Через дорогу от Тилбери-Хауса вплотную к массивному зданию, где размещаются редакции «Милых крошек», «Воскресных заметок», «Британского девичества», «Еженедельника приключений для мальчиков» и других недавно основанных периодических изданий издательства «Мамонт», ютится ветшающее четырехэтажное строение, почти величественное в своей обшарпанности, которое лорд Тилбери проглотил бы давным-давно, как и всю остальную улицу, если бы не некие правила, охраняющие древние достопримечательности.
Первые три этажа там занимают фирмы того страдальческого типа, который, с одной стороны, казалось бы, ну никак не может заниматься сколько-нибудь прибыльной деятельностью, но, с другой, продолжает с тупым упрямством кое-как существовать десятилетиями и десятилетиями. Их окна уныло заросли грязью, а буквы на стекле снаружи частично стерло время, так что на втором этаже торгуют «Джа… и Сэм… р… Руб… К°», а над ними таинственная фирма господ Смита, Р… би… ш… на и Г… занимается чем-то, что коротко определено как «к…». И, только добравшись до окна четвертого и последнего этажа, мы обнаруживаем современный штрих.
Письмена там не просто золотые и четкие, но по прочтении еще и дающие пищу воображению. Они гласят:
ДЕТЕКТИВНОЕ АГЕНТСТВО ТИЛБЕРИ С ОГРАНИЧЕННОЙ ОТВЕТСТВЕННОСТЬЮ
Дж. Шерингем Эдейр, упр.
Большой компетентный штат
и вызывают видение анфилады кабинетов, где множество мужчин с чеканными профилями орлиным взором исследуют под микроскопом пятна крови или проницательно изучают документы, связанные с необычайным делом кражи рубина у магараджи.
Однако в то утро, когда Сэм Шоттер посетил Тилбери-Хаус, в конторе детективного агентства сидел всего один мужчина. Плюгавый индивид в костюме еще более бодрой расцветки, чем тот, который Сэм приобрел у братьев Коэн. Если добавить нафиксатуаренные усики и носовой платок из цветного шелка, ядовито благоухавший пронзительными духами, читателям вряд ли нужны дальнейшие доказательства, что их знакомят с весьма малодостойным субъектом. Тем не менее можно открыть самый сокрушающий факт. А именно: он не смотрел в окно.
Тилбери-стрит узка, и окна четвертого этажа этой развалины находятся прямо напротив окон четвертого этажа Тилбери-Хауса. А потому Александр Твист мог бы, если бы пожелал, заглядывать прямо в святая святых владельца издательства «Мамонт» и получать ту духовную зарядку, какую обязательно дает созерцание великого человека среди его трудов. Только он, единственный из миллионов обитателей Лондона, обладает возможностью наблюдать, как лорд Тилбери расхаживает взад и вперед, пишет за своим письменным столом или запечатлевает при помощи диктофона кто знает какие грозные мысли.
И тем не менее он предпочитал раскладывать пасьянсы за своим столом, причем, конечно, жульничал.
До того мистер Твист был поглощен этим дурацким развлечением, что не сразу услышал громкий стук в свою дверь. И только когда стучащий, потеряв терпение, принялся барабанить по филенке чем-то твердым, возможно ручкой дамского зонтика, он вздрогнул и поднял голову. Затем смел карты в ящик стола, одернул пиджак и вскочил. Такой стук мог означать клиента, а мистер Твист, который был не только Дж. Шерингемом Эдейром, упр., но также большим компетентным штатом, не принадлежал к тем, кто позволяет захватить себя врасплох.
— Войдите! — закричал он.
Легким движением кисти он разметал по столу солидного вида бумаги и склонился над ними, сосредоточенно хмурясь, когда дверь открылась.
И сразу же строгая деловитость его облика смягчилась. Вошедшая была девушка лет двадцати пяти — двадцати шести, отличающаяся смелой, но в данный момент несколько угрюмой красотой. Блестящие карие глаза, которые редко сопутствуют кротким совестливым сердцам. Цвет ее лица был ярким, а в свете, падавшем из окна, блики в ее волосах обрели металлический отлив.
