Танах

То, что Танах сохранился до наших дней, — это чудо. Он пережил века. В Танахе описаны времена столь далекие, что от них до наших дней не дошло ничего, кроме слов. Все остальные — материальные — следы тех времен превратились в прах, покрытый бесчисленными слоями более позднего праха. Археологи, ведущие свои раскопки под горячим солнцем пустыни, находят черепки, наскальные рисунки, обтесанные камни, могильники, иногда клочки свитков и нередко — останки руин, позволяющие предположить, что некогда в этих местах стояли довольно внушительные строения. Все остальное — это догадки и гипотезы. Если мы хотим узнать историю Израиля, мы не можем изучить ее по черепкам и могильникам. Мы можем только — к добру это или к худу — прочесть ее в Танахе.

Археологи восклицают:

— Да, да, именно так! Вот глиняная табличка, и она утверждает то, о чем говорится в Танахе.

Или:

— В этом кургане мы не сумели обнаружить ничего, что подтверждало бы рассказанное в Танахе.

Или:

— Эта наскальная надпись свидетельствует о существовании здесь древнего города, упомянутого в Танахе.

 

Моисей

Пока что не найдено никакого внешнего доказательства того, что существовал человек по имени Моисей. Может быть, мы бы чувствовали себя увереннее, если бы вдруг в один прекрасный день археологи продемонстрировали миру потрескавшийся камень древнеегипетской эпохи, на котором было бы начертано имя израильтянина Моше.

Но вообще-то — если вдуматься — какая, в конце концов, разница, найдут археологи такой камень или не найдут? Может статься, настанет время, когда ученые, роясь в египетском или месопотамском окаменевшем хламе, найдут какие-то обломки или осколки, по которым они восстановят совсем иной облик Моисея — не такой, каким мы его сейчас себе представляем. Но тем не менее Моисей живет в Танахе. А зримый облик Моисея воплощен в одно из величайших произведений искусства, стоящее в тенистом уголке скромной церкви в Риме, — в скульптуре Микеланджело «Моисей». Разве этого мало?

Я не обладаю гением Микеланджело и не буду рисовать облик Моисея. Но, обсуждая Тору, не плохо бы освежить в памяти некоторые факты, имеющие к Моисею отношение. Именно его руками были сокрушены боги в Египте, Месопотамии, Греции и Риме. На его плечах зиждятся христианство и ислам: обе эти религии без него немыслимы, и в обеих этих религиях он стал одним из почитаемых святых. Верующие не сомневаются, что Моисей действительно беседовал с Б-гом; по крайней мере, судя по библейским хроникам, он сумел повернуть колесо истории настолько круто, как если бы он действительно беседовал с Б-гом. Он исчез во тьме на горе и вернулся со скрижалями Закона. Сначала Израиль, а потом и половина подлунного мира приняли этот Закон как слово Б-жье. Моисей был народным героем самого что ни на есть нестандартного типа: восьмидесятилетний старец, скитавшийся по пустыне с женой и детьми. Б-г призвал его совершить трудное дело, и Моисей, будучи разумным человеком, пытался сначала отговориться, упросить Б-га избрать для этого дела кого-нибудь другого, более достойного. Однако, когда Моисей все-таки взялся за свой труд, ничто не могло ему помешать. Говорят, что когда человеку предстоит великое дело, оно поднимает его до себя. Моисей взялся за сверхчеловеческую задачу и вырос под стать этой задаче.

Казалось, сама природа трудится ему в помощь. Другие завоеватели и герои в звездные часы своей жизни словно бы становились повелителями благонастроенных к ним стихий. Когда человек обретает такую необычайную власть, мы говорим, что он «в сорочке родился», или что ему благоприятствует судьба, или что у него —счастливая звезда. Каким бы могуществом ни обладал Моисей, каков бы ни был источник его могущества, но этого могущества оказалось достаточно, чтобы завоевать для порабощенного народа свободу от жестокой военной диктатуры древнего мира.

