– Я собираюсь убить Рори Донована. Эти негромкие слова были произнесены с такой бесконечной злобой и убежденностью, что в студии воцарилось молчание. У присутствующих отвисли челюсти и взметнулись брови. А поскольку Рори Донован вошел в студию именно в тот момент, когда Эшли Эймс произнесла свою зловещую фразу, напряжение в комнате было гораздо сильнее, чем если бы Агата Кристи могла придумать для финальной части любого из своих захватывающих романов.

– Привет, крошка, – сказал он, как обычно, подходя к тому месту, где Эшли скатывала сценарий в нечто длинное и узкое, желая, очевидно, использовать это в качестве смертоносного оружия. Он привычно, по-дружески похлопал ее по руке... Серые глаза Эшли сузились, пепельные волосы словно зашевелились от негодования, рассыпая вокруг серебряные искры; она часто, беззвучно и судорожно задышала. Когда же она вновь открыла свой дерзкий рот, раздался яростный крик:

– Ты крыса! Ты мерзкая, лживая, себялюбивая крыса!

Его карие глаза невинно уставились на нее.

– Что-то не так?

Взгляд, который она бросила на него, был исполнен величайшего презрения.

– Ты прекрасно сам знаешь, что не так, Рори Донован! Ты позвонил мне посреди ночи и в полуобморочном состоянии рассказал, в какую ужасную переделку попал. Ты уверял меня, что только я, твой самый старый и близкий друг – единственный режиссер в Голливуде, кто, возможно, еще сумеет спасти твою шею. Ты сказал мне, что это всего-навсего лишь однодневная съемка маленького рекламного ролика, которую я смогу сделать с завязанными глазами!

– Правда, – многозначительно подтвердил Рори. – Каждое твое слово правда. Ты самая лучшая.

Эшли едва удержалась, чтобы не ударить его по голове сценарием, да и то только потому, что поняла, как этого мало, чтобы причинить ущерб его прочному черепу. Даже падающая стальная балка не поцарапала бы его, наверное.

– Ты, однако, упустил несколько относящихся к делу деталей, не так ли? – горько заметила она.

– Например?

К удивлению и все увеличивающейся ярости Эшли, Рори действительно казался сбитым с толку или же он преднамеренно решил вести себя глупо, чтобы хоть как-то сохранить видимость достоинства. Рори, без сомнения, знал ее темперамент – он ведь был знаком с ней очень давно.

Он также был знаком с целями, которые она поставила себе в жизни и карьере после неудачного брака. Они довольно часто спорили об этом. Поскольку реклама – особенно такого сорта – не интересовала Эшли, Рори считал ее артистической снобистской натурой. Она же называла свое отношение к рекламе «избирательным». После целых десяти лет споров никто из них не отступил от своих убеждений. Сейчас же он подстроил ей западню, и она угодила в нее – и все это во имя дружбы, дружбы, о которой она теперь так сильно сожалела.

– Во-первых, ты забыл упомянуть, что этот твой тридцатисекундный соискатель приза посвящен туалетной бумаге, – она нахмурилась и добавила:

– И второсортной к тому же.

– Имеет ли это значение?

– Имеет ли это значение? – переспросила она. – Ты можешь поспорить на эту свою рубашку в розовую полоску, что имеет! – И один из ее перламутровых ноготков постучал по зеленому крокодилу на его рубашке.

– Я, конечно, была полусонной, но по тому красноречию, с которым ты говорил, мне показалось, что «Спрингтайм» – это какие-то новые духи. Что-то легкое и нежное. Может быть, чувственное. Я убедила себя в том, что смогу научиться новой технике съемки, поиграть с приглушенными цветами или, по крайней мере, наиграться с полем лютиков.

– Мы можем поговорить и о лютиках! – радостно предложил он. – Если использовать желтую бумагу...

– Рори!

Он моргнул и посмотрел немного смущенно.

– Это была просто идея.

– Отвратительная. И, как будто неприятностей и так недостаточно, ты забыл упомянуть (несомненно сознательно) о ничтожном гонораре за эту работу.

– О гонораре?

Улыбка, которой одарила его Эшли, заморозила бы ветровое стекло в тридцатиградусную жару.