— А, Долли, привет! — сказал Твист.
— Привет, — мрачно буркнула девушка.
— Я же тебя год не видел, Долли, и даже понятия не имел, что ты на этом берегу Атлантики. Садись же!
Посетительница села.
— За ради Бога, Шимп, — сказала она, оглядывая его с томным любопытством, — откуда у тебя эта щетка под носом?
Мистер Твист вращался в кругах, не склонных к экивокам, и прозвище Шимп — сокращение от «шимпанзе», под которым он был известен не только знавшим его близко, но и полицейским властям в Америке, которые были бы рады узнать его поближе, — было присвоено ему на начальных ступенях его карьеры в результате того, что взыскательные критики улавливали в чертах его лица нечто обезьянье.
— Отлично смотрятся, а? — сказал он, любовно поглаживая свои усы. В жизни он любил только их и деньги.
— Как скажешь. Ну и, думается, раз ты знаешь, что в любую минуту можешь угодить в курятник, то и спешишь обзавестись, пока можешь, всеми волосами, какие у тебя есть.
Мистер Твист был слегка задет. Ему не нравились прохаживания на тему его усов. Ему не нравились бестактные намеки на курятник. И его сбивала с толку непривычная резкость девушки. Дора Ганн, которую он знавал, была веселой душой нараспашку, совсем не похожей на эту мрачноглазую, с поджатыми губами особу перед ним. Девушка огляделась, и что-то ее озадачило.
— Это-то зачем? — спросила она, указывая зонтиком на письмена поперек окна.
Мистер Твист снисходительно улыбнулся, пряча гордость. Он льстил себя мыслью, что обладает редкой изобретательностью, и идея представиться миру частным сыщиком мнилась ему блестящим тому доказательством.
— Просто камуфляж, — объяснил он. — Чертовски полезно обзавестись ярлыком. Мешает людям задавать лишние вопросы.
— Мне не помешает. Я пришла сюда их задавать. Послушай, ты способен сказать правду, не вывихнув языка?
— Ты же меня знаешь, Долли!
— Потому и спрашиваю. Ну так я пришла, чтобы ты мне кое-что сказал. Никто не подслушивает?
— Никто.
— А рассыльный?
— У меня рассыльного нет. Кем ты меня считаешь? Рокфеллером?
Получив такие заверения, девушка извлекла изящный носовой платочек, в недавнем прошлом собственность универсального магазина, с которой магазин расстался без своего ведома.
— Шимп, — сказала она, смахивая слезу. — Я совсем извелась.
Шимп Твист был не из тех, кто равнодушно смотрит по сторонам, когда красавица в беде рыдает перед ним. Он плавно встал и нацелился обвить рукой ее плечи, но она нетерпеливо высвободилась.
— Э-эй! Лапы держи подальше, — произнесла она с глубоко женственным достоинством. — Я теперь замужем. Усек?
— Замужем?
— А то! С позавчерашнего дня. За Елеем Моллоем.
— За Елеем! — Мистер Твист подскочил. — С чего это ты выскочила за такой кусок брынзы?
— Попрошу тебя, будь любезен, — сказала девушка ледяным тоном, — больше не называть моего мужа кусками брынзы.
— Он и есть кусок брынзы.
— А вот и нет. То есть надеюсь, что нет. Я сюда для того и пришла, чтобы выяснить это.
Однако мысли мистера Твиста вернулись к загадке этого брака.
— Ничего не понимаю, — объявил он. — Я видел Елея недели две назад, и он не упомянул даже, что ты тут.
— А он этого тогда не знал. Мы встретились десять дней назад. Иду я по Хеймаркету и уголком глаза вижу позади себя типчика, ну и хлопнулась на него без чувств. Сечешь?
— Ты все еще работаешь по этой части?
— Так у меня ж это лучше всего получается, разве нет?
Шимп кивнул. Дора Моллой — Обморочная Дора для друзей, — бесспорно, была художницей высокого класса в своей отрасли ремесла. Она имела обыкновение падать в обморок на руки солидных прохожих на людных улицах и обчищать их карманы, пока они наклонялись, чтобы оказать ей помощь. Всемирный труд слагается из многих самых разных усилий.
