Какая жалость, думал я, не в силах удержаться от вздоха, что Медлин Бассет не принадлежит к числу девушек, с которыми запросто можно поболтать по телефону или в солнечный денёк предложить прокатиться на машине. Будь она нормальной девчонкой, я бы просто сказал ей: «Послушай», а она ответила бы: «Что?», а я сказал бы: «Ты знаешь Гусика Финк-Ноттля?», а она ответила бы: «Да», а я сказал бы: «Он в тебя втрескался», а она ответила бы либо: «Этот олух? Ну, спасибо, хоть ты меня потешил!», либо другим тоном: «А ты не врёшь? Давай, выкладывай по порядку».

Сами понимаете, в любом случае я выяснил бы, что к чему, в течение двух минут. Но с Бассет этот номер никогда не прошёл бы. Мы вышли на открытые пространства, о которых я только что говорил, в тот час, когда сумерки уже начали сгущаться, но всё ещё упрямились, не желая уступать места ночи. Половина солнечного круга торчала у горизонта и светила из последних сил. С неба на землю потихоньку глазели звезды, летучие мыши шныряли туда-сюда, сад был напоён ароматом пахучих белых цветов, которые бездельничали весь день и принимались за работу вечером; короче, мерцающий пейзаж тускнел на глазах, распространяя торжественный покой, и при этом умудрялся действовать на Медлин самым непотребным образом. Глаза у неё стали как блюдца, а на физиономии появилось такое слащавое выражение, что мне почему-то стало стыдно. Всем своим видом она показывала, что ждёт от Бертрама чего-то особенного.

В данных обст., как вы понимаете, наша беседа несколько увяла. Я всегда смущаюсь и не могу как следует развернуться в ситуациях, где требуется охать, ахать и нести сентиментальную чушь. Кстати, многие ребята из «Трутня» говорили про себя то же самое. Помню, Горилла Твистлтон как-то рассказывал, что лунной ночью катался с девушкой в гондоле и за несколько часов открыл рот всего один раз, чтобы сообщить ей о парне, который так хорошо плавал, что ему предложили место регулировщика в Венеции. Ничего больше он из себя выдавить не смог, и по прошествии некоторого времени девушка заявила, что замёрзла, и попросила отвезти её обратно в отель.

Я шёл по тропинке молча, и Медлин, для разнообразия, тоже заткнулась. Само собой, я обещал Гусику растормошить девицу рассуждениями о разбитых сердцах, но чтобы завести разговор на эту тему, нужна хоть какая-то зацепка, а Медлин, когда мы подошли к озеру, опять понесло, и, к моему ужасу, она заговорила о звёздах. Как вы понимаете, зацепиться тут было не за что.

— Ой, посмотрите, какая прелесть, — заявила Медлин Бассет. Должен вам сказать, она была убеждённой смотрительницей прелестей. Я заметил это ещё в Каннах, где она пыталась поочерёдно привлечь моё внимание к французской актрисе, провансальской бензоколонке, закату, Майклу Арлену, продавцу очков с разноцветными стёклами, синему морю и ныне покойному мэру Нью-Йорка в полосатом купальнике. — Видите ту звёздочку, одну-одинёшеньку? Она такая маленькая, такая нежная.

Я поднял голову и довольно быстро обнаружил предмет её восхищения, глядевший презрительно и свысока на остальных своих собратьев.

— Да.

— Как вы думаете, она очень одинока?

— Ну что вы, вряд ли.

— Наверное, фея не смогла удержаться от слёз.

— Что?

— Разве вы не помните? Когда фея прольёт слезинку, крошка-звезда рождается в Млечном Пути. Вы никогда об этом не думали, мистер Вустер?

Можете не сомневаться, я никогда об этом не думал. Скорее всего это было враньём, и к тому же абсолютно не вязалось с её утверждением, что звёзды гирлянда из маргариток, сотворённая Всевышним. Не могли звёзды быть и тем и другим одновременно. Но я не стал её переубеждать, потому что внезапно осознал свою ошибку. Напрасно я считал, что её болтовня не даст мне никакой зацепки. Неожиданно я понял, что всё получилось не так уж плохо.