Моисей описал Б-га. В западном мире по сей день нет иного Б-га, кроме Б-га Моисея. С тех пор как он впервые принес на землю свое понимание Б-га, не раз и не два яростным нападкам подвергались и этот его образ, и его концепции, и — чаще всего — те законы, которые Моисей провозгласил от имени Б-га: одни из этих законов распространились только на народ Израиля, призванный стать хранителем слова Б-жьего, другие же — на всех людей земли. Но Его законы живут и поныне. Больше, чем когда-либо, подвергаясь нападкам, они живут.

 

Тора Моисеева

Книга Моисея — это первые пять книг Танаха: Бытие, Исход, Левит, Числа и Второзаконие (у евреев они называются Брейшит, Шемот, Ваикра, Бамидбар, Дварим.)

Для евреев эти пять книг представляют собою одну книгу — Тору, сердце Священного Писания. Гора была дана народу Израиля на Синае, и до сих пор она остается Законом для потомков тех людей, которые были тогда с Моисеем на Синае.

На вопрос, кто установил эти законы, следует ответ: «Моисей». На вопрос, кто уполномочил его на это, следует ответ: «Мы верим, что на их создание Моисей был вдохновлен Провидением, и мы знаем, что он был избран народом Израиля для записи основополагающего законоучения, которое пережило тысячелетия и не утратило своего значения до наших дней». Когда произведение искусства не теряет с годами своего воздействия на людей, мы называем такое произведение вдохновенным. То, что Моисеев закон до сих пор живет, само по себе не доказывает его б-говдохновенности — ничто не может этого доказать, если сами слова Моисея не кажутся достаточным доказательством, — но непоколебимая жизненность этого Закона дает, по крайней мере, основания считать его одним из чудес истории.

Преклонение евреев перед Торой Моисеевой не знает себе ничего равного в многовековой истории человечества. Каждый может говорить о евреях все, что ему вздумается. Но того, что евреи веками жили одной книгой, и умирали за нее, и посвящали ей всю свою жизнь — они сами, и их дети, и дети их детей, — и одно поколение за другим принимало у своих отцов эстафету священного огня и в неприкосновенности передавало ее своим детям, как будто не было на свете ни быстротечного времени, ни крутых перемен, как будто новые события и свершения не изменяли изначальных обстоятельств и условий, как будто три тысячелетия составили всего только один легко обозримый промежуток времени, — этого никто не может отрицать.

Один беспристрастный наблюдатель как-то заметил, что преклонение перед Торой — это идолопоклонство евреев. Фраза меткая, но она — всего лишь полуправда. Лишенные какого бы то ни было зримого образа, которому можно было бы поклоняться, лишенные какого бы то ни было б-же-ственного посланца или пророка, на которого можно было бы излить свою любовь, взвалить свое бремя и возложить свои надежды, лишенные какого бы то ни было заступника или посредника между собой и Б-гом (ибо Моисей ушел в горы и там умер, и никто не знает, где он погребен, и ни один еврей никогда не молился Моисею и не призывал его перекинуть мост через пропасть, разделяющую людей и Б-га), лишенные всего, кроме слова Б-жьего, записанного на священном свитке, евреи отдали этому свитку всю преданность, всю любовь и все почитание, на какое способны люди.

Любому культурному человеку, перевалившему за двенадцать лет, случалось читать Тору — полностью или частично — или ему ее читали. Другие народы не преклоняются перед Торой так, как преклоняются перед ней евреи, но в той или иной мере и они преклоняются. Многие главы о законах, которые еврею представляются кладезем драгоценнейшей мудрости, на другого человека нагоняют сон, и он склонен пропускать эти главы при чтении. Две великие религии, возникшие на основе иудаизма, учат своих приверженцев, что для них законоположения Торы отменены. Но никто не отменял законоположений Торы для народа, заключившего Союз с Б-гом.