– Младенец... – произнесла она тоном, который вполне подошел бы для предупреждения о неожиданном появлении кровожадных леопардов или ядовитых тарантулов; в нем не было ничего, кроме неприязни. В самом деле, сама мысль о младенце заставляла ее трепетать.

– О... – прошептал он.

—«О» – это как раз подходит, жадный до денег и делающий все исподтишка трус. Младенец участвует в рекламе, а ты не сказал ни слова об этом.

– Это не младенец. Ему два года, почти три... – пробормотал он, стараясь не встречаться с ней взглядом.

– Все равно. Ты же прекрасно знаешь, что я не работаю с младенцами. Или детьми, – прибавила она, видя, что Рори опять собирается напомнить ей о возрасте ребенка. – Черт возьми! Я даже не снимаю рекламу, но из уважения к тебе... – Она в упор смотрела на него.

– Уважение твое я очень ценю, – быстро вставил Рори. – Но я действительно оказался в безвыходной ситуации. Парень, который должен был снимать, отказался в полночь... со своего смертного одра или чего-то в этом роде.

– Да у него был всего лишь насморк!

– Ну нет! Он достаточно болен, – защищался Рори. – Он сильно стонал.

– Наверное, он просто прочел сценарий... – прошептала Эшли, едва не задохнувшись от возмущения.

– Что ты сказала?

– Я спросила, почему бы тебе не подождать его выздоровления?

– Это невозможно. У меня все подготовлено. Я уже заплатил за время в студии. Отмена съемки будет стоить целого состояния. Мне нужен режиссер сегодня, и лучший. Твое имя первым пришло мне в голову.

– Как я поняла, ты не можешь задержать съемку и найти кого-нибудь другого?

– Нет ни одного шанса. Спонсор будет здесь через десять минут. Главный герой может прибыть в любую секунду, а съемочная группа, как ты видишь, уже готова.

На самом же деле группа казалась далеко не готовой. Ее участники походили на стайку голодных репортеров, ждущих начала большой заварушки. Эшли засомневалась, захочет ли вообще кто-нибудь из них попробовать снимать рекламу о туалетной бумаге с двухлетним ребенком в главной роли. Ребенком, который, возможно, только взглянет на нее – и закатит истерику на целых пять часов. Вся студия превратится тогда в море голубой туалетной бумаги. Или желтой. Или розовой.

– О черт... – пробормотала она, когда все эти образы пронеслись в ее голове.

...Когда Эшли закончила программу фильмов на студии ОСА – ту самую, что доставила Рори массу неприятностей, – она твердо пообещала себе, что никогда больше не пойдет на компромисс сама с собой и не возьмется режиссировать то, во что не верит. Она не верила в ценность рекламы туалетной бумаги.

...Когда она завершила свой бурный брак с ветераном кинематографа Гаррисоном Эймсом, вдовцом с двумя детьми, она также поклялась себе, что никогда больше, ни разу, не будет иметь дело с детьми. Его дети были воплощением террора, испорченными негодяями, такими, какими их могли сделать только вечно занятые, страдающие от сознания своей вины перед ними голливудские родители. Дети Гаррисона от первого брака практически уничтожили ее. Они возненавидели ее с первого дня встречи, обращались с ней, как со злой ведьмой из сказки.

Когда дети испортили свадьбу Эшли и Гаррисона, устроив скандал, она всеми силами пыталась простить их.

Когда медовый месяц на озере Тахое – выбранном, чтобы находиться поближе к детям, – был урезан, потому что им требовался отец, она заверила Гаррисона, что все понимает.

Она повторяла себе, что со временем завоюет любовь детей, но ничего из того, что она делала, не доходило до их сознания. Один Бог знает, как она старалась. Она прочитала все книги по уходу за детьми, какие только можно было достать, выслушала огромное количество советов от своей многознающей об этом деле матери и даже придумала несколько собственных приемов.

Сначала она была доброй и понимающей вне зависимости от того, как плохо они себя вели. В конце концов им было только одиннадцать и шесть лет, и они потеряли мать! Затем она попыталась стать для них другом, устраивала из каждой совместной прогулки нечто похожее на круиз вокруг света. Они отвергали все. Наконец, она опустилась до взяток, скупая целые магазины игрушек и грампластинок.

