Некоторое время спустя Билл очнулся от беспорядочного кошмара, в котором с ним творилось нечто странное, и постепенно понял, что кто-то стоит рядом, протягивая ему бокал с бренди.

– Глотните, мой мальчик, – сказал лорд Аффенхем. Лицо человеколюбивого пэра лучилось самодовольством, словно у генерала, только что одержавшего славную победу. Наверное, так выглядел Веллингтон после Ватерлоо.

Билл глотнул, и в голове у него немного прояснилось. Он устремил на хозяина расстерянно-сердитый взгляд.

– Это вы меня? – спросил он.

– Э?

– Это вы ударили меня табакеркой?

Самодовольное лицо расцвело скромной ухмылкой, отчего стало еще хуже. Шестой виконт словно говорил: «Не стоит благодарности, всякий на моем месте сделал бы то же самое».

– Да, конечно, – признал он. – Молодым надо помогать. Как я и предвидел, это сработало. Я подошел к двери, крикнул: «Джейн! Дже-эйн!», она отозвалась: «Что там у вас?» – видать, закрутилась с ужином, не хотела отвлекаться. «Поди-ка сюда, – сказал я. – Что-то с молодым Холлуэеем». Она вошла, увидела ваше простертое тело, бросилась на него – ну, все, как обычно. Целует, причитает… Билл и не думал, что в человеческих силах унять пульсирующую боль в затылке, на который упало с седьмого этажа нечто вроде Обнаженной, однако при этих словах биение прекратилось и боль как рукой сняло. Ее сменил кипучий восторг, какого Билл не испытывал и читая письмо Анжелы, освобождавшее его от слова чести. Он чувствовал себя тем типом из поэмы, который воскормлен медом и млеком рая напоен, так что не очень удивился бы, если б лорд Аффенхем, заметив: «О, берегись! Блестят его глаза, взлетают кудри!» обошел его хороводом.

Билл с шумом втянул воздух, что за последние дни вошло у него в привычку.

– Она меня поцеловала? – трепетно переспросил он.

– А что поделаешь? Крича при этом: «Билл, милый! Скажи хоть слово, Билл, милый! Лопни кочерыжка, ты не умер, Билл, милый?» Странно, почему Билл, когда вы – Фред? Но это – дело десятое. Главное, она назвала вас «милый» и поцеловала.

Билл встал и заходил по комнате. Если мы вспомним, как стремительно, можно даже сказать – яростно он ухаживал, нас удивит, что сейчас главным его чувством (помимо восторженного желания похлопать по плечу весь мир, начиная с лорда Аффенхема) было глубочайшее смирение. Он мучительно ощущал свое недостоинство, подобно свинопасу из сказки, которого полюбила принцесса.

Надо сказать, он вовсе не походил на киноактера или греческого бога. Над камином у лорда Аффенхема висело зеркало, и он на мгновение задержался перед своим отражением. Все, как он и предполагал. Лицо честное – и, собственно, все. Видимо, Джейн – та редкая девушка, которая не останавливается на внешней оболочке, но роет глубже, пока не доберется до души.

Впрочем, и это не выдерживало критики. Душу свою Билл знал хорошо -как-никак, прожил с ней целую жизнь. Приличная душа, но ничего особенного. В небесных книгах, должно быть, записано «душа мужская обычная одна». Несмотря на все это, Джейн бросилась на его простертое тело и целовала, приговаривая: «Билл, милый! Скажи хоть слово, Билл, милый! Лопни кочерыжка», и так далее. Все это было очень загадочно. Не исходи рассказ из надежного источника, от непосредственного очевидца, Билл вряд ли бы ему поверил. Его охватило жгучее желание увидеть Джейн.

– Где она? – вскричал он.

– Пошла за холодной водой, губкой, и… – Лорд Аффенхем заметно вздрогнул. – Слышу, она возвращается. Кажется, мне пора уходить.

Вошла Джейн с миской. Увидев главу семьи, она сверкнула глазами.

– Дядя Джордж… – процедила она сквозь зубы.

– Тихо. Тихо. У меня – срочное дело. До скорого, – сказал шестой виконт и пропал, словно нырнувшая утка.

Джейн поставила миску. Огонь в ее глазах потух, они были влажны.

– О, Билл! – сказала она.

Билл говорить не мог. Дар речи ему изменил. Он мог лишь молча смотреть, заново дивясь, что эта золотая принцесса унизилась до него, свинопаса, да и то не ахти какого.

Как она хороша, думал Билл, не подозревая, сколь далек сейчас от реальности. Нельзя простоять у плиты теплым июньским вечером, готовя курицу и два гарнира, не говоря уже о бульоне, и остаться в полном блеске. Лицо у Джейн раскраснелось, волосы выбились, на одной щеке чернело пятно – видимо, от сажи. Тем не менее Биллу она казалась совершенством. Такой, говорил он себе, я запомню ее на всю жизнь – чумазой и в фартуке.