— Ну, тут я вижу, что это Елей, и мы пошли перекусить, мило так поговорили, а мне этот мальчик всегда нравился, и обоим нам в Лондоне было вроде как одиноко', ну, мы и сочетались. А теперь я совсем извелась.
— Чего это ты? — осведомился мистер Твист.
— Ладно, слушай. Вот что случилось: вчера этот чертов Елей уходит после ужина и заявляется домой в четыре утра. В четыре утра, сечешь? А мы поженились всего два дня назад. Ну, если он думает, будто молодая новобрачная будет терпеть такие штучки в самый, можно сказать, разгар медового месяца, так он очень и очень ошибается.
— А ты что сделала? — осведомился мистер Твист сочувственно, но с легкими обертонами того праведного самодовольства, которое в подобные моменты охватывает холостяков.
— Много чего. А он все пытался себя алибировать и такое наплел… Эту историю сейчас разберет большое жюри, и разберет досконально… Шимп, ты когда-нибудь слышал про типа по фамилии Фингласс?
Теперь в мистере Твисте проскользнуло что-то от свидетеля, который предпочел бы не давать показаний, но после секундного колебания он ответил:
— Еще бы!
— Ах так! Так кем он был?
— Великим, — сказал Шимп, и в его голосе прозвучало благоговение. — Одним из самых великих, вот кем был старина Финки!
— А в чем великим? Чего он такого сделал?
— Ну, случилось это еще до твоего времени, да к тому же здесь, а не там, и потому ты об этом могла и не слышать, но он заграбастал парочку миллионов долларов из Ново-Азиатского банка.
На миссис Моллой это, бесспорно, произвело впечатление. Грозная суровость ее облика словно чуть поблекла.
— Вы с Елеем имели с ним дела?
— Еще бы! Мы были самыми его верными друзьями.
— Он жив?
— Нет. Недавно дал дуба в Буэнос-Айресе. Миссис Моллой задумчиво покусала нижнюю губу.
— Хм, выходит, что Елей не так уж и врал. Слушай, Шимп, пожалуй, будет лучше, если я все тебе выложу. Когда я устроила Елею головомойку, что он всю ночь где-то шлялся, он начал плести что-то про письмо от типа, с кем дружил прежде, по фамилии Фингласс, написанное на его смертном одре, и там говорилось, что этот тип Фингласс так и не попользовался деньгами, которые загреб из этого Ново-Азиатского банка, по той причине, что быки у него на хвосте сидели, и ему пришлось их так и оставить в каком-то доме в каком-то пригороде. И он сообщил Елею, где этот дом, и Елей божится, что он задержался, потому что обыскивал дом. Так вот: я хочу знать, правду он говорил или смылся в какой-нибудь из этих новых раззолоченных ночных клубов, развлекался с девочками, а меня обманывает?
Вновь мистера Твиста как будто удручила необходимость свидетельствовать в пользу человека, явно ему неприятного. И некоторое время он боролся со своими чувствами.
— Да, это правда, — сказал он наконец.
— Но ты послушай. Что-то тут не складывается. Если этот тип Фингласс хотел, чтобы Елей заполучил деньги, чего он столько времени тянул и не писал ему?
— Надеялся, что сумеет сам сюда пробраться и забрать деньги, а то почему же? Он только успел приехать в Аргентину, как и там вляпался, ну его и посадили прохладиться за решеткой. А когда он вышел, то еле успел написать это письмо — и амба.
— Ты-то откуда знаешь?
— Финки написал и мне.
— Да неужели? Ну и еще одно не складывается: раз он все-таки собрался сообщить Елею про деньги, почему не объяснил, где они? Ну, под половиком, или в трубе, или еще где-то, вместо того чтобы он по всему дому играл в «тепло — холодно» и всякое такое прочее?
— Потому что, — с горечью ответил мистер Твист, — Елей и я были оба его товарищами и он хотел, чтобы мы разделили деньги поровну. А чтобы мы обязательно объединились, Елею он написал, где дом, а мне — где в этом доме тайничок.