Гаррисон нерешительно пытался вмешаться, но все было напрасно. Его дети ненавидели Эшли слишком сильно, и в конце концов они победили. Гаррисон наотрез отказался наказывать их, а именно это и требовалось, но и она была не в силах делать это. Она постоянно прикусывала язык так, что едва не откусила его совсем. Для женщины, привыкшей высказывать свои мысли, это было самое ужасное из всего возможного. Ее самооценка стала ниже, чем у спортсмена, проигравшего более слабому противнику.

Два тяжелейших года убедили ее, что в ней не хватает чего-то, что нужно для того, чтобы справляться с детьми. Может быть, какой-то ген – или материнский инстинкт – отсутствовал. Что бы это ни было, у нее не осталось намерений подвергать себя такому унизительному чувству собственной неполноценности еще раз. Ни одного дня...

Рори знал об этих двух годах ее жизни и тем не менее навязал ей свою сделку. Если бы она не была профессионалом, режиссером с постепенно создающейся репутацией, которую еще требовалось защищать, она прямо сказала бы Рори Доновану, что именно он может сделать со своим сценарием «Спрингтайма», со своей двухлетней кинозвездой и со своекорыстной лестью. Но вместо этого она прошла через студию и уселась в желтое режиссерское кресло, похожая на преступника, ожидающего исполнения приговора...

Так как Эшли была в общем-то оптимисткой, она попыталась взбодрить себя. Она напомнила себе, что уже к шести часам сможет положить солидный чек на свой уменьшающийся счет в банке, вернуться в свою хорошенькую незахламленную квартирку, налить себе стаканчик охлажденного «Шардоннэ», поставить на полную громкость мелодичный альбом Пола Маккартни и забыть всю эту свистопляску.

Но вместо этого все, что она смогла представить, был образ плачущего ребенка, который отказывается позировать для камеры.

...Позировать! О чем, черт возьми, она думает? Ведь у этого ребенка есть еще и текст! Она даже застонала от предстоящей ей мрачной перспективы. Им придется просидеть здесь до тех пор, пока она наконец согласится подписать договор о социальном страховании...

– Эшли...

Голос Рори звучал очень глухо. Было ясно, что ее тирада сильно повлияла на его достаточно развитое самолюбие. Она пристально взглянула на него краешком глаза, приобретшего пугающий синевато-серый, грозовой цвет.

– Да.

– Кельвин здесь.

– Кельвин?

– Главный герой. Ты знаешь...

Она вздохнула.

– Можешь произнести это, Рори: младенец.

– Ребенок, – решительно исправил он.

– Как угодно. Где он?

– Вон там.

Эшли осмотрела студию и увидела ангелоподобного маленького мальчика с круглыми розовыми щеками, широко раскрытыми глазами, с не поддающейся расческе гривой рыжих волос и (слава Богу!) почти неотразимой улыбкой на лице. Он счастливо болтал с оператором, дергая его за бороду. Тяжесть, которая давила ей грудь, с того момента как она утром прочитала сценарий, уменьшилась... немного. Она, конечно, еще не выпуталась окончательно, но положение вещей показалось ей более сносным.

Кельвин, оптимистически решила она, совсем не похожий на тех двух. Сейчас он смеялся больше, чем ее приемные дети за все те два года, что она жила с ними. Она спросила себя, есть ли какая-то хоть самая призрачная возможность того, что он останется таким же веселым на протяжении следующих двух часов. Тогда их мирное сосуществование представлялось вполне достижимым, если только его мать не окажется сущей ведьмой, знающей, как снимать рекламу, больше, чем кто-либо в Лос-Анджелесе. Она слышала подобных историй более чем достаточно.

– Где его мать? – настороженно спросила она.

– Матери нет, – коротко ответил Рори. Ее брови вопросительно поднялись.

– Ребенок появился на свет из капустного кочана?

– Нет... Отец привел его. Он сейчас разговаривает по телефону.

– Отец? Это может быть очень хорошо...

– Или очень, очень плохо...

