представилась она.

– Так, значит, я похож на овцевода?

Полин с ужасом почувствовала, что заливается краской.

– Вы похожи на моего знакомого, владельца овцефермы на западе.

Он посмотрел на нее долгим взглядом и явно остался доволен увиденным.

– Везет вашему другу. Кажется, вы назвали его «дорогой»?

– Это мой старый знакомый, – торопливо объяснила она. – Он мне как брат.

– Понимаю, – ответил он. – Но, может быть, вы и меня посчитаете старым другом и окажете мне честь, согласившись выпить со мной чаю.

У Полин захватило дух. Он стоял так близко и так располагающе улыбался.

– Сожалею, но не могу этого сделать, мистер Прайор.

– Почему же?

– Мы не знакомы. Кроме того, я замужем.

– Пригласите, пожалуйста, и вашего мужа присоединиться к нам.

Полин бросила взгляд на продавца, которому их разговор, по всей видимости, казался смешным. Она так на него посмотрела, что он счел за лучшее уйти.

– Мой муж не приехал со мной в Мельбурн, мистер Прайор.

– Я поражен, – тихо проговорил он. – Будь вы моей женой, я бы не отпустил вас одну в такой большой город, как Мельбурн. Как, впрочем, и куда бы то ни было вообще, – добавил он.

– Вы слишком смелы, мистер Прайор. – Она повернулась, собираясь уйти.

– Миссис Макгрегор, прошу вас, не уходите. Я собирался сделать вам комплимент, но ни в коем случае не хотел обидеть. И уверяю вас, что у меня и в мыслях нет ничего дурного. Я приехал в Мельбурн по делу на несколько дней. А поскольку знакомых в этом достаточно большом и суетливом городе у меня нет, я чувствую себя здесь совсем одиноким и потерянным. И если мне предстоит еще раз сидеть за столом в собственной компании, боюсь, что я сойду с ума.

– Вы что же, такой скучный? – спросила она, не в силах удержаться, чтобы не пококетничать.

– Сам с собой, думаю, что скучен. Но с такой очаровательной дамой, как вы, миссис Макгрегор, я надеюсь блеснуть умом.

Полин не хотела соглашаться и тем не менее приняла его приглашение и даже почувствовала при этом приятное волнение. Они договорились встретиться перед входом в этот же магазин через два часа. И в течение этого времени Полин пребывала в таком потрясении от своего необъяснимого поведения, и его неприличие настолько ее очаровало и взволновало, что для покупок в ее мыслях места не оставалось. Волосы мистера Прайора имели не такой оттенок, как у Хью, и не было у него такого прокаленного цвета лица, какой бывает у выходцев из суровой глуши внутренних районов, но их потрясающее сходство не шло у нее из головы. И когда в назначенное время она вышла из магазина и мистер Прайор подъехал в красивом экипаже, запряженном парой лошадей, она без дальнейших раздумий подала ему руку.

Большую часть дня они просидели в чайной, попивая индийский чай из Дарджилинга, угощаясь бутербродами с огурцом и обсуждая представленные на выставке диковинки. Час шел за часом, зажглись на улицах газовые фонари, атмосфера близости окружила их, и Полин постепенно стала поддаваться обаянию незнакомца. Она настолько привыкла к неизменной холодности мужа, что успела забыть, как можно чувствовать себя в обществе мужчины, излучающего тепло. А в Джоне Прайоре тепла было в избытке. Наклонившись над столом, он смотрел на Полин, как на единственную женщину на свете, словно все его мысли занимала только она одна. Он заворожил ее своим вниманием, очаровал лестью и почтительным отношением. Он слушал ее, показывая, что считает ее слова исключительно важными. Он смеялся ее шуткам и сказал, что ему кажется, словно они знакомы давным-давно. И Полин, не желая того, была захвачена обаянием человека, обладавшего всеми чертами, которых Колин был начисто лишен.

– Позвольте пригласить вас в театр и после на ужин? – сказал ей Джон Прайор при расставании. Полин понимала, что должна отказаться и положить конец всему, что готово было начаться. Но она уже оказалась пленницей его чар и согласилась.

Этим вечером к Полин вернулась молодость. Как когда-то она снова была желанна. Годами не смеялась она столько, сколько в этот вечер. Она чувствовала, как отступает все дальше холодное уныние Килмарнока. К ней вернулись полузабытые ощущения: удовольствие от кокетства, возбуждение от прикосновения мужской руки, головокружение от вспыхнувшего желания. Джон Прайор вел себя очень сдержанно, ни разу не вышел за рамки приличий, касаясь Полин только помогая ей снять накидку, выйти из экипажа или приколоть букетик к платью. Но он стоял так близко, и взгляд его был таким глубоким и проникновенным, что Полин становился ясен каждый его жест и выражение лица. То, что пугало и волновало ее, обходилось молчанием, но она знала, что они оба чувствуют одно и то же. Когда они расстались после затянувшегося рукопожатия и обменялись визитными карточками, Полин сказала себе, что больше с ним не увидится. Но ей не удавалось выбросить его из головы.

Из раздумий ее вывел голос Персефоны, младшей дочери Луизы Гамильтон.

– Мама, мне хочется сахарной ваты, можно?

– Персефона, детка, ее продают на другом конце ярмарки, – говорила Луиза, обмахиваясь веером. – Идти в такую даль слишком жарко.

– Я схожу с ней, – предложила Полин. Ей хотелось уйти куда-нибудь на время. – А еще мы купим лимонад. Как ты смотришь на это, Персефона?

Они прошлись мимо палаток и лотков, разглядывая выставленные на продажу всевозможные мелочи и безделушки, наблюдали за метанием колец, за игрой «подбрось монетку». Они остановились прочитать афиши, наподобие такой: «Спешите увидеть, как великий Кармин стреляет из ружья, нацеленного ему в глотку!». Но из всех выделялась афиша в человеческий рост, и такие же красовались на стенах и заборах по всему Западному району, извещая народ о представлении «БОЛЬШОГО ЦИРКА АВСТРАЛИИ»: «Масса смешного! Рыцари Палестины! Огромный шатер, вмещающий 600 человек! Лучший из странствующих духовых оркестров! Весь вечер под замечательные мелодии австралийских менестрелей на арене будут меняться номера один другого интереснее. И только у нас выступает труппа японских чудодеев! Мы рады представить первый в Австралии номер на ТРАПЕЦИИ в исполнении месье Леотара, непосредственного изобретателя трапеции, который будет висеть на перекладинах над ареной, не закрытой тюфяками. Представление непременно состоится в Камероне в пятницу 10 апреля 1880 года».

– Смотрите, тетя Полин! – Персефона указала на помост, откуда зазывал публику человек в клетчатом пиджаке.

За его спиной висели декорации с нарисованными на них небом, облаками и поросшими травой равнинами. На помосте стоял еще один человек, чья необычная внешность приводила детей в изумление. Полин тоже остановилась, но внимание ее привлек вовсе не Вождь Бизон – «настоящий краснокожий индеец из Америки», красовавшийся в одежде из оленьей кожи и в головном уборе из перьев. Она смотрела на соседнюю палатку, где другой зазывала также старался вовсю, завлекая публику. Но приглашал он на зрелище другого рода. За один пенни любой желающий мог войти и «своими глазами» увидеть, как обещал зазывала, «мисс Сильвию Старр, австралийскую Венеру, позировавшую Линдстрему для его известной скульптуры. Она предстанет в том же виде, в каком позировала. Вы сами сможете убедиться, почему ее красота произвела сенсацию». За его спиной на огромном плакате мисс Старр изображалась в двух видах: справа – в красном платье с немыслимо узкой талией и внушительным турнюром, а слева она представала в образе Венеры, и ее обнаженное тело интригующе прикрывали цветы. Между двумя изображениями предлагался список «выдающихся размеров» мисс Старр от величины носа до длины ступни, и в заключение перечня сообщалось: «Рост 5 футов 5 дюймов (165,1 см) и вес 151 фунт (68,492 кг)».

Не красота мисс Старр привлекла внимание Полин, а солидная толпа желающих приобрести билет на показ ее прелестей. Очередь состояла исключительно из мужчин. И Полин видела их взгляды, обращенные на афишу с Сильвией Старр. Полин помнила времена, когда большинство мужчин смотрели такими же глазами на нее. Но их число становилось все меньше и меньше. И она снова убедилась, что время неумолимо.

Ей вновь вспомнился Джон Прайор. Она видела в его глазах страсть, желание обладать ею. Но он был ей не нужен. У Полин были поклонники, и при желании она могла бы завести роман. Не один мужчина намекал ей, что был бы весьма рад близости с ней. И случались моменты, когда на балу, выпив слишком много шампанского и кружась в танце в сильных мужских руках, слушая при этом, как ей на ухо шепчут что-то очаровательно волнующее, она ловила себя на мысли, что старается представить, что было бы, если бы она сдалась и согласилась отправиться в сельскую гостиницу или решилась бы на долгую прогулку в экипаже. Но Полин не интересовала близость. Ей хватало ее и с Колином. Любовь и ребенок – вот в чем по-настоящему она нуждалась.

Конечно, ей нужен был Хью Уэстбрук. Все эти годы она старалась поглубже спрятать мучительные воспоминания, отказывалась признавать свою страсть к нему, но теперь все чувства ожили снова. Вот как растревожила ее встреча с Прайором. На какое-то время она словно побыла рядом с Хью. Прайор разжег в ней давнюю любовь к Хью, и она начала думать о том, как бы сложилась ее жизнь, если бы она вышла замуж за Хью. «Были бы у меня теперь дети?» – спрашивала она себя.

– Миссис Макгрегор, вот вы где! А я вас везде разыскиваю.

С двумя чашками чая к Полин подошла миссис Перселл, заведовавшая хозяйством в сиротском приюте.

– У нас потрясающий успех на распродаже поделок, – взволнованно сообщила она. – Мы сможем теперь купить пять новых кроватей для нашего приюта. А как дела со стрельбой из лука? Мне бы очень хотелось, чтобы вы как-нибудь заглянули к нам. Детям так нужны любовь и внимание.

Но Полин не собиралась навещать приют. Она занималась сбором средств для него, выписывала чеки, но дальше этого заходить не хотела. Раз в год миссис Перселл набиралась смелости и намекала Полин, что она могла бы усыновить ребенка. Но все знали, что это были за дети: незамужние матери, которым они были не нужны, оставляли их на пороге приюта. А Полин хотела собственного ребенка, чужой ей был не нужен совершенно.

Она вернулась в свою палатку для стрельбы из лука и подала Луизе стакан с холодным лимонадом.

– Боже, какая жара! – сказала Луиза, с благодарностью принимая стакан.

Полин не переставала удивляться, как ее подруга не падает в обморок в таком тугом корсете, надетом под платье из плотного шелка. Когда Луиза ходила по палатке, Полин было слышно, как скрипят в ее корсете пластинки из китового уса.

– Я так завидую твоей стройности, Полин, – проговорила Луиза без намека на зависть. – Ты всегда такая свежая, словно на тебя не действует жара. А посмотри на меня. Вот что значит иметь детей. Я старалась похудеть, но приходится приглядывать, как для нас восьмерых готовится еда, и снимать пробу. И это трижды в день!

Полин собрала луки со стрелами и разложила их на столике.

– Тебе везет – продолжала Луиза. – Джадд в школе, Колин часто обедает в клубе. Тебе легко избежать искушения.

Но Полин не слушала ее, погрузившись в свои мысли. «Я знаю, что Колин способен любить, – размышляла она. – Выходя за него замуж, я понимала, что он едва ли полюбит снова, но я знаю, что в глубине души у него хранится способность любить». Ей как-то случилось наблюдать проявление этой любви, когда девять лет назад она заехала навестить Кристину и увидела Колина, сидевшего рядом с молодой женой. Он был таким нежным, заботливым, влюбленным до самозабвения. В нем должен остаться глубоко скрытый источник нежных чувств. Полин думала, что, возможно, ошиблась, полагая, что Колин не может полюбить, и по этой причине она не смогла найти путь к этому роднику, а он, может быть, остается там, в ожидании ее.

– Боже, посмотри только на эту девушку! – воскликнула Луиза. – Готова поклясться, что она взрослеет не по дням, а по часам!

Полин обернулась и увидела направляющуюся к ним старшую дочь Луизы Минерву Гамильтон. Высокая, с темными миндалевидными глазами, чувственным ртом и копной красивых волос, Минерва, стоявшая на пороге шестнадцатилетия, притягивала взгляды мужчин. Полин заметила, как они поворачиваются, глядя ей вслед.

– Молодые люди начали к нам заглядывать, – обмахиваясь веером, говорила Луиза. – Я говорю себе, что она еще слишком молода. Но потом вспоминаю, что сама я вышла замуж за мистера Гамильтона в восемнадцать лет, а Минерве всего два с половиной года до восемнадцати. И подумать только! – она рассмеялась. – Я считала, что у меня с малышами покончено наконец, а теперь вот думаю, что скоро, может быть, и бабушкой стану!

Полин очень хотелось сказать Луизе, чтобы та замолчала. С большим трудом она сдержала себя и погрузилась в размышления о том, как вызвать у Колина любовь к ней и зачать ребенка.

Колин стоял перед раскрытыми дверями кабинета, ведущими в сад, и полной грудью вдыхал горячий и сухой воздух. Не верилось, что оставался один месяц до календарной зимы. Ночь, скорее, напоминала январскую, чем апрельскую. Как и другие овцеводы в колонии Виктория, он молил Бога, чтобы засуха не отразилась на качестве шерсти. На мировом рынке цены на шерсть упали. Двадцать лет назад шерсть шла по цене двадцать два цента за фунт, а теперь она не дотягивала и до двенадцати. Увеличивать годовой доход Килмарнока становилось все труднее. А теперь еще и эта засуха.

Колин смотрел на свое отражение в окне и видел лицо отца, тринадцатого владельца Килмарнока, человека внешне очень интересного и сурового, способного одним своим взглядом заставить мужчину замолчать, а у женщины вызвать дрожь. Это было лицо хозяина, человека, в чьих руках власть. Отец Колина обладал этой властью в своем замке на острове Скай. А Колин знал, что его властная внешность всего лишь видимость. Власть его была иллюзорной. Она зависела от дождей и засухи, от овец и травы. Его власть над тридцатью тысячами акров земли основывалась не как у его отца на родословной и правах, соответствующих титулу, а на капризах погоды и экономики. Колин прекрасно понимал, что может всего лишиться, если не будет неустанно за всем следить.

Он думал о Хью Уэстбруке. Несмотря на трудности «Меринды», вызванные засухой, Уэстбруку удалось добиться успеха со своей новой породой овец. Когда семь лет назад Хью свел барана породы рамбулье со своими овцами, Колин первый поднял его на смех.

– Ему ничего не удастся добиться, – говорил он Джону Риду и Иагу Гамильтону. – Любой дурак знает, что к западу от Дарлинг-Даунз невозможно держать овец. Но новая порода из «Меринды» оказалась многообещающей. Несколько овцеводов купили у Хью баранов и стали подбирать им лучших овец и тщательно заниматься селекцией и выбраковкой стада. В результате порода приобрела повышенную выносливость. Теперь уже третье поколение росло на землях, считавшихся ранее не пригодными для содержания овец, и о породе из «Меринды» заговорили от Коулрейна до Барку.

И Колин ненавидел Хью за это… и за многое другое.

Когда Колину достались 5 тысяч бесполезных акров у подножия гор и он обрушил изгородь вдоль границ с «Мериндой», ему показалось, что удача на его стороне, потому что в результате большая часть стада Уэстбука погибла в реке. Однако после этого в районе на него стали смотреть косо, и ему пришлось обуздать свою жажду могущества и мести. Но Макгрегор не мог простить Хью, что он не отпустил Джоанну Друри помочь его умирающей жене. Колин дожидался, когда настанет подходящий момент, и не собирался его упускать. Он хотел, чтобы Хью было так же больно, как в свое время ему, Колину. И его потеря должна была стать такой же огромной.

В дверь постучали, и в комнату со шляпой в руке вошел его бывший управляющий Локи Макбин.

– Добрый вечер, мистер Макгрегор. Я только что вернулся.

– Вижу, что вернулся. Ну, что скажешь?

Несколько лет назад бывший управляющий Локи получил повышение и теперь занимался сбором арендной платы с земельных участков Макгрегора, находящихся в разных частях района. Несколько семей, работавших на участках Колина, платили ему арендную плату и передавали доходы от того, что производили, оставляя себе небольшой процент от вырученных средств. Другие покупали у него маленькие земледельческие хозяйства или овцефермы и регулярно вносили плату по закладной и плюс к этому процент от дохода от продажи шерсти. Локи должен был следить, чтобы платежи поступали вовремя и без всякого обмана. И в трудные времена, такие, как складывались теперь для некоторых мелких фермеров, Локи заботился о том, чтобы они вносили плату в любом случае, даже если она была им не по силам.

Локи достал потрепанную бухгалтерскую книгу и положил на стол перед Колином.

– Вам придется повысить ставку процента по закладной Драммонда, мистер Макгрегор.

– Почему? В чем дело?

– Шерсть в этом году у них из-за засухи будет плохая, и после стрижки вас ждут потери прибыли.

В районе у некоторых землевладельцев существовала такая практика: если арендатор не мог обеспечить годовой доход от продажи шерсти, тогда для компенсации убытков повышались размеры платежей по закладной. Но проблема состояла в том, что в случае, если мелким фермерам, таким как Драммонд, приходилось платить повешенный процент по закладной, они старались сократить расходы по другим статьям и обычно давали расчет наемным рабочим, увеличивая безработицу в районе.

– Дай ему месяц, – распорядился Колин. – А если не заплатит, выселишь его.

– У Драммондов восемь детей.

– Я за них не отвечаю. Дальше что?

Несколько минут они занимались бухгалтерией, и Локи назвал еще несколько семей, которым грозило выселение. Это были фермы, далекие от проблем, стоявших перед Драммондами. Они ожидали получить хороший доход и рассчитывали выручить достаточно денег, чтобы полностью расплатиться по закладной после продажи шерсти или зерна. В таких случаях Макгрегор действовал следующим образом: он предъявлял долговое обязательство на собственность и требовал полного расчета по нему немедленно, до сезона стрижки или уборки урожая, тем самым обрекая на выселение фермера с семьей без гроша в кармане, в то время как у Колина оставался первоначальный капитал, вложенный этим человеком в ферму. После этого Колин предпринимал новый маневр: продавал эту ферму очередному обладателю небольших средств. При этом Макгрегор предполагал согнать в свое время с земли и этого беднягу, когда тот слишком близко подойдет к тому, чтобы оказаться хозяином фермы. Для Колина это был до смешного простой способ зарабатывать деньги, и он с презрением смотрел на тех землевладельцев, которые не пользовались этой практикой, поскольку ничего противозаконного в ней не было.

После ухода Макбина Колин достал полученное утром письмо из Шотландии и прочитал единственную фразу, имевшую для него значение среди нескольких листов, исписанных рукой матери: «Твой отец очень болен. Мне бы хотелось, чтобы ты приехал домой».

«Домой», – с горечью думал Колин. Он бы с большим желанием вернулся домой. Не по своей охоте он оказался вдали от родной земли. Колин сделал попытку помириться с отцом, когда приезжал с Полин на остров Скай семь лет назад во время их свадебного путешествия. Но сэр Роберт принять их отказался. Он так и не смог забыть слова сына, сказанные ему много лет назад, во время спора по поводу вытеснения фермеров с земли, чтобы освободить площади для производства баранины, обещавшего высокие прибыли. Колин тогда отвернулся от своего наследия, родных мест и уплыл в Австралию. Колин с Полин провели две недели, изучая Скай. Они гуляли по лесу, ездили верхом по пустошам, где паслись черномордые овцы, охотились в окружающих замок лесах и удили рыбу в озере Килмарнок. Они обнаружили замшелые кельтские кресты и надгробия с надписями, не поддающимися прочтению; они ужинали в обществе леди Энн и затем уехали, внезапно прервав визит, так и не повидавшись с сэром Робертом.

В дверь снова постучали, вновь отвлекая Колина от размышлений. В кабинет вошел пятнадцатилетний Джадд в форме сельскохозяйственного колледжа Тонгарра: серых фланелевых брюках и темно-синей куртке. Он был высокий и тонкий, как тростинка; его белокурые с серебристым оттенком волосы напоминали шелк, а ярко-голубые глаза обезоруживали своей ясностью.

– Можно мне поговорить с вами, отец?

– Конечно, сын, заходи, – обрадовался ему Колин. Джадд закрыл дверь и в нерешительности остановился.

Он предпочел бы разговаривать с отцом в другом месте, в гостиной, например, где не чувствовалось бы так сильно гнета истории и незримого присутствия давно ушедших в мир иной. Хотя ему было почти шестнадцать, но кабинет отца по-прежнему пугал его. Джадд старался не смотреть на последнюю вышивку, присланную леди Энн и висевшую на стене в рамке под стеклом. Это было стихотворение под названием: «Церковь с привидениями в Килмарноке»: «Приближался Килмарнок, где призраки и вурдалаки кричат по ночам». Джадду больше нравились стихи об австралийской глуши, например, баллады Хью Уэстбрука, в которых он рассказывал о золотом солнце и сияющих небесах, о людях, полных жизненных сил, не боящихся призраков и легенд.

– Так о чем ты хотел поговорить со мной, Джадд? – напомнил Колин, наливая себе виски. Он с нетерпением ждал дня, когда сможет представить Джадда в городском мужском клубе, и они в первый раз выпьют вместе.

– Они просят меня принять решение, отец. Мне скоро шестнадцать, и мой курс обучения завершится спустя год после этого. Но если я решу остаться, тогда меня зачислят на специальный…

Колин жестом прервал его.

– Джадд, тебе известно мое мнение на этот счет. Я тебе уже его высказал. Зачем снова возвращаться к этому?

– Отец, я думаю, вы несправедливы ко мне.

– Джадд, тебе только пятнадцать, – терпеливо улыбаясь, наставлял сына Колин. – Ты сам не знаешь, чего тебе на самом деле хочется.

– Мне скоро шестнадцать. Разве вы не знали в шестнадцать, чего хотите?

– Я думал тогда, что знаю, – Колин теперь улыбался грустно и глубокомысленно. – Я был молод, не знал жизни и наделал много ошибок. Мне хочется уберечь тебя от этого.

– Я бы предпочел совершать собственные ошибки, сэр.

Перед мысленным взором Колина промелькнуло грозное лицо сэра Роберта.

– Ошибки причиняют боль, – сказал он Джадду. – Мне хочется избавить тебя от мучений, через которые пришлось пройти мне. Временами я жалею, что поддался твоим докучливым просьбам позволить тебе ехать в Тонгарра. Мне следовало, как я и планировал, отправить тебя учиться в Англию. Но я подумал, что твоя учеба в сельскохозяйственной школе пойдет в будущем на пользу Килмарноку. Теперь мне ясно, что я ошибался.

– Но, отец, школа мне подходит, – нетерпеливо возразил Джадд. – Думаю, что в свое время я смогу использовать полученные знания для выведения какого-нибудь нового сорта пшеницы, устойчивой к засухе.

– Джадд, но ты же овцевод. А не земледелец, – Колин обошел стол и положил руку на плечо сыну. – Мне бы не хотелось, чтобы мы ссорились. Неужели ты не понимаешь, что я забочусь о твоих интересах. Я не позволю тебе унизить себя, став учителем.

– Но я же не останусь учителем навсегда, отец. Мне хочется быть ученым.

Колин покачал головой. И откуда в мальчике столько упрямства? И вдруг Колин представил, как сам стоял когда-то перед человеком с таким же непреклонным, как у него теперь, лицом, в похожем кабинете в большом каменном замке почти таком же, как этот. В ушах его звучал голос отца:

– Придет день, и ты станешь хозяином Килмарнока. Я запрещаю тебе ехать в Австралию.

«Нет, – думал Колин. – Тогда все было иначе. Я должен был уехать. Должен был найти свой путь в жизни».

– Джадд, – сказал он решительно. – Я построил эту ферму для тебя. В тот день, когда ты родился, я пообещал, что передам тебе свои владения. Как же ты можешь сейчас говорить мне, что готов довольствоваться должностью учителя?

– Отец, я не собираюсь пока ни на чем останавливаться. Мне хочется столько всего узнать и сделать.

– Джадд, ты в свое время станешь хозяином Килмарнока.

– Отец, я не шотландский лорд и никогда им не буду. Я – австралиец и горжусь этим.

Колин нетерпеливо вздохнул. И откуда только у мальчика взялись эти представления? С самого раннего детства Колин постоянно рассказывал Джадду о его родовом замке. Он описывал ему строгую красоту острова Скай, часто покрытые тучами небеса, луга, подобные толстому зеленому бархату, суровое великолепие гор Куллинз, озера, напоминающие жидкий сплав олова со свинцом, скалистые горы, обветшавшие фермерские домики – все, что было ему дорого. Колин учил Джадда любви и преданности родовому имению Килмарнок и Шотландии в целом. Первая песня, выученная Джаддом, была на стихи Бернса:

Куда же теперь подевалась эта преданность? В чем он ошибся, прививая сыну чувства принадлежности роду и кельтскую гордость? Героями детства Джадда должны были бы быть Уильям Уоллес и Роберт Брюс, но вместо этого он восхищался мятежным каторжником по имени Паркхилл и разбойником Келли.