— Так, значит, вам надо только обменяться сведениями, и дело в шляпе?! — воскликнула Долли, широко раскрыв глаза.
— Да, только.
— Так чего же вы тянете?
Мистер Твист фыркнул. Классифицировать фырканья непросто, но этот звук любой эксперт сразу определил бы как фырканье безнадежности, порожденной созерцанием бездны, до которой способна опуститься человеческая натура.
— Потому что, — сказал он, — Елей, жмурик тупоголовый, думает, что может меня надуть и прикарманить все сто процентов.
— Что?! — вскричала миссис Моллой с законной супружеской гордостью. — Неужто мой миленький плешивчик додумался до такого! Вот уж не подумала бы, что у него хватит ума сообразить что здесь к чему!
Мистер Твист не разделил ее безыскусного ликования.
— Много ему будет от этого толку, — сказал он кисло.
— Два миллиона шуршиков, вот что ему от этого будет, — возразила Долли.
— Два миллиона ноликов! Деньги запрятаны в месте, где ему их и за сто лет не отыскать.
— Ты мне очки не втирай, Шимп Твист, — объявила Долли, глядя на него с холодной брезгливостью принцессы, узревшей хлебного червя. — Если он будет искать, так рано или поздно…
Она умолкла. Дверь открылась, и в нее вошел мужчина средних лет с красивым, благообразным, бесхитростным лицом, дышащим прямодушием. При виде него глаза Шимпа Твиста воинственно сощурились, но Долли кинулась в его объятия с воплем раскаяния.
— Елейчик, милый! Как я была к тебе несправедлива!
У новоприбывшего был вид человека, изнемогающего под бременем нестерпимых невзгод, однако такой прием как будто слегка облегчил это бремя.
— Да ладно, радость моя, — сказал он, прижимая ее к груди.
— Я обидела моего ангельчика?
— Ну-ну, овечка моя сахарная!
Шимп Твист созерцал эту тошнотворную сцену супружеского примирения угрюмым взглядом.
— Кончайте лизаться, — буркнул он.
— Шимп мне все рассказал, кукленыш, — продолжала миссис Моллой. — Я все про деньги знаю, и ты продолжай их искать в одиночку. Я не против, чтобы ты уходил хоть каждую ночь, и возвращайся как хочешь поздно.
Это было великодушное разрешение, и многие мужья были бы за него глубоко благодарны, но Елей Моллой лишь улыбнулся кривой, вымученной улыбкой невыразимой печали.
— Все кончено, булочка моя сладенькая, — сказал он. — Мертво, безнадежно. Нам все-таки придется принять Шимпа в долю, лапонька. Я пришел сюда открыть мои карты.
В комнате воцарилась напряженная тишина. Миссис Моллой смотрела на мужа в ужасе. А Шимп вовсе ошалел. Теория, что его старый товарищ изменил свои намерения, что его совесть, было замешкавшаяся, наверстала упущенное и заставила его раскаяться в попытке надуть друга, — эта теория не выдерживала никакой критики в своей нелепости. Елей Моллой был не из тех, кому внятен голос совести. Шимп, изучая киномелодрамы, однажды видел фильму, в которой жестокосердый персонаж стал другим, послушав церковный орган, но он хорошо знал мистера Моллоя и не сомневался, что, заиграй у него над ухом разом все органы всех лондонских церквей, он только обругал бы чертов шум.
— Дом сняли, — уныло сказал Елей.
— Сняли? О чем ты?
— Арендовали.
— Арендовали? Когда?
— Я услышал об этом сегодня утром. В салуне на Флит-стрит. Входят двое, и один говорит другому, что вот сейчас арендовал эту берлогу.
Шимп Твист испустил немузыкальный смех.
— Вот что вышло из твоей подлости! — сказал он злоехидно. — Да, пожалуй, тебе лучше взять Шимпа в долю. Тебе теперь нужен человек с мозгами, а не тип, который в жизни ничего умнее не придумал, как всучать идиотам фальшивые нефтяные акции.
Мистер Моллой смиренно склонил голову перед этим выпадом, но его жена была скроена из более крепкого материала.