Она успела сделать лишь несколько шагов по направлению к Кельвину, когда подняла глаза и увидела почти двухметровую копию этого ребенка, с озабоченным выражением лица входящую в двери: в помятых слаксах и спортивном пиджаке, из переднего кармана которого высовывался бампер игрушечного грузовика.

Сердце Эшли неожиданно подпрыгнуло – вероятно, от необычного вида грузовика; во всяком случае, так она решительно сказала себе.

Она это знала лучше!

Как бы там ни было, все те черты, которые казались всего лишь привлекательными и милыми в малыше, были доведены до полного шарма во взрослом и очень мужественном человеке. Несколько выступавшие на гладком лице скулы создавали интересное впечатление, которое дополняли четко вылепленные и чувственные губы, густые, слегка спутанные волосы желто-коричневого оттенка опавших листьев... И эти огромные, ярко-голубые глаза, такие неотразимые, такие обольстительные, что, наверное, любая, даже самая рассудительная женщина влюбилась бы в него без памяти...

В тот момент, однако, глаза эти смотрели озабоченно.

– Рори!

Голос отца Кельвина звучал так, будто по нему лишь слегка прошлись наждачной бумагой, чтобы сгладить шероховатости. Низкие обертоны придавали ему хрипловатость, которая легкой дрожью внезапного озарения пробежала по спине Эшли: этот голос мог бы придать новый смысл одурманивающему ночному шепоту... Непрошеные образы мерцающих свечей и роз возникли и исчезли в ее мозгу...

Но сейчас этот мужчина с тренированными плечами футбольного защитника выглядел слишком встревоженным, чтобы предаваться чему-то еще, кроме раздумий. Он не казался сколько-нибудь заинтересованным в соблазнении Эшли, какие бы страстные фантазии и зарождались на задворках ее сознания, мгновенно и упрямо улетевшего далеко от мыслей об ужасном роя и ко о туалетной бумаге.

– Что такое, Коул? – спросил Рори.

когда Эшли медленно шла вслед за ним, чувствуя себя так, будто ее притягивает магнитное поле, вырваться из которого будет очень трудно.

– Есть проблема, – объявил он, едва удостаивая Эшли беглым взглядом, который ничего не дал ее самолюбию, но сделал все, чтобы возбудить ее интерес. Мужчины обычно смотрели на нее по крайней мере дважды. Может быть, она и оставила попытки выйти еще раз замуж в скором времени, но все-таки действительно наслаждалась их вниманием.

– Какая проблема? – поинтересовалась и она, решив не быть исключенной из диалога с человеком, одна мысль о котором даже возбуждала, хотя здравый смысл подсказывал ей, что следует бежать прочь с такой скоростью, какую только могли развить эти ноги. В конце концов человек этот был отцом ребенка. Уже один факт против него. Еще хуже то, что наличие ребенка всегда подразумевает участие женщины...

Несмотря на то, что этот человек заставлял ее трепетать, он был недосягаем. На целые мили от нее...

Мужчина впервые взглянул прямо на нее, затем перевел взгляд на Рори.

– О, извините, – сказал тот. Эшли заметила, что отец Кельвина старается избегать ее взгляда, и удивилась почему?

Рори решил, что пора представить их друг другу.

– Коул, это режиссер, одна из моих самых лучших подруг, Эшли Эймс, Эшли, это мой брат, Коул Донован.

– Твой брат? – одна из ее тонких светлых бровей поднялась. Еще одна часть относящейся к делу информации, о которой Рори предпочел умолчать удобства ради. Итак, эта маленькая реклама была семейным предприятием. Если она не сделает все возможное, чтобы дорогой Кельвин выглядел как ангел, ей придется отвечать перед всем кланом Донованов, а это определенно хуже, чем иметь дело с одной нервничающей мамашей, «помогающей» при съемках.

Эшли почувствовала, что у нее начинается приступ мигрени. Затем она посмотрела в глаза Коулу Доновану, и головная боль исчезла, уступив место головокружительной легкости. Это, конечно же, была не мигрень. Скорее всего смертельное заболевание. Ей, пожалуй, совершенно необходимо отправиться прямо сейчас к доктору. Да, ей определенно следует покинуть студию!