— Если говорить о слезах:

Не обращая на мои слова ни малейшего внимания, Медлин переключилась на кроликов, которые деловито сновали по лужайке справа от нас.

— Ой, посмотрите, какая прелесть. Шалунишки!

— Если говорить о слезах:

— Я так люблю гулять по вечерам, мистер Вустер. А вы? Какая тишь, какая благодать кругом, когда солнышко ложится спать, а малышки-кролики выбегают порезвиться и пощипать травку. Поверите ли, когда я была маленькой, я думала, кролики — это гномы, и стоит мне задержать дыхание и постоять не шелохнувшись, я увижу сказочную фею.

Я не дал ей сбить меня с толку. Жестом показав, что я ей верю (естественно, я не сомневался, что она свихнулась ещё в детском возрасте и поэтому не могла думать ничего другого), я твердо произнёс:

— Если говорить о слезах, наверное, вам интересно будет узнать, что в Бринкли-корте имеется одно разбитое сердце.

Это её проняло. Она оставила кроликов в покое, слащавое выражение исчезло с её лица, и из груди вырвался глубокий вздох, напомнивший мне шум воздуха, выходящего из резинового утёнка, если его сжать покрепче, а потом отпустить.

— Ах, жизнь так печальна!

— Вот-вот. В особенности для того самого разбитого сердца.

— Бедняжка, как она мучается, какая тоска светится в её взоре! А ведь совсем недавно её лучезарные глаза горели как два солнца. И всё из-за глупой ошибки насчёт акулы. Эти ошибки так трагичны. Любовь угасла, промелькнула как сон, потому что мистер Глоссоп перепутал акулу с камбалой.

Сначала я не понял, о чём она говорит, но потом до меня дошло.

— Я не имел в виду Анжелу.

— Но её сердце разбито.

— Знаю, что разбито. Оно не единственное.

Она вытаращила на меня свои блюдца.

— Не единственное? Значит, вы говорили о мистере Глоссопе?

— Нет, не о нём.

— Тогда о миссис Траверс?

Мы, Вустеры, свято блюдём рыцарские традиции, но даю вам честное слово, я не пожалел бы шиллинга, чтобы получить возможность заехать ей в ухо. Тупоголовая девица словно нарочно попадала пальцем в небо, испытывая моё терпение.

— Нет, тётя Делия здесь ни при чём.

— О, но она тоже страдает.

— Да, конечно. Но сердце, о котором я говорю, не имеет отношения к ссоре Анжелы с Тяпой. Оно разбито совсем по другой причине. Я хочу сказать: Прах побери, вы не можете не знать, от чего разбиваются сердца!

Она задышала как паровоз и трагическим шепотом произнесла:

— От: от любви?

— Ну, слава богу. Наконец-то. Прямо в точку. Вот именно, от любви.

— Ах, мистер Вустер!

— Надеюсь, вы верите в любовь с первого взгляда?

— О, конечно.

— Ну вот, именно это приключилось с данным разбитым сердцем. Оно влюбилось без памяти и теперь, как говорится, не находит себе покоя.

Наступило молчание. Она отвернулась от меня и стала наблюдать за сидевшей на озере уткой, которая деловито совала клюв в воду и лакомилась водорослями. По правде говоря, мне было непонятно, что она в них нашла, но в конце концов едят же люди шпинат, а с моей точки зрения, он мало чем отличается от водорослей. Медлин стояла, словно язык проглотила, но когда утка неожиданно встала на голову и исчезла с глаз долой, к ней вернулся дар речи.

— Ах, мистер Вустер! — повторила она, и по её тону мне стало ясно, что я всё-таки добился своего и растормошил её, лучше не придумаешь. Теперь оставалось довести задуманное до конца.

— Оно сгорает от любви к вам, — уточнил я.

Наконец-то мне удалось объяснить ей, вернее, вбить в её тупую голову самое главное, а остальное было делом техники. Мне сразу полегчало. Не стану вас обманывать, я не начал заливаться соловьём, но по крайней мере язык мой развязался.

— Так мучается, вы даже представить себе не можете. Не спит, не ест, только о вас и думает. И самое паршивое, что оно — это сердце — никак не может взять себя в руки и объяснить вам, что к чему, потому что ваш профиль нагнал на него страху. Стоит ему — сердцу — посмотреть на вас сбоку, и оно тут же теряет дар речи. Глупо, конечно, но ничего не поделаешь.

Я услышал, как в её горле что-то булькнуло. Не стану утверждать, что она посмотрела на меня с тоской во взоре, но могу поклясться, глаза у неё были на мокром месте.

— Одолжить вам носовой платок?

— Нет, спасибо. Я в порядке.

Хотел бы я сказать про себя то же самое. Честно признаться, я потратил столько душевных сил, что совсем ослаб. Не знаю, что испытываете при этом вы, но когда мне приходится вести разговор на душещипательные темы, у меня начинается дрожь в коленках. К тому же я чувствую себя крайне неловко и становлюсь мокрым как мышь.

Помню, как-то я гостил у тёти Агаты в её херефордширском поместье, где меня подловили и заставили сыграть роль короля Эдуарда IV, который прощался со своей девицей, — кажется, её звали Розамундой. Пьесу играли в благотворительных целях, для оказания помощи «Нуждающимся дочерям духовных лиц», и средневековый диалог был настолько откровенным (в те времена лопату называли лопатой, если вы меня понимаете), что под конец я нуждался в помощи куда больше, чем любая из вышеупомянутых дочерей. На мне сухой нитки не было.

По правде говоря, сейчас я чувствовал себя не лучше. Моя vis-a-vis несколько раз икнула, открыла рот, явно собираясь заговорить, и я сосредоточился, пытаясь не обращать внимания на рубашку, прилипшую к телу.

— Прошу вас, ни слова больше, мистер Вустер.

Если девица думала, что я собираюсь продолжать разговор на эту тему, она глубоко заблуждалась.

— Я прекрасно вас поняла.

Давно было пора. Но всё хорошо, что хорошо кончается.

— Да, я вас поняла. Я была бы глупышкой, если б сделала вид, что не понимаю, о чём вы говорите. Знайте же, мистер Вустер, я разгадала вашу тайну ещё в Каннах, когда вы робко стояли рядом со мной и молчали, хотя ваши глаза говорили яснее всяких слов.

Если бы акула Анжелы укусила меня за ногу, вряд ли я подпрыгнул бы выше, чем сейчас. Я настолько близко к сердцу принял интересы Гусика, что совсем упустил из виду двусмысленность своего положения. Мне даже в голову не пришло, что она подумает, будто я говорю о себе. Ручейки пота, стекавшие мне за шиворот, превратились в ниагарский водопад.

Моя жизнь висела на волоске. Я имею в виду, я не мог пойти на попятную. Если девушка решила, что мужчина делает ей предложение, и на основании этого вцепилась в него как клещ, он не может расхохотаться ей в физиономию и заявить, что просто пошутил и скорее повесится, чем возьмёт её в жены. Ему надо стиснуть зубы и подчиниться своей судьбе. А одна мысль о том, что мне придётся жениться на особе, которая сообщала всем кому не лень, что звезды рождаются, когда феи сморкаются, или как там она сказала, наводила на меня суеверный ужас.

Медлин продолжала развивать свою мысль, а я стоял, сжав руки в кулаки с такой силой, что у меня побелели костяшки пальцев. Вместо того, чтобы сразу объявить мне приговор, она тянула кота за хвост, не замечая моих мучений.

— Да, мистер Вустер, я видела, как в Каннах вы день за днём безуспешно пытались высказать мне свои чувства. Девушку невозможно обмануть, мистер Вустер. А затем вы последовали за мной сюда, и я весь вечер ловила на себе ваш немой, полный мольбы взгляд. Вы дождались сумерок, пригласили меня погулять и сейчас стоите передо мной, пытаясь пересилить свою робость и подыскать нужные слова. Ваши чувства делают мне честь, мистер Вустер. Но, увы:

Это слово подействовало на меня как один из коктейлей Дживза. Мне показалось, я проглотил состав из вустерширского соуса, красного перца и сырого желтка (хотя, хочу вам напомнить, я убеждён, Дживз кладёт туда что-то ещё и держит это в строжайшем секрете), после чего родился заново. У меня словно гора с плеч свалилась. Всё-таки мой ангел-хранитель не дремал, стойко отстаивая мои интересы.

-:боюсь, это невозможно.

Она помолчала, вздохнула и повторила:

— Да, невозможно.

Я так радовался своему чудесному избавлению, так ликовал в душе, что до меня не сразу дошло, что моё молчание могло показаться ей странным.

— Конечно, конечно, — торопливо сказал я.

— Мне очень жаль.

— Нет, нет, ничего страшного.

— Так жаль, что не передать словами.

— Да ну, бросьте. Всё в порядке.

— Если хотите, мы будем друзьями.

— Давайте.

— Не надо больше говорить об этом, ладно? Пусть это останется нашим маленьким секретом, который мы будем хранить и лелеять всю жизнь.

— Вот именно. До гробовой доски.

— Как нежный хрупкий цветок, который никогда не увянет.

— Само собой. Зачем ему вянуть?

Наступило довольно продолжительное молчание. Она смотрела на меня с жалостью, словно я был слизнем, случайно попавшим ей под каблук, а я не знал, как бы поделикатнее объяснить, что Бертрам не собирается выть на луну, а совсем даже наоборот, готов визжать от восторга. Но, сами понимаете, такое не скажешь, поэтому я стоял молча, всем своим видом стараясь показать, какой я храбрый.

— О, как бы я хотела, — прошептала она.

— Чего? — спросил я, не совсем понимая, что ещё за глупость она хочет ляпнуть.

— Испытывать к вам чувства, о которых вы мечтаете так страстно.

— Э-э-э, гм-мм.

— Но я не могу. О, простите меня, простите.

— О чём речь? Не берите в голову.

— Потому что вы мне очень нравитесь, мистер: Нет, теперь я должна называть вас Берти. Можно?

— Валяйте.

— Ведь мы друзья, правда?

— На все сто. Двух мнений быть не может.

— Вы мне нравитесь, Берти. И если б всё было по-другому: Быть может:

— А?

— В конце концов, мы ведь друзья: нам есть, что вспомнить: вы вправе знать: мне бы не хотелось, чтобы вы думали: Ах, жизнь такая сложная, такая запутанная!

Несомненно, многим её речь показалась бы бредом сивой кобылы, и они — эти многие — даже не задумались бы, о чём она лепечет. Но мы, Вустеры, куда сообразительнее этих самых многих и схватываем, так сказать, скрытый смысл на лету. Я в мгновение ока сообразил, какое признание её так и подмывает мне сделать.

— Вы хотите сказать, у вас кто-то есть?

Она кивнула.

— Вы любите другого?

Она опять кивнула.

— Помолвлены, что?

На этот раз она отрицательно покачала своей тыквой.

— Нет, мы не помолвлены.

Ну, хоть что-то мне удалось узнать. К сожалению, тон, которым она говорила, не оставлял Гусику ни малейшего шанса на успех. Его надежды, можно сказать, лопнули как мыльный пузырь, а мне совсем не хотелось быть посыльным, который принёс бы ему дурные вести. Во время нашей беседы я внимательно наблюдал за Гусиком и пришёл к выводу, что его дело дрянь. Он (так часто пишут, я сам читал) был на грани. По правде говоря, я боялся, он окончательно свихнётся, как только узнает, что его пассия втрескалась в какого-то другого придурка.