Проходившая по коридору Полин услышала голоса, доносившиеся из-за закрытой двери кабинета. Она остановилась и прислушалась, думая о том, что, может быть, это подходящий момент, чтобы поговорить с Колином. Сказать о своем желании поехать отдохнуть с ним вдвоем в какое-нибудь романтическое место. Из услышанного она поняла, что это очередной спор с Джаддом.

Иногда ей хотелось, чтобы сын Колина был ее собственным. Высокий и привлекательный внешне, он больше походил на свою мать, чем на отца, и к тому же был умен и приятен по натуре. Вначале Полин пыталась стать ему матерью, но успехи ее на этом пути оказались более чем скромные. Ни он, ни она не могли справиться с мыслью, что он ребенок другой женщины. В конечном итоге, ей не удалось чувствовать себя с ним непринужденно. И Джадд с детской чуткостью сумел это уловить. Он называл ее «Полин» и, представляя друзьям, говорил: «Это жена моего отца». Но ей иногда хотелось, чтобы, по крайней мере, перед друзьями он называл ее мамой.

Полин слегка приоткрыла дверь и увидела в щель, как Колин прошел к столику с напитками и налил себе виски. В сорок восемь лет Колин выглядел превосходно. Он поддерживал себя в прекрасной физической форме, а проседь в черных волосах только украшала его. Полин вспомнила, как сильно влекло ее к нему во время их медового месяца, как страстно ей хотелось, чтобы он прикоснулся к ней. Когда же она охладела к нему? Когда угасло в ней это влечение и он стал просто человеком, вместе с которым она жила в одном доме? Потом ей вспомнился Джон Прайор, взволновавший ее совсем иначе. Он пробудил в ней прежние чувства, которые она испытывала когда-то к Хью Уэстбруку: сердечное тепло, нежность, равно как и страсть.

Она услышала, как Колин сказал Джадду:

– Никто из Макгрегоров Килмарнока никогда не был учителем, и мы не станем вводить это новшество.

– Но отец, – пытался возразить Джадд.

– Господи, сын, что бы подумала твоя мать?

– Полин не возражает.

– Не она! Твоя настоящая мать!

Полин застыла на месте, потом тихонько прикрыла дверь и осталась стоять, уставясь в полумрак коридора. Так, значит, она предположила верно: любовь в Колине жила, но не к ней. Конечно, она всегда это знала. Его сердце по-прежнему занимала Кристина. И Полин вдруг поняла, что Кристина, возможно, и останется там навсегда. Полин стояла среди расплывчатых теней коридора, занятая своими мыслями. Она хотела родить ребенка. Она думала о Джоне Прайоре. Думала она и о Хью Уэстбруке.

Впервые за девять лет, Полин решила отправиться в «Меринду». Стараясь выглядеть наилучшим образом, наряд она выбирала с особой тщательностью. Полин не замечала в себе ни беспокойства, ни нервного возбуждения и вполне разумно рассуждала, что доведенная до отчаяния женщина готова на решительный поступок.

Роковая встреча с Джоном Прайором состоялась месяц назад, и с тех самых пор Хью Уэстбрук не шел у нее из головы. Не переставала размышлять она о том, как все могло бы сложиться, если бы ей не взбрело на ум уступить Хью другой женщине. Полин пыталась представить, какими были бы ее дети, если бы она вышла за него замуж. Думала о пустующей детской рядом со своей спальней, ежемесячном разочаровании, и отчаянном желании родить ребенка. Пока ей позволяли годы. И все эти мысли у нее связывались с Хью.

Она оглядела себя в зеркале. «Красива по-прежнему», – писали о ней на страницах светской хроники. Но Полин понимала, что недалек тот день, когда среди белокурых локонов появятся серебристые прядки, и ей подумалось, что женщину не волнует седина, если ей есть чем гордиться в жизни. А чем может гордиться она, чего она добилась в свои тридцать три года? У нее весь шкаф заставлен трофеями: кубками и статуэтками, блестящими, но холодными, с выгравированными на них датами, названиями соревнований и званиями победителя. Но награды нельзя приласкать, их нельзя любить, и от них не дождаться взаимной любви. «А как много бы они значили, если бы мне было кому их передать, – думала Полин. – Насколько больше удовлетворения доставили бы достижения в верховой езде и стрельбе из лука, если бы можно было научить всему дочь, будь она у меня». Жизнь представлялась Полин бесцельной и серой.

На туалетном столике лежал свежий номер «Таймс». Полин прочитала письмо, опубликованное на второй странице. «Пора нам перестать делить себя на жителей Виктории, Квинсленда и Нового Южного Уэльса, – писал Хью Уэстбрук – Надо думать, что мы австралийцы: все, как один. Надо распрощаться с мыслью, что наш дом Англия, нам не нужно обращать взоры за океан в поисках защиты и поддержки. Пришло время повзрослеть и осознать себя единым народом».

Полин слышала, что Хью выступал по вопросу о федеративном объединении австралийских колоний. Он говорил о том, что почти за столетие после появления в Австралии первых белых людей австралийский континент был разделен на шесть независимых провинций, пекущихся исключительно о своих собственных интересах, и оторванность их друг от друга настолько велика, что у каждой из них существует собственная почтовая система и свои марки, свои армейские части и флот, имеющие в каждой провинции свою форму. Товары, ввозимые из другой колонии, облагаются высоким налогом. Даже ширина железнодорожной колеи везде разная. По мнению Хью, все эти факты вредили интересам австралийцев. «Это же самая настоящая нелепость, – писал в «Таймс» Хью, – что человек, едущий из Нового Южного Уэльса в Викторию должен переводить часы, потому что эти две колонии не могут согласовать время. Такое соперничество между колониями способно затмить даже соперничество между европейскими государствами». Искренность патриотических чувств Хью к Австралии вызвала у Полин гордость. И ее потянуло к нему еще сильнее.

Вставая из-за туалетного столика, Полин чувствовала, как постепенно овладевает ею непреклонная решимость. По поводу поездки в «Меринду» у нее не было ни сомнений, ни опасений. Она должна ехать туда. Семь лет супружества с Колином не принесли ей ребенка. Джон Прайор взволновал ее, но она его не любила, и о любовном свидании с ним не могло быть и речи по многим причинам. Только в «Меринде» находилось решение ее проблемы.

Хью въехал во двор, торопливо спешился и передал лошадь конюху. Передняя веранда старого домика стала теперь кухонной верандой, а в самом домике разместилась кухня. Рядом был построен новый небольшой коттедж, и дна строения соединил крытый переход. Тяжелые зеленые шторы из парусины заслоняли кухонную веранду от лучей заходящего солнца. Хью обогнул веранду и через проход в живой изгороди вошел в маленький сад перед новым коттеджем, выстроенным, когда в старом доме стало тесно, а средств на строительство дома у реки еще не хватало. Жилище это было скромное, его пирамидальная высокая крыша обеспечивала движение воздуха в жаркие дни, а более просторную веранду украшали комнатные растения и плетеная мебель.

Хью увидел Джоанну на лужайке. Она только что вымыла волосы в жестяном корыте и теперь, сидя на солнце, расчесывала их, густые и каштановые. Маленький сад выходил на подъездную аллею, но загораживал вид на дом. И такое уединение позволило ей расстегнуть верхние пуговицы кофточки и закатать рукава. Хью остановился и залюбовался ею. Восемь лет супружества не уменьшили загадочности и силы возбуждать его, какую имела такая прозаическая картина, как ее еженедельное мытье головы. Когда он увидел ее за этим занятием в первый раз, он подхватил ее на руки, отнес в дом и страстно любил, а мокрые волосы липли к ее обнаженным плечам. И сейчас ему хотелось того же. Но за восемь лет обстоятельства изменились. Они с Джоанной уже не могли так свободно, как когда-то, поддаваться своим любовным порывам. Хью слышал на дальней веранде голоса игравших там Адама и Бет. В окне гостиной мелькала горничная, к тому же при входе в сад он заметил поблизости рабочего фермы.

Хью окликнул ее, махая пачкой писем, привезенных из Камерона. Они поднялись на веранду, и Джоанна попросила горничную принести чай. Они завели такой ежедневный порядок: устраивать перерыв в работе, чтобы почитать почту и обменяться новостями. Этот тихий час принадлежал им двоим.

– Здесь есть что-то из Карра-Карра! – сказала Джоанна. Кофточку она застегнула и опустила рукава, но оставила волосы распущенными, чтобы скорее высохли.

Вечером последнего дня их пребывания в Мельбурне, спустя всего несколько часов после того, как она нашла у Адама брошюру из Карра-Карра, Джоанна написала письмо в миссию, расположенную на границе Нового Южного Уэльса. Она объяснила причину своего обращения к ним и просила сообщить, не имеют ли они сведений о человеке по имени Мейкпис. Пока она читала ответ главы миссии мистера Уильяма Робертсона, Хью распечатал свою почту.

– А новости хорошие! – одобрительно воскликнул он через минуту. – Письмо от Макнила. Он пишет, что выставка закрывается и он освободится. Срочно возвращаться в Америку он не собирается и сможет сразу взяться за наш новый дом. Я приглашу его с женой остановиться у нас, чтобы ему не пришлось тратиться на гостиницу. У нас здесь на всех хватит места, – он посмотрел на Джоанну. – Ну, а что у тебя? Какие новости из миссии?

– Глава миссии скуп на слова, – заново пробегая письмо глазами, ответила Джоанна. – И это как-то странно. Он ничего не пишет о моих дедушке с бабушкой и обходит стороной все мои вопросы. Но он приглашает нас приехать к нему в миссию и встретиться с ним, когда мы пожелаем.

– Может быть, он многое знает, но предпочитает рассказать тебе обо всем лично.

– Возможно, так и есть, – задумчиво согласилась Джоанна, складывая послание. – Хью, как ты считаешь: это та самая Карра, что я ищу? Мне кажется, здесь что-то не так.

– Мы съездим и выясним, – пообещал Хью.

– Хью, – из просвета в живой изгороди появился Джеко, управляющий фермой «Меринда». – У нас беда, Хью. Затянуло илом шестую и седьмую скважины.

– Хорошо, сейчас едем, – Хью поднялся, надевая шляпу. – Посмотрим, что можно сделать. Постараюсь вернуться к ужину, – пообещал он, целуя Джоанну в щеку. – Но, может быть, дел хватит и на всю ночь.

– Тогда я пошлю к тебе Пинг-Ли с едой.

Она проводила его взглядом, а потом собралась перечитать невнятное послание из Карра-Карра, но тут у входа в садик появилась чья-то фигура. Ее удивлению не было предела, когда она поняла, что это Полин.

– Боже мой, Полин, проходите, – пригласила Джоанна. – Но, к сожалению, вы разминулись с моим мужем. Он только что ушел.

– Знаю, я дожидалась, пока он уйдет. Я приехала к вам.

– Тогда пройдите, пожалуйста, в дом, в гостиной прохладнее, – говорила Джоанна, несколько сбитая с толку ответом Полин. – Хотите чаю?

– Нет, спасибо, – поблагодарила Полин, вступая в вечернюю полутьму гостиной, где пахло лимонной мастикой и осенними цветами. Полин вспомнила свой последний приезд в «Меринду», когда Хью жил еще в допотопном, невзрачном домишке. Теперь у него был скромный, но ухоженный дом, украшенный вьющимися растениями и кустарниками. Сверкала чистотой небольшая гостиная с новой мебелью, турецким ковром яркой расцветки, абажуром с бахромой, фотографиями в рамочках и кружевными занавесками. И ей снова подумалось: «А что было бы, если…»

– Чем могу служить? – спросила Джоанна.

И взгляд Полин устремился к ней. Немало времени прошло с их последней встречи, и Полин отметила про себя, что Джоанна выглядит необыкновенно молодо, но потом она вспомнила, что Джоанне еще нет тридцати, а распущенные волосы делали ее еще моложе.

– Я приехала по очень личному делу и даже не знаю, с чего начать, – призналась она.

Джоанна села и приготовилась слушать.

– Мне говорили, что вы человек благоразумный, – нарушила молчание Полин, непроизвольно стискивая обтянутые перчатками руки.

– Даю вам слово, что ничего из сказанного здесь не пойдет дальше этих стен.

– Хорошо, тогда я перейду к делу. Вам, без сомнения, известно, что я замужем семь лет, но детей у меня нет. Я слышала, что вам удалось помочь с зачатием ребенка Верити Макманус, в то время, как врачи и Полл Грамерси утверждали, что ей не на что надеяться. Вы можете помочь мне?

– Возможно, что и смогу, – сказала Джоанна. – Но сначала нам нужно попытаться понять причины вашей бездетности. Часто бывает, что положение несложно исправить.

– Прежде чем вы продолжите, я должна сказать вам одну вещь, – начала Полин. Она обвела взглядом гостиную, в которой могла бы быть хозяйкой, отметила портреты детей, мальчика и девочки, милые вазочки с цветами на аккуратно разложенных салфетках, и Библию на подставке. Из кухни в глубине дома доносились обычные домашние звуки, на веранде перекликались детские голоса. По сравнению со всем этим Килмарнок казался не домом, а музеем, хранилищем реликвий и показного величия.

– Все это время я злилась, думая, что вы похитили у меня Хью, – Полин перевела взгляд на Джоанну. – Но теперь я понимаю, что он никогда и не был моим. Особенно в тот год после эпидемии тифа я была очень враждебно настроена против вас. Поэтому и совершила поступок, которого теперь стыжусь.

Джоанна смотрела на Полин со смешанным чувством. На протяжении многих лет они оставались скрытыми соперницами, и теперь ее ставила в тупик такая неожиданная доверительность и откровенность признания, которое готовилась сделать Полин.

– Я говорю о пяти тысячах акрах земли, когда-то принадлежавших моему брату, – пояснила Полин. – Они граничат с «Мериндой» на севере. Я знала, что Колин хочет заполучить этот участок, чтобы ответить по-своему на смерть Кристины, удовлетворить свое желание отомстить Хью. Мне хотелось, чтобы он женился на мне, и я предложила эту землю Колину. Но я не знала о его планах. Мне очень жаль, что буря причинила вам такой вред.

– Я ничего не понимаю, – Джоанна недоумевающе смотрела на Полин. – До меня доходили слухи о мести, но я не знаю, в чем тут дело.

Полин откровенно рассказала ей о той ночи, когда умерла Кристина, и о том, как Хью обещал, что Джоанна приедет в Килмарнок, как только проснется.

– Но я солгала Колину, – призналась Полин. – Я знала уже, что Хью для меня потерян, и возненавидела вас обоих. Потому-то я сказала Колину, что вы отказались приехать помочь его жене.

– И когда она умерла, он стал винить в этом нас с Хью?

– Да.

– Понятно, – Джоанна встала и подошла к камину. Она машинально провела пальцем по каминной полке и сказала себе, что следует напомнить Пиони, что она снова забыла стереть пыль с камина. – Я ценю вашу искренность, Полин. Трагедия была ужасная. Мы потеряли в бурю двух человек, Хью едва не погиб. «Меринда» оказалась в тяжелом положении. Но мы снова прочно встали на ноги, и надо сказать, что люди не всегда способны справиться со своими чувствами. Думаю, нам следует оставить все это в прошлом, – говорила Джоанна, с горечью думая о том, что этот поступок, совершенный из мести, стоил жизни Ларри Шнурку и пятнадцатилетнему юноше.

– Мне придется задать вам несколько личных вопросов, – предупредила Джоанна, возвращаясь в свое кресло. Она поразмыслит о признании Полин позднее, когда будет одна, и решит, когда и как рассказать об этом Хью, и стоит ли это делать вообще.

– Спрашивайте о чем угодно, – согласилась Полин.

– Как часто вы бываете близки с мужем?

– Раз в неделю, – ответила она на вопрос Джоанны.

– Для зачатия иногда имеет значение положение. Вы лежите на спине?

Полин почувствовала, как зарделись у нее щеки. О таких интимных подробностях не спрашивали даже врачи, к которым она обращалась.

– Да, – выдавила из себя она.

Джоанна задала ей еще несколько вопросов. Встает ли Полин немедленно или задерживается в постели? Принимает ли она ванну сразу же? Спринцуется ли она? Потом Джоанна стала объяснять, как мало еще известно о женском организме и таинственном процессе зарождения жизни.

В Мельбурне Джоанна приобрела книгу под названием «Современная гинекология». Книга была написана в 1876 году известным американским врачом, и в ней упоминалось сделанное в начале века открытие человеческой яйцеклетки. Автор книги теоретически допускал, что на клетку может оказывать влияние какой-то цикл и каким-то образом она может быть связана с циклом менструальным. Он сделал еще один решительный шаг вперед своим смелым предположением, что менструация происходит не под воздействием Луны, как было принято считать, а определяется физиологическими факторами организма. И хотя теории автора подвергались нападкам в медицинских кругах, Джоанна старалась разобраться, прав ли был он в своих предположениях. Существовал ли у женщин цикл, который как-то можно было предсказать? Она думала об овцеводах, на протяжении веков знавших, что овцы способны к размножению не весь год, а только в определенные периоды, и это время можно было рассчитать, чтобы в нужный момент пустить к ним баранов. И Джоанна размышляла о том, что и женщины, возможно, способны к зачатию в определенные дни своего цикла, и может существовать способ эти дни установить и затем составить таблицу.

– Я попрошу вас, Полин, вести дневник на протяжении трех-четырех полных циклов, – сказала Джоанна. – Записывайте, как вы себя чувствуете, каждый день, а если возможно, то и каждый час. Я дам вам термометр, и вы будете измерять температуру ежедневно. Составьте график результатов этих измерений. Записывайте любые, даже незначительные изменения в физическом и душевном состоянии. Описывайте, например, свои чувства или тягу к чему-нибудь, или головную боль, или же какую-то другую возникшую сложность. Возможно, нам удастся увидеть закономерности. А потом мы попробуем определить, в какой период вероятность зачатия у вас наибольшая.

– Я сделаю все, что вы скажете.

– Гарантий никаких я дать не могу, – сказала Джоанна. – Но я читала об экспериментах, связанных с этой теорией цикла, под названием «овуляция», и результаты внушают надежду.

Они вместе поднялись и смотрели друг на друга, разделенные солнечным лучом с пляшущими в нем пылинками.

– И не забывайте о моих советах: подкладывайте подушку под бедра и полежите после некоторое время на спине. И откажитесь от чая с мятой болотной и можжевельником.

По дороге из «Меринды» Полин думала о том, что говорила ей Джоанна: о календарном учете и графике температуры. Но где же, спрашивается, среди этого всего было место любви? Ей очень хотелось бы это знать.

 

20

Сара только что выкупалась и, еще не одетая, рассматривала свое отражение в зеркале. В «Меринду» вот-вот должны были приехать Филип с женой. Хью отправился встречать их на вокзал. Дом захлестнула суета последних приготовлений. Бет наставляла Баттона, как себя вести, Адам интересовался у Джоанны, будет ли мистер Макнил рассказывать им об Америке, а Джоанна уверяла их кухарку миссис Джексон, что гости непременно будут в восторге от ее торта-безе с персиками. Приготовления шли не один день, с того времени как Макнил принял предложение Хью пожить в «Меринде». Джоанна признавала только самую тщательную уборку. С помощью двух нанятых девушек они с таким усердием принялись наводить блеск в комнатах своего деревенского дома, словно это был дворец. Были сняты и заменены занавески и половики, надраены и отполированы полы; перестирано и выглажено постельное белье. Все, что не разбиралось, очищалось от пыли, ремонтировалось, полировалось и заботливо возвращалось на место. По дому разносился запах лимонного масла и ароматы разных печеных вкусностей, сотворенных за несколько дней стараниями миссис Джексон.

Макнил поселялся в «Меринде» на время строительства нового дома. Он со своей женой будет спать в комнате Сары, а она переезжала в соседнюю комнату к Бет. Сара слышала, как все направлялись на веранду, где было намечено встречать гостей. Она замешкалась с мытьем, а теперь задержалась перед зеркалом, недовольно глядя на большую грудь и широкие бедра. Ее очень огорчало, что материнский род наградил ее пышностью форм, а ей хотелось бы иметь небольшую грудь и стройные бедра, как у Джоанны.

Она обратилась мыслями к Филипу. Ее удивило, что он женат. Ей казалось, что он не из тех, кто способен пустить корни, и его беспокойная душа постоянно звала его следовать своей собственной песенной линии. Возможно, та линия и привела его к женщине, на которой он женился, наверное, именно ее он и искал. После встречи на выставке она постоянно думала о нем, и это ее очень беспокоило. Она уже пережила увлечение им в юности, но никак не думала, что они когда-либо увидятся, тем более что от него не было известий несколько лет. Ее поразил прилив чувств при виде его в Мельбурне, и теперь она пыталась разобраться себе. Интересно, что он подумал о ней. Что пришло ему в голову при встрече спустя шесть с половиной лет. На лице его отразилось удивление. Конкретного образа его жены у нее не складывалось. Ей только думалось, что у Филипа жена должна быть сильной духом. Она вспомнила о Летящей Пыльце. Филип часто говорил о ней. Может быть, на ней он и женился. Но жену его, как, оказалось, звали Элис. Так он писал в пришедшем недавно письме. Так, значит, ее имя Элис.

В комнате было душно, несмотря на закрытые жалюзи и висевшие на стенах с улицы влажные полотна мешковины, но между пластинами жалюзи, как сквозь порезы, стремились в комнату лучи полуденного солнца. Сара приложила руки к груди и почувствовала, что кожа влажная и горит, как от сильного жара. Она закрыла глаза и сказала себе: «Филип женат».

Торопливые шаги за дверью напомнили Саре о времени. А потом звонкий голос Бет объявил на весь дом: «Едут! Едут!» Сара заторопилась, с трудом попадая дрожащими в руках пуговицами в петли белой блузки с накрахмаленным воротником и манжетами. Тяжелыми были многослойные нижние юбки. Ее вдруг охватил приступ злости от стесняющей движения одежды, совершенно непрактичной в такую жару. Для нее оставалось загадкой, почему австралийские женщины одеваются так, как будто живут не в теплом климате Австралии, а в прохладной, туманной Англии. Но Сара подчинялась правилам. Она затянула талию в корсет, высоко уложила волосы, приколола у неудобного ворота брошь с камеей и сунула ноги в кожаные туфли на высоких каблуках. Она успела выйти на веранду вовремя: экипаж как раз въезжал во двор. Бет готова была сорваться с места и бежать навстречу гостям, но Джоанна положила ей руку на плечо и тихо сказала: «Веди себя достойно». В «Меринде» нередко гостили приезжие, но обычно это были овцеводы, знакомые Хью. Архитектор из Америки был особым гостем.

Хью вышел с одной стороны экипажа, Филип – с другой, и оба подали руки, помогая сойти миссис Макнил и маленькому мальчику.

– Какая миленькая! – шепнула стоявшая позади Джоанны миссис Джексон. – Но она такая молоденькая, совсем девочка.

Сара не сводила глаз с Элис Макнил. Она придирчиво оглядела маленькую фигурку в дорожном костюме из коричневого бархата, отметила изящество, с каким Элис ступила на землю, грациозное движение кисти, когда она подала руку Филипу, и сдержанную улыбку, адресованную Хью. Макнил взял мальчика за руку, и Сара заметила, что Элис едва доходила мужу до плеча. Рядом с двумя мужчинами, шедшими с ней по дорожке, она казалась куклой. Под элегантной шляпкой Сара разглядела черные густые волосы. Лицо у Элис было в форме сердечка и потрясло Сару своей необыкновенной белизной. Такие личики постоянно мелькали на страницах модных журналов для женщин.

– Миссис Уэстбрук, – сказал Филип. – Прошу познакомиться с моей женой Элис и Дэниелом.

Джоанна спустилась со ступенек с распростертыми руками.

– Рада познакомиться с вами, миссис Макнил. Добро пожаловать в «Меринду». И тебя, Дэниел, мы рады видеть.

Элис стала подниматься по ступенькам, и Сара увидела вымученную улыбку и грусть в глазах, притененных ресницами. Ее поразил меланхоличный вид Элис, незаметный на расстоянии.

– Это мои дети, Адам и Бет, – представила Джоанна. – А это Сара Кинг, она живет вместе с нами.

Саре показалось, что Элис задержала на ней взгляд. Затем все вошли в дом.

В гостиной Хью сразу же предложил Филипу: «Давайте прогуляемся к реке и посмотрим стройку. Мне очень хочется узнать ваше мнение».

– Но, Хью, дорогой, – вмешалась Джоанна. – Наши гости только что с дороги. Пусть сначала отдохнут.