– ...Это не кажется важным.

Рори объяснял что-то, но что конкретно – она не поняла, так как ей понадобилось время, чтобы вернуться к реальности из пугающей глубины тех глаз.

– Что не кажется важным? – нежно спросили она.

– Что Коул мой брат.

Коул Донован выглядел сбитым с толку и слегка раздраженным.

– Спустится ли наконец хоть один из вас на землю на время, достаточное для того, чтобы объяснить мне, какая, черт возьми, разница, чей я брат? Мне нужно убираться отсюда!

– Это не имеет никакого значения, – быстро сказал Рори, в упор глядя на Эшли. – Не так ли?

Она кивнула, все еще зачарованная человеком, который едва замечал ее существование, да и то только потому, что она сама задерживала на себе его внимание.

– Вы уходите? – спросила она почти неслышно, чарующим голосом, не имевшим ничего общего с тем решительным профессиональным тоном, которым она общалась с миром в целом и в особенности с мужчинами, способными доставить ей неприятности. Однако на нее саму собственный голос не произвел впечатления. Он звучал разочарованно.

– Именно это я и пытаюсь вам сказать. Мне надо ехать в Сан-Диего: один из наших компьютеров решил прошлой ночью угробить всю систему выдачи зарплаты. Если я не починю его до того, как придет время утром принимать чеки, там будет страшный шум.

– Ничего ужасного! – Рори сказал это, умоляюще глядя на Эшли. – Кельвину будет отлично с нами. Ведь верно, Эшли?

– Если ты так считаешь... – пробормотала она за секунду до того, как ее мозг вернулся к активному существованию. – Погоди минуточку! Разве у Кельвина не должно быть какой-нибудь няньки, опекуна или кого-то в этом роде? Я имею в виду, например, тот случай, если что-нибудь вдруг упадет и разобьет ему голову, и потребуется наложить швы? Или если он споткнется за один из кабелей и сломает ногу? Кто тогда повезет его в больницу? Нет, вы не можете просто уйти и оставить ребенка вот так!

...С детьми Гаррисона несчастные случаи случались чаще, чем с героями французских комедий...

Появившаяся было на лице Коула усмешка превратилась в широкую улыбку, за которой последовал сдержанный смех, взбудораживший нервы Эшли.

– Что за рекламу ты здесь снимаешь, братец? Кажется, очень опасную для жизни! – поддразнил он, а глаза его блестели от удовольствия, когда он слушал Эшли. Она почувствовала, что ее щеки сначала розовеют от смущения, потом краснеют от негодования.

– Я просто пытаюсь продумать все наперед.

– Ты беспокойся исключительно о ролике, – Рори слегка обнял ее. – О Кельвине побеспокоюсь я. Если этот ребенок попробует выкинуть что-нибудь опасное для жизни, я залатаю его пластырями. Я всегда ношу с собой коробку с маленькими белыми и красными звездочками-пластырями специально для него.

– Ну, договорились? – спросил Коул Донован. Было заметно, что нетерпение вновь проснулось в нем. – Мне пора уезжать.

– Когда ты вернешься? – вопросом на вопрос ответил Рори.

– Сегодня попозже. Может быть, ночью, – рассеянно буркнул он, направляясь к выходу. – Если будет слишком поздно, уложи его спать у себя, а утром я заберу его. У миссис Гаррисон выходной.

– Но... – начал было Рори, однако Коул уже не оборачиваясь выбежал из дверей.

Рори бросился за ним, но остановился.

– Будь все проклято... – он запустил пальцы в волосы. – Что же мне теперь делать?

– Что такое? – очнулась Эшли. Очевидно, все шло не так гладко, как Рори хотел представить ей.

– Я должен успеть на самолет в Нью-Йорк к шести часам.

– Ну и что? Он скорее всего уже вернется к этому времени.

– Нет. Он не вернется, – безнадёжно ответил Рори. – Я знаю Коула с этими его компьютерами... Как только он начинает ими заниматься, даже если эта чертова штука уже работает великолепно, он будет возиться с ней до тех пор, пока у него пальцы не отвалятся или пока он не выяснит, в чем была причина поломки. Мне повезет, если он вернется домой к воскресенью. – Рори застонал. – Так что же, черт возьми, мне делать?

Его взгляд остановился на Эшли, и она почувствовала странный маленький спазм страха внизу живота.

– О нет! – она решительно затрясла головой. – Нет, ты этого не сделаешь, Рори Донован! Ты вернешь своего брата к шести часам или позвонишь матери Кельвина.

– Мать Кельвина уехала.

– Ты имеешь в виду в отпуск?

– Нет, просто уехала в погоне за радугой, скрылась, оставила их, сбежала... Около шести месяцев назад.

Эшли представила себе Коула Донована и задалась вопросом, что на земле может заставить женщину покинуть такого мужчину. За какие-то несколько коротких минут он покорил ее воображение. Может быть, он проигрывает при более внимательном изучении – как Рори, который, несомненно, раздражает ее этим утром... Но, напомнила она себе, семейные проблемы Коула Донована не ее забота. Так же как и нарушенные планы Рори в связи с поездкой.

– В таком случае просто отмени полет в Нью-Йорк, – твердо сказала она. – Ты же прекрасно знаешь, что я не нянька.

– Но ты – одна из самых лучших моих подруг во всем мире. Даже во всем космосе! А эта поездка – самая важная в моей жизни.

– Насколько я знаю тебя, эта поездка касается какой-нибудь длинноногой брюнетки манекенщицы, – Эшли заметила, что у него не хватило духа отрицать это, хотя он и открыл было рот. Но так же мгновенно закрыл его.

– Тебе придется завязать со своей интимной жизнью на эти выходные, – сказала она без капли сочувствия в голосе.

– Я не могу, – простонал он. – Это важно. Действительно! Иначе я бы не просил тебя.

– Почему именно это свидание так чертовски важно? Ты что, семьдесят девятый в ее списке, «подходящих холостяков»? Боишься, что твоя очередь наступит только через следующие шесть месяцев?

– Нет...

Эшли терпеливо ждала продолжения. И Рори, который числился Казановой студии, ухаживавшей за целой группой великолепных и умных женщин, покраснел. Он действительно покраснел! Эшли была потрясена. Даже Рори не мог подделать такое только потому, что хотел смыться из города, оставив ее держащей сумку... или скорее ребенка. Она с нетерпением ждала большего.

– Я женюсь, – произнес он на одном дыхании.

Эшли искала хоть маленькую складку в уголке его рта, которая бы подсказала ей, что он лжет. Она долго и пристально смотрела в его карие глаза. В них были лишь невинность и озабоченность. И откровенная паника.

– Ты действительно женишься? – недоверчиво переспросила она.

Он кивнул.

– А твой брат знает об этом?

– Он знает о Лауре. Но не знает о свадьбе. Никто... кроме тебя. Мы женимся тайно, – он вздохнул страдальчески. – Или, по крайней мере, собирались. Лаура убьет меня.

Эшли взглянула на Кельвина, который бродил по студии, держась за руку спонсора. С его умного маленького личика не сходила улыбка, но Эшли все равно колебалась. Затем она посмотрела в ожидающие глаза Рори.

– Хорошо... – пробормотала она. – Я, должно быть, сошла с ума, но если твой брат не вернется вовремя, я присмотрю за малышом. Только на сегодняшний вечер, запомни! Ты должен быть уверен, что брат вернется.

– Я обещаю! Я передам ему! Ты ангел, Эшли! – закричал Рори, подняв ее на руки и закружившись с ней. – Я никогда не забуду этого!

– Нет, – мрачно сказала Эшли. – Этого я не забуду.

Но по мере того как день сокращался, а шансы снова встретиться с Коулом Донованом возрастали, беспокойная дрожь предчувствия вновь холодком пробежала по ее спине. Эшли очень смущало ясное понимание того, что из всех мужчин, которые могли бы ее зажечь, ее гормоны выбрали одного: с трехлетним ребенком.

«Конечно, – решительно сказала она себе, – я не буду настолько глупа, чтобы позволить истории повториться».

Но что-то говорило ей, что она уже делает это.