– Джейн! – прошептал он. – Джейн!

– Твоей голове, – сказала она через несколько секунд, – это скорее вредно.

– Полезно, полезно, – заверил Билл. – Я только-только понял, что я не просто сплю. Или сплю?

– Нет.

– Ты действительно…

– Конечно.

И вновь Билл почувствовал то же респираторное затруднение. Он пожал плечами, отказываясь что-нибудь понимать, однако душа его пела, равно как и сердце.

– Нет, очень странно, все-таки! Кто ты и кто – я? Я спрашиваю: «Чем ты заслужил это, Уильям Куокенбуш Холлистер?»…

– Уильям что Холлистер?

– Вина не моя, а крестного. Думай просто "К". Так я спрашиваю: «Чем заслужил?» и отвечаю: «Ни черта не заслужил». Однако, раз ты говоришь… Что ты делаешь с этой губкой?

– Собираюсь обмыть тебе голову.

– Господи, сейчас не время мыть голову! Я хочу сказать, если найду слова, что я о тебе думаю. Ты – замечательная.

– Ну, что ты! Я самая заурядная.

– Вот уж нет. Ты прекрасна.

– Раньше ты так не думал.

– Чего ты хочешь от мальчишки, не способного отличить правую руку от левой? Расскажи мне, кстати, о своей красоте. Когда ты начала ее ощущать?

– Думаю, я стала походить на человека лет в четырнадцать. Когда сняли железяки.

– И очки?

– И очки. Астигматизм исправился.

Билл подавил вздох при мысли о том, как много он потерял. Они сидели в кресле лорда Аффенхема, довольно просторном, словно нарочно сделанном для тех, кто не прочь устроиться рядышком. Со стены на них благодушно смотрела фотография лорда Аффенхема в какой-то странной форме, словно говоря: «Благослови вас Бог, дети мои».

– Когда тебе было четырнадцать, я шагал по Нормандии к Парижу с армией освободителей.

– Крича «O-la-la»?

– Да, и еще «L'addition». Все говорили, это очень помогает. Не ерзай.

– Я не ерзаю. Я встаю. Сейчас я вымою тебе голову.

– Я не хочу мыть голову.

– У тебя огромная шишка.

– Пустяки. До свадьбы заживет. Впрочем я рад, что это не случилось раньше, когда милорд Аффенхем был моложе и сильней.

Лицо Джейн вновь обрело холодную суровость.

– Не упоминай при мне этого человека. Его место в психушке.

– Чепуха. Не желаю слышать ничего дурного о дяде Джордже. Пути его неисповедимы, дела его чудны, но плоды они приносят.

– Все равно, его надо освежевать тупым ножом и окунуть в кипящее масло. Чтоб запомнил. Почему всякого, кто желает с нами породниться, обязательно надо бить табакеркой?

– Ты не уважаешь традиции? Впрочем, я понимаю. Когда-нибудь попадется тонкокостный ухажер, и старый филантроп предстанет перед судом за убийство.

– Не будет больше ухажеров, сестры Бенедик иссякли. Как кролики. Их больше нет.

– Ладно. Я получил ту сестру, которую хотел.

– Видел бы ты первую!

– Что?

– Ну, первую, Энн.

– А, некрасивую!

– Вот уж нет. Она – редкая красавица.

Билл не сдался.

– Любая твоя сестра, будь она Клеопатра, Лилиан Гиш и Мэрилин Монро в одном лице, для меня – некрасива. И вообще, сомневаюсь, чтобы Энн мне понравилась. Вся в пиявках! Кстати, разреши спор, она – миссис Джеф Миллер или миссис Уолтер Уиллард?

– Джеф Миллер.

– Долго он был с ней знаком?

– Нет.

– Значит, у меня преимущество. Я женюсь на своей детской любви. Куда романтичнее.

– На детской любви?! В Мидоухемптоне ты на меня и не смотрел.

– Мы уже с этим разобрались. Ты была кикиморой.

– Значит, все дело в моей внешности?

– Еще чего! Давай проясним это раз и навсегда. Я женюсь на тебе за твою стряпню, и буду строго следить, чтоб она оставалась на высоте. Кстати, раз уж мы решили похоронить прошлое, как насчет Твайна? А, то-то же, прячешь глаза и шаркаешь ногами! Стоило отвернуться на полминуты…

– На пятнадцать лет.