Видите ли, дело в том, что Гусик был не похож на остальных моих друзей, ну, к примеру, на Бинго Литтла (первый, кто пришёл мне на ум), который, когда очередная девица посылала его куда подальше, бормотал что-нибудь вроде: «Не прошло, и не надо», а затем со счастливой улыбкой на устах и мурлыкая себе под нос отправлялся на поиски новой возлюбленной. Гусик же, вне всяких сомнений, принадлежал к чудакам, которые, обжёгшись на молоке, дули на воду, а это значило, что, получив от ворот поворот, он мог удрать к себе в поместье и навечно запереться там вместе с тритонами. Помнится, про одного такого типа (с Бассет они наверняка жили бы душа в душу) я читал в любовном романе: он поселился в большом белом доме, который с трудом можно было разглядеть сквозь деревья, и жил отшельником до глубокой старости, чтобы никто не заметил следы страданий на его лице.

— Увы, боюсь, он не испытывает ко мне высоких чувств, — продолжала тем временем Бассет. По крайней мере он ничего мне о них не говорил. Вы понимаете, я открылась вам только потому:

— Да, да, конечно.

— Как странно, как загадочно, что вы спросили меня, верю ли я в любовь с первого взгляда. — Она томно опустила веки. — Испытывал ли кто блаженную любовь, коль не влюблялся с первого он взгляда? — простонала она завывающим голосом, и я, сам не знаю почему, неожиданно вспомнил тётю Агату в роли Боадицеи на том самом благотворительном вечере, где я играл Эдуарда IV. — Ужас как глупо всё получилось. Я гостила у своих друзей за городом и пошла погулять со своим пёсиком, а бедняжке в лапку попала ужасная огромная заноза, и я не знала, что мне делать. И вдруг я увидела этого человека:

Прошу меня простить, но я снова хочу вернуться к моей херефордширской эпопее. Если не забыли, я самыми чёрными красками описал вам своё душевное состояние на сцене. Теперь же я расскажу вам о вознаграждении, которое я получил за все свои муки, как только снял с себя дурацкую стальную кольчуту и улизнул в ближайший кабачок, где хозяин, поняв меня с полувзгляда, потянулся за бутылкой и наполнил мой стакан до краёв. Так вот, первый же глоток доброго, старого местного вина привёл меня в такой экстаз, я ощутил такое блаженство, в особенности вспомнив о тех пытках, через которые мне пришлось пройти, что воспоминание о нём до сих пор не стёрлось из моей памяти.

Хотите верьте, хотите нет, сейчас со мной происходило нечто подобное. Когда я понял, что Медлин Бассет говорит о Гусике (я имею в виду, вряд ли в тот день ей повстречался батальон мужчин, которые один за другим выдёргивали занозы из её пса; в конце концов не могло это животное быть подушечкой для булавок), чьи акции всего минуту назад не стоили ни гроша и вдруг подпрыгнули до небес, у меня, можно сказать, душа запела, и, не удержавшись, я крикнул «ура» так громко, что девица подпрыгнула дюйма на полтора от terra firma.

— Простите?

Я весело помахал рукой.

— Нет, ничего. Ровным счётом ничего, смею вас уверить. Знаете, вдруг вспомнил, что мне необходимо срочно написать письмо. Долг прежде всего, сами понимаете. Так что я пойду, если вы не против. А вот, кстати, идёт мистер Финк-Ноттль. Он меня заменит, лучше не придумаешь.

И я ретировался, оставив двух полоумных наедине. Теперь, в этом я не сомневался, их ничто уже не могло остановить. Родственные души, влюблённые друг в друга до потери пульса. Гусику жутко подфартило, ему не надо было завоёвывать свою избранницу, потому что она сама мечтала его заарканить. Я провёл операцию с присущим мне блеском. Дело Гусика можно было считать закрытым. Я имею в виду, когда парень и девушка шляются вдвоём по саду, освещённому звёздами, и он говорит, что не может жить без неё, а она спит и видит, как бы выскочить за него замуж, им просто некуда деться, если вы меня понимаете.

Таким образом, предвкушая звон свадебных колоколов и считая, что потрудился на славу, я направил свои стопы в курительную комнату. После трудов праведных мне хотелось пропустить рюмку-другую. По-моему, я этого заслужил.