– Ничего страшного, миссис Уэстбрук, не беспокойтесь, – ответил Филип, направляясь к двери вместе с Хью. – Мне не терпится приступить к работе. У меня появилось несколько новых идей, и думаю, вы их одобрите. Во-первых, это газовое освещение. Лет через десять газовое освещение будет в каждом доме. Если мы теперь проложим трубы и подготовим помещение для газового оборудования, это даст возможность сэкономить в будущем на переоборудовании. И во-вторых, водопровод в доме…

За разговором мужчины вышли из комнаты, а за ними немедленно последовали Бет со своим четвероногим приятелем и Адам. Джоанна предложила миссис Макнил освежиться.

– С большим удовольствием, мы с Дэниелом будем вам очень благодарны, миссис Уэстбрук, – поблагодарила Элис. – Путешествие было более чем утомительным.

– Я провожу вас в вашу комнату, – сказала Джоанна, но в этот момент на пороге возник Хью с вопросом: «Джоанна, а ты разве не пойдешь с нами?»

– Иди, Джоанна, я провожу миссис Макнил с Дэниелом в их комнату, – предложила Сара.

Они пошли по коридору. Сара несла чемодан, а Элис Макнил вела за руку трехлетнего Дэниела.

– На улице так жарко, а в доме прохлада. Как вам это удается? – поинтересовалась Элис.

– Мы развешиваем на стенах снаружи мокрую мешковину. Влага испаряется, и внутри становится прохладнее.

Сара привела их в свою спальню, подготовленную к приезду гостей: туда поставили еще одну большую кровать и кроватку для Дэниела, а вещи Сары перекочевали в другую комнату.

– Комод свободен, – выдвигая ящик, показала Сара. – В шкафу тоже много места. А эти двери выходят на веранду, – продолжала объяснять она, подходя к закрытым жалюзи и двустворчатым дверям. – Ночью их можно открыть, и в комнате станет прохладнее. Чистая вода в кувшинах на умывальнике, а если потребуются еще полотенца, вы найдете их в шкафу на верхней полке. Если вам понадобится что-нибудь еще, вы…

Дэниел вдруг высвободил руку и выбежал из комнаты.

– Дэниел! – окликнула его Элис и последовала за ним. Его нашли в комнате Бет. Он тянулся к набивной меховой игрушке, сидевшей на ее постели.

– Нельзя, Дэниел, это не твоя игрушка, – остановила его Элис.

Но Сара возразила:

– Думаю, ничего плохого не будет, если Дэниел с ней поиграет.

– Какая забавная кукла! – сказала Элис, глядя, как ее малыш вцепился в игрушку. – Она напоминает подушку из меха. Кто это?

– Мы сами не знаем. Игрушка принадлежала еще матери Джоанны. Его зовут Руперт. Он очень старенький. Играй с ним, пожалуйста, аккуратно.

Элис огляделась, заметила, как тесно в комнате, и вторая кровать в ней лишняя.

– Вы уступили нам свою комнату, мисс Кинг, – сказала Элис. – Извините, что пришлось вас стеснить. Я говорила Филипу, что мы прекрасно устроимся в гостинице, но он настоял, чтобы мы остановились здесь.

– Не беспокойтесь, – успокоила ее Сара. – Я прекрасно посплю в комнате Бет. Никакого неудобства в этом нет. И называйте меня, пожалуйста, Сара.

Элис посмотрела на нее нерешительно. Сара с удивлением подумала, что Элис казалась маленькой даже рядом со столбиками кровати. На вид Сара дала ей лет двадцать пять, акцент выдавал в ней англичанку, что несколько удивило Сару.

– Меня все это немного сбивает с толку, – призналась Элис, сконфуженно улыбаясь. Мы с Филипом все время в разъездах. Из Англии мы переехали жить в Америку. А когда уезжали из Америки сюда на выставку, мне казалось, что это не надолго. Я скучаю по семье. Все они в Англии, и я в разлуке с ними уже очень давно.

Элис посмотрела на сына, который озадаченно вертел в руках Руперта и все не мог решить, где у него верх, а где низ. Дэниел от своих стараний даже весь взмок, так что черные кудряшки приклеились ко лбу.

– Дэниел не знает настоящего дома, – тихо говорила Элис. – Мы с Филипом жили только в гостиницах, потому что его работа требует частых переездов. А потом было долгое путешествие через океан в Австралию. Пять месяцев длилась выставка. А теперь… – Она снова смущенно улыбнулась. – Но я уверена, что все наладится. Очень любезно с вашей стороны, что вы уступили нам комнату. Большое спасибо. Так приятно пожить в доме после всех этих лет скитаний по гостиницам. Дэниелу здесь понравится.

– Ему будет с кем поиграть, Бет составит ему компанию. И животные, конечно, – сказала Сара, и вдруг грусть Элис Макнил стала для нее почти ощутимой.

– Филип рассказывал мне о вас, – сказала Эллис.

Сара вышла, тихо прикрыв за собой дверь. Она старалась разобраться в своих переживаниях: внезапно нахлынувшее чувство к Филипу, встреча с его женой, жалость к мальчику, не знавшему, что такое настоящий дом.

Был поздний вечер. Джоанна и Элис сидели в гостиной с Бет и Дэниелом. Хью с Филипом отправились к реке взглянуть при лунном свете на фундамент нового дома. Занятая своим делом, Сара слышала вдали унылый вой динго. Ночь, казалось, окутывала, словно теплый бархат. Горячими выглядели даже звезды. Ярко светила луна, желтая и такая большая, что скорее походила на солнце. Сара готовила на веранде травяные сиропы. В котелке потихоньку кипели листья фенхеля, а она следила, чтобы вода не слишком выкипала, и вспоминала о том, как смотрела на Филипа через стол за ужином и наблюдала за отблесками света свечей на его лице. Влага блестела над его верхней губой, и ее завораживал этот блеск. Она ловила себя на том, что зачарованно смотрит ему в рот и ловит каждое слово. Когда в разговор включались другие, ей казалось, что на ней останавливался взгляд Филипа. Видела ли она на самом деле безмолвное обращение в его глазах? Она упрекала себя за слишком живое воображение.

Сара говорила себе, что ей только кажется, что Филип смотрит на нее чаще, чем на других, когда обращается ко всем присутствующим, рассказывая об Америке, или о выставке, или когда делился своими новыми идеями о строящемся доме. Может быть, это она сама не сводила с него глаз? На других она почти не смотрела. Разве вспомнила бы она, во что были одеты за ужином Джоанна и Элис? Есть она не могла. Слушая тихий голос Элис, когда она рассказывала об их плавании через океан из Сан-Франциско, Сара сидела, уставясь в свой бокал. Она чувствовала тепло его смеха, заполнявшего комнату, слышала, как он творил жене «дорогая». После ужина, когда все перешли в гостиную, Сара нашла предлог, чтобы не идти вместе со всеми. Она сказала, что ей надо следить за фенхелем, потому что он потеряет свойства, если переварится.

Оторвавшись от работы, Сара посмотрела в окно на залитые лунным светом равнины, и ей стало ясно, что пребывание в доме Филипа обещало много тревог. Она услышала легкий шум и, обернувшись, увидела, как он появился из-за деревьев.

– Привет! – сказал он, подходя к открытой двери. – Я искал Джоанну. Элис ушла спать, и Хью подумал, что Джоанна где-нибудь здесь. У меня возникли кое-какие трудности, и Джоанна, по словам Хью, могла бы мне помочь.

– Джоанна, наверное, читает Бет книжку. Может быть, я могла бы справиться?

– Мне кажется, здесь ничего серьезного, – смущенно говорил он, закатывая рукав.

Когда он вышел на свет, она увидела яркую сыпь, покрывавшую его предплечье.

– У вас какое-то раздражение, – заключила Сара. – Но не помню, чтобы такое с вами случалось в прошлый раз, когда вы были у нас.

– Что верно, то верно. Но, кажется, я догадываюсь, в чем причина. Дома у меня тоже выступала сыпь. Джоанна случайно не посадила у реки тополя? Я их сразу чувствую.

– Несколько лет назад нам привезли из Америки деревья разных пород, и тополя в том числе. Сейчас я вам помогу.

– У меня это на обеих руках, – закатывая второй рукав, посетовал Филип, усаживаясь на один из табуретов рядом с рабочим столом. – А жжет, как огнем.

Он обвел взглядом стеклянную веранду, которую днем заливал солнечный свет. Растения занимали ее почти целиком: они были в горшках, на полу, свисали с потолка, в ящиках зеленела рассада, подносы занимали листья и стебли, разложенные для просушки. Рабочий стол был сплошь заставлен бутылками, пузырьками и кувшинами, пахло смесью фенхеля с медом. Но в центре его внимания находилась Сара, вызвавшая в нем такой внезапный прилив чувств, когда они встретились на выставке, и с тех пор он не переставал думать о ней.

– Ну, сейчас это поможет, – она вернулась к нему с кувшинчиком и, откупорив его, зачерпнула немного на пальцы густоватой массы. А затем осторожно нанесла ее на воспаленные места.

– Что это? – поинтересовался Филип, следя за медленным движением ее руки по своему предплечью. Он отмечал контраст ее оливковой кожи с белизной манжеты, чувствовал, как она близко, ловил тонкий аромат ее духов.

– Это календула, – пояснила она. – Сыпь она не вылечит, но снимет зуд. А чтобы избавиться от сыпи, вам надо держаться подальше от тополей.

– Какая жаркая ночь сегодня, – помолчав, сказал он.

– Боюсь, что это разгар осенней засухи.

– В Америке май не осенний месяц, а весенний. В прошлый свой приезд я никак не мог привыкнуть, что здесь времена года наоборот. И я сделал еще одно наблюдение. Знаешь, Сара, вода здесь течет в противоположном направлении, по сравнению с Северным полушарием. К такому сложно привыкнуть.

Она улыбнулась.

– Ну, вот, на время вам станет легче. Возьмите кувшинчик и смазывайте руки этой мазью, если сыпь станет ярче или будет очень болезненной.

Филип опустил рукава, а Сара вернулась к столу проверить готовность фенхеля. Пора было добавить мед и остудить смесь.

– Приятно снова увидеть тебя, Сара, – сказал он. – По правде говоря, я не ожидал, что ты по-прежнему живешь в «Меринде». Я думал, ты давно замужем, уехала куда-нибудь.

– Нет, я не замужем, – ответила она тихо.

Он хотел спросить, почему, но вовремя понял, что вопрос неуместен. В Америке таких, как Сара, называли полукровками или метисами. В названии приятного было мало. Он подозревал, что в австралийском обществе жили те же предрассудки, что и в американском.

– Ты по-прежнему знаешь, что будет?

– Что вы имеете в виду? – в ее глазах отразилось недоумение.

– Помню, у тебя появлялись предчувствия, ты обладала способностью к ясновидению. Помнишь, ту грозовую ночь, когда Хью потерял так много овец? Ты знала, что должно произойти что-то плохое. Ты и теперь чувствуешь такие вещи?

– Иногда, но не часто, – улыбнулась она.

Сара снова занялась сиропом из фенхеля. Она сняла с полки над столом несколько глиняных кувшинчиков, поставила в ряд и налила в каждый понемногу сиропа.

– И как вы его используете? – полюбопытствовал Филип.

– Этот сироп налаживает пищеварение, а еще он – хорошее мочегонное средство.

Они снова помолчали. Филип посмотрел на кувшинчик в своих руках. Тяжелый и гладкий, он был сделан из непрозрачного пурпурного стекла и закрыт массивной круглой пробкой. На прилепленной сбоку этикетке значилось: «Мазь календулы, февраль 1880 год».

– Элис славная, – сказала Сара, закончив разливать сироп. – Как вы познакомились?

– Я путешествовал по Англии, и нас познакомил общий друг.

– Вы много путешествуете?

– Да. Думаю, я по натуре неугомонный странник. Она отвлеклась от своего занятия и посмотрела на него.

– Помню, вы искали ответы, когда в прошлый раз были здесь. Вы все еще их ищете?

– Не знаю, Сара, существуют ли ответы. Я работаю, и это мое основное занятие.

– Строите дома другим людям и не имеете своего.

Он смотрел на ее высокие скулы, пухлые губы, выбившиеся из прически прядки волос, ласкавшие обнаженную шею. И его потрясла первозданная сила ее чувственности, лишь слегка смягченная тщательно привитой утонченностью, нашедшей отражение в крошечных жемчужных каплях сережек, скромной камее у ворота и черепаховых гребнях, поддерживавших ее густые каштановые волосы, уложенные в высокую прическу.

– Знаете, Филип, – сказала она, закупоривая кувшинчики, – если бы вы были аборигеном, я бы сказала, что вы много кочуете, следуя за своей песенной линией.

– Следуя за ней, а может быть, в поисках ее? Сара, а может песенная линия тянуться вокруг всей Земли?

– Может. Но когда-нибудь, где-нибудь она должна закончиться. Точно так же, как были Мечтания начала, так же есть и завершающие Мечтания.

– Знаю, имя им рождение и смерть. Возможно, моя жизнь и есть моя песенная линия, и я не знаю, куда она меня ведет.

– Вы постриглись, – улыбнулась она. Он коснулся рукой затылка.

– Да, пару лет назад. Элис не нравились длинные волосы. А мне такая прическа напоминала о том времени, когда я жил у индейцев навахо. Иногда я думаю, что это был самый счастливый период моей жизни, – признался он. – И еще полгода, прожитые здесь.

Снаружи к окну над столом подлетела большая ночная бабочка и стала отчаянно бить крыльями о стекло, стремясь пробиться в комнату, к свету. Сара смотрела на нее и чувствовала, что Филип рядом, и его взгляд устремлен на нее. Что-то начиналось между ними, она знала, что он также это чувствует, и сознавала, что они вдвоем боятся этого.

– Расскажите мне о своей книге, – попросила Сара.

– Я хочу сделать зарисовки австралийских загородных домов, и мне бы хотелось этим заняться как можно скорее. Я хочу проехаться по району и выбрать наиболее характерные примеры архитектуры Австралии. Может быть, ты могла бы помочь мне в моих поисках?

– Завтра я уезжаю с Джоанной в Новый Южный Уэльс. Нас пригласили в одну из миссий.

– А после, когда вернешься?

– Может быть, – ответила она, заметив, что бабочка улетела.

Джоанна металась во сне. «Где мы, мама? Почему мы здесь?»

Издалека донесся голос леди Эмили: «Тише, детка. Мы пережидаем». «Кого пережидаем, мама?» «Собак».

– Нет! – крикнула Джоанна и села в постели.

– Джоанна, что с тобой? – спросил разбуженный ее криком Хью. – Тебе опять снился страшный сон?

– Это был ужас, – ее так трясло, что она с трудом могла говорить. – И совсем… как наяву.

– Давай, я принесу тебе молока. Мы посидим с тобой, поговорим.

Она коснулась его щеки, почувствовала отросшую щетину. Хью поздно лег, и ему предстояло рано вставать и ехать на дальние пастбища, чтобы проверить, хватает ли там овцам воды.

– Не беспокойся, ничего не нужно. Я посижу немного и почитаю.

Она надела халат, вышла из комнаты, стараясь не шуметь, и тихонько прикрыла за собой дверь. В гостиной она зажгла лампу, уселась в одно из кресел и, откинув голову на спинку, закрыла глаза. Ни одно из лекарств не могло ей помочь. Боль не имела физической природы, и только усилие воли способно было подавить тупую боль – спутницу кошмаров. Если бы ей только удалось прекратить ли сны. Она захватила с собой дневник матери и начала листать страницы, прочитанные много раз. Она обращалась к ним снова и снова с надеждой найти какую-нибудь подсказку, ускользнувшую от нее раньше. Уютно тикали часы на камине, в кустах за домом что-то зашуршало. На подоконник присела ночная птица и тут же улетела, еле слышно хлопая крыльями. Медленно листая страницы, Джоанна дошла до конца записей, сделанных матерью. Дальше уже она вела свой рассказ о первых днях в «Меринде», о тревогах об Адаме, о ростках любви к Хью. Она дошла до записи о том дне, когда Сара привела ее к реке и рассказала о Мечтаниях Кенгуру. «Сара сказала мне, что я следую песенной линии и песнями творю, – писала она почти девять лет назад. – Что она имела в виду? В чем состоит это творение?»

Вдруг ей вспомнилось, что Сара давно назвала дневник своего рода песенной линией. «Если этот дневник моя песенная линия, – размышляла она, – тогда, делая в нем записи, я и совершаю творение. Может быть, об этом и говорила Сара? А если так, то это песенная линия моя и моей матери тоже, потому что раньше дневник принадлежал ей. Но я продолжаю его и теперь мучаюсь от тех же кошмаров, что и она, и переживаю такой же страх и ужас, что не отпускал ее в последние дни жизни. Песенные линии, – устало думала Джоанна. – Змеи-Радуги и дикие собаки. Что все это значит?» Это все надоело и в то же время владело ее умом. А если найти способ изменить песенную линию? Ей совсем не хотелось повторять судьбу матери и передавать ее Бет.

Джоанна отложила дневник и прошла к маленькому письменному столу. Она зажгла лампу, достала лист бумаги и решительно начала писать: «Дорогая тетя Миллисент, уже много раз обращалась я к вам с просьбой прояснить некоторые моменты в жизни моей матери, но старалась не быть назойливой из уважения к горю, которое, как вы писали, вас снова заставили бы пережить воспоминания – горе от потери сестры. Но теперь я вынуждена проявить настойчивость. Меня начинает мучить некий недуг, от которого страдала мать на протяжении нескольких месяцев, предшествовавших ее кончине. Как и ее, меня преследуют страшные сны и головные боли, а также нарастающее чувство страха. Жизненно важно для меня установить причину этого, которая, по моему мнению, таится в детстве матери, и только вы можете сообщить мне нужные подробности. Тетя Миллисент, ради моего блага и блага моей дочери, которой, как я боюсь, грозит такое же наследство, умоляю вас рассказать мне, что вам известно насчет обстоятельств возвращения моей матери из Австралии. Есть ли в них что-либо, что мне следует знать?»

Кучер оставался неумолим:

– Извините, миссис. Я не вожу черных. Мне надо думать о других пассажирах. Они заплатили деньги. У них есть права.

Джоанна не верила своим ушам. Приехать в такую даль, провести в дороге столько часов, и когда Карра-Карра уже почти рядом, кучер дилижанса отказывался наотрез везти Сару, потому что она аборигенка.

– Неужели вы говорите серьезно? Как вы можете оставить нас здесь?

– Поймите, миссис, – понизил он голос. – Я ничего не имею против черных. Будь моя воля, я бы ее взял. Но другие пассажиры…

Две женщины и трое мужчин, сидевшие в экипаже, приехали на том же поезде, что и Джоанна с Сарой, и сейчас намеренно отводила глаза.

– И что же нам, по-вашему, делать? – спросила Джоанна у кучера. – Здесь же ничего нет! – Остановку представлял маленький сарайчик, и других строений поблизости не было. В нескольких шагах от железнодорожного полотна стоял стеной густой лес. Для тех, кто не ехал в Сидней, железнодорожное путешествие заканчивалось здесь. А кому надо было в другие города и селения, высаживались и дальше добирались в дилижансе.

– Простите, миссис, но компания установила такие правила. Никаких аборигенов, – извиняющимся тоном проговорил возница, забираясь на свое место.

– Пожалуйста, Джоанна, поезжай с ним, – посоветовала Сара. – А я подожду тебя здесь.

– Но Сара, я, возможно, заночую в миссии. А где будешь ночевать ты? В этом сарае? – она повернулась к кучеру. – Но скажите нам хотя бы, далеко ли отсюда до миссии Карра-Карра?

– Десять миль по дороге. Но она все время идет в гору. Да и дождь собирается. Может быть, вам сделать так, как советует девушка, и поехать со мной?

– С вами ехать я не собираюсь ни за что. И можете не сомневаться, что я напишу на вашу компанию жалобу.

– Воля ваша, – сказал он и щелкнул вожжами. Экипаж затарахтел по дороге и вскоре исчез из виду за высокой стеной сосен. Джоанна почувствовала, что дождь не за горами. В то время как равнины на западе изнывали от засухи, здесь, у границы Нового Южного Уэльса, среди гор, радующих глаз пышным зеленым убранством, небольшие дожди не были редкостью.

– Ну, Сара, надо и нам поторапливаться, – поднимая свой саквояж, сказала Джоанна.

Бодрящий горный воздух придавал им сил, пьянил аромат хвои и запах суглинистой почвы. Они шли по лесной дороге, и Джоанна чувствовала растущее волнение. Неужели после стольких лет она нашла Карра-Карра? Есть ли поблизости речушка под названием Боуманз-Крик? И другое место, именуемое Дурребар? Может быть, она с Сарой идут по земле, указанной в документе и принадлежащей ей?

Джоанна написала письмо главе миссии Уильяму Робертсону с вопросом, известно ли ему что-либо о ее деде с бабушкой, но он отделался скупым посланием делового человека: «Не знаю, что вам рассказать, миссис Уэстбрук. Но если вы решите посетить нас, мы обещаем вам наше скромное гостеприимство».

Как только принимался идти дождь, Джоанна с Сарой находили убежище под деревьями. Их шерстяные пальто отяжелели от влаги, и на ботинки налипла грязь. Но это не испортило их приподнятого настроения, и унывать они не собирались. Джоанну не покидало волнение с того самого момента, как она прочитала захваченный Адамом на выставке рекламный листок. И вот она наконец здесь, в горах, совсем близко от места, где, возможно, родилась ее мать. Они устало брели по дороге, вслушиваясь в лесную тишину. Время от времени пролетавший между деревьями попугай мелькал голубым и красным оперением. Из глубины леса доносились звериные голоса, вокруг в изобилии росли невиданные цветы. Непривычные к высокогорью, они начали уставать, давал о себе знать и постоянный подъем. Приходилось часто останавливаться, чтобы взять в другую руку саквояжи и перевести дух.

Джоанна забеспокоилась. Много ли они прошли? Далеко ли еще до миссии? Определить время мешали затянувшие небо облака. Но вот за поворотом дороги их глазам представилась необычная картина. Впереди путь заслоняла воловья упряжка. Двенадцать могучих, запряженных парами животных, тащили громадную подводу, груженную бревнами. Управлял упряжкой погонщик, который стоял на подводе, ругал волов и хлестал их по бокам длинным кнутом. В своих балладах Хью описывал воловьи упряжки и погонщиков в красочных нарядах, бывших в большинстве своем ссыльными. Во времена его юности, когда эти края только начали заселяться, воловьи упряжки были частым зрелищем, но теперь они исчезали из-за медлительности и дороговизны содержания. На смену воловьим пришли упряжки конные, а также железные дороги. Чтобы сохранить о них память, Хью написал балладу «Погонщики волов», пользовавшуюся большой популярностью.

Однако Джоанна с Сарой засмотрелись не на воловью упряжку, а на дилижанс, стоявший за ней и оказавшийся в ловушке. Пассажиры с громкими жалобами высовывались из экипажа, а кучер кричал на погонщика, но тот и ухом не вел. Джоанна с Сарой обошли их, чувствуя себя очень маленькими рядом с чудовищной величины подводой и ее поклажей. Невероятно медленно, со скрипом, тащилась она по дороге, меся грязь огромными колесами. Животные, напрягаясь, натягивали упряжь. Погонщик заулыбался и приветливо помахал рукой. Джоанна помахала в ответ и крикнула:

– Вы не знаете, далеко до миссии Карра-Карра?

– Восемь миль. Идите по дороге и увидите, – ответил он. Восемь миль! Значит, они одолели только две. А им путь показался таким долгим. Они побрели дальше по грязи мимо волов, моля Бога, чтобы дождь перестал.

– Может быть, нам встретится усадьба, – сказала Джоанна, пройдя еще несколько шагов. И тут она увидела ехавшую навстречу повозку.

– Эй, – крикнул возница, останавливаясь. – Вы миссис Уэстбрук? Я Уильям Робертсон, управляющий из Карра-Карра. Я решил отправиться на поиски, потому что экипаж не прибыл, а времени уже немало, – помогая им усесться, объяснил он. – Случается, упряжки загораживают дорогу. И проходят часы, пока экипаж доберется до первой остановки.

Робертсон развернул повозку, и они продолжили путь. Джоанна с Сарой оглянулись. Красный от злости кучер ругал погонщика волов, на чем свет стоит, а пассажиры с унылыми лицами сидели в застрявшем экипаже. В считанные минуты все они остались далеко позади.

У шотландца Робертсона была длинная рыжая шевелюра и густая тоже рыжая борода. Джоанна удивилась, узнав, что он священник, поскольку по одежде его можно было скорее принять за лесоруба.

– Вы не представляете, миссис Уэстбрук, как я был рад вашему письму, – признался он. – Нашу миссию не балуют вниманием. Вы спрашивали о чете Мейкпис. В наших архивах нет упоминания о них. Но первые управляющие вели записи без особого старания. Я подумал, что вам стоит побеседовать с нашими старожилами, и, может быть, они что-либо вспомнят.