— Много языком треплешь, а? — холодно констатировала она.
— И сделать могу много, — отпарировал мистер Твист, поглаживая нафиксатуаренные усы. — Так что лучше давай начистоту, Елей. Раскрывай карты, как сам сказал. Где берлога?
— Не вздумай пикнуть про это, пока он не скажет, где тайник! — вскричала миссис Моллой.
— Как скажешь, — беззаботно ответил Шимп. Он нацарапал несколько слов на клочке бумаги и прикрыл их ладонью. — Ну вот! Напиши свое, а Долли прочтет вслух и то и другое.
— А ты правда придумал план? — спросил мистер Моллой робко.
— Целую дюжину.
Мистер Моллой в свою очередь написал несколько слов, и Долли взяла оба листка.
— В цистерне! — прочла она.
— А остальное? — потребовал мистер Твист настойчиво.
— «Мон-Репо», Берберри-роуд, — сказал мистер Моллой.
— А! — сказал Шимп. — Знай я это неделю назад, так мы оба были бы уже на миллиончик богаче.
— Э-эй! — сказала Долли, выходя из задумчивости и поглядывая на мистера Твиста язвящим взглядом. — А что, собственно, старик Фингласс увел из банка?
— Ценные американские бумаги на предъявителя, лапонька, — сказал ее супруг, прокатывая слова на языке, словно капельки марочного портвейна. — Ничем не хуже долларов. Так чего ты придумал, Шимп? — спросил он, почтительно снимая пушинку с рукава своего союзника.
— Минуточку! — резко сказала Долли. — Если так, как же их можно было засунуть в цистерну? Они же после столького времени в воде растворились, или еще там что-нибудь.
— Они, разумеется, уложены в водонепроницаемый футляр, — сказал Шимп.
— Ах так?
— В чем дело, душка? — осведомился мистер Моллой. — Ты разговариваешь как-то странно.
— Да? Так если хочешь знать, по-моему, этот тип нам очки втирает. Откуда мы можем знать, что он говорит правду?
— Долли! — с глубокой обидой сказал мистер Твист.
— Долли! — сказал мистер Моллой, не столько с обидой за друга, сколько с тревогой. Он был весьма скромного мнения о собственных шансах найти выход из создавшегося положения, и ему казалось, что все зависит от любезного обхождения с мистером Твистом, который, бесспорно, был человеком редкой находчивости и проницательности.
— Если вы так обо мне думаете… — начал мистер Твист.
— Да нет, что ты, Шимпик, — поспешно перебил мистер Моллой. — Мадам невозможно расстроена. Не слушай ее. Так что ты придумал, Шимпик?
Быть может, миссис Моллой оценивала таланты своего супруга как тактика не выше, чем он сам. Во всяком случае, она проглотила кое-какие словечки, рвавшиеся с ее воинственного языка, и вопросительно посмотрела на Шимпа.
— Ладно, я расскажу, — сказал Шимп. — Но сначала договоримся: как делим?
— Ну, пятьдесят на пятьдесят, Шимп, — еле выговорил мистер Моллой, сраженный скрытым в этих словах намеком, что речь может пойти о чем-то другом. — Я и мадам, естественно, считаемся за одного.
Шимп сардонически захохотал:
— Пятьдесят на пятьдесят, как бы не так! Я мозг этого предприятия, а мозг предприятия всегда оплачивается выше. Посмотрите на Генри Форда! Посмотрите на архиепископа Кентерберийского!
— Ты что же хочешь сказать, — возмутилась Долли, — что, работай Елей с архиепископом Кентерберийским над планом, как облапошить дурака, архиепископ не стал бы делиться с ним так на так?
— Это же совсем не то, — с жаром возразил мистер Твист. — Это вроде как Елей пошел бы к архиепископу за советом, как ему ободрать раззяву.
— Ну, в этом случае, — сказал мистер Моллой, — беру на себя смелость утверждать, что архиепископ сказал бы мне просто: «Моллой», — сказал бы он мне…
Долли надоела эта дискуссия, слишком академичная, чтобы тратить на нее драгоценное время.
— Шестьдесят — сорок, — отрубила она.