 

Освященность

Форму Торы можно назвать по меньшей мере необычной. Книга Бытия начинается с яркого описания сотворения вселенной. Затем следуют рассказы, полные волшебства: змей разговаривает, растущий на дереве плод способен дать человеку познание и бессмертие, люди живут по девятьсот лет. Кульминацией всех этих чудес становится всемирный потоп. Уцелеть удается только одному шестисотлетнему старику и его семье: во время этого гибельного потопа они плавают в огромном ковчеге, куда они погрузили еще и многочисленных животных, которые призваны после потопа снова заселить опустошенную землю. Когда же потоп заканчивается и проходит еще добрая тысяча лет, на страницах Торы появляются наконец обыкновенные люди — похожие на нас с вами, — и мы начинаем узнавать знакомые пейзажи. История еврейства начинается с рассказа об Аврааме — праотце нашего народа. Остальная часть книги Бытия — это описания приключений патриархов. В Книге Исхода излагается биография Моисея: мы читаем о том, как Моисей вывел народ Израиля из Египта, и о тех беспримерных событиях, которые произошли на Синае. Затем, как раз тогда, когда сюжет вроде бы разворачивается и становится особенно увлекательным, мы словно наталкиваемся на каменную стену: начинается изложение гражданских и уголовных законов, описывается сооружение скинии — брус за брусом и завеса за завесой, — а затем следует что-то вроде справочника для священнослужителей. В Книге Левит и в Книге Чисел то тут, то там снова разбросаны отдельные повествовательные отрывки, густо перемежаемые перечислениями разного рода законоположений, и ими же все заканчивается. Наконец, из Второзакония мы узнаем о прощальном обращении Моисея: эта длинная речь состоит частично из воспоминаний о прошлом, а частично из прорицаний, и завершается она кратким обзором основных законов иудаизма. Заканчивается Тора двенадцатью стихами, повествующими о кончине Законодателя.

Если вдуматься, это очень странная композиция для книги. В ней раздражающе смешаны два разнородных стиля. Недавно один издатель заработал кучу денег, выпустив книгу под названием «Библия, которую можно читать как произведение живой литературы». Издатель последовательно соединил между собою все повествовательные главы и выбросил все законоуложения. Книга Левит, насколько я помню, вся уместилась на половине страницы или что-то в этом роде, — но туда, в частности, вошел стих, который издателю показался достойным того, чтобы его увековечить: «Люби ближнего твоего, как самого себя» (Левит, 19:18).

Законоведы-талмудисты также часто задавались вопросом о форме книг Моисеевых, хотя и с позиций, прямо противоположных позиции вышеупомянутого издателя. Они спрашивали, почему включены в Тору повествовательные отрывки, которые разжижают содержащийся в ней свод законоуложений на потребу невзыскательного читателя. Великий экзегет из Франции рабби Шломо Ицхаки, он же Раши, в своем комментарии задает вопрос по поводу первого стиха Книги Бытия:

«Почему Тора не начинается там, где начинается ее законодательная часть, — то есть в середине Книги Исхода?» Ответ на этот вопрос прост. Связь народа Израиля со Святой Землей основывается на существовании Б-га. Не будь воли Б-га на то, чтобы Его народ завладел Ханааном, другие народы могли бы обвинить евреев в том, что они — просто-напросто обыкновенные захватчики. Тора должна была начать повествование с самого начала, с сотворения мира, дабы показать овладение землей Израильской в истинном свете. Древние евреи ничего не знали о греческих музах. Единственными объектами, достойными упоминания, были Б-г и человек, связанные между собою нравственным законом. Если в ходе размышлений и рассуждений на эту тему так получалось, что возникали эпос, поэзия и драма, люди тех времен не отдавали себе в этом отчета. Издатель, превративший Библию в «живую литературу», сохранил в своем издании историю Иосифа, но выбросил законы, касающиеся земледелия, ибо история Иосифа по греческим стандартам великолепна, а законы о земледелии — очень скучная материя. Евреи никогда не выбрасывали из Торы ни одного слова. Чертеж скинии и рассказ о том, как расступились воды Красного моря, имеют для них одинаково высокую ценность.