– А давно существует ваша миссия, мистер Робертсон? – спросила Джоанна, с нетерпением ожидая, когда перед ними появится Карра-Карра.

– Да, ей очень много лет. Она одна из первых миссий в колониях.

– А почему ей грозит закрытие? – Джоанна чувствовала, как ее волнение растет.

Робертсон помрачнел.

– Правительство передало эту землю аборигенам, поскольку считало, что она не представляет ценности. Но с тех пор белые поселенцы подходили все ближе и ближе, и потребность в древесине выросла. Особенно теперь, когда так развернулось строительство.

Джоанна с Сарой собственными глазами наблюдали этот строительный бум. Когда их поезд шел через Мельбурн, они видели участки на окраинах, где быстрыми темпами шло строительство, чтобы удовлетворить потребности растущего населения. И позднее, когда поезд вез их на север к Новому Южному Уэльсу, на мили вокруг были видны вырубленные леса, от которых остались одни лишь пни.

– Это богатый лесом район, миссис Уэстбрук, – сказал Робертсон. – Многим хотелось бы прибрать его к рукам, поэтому они оказывают на Совет давление, чтобы выселить отсюда аборигенов.

– Что это за Совет?

– Называется он Совет по защите прав аборигенов, но уверяю вас, что занимается он всем, чем угодно, только не своими прямыми обязанностями.

– Но как может правительство выселить ваших людей? У них есть на это законное право?

– Может, если дело представят так, что переселение в интересах аборигенов. В качестве предлога они используют высокий уровень заболевания туберкулезом. Они заявляют, что болезнь вызывают здешний холод и сырость. И поэтому ради здоровья аборигенов надо переселить их в места, где климат теплее и суше. Вот что говорит Совет! Но здесь дом этих людей. Это земля их предков.

– Мистер Робертсон, давно было научно доказано, что вызывает туберкулез не холод и сырость, а особый микроб. Совет не может этого не знать.

– Они все прекрасно знают, потому что я им все доложил. Но они не хотят признавать новое и держатся за старые представления. Они даже заручились поддержкой уважаемых врачей в Мельбурне.

Неожиданно пришел конец пути. Робертсон свернул с дороги, и Джоанна впилась взглядом в арку входа, где на необструганной древесине были вырезаны слова: «Миссия аборигенов Карра-Карра». Она с интересом осматривалась, отмечая все: и деревья, и серое небо, и каменные постройки, свиней и кур, расхаживавших по двору. Она пыталась представить, какая картина предстала много лет назад перед глазами ее бабушки, когда здесь, возможно, не было ничего, кроме грубых жилищ аборигенов. В бодрящем воздухе она пыталась уловить тот пыл и веру, что принес когда-то в этот лес Джон Мейкпис, пришедший сюда в поисках второго рая. А еще она думала о темнокожей женщине Ринадине, которая осталась в памяти леди Эмили, и, кто знает, может быть, еще была жива она или ее потомки.

– Сначала я напою вас чаем, а потом познакомлю с миссией, – наметил план действия Робертсон.

Резиденция управляющего представляла собой небольшой каменный домик, состоящий из двух комнат и веранды. Чай в гостиной Робертсона подавала гостям метиска Нелли, то и дело с любопытством поглядывавшая на Сару.

– А теперь, миссис Уэстбрук, расскажите, чем заинтересовала вас Карра-Карра?

Джоанна поведала ему о Джоне и Нейоми Мейкпис, о необъяснимом отъезде своей матери из Австралии и своих собственных поисках. Но когда она закончила, мистер Робертсон воскликнул:

– Едва ли это то самое место!

– Почему?

– По той причине, что миссии не существовало до 1860 года.

Джоанна с Сарой переглянулись.

– Но вы же сами говорили, что миссия очень старая!

– Да, но старая относительно. Для колоний, которым нет еще и столетия, двадцать лет большой срок. Кроме того, изначально название миссии было не Карра-Карра. До того, как год назад я приехал сюда, это место называлось «Приют Святого Иосифа для аборигенов».

– Ясно, – сказала Джоанна. – Понимаю теперь, почему я не могла отыскать это место на карте.

– Прежнее название показалось мне не подходящим для дома, где живут аборигены. Поэтому я предложил им подобрать название самим. Они устроили совет и остановили выбор на Карра-Карра. Так называется цветок, растущий здесь повсюду. Вы его не могли не видеть: он по форме напоминает воронку и лепестки у него белые и бледно-лиловые.

Джоанна испытала глубочайшее разочарование. Она не знала даже, что сказать.

– Мне жаль, миссис Уэстбрук, – посочувствовал Робертсон. – Мне бы искренне хотелось, чтобы это было то место, что вы ищете.

– А не знаете ли вы, имеет ли слово Карра-Карра одно и то же значение у аборигенов всех племен?

– Считается, миссис Уэстбрук, что у аборигенов континента существует более двух сотен разных языков. Слово на одном наречии может означать совсем не то, что на другом.

– Понятно, – ответила она.

– Вы по-прежнему хотите осмотреть миссию? Сначала Джоанну с Сарой провели в часовню, и они помолились в ней вместе с мистером Робертсоном. Затем они прошлись по основной территории, где находились жилые дома, здания общественного пользования и загоны для домашнего скота. Она увидели, как местные женщины плетут корзины теми же способами, что и их предки. Робертсон объяснил, что за нужным сортом тростника они ходят очень далеко. Тростник расщепляют, полученные полоски связывают и несколько часов вымачивают в воде, после чего сушат до готовности. Такие корзины пользуются большим спросом в близлежащих городах.

В миссии выделывают шкуры опоссумов, из которых потом изготавливают коврики на продажу. Им показали, как ухаживают за огородом и убирают овощи, как доят коров. В начальной школе они слушали, как дети заучивают уроки. Везде, где появлялись Джоанна с Сарой, их встречали приветливо и с улыбками. Бросилась в глаза разница между этими людьми и обитателями миссии в Западном районе, где ребенком жила Сара. В Карра-Карра люди держались гордо, не гак, как в других местах. Аборигены Симмза были по-рабски покорны, а людей Робертсона отличало чувство собственного достоинства.

– Мы, миссис Уэстбрук, достигли полной экономической самостоятельности, – похвалился Робертсон. – Миссия больше не получает помощи от властей. Мы выращиваем для себя пшеницу, хмель и овощи, изготавливаем корзины и коврики, на которые есть постоянный спрос. У нас семьдесят голов крупного рогатого скота, пятнадцать дойных коров и достаточно свиней, чтобы обеспечить обитателей беконом на годы. В других миссиях управляющие считают, что к аборигенам надо относиться, как к малым детям, то есть постоянно направлять и поучать. А по моему мнению, для аборигенов лучше, если предоставить им возможность управлять самим. Если лишить их инициативы, они утрачивают чувство своей значимости.

Джоанна вспомнила свои поездки в миссию Западного района, главой которой оставался преподобный Симмз. У аборигенов под его началом вид был подавленный, и часто они не подчинялись дисциплине, нарушали порядок. Симмз в ответ усиливал режим, но Джоанна считала, что этим он только вредил делу.

– Ваши люди здесь счастливы? – спросила она.

– Они вполне довольны, миссис Уэстбрук. Конечно, большинство из них метисы, и в таком месте, как здесь, они чувствуют себя увереннее и спокойнее. В обществе им пришлось бы жить обособленно, потому что их отказываются принимать как белые, так и темнокожие. – Он бросил быстрый взгляд на Сару в красивом дорожном костюме из бархата, в шляпе с перьями и золотым крестиком на шее. – У нас очень мало чистокровных аборигенов, это уже старики.

Джоанна вспомнила о своем последнем визите в миссию Западного района, и как обходила ее вместе с преподобным Симмзом. Все были хорошо одеты и накормлены; они улыбались и с гордостью показывали сделанные ими корзины и коврики. Но Джоанна чувствовала за всем этим некую растерянность. Она заглядывала в аккуратные маленькие домики, ее знакомили с Мэри, Джозефом, Агатой. Ее приветствовали улыбающиеся мамаши, одетые по-европейски, и важные старые джентльмены в сюртуках и брюках. Но ее не покидало чувство беспокойства. Что-то во всем этом было не так. Среди довольства и очевидного процветания Джоанна улавливала ощущение потери. У нее сложилось впечатление, что люди у преподобного Симмза не живут полной жизнью, а отбывают положенное им на этом свете время.

Они поравнялись с домом, обшитым досками, и Джоанна поинтересовалась:

– Мне кажется, я слышу пение, мистер Робертсон?

– Вы не ошиблись, – ответил он. – Это наша больница. Там лежит женщина, она тяжело больна. Родственницы пытаются ее вылечить и поют исцеляющую песню.

– А что с ней такое?

– Прошлой ночью у нее обнаружились вдруг сильные боли в животе. Женщины поют уже довольно долго.

– И это все, что они могут для нее сделать?

– Они натирали ее жиром эму и золой, опоясывали волосяным поясом. Но главная часть их лечения – это пение.

– Ее следовало бы показать врачу.

– От этого мало толку, миссис Уэстбрук. Местный врач уже приезжал и сказал, что ничем помочь не может. У ее болезни нет физической основы. Насколько мне известно, она сбежала с чужим мужем. Они добрались до ближайшего города, где он ее бросил. Когда она вернулась, та, другая женщина, «пропела» ее. Как я понимаю, это означает, что на нее было наложено особого рода заклинание.

– Вы хотите сказать, это была песня-отрава? – Джоанна пристально посмотрела на него.

– Да. Вы, я вижу, наслышаны о таких вещах.

– А помочь ей как-нибудь можно?

– Ее родственницы стараются выгнать отраву, передавая ей через свою песню целительную силу. Лекарства белых здесь бессильны, может быть, имела бы силу их воля. Все дело в вере.

– А они не будут возражать, если я ее осмотрю? Я немного разбираюсь во врачевании.

– Нет, миссис Уэстбрук, возражать они не станут, а будут только благодарны за ваше желание помочь. Вы входите, а я подожду здесь. Мне запрещено входить, когда женщины исполняют один из своих обрядов.

Джоанна с Сарой переступили порог и оказались в длинной комнате, где стояло восемь кроватей, несколько стульев и столов. Семь постелей были свободны и аккуратно застелены, а на восьмой лежала женщина с закрытыми глазами. И ее тяжелое состояние заметить было не трудно. Она стонала, и голова ее металась по подушке. Женщины танцевали вокруг кровати, сложенные пригоршнями руки они держали обращенными от себя и делали ими движения в стороны и над лежащей на спине женщиной. Вдруг одна из танцующих заметила Джоанну и Сару. Она перестали петь, а за ней умолкли остальные и вопросительно уставились на вошедших.

– Здравствуйте, – поздоровалась Джоанна. – Извините, что прерываю вас, но можно мне ее осмотреть? Может быть, мне удастся ей помочь?

Она ожидала, что встретит возражение или, возможно, недовольство, но женщины, робко улыбаясь, жестами пригласили ее подойти к кровати. Джоанна присела на постель и осмотрела больную: проверила возможные признаки и симптомы. Хотя характер заболевания не поддавался определению, она видела в глазах женщин обреченность и покорность судьбе. Затем Джоанна заметила на столе маленькие пакетики с порошками и надписями: «имбирь» и «тысячелистник», а также пузырек с ивовым экстрактом и горчичную припарку. Все эти средства она бы тоже прописала, а оставил их, несомненно, местный врач. Но было очевидно, что облегчения они не принесли.

Женщины с надеждой ловили ее взгляд, когда Джоанна поднялась с кровати, но она могла лишь сказать:

– Сожалею.

Они возобновили пение и необычный танец вокруг постели больной, а Джоанна с Сарой направились к выходу.

– Смогут ли они ей помочь, хотелось бы знать, – сказала Джоанна.

– Мне не знаком этот ритуал, – призналась Сара. – Я не знаю, как помочь человеку, которого «пропели».

– Возможно, ритуал может быть любым, – предположила Джоанна. – Главное, человек должен поверить в исцеляющую силу пения и слов. Мне бы хотелось также верить в их силу, как верят эти женщины. Я бы хотела сочинить свою песню и убедить себя, что смогу с ее помощью изгнать зло. Возможно, оно бы на самом деле ушло. И, может быть, мне перестали бы сниться кошмары, и сердце у меня не сжималось от страха, когда я смотрю на Бет.

Они вышли во двор, где их дожидался Робертсон, Джоанна сказала, что в некоторых других миссиях подобные ритуалы проводить запрещается.

– Грустно, что эти люди теряют свою культуру, – сказал ей в ответ Робертсон. – Аборигенов лишили многих заветных мест. Навсегда потеряны для них сотни, а возможно, и тысячи священных источников и пещер. И потеря эта, должен сказать, не только касается их верований. Надо иметь в виду, что аборигены никогда не вели запись своей истории. Свидетельства о предыдущих поколениях существуют в священных вехах, расположенных вдоль песенных линий. Проходя по древним тропам, аборигены повторяли старые рассказы. Но они быстро теряют память предков, отрезанные от своих песенных линий. Лишать аборигенов их священных мест то же самое, что сжигать библиотеки! Я всегда высказывал свое возмущение по этому поводу.

– Вашим людям, как видно, здесь хорошо, – сказала Джоанна по пути к дому Робертсона.

– К несчастью, миссис Уэстбрук, есть и такие, кто предпочитают сбегать.

– И куда же они бегут?

– Большей частью в города и поселки. Пристрастившись к спиртному и табаку, они направляются туда, где все это можно найти. Но есть и такие, которые бегут во внутренние районы, где надеются найти прежний образ жизни и куда не добрались пока белые люди.

– И много внутри континента живущих по старинке?

– Никто этого не знает. В Австралии еще остаются неисследованные области.

«Неисследованные белыми, – думала Джоанна. – А живущим там аборигенам те края давно и хорошо известны».

Джоанне вспомнился кучер дилижанса и его пассажиры, которых не возмутили его высказывания. Пришли ей на память туземцы, встречавшиеся в Мельбурне: они пьянствовали, попрошайничали, торговали собой. Она подумала о Саре, все больше отдалявшейся от культуры своего народа. Преподобный Симмз сказал как-то Джоанне: «Мы поощряем смешанные браки среди аборигенов, чтобы лучшие качества цивилизованных белых взяли верх и рассеяли туземные черты».

– Мистер Робертсон, а нельзя ли повлиять на решения Совета по защите прав аборигенов? – спросила Джоанна, когда они вернулись в домик управляющего. – Можно убедить Совет проявлять больше интереса к защите прав этих людей?

– Я пытался, миссис Уэстбрук, но мой голос один против шести. Поэтому я и приготовил листки с обращением для выставки, чтобы привлечь внимание единомышленников, желающих помочь.

– Я хочу вам помочь, мистер Робертсон. Скажите только, что мне нужно сделать.

– Я сейчас дам вам имена членов Совета, – сказал он, направляясь к столу. – Вы можете написать им и выразить протест по поводу их решения переселить моих людей.

Пока Робертсон писал список, Джоанна рассматривала фотографию, висевшую над камином. Подпись сообщала, что это портрет Старого Вонга, последнего вождя в этой местности. В накидке из шкуры опоссума и с копьем в руке он выглядел величественно. «С какими мыслями смотрел он в объектив? – думала Джоанна. – Слышался ли ему в щелчке затвора фотоаппарата похоронный звон по своему народу?»

– Вот, пожалуйста, – подал ей список Робертсон. – Я буду благодарен вам за все, что вы сможете сделать. Может быть, вы у нас заночуете? У нас есть гостевые комнаты.

Джоанна не успела ответить, потому что в этот момент ее внимание привлекла еще одна вещь на стене. Это был документ в рамке под стеклом, пожелтевший и очень старый. Она смотрела на знакомые точки, завитки и черточки, – те самые загадочные знаки, которые она уже научилась узнавать по виду, но за многие годы понятнее они не становились.

– Мистер Робертсон, что это у вас? – сразу разволновалась Джоанна.

– Это, миссис Уэстбрук, моя радость и гордость. Это страница из сочинения Юлия Цезаря «Галльские войны». Безусловно, не оригинал, но очень удачно выполненное факсимиле. Его прислал мне один мой друг из Англии. Я в некоторой степени классик.

– Но что это за вид письма, мистер Робертсон? Как это записано?

– Этот вид скоростного письма изобрел римлянин Марк Туллий Тирон в первом веке до нашей эры. Он служил личным секретарем у Цицерона. Изобретенный им системой письма, римской стенографией, пользовались многие известные личности, в том числе Юлий Цезарь. Оно было в ходу почти на протяжении тысячи лет, но исчезло в средние века, поскольку стало восприниматься как атрибут колдовства и магии.

– Я хочу вам кое-что показать, – Джоанна извлекла из саквояжа кожаную сумку. Она вынула из нее бумаги и подала Робертсону.

– Боже мой! – ахнул он. – Да это тот же вид письма! Кто бы ни писал это, был, как и я, приверженцем классицизма.

– Вы можете их прочесть?

– Давайте посмотрим, – он достал из кармана очки и водрузил их на нос. Сдвинув кустистые рыжие брови, Робертсон погрузился в изучение текста. – К сожалению, ничего не получится, миссис Уэстбрук, – заключил он. – Мой документ на латыни, а ваши бумаги написаны по-английски.

– Но не могли бы вы их перевести?

– Я не специалист по тиронскому письму. В нем, как вы понимаете, сотни знаков.

– Неужели нельзя найти ключ к шифру?

– Мой друг, приславший мне факсимиле, знаток в этом деле; к слову сказать, он собственноручно и сделал для меня это факсимиле. Я напишу ему в Англию, объясню ваши трудности и приложу бумаги вашего деда. Как бы то ни было, Джайлз у меня в долгу.

– Мне бы не хотелось расставаться с бумагами, мистер Робертсон, – колебалась Джоанна. – Они представляют для меня большую ценность.

– Да, конечно, я понимаю. В таком случае, я попрошу Джайлза прислать мне код к тиронскому письму с указаниями, как им пользоваться. И тогда, миссис Уэстбрук, вы сами сможете перевести записи вашего деда. Как вам такое предложение?

 

21

«Одиннадцатого августа 1880 года ровно в 10 часов колония Виктория стала свидетельницей окончания целой эпохи. В это время в Мельбурне в тюрьме Пентридж был повешен известный разбойник Шеймус Лангтри, державший в страхе добропорядочных граждан и ловко уходивший из сетей, расставленных полицией. В надвинутом на глаза белом колпаке Лангтри целых четыре минуты дергался в петле, прежде чем смерть не забрала его. Этот ужасный, позорный конец разбойника означает завершение в Австралии эры беззакония».

Так начинался отчет Фрэнка Даунза о самой знаменитой в колониях казни, очевидцем которой он был. Фрэнк писал с воодушевлением, не упуская подробностей, добавляя от себя несколько цветистых фраз: «В ожидании известий у стен тюрьмы собралось пять тысяч человек. Среди них было немало женщин, оплакивавших осужденного преступника». Его конкуренты из газет «Эйдж» и «Аргус» послали репортеров за материалом о сенсационном событии, а Фрэнк решил, что эта новость достойна того, чтобы ее освещал сам владелец «Таймс».

– Ну, вот и все, – сказал один из толпы газетчиков, стоявших неподалеку от эшафота. – Думаю, что самое время подкрепиться пирогом с говядиной и почками в ресторане «У Люси». После этих повешений аппетит разгуливается.

Фрэнк бросил взгляд на часы. У него была назначена встреча за ленчем с президентом Первого мельбурнского банка. Но времени вполне хватало, чтобы отвезти материал в редакцию; он должен войти в дневной выпуск. Фрэнк был доволен получившимся репортажем и считал, что выпуск его газеты по продажам превзойдет остальные издания. Особенно если учесть, что отчет должен был появиться в сопровождении созданных воображением Айви иллюстраций, изображающих шайку Лангтри и позорную перестрелку у Гленроуан. Фрэнк не виделся с Айви две недели и вдруг подумал, что она, должно быть, скучает по нему и ей одиноко. Выходя за ворота тюрьмы и пожимая руку служащему, Фрэнк сказал себе, что обязательно должен увидеться с Айви, как бы ни складывался вечер.

Время его занимали не только газетные дела. Проснувшись однажды утром, он вдруг осознал, что ему ни много ни мало сорок три года. И этот факт заставил его призадуматься о будущем: о будущем Лизмора, «Таймс» и рода Даунз. Пора было жениться и обзаводиться семьей. Но подобная перспектива совсем его не прельщала. Он был счастлив с Айви раньше, и теперь ему было так же хорошо с ней. Если бы они могли и дальше сохранить все, как есть. Если бы он только мог жениться на ней. Но об этом не могло быть и речи. Для Фрэнка цель женитьбы состояла в рождении наследников, а он был уверен, что у Айви не может быть детей.

Стоило ему едва заметно намекнуть, что он в поисках жены, как приглашения посыпались, словно из рога изобилия: на ужин туда, на бал сюда, то на прием, то на праздник. Ему представлялось, что известие о том, что Фрэнк Даунз ищет жену, распространялось по Мельбурну, к.1к пожар в сухом лесу. Каждая мать, имеющая дочь на выданье, узнала, что на горизонте появился весьма завидный жених. Он называл это «эхом тамтама», когда его камердинер появлялся с очередным подносом, полным приглашений. Они шептались и перешептывались, устраивали заговоры, рассчитывала на удачу каждая мать, уважающая себя и умеющая распорядиться банковским счетом мужа.

И он принялся ходить по бесконечным праздникам, балам, обедам и ужинам, где надо было без конца улыбаться, пить плохое виски и проводить время в обществе невзрачных дочек и властных, дородных мамаш, которые спали и видели, как бы заполучить в зятья самого издателя «Таймс». Фрэнка суета эта утомляла, и бывали моменты, когда ему казалось, что игра не стоит свеч. Но потом он смотрел на только что возведенное десятиэтажное здание редакции, думал о растущем тираже газеты, об ухоженной усадьбе в Лизморе и пустых, нежилых комнатах особняка и говорил себе, что поступает правильно. К тому же это был его долг. Долг мужчины оставить после себя наследника.

Но, как оказалось, найти жену было делом весьма нелегким. Он не считал свои запросы непомерными. Ему нужна была жена с умом, милая, приятная, которая бы знала, как вести дела в большом доме и управляться с полным штатом прислуги, не отвлекая его по пустякам. Но пока он находил недостатки во всех молодых женщинах, с которыми успел познакомиться. В середине званого ужина он вдруг начинал думать: нет, она без меры болтлива или чересчур мала ростом, или слишком начитанная. Фрэнк пришел к выводу, что пока не определился, что именно он хочет, но точно знал, что ему не нужно, а как раз это он и встречал в гостиных Мельбурна. Поток приглашений не иссякал. Он не мог не признать, что такая суета в какой-то степени льстила его мужскому самолюбию. Однако Фрэнк не питал никаких иллюзий на этот счет, хорошо понимая, что такое внезапное влечение к нему незамужних женщин Мельбурна вызвано отнюдь не их пылкими чувствами. Он выглядел на все свои сорок три года, стал внешне еще солиднее, чем раньше, отрастил брюшко, и шевелюра у него начала заметно редеть. Фрэнк знал, что их интересовало. И мужчины и женщины, все, у кого хватало ума, хотели и стремились к одному и тому же: деньгам и власти. А Фрэнк Даунз обладал тем и другим.

Фрэнк шел по Коллинз-стрит среди многочисленных мельбурнцев, не обращавших, казалось, внимания на августовский холод, и настроение у него постепенно поднималось. Владелец «Мельбурн таймс» пребывал в хорошем расположении духа, несмотря на затянувшие небо грузные черные тучи. Дела шли очень неплохо и в газете, и в Лизморе. Неуклонно рос тираж «Таймс», как никогда высокие доходы принесла продажа шерсти и ланолина. А еще у него была Айви. И по этой причине, как полагал Фрэнк, ему казалось, что в других женщинах чего-то недостает. Айви очень подходила ему, любящая и преданная, она охотно поддерживала разговор обо всем, что творится в мире, была всегда готова посмеяться вместе с ним, а иногда даже журила его. Ему нравилась ее склонность к независимости и манера высказывать свое мнение. Близость доставляла ей удовольствие, и она редко отказывала ему.

Фрэнк задержался у края тротуара, ожидая момента, чтобы перейти улицу, и тут его внимание привлек крупный заголовок в «Аргусе» – конкурентке «Таймс»: «Имеется свидетельство: белый человек нашел приют у аборигенов». Фрэнк купил газету и быстро пробежал глазами заметку о том, как во время путешествия по Большой пустыне в Западной Австралии исследователи нашли скалу с выбитыми на ней буквами С, У и датой 14 января 1848 года. В статье говорилось о том, что, как было известно, человек по имени Сэм Уэйнрайт и четыре его спутника в 1848 году отважились отправиться в Большую пустыню с измерением пересечь Австралию и пройти из Перта в Сидней. С тех пор о них не было никаких известий. Но скала с надписью находилась неподалеку от поселения аборигенов, и они рассказали путешественникам, что с ними пятнадцать лет до самой своей смерти жил белый человек. Обычно такие увлекательные сообщения публиковались в «Таймс». И Фрэнку не понравилось, что «Аргус» его обошел. Он сказал себе, что обязательно поручит своему репортеру Эрику Грэхему узнать, нет ли еще каких-либо интересных фактов, касающихся этой истории.

Фрэнк поспешил через улицу, думая о недавней поездке Джоанны Уэстбрук в Новый Южный Уэльс в миссию Карра-Карра. Глава миссии обещал ей раздобыть код к стенографическому письму, использованному ее дедом, и Фрэнк возлагал на этот перевод большие надежды. Вся на история обещала сенсацию. Фрэнк не мог дождаться расшифровки этих загадочных записей. У него уже стоял перед глазами броский заголовок: «Белую женщину настигло проклятие аборигенов спустя тридцать семь лет».

Мимо промчался экипаж, и веер грязных брызг полетел в разные стороны из-под проехавшихся по луже колес. Фрэнк отскочил назад, проклиная неприятности, преподносимые мульбурнскими зимами. Но, отряхивая забрызганные брюки, он подумал о том, что лето также радостями особенно не жаловало, если не огорчало еще больше полчищами мух, вспышками заболеваний и пылью немощеных дорог. В летнее время легко можно было отличить мельнбурнских нуворишей, сидевших лицом по ходу движения, кашлявших от пыли, в то время как умудренный опытом народ ездил «спиной к лошадям».

На входе в здание редакции «Таймс» Фрэнк размышлял о том, что «Аргус» не так уж и намного его обскакал. Рисунки Айви продолжали повышать тираж, и хотя «Аргус» и «Эйдж» последовали его примеру с рисунками, но им было далеко до меткости работ Айви. Всех страшно занимало, кто автор этих замечательных зарисовок. Но Фрэнк не раскрывал имени художника. Они решили с Айви, что загадка способствует успеху газеты. Фрэнк поднимался в лифте на десятый этаж. В его планы входило этим вечером увидеться с Айви. Прошло семь лет, как они были вместе, точнее, семь лет исполнялось на будущей неделе, но она оставалась единственной женщиной, которая по совершенно непостижимой причине любила именно его самого. Ее никогда не интересовали его деньги, и она никогда ничего не просила. И интимные отношения с Айви были замечательными, особенно с того дня, как ему как-то пришло в голову, что Айви не забеременела после двенадцати месяцев их близости. Он не расспрашивал ее об этом – джентльмен никогда не станет затрагивать подобные вопросы даже со своей любовницей, но тем не менее он это знал. Теперь же ей было уже сорок шесть, и у нее, как он знал, почти не оставалось шансов родить ребенка. Ему же нужны были наследники, и поэтому он не мог думать о женитьбе на ней.

Двери лифта распахнулись, и Фрэнк услышал, как в приемной стучат клавиши новых пишущих машинок «Ремингтон».

– Вот, – сказал Фрэнк, вручая блокнот секретарю. – Это отчет о казни Лангтри. Отдайте на расшифровку, срочно!

«Таймс» становилась крупнее день ото дня. Фрэнк прислушался к нескольким ценным советам Айви. Например, она высказала мысль о том, что мало писать только о политике и политиках. В газете должны быть статьи и на другие темы. Когда лондонская «Дейли телеграф» отправила в Африку экспедицию на поиски истоков Нила, за их путешествием следил, затаив дыхание, весь мир. Айви подала идею, что «Мельбурн таймс» могла бы тоже снарядить экспедицию в мало изученную Новую Гвинею. Ведущий репортер Фрэнка, заядлый искатель приключений Джеймсон, сопровождал экспедицию. Он был ранен копьем в живот, едва спасся от людоедов, но вернулся с репортажем, и тираж газеты вырос вдвое. Затем Айви пришло в голову, что неплохо было бы печатать счет игры в крикет и результаты футбольных матчей. Еще она предложила печатать в дневном выпуске прогноз погоды, полученный из астрономической лаборатории. И почему бы не поместить какой-нибудь комический рисунок, чтобы люди посмеялись, сидя за завтраком. А еженедельные сообщения о самом интересном в Мельбурне? А как насчет соревнования каждое Рождество за бесплатные пудинги? Фрэнк воспользовался всеми этими предложениями, и результаты оказались блестящими. «Таймс» теперь выхолила на шестнадцати страницах и могла гордиться тем, что является самым объемным дешевым ежедневным изданием в Британской империи. И ее читал каждый избиратель от Мельбурна до города Уогга-Уогга, и этот факт не оставляли без внимания те, кто метил на места в местных политических кругах.

У себя в кабинете Фрэнк сел за стол и уткнулся лицом в ладони. Неожиданная усталость навалилась на него. Он не ожидал, что зрелище казни произведет на него такое сильное впечатление. Ему вспомнилось, как дергались ноги повешенного… Лангтри… Фрэнк снова взглянул на свои часы. Через час его ждала встреча с президентом банка. Но вместо этого Фрэнку хотелось отправиться к Айви, обнять ее и дать себе почувствовать, что он жив и здоров, а наблюдал он чужую смерть. Фрэнк снова вернулся мыслями к президенту банка и его незамужней дочери, с которой тот очень хотел его познакомить. И Фрэнк вспомнил о своем первом долге: найти жену, которая была бы способна дать ему семью.

Айви мучил страх. Она знала, что ей предстоит потерять Фрэнка. Это всего лишь вопрос времени. Стоя перед зеркалом, она оглядывала себя, готовясь выйти из дома. Отражение напоминало, что ей уже сорок шесть, и в этом возрасте большинство женщин уже радуются внукам. А что есть у нее в жизни? Комната, заваленная картинами, которые никого не интересуют? «Сорок шесть, – думала Айви, – а рядом ни мужа, ни детей, ни семьи». Проходя по улицам Мельбурна, она с болью в сердце замечала нищенствующих женщин, таившихся в темных подворотнях.

Никому не нужные, отверженные, ставшие часто не по своей вине бесполезными для себя и общества. Они просили подаяние, продавали фрукты, которые им случалось где-то украсть, предлагали себя за еду. В Мельбурне их было предостаточно. Хотя Айви жила с Фрэнком уже семь лет, на пальце ее не было обручального кольца. Однажды, проснувшись утром, он решит, что пора обзаводиться семьей. А такой состоятельный человек, как Фрэнк, будет искать себе молодую и добропорядочную жену, будущую мать его наследника.

Айви решила, что пришло время и ей задуматься о собственном будущем, о том, как выжить. Но вопрос был в том, как именно это сделать? Как выжить женщине, не имеющей состояния и мужчины, который мог бы ее поддержать, как выжить в таком безжалостном городе, как Мельбурн, где просят милостыню на улицах дети в лохмотьях, а нарядно одетые дамы и господа равнодушно проходят мимо? Как можно одинокой женщине, не знающей никакого ремесла, без образования, медленно увядающей, умудриться обеспечить себе спокойную старость?

Несколько месяцев назад Айви впервые задумалась об этом. Она решила пройтись по Мельбурну и посмотреть, на что может рассчитывать. Результаты таких походов не только повергли ее в уныние, но и наполнили душу страхом. Нанимать ее не хотел никто. В пабах требовались молодые официантки, а в богатых домах нужны были гувернантки и няни с рекомендациями. Хорошо готовить Айви не умела, и рекомендаций у нее не было. Все другие должности занимали мужчины. Как только Айви начинала падать духом, она думала о Фрэнке: «Он не позволит, чтобы со мной случилось такое». Но ночью, лежа без сна, прислушиваясь к затихающему городу, она вдруг чувствовала, как сердце ее начинало тревожно биться, и снова к ней подступал страх. «Я не могу рассчитывать на него. – Говорила она себе. – Он меня оставит. Ему придется так поступить».

Но хотя Айви Дирборн не имела состояния, ей был дан дар. Она всегда лелеяла мечту стать художницей. В юные годы, когда семья ее жила в Англии и пыталась выжить на жалование отца-углекопа, Айви тратила на рисование каждую свободную минуту. Когда они плыли в австралийские колонии, она, ее мать и пять братьев и сестер, Дэниел Дирборн, ее отец, заворожил их своими разглагольствованиями о больших возможностях, ждущих их. Он собирался добывать золото и обещал им, что они разбогатеют. Маленькую Айви переполняли новые мечты и стремления. «Я пойду учиться в художественную школу. Я стану знаменитой художницей», – мечтала она. Но красивой мечте Дэниела Дирборна не суждено было сбыться. Он и двое его сыновей умерли от тифа на приисках в Балларате; годом позже при родах умерла одна из дочерей; вторая сбежала с женихом на Тасманию и пропала. Айви осталась с матерью и младшим братом.

Они приехали в Мельбурн, потому что выжить в суровой австралийской глуши было невозможно. Миссис Дирборн зарабатывала шитьем в маленькой квартирке на Коллинз-стрит и умерла, не дожив до пятидесяти лет. А брат, растерявший все иллюзии и ожесточившийся, бросил Айви на произвол судьбы и уплыл в Новую Зеландию.

Она снова попыталась осуществить свою мечту и для этого бралась за любую работу, которую могла найти, работая в небогатых домах «прислугой за все», то есть выполняла, как единственная служанка, всю работу в доме. Но заработка едва хватало на жизнь, и работать приходилось столько, что у нее руки не доходили до карандаша и бумаги. И когда на ее пути встретился молодой, симпатичный золотоискатель, она поверила его честолюбивым речам и благодарила Бога, что он послал ей избавление от тягот одинокой жизни. Но ее беременность его испугала. И Айви однажды проснулась покинутая, с ребенком на руках. Но, на ее счастье, ей встретились двое добрых людей: муж с женой. Своих детей у них не было, и они захотели, чтобы у ребенка Айви был дом и семья. А самой Айви снова пришлось искать работу. За несколько последующих лет она сменила много мест. Часто ставились условия: продолжительность найма предполагала особые знаки внимания хозяину. Айви уехала из города туда, где никто ее не знал. Хозяин паба Финнеган нанял ее официанткой, и вскоре после этого на нее обратил свое внимание Фрэнк Даунз.

Встреча с Фрэнком возродила мечту стать художницей. Она располагала временем и средствами, чтобы заняться любимым делом. Он платил за квартиру, состоявшую из кухни, гостиной, спальни и столовой, превращенной ею в студию. Через окно в комнату во всем великолепии своей южной щедрости лился солнечный свет, освещая мольберт, краски и стопки холстов. У нее была только одна обязанность: радовать Фрэнка. Айви от души занялась рисованием. В последующие годы она обнаружила у себя талант и увидела в своих работах нечто особенное. И она также сделала еще одно открытие: никого не интересовали картины женщины-художницы.

Из-за возникшей дилеммы и ходила теперь Айви в этот пасмурный августовский день по многолюдным улицам Мельбурна. Найти занятие постоянным заработком ей не удавалось, а накопленных денег у нее было слишком мало. Ей подумалось, смогла бы она продолжать делать рисунки для газеты Фрэнка после того, как он ее оставит. И она сочла это выходом из положения. Незадолго перед пятью часами, времени вечернего чаепития, Айви остановилась перед витриной одного из фотоателье, во множестве возникавших по всему Мельбурну. Переход к использованию сухих фотопластинок и сокращение времени выдержки способствовали бурному развитию фотографии. Раньше люди позировали для портретов или приглашали художников, чтобы они запечатлели на полотне их дом. Теперь же мастера с ящиками и треногами выполняли факсимиле быстрее и за меньшую сумму.

Айви знала, что большинству художников была ненавистна фотография. Опасаясь за судьбу своего искусства, боясь, что его погубит прогресс, они сетовали на то, что у фотоснимка нет «души» и что все они получаются одинаковыми, хотя и выполнены разными фотографами. В этом они были правы. Но Айви нравилась фотография. Ее привлекал реализм и точность фотоснимков. Ни один даже самый талантливый художник не смог бы уловить все мельчайшие детали, а для фотографа это не составляло большого труда. Но, глядя теперь на фотографии, выставленные в витрине фотостудии, она не могла не признать, что они какие-то безликие и скучные… С одной стороны, в них не чувствовалось жизни, а отсутствие цвета было их вторым недостатком, и весьма существенным. В природе все имело свой цвет. Даже сумрак и мрак не были лишены красок. Иногда именно мрачные тона в изображении бури, бушующего моря, теней за дверями придавали картине особую выразительность. «И лица людей не бывают черно-белыми, – думала Айви, рассматривая фотографии. – Где телесный цвет лица мужчины на этом снимке? А какого цвета его глаза? А губы какие: розовые, белесые или с серым оттенком? Был он здоров и крепок или здоровьем слаб?» Фотография упускала так много.

– Мадам, сфотографироваться не желаете?

Айви вздрогнула от неожиданности и обернулась. Перед ней стоял, улыбаясь, мужчина в ярком клетчатом пиджаке. Он только что вышел из своей фотомастерской и был без шляпы.

– Я заметил, что вы давно уже стоите у моих снимков, – сказал он с улыбкой. – Хотите сфотографироваться? Меня зовут Ал Гернсхейм. Могу вас уверить, что мои расценки самые низкие.

– В них нет жизни.

– Прошу прощения?

– В ваших фотографиях нет жизни.

– Мадам, как вы можете так говорить? – недоуменно заморгал фотограф. – Я же фотографировал с натуры!

– Я имела в виду, что они бесцветные. А жизнь полна красок, разве не так?

– Никто не может делать цветные фотографии, – нахмурился он. – Может быть, в будущем это станет возможно, но не сейчас.

– Жаль, – тихо сказала Айви. – Очень удачный вон тот снимок, с одиноким эвкалиптом на фоне пейзажа внутренних районов континента. Но в цвете впечатление было бы еще сильнее. Но… белый песок, белое небо и черное дерево?.. – она покачала головой. – Здесь недостает голубого неба внутренних районов, золотистых тонов земли этого края и поразительных оттенков коры эвкалипта. А без этих узнаваемых черт можно подумать, что снимок сделан в любом другом месте.

– Да, – со вздохом согласился фотограф. – На самом деле так можно подумать. А это одна из моих лучших работ. Я сделал этот снимок в районе Тумбарумба.

– Очень хороший снимок.

Айви вдруг пришла на память одна из баллад Хью Уэстбрука. Она подумала, что фотография была по духу сродни той балладе. У нее неожиданно родилась идея.

– Давно выставлена у вас эта фотография?

– Уже год с того времени, как я ее сделал. Но к ней даже никто не приценивался.

– Если можно, я бы хотела ее купить, – проговорила она с растущим волнением. – Сколько она стоит?

Услышав цену, Айви основательно задумалась. Ставка была высока, а гарантий никаких. Но много ли у нее других шансов? Иногда приходится рисковать. Фрэнк всегда говорил ей это. Дело кончилось тем, что она купила пейзаж и принесла к себе в квартиру на Элизабет-стрит. Торопливо раздевшись, Айви установила фотографию на мольберт в своей студии и немедленно принялась готовить краски. Она решила, что возьмет хотя бы раз не дорогие масляные краски, а будет работать с акварелью. И прежде чем на фотографию лег первый мазок, она знала, что ее ждет успех.

Спустя три дня Ал Гернсхейм, как завороженный, смотрел на чудесно преображенную красками фотографию, и ему казалось, что в руках у него оживший кусочек Австралии.

– Это же настоящее чудо! – решительно объявил он. – Она стала лучше в десять раз! Это лучше, чем рисунок!

– Вы сможете это продать, мистер Гернсхейм?

– И вы еще спрашиваете? Да эта фотография и до конца дня простоять не успеет. Дорогая вы моя, вы только посмотрите! Как превосходно вам удалось передать краски тех краев! И как тонко подмечено настроение! Вы превзошли возможности фотоаппарата!

Айви была счастлива до безумия, но сдерживала себя.

– Мистер Гернсхейм, без вашей фотографии у меня бы так не получилось. Может быть, мы смогли бы работать вместе? Точность и четкость вашего фотоаппарата и мое ощущение цвета.

– Боже, да это мысль! – Он оторвался от фотографии и долго задумчиво смотрел на Айви. И разом его амбиции выплеснулись за рамки маленькой тесной мастерской, пропитавшейся запахами реактивов и пыли. Во всем Мельбурне не было фотографа, способного предложить фотоснимки с точными красками оригинала. В голове его уже вихрем носились броские объявления, которые появятся в витрине его мастерской и в журналах: «Превосходные рисунки!», «Больше живости, чем в обычном фото!»

– Не желаете ли продать мне эту фотографию? – предложил он. – Я дам вам вдвое больше, чем вы заплатили мне, и все равно не останусь в убытке.

– Конечно, вы можете ее вернуть! – рассмеялась Айви. Он еще раз хорошенько присмотрелся к ней и сказал:

– Уважаемая миссис…

– Дирборн, – подсказала Айви. – Мисс Айви Дирборн.

– Уважаемая мисс Дирборн, прошу вас оказать мне честь и выпить со мной чаю в моем ателье. У меня есть предложение насчет делового соглашения, которое мне бы очень хотелось с вами обсудить.

И Айви, увидев в улыбающемся мистере Гернсхейме свою судьбу и спасение, взяла его под руку со словами: «С большим удовольствием, мистер Гернсхейм».

Очередной скучный обед ждал его и еще одна мамаша, горящая желанием всучить ему свою дочку. Эту звали Люсинда Кармайкл. Фрэнк Даунз уже представлял себе, какой она окажется. С начала своих поисков будущей жены он успел уже насмотреться на таких девиц. Она была обычно низкого роста: матери старались вовсю, чтобы исключить бестактность, намекнув на его собственный небольшой рост. Или же она сутулилась, чтобы казаться ниже и смягчить по возможности разницу в возрасте. Волосы ее обычно бывали собраны в кокетливую прическу, наряд был неизменно безумно дорогой и только что от портнихи. Она бывала до скучного застенчива, играла на рояле плоховато, а пела вообще скверно. Когда друзья и сестра говорили ему, что он слишком долго ищет жену, Фрэнк отвечал им на это, что он разборчив, а поскольку ему предстоит сделать важный шаг, он не может позволить себе торопиться с выбором.

– Добрый день, Даунз, – поздоровался, входя в гостиную, Джеффри Кармайкл. Особняк Кармайклов стоял на холме над рекой Ярра в пригороде Мельбурна, где могли себе позволить обосноваться только очень богатые горожане. После женитьбы Фрэнк собирался построить такой дом для себя с женой, чтобы иметь возможность жить и в городе, и в Западном районе.

– А, Кармайкл, приветствую, – сказал Фрэнк, пожимая руку хозяину дома.

Джеффри Кармайклу перевалило за шестьдесят, но был он здоров и крепок. Первое состояние нажил он на золотых приисках, второе – производством сапог и седел. А теперь третье свое состояние он намеревался заработать на добыче серебра. Как раз с этим и была связана их нынешняя встреча. Предполагалось обсудить результаты поездки Фрэнка в одно место с названием Брокен-Хилл. Но это был только предлог, а настоящая цель визита Фрэнка состояла в том, чтобы познакомиться с единственной дочерью Кармайкла Люсиндой.

Фрэнк взял предложенный стаканчик с виски и отошел к камину. На дворе стоял сентябрь, зима закончилась, но ее отголоски давали о себе знать, и в Мельбурне день этот выдался холодным. Фрэнк радовался возвращению к цивилизации и возможности выпить приличного виски. Они обсуждали достоинства инвестиций в разработку нового серебряного рудника на Брокен-Хилл, и в конце разговора Кармайкл отставил стакан и протянул руку Фрэнку:

– Я доверяю тебе, Фрэнк. Считай меня еще одним своим партнером.

Тут же появилась миссис Кармайкл, словно она все это время провела за дверью, дожидаясь завершения делового разговора.

– Вот вы где! Мистер Кармайкл, что же вы жадничаете и держите нашего гостя исключительно при себе. Мистер Даунз, разрешите представить вам мою дочь Люсинду, – сказала миссис Кармайкл, едва войдя в комнату.

Фрэнк поставил стакан и поднялся. Когда он увидел вошедшую, то едва не раскрыл рот от изумления. Люсинда Кармайкл была высокого роста, выше даже, чем Айви. Она встретила его смелой красивой улыбкой и протянула для рукопожатия руку. От нее пахло розами, и она не боялась встретиться с ним взглядом. Фрэнк Даунз был приятно удивлен и сказал совершенно искренне: – Рад познакомиться с вами, мисс Кармайкл.

Вместо того чтобы торопиться в Западный район обсуждать с Хью перспективы рудника Брокен-Хилл, Фрэнк отложил отъезд из Мельбурна. В тот день он обедал в особняке Кармайклов, а вечером ездил в театр вместе со всей семьей. На следующий день он снова появился у них в доме. На этот раз они с Джеффри обсуждали на лужайке дела и наблюдали, как очаровательная Люсинда играла в теннис на недавно разбитом корте; тем же вечером он у них обедал. На следующий день они совершили поездку на побережье, там обедали в кафе в Сент-Килде и восхищались бодрящим морским воздухом. На протяжении шести дней Фрэнк постоянно находился в компании мисс Люсинды Кармайкл и к концу этого срока пришел к простому выводу, что лучшей жены ему не найти.

При состоянии и связях ее отца Фрэнк получил бы в результате женитьбы даже больше, чем ожидал. Но важнее всего было то, что Люсинда оказалась девушкой общительной, не жеманничала и не притворялась, как многие другие девицы, с которыми он успел познакомиться. Люсинда была откровенной, уверенной в себе и честной, что давало ему основание представить будущую совместную жизнь. А когда он попытался вообразить длинные ноги, скрывавшиеся под юбками, и видел щедрую пышность груди, вздымавшейся над узкой талией, тогда Фрэнк и решил, что поиски надо прекращать.

Обсуждать вопрос как с родителями, так и с самой девушкой не было необходимости. Кармайклы дали понять, что с радостью назовут Фрэнка зятем, а Люсинда была готова обзавестись мужем. Ей исполнился двадцать один год, и ростом она была несколько высоковата. Причин ждать не было. Если Фрэнк что-то решал для себя, он был не из тех, кто теряет время даром. Ему оставалось сделать официальное предложение, после чего последовал бы, как предписывали приличия, период ухаживания длиной полгода-год, а затем он мог бы отвезти молодую жену в Лизмор и приобщить к сельской жизни. Принимая во внимание ожидаемый доход от акций рудника Брокен-Хилл и нежданный дивиденд, встреченный им в доме Кармайклов, Фрэнк заключил, что все у него складывается неплохо. И теперь, дожидаясь камердинера с кофе, бренди и горячей водой для бритья, он предавался приятным размышлениям о своей удаче.

Потом он подумал: «Сегодня вечером по пути к Кармайклам я заеду к Айви».

Час спустя Фрэнк появился на пороге квартиры Айви с шампанским, цветами и очень дорогим браслетом с бриллиантами.

– Ты вернулся! – обрадовалась Айви. Она скучала в разлуке с ним, пока он ездил в Южную Австралию.

Он увидел, как по-прежнему ярки рыжие волосы Айви, вдохнул сопровождавший ее всегда сладкий аромат лаванды и вдруг неожиданно для себя пожалел, что не приехал к ней сразу же после возвращения с рудника Брокен-Хилл. Но ему не терпелось заручиться согласием Кармайкла, затем появилась Люсинда, и неделя пролетела так быстро, что он и глазом моргнуть не успел. Но вот теперь он здесь, в уютной квартирке Айви. Фрэнк вручил ей свое пальто и подарки.

– Ты скучала, Айви? – спросил Фрэнк.

Он не давал о себе знать три недели, и она была настроена пожурить его. Но стоило ей увидеть его, услышать голос, и прилив любви смыл все приготовленные для него упреки. Он раскрыл ей объятия, и она прильнула к нему. Чувствуя, как в нем разгорается страсть и он прижимает ее к себе все крепче, Айви удивлялась, как ей могло прийти в голову бояться, что он может ее оставить. Она никогда ни словом, ни делом не причинит ему боль. Поэтому она и не открывала ему свой секрет.

Фрэнк считал, что у нее не может быть детей. Прямо он ей об этом не говорил, но она сама все поняла, прожив с ним год. Она ощутила его чувство облегчения, и по этой причине он стал так великолепно свободен в постели. Айви не стала его разубеждать и промолчала о незаконном ребенке, родившемся у нее много лет назад и о судьбе которого она ничего не знала. Айви подозревала, что не она, а Фрэнк был не способен иметь детей, но она решила никогда не говорить ему об этом.

Айви взяла его пальто, поблескивающее от изморози, а потом приняла из его рук шампанское и букет орхидей из тропического леса. Цветы были разные: от голубого и синего цвета до ярко-розового. Айви знала, что цветы эти привезены из тропических лесов на северном побережье Квинсленда и стоили очень дорого.

– Какой у меня сегодня был насыщенный день! – говорил он, направляясь к камину погреть ноги. – Пришлось выпускать днем специальный номер. С парохода мне доставили свежую новость: американцы собираются использовать на своих общенациональных выборах австралийский принцип голосования. Представляешь? У них нет тайного голосования. Придет время, Айви, и Австралия станет первой во всем. Кстати, – он вынул из кармана маленький сверток, – это тебе.

– Что это?

– Разверни, Айви. Это в честь праздника, удачного дела.

Фрэнк откупоривал и разливал шампанское, наблюдая одновременно, как Айви разворачивает и открывает футляр с подарком. Он едва сдерживался от нетерпения увидеть ее отношение к браслету. Это был один из самых дорогих его подарков.

– Очень красивый, но по какому поводу подарок? – она смотрела на него с неприкрытым удивлением.

– Надень браслет и выпей шампанского. Я же говорил тебе, что у нас есть что отпраздновать.

Айви понемногу пила шампанское, драгоценные камни ее браслета отбрасывали на стены радужные блики, а Фрэнк тем временем расписывал не менее радужные перспективы разработок Брокен-Хилл.

– Айви, мы станем невообразимо, сказочно богаты! Она рассмеялась; его настроение было заразительным.

– Я сниму для тебя большую квартиру и куплю накидку из горностая.

– Мне ничего этого не нужно, Фрэнк, – продолжала она, смеясь. – У меня есть ты. И мне этого вполне достаточно.

Он вдруг умолк, вспомнив о другой новости. Сказать об этом было нелегко.

– И еще, Айви, – он откашлялся. – Мне надо тебе кое-что сказать.

Она напряженно слушала.

– Я решил жениться.

Затрещал огонь в камине, и в дымоход умчался пучок искр. Было слышно, как за окном проехал одинокий экипаж, и гулкое цоканье лошадиных копыт далеко разнеслось по пустынной улице. Айви смотрела на Фрэнка, чувствуя, как тело ее постепенно деревенеет. Она готовила себя к этому моменту, пыталась представить, как он ей об этом скажет, что она почувствует. Но теперь момент настал: Фрэнк пришел и произнес эти ужасные слова, и она поняла, что совсем не готова была их услышать.

– Ты женишься? – услышала она свой голос, казавшийся чужим.

Он снова кашлянул и продолжал, не в силах смотреть ей в глаза:

– Понимаешь, Айви, мне надо подумать о Лизморе. Мне нужен наследник. У меня долг перед отцом.

– Кто… она? – через силу спросила Айви.

– Люсинда Кармайкл, ее отец вместе со мной собирается вложить деньги в Брокен-Хилл.

Айви, как деревянная, села на диван, крепко сцепив руки на коленях.

– Айви, не думай, что между нами что-то изменится, – затараторил Фрэнк. – Я останусь жить в Мельбурне, как и жил.

– О чем ты говоришь? – подняла на него глаза Айви.

– О нас, Айви, о нас с тобой! Ты же не думаешь, что я оставлю тебя?

Она смотрела на него непонимающе, затем глаза ее от ужаса широко раскрылись. Она воображала себе все, но только не это. Он собирался держать ее при себе!

– Фрэнк, ты собрался жениться, – сказала она. – И после женитьбы ты не можешь продолжать встречаться со мной.

– Почему?

Она вскочила, ее трясло, как в лихорадке. Все вдруг пошло не так. Они словно поменялись ролями. Это Фрэнк должен был объявить о расставании, но вместо этого ужасные слова о разлуке произносила она, ставя крест на их дальнейших отношениях после стольких совместно прожитых лет.

– Разве ты не понимаешь, в какое положение это ставит тебя и меня?

– Я не вижу разницы.

– Ах, Фрэнк! Одно дело, когда ты был одинок. Но теперь у тебя будет жена! Ты станешь неверным мужем, а я… – она запнулась и отвернулась от него. – Я больше не стану встречаться с тобой, Фрэнк, – тихо проговорила она. – После сегодняшнего дня.

Он подошел к ней и положил руки ей на плечи.

– Айви, поверь, Люсинда Кармайкл никогда не будет значить для меня столько, сколько значишь ты. Господи, неужели ты думаешь, что я этого хочу? У меня была жизнь самая лучшая. У меня было все, чего может желать мужчина. У меня была ты.

– Я больше не твоя, Фрэнк. – сказала она, отступая. – Я не хочу быть любовницей женатого мужчины.

– Но это будет не так! Не так для нас с тобой, Айви! Мы столько прожили вместе. Мы так много значим друг для друга.

– Фрэнк, – она обернулась и заговорила спокойно, без тени гнева. – Я любила тебя, Фрэнк, семь лет. Возможно, и дольше. Может быть, я уже любила тебя, когда работала у Финнегана. И я не перестану любить тебя до самой своей смерти. Но теперь мы на распутье. Ты говорил о долге, и был прав. Ты должен жениться. Я знала, что так и будет, что когда-нибудь наступит вот такой вечер. Но с этого момента наши пути расходятся.

– Айви, ты серьезно?

– Серьезнее не бывает.

– Но как ты будешь жить? У тебя нет никакого дохода. Я нужен тебе, Айви.

– По правде сказать, – голос ее окреп, – я в тебе не нуждаюсь, по крайней мере, что касается материальной поддержки. Я могу сама себя содержать и намерена это делать.

– Но как ты собираешься прожить без моей помощи? – его огорчение перерастало в гнев. – Эта квартира…

– Мне она больше не нужна. Я нашла себе другое жилье.

– И другого мужчину, который будет о тебе заботиться, так я полагаю?

Айви сознавала, что ей надо возмутиться в ответ на его слова, но она чувствовала только грусть и разочарование.

– Нет, Фрэнк, никакого другого мужчины у меня нет. В дальнейшем я буду сама о себе заботиться.

– И как же ты намерена это делать?

Взгляд ее упал на свои руки, и она увидела, что машинально теребит подаренный Фрэнком бриллиантовый браслет. «Бриллианты Иуды, – подумалось ей, – для успокоения нечистой совести».

– Я перееду в Сент-Кильду, – ответила она. – Я сняла там домик на побережье.

Он смотрел на нее, не веря ушам.

– Да, Фрэнк, все так и есть. Я внесла задаток за небольшой домик у моря. Со временем я надеюсь его выкупить. До конца месяца я туда перееду. И мы больше не увидимся.

Он все еще не верил, что она говорит ему все это.

– Но как ты собираешься это сделать?

Она рассказала ему об Але Гернсхейме и своей работе в его фотомастерской. Ее умелое раскрашивание фотографий становилось все популярнее, принося прибыль и Гернсхейму, и ей. Айви полагала, что скоро заказов прибавится настолько, что некоторым придется даже отказывать. Когда она умолкла, Фрэнк продолжал смотреть на нее с таким видом, словно до него не дошел смысл ее слов. Тогда Айви пошла в студию и вернулась с фотографией в рамке. Это была ее первая работа – одинокий эвкалипт. Она оставила ее себе на память и в первый раз показывала Фрэнку.

– Я смогу содержать себя этой работой, – сказала она. – Мистер Гернсхейм считает, что скоро «расцвечивание фотографий А. Дирборн» будет пользоваться большим спросом.

– Но почему, Айви? – прошептал Фрэнк. – Почему ты не пришла ко мне? Ты знаешь, что тебе всегда бы нашлась работа в «Таймс»?

– Потому что я знала, что когда-либо потеряю тебя. И после этого я бы не смогла работать у тебя.

– Но ты меня не теряешь! Я же тебе сам это сказал. Моя женитьба ничего не изменит!

Глаза ее налились слезами.

– Ах, Фрэнк, как же все это ужасно. Я все время боялась, что ты можешь меня оставить. Я была готова к такому повороту, это можно было понять. Но… слышать о том, что ты не собираешься со мной расстаться, а значит, нашу любовь запачкала бы грязь обмана… это я вынести не могу.

Фрэнк чувствовал, как в нем вскипает что-то темное и враждебное. Вот перед ним Айви, его драгоценная Айви, с этой цветной фотографией. Она показывает ее и словно насмехается над ним. Говорит, что он ей больше не нужен, что за его спиной она нашла работу у другого! Он заботился о ней, а теперь у нее хватает наглости заявить, что она в нем не нуждается! От этих мыслей он пришел в такую ярость, что даже говорить не мог.

– И после всего, что я для тебя сделал, – выговорил он наконец, злым фальцетом. – И так-то ты мне отплатила.

– После всего, что ты сделал для меня! – воскликнула она. – А сколько часов я провела, глядя на часы, надеясь, что в этот вечер ты придешь ко мне? Но наступала ночь, и, разочарованная, я отправлялась спать одна. Даже в те дни, когда мне нездоровилось, я заботилась в первую очередь о том, чтобы тебе было хорошо, и ты был доволен. Как насчет всего того, что для тебя сделала я?

– А что, по-твоему, я делал все эти годы? Я обеспечил тебе прекрасную жизнь. Ты ни в чем не нуждалась, Айви! Ты же сама ничего не хотела, а тебе надо было только попросить!

– Я не хотела быть содержанкой! – выпалила она в ответ. – Мне нужен был только человек, который бы меня любил и был ко мне внимателен.

– Я был к тебе внимателен, как ни к кому другому.

– А ты когда-нибудь по настоящему интересовался моими картинами, Фрэнк? Ты когда-нибудь спрашивал, о чем я мечтаю, что меня беспокоит, какие есть у меня сомнения? Нет, на первом месте был всегда ты, и только ты, а я – никогда.

– А это как, по-твоему, называется? – он схватил и приподнял ее руку с браслетом. – Браслет обошелся мне в две сотни фунтов! Если это не внимание, то что тогда?

Она вздохнула поглубже и посмотрела на него с болью в глазах.

– Это плата за услуги, – выдохнула она.

Их придавило зловещее молчание, отягощенное невысказанными упреками. Фрэнк выпустил руку Айви, схватил пальто и выскочил за порог, хлопнув дверью.

«Плата за услуги!» Как смела она такое сказать!

– Останови здесь, – велел Фрэнк своему кучеру, когда они подъехали к мосту Принсез-бридж, повисшему над подернутой туманной дымкой рекой Ярра. За ним подмигивали газовыми фонарями мельбурнские улицы, а впереди река терялась среди лесистой местности, где среди деревьев светились редкими огнями одинокие усадьбы.

Фрэнка душил гнев. Он смотрел с моста на темные воды реки, и в голове эхом звучали слова Айви: «Плата за услуги». Кто она такая, чтобы говорить ему подобное? Официантка, возомнившая себя талантливой художницей! Женщина, которая не нужна была никому другому. Да если бы он ее не пожалел, она бы сейчас докатилась до Коллинз-стрит. Вот как она обошлась с ним после всех этих лет! Ну и это к лучшему, решил он, стараясь обуздать ярость. Скоро ему надо быть у Кармайклов. Они ждут его. Он собирается сделать Люсинде официальное предложение, а потом они должны были ехать в ресторан, чтобы отметить это событие за праздничным ужином. Он не мог показаться у них таким взвинченным. Что, если они станут расспрашивать его, что случилось: и что ему на это ответить? «Я немного расстроен. Порвал, знаете ли, только что со своей любовницей».

Господи боже, почему нельзя обойтись без сложностей? И почему Айви оказалась не лучше, чем весь женский род, только и способный, что раздражать. Из миллионов женщин на всем свете Фрэнк считал ее другой. Но в этот вечер он убедился в обратном. Вот и отлично, размышлял он, меряя мост шагами. Пусть попробует пожить одна. Посмотрим, как ей это понравится. Женщинам кажется, что мужчинам очень легко. Посмотрим, как ей понравится самой зарабатывать на жизнь, моля Бога, чтобы находилась работа и несчастья ее миновали. Она ему совсем не нужна. Не нужна ему вообще никакая женщина. Он поразился, вспомнив, как искал ее в тот день в гавани. Должно быть, тогда он сошел с ума. А потом с ней одной оставался семь лет, к тому же она еще и старше его! Боже, как хорошо, что ему встретилась Люсинда. Она появилась как раз вовремя, чтобы у него наконец как следует раскрылись глаза. Ему больше не нужна Айви. Да и по-настоящему она никогда не была ему нужна. Он сам себе хозяин, и в компании друзей ему значительно приятнее проводить время, чем томиться от скуки в утомительном женском обществе. «Плата за услуги!»

Как смела она такое ему сказать! Любая женщина в городе была бы его, стоило ему только того захотеть. Но он оставался с Айви. И она превратилась в удобную привычку, наподобие стоптанных домашних тапочек. Но на этом конец. Пусть идет на здоровье своей дорогой вместе со своими раскрашенными фотографиями и мнением, что она представляет нечто большее, чем есть на самом деле. Ему не нужна квартира на Элизабет-стрит. Люсинда молода и свежа. Он сделает из нее такую женщину, какую хочет. А потом снова заживет собственной жизнью.

Он вернулся к экипажу, но не сел, а остался стоять, глядя на город. Его не устраивал такой поворот дела. Если бы он поставил точку в их отношениях, тогда бы он отправился к Кармайклам без тяжести на душе. Но это Айви пошла на разрыв и еще больше усилила оскорбление, очернив его щедрый подарок, вот уж точно «плата за услуги»!

Последнее слово оказалось за Айви. Последнее и оскорбительное. Не мог он этого допустить. Он еще не все сказал. В таком настроении он никак не мог появиться в доме Кармайклов. Последнее слово должен сказать он. Это его право. И он именно так и поступит. В последний раз приедет на Элизабет-стрит и выскажет ей все, что думает. Айви не удастся так легко отделаться. Сказала: «Мы пойдем разными дорогами!» И думает, что на этом все. Пусть не рассчитывает, что все кончится для нее безболезненно. Он заставит ее пострадать. Он вернется, настоит на разговоре и затем сообщит ей, что она должна завтра же освободить квартиру, и ни днем позже.

Он решительно забарабанил в дверь, и, когда она распахнулась, он увидел в проеме Айви, освещенную светом камина. Глаза ее покраснели от рыданий. И тут Фрэнк, всю дорогу от Принсез-бридж твердивший свою убийственную тираду, снял шляпу и вдруг сказал: «Айви, будь моей женой».

 

22

– Утки на пруду, – крикнули вдруг из помещения, где сортировалась шерсть. Это прессовщик подавал знак стригалям, что в стригальню вошла женщина. Услышавший его бригадир передал сигнал дальше, перекрывая шум. – Эй, парни, утки сели!

Предупреждение отнюдь не являлось оскорбительным для непрошеной посетительницы, а давало знать стригалям, что им стоит быть сдержанными в выражениях и поаккуратнее обращаться с овцами в присутствии дамы. На сей раз «дамой» оказалась семилетняя Бет Уэстбрук, любившая, чтобы к ней относились как к взрослой. Каждый раз, когда она заходила в стригальню, все работники, у которых были свободны руки, касались в приветствии шляп, и завязывалась шутливая беседа.

Шум в стригальне стоял невообразимый: щелкали ножницы, лаяли собаки, перекрикивались рабочие и, перекрывая весь этот гам, блеяли овцы. Двенадцать стригалей работали очень сосредоточенно, подводя острейшие ножницы под завитки и снимая руно с извивающихся баранов и овечек. Подсобники метались по стригальне, едва успевая выхватывать облака шерсти из-под ног стригалей, и мчались со своей ношей к столу для раскатки шерсти, а стригали то и дело покрикивали на них: «Убирайте шерсть! Шевели метлой, парень!» Снаружи рабочие загоняли испуганных овец в загоны, чтобы подготовить к стрижке.

Бет обожала время стрижки. Для нее оно было поинтереснее рождественских праздников и продолжалось все дольше. Она с удовольствием вдыхала запах ланолина от свежесостриженной шерсти, ей нравилось слышать смех стригалей, пытающихся сладить с бунтующими животными, и наблюдать, как умело они снимали руно. Но больше всего ей нравились сами стригали. Они виделись ей в романтическом ореоле и представлялись кем-то наподобие пиратов, разбойников или рыцарей в доспехах и на конях.

О стригалях Бет знала все от своего отца, который и сам в юности стриг овец. Ежегодно с приходом зимы во всех колониях Австралии наблюдалась одна и та же картина. Множество мужчин забрасывали на плечо котомки, целовали на прощанье жен и возлюбленных и отправлялись на долгие месяцы странствовать от фермы к ферме, где ждала их работа, и на своем пути встречались им селения с необычными названиями: Куннамулла, Элис Даунс, Равнина Одинокого Дерева. Для молодого человека, не имеющего корней, это была увлекательная жизнь: идти или ехать верхом в неизвестность без уверенности найти работу, ночуя под звездами, распивая чай из котелка в компании друзей-скитальцев. А еще были они необычные ребята. Бет думала, что других таких парней нет на целом свете. Сами они были здоровенные, крепко скроенные, говорили, не выбирая выражений, а вот руки их оставались нежнее, чем кожа младенца, от того, что постоянно смазывались ланолином из шерсти.

А еще Хью говорил дочери, что во всем свете не сыскать команды, спаянной крепче, потому что в стригали шли люди особого склада и редкой силы духа. От такой жизни доставалась сорванная спина и распавшиеся семьи, она награждала болезнью и увечьями от адской работы в стригальне, где температура порой доходила до 50 °C. Ко всему еще занятие это было очень опасным из-за постоянной угрозы получить удар копытом или покалечиться ножницами. В конце каждого дня изнурительного труда, когда раздавался звон колокола, стригаль с ног до головы был покрыт потом, кровью, мочой и экскрементами. А после окончания сезона из года в год все повторялось: сначала в ближайший паб, где через три дня наступало отрезвление без намека на воспоминание о кутеже, а далее следовал казавшийся бесконечным путь домой к жене и ребятишкам и неизменное клятвенное обещание, что это последний сезон. Но наступал следующий год, подходило время стрижки, и стригаля вновь тянуло на тропу странствий.

Отец Бет написал балладу о стригалях: «Эму-Крик». Это был очень длинный рассказ о странствующих стригалях по имени Кривой Мик и Улыбчивый Джек и о стригальнях, где они трудились, начиная от Гундага до Моулфмейна; о лишениях, через которые им пришлось пройти в местечках под названием Брокен-Ривер и Извилистое Болото; об их дружбе и жертвах и об оставшихся дома возлюбленных по имени Мэри, Джейн и Лиззи. Это было одно из первых стихотворений, опубликованных под именем отца, и Бет очень этим гордилась.

Семилетняя девочка обожала стригалей, была влюблена в их жизнь и собиралась, когда вырастет, тоже выбрать для себя это ремесло.

– Ну, маленькая мисс, чем могу служить? – к остановившейся в дверях Бет размашистым шагом направлялся стригаль по имени Лазарь по прозвищу Вонючка.

– Ой, Вонючка! – воскликнула она. – Как же здесь замечательно!

Он посмотрел вокруг на своих уставших парней, с которых пот катился градом, на верещавших овец, облитых собственной мочой, и рассмеялся:

– Да уж, замечательно, дальше некуда.

Бет сунула руки в карманы платья и вздохнула. Это была девочка-сорванец с длинными косами, постоянно чумазая и любившая ходить босиком. Глядя на Бет Уэстбрук, Лазарь только головой качал. В сезон стрижки она все время слонялась вокруг стригальни, а в другое время разъезжала по ферме на своем пони. И за ними неотступно следовала старая пастушья собака Баттон. А вот ее брата Адама больше интересовали растения у реки. Бет была в восторге от Лазаря Вонючки. Он приезжал каждый год со своей командой с неиссякаемым запасом занятных историй, и всегда у него находилось время поболтать с ней. Редкий стригаль не имел прозвища, и как-то раз, он рассказал ей, почему его так прозвали. «Меня так называют – говорил он, – потому что в Библии сказано, что Лазарь сильно смердел». И это Лазарь повесил в столовой для стригалей плакат: «Стригали должны мыться каждые двенадцать месяцев, хотят они того или нет».

Лазарь рассказывал замечательные истории, например, об одном стригале по прозвищу Старая Репа, которому захотелось денек прогулять. Стригали не стригут мокрых овец, потому что это опасно и для человека, и для животного. И вот захотелось Старой Репе получить выходной, ну и сказал он хозяину, что овцы мокрые, думая, что тот его отпустит. А хозяин оказался воробей стреляный и сказал ему: «Ладно, Репа, в таком случае начни с ягнят. Они маленькие и сохнут быстрее взрослых». Но Старая Репа тоже был малый не промах. «Нет, сэр, – ответил он хозяину, – ягнята не могут сохнуть быстрее. Они маленькие и поэтому дальше от солнца».

– Когда я вырасту, я тоже стану стригалем, – объявила Бет, чувствуя, что может упасть в обморок, так сильно волновало ее все происходящее вокруг.

– Вы никак не можете стать стригалем, маленькая мисс, – рассмеялся Лазарь.

– Почему?

– Потому что женщин-стригалей не бывает. Вы будете учиться шить, готовить и всему такому прочему.

– Я всему этому научусь, – вскинула голову Бет, – но и стригалем я тоже стану, как мой папа в молодости. А еще я буду объезжать пастбища, ездить вдоль границ фермы и чинить изгороди, как он делает это сейчас.

Лазарь рассмеялся и снова водрузил на голову шляпу. Для октября день был слишком жарким. Засуха в Западном районе продолжалась, и, как видно, стоило ожидать еще одно жаркое и сухое лето.

– А что же скажет ваш муж? – спросил он с добродушной усмешкой.

– А я не выйду замуж.

– А если влюбитесь?

– Я никогда не влюблюсь. И мальчишки мне не нравятся. По крайней мере, в таком смысле. Я собираюсь стать хозяйкой «Меринды» и смогу тогда делать, что захочу.

Лазарь удивленно поднял брови.

– Вы хотите стать хозяйкой «Меринды»? И кто же так сказал?

– Я так говорю. Она будет моей когда-нибудь.

– Не думаю, мисс. Собственность перейдет вашему брату Адаму.

– Почему? – Бет уставилась на него с недоумением.

– Потому что он мальчик, вот почему. Наследство достается мальчикам. Девочки не получают никакого наследства.

– Я не верю тебе.

– Ну, настанет день, и вы сами убедитесь, – сказал он, гладя Бет по голове. – И к тому времени у вас будет больше охоты идти замуж, чем стричь овец!

Кривоногий и ссутулившийся за долгие годы работы, Лазарь Вонючка вернулся к прерванному занятию, а Бет почувствовала, как ее утреннее настроение сменяется разочарованием. Как все несправедливо! Ей постоянно твердили, что она не может делать то, что ей хотелось. Например, ей хотелось работать в загонах во время ежегодной сельскохозяйственной выставки. Но ей не разрешали. Это была работа для мальчиков и мужчин. А девушки и женщины должны были готовить и подавать еду.

Бет знала, что Адама не интересует «Меринда», по крайней мере, таким образом, как она интересовала ее. Его увлекали учебники, где было полно картинок с изображениями окаменелостей и насекомых, и, когда требовалось чем-то помочь на ферме, с отцом ездила именно Бет. Так было во время засухи, когда от жары трава почти вся выгорела, и им приходилось ездить подкармливать овец. Бет ездила в повозке и наблюдала, как рабочие распределяют зерно и сено среди голодных овец. Она ездила с отцом раскладывать каменную соль по кормушкам у реки, наблюдала за бурением новых скважин, смотрела, как ремонтируют изгороди. Бет слушала разговоры мужчин о засухе, о том, как далеко придется гонять овец на водопой. Она подхватывала мелодию, когда Лазарь Вонючка перебирал струны банджо, и мужчины затягивали: «Мы устроили привал у «Ленивого Гарри» по дороге в Гундаган…»

– Я все равно буду стригалем, – тихо пообещала Бет, выходя из стригальни вместе с Баттоном. Она пересекла шумный двор и стала спускаться к реке. Там стоял в ожидании хозяев готовый, но еще пустой новый дом. Обойдя его стороной, она пошла бродить среди эвкалиптов-призраков и тополей, расшвыривая камешки или чертя на земле палкой полосу. Внезапно Баттон остановился и зарычал продолжительно на низких нотах. Бет присмотрелась, но никого не увидела, однако ей было слышно, как что-то приближается к ней.

– Баттон, что там? – спросила она.

Пес поднял морду и принюхался. В следующий момент он уже приветливо вилял хвостом.

– А, это вы, здравствуйте, – сказала Бет, когда из-за деревьев появился Иезекииль. В эти дни старого следопыта нередко можно было увидеть вблизи ферм. Засуха вынуждала держаться поближе к реке много странствующего люда, как белых, так и темнокожих. В нескольких милях вверх по реке вырос лагерь из нескольких палаток и хижин, где осел странствующий народ, работавший поденно в сезон стрижки. А на несколько миль ниже по реке в похожем лагере обосновались аборигены. Обычно они, подобно Иезекиилю, не задерживались подолгу на одном месте, а бродили постоянно по обширной территории, но из-за засухи им пришлось изменить привычкам и отказаться от дальних походов.

– Вышла прогуляться, малышка? – спросил он.

Она сердито пнула камень и проследила за ним взглядом.