— Семьдесят — тридцать, — поправил Шимп.
— Шестьдесят пять — тридцать пять, — сказал мистер Моллой.
— Идет! — сказал Шимп. — А теперь я объясню вам, что делать. Даю пять минут, чтобы вы сами сообразили, а если не сумеете, попрошу вас потом не вякать, что это очень просто и не стоит лишних денег.
Пять минут глубоких размышлений не принесли внезапного озарения мистеру Моллою, который вне избранной им сферы продажи фальшивых нефтяных акций доверчивой публике особыми дарованиями не отличался.
— Ну, ладно, — сказал Шимп, — значит, так: вы идете к типу, который снял дом, и просите, чтобы он уступил его вам.
— Ну, такого идиотства я еще не слышала! — визгливо воскликнула Долли, и даже мистер Моллой почти что скептически усмехнулся.
— Думаете, не пройдет? — продолжал Шимп, и бровью не поведя. — А теперь слушайте дальше. Сперва к этому типу приходит Долли. И разыгрывает удивление, что ее отец еще не пришел.
— Ее… кто?
— Ее отец. И начинает обольщать этого типа на всю катушку. Если она не утратила перчику с тех пор, как в последний раз такое проделывала, тип уже совсем доспеет для второго действия к тому времени, как поднимут занавес. — И тут являешься ты, Елей.
— Я что — ее отец? — спросил мистер Моллой в некотором недоумении.
— Ясно, отец. А почему бы и нет?
Мистер Моллой, несколько болезненно относившийся к разнице в возрасте между собой и своей молодой женой, решил, что Шимп утратил свою обычную тактичность, но пробормотал только то, что подсеребрит себе виски.
— А потом что? — спросила Долли.
— А потом, — сказал Шимп, — Елей втирает ему очки. Мистер Моллой повеселел. Он знал, что втирание очков — его стихия.
— Елей говорит, что родился в этой берлоге в незапамятные времена.
— То есть как это — в незапамятные времена? — подскочив, спросил мистер Моллой.
— В незапамятные времена, — твердо повторил Шимп, — до того, как ему пришлось эмигрировать в Америку, а дорогой его сердцу отчий дом был продан. Он хранит сладкие воспоминания детства о лужайке, на которой резвился малым дитятею, и обожает там каждый кирпич. Все любимые его родственники откидывали копыта в комнатах наверху, и все такое прочее. И вот что, — с нажимом заключил Шимп, — если в этом типе есть хоть капля чувств и если Долли заранее его размягчит, он клюнет.
Наступило насыщенное электричеством молчание.
— Сработает, — сказал Елей.
— Может сработать, — сказала Долли более осторожно.
— Сработает, — повторил Елей. — Я буду в форме. Этот пентюх начнет у меня утирать платком слезы через три минуты.
— Многое зависит от Долли, — напомнил ему Шимп.
— Об этом не беспокойся, — сказала дама твердо. — Я тоже буду в форме. Но вот что: для этого представления мне нужно одеться. И тут никак не обойтись без шляпы с пером райской птицы — я ее утром видела на Риджент-стрит.
— Почем? — на едином дыхании вопросили остальные члены синдиката.
— Восемнадцать гиней.
— Восемнадцать гиней! — сказал Шимп.
— Восемнадцать гиней! — сказал Елей.
Они тоскливо переглядывались, не слушая, как Долли напоминает, что, не разбив яиц, яичницу не зажарить.
— И новое платье, — продолжала она. — И новые туфли, и новый зонтик, и новые перчатки, и новую…
— Помилосердствуй, крошка, — взмолился мистер Моллой. — Немножечко благоразумия, лапочка.
Долли не дрогнула.
— Девушка, — сказала она, — не может воздать себе должное в лохмотьях. Сами знаете. И знаете не хуже меня, что джентльмен сразу же смотрит на копыта дамы. Ну а перчатки, да вы только поглядите на это старье и спросите себя…
— Ну ладно, ладно, — сказал Шимп.
— Ладно, — повторил за ним мистер Моллой.
Их лица посуровели. Эти мужчины были мужественны, но они страдали.