Я не утверждаю, что авторы библейских книг — или составители канона — не сознавали литературной мощи и величия этих книг. Существовало много рассказов, прорицаний, псалмов и философских трактатов, которые не дошли до наших дней. Нам известны некоторые названия этих произведений. Но те книги, которые до нас дошли, излучают внутреннюю притягательность, которая обеспечивает им всеобщее признание. Западный мир называет это свойство вдохновением. У евреев оно носит похожее название — освященность. Освященность — это событие, процесс, рука Г-спода, которая дотронулась до человека, сподобив его возвыситься над самим собою и стать орудием Провидения, кем бы ни был этот человек прежде — царем, пророком, законодателем или простым писцом.

 

Остальные части еврейского Писания

Я не собираюсь подробно описывать весь Танах. Книга эта охватывает тысячелетия человеческой истории. Империи, династии, боги возвышаются и низвергаются. Повествование следит за судьбами народа Израиля, задерживаясь на великих событиях, и дает картину человеческой природы, рассмотренной со всех сторон. Главный герой Танаха не имеет себе равных во всей мировой литературе: это — Б-г.

Согласно еврейской вере, книги Танаха, следующие за Торой, — это истолкование, освещение и продолжение Пятикнижия. Книги Моисеевы прорицают будущее Израиля. Остальные книги показывают, каким образом эти прорицания исполняются. Идет время, и торжества чередуются с бедами. Перед нами предстают люди, достигшие высот человеческого духа, — Самуил, Давид, Исайя, Иеремия, Иехезкиель и многие другие; их образы сверкают, как яркие звезды, — созвездие гигантов веры, до сих пор остающихся светочами мира. Эта тема звучит в заключительных словах Малахии, последнего из пророков: «Помните закон Моисея, раба Моего, который Я заповедал ему на Хореве для всего Израиля, равно как и правила и уставы».

Танах, изданный как «живая литература», — это трагический эпос с одним-единственным длинным сюжетом — рассказ о падении героя из-за его собственных слабостей. Этот герой — народ Израиля, народ, которому дана была судьба, слишком высокая для судьбы человеческой: стать носителем нового Б-жьего закона на земле. Слабости же людей этого народа сродни слабостям людей всех других народов: безумие, невежество, недостаток целеустремленности, нестойкость, слабодушие, отсутствие воображения, страсть к удовольствиям, любовь к удобствам, властолюбие, леность, праздность. Кульминацией трагедии становится падение ее героя — народа. В отличие от других эпических трагедий, эта трагедия не заканчивается смертью героя. Герой ее бессмертен, его ждет вечная жизнь, и ему предстоит в течение многих столетий мучиться и страдать и все время подниматься — и в конце концов подняться — до того, чтобы стать достойным своей великой судьбы, которой он не властен избежать. История этого героя начинается как история одного обыкновенного человека — богатого шейха по имени Яаков, который у брода через Иордан борется ночью с ангелом, в результате чего ангел дает Яакову новое имя и предрекает его судьбу. Кончает же герой тем, что становится бессмертным еврейским народом. Предвидение всего пути еврейского народа раскрывается в предсмертном обращении, которое произносит Моисей, прежде чем подняться в горы и там умереть. Моисей рассказал нам о нашей долгой грядущей истории, которая до сих пор еще не завершена, и предсказал, что у этой истории будет счастливый конец — спасение и освобождение, которого мы твердо надеемся дождаться.

Так что в нашем Танахе содержится очень много разных книг — целая библиотека, повествующая о великих днях древнего народа; и так уж получилось, что библиотека, которую мы называем Танахом, а христиане Библией, кажется одной книгой. Ибо у этой книги есть одна тема — раскрытие Б-жьего закона в повести о народе Израиля, и у этой книги есть один автор — дух Б-жий. Книги Царств — это история. Книга Иова — это драма. Книга Плач Иеремии — это панихида. Книга Псалмов — это антология стихов. И тем не менее включение в Танах всех этих разнородных книг не нарушает его единства, ибо дух у всех книг — один. Если хотите узнать, какой линии придерживались древнееврейские составители, прочтите книгу Бен-Сиры (то есть сына Сиры). Сгусток блестящей мудрости, эта книга, однако, не вошла в канон Древнееврейские мудрецы сочли, что они спокойно могут без нее обойтись; но она сохранилась в виде апокрифа, в греческом переводе.

Таким образом, еврейская литература вся представляет собою изложение нравственного Закона, рассматриваемого то с одной стороны, то с другой. Все включенные в Танах произведения, в какой бы форме они ни были написаны, служат в конечном итоге этой цели. Закон как таковой называется на иврите галаха (что значит «путь»). Вся же остальная литература есть иллюстрация к закону — агада (то есть «рассказ»).

 

Теория эволюции

Две мировые религии, более юные, чем иудаизм, — христианство и ислам — утверждают, что еврейский Танах (или, в христианской терминологии, библейский Ветхий Завет) представляет собою лишь пролог к их собственным священным книгам: христианскому Новому Завету и мусульманскому Корану. И христиане и мусульмане в прошлом не раз прилагали серьезные усилия к тому, чтобы обратить евреев в свою веру; иногда это делалось посредством убеждения, а иногда и насильственно. В наше время между этими тремя религиями царит относительный мир, поскольку их внимание устремлено на новую веру которая грозит поглотить все остальные, — на осмотрительное и коварное марксистско-ленинское вероучение, главной исповедью которого стала страшная фраза Фридриха Ницше: «Б-г умер».

Я некомпетентен рассуждать о христианстве или исламе. Неизменная позиция евреев может быть выражена следующим образом. Евреи не нашли в Магометовом Коране такого света идей, какого не было бы в их собственном Священном Писании. И они не сочли возможным молиться и поклоняться человеку — Иисусу из Назарета — как Верховному Существу. Таковы кардинальные разногласия, которые разделяют евреев с мусульманами и христианами. Но и в христианстве и в исламе есть мудрость и сила, которые и позволили им сыграть столь важную роль и занять столь почетное положение в истории человечества: отрицать эту мудрость и силу может разве что слепой.

Однако нелепо утверждать, что иудаизм — на своей собственной основе и со своими собственными священными книгами — не представляет собою целостной религии. Другим людям наша вера может казаться лишь коридором, ведущим в некую квартиру. Но у нас есть свой договор, свой Закон, своя вера и своя судьба — Моисееве видение начала и конца, — и в соответствии с этим, как нам это показано Б-гом, мы живем и умираем подобно тому, как жили и умирали наши предки.

Мысль о том, что иудаизм есть нечто вроде коридора, почти неизбежно приводит к идее, что в Танахе наблюдается постепенный подъем религиозной мудрости — от скромного начала при Моисее до взлета при Исайе, который все-таки не дошел еще до конечной истины, хотя и достиг ближних подступов к ней. Я понимаю, что такая концепция приверженцам других вероучений кажется весьма убедительной. Не вдаваясь в тонкости религиозных диспутов, я хотел бы указать на два или три момента, которые представляются мне совершенно поразительными. Наша еврейская традиция, так же как и все рассказанное в Танахе, не оставляет ни малейшего сомнения в том, что Учение Моисея — это не только основа иудаизма, но и его вершина. Все пророки говорят о том, что их цель — призвать народ Израиля соблюдать Моисеев закон, и никто не призывает дополнить, усовершенствовать или видоизменить этот Закон. Пророки описывают Б-га в свободных и гордых образах — так же, как это делал и Моисей. Их нападки на пустое, формальное приношение жертвы — это отзвуки предостережений Моисея против чисто механического соблюдения обрядов веры. Б-г пророков — это Б-г Моисея. Их Закон — это Закон Моисея. Вплоть до последнего затихающего крика пророка Малахии все, о чем говорит нам Танах, сводится к одному:

«„Помните Закон Моисея“, раба Моего».

Если бы в иудаизме происходила та эволюция, о которой говорилось выше, иудаизм был бы неотличим от любой другой религии, которая выжила и укрепилась. Великие религии рождаются тогда, когда на землю нисходит гении духа, который раскрывает перед людьми новый взгляд на мир и на Б-га. Гений духа уходит, но пока люди продолжают смотреть на мир и на Б-га так, как учил основатель их религии, эта религия продолжает жить. Христианство, развиваясь, не поднимается выше учения Иисуса Христа, и буддизм не поднимается над Буддой, и учение Конфуция — это не какое-то скромное начало, послужившее основой для более высокого и более мудрого конфуцианства. Да, во всех религиях происходили изменения: появлялись новые учителя, новые апостолы, история делала крутые повороты, с течением лет менялись формы и внешние признаки. От горы Елеонской в Иерусалиме до собора Святого Петра в Риме и до собора Святого Павла в Лондоне — долгий путь. Но было бы довольно смело со стороны христианина сказать, что это — путь наверх.

Никто сейчас уже не принимает всерьез примитивную теорию Вельхаузена, согласно которой иудаизм претерпел эволюцию от новообращенного язычника Моисея, поклонявшегося камням, до просвещенного Исайи, стоявшего уже на пороге христианства. Но до сих пор мы нет-нет да и встречаемся с общим взглядом на иудаизм как на религию, сформировавшуюся в процессе развития. Нам, евреям, такая точка зрения чужда. Она противоречит всему, что мы знаем о своем вероучении, и мы не находим ей никакого подтверждения во всей мировой истории.

С чем действительно правомерно было бы сравнить историю религии, так это с историей искусства, как тонко заметил Джордж Сантаяна. И в религии и в искусстве мы видим несколько недосягаемых вершин духа, а между ними — провалы долгих столетии. Если путь английской драматургии от Шекспира до Ноэла Кауарда — это подъем, и если можно назвать подъемом эволюцию скульптуры от Микеланджело до Эпштейна, а музыки — от Моцарта до Стравинского, тогда можно, пожалуй, утверждать и то, что иудаизм тоже развивался от Моисея до Малахии.

 

С текстом в руках

Великая Хартия Вольностей и Декларация Независимости лежат в музеях под стеклом; это — желтые, сморщенные, выцветшие листы пергамента. Однако и Великая Хартия Вольностей и Декларация Независимости живут своей настоящей жизнью не на этих пергаментах, но в характере общества и государственном строе Великобритании и Соединенных Штатов Америки. И этого уже невозможно изменить, даже если бы треснуло стекло, под него проникла бы влага и в течение одной ночи великие документы превратились бы в мокрую массу или крошево, где нельзя было бы уже различить ни одной буквы.

Каменные скрижали Моисея или Книга Второзакония, написанная, как говорят, Моисеем перед смертью, не лежат под стеклом в музее. Слишком много с тех пор прошло времени. Бульдозеры завоеваний снова и снова заравнивали землю над разрушенными храмами, музеями и хранилищами архивов еврейского народа. После того как две с половиной тысячи лет тому назад вавилоняне разрушили Иерусалим, там мало что осталось. А после того как шесть веков спустя Святой Город был стерт с лица земли Титом, в Иерусалиме не осталось вовсе ничего. То, что дошло до нас от Торы Моисеевой, — это очень, очень поздние копии: самым древним из них — меньше двух тысяч лет. Кроме того, в нашем распоряжении есть и копии Талмуда, в котором постоянно цитируется Тора, но эти копии — еще более поздние.

Когда еврейский ребенок в возрасте шести или семи лет начинает изучать Тору, она попадает к нему в руки в виде печатного издания, возможно выпущенного лишь за год до того, хотя текст этой Торы за долгие века оброс изобильными комментариями. По мере того как ребенок растет и набирается ума-разума, он заглядывает в комментарии все чаще и чаще. Но главная его задача — усвоить сам текст. Именно на этом тексте основывается весь современный еврейский Закон. Насколько же этот текст достоверен?

Ученые называют его «масоретическим текстом». Масоретами называли в первