Общество для Генри

Вудхауз Пэлем Гринвел

Глава третья

 

 

А теперь менестрель, настроив арфу, готов воспеть Дж. Уэнделла Стикни.

Единственный сын покойного Дж. Дж. Стикни из «Молочных продуктов Стикни», он жил со своей теткой Келли и английским камердинером Кларксоном в квартире на Парк-авеню, которую вполне мог себе позволить. Его отец был как раз таким магнатом, какого описала Джейн, и оставил наследство, удовлетворившее бы даже взыскательного Алджи. И Генри правильно угадал в нем ценителя искусств. Кроме стрижки купонов, он не имел к финансам никакого касательства. Коммерция его не привлекала.

В тот миг, когда он появляется в нашем повествовании, Дж. Уэнделл Стикни сидел у себя в кабинете, переваривая обед, который приготовила Аллилуйя Джонсон, приходящая кухарка, и в ожидании кофе читал тощую брошюру, озаглавленную «Международный рынок предметов искусства». Если верить издателям, здесь ежемесячно публиковались цены на живописные произведения, старинную мебель и objects d'art. Внимание его привлекло объявление господ Сотби из Лондона, которые собирались выставить на торги французское пресс-папье восемнадцатого века, описанное следующим образом:

109. Пресс-папье, Клиши, двойная позолота, бирюза, с изящным грибком, снаружи в лиловую и белую полоску, три концентрические ряда розовых, синих и зеленых стеклянных палочек в технике миллефьоре, в центре — алая роза в кольце белых палочек авантюринового стекла, сбоку прорезано пять круглых окошек, одно большое окошко вверху, основание звездчатой огранки.

Нормального человека, читающего главным образом с целью узнать, что убийца — дворецкий, вряд ли тронула бы эта жемчужина английской прозы. Иное дело мистер Стикни. Описание задело глубинные струны его сердца. Глаза за очками в черепаховой оправе вспыхнули, дыхание участилось, в душе созрела решимость немедленно связаться со своим лондонским агентом.

Генри и Джейн, пытаясь угадать, что он собирает, блуждали во тьме. Не фарфор и не первые издания, не марки, не картины и не тропические рыбки. Уэнделл Стикни собирал французские пресс-папье восемнадцатого века.

Когда человек тратит уйму времени и денег на то, что большинство его друзей и знакомых отказалось бы принять в дар, невольно задаешься вопросом: как он до этого дошел. Хотелось бы знать подробнее, откуда у мистера Стикни пагубное пристрастие к пресс-папье, изготовленным во Франции в восемнадцатом столетии. Известно, что первые экземпляры достались ему в наследство от крестного (который собирал так же ручки от зонтиков работы Карла Фаберже). Надо думать, что после этого он время от времени бессистемно покупал новые, полагая, как и многие коллекционеры, что еще от одного вреда не будет, и он может бросить, когда угодно.

Старая, старая история. Человек говорит себе, что французские пресс-папье — всего лишь баловство, он всегда сможет без них прожить, а сам уже на крючке. В жизни Уэнделла этот момент остался далеко позади. Он уже не пытался противостоять своей страсти. Французские пресс-папье восемнадцатого века вошли в его кровь. Он не мог смотреть на них или читать про них без алчного трепета.

Он перечитывал описание грибка, круглых окошек и звездчатой огранки, замирая на каждом слове, когда его вывел из задумчивости взрыв веселья в коридоре. Уэнделл различал серебристый смех тетушки Келли и басовитые раскаты миссис Аллилуйи Джонсон. Потом хлопнула входная дверь, возвестив, что кухарка ушла в родной Гаарлем, а тетушка, пережиток покойного Теодора Стикни, вошла в кабинет.

Келли дышала здоровьем и жизнерадостностью. В свои почти пятьдесят она сохранила немало былой красоты, однако из-за нежелания считать калории утратила юную стройность. Сегодня она напоминала хористку из «Зигфелд Фолли», которую забыли под дождем и она немножко разбухла. У нее были большие глаза, которые в данную минуту весело сверкали. Аллилуйя, сообщила Келли, только что рассказала преуморительную историю. Мистер Стикни затрепетал. Его постоянно приводила в ужас привычка фамильярничать с низшими сословиями. Мистер Стикни первый превозносил готовку миссис Джонсон, особенно жареную курицу по-плантаторски, однако считал ее неподходящей приятельницей для женщины, которая, пусть и не по рождению, носит гордую фамилию Стикни. Если миссис Джонсон хочет рассказывать смешные истории, пусть рассказывает их в своем кругу.

— Это про ее деверя Эфраима…

— Не желаю слушать, — сказал Уэнделл.

Наступила недолгая тишина. Мистер Стикни думал о тетке и мечтал, чтобы она лучше следовала кодексу семейства, известного своей правильностью. Да, она добрая, веселая и отзывчивая, но ей не хватает лоска, к тому же она совсем не осознает своего общественного положения. Уэнделл был согласен со своей сестрой, миссис Лореттой Стикни-Паунд, известной публицисткой, что, женившись на танцовщице, дядя Теодор совершил главную ошибку в жизни, и без того вызывавшей множество нареканий.

Более того, Уэнделл жил в постоянной тревоге, как бы ее пылкая натура ни привела к поступкам, из-за которых гордое имя Стикни станут трепать на каждом углу. Этот же страх преследовал его сестру Лоретту. Попомни мои слова, Уэнделл, частенько говорила она, рано или поздно эта женщина попадет в прессу. И всякий раз, как она это говорила, под ложечкой у ее брата возникало такое чувство, будто кто-то шурует у него в желудке венчиком для сбивания яиц.

Жизнерадостную Келли было нелегко смутить каким-то упреком. Ее всегда интересовало, что делают другие. Она спросила, что он читает. Уэнделл показал каталог.

— Про пресс-папье?

— Про французские пресс-папье восемнадцатого века.

— Интересно?

— Очень.

— Отлично. Ничего если я выйду, прошвырнусь?

— Конечно, конечно.

— Жарища адская, так что я наверно возьму такси и покатаюсь по Парку.

— Прекрасная мысль, — сказал мистер Стикни. Он всегда немного нервничал, когда она выходила гулять одна — на улице так легко завести нежелательно знакомство — однако вряд ли можно попасть в нехорошую историю, катаясь в такси.

 

2

Друзей немало озадачивало, почему такой человек, как Уэнделл, поселил у себя вдову покойного дяди, тем более такую, как Келли, однако все объяснялось донельзя просто. Она занимала свободную спальню. Если бы Стикни не подсуетился и не пригласил тетку, туда въехала бы Лоретта, а при одной этой мысли кровь стыла у него в жилах. Лоретта несколько раз говорила, что глупо платить за две квартиры, когда гораздо экономнее жить в одной, и Уэнделл ухватился за тетку, как утопающий — за спасательный круг. У Келли есть свои недостатки — он и сейчас хмурился, вспоминая недолжные беседы с Аллилуей Джонсон — но все же она не миссис Лоретта Стикни-Паунд.

Вошел Кларксон с кофе. Примерно час Уэнделл наслаждался покоем. Одиночество всегда его успокаивало. Он еще почитал «Международный рынок предметов искусства», решил отправить агенту телеграмму, чтобы тот попытался купить на аукционе означенное пресс-папье, минут двадцать подремал. Проснулся он от того, что Кларксон пришел забрать чашку, и тут зазвонил телефон. Мистер Стикни указал на аппарат пальцем. Он не любил говорить по телефону.

— Если это меня, то я вышел.

Кларксон снял трубку и заворковал в своей учтивой манере.

— Квартира мистера Стикни… А, добрый вечер, мадам… Да, мадам?.. Очень прискорбно, мадам… Да, мадам… Конечно, мадам… Сейчас сообщу мистеру Стикни, мадам… Это мадам, сэр, — сказал Кларксон, устраняя последнюю тень сомнения, которая еще могла оставаться у хозяина. — Она просит одолжить ей десять долларов.

— Десять долларов?

— В качестве залога, сэр.

— В качестве залога?

Если Кларксону и показалось, что его господин уж слишком сильно подражает эху в швейцарских горах, вслух он этого не сказал. Вышколенный камердинер умеет держать язык за зубами. Он сказал лишь «Да, сэр», и наступила гнетущая тишина, которую нарушил животный вой мистера Стикни — до него наконец дошел смысл разговора.

— Вы хотите сказать?..

— Да, сэр. Мадам взяли под стражу.

У мистера Стикни забулькало в горле. Он сказал себе, что всегда ждал чего-то подобного. На свою беду он недооценил опасности такси. Судя по всему услышанному, они занимают одну из первых строк в списке криминальных мест города.

Хриплым голосом он спросил:

— Она сказала?..

— Сэр?

— Она сказала, за что?

— Нет, сэр. Только то, что она в полицейском участке и просит одолжить ей десять долларов в качестве залога. Хотите ли вы, чтобы я отвез мадам деньги?

— Конечно, конечно.

— Очень хорошо, сэр.

— Возьмите такси.

— Да, сэр.

— Она сказала, где?..

— Да, я запомнил адрес, сэр.

— Тогда поторопитесь

— Да, сэр.

Кларксон вышел с достоинством, как это умеют английские дворецкие, а мистер Стикни рухнул обратно в кресло и предался мрачным раздумьям. Ему виделись аршинные заголовки в желтых газетах, треплющие гордое имя его семьи.

Он все еще трепетал, когда дверь распахнулась, словно налетел ураган из тех, что так разнообразят жизнь Америки в сентябре, и вошла Келли. Глаза ее метали молнии, она раскраснелась и вообще выглядела так, будто чудом выбралась из смятого в лепешку поезда.

 

3

— Все отлично, все отлично, все отлично! — объявила она с порога, явно предупреждая возможную критику. — Вы скажете, что потрясены, изумлены и шокированы, но сейчас я объясню, что случилось, и вы согласитесь, что я невинна, как новорожденный младенец. Кстати, спасибо за десятку.

— Не за что, — слабо отвечал Уэнделл. Он был несколько ошарашен. Обычно тетушка держалась вполне спокойно, и он никогда не видел ее во власти столь бурных чувств.

— Да, сэр, невинна, как новорожденный младенец.

— Вы хотели рассказать мне, что произошло.

— Вернее, как нерожденный младенец. Дело яйца выеденного не стоит.

— Тетя Келли!

— Да?

— Что произошло?

— Вот спросите, спросите.

Уэнделл напомнил, что именно об этом и спрашивает. Келли, подумавши, согласилась.

— Ну, — сказала она, немного успокаиваясь, — все началось с того, что я не стала брать такси. Вечерок был отличный, и я решила махнуть на Кони-Айленд.

— На Кони-Айленд! — почти беззвучно повторил Уэнделл. Он знал, что люди туда ездят, но только пролетарии. Ни один Стикни не опускался до подобной вульгарности, разве что, может быть, дядя Теодор в юные лета. Дядя Теодор много такого выкидывал, из-за чего родственники качали головами. Известно, например, что он любил смотреть бейсбол с самых дешевых мест и как-то запустил в судью бутылкой из-под шипучки.

— Я туда не добралась из-за того, что случилось в поезде.

— Что-то случилось в поезде?

— Не то слово! И не по моей вине. Спросите кого угодно, вам скажут, что это не я начала. Я сидела, никуда не лезла, невинная, как нерожденный…

— Тетя Келли!

— А?

— Что случилось в поезде?

— Я рассказываю, вы просто не слушаете. Значит, как дело было. Через проход от меня сидели муж и жена. Они начали выяснять отношения, но я не слушала. Он на нее орет, она — на него, все нормально. И вдруг он как врежет ей по физиономии!

— Боже! — с содроганием выговорил Уэнделл. Если кто-то из его предков и врезал кому-нибудь по физиономии, в семейных анналах это не сохранилось.

— Естественно, я поняла, что кому-то пора вмешаться. Нельзя лупить жен даже в поезде на Кони-Айленд, где вообще-то нравы свободные. Я встала и сказала, что ему должно быть стыдно, а он ответил таким словом, какого я не слышала с тех пор, как танцевала в варьете.

— Продолжайте, — слабо произнес Уэнделл.

— Ну, я огрела его сумочкой, и доложу вам, — сказала Кэлли, верно истолковав тихий стон своего родственника, — будь на моем месте королева Виктория, и услышь она, как этот тип меня обозвал, она бы поступила точно так же.

У Стикни судорожно заходил кадык.

— Продолжайте, — шепнул он.

— Не поверите, что было дальше. Что-то шмяк меня по голове! Оказывается, стерва, за которую я заступилась, заехала мне сумочкой. Ну есть в мире благодарность?

— И потом?

— Ну, тут пошло-поехало. Мы сцепились, зрители приняли кто мою, кто их сторону, и началась потасовка. К несчастью, с нами ехали два фараона, и не успела я оглянуться, как оказалась в кутузке. Забыла сказать, что по ходу дела сумочка раскрылась и все высыпалось на пол, поэтому мне пришлось просить у вас десятку.

Впервые за время рассказа Уэнделл немного просветлел. Нельзя сказать, чтобы он успокоился, но во всей этой мрачной истории проглянуло что-то обнадеживающее.

— Так они не заглянули в сумочку и не установили вашу личность?

— Нет, все разлетелось по полу.

— А там не было адресованных вам писем?

— Я ж говорю, даже если бы фараоны облазили весь вагон на карачках и все собрали, они бы не поняли, что чье.

— Ах! — облегченно вздохнул Уэнделл. Все-таки есть такая вещь, как семейное везенье.

— И вообще у меня в сумочке не было писем, только губная помада, пудра, портсигар и все такое. Кстати, о письмах. Одно из ваших попало сегодня утром в мои, и я забыла его отдать. Оно у меня в комнате. Кто такой Генри Параден? Живет в Англии в каком-то Эшби-холле.

В голосе Уэнделла прорезались почтительные нотки.

— Генри Параден — глава нашего рода.

— Тогда почему его фамилия не Стикни?

— Он принадлежит к одной из боковых ветвей.

— Это еще что значит?

— В начале девятнадцатого века Стикни и Парадены связали себя узами брака. Я сейчас не могу объяснить подробнее. Что он пишет?

— Зовет вас в гости.

— Это замечательно!

— Вы поедете?

— Конечно.

— Тогда я с вами.

— Невозможно!

— Почему? Будь вы женаты, вам бы полагалось ехать с женой. Вы холосты, поэтому берете с собой тетку. Когда едем?

Уэнделл задумался. Страшно подумать о том, чтобы ввести Кэлли в рафинированную атмосферу Эшби-холла, но еще страшнее — оставить ее в Нью-Йорке, где она того гляди угодит в кутузку, на этот раз — с документами. Какие фортели она бы ни выкидывала в Англии, как бы часто английская полиция ни забирала ее под стражу, пресса островного королевства вряд ли отведет ей больше абзаца на одной из последних полос. Он ответил, что намерен выехать как можно скорее.

— Вы правда хотите поехать?

— Меня домкратом не остановишь.

— Хорошо, но будьте осторожны.

— Что значит осторожны?

— Я думал об этих ваших историях. Пожалуйста, не рассказывайте их в Эшби-холле. Английские семьи очень разборчивы.

— Даже про Аллилуйиного деверя Эфраима? Ладно, как хотите. А жалко, они бы здорово поржали.