– Они не разрешат мне быть стригалем!

– Что только не придумают белые, – изрек старик. Усаживаясь на валун, он засунул руку в карман не по размеру больших брюк. – Темнокожие позволяют женщинам работать. Мужчины сидят себе в тени, а всю работу делают женщины.

Бет присмотрелась к нему и, увидев, что он улыбается, улыбнулась в ответ.

– А что у тебя там? – спросила она, когда он вынул руку из кармана.

– Я водил мистера Макгрегора и других белых в горы. Они охотились на валлаби. Еды очень много. Иезекииль взял больше, чем мог съесть. – Он протянул Бет то, что достал из кармана.

– Ух ты, это же шоколад, – ахнула Бет. – Большое спасибо, Иезекииль. А ничего, если я угощу Баттона?

– Угости, он хороший пес, – старик погладил Баттона по голове. – Есть собаки не такие хорошие. Но эта… – он неожиданно умолк.

Пока Бет отламывала маленький кусочек шоколада и угощала Баттона, Иезекииль, прищурясь, настороженно всматривался в лес за ее спиной.

– Большое спасибо, вот, возьмите, – она протянула ему остальной шоколад.

Он посмотрел на ее руку, на лицо, сияющее улыбкой. Потом взгляд его снова устремился за нее к теням, зловеще густеющим у подножия деревьев. Он закрыл глаза и тут же почувствовал нечто. Однажды ему уже случалось испытывать подобное, когда-то много лет назад на этом же месте ему повстречалась мать этой девочки. Он открыл глаза и увидел, что нечто осталось на прежнем месте за спиной девочки в виде тени притаившейся собаки.

– Что случилось, Иезекииль? – спросила Бет, когда он не взял шоколад.

Иезекииль оглянулся и вспомнил, что недавно видел в нескольких милях от этого места пару собак динго, страшно худых, просто кожа да кости. То были не прирученные аборигенами собаки, а дикие, и потому очень опасные. Он нахмурился. Ему надо было подумать. Приход белых людей все изменил: и песенные линии и Места Мечтаний. Кочевать становилось все труднее: исчезло слишком много путевых знаков. Не было больше эвкалиптовой рощи, где сидел на гнезде Прародитель Эму. Как поддерживать мир сотворенным, если нет возможности ходить заповедными тропами. Иезекииль и другие, такие как он, стали думать: «Настал конец света, конец Мечтаниям».

Но теперь, глядя на эту маленькую девочку и вспоминая ее мать, с которой говорила Прародительница Кенгуру, он начинал думать по-другому. На протяжении месяцев на его глазах вырастал у реки новый дом, становясь частью окружающих лесов. Он видел, как прокладывались новые пути, как сажали новые деревья. И он никак не мог разобраться во всем этом, не знал, как все это понимать. А теперь ему подумалось: «Может быть, это не конец Мечтаниям вообще. А просто начало новых Мечтаний?» И когда эта мысль обрела форму, он посмотрел вокруг другими глазами, и неожиданно перед ним предстали новые песенные линии и новые Мечтания, принадлежащие новому народу. И в начале всего стояла эта маленькая девочка, как в свое время у начала начал стояли Прародители. И кто знает, может быть, она также была одной из новых Прародительниц.

Иезекииль носил все те же рубашку и брюки, что дали ему очень давно в миссии. Тогда еще распалось его семейство. Но под этими чуждыми одеждами было то, с чем ходил бы он, если бы не пришли в эти края белые люди: волосяной шнурок вокруг пояса и мешочек из шкуры опоссума, где он хранил вещи, которыми дорожил. В былые времена в таком мешочке мужчины носили заточенные камни, бечевку, наконечник копья, иногда кусок пчелиного воска и кремень, чтобы разжечь огонь. Но теперь содержимое мешка стало иным: в нем держали спички с табаком, маленький нож, шнурки для ботинок и несколько монет, если улыбалась удача.

Старик полез под рубашку в скрытый под ней мешочек. Потом он что-то достал оттуда и протянул Бет.

– Это тебе, возьми.

Она с интересом смотрела на занятный предмет у него на ладони. Она не сразу сообразила, что это был зуб какого-то животного.

– Ну и ну! – сказала она. – Что это?

– Зуб динго, – пояснил старик. – Очень древняя и сильная магия. Я отдаю его тебе.

– Мне? Зачем? – удивилась она.

Ему не хотелось пугать ее и говорить правду, что она в опасности и нуждается в защите. Поэтому он сказал с улыбкой:

– Это на удачу. Маленькая девочка из «Меринды» всегда приветлива со стариком Иезекиилем. Вот я и даю тебе подарок. Он будет хранить тебя и принесет счастье!

– Вот это да, спасибо, Иезекииль, – сказала она, принимая подарок.

– Пусть он всегда будет с тобой, – наставлял ее Иезекииль. – В нем очень сильная магия.

Саре неожиданно пришла на память песня аборигенов:

Она ехала одна в коляске мимо порыжевших полей и пастбищ и дивилась, что ей вдруг вспомнилась песня, не слышанная много лет. Когда-то в далеком детстве Старая Дирири научила ее этой песне. Почему она пришла ей в голову теперь? В последнее время Сара припоминала многое: как Старая Дирири учила ее плести корзины из эвкалиптов с волокнистой корой; вспомнила она девочку Бекки, свою лучшую подругу в миссии; тайные обряды, проводившиеся в лесу неподалеку от миссии. Воспоминания возвращались из-за вопросов, которые время от времени задавал ей Филип.

– А как у вас делают… – Обычно с этой фразы начинал он свой вопрос, и Саре было приятно снова возвращаться памятью к этим вещам.

В это утро она ездила в Камерон за покупками: нитками для вышивания для Элис, пекарным порошком для миссис Джексон, карандашами для Адама. А еще она забрала почту. Джоанне пришло два письма: одно из миссии Карра-Карра от мистера Робертсона, а другое – из Англии. Были также письма и для Элис.

Сара думала о жене Филипа, тихой и скромной, и, по ее собственным словам, совершенно сбитой с толку этой непривычной жизнью на новых землях. Большей частью она занимала себя писанием писем многочисленным друзьям и родственникам в Англию. Ее могло быть не видно и не слышно по несколько часов, потом она вдруг появлялась на пороге спальни с пачкой писем, готовых к отправке. Все почтовые открытки, фотографии и газетные статьи, присланные родственниками, она заботливо вклеивала в своей альбом, предаваясь этому занятию часами. Было видно, что Элис Макнил страшно тоскует по родине. И никто не удивился, когда накануне за ужином Филип объявил, что строительство дома близится к завершению и сразу, как закончатся работы, он уедет в Англию с Элис и Дэниелом.

Конечно, он должен будет уехать, но когда слова об отъезде прозвучали, сердце Сары болезненно сжалось. Но она также понимала, что его отъезд к лучшему, потому что не суждено было осуществиться тому, что зародилось между ними. На протяжении последних пяти месяцев Сара не позволяла себе оставаться наедине с Филипом. Ее чувство к нему росло и набирало силу, и она понимала, что с ним происходит то же самое. Ситуация становилась опасной.

Она думала о своей любви к Филипу и много раз задавала себе один и тот же вопрос: «Почему Филип?» У Сары не было недостатка в поклонниках. Без сомнения, в нее был влюблен метис Эдди, веселый и смышленый рабочий с фермы, и собой он был недурен. К ней питал симпатию и молодой абориген, работавший в универмаге в Камероне. Когда Сара приезжала за покупками, он все время слонялся около ее коляски. Нравилась она и белому по имени Арни Росс, одному из городских стряпчих. Увидев ее в городе на празднике, он прислал в «Меринду» послание, прося разрешения навестить ее. Но Сару интересовал только Филип Макнил. Да что там говорить: она была безумно в него влюблена. Ей хотелось знать, почему? Он был привлекательной наружности, но и Арни Росс был интересный мужчина. Филип был остроумен, умен, много смеялся, но то же описание подходило и к Эдди. Он был чутким и добрым, но молодой человек из магазина тоже был таким. Что же такое было тогда в Филипе, что выделяло его среди других?

Возможно, он отличался тем, что напоминал ей о ее корнях. Он говорил об этом, и казалось, ему хотелось, чтобы они проступили явственнее, к ним у него был глубокий интерес. И она гадала, что станет с белой половиной ее сущности, если ему удастся проявить скрытую часть ее натуры? Она не могла быть двумя личностями одновременно: возможно было либо одно, либо другое. Семь лет она жила жизнью белой женщины, подражая Джоанне, стесняя тело корсетами и обувью и держа под замком черты своего темнокожего народа, но теперь белая половина постепенно отступала, давая место ранее угнетенной половине. Неожиданные воспоминания о ее прошлом служили тому доказательством. А дополнительным подтверждением являлось то, что эти воспоминания радовали Сару, доставляли ей удовольствие. Возможно, в этом крылась одна из причин ее любви к Филипу. И, продолжая свой путь этим солнечным утром, Сара пыталась представить, было бы ей позволено снова стать аборигенкой, если бы она вышла за такого человека, как Филип, или за него самого?

Она вспомнила, как несколько дней назад, незаметно для него, наблюдала за ним. Спустя почти восемь лет она снова таилась среди деревьев у реки. Он был в музыкальной комнате нового дома, и она смотрела, как он на ощупь проверял плотницкую работу, тщательно изучал качество окраски, топал, чтобы убедиться в прочности досок пола. Проникавший в комнату лунный свет падал косо, и оттого фигура Филипа казалась угловатой. Он был высок и худощав, с резко очерченными линиями плеч и бедер, а в движениях его присутствовали плавность и грация. Ей хотелось пойти к нему и попрощаться. И сделать это со всей страстью. Чтобы «до свидания» сказали не только ее губы, но и тело. Ей хотелось отпечататься в нем, чтобы оставленный след не давал ему забыть ее, как не забывал он никогда Летящую Пыльцу. Но таившаяся в ней от природы буря страстей ее тревожила, и она знала, что должна держать себя в узде. Поэтому она попрощалась с ним молча, сказанными мысленно теми несколькими словами родного языка, что сохранила память: «winjee Khwaba».

Сара подняла голову и увидела, как над дорогой, плавно снижаясь, летит к ней клинохвостый орел. Резко снизившись, он снова взмыл в небо, блеснув на солнце бронзой оперения. Она повернула голову навстречу ветру. Вдали темнели обугленные остатки сгоревшего фермерского дома в окружении выжженной земли. А потом она увидела на лугу Филипа, рисующего что-то в блокноте. Неподалеку паслась привязанная его лошадь. Она остановила коляску и сидела, наблюдая за ним. Думала она о том, как прошедшие вечера проводил он над чертежами дома вместе с Хью и Джоанной, предлагая изменить одно, добавить другое. Филип следил за установкой каждой балки, за каждым вбитым гвоздем. Когда он замечал изъян, пропущенный другими, то непременно отдавал распоряжение переделать все заново. С рулонами чертежей ходил Филип по строительной площадке, осматривая, измеряя, проверим и перепроверяя. А когда дополнительно требовались рабочие руки, чтобы возвести стену или смешать цемент, Филип немедленно сам засучивал рукава.

Сара считала новый дом в «Меринде» необыкновенным. Филип использовал в своем творении смелые новшества. Несмотря на свои внушительные размеры, дом был построен на одном уровне и под одной крышей, как ни один другой дом во всем районе. Филип включил кухню в план дома, против обычая устраивать ее в конце длинного перехода. На задней веранде находился обложенный кирпичом медный котел с кранами – в высшей степени необычное новшество. И в этом доме впервые в районе предусматривалось газовое освещение. Внешне лом также отличался красотой. Венчала его внушительная четырехскатная крыша, опоясывала широкая веранда, и радовало глаз искусно выполненное кованое кружево поддерживающих веранду столбов. Взглянуть на дом приезжали любопытствующие со всего района. Сара часто думала, что дом создавали высшие силы. Фрэнк Даунз написал о доме в «Таймс», и заметка сопровождалась иллюстрацией, выполненной его женой, совсем недавно ставшей миссис Даунз. И на этом рисунке усадьба «Меринда» выглядела величественно, но очень гармонично вписывалась в обрамление из эвкалиптов, местных кустарников и трав.

И теперь Сара подумала: «Только Филип мог создать такую красоту».

Неожиданно Филип поднял голову. Гулявший по равнине суховей зашелестел страницами его блокнота. Он находился довольно далеко от нее, но даже на таком расстоянии Сара почувствовала идущие от него волны. Неуловимые и незримые, докатились они до нее вместе с потоками жаркого воздуха и охватили, словно жаркое объятие. Она приветственно помахала ему, гадая, чувствует ли он такую же волну, идущую от нее. Он вставал медленно, как ей казалось, словно в нерешительности или давая себе время подобрать слова, потому что ей вмиг стало ясно, что именно им хотелось сказать друг другу, но они также сознавали, что не имеют на это права.

– Привет, Сара. Я делал набросок большого дома в Тилларра, – сказал он, показывая ей раскрытый блокнот. – Это яркий образец австралийской архитектуры. Видишь эту выгнутую оцинкованную крышу и облицовку грубо отесанными камнями. Здесь использован голубоватый песчаник и обшивочные доски, и, учитывая влияние георгианского стиля и наличие резных досок, закрывающих фронтон, я бы отнес это строение к 1840 году.

– Этот дом был построен в 1841 году, – возвращая ему блокнот, сказала Сара.

– Я не ожидал увидеть тебя здесь.

– Я ездила в город за почтой, – ответила она и вспомнила, как утром почти настояла, чтобы Джоанна осталась дома ухаживать за Дэниелом, лежавшим с сильной простудой. Она сказала, что ей совсем не трудно съездить в город за почтой, а себя она заверила, что поедет по главной дороге, а не мимо Тилларра, потому что знала о намерении Филипа отправиться туда. Но вспомнила она также, как на обратном пути из Камерона, подъезжая к перекрестку, убедила себя, что этот путь короче, а с Филипом она, скорее всего, не встретится. Но теперь ей стало ясно, что она делала все, чтобы эта встреча состоялась.

– Я рад, что ты здесь, – сказал он. – Я надеялся, что нам представится случай поговорить до отъезда.

Сара мысленно представила прошедшие месяцы и подумала, что все это время он, должно быть, также старался избегать ее, как и она его. Он помог ей выйти из коляски, и они немного прошлись. Шли они молча и чувствовали, как взаимная любовь и страсть обвивает их невидимым коконом, отгораживая от всего на свете.

Филип поражался, какое спокойствие приходило к нему рядом с Сарой, его мятущийся дух, казалось, постепенно приходил в равновесие. Он думал о завершенном строительстве, считая этот дом главным достижением своей карьеры архитектора, и у него было сильное ощущение, что во многом вдохновляли его в работе чувства к Саре.

Дом Уэстбруков у реки выглядел в своем лесном окружении в точности, как Филип задумал. Он так естественно вписался в живописный пейзаж, словно вырос сам собой среди эвкалиптов и кенгуриной травы – темеды. Четырехскатная крыша и глубокая веранда создавали простоту стиля. Филип думал о том, с какой радостью проектировал дом, гармонирующий с окружающей природой. Как приятно было работать с местными материалами – деревом и камнем, создавать контуры, дополняющие природу, а не противоречащие ей, и воплощать в проекте дух этого края. Филип представлял себе, что строительство вел он так, как это делали бы аборигены, если бы когда-либо строили дома. Это было продолжение окружающего мира, а не нарушение его гармонии. Во многих городах, где ему приходилось возводить дома, Филип чувствовал себя стесненным, его творческие способности не имели достаточной свободы для своего проявления. Возможно, но была одна из причин, почему ему не сиделось на месте, и он все время искал что-то. И Филип спрашивал себя, может быть, он наконец нашел то, что искал: здесь, в отдаленном уголке мира, в этом доме Уэстбруков и том вдохновении, что несла ему эта молчаливая девушка. Еще ни разу не испытывал он такого глубокого удовлетворения, какое ощущал теперь, завершив этот проект.

Налетевший порыв ветра сорвал шляпку с головы Сары. Она вскрикнула, Филип попытался ее ухватить, но ветер унес ее прочь.

– Я ее поймаю! – пообещал Филип, бросаясь вдогонку.

Сара присоединилась к погоне, и они побежали по пересохшей и хрустящей траве, стараясь схватить шляпу каждый раз, когда она цеплялась за куст, но в последний момент ветер снова подхватывал ее и мчал дальше. Скоро потеря шляпы уже мало значила для них. Они наслаждались вольным ветром, гулявшим по просторам равнин и освещавшим их солнцем.

Наконец шляпка прочно застряла в низком кустарнике, и, когда Филип резко остановился, чтобы ее поймать, Сара, не ожидавшая этого, налетела на него. Они едва не упали и, смеясь, ухватились друг за друга, чтобы устоять. И вдруг замерли: Филип прижимал к себе Сару, шляпа была забыта.

– Сара, – его руки сжимали ее все крепче.

Она уткнулась ему в шею. Они чувствовали нежную ласку солнца. Он поцеловал ее в голову, в щеку. Его объятие было таким крепким, что она едва могла дышать. И вот их губы встретились в поцелуе. Сара прижалась к нему в последний раз и отстранилась. Он был красив и нужен ей, но Сара знала, что Филип должен уехать.

– Сара, я хочу поговорить с тобой, хочу объясниться. Мне надо сказать тебе так много.

– Пожалуйста, не надо, – в глазах ее блестели слезы. – Это будет несправедливо по отношению к Элис.

– То, что произошло между нами, сильнее нас, Сара. Ты же не можешь отрицать того, что мы любим друг друга?

– Я это не отрицаю. Но мы не имеем права.

– Разве наша взаимная любовь не дает нам каких-либо прав?

– Но, Филип, речь не только о нас. Есть и другие, с кем надо считаться. Твоя жена.

– Я не хочу говорить об Элис. Это не имеет к ней отношения. Это не ее вина. Когда мы поженились, я любил ее и сейчас люблю, но совсем по-другому, не так, как люблю тебя. Меня привлекла в ней ее кротость, привязанность к дому и семье. Я думал, она поможет мне пустить корни и рядом с ней мой беспокойный дух обретет покой, и мои странствия закончатся. Но она лишь стала жертвой всего этого. Ты была права: я строю дома для других, но не построил дом для себя. Это несправедливо по отношению к ней и к Дэниелю. Поэтому я везу ее туда, где ее корни, где она будет счастлива.

Давай прогуляемся немного, Сара. Я не хочу просто взять и уехать. Мне хочется рассказать тебе о себе, и я хочу узнать все о тебе. В тебе есть замечательная таинственность, которую мне хотелось бы постичь. Когда я уеду, ты поедешь со мной вот здесь, – он коснулся своей груди. – Давай поговорим, Сара. Совсем недолго, а потом каждый из нас сделает то, что должен сделать.

– Филип, ты вернешься? – спросила она. – Увижу я тебя еще когда-нибудь?

Ему очень хотелось снова ее обнять, но он не стал сокращать расстояние, разделявшее их.

– Знаешь, Сара, кому-либо другому я ответил бы, что вернусь, если так распорядится судьба. Но тебе, Сара, я скажу: если моя песенная линия приведет меня сюда, мы увидимся снова.

Джоанна торопливо вскрыла конверт из миссии Карра-Карра. Внутри находился конверт поменьше с английскими марками и записка от Робертсона, где говорилось, что он получил ответ из Лондона от своего друга – знатока тиронского письма – и в конверте находится присланный ему код. «Если у вас, миссис Уэстбрук, возникнут затруднения при переводе, – писал Робертсон, – мой друг готов предложить вам свою помощь».

Она вскрыла второй конверт и достала оттуда письмо Джайлза Стаффорда с объяснениями тиронского кода и маленький блокнотик со стенографическими знаками и их эквиваленты: буквенные, фонетические и целые слова – соответствия. Джоанна смотрела на полученную подсказку, как на чудо. Наконец-то у нее в руках ключ к тайне. Теперь ей удастся узнать, есть ли в записях ее деда те ответы, что она так долго и упорно пыталась отыскать.

Но как ни хотелось ей немедленно приступить к расшифровке, Джоанна сначала распечатала письмо от некой миссис Элси Добсон, жившей, судя по обратному адресу, в той же деревне, что и тетя Миллисент. Джоанна развернула бледно-голубые листы почтовой бумаги, все еще хранившие слабый аромат лаванды, несмотря на столь долгое путешествие, и погрузилась в чтение строк, написанных мелким четким почерком. Миссис Элси Добсон сообщала о себе, что она вдова, живет по соседству с Миллисент Барнс, которую знает около шестидесяти лет. Дальше она писала, что выполняет печальный долг и сообщает Джоанне, что Миллисент тихо скончалась во сне в возрасте семидесяти лет.

«Я была ее лучшей подругой, – писала миссис Добсон, – и ухаживала за ней до самой кончины все то время, когда она слегла после случившегося с ней удара. Она мне оставила все, что у нее было, а было у нее не так уж и много, надо сказать. Когда я нашла в себе силы просмотреть ее вещи, я обнаружила среди них ваши письма, миссис Уэстбрук. Миллисент сохранила их все.

Мне очень жаль, что вашей матери и вам пришлось столько пережить из-за того, что Миллисент отказывалась отвечать на ваши вопросы. Она не была злопамятной, но так никогда не смогла пережить, что «потеряла», как она выражалась, сестру по милости Джоана Мейкписа. А когда и Эмили вышла замуж за Петрония Друри и уехала из Англии в Индию, Миллисент снова почувствовала себя покинутой. Но теперь после ее кончины я считаю, что не будет вреда, если я попытаюсь ответить на ваши вопросы.

Хотя Миллисент с сестрой были близнецами, но сходства между ними было мало. Нейоми, вашу бабушку, отличали бодрость духа и жизнелюбие, и она была сильнее по натуре. А Миллисент всегда напоминала оборотную сторону тарелки: без блеска, простоватая и унылая; и, честно говоря, характера ей не доставало. Сестры в детстве были неразлучны, но, когда Нейоми полюбила Джона Мейкписа и уехала, Миллисент пообещала, что никогда ее не простит».

Джоанна оторвалась от чтения и заметила, что в комнате становится темно. Солнце садилось, и через закрытую дверь спальни ей было слышно, как миссис Джексон дает указание Пиони накрывать на стол. Через открытые двери веранды вместе с теплым ветром в комнату проникали со двора звуки наступающего вечера. Стригали выполнили свою дневную работу и собирали инструменты.

Она зажгла лампу и вернулась к письму миссис Добсон: «Помню день, когда сюда к нам привезли вашу маму, миссис Уэстбрук. В тот день я зашла навестить Миллисент. Было это сорок пять лет тому назад, но я запомнила это потому, что в тот день принесла показать Миллисент моего первенца Раймонда. Мы пили чай, как вдруг в дверь постучали, и на пороге мы увидели в высшей степени необычного гостя. Это был капитан корабля, а с ним ребенок, и этот человек поведал нам поразительную историю».

Читая письмо миссис Добсон, Джоанна живо представила себе всю одиссею своей матери: из Австралии в Сингапур, а оттуда в Саутгемптон, и все эти долгие месяцы путешествия она провела в компании моряков. Ребенку, так неожиданно появившемуся на пороге дома Миллисент, ныло около пяти лет. Она была загорелая до черноты, волосы опускались ниже талии. Поверх платья был надет бушлат, а на голове – матросская бескозырка. Из вещей, кроме подарков, подаренных ей моряками, при ней была кожаная сумка с бумагами и забавная игрушка из меха, которую она звала Рупертом.

«Капитан не мог объяснить нам, как попала Эмили на побережье Австралии, где ее взял на борт первый корабль, – писала миссис Добсон. – Прибывшее с ней письмо мало что объясняло. Было видно, что писали его в спешке».

Миссис Добсон сообщала, что в записке было следующее: «Это Эмили Мейкпис, дочь Джона и Нейоми Мейкпис и племянница Миллисент Барнс. Просьба доставить ребенка по адресу: Англия, Бери-Сент-Эдмундс, дом Крофтера».

Джоанна пыталась представить обстоятельства, сопутствовавшие этому отчаянному бегству из Австралии. Кто доставил маленькую девочку на побережье и передал властям? Была ли это женщина по имени Рина? Почему она сама не повезла Эмили в Англию? Возможно, у нее не было такой возможности. И все же, что произошло с Джоном и Нейоми Мейкпис?

Джоанна стала читать письмо дальше: «Миллисент была вне себя от радости. В конце концов, это был ребенок Нейоми, а Миллисент Нейоми обожала. Но мы так никогда и не узнали, что сталось с самой Нейоми. Полагаю, она давным-давно умерла где-то в Австралии.

Взрослея, ваша мама порой удивлялась, что совсем не помнит своих родителей. Миллисент неизменно отвечала, что Эмили в шесть лет тяжело болела и забыла все прошлое. Конечно же, она говорила неправду. Настоящую причину потери памяти у вашей матери нам с Миллисент установить не удалось, но, судя по страшным снам, мучившим малышку Эмили, произошло, по всей видимости, нечто жуткое. Она до безумия боялась собак и змей. В Австралии ей пришлось увидеть, как мне кажется, нечто, не выразимое словами. Миллисент не пыталась ее разговорить. Думаю, она слишком боялась того, что могло бы ей открыться.