– Я отвернулся на какие-то пятнадцать лет, и что? Ты бросаешь меня ради типа, который носит желтые штаны. Кстати, это возвращает нас к важному пункту. Что с ним делать? Негуманно держать его в неведении, пока дело не дойдет до свадебного пирога. Что мы предпримем?

– Ой, Билл!

– Господи, ты плачешь?

– Нет, смеюсь.

– Что тут смешного?

– Ты сказал, предпримем шаги. Не надо. Он сам все предпринял.

Билл вытаращил глаза.

– Ты хочешь сказать, он дал тебе отставку?

– Он выразился иначе – свободу.

– Расскажи!

– Рассказывать, собственно, нечего. Сегодня утром я сообщила ему, что за картины ничего не выручить. Он держал себя как-то странно, а вечером, перед твоим приходом, прислал записку. Очень красивую. Он не вправе…

– Не говори. Можно, я угадаю? Отнимать лучшие годы твоей жизни..?

– Да. Нечестно требовать от меня верности слову, когда у него нет и малейшей надежды скопить денег на женитьбу, поэтому он посчитал справедливым дать мне свободу. Очень трогательно.

– Двадцати тысяч недостаточно?

– Он не знал, что я про них знаю.

– Уж наверное.

– Я угадываю ход его мыслей. Слышали про человека, который в первую мировую записался не в кавалерию, а в пехоту, и сказал…

– «Когда я побегу, не придется тащить лошадь». Да, Мортимер Байлисс рассказал мне в одном из редких приступов благодушия. К чему это?

– Ну, Стэнхоуп всегда говорил, что ему надо попутешествовать по Италии, по Франции, расширить кругозор, усовершенствоваться в мастерстве. Теперь такая возможность представилась, и он не хочет тащить жену. Тем более нищую. Он всегда блюдет свои интересы.

– Что же ты в нем нашла, бедное заблудшее создание?

– Думаю, дядя Джордж прав, только не говори ему, не подрывай дисциплину. «Ты бы и не посмотрела в его сторону, – сказал он, – если бы не оказалась в пригороде, где и взгляд-то остановить не на ком». Наверное, так и есть. Привыкаешь говорить через забор, а дальше все выходит само собой.

– Вероятно, тебя ослепили его брюки. Ладно, на первый раз простим, но чтобы больше такого не повторялось. – Билл замолчал, прислушался. – Вы держите дома слона?

– Насколько я знаю – нет. Хотя дядя Джордж часто поговаривает, что надо бы купить страуса. Хочет посмотреть, как страус зарывает голову в песок. Почему ты спросил?

– Мне показалось, что он поднимается по лестнице. Это оказался не слон, а шестой виконт Аффенхемский. Он ворвался в комнату, выглядя -насколько это для него возможно – оживленным.

– Эй! – сказал он. – Что там в кухне, будь она неладна? Дым валит клубами, смердит до небес.

У Джейн вырвался сдавленный крик.

– О, Господи, ужин! Наверное, сгорел дотла.

Она стремглав выбежала из комнаты, лорд Аффенхем проводил ее снисходительным взглядом.

– Женщины! – произнес он с довольным смешком. – Ну, как дела, Фред?

– Отлично, дядя Джордж. Вы теряете племянницу, но обретаете племянника.

– Превосходно. Лучше быть не может.

– Вообще-то могло быть много лучше. Дело в том, что при моей бедности нечего и мечтать о женитьбе. Все, что у меня есть – жалование от Гиша.

– И больше ничего?

– Ни цента.

– Жалко, что с картинами получился облом.

– Да, но взгляните с другой стороны. Если б не они, я бы не встретил Джейн.

– Тоже верно. Ладно, что-нибудь да подвернется. Да, Кеггс?

В комнату вплыл опечаленный Кеггс.

– Мисс Бенедик просила меня подняться и сообщить вашей милости, что, к своему величайшему сожалению, не сможет сегодня подать ужин, – произнес он.

– Отбросил копыта, да? Нам-то что! Кеггс, я попрошу вас наполнить бокал и выпить за здоровье молодых.

– Милорд?

– Вот этого Фреда Холлоуэя и моей племянницы Джейн. Они собрались пожениться.

– Вот как, милорд? Желаю вам всяческого счастья, сэр.

Вошла Джейн. Она была грязная и расстроенная.

– Еды не будет, – сказала она. – Одни угольки остались. Придется нам идти в пивную, куда вы с мистером Кеггсом ускользаете по вечерам.

Лорд Аффенхем брезгливо скривился.

– Что? Тащиться в местную забегаловку, когда ты прозрела, дала отставку Твайну и подцепила отличного малого? Да не за кувшин пива! Мы едем к Баррибо, а тебе стоит умыться. У тебя все лицо черное. Можно подумать, ты намазалась сажей, чтобы петь под банджо с лодки.