Прошу вас простить меня, миссис Уэстбрук, – писала в заключение Элси Добсон, – но это все, что я могу вам рассказать. Остальное либо выпало у меня из памяти, которая теперь уже далеко не та, что прежде, либо это на самом деле все. Ваша мама выросла и стала очаровательной юной леди. Мы очень жалели, когда она отправилась в Индию, и боялись, что расстанемся с ней навсегда. И еще должна вам сказать, миссис Уэстбрук, что сообщение о кончине вашей матери, с одной стороны, меня потрясло, но в то же время, как это ни странно, оно меня не удивило. Я все время чувствовала, что в вашей матери было нечто, предполагающее ее трагическую судьбу. Не знаю, чем объяснить такие мысли, но могу предположить, что в свое время я, должно быть, слышала что-то в этой связи, о чем теперь забыла».

Письмо завершалось словами: «С уважением к Вам, Э. Добсон».

Джоанна задумчиво смотрела на последнюю строку. Единственный человек, который мог рассказать много важных подробностей, ушел из жизни, а другого человека, знавшего Эмили ребенком, подводит память. Она еще раз перечитала письмо, чтобы убедиться, не пропустила ли она что-нибудь важное. Две фразы привлекли ее внимание: «Она видела нечто, не выразимое словами… когда была в Австралии» и «В вашей матери было нечто, предполагающее ее трагическую судьбу».

Значит, в то время люди, не знавшие ничего о прошлом Эмили, те, кто не имел ни малейшего представления ни о песнях-отравах, ни о проклятиях аборигенов, даже они, как и миссис Добсон, могли чувствовать то зло, что последовало за Эмили на другой конец света.

Оказалось, что миссис Добсон сделала приписку:

«Перечитав письмо, миссис Уэстбрук, я увидела, что пропустила два момента, возможно, интересных для вас. Вы хотели узнать, куда именно в Австралии направились Мейкписы. Я этого не знаю, но, может быть, вам как-то поможет тот факт, что в 1830 году они отплыли на корабле с названием «Беовульф». Название я запомнила очень хорошо, потому что у меня всегда вызывала интерес сага о Беовульфе, и такое название корабля показалось мне зловещим. Еще я хочу рассказать вам о том, что приблизительно год спустя после появления Эмили в доме Миллисент какая-то неприятность приключилась со странной меховой игрушкой, что была с Эмили, когда ее привез капитан корабля. Не помню, что именно произошло с той игрушкой, но Эмили переживала до истерики, и Миллисент привела игрушку в порядок: почистила и закрепила швы. Занимаясь этим, она обнаружила, что в набивке что-то спрятано. Каково же было ее изумление, когда у нее в руках оказался довольно большой и красивый драгоценный камень. Впоследствии мы узнали, что это опал. Не знаю, миссис Уэстбрук, пригодятся ли вам эти сведения. Судьба опала мне неизвестна. Но хочу надеяться, что я смогла хоть в малой степени помочь вам».

Джоанна смотрела на эти строки и диву давалась. Так, значит, опал был спрятан в Руперте! Она взяла шкатулку с украшениями и достала камень. Глядя в его красно-зеленые глубины, она старалась представить его возможную связь с Карра-Карра. Может быть, ее дед взял камень там? Была ли в этом причина проявившегося у матери стремления вернуться в Австралию, потому что там имелось «что-то еще», какое-то «другое наследство». Но Джоанне так и не удалось определить, что имела в виду мать. Возможно, Джон Мейкпис отыскал залежь опалов? Не имеет ли к этому отношение документ о собственности на землю? Вдруг ей в наследство осталась не только земля, но и нечто ценности невообразимой?

Камень лежал у нее на ладони. Она ощущала его тепло, чувствовала, что он обладает собственной энергией. «Откуда ты? – думала она, глядя на него. – Что ты собой представляешь? В чем твое назначение? Силы добра в тебе или зла?»

Пора было заняться записями деда. Она не сомневалась, что разгадку заключали в себе зашифрованные бумаги. Джоанна положила на стол перед собой блокнот с символами и их соответствиями, рядом расположила первую страницу записей деда, а напротив – чистый лист. Она посмотрела на первый знак и отыскала его в блокноте, присланном Джайлзом Стаффордом. Бросив последний взгляд на опал, горевший огнем даже при свете лампы, Джоанна приступила к работе.

 

23

Джоанна недоумевала. Целый месяц она занималась переводом записей деда, но пока ее старания дали только сухое описание похода Джона Мейкписа по дикой местности вслед за родом вождя аборигенов по имени Джугал. Джоанна не нашла пока и намека на то, где они жили и к какому племени относились. Также в записях пока не встретилось ничего, что позволило бы определить причину страхов матери. Из собак упоминались только динго, прирученные аборигенами. Помимо того, что аборигены почитали Змею-Радугу, о змеях говорилось очень мало. Джоанна узнала только один значимый факт: тотемом клана был Прародитель Кенгуру. Она прислонилась к спинке стула и покачала головой из стороны в сторону, снимая накопившееся напряжение.

Каждое утро, садясь к столу с блокнотом символов тиронского письма и бумагами деда, Джоанна надеялась, что этот день принесет ей долгожданное открытие и она найдет наконец что-то удивительное. И каждый вечер ее ждало разочарование.

Время было позднее. Все в доме спали, только Хью уехал на пастбища, где в специальных загонах должны были ягниться овцы. В доме стояла полная тишина. После отъезда две недели назад Макнилов и окончания сезона стрижки жизнь в «Меринде» вошла в более спокойное русло. Вскоре завершатся внутренние малярные работы, и предстоит переезд в новый дом у реки. Но этим вечером она чувствовала себя неуютно, и на душе было тревожно. Пока в записях не встречалось ничего пугающего и необычного, что само по себе также было своего рода знаком, нагнетающим напряжение. А тут еще эти динго объявились неподалеку от «Меринды», добавляя беспокойства.

– Иезекииль говорит, что видел их в нескольких милях выше по течению, – сказал ей утром Хью. – Рисковать я не хочу и поэтому уже послал дополнительно людей подкарауливать динго. А ты присматривай за Бет и Адамом. Пусть держатся подальше от реки. От засухи собаки смелеют до крайности.

Джоанна наблюдала за мошкарой, вившейся вокруг стекла масляной лампы, а из головы у нее не шли динго. Дикие собаки. Они преследовали ее во сне, а теперь начинали отравлять и дни. Предупредил ли Иезекииль о динго и других окрестных жителей или его предостережение касалось только «Меринды» и относились лишь к ней и Бет? Бет показала ей зуб динго, подаренный стариком-следопытом. Джоанна гадала, имел ли подарок особое значение или, как сказал Иезекииль, это всего лишь талисман на счастье.

Она посмотрела на несколько еще не переведенных страниц, и ей оставалось только надеяться, что в них и находится ключ к тайне. Джоанна взяла ручку и продолжала расшифровывать необычный код. «Меня беспокоит Нейоми, – писал Джон Мейкпис почти полвека назад. – Она начала меняться, и это путает меня. Кажется, с ней происходит что-то странное». Джоанна даже вздрогнула от неожиданности. Тон записок Джона внезапно резко изменился после бесконечного однообразия описаний жизни рода Джугала, наблюдений за тем, как мужчины охотились, изготавливали копья и бумеранги, как они совершали свои ритуалы, рассказывали разные истории. Джоанна стала читать быстрее.

«Нейоми здесь чувствует себя превосходно, а у меня растет неуверенность в своих силах. Но еще хуже то, что, по ее словам, я в своих наблюдениях оставляю без внимания половину местного населения, половину культуры, поскольку не пишу о женщинах. Нейоми утверждает, что у аборигенов женщины занимают равное положение с мужчинами. Я признаю их важное значение в жизни рода, поскольку сам был тому свидетелем. Мужчины хотя и приносят изредка в лагерь добытых на охоте кенгуру, но в основном заготовкой пищи занимаются женщины. У аборигенов продолжение рода и половая жизнь находятся в ведении женщин. Брачный обряд предельно прост: женщина объявляет мужчину своим мужем. Занятия женщин не ограничиваются рождением и воспитанием детей. Решения, жизненно важные для всего рода, принимают в равной степени и мужчины, и женщины. Когда род следует песенной линии, впереди иногда идут мужчины, а иногда движение возглавляют женщины. Но это я говорю о повседневной жизни. Что же касается важности роли женщин в плане духовном или религиозном, то я ничего особенного не вижу, и, насколько я могу судить, основная роль здесь принадлежит мужчинам.

Нейоми отказывается соглашаться со мной насчет этого утверждения. Она убеждает меня, что у женщин есть свои собственные обряды и ритуалы, о которых мужчинам запрещено знать. Она настаивает на том, что женские ритуалы не только существуют, но и во многих отношениях они важнее и имеют большую силу, чем ритуалы мужчин, поскольку связаны со способностями к воспроизведению потомства и рождением той жизненной силы, что необходима для продолжения рода. Например, она рассказала, что ритуал, посвященный первым месячным у девочки, значительно сложнее и требует соблюдения большей таинственности, чем обряды, сопровождающие вступление мальчика во взрослую жизнь. Нейоми говорит, что аборигены не могут представить, что зарождение ребенка происходит в утробе матери благодаря мужскому семени. Они верят в существование «детей-призраков». По их представлениям, женщина проходит по определенному месту, и дух-ребенок, желающий родиться, входит в нее. По этой причине сила и магия деторождения принадлежат исключительно женщинам. Именно эти тайны составляют сущность их тайных обрядов.

Кроме того, Нейоми утверждает, что европейские исследователи указывают только на существование мужских ритуалов и делают неверный вывод о том, что у аборигенов духовность присуща только мужчинам. А корень ошибки в том, что все они, как и я, мужчины, а потому им разрешено узнать только о том, что касается мужчин. Результатом становится однобокое представление об этой культуре.

Полагаю, что мне следует считать удачей присутствие здесь со мной жены. Она подружилась с женщинами рода, и ей даже было разрешено принять участие в некоторых тайных ритуалах. Но она не хочет мне помогать в полной мере. Нейоми решительно отказывается раскрыть характер этих ритуалов под тем предлогом, что обещала женщинам хранить тайну. Но она уверяет меня, что эти церемонии весьма торжественные и исполнены глубокой веры. Она прибавляет к этому, что в то время, когда женщины отправляются куда-либо вместе, например, собирать пищу или совершать религиозный обряд, – в это время происходит еще большее их сплочение и духовное общение.

Возможно, она и права, не знаю. Но меня раздражает ее скрытность. Она отказывается рассказывать мне что-либо. Я пытался убедить ее, что исключительно ради научного исследования и интересов познания я хочу, чтобы мне было позволено присутствовать на одном из этих тайных обрядов».

Джоанна перестала писать. Она почувствовала, как ночь вокруг нее оживает, тишиной окутанный дом, казалось, проснулся, пошевелился и вздохнул. Она перечитала последнее предложение, и вдруг у нее появилось предчувствие, что должно произойти дальше.

Бет вдруг проснулась. Было темно. Она лежала, прислушиваясь к тишине в доме. Она подумала, что могло ее разбудить, и сразу же догадалась: на постели не было Баттона. Бет настолько привыкла спать, чувствуя рядом тяжесть его тела, что его отсутствие сразу разбудило ее. Она села и огляделась. Баттон сидел у двери на веранду и скребся в нее.

– Гулять хочешь, Баттон? – спросила Бет.

Из-за старости псу иногда требовалось среди ночи прогуляться в кустики, поэтому Бет отперла дверь и немного приоткрыла ее, ожидая, что собака побегает несколько минут и вернется. Но пес ее удивил. Он пулей вылетел в дверь, промчался, рыча, через веранду и скрылся в темноте.

– Баттон! – позвала Бет. – Вернись! Иди ко мне! – И она отправилась за ним.

Глухую тишину ночи нарушал только скрип пера. Джоанна успела выучить код наизусть и могла уже, за редким исключением, обходиться без блокнота-подсказки. Она писала очень быстро.

«В Карра-Карра уже несколько дней собираются роды, – писал Джон Мейкпис. – Мне говорили, что племя большое, но я не мог и представить, насколько оно велико. Роды и семьи неделями, следуя песенным линиям, шли сюда с севера, юга, запада и востока. Как я узнал, это место считается у них самым священным. Зовется оно Карра-Карра, или Гора Жизни. Людей здесь уже сотни, но народ продолжает прибывать. Они жгут костры, поют и танцуют. Не видевшиеся годами родственники празднуют встречу, восстанавливаются дружеские связи, заключаются сделки и браки. Тем временем Джугал вершит суд за преступления, год дожидавшиеся разбирательства. Чаще всего они связаны с нарушением запретов-табу. Это собрание впечатляет своей массовостью, шумливостью и жизнерадостностью, и я в восторге от того, что Нейоми, я и крошка Эмили – первые белые, которые имеют возможность наблюдать такую представительную встречу.

Завтра Нейоми собирается принять участие в самом священном и секретнейшем из ритуалов. Она рассказала мне крайне мало, упомянула только, что он касается матерей и дочерей. В последнее время Нейоми стала особенно скрытной. Вместе с другими женщинами она ходила за глиной и красками, которыми они будут раскрашивать себя. Они обучали ее своим, известным только им песням, тайнам ритуала, табу, которые она не должна нарушать. Она сказала, что не может спать со мной сегодня, потому что ритуал требует ее чистоты».

В тоне записок легко угадывались переживания Джона Мейкписа. Джоанна ясно чувствовала, что его мучает зависть и раздражение, потому что его оставляли в стороне.

«Я уверял Нейоми, что никому не стану ничего пересказывать, если она мне что-то расскажет. И секреты буду знать только я. Но она отказывается отвечать на мои вопросы и молчит о ритуале. Тогда я напомнил ей, что она моя жена и должна рассказывать мне о своих поступках. И что она может полностью мне доверять. Не понимаю, что такое с ней произошло. Жизнь среди туземцев сильно изменила ее. Она слушается меня все меньше и меньше. Когда мы поженились, я был для нее авторитетом, она со мной считалась, но теперь все это в прошлом. Возможно, я напрасно взял ее с собой в эти края. Появившаяся в ней теперь независимость не нравится мне совершенно и не приличествует даме. Я постоянно твержу ей, что цель моего приезда – изучение образа жизни этих людей. Поэтому ее долг сообщать мне обо всем, что ей удалось узнать. Моя милая Нейоми, когда-то такая уступчивая и послушная, стала теперь не менее своевольной и упрямой, чем женщины, с которыми она ходит заготавливать съестное. И у малышки Эмили в ее три с половиной года тоже начинает проявляться характер.

Что же, интересно знать, собираются завтра делать женщины?»

Бет шла по лесу и время от времени звала Баттона. Пес никогда прежде так не убегал.

Она увидела его в просвете между деревьями и принялась отчитывать:

– Баттон, озорник такой. Я из-за тебя в одной ночной рубашке выскочила.

Она вдруг остановилась и замерла на месте. Почти рядом в кустах был кто-то еще. Она стала всматриваться, и тут из тени появилось приземистое тело. Бет увидела уши торчком, короткий пушистый хвост и светлый мех. Это была дикая собака, похожая на волка. Аборигены называли таких собак динго. Их было двое: самец и самка.

Старый полуслепой Баттон, следуя чутью и инстинктам, встал между девочкой и динго.

– Ничего страшного, – тихо проговорила Бет. Но ей вдруг стало очень и очень страшно.

Ночь заключила Джоанну в свои объятия. У нее не хватило терпения писать перевод, и дальше она уже только читала записи деда.

«Нейоми покинула лагерь рано утром, еще до рассвета, оставив Эмили на попечение Рины. Вместе с остальными женщинами она отправилась в потайное место готовиться к сегодняшнему ритуалу. Вокруг кипит бурная деятельность. Племя ведет приготовления к сегодняшнему торжеству: они охотятся, готовят еду, пляшут и поют. Как ни странно, но мужчин, как видно, нисколько не возмущает, что их не допускают к участию в этом важнейшем из ритуалов. Здесь нет ни священников, ни кардиналов, ни епископов. Важнейшую из церемоний племени будут проводить обычные женщины, не имеющие никакого особого статуса или званий. Это просто женщины, имеющие дочерей. Мужчинам запрещено знать что-либо о порядке проведения ритуала. Наблюдать его не доводилось ни одному мужчине. Что делают женщины внутри той горы? Я был свидетелем жестоких обрядов обрезания, которым они подвергали мальчиков, и могу только догадываться, через что они заставляют пройти своих дочерей, совсем еще девочек.

Я приехал в этот край в поисках второго рая. Эта новая наука развращает современный мир вместе с ее так называемым доказательством того, что не Господь замыслил и сотворил мир. Она опровергает Святое Слово Божие, называя Библию «собранием мифов и сказаний»», и сама заслуживает доказательства своей несостоятельности. Я прибыл сюда с целью доказать, что Священная Библия способна выдержать опытную проверку, что Истину можно подтвердить тем же методом исследования и рассуждений, которым ее пытаются опровергнуть. Я пришел сюда в поисках Эдема, второго рая, того места, где Бог создал еще одну Первую Пару. Они не вкусили запретный плод познания, и им было разрешено продолжать жить в невинности. Аборигенам не ведом стыд наготы и прелюбодеяние. Они в точности такие, какими их создал Господь.

Но теперь мне ясно, что я заблуждался. Это не второй рай, а ошибка Божья. Здесь поклоняются Змее и не знают о Едином Боге. Эти дикари почитают камни, реки и животных. Но о Господе Боге им ничего не известно. Да простит меня Бог, я совершил ошибку. И теперь мою милую Нейоми собираются ввергнуть в их грехи и увести с праведного пути. И меня страшит, что ее ждет наказание за это. Если бы только мы могли вернуться в Англию. Но как? Денег нет. На последние деньги была куплена земля для нашей фермы.

Я должен узнать, что собираются делать в пещере эти женщины и защитить от них Нейоми».

Бет с ужасом наблюдала, как самец динго двинулся в ее сторону. Баттон зарычал. Он попятился, отталкивая ее от динго. Самка пошла направо, чтобы зайти сзади. Баттон повернул голову и рыкнул на нее. Шерсть на холке у него вздыбилась. Он ощерился, показывая белые клыки. Динго наступали. Баттон рычал, скаля зубы и продолжая задом отталкивать Бет. Она пыталась сообразить, что ей делать, подняла палку и швырнула ее в собак.

Палка упала между ними, но это их ничуть не испугало.

– Пошли отсюда! – крикнула она. – Убирайтесь!

Золотистые глаза уперлись в нее. Она видела на мордах блеск слюны.

Самец динго внезапно прыгнул, Баттон бросился на него и вонзил в него зубы. Бет истошно закричала, и вслед за этим самка повернулась к Баттону и вцепилась ему в хвост. Охваченная ужасом, Бет смотрела, как динго напали на пастушью собаку с двух сторон. Летели в стороны клочья шерсти, слышались жуткие звуки, у Баттона было оторвано ухо и неожиданно на боку его появилась страшная рана. Динго действовали так же, как поступали, охотясь на кенгуру: один нападал спереди, другая – сзади, доводя жертву до исступления, обессиливая ее и делая беспомощной.

– Перестаньте! – кричала Бет. Она схватила другую палку и размахнулась посильнее. – Убирайтесь! – с криком ударила она одну их нападавших диких собак.

Самец отвлекся от Баттона и повернулся к Бет. Он кинулся на нее, но она упала на спину, и его челюсти щелкнули, не причинив ей вреда. Баттон набросился на него, не обращая внимания на другую собаку, рвущую его бок. Бет уронила палку и смотрела, как Баттон, весь в крови, истерзанный, с всклоченной шерстью, отчаянно сражался, не в состоянии даже видеть своих врагов.

Закрыв руками уши, Бет повернулась и стремглав бросилась бежать.

Долго сидела Джоанна, глядя на последние слова, написанные дедом. Мрачное тягостное предчувствие овладело ей при мысли о молодом англичанине, отрезанном от мира и известных ему законов, пытающемся цепляться за реальность, верящего в то, что жена может стать жертвой тайн, которые выходили за пределы его понимания. Так, может быть, в этом причина того, почему проклятье в виду песни-отравы было наложено на их семью? Не кара ли это за нарушение важнейшего табу: за то, что мужчина подсматривал за ритуалом женщин? Или там было что-то еще? Что видела трехлетняя Эмили? Какой чудовищный вихрь закружил ее, когда открылось преступление отца? И что на самом деле происходило внутри пещеры?

Джоанна подняла голову, словно очнулась. Она поняла, что лес вдруг ожил, наполнился разноголосьем птиц, обычно молчавшим по ночам. Она слышала неистовое воронье карканье и даже визгливый хохот зимородка-хохотуна. Обычный порядок был чем-то нарушен. Что-то происходило в лесу, и очень нехорошее.

И вдруг ее пронзила мысль: «Бет!»

Бет бежала со всех ног между деревьями, отталкивая ветви и кусты. Она мчалась по лесу, и сердце бешено стучало у нее в груди. Она понимала, что дом в другой стороне за ней, но там же были и динго. Она бежала в темень, не разбирая дороги, обезумевшая от страха, и горячие слезы жгли ей глаза. Она упала, поднялась и вновь устремилась в глубь леса. Наконец она остановилась, тяжело дыша, и прислушалась. Вокруг стояла тишина. Затихли даже расшумевшиеся птицы. Потом до нее донесся нарастающий топот. Она поняла, что ее нагоняют, и снова пустилась бежать. Ей было слышно, как щелкали зубы, она упала, налетев на дерево, с трудом поднялась, не сознавая, что делает. Она видела блеск голодных глаз. Что-то острое вонзилось в ее лодыжку. И она пронзительно закричала.

Джоанна выскочила из дома и бросилась бежать по тропинке к лесу. Ей попались на пути Сара с Адамом, поднятые с постели криком. Они пытались определить, откуда он доносился.

Крик повторился.

– Туда! – показал направление Адам.

Они пробежали по тропе и углубились в лес. На траве что-то валялось. Это был ботиночек Бет. Джоанна огляделась.

– Бет? – позвала она. – Где ты?

Она посмотрела во все стороны, и взгляд ее застыл, когда она увидела что-то лежащее на земле. Она бросилась туда.

– Боже, – сказала она. Это был растерзанный окровавленный Баттон.

– Бет! – закричали Сара и Адам.

– Бет! – крикнула Джоанна.

Они услышали крик, потом еще. Кричала Бет…

Джоанна ринулась на голос, отбрасывая ветви с пути, не замечая камней и прутьев, стегавших ее по ногам и лицу.

– Боже, – рыдала она. – Только не это, – молила она. Сара с Адамом неслись во тьму вслед за ней, отмахиваясь от веток, их ночное белье цеплялось за кусты.

– Бет! – кричали они, – мы идем!

И тут неожиданно до их слуха донесся другой звук: резкий и высокий свист. Затем послышался отрывистый шлепок, и вслед за ним раздался звериный визг.

– Это там! – сказал Адам. – Звук шел оттуда!

В следующую секунду мимо них промелькнул окровавленный израненный динго, а следом за ним бежал Иезекииль, сжимая в поднятой руке бумеранг.

Привалившись к дереву, едва не падая, стояла Бет и кричала в истерике. У ее окровавленных ног лежал динго с бумерангом Иезекииля в шее.

– Мама! – закричала Бет. – Мама, мама!

Джоанна подскочила к отчаянно плачущей дочери и подхватила на руки. Прижимая к себе Бет, она побежала к дому, следом бежали Сара и Адам. Бет, рыдая, звала Баттона, кровь текла из ран на ее ногах.

Дверь с треском распахнулась, и в кухню влетел Хью.

– Ну что, Джоанна? – крикнул он с порога. Она как раз закрывала дверь комнаты Бет.

– Как она? – спросил он.

– Все будет нормально, – Джоанна устало отвела с лица прядь волос. – Укусы сильные, но они заживут. Слава богу, целы кости. Но потрясение для нее было страшное. Не знаю, как она оправится от него.

– Ко мне пришел Иезекииль и все рассказал. Я сразу же поскакал сюда. Может быть, мне стоит зайти к ней, поговорить?

– Я дала ей питье, чтобы она уснула. Хью, Иезекииль спас Бет. Думаю, он присматривал за ней. Этот зуб динго, который он ей дал… кажется, он будто знал…

«Теперь вот отмечена и Бет, – думала Джоанна. – Наследство Нейоми Мейкпис досталось и ей». Джоанна подумала о матери, умершей в сорок лет от несуществующей болезни. Неужели такая же судьба грозит ей и Бет, а возможно, и дочерям Бет? Неужели этому не будет конца?

– Хью, нам надо найти причину, – сказала она, – найти то, от чего это все происходит. Мы должны это найти и положить этому конец. Пока еще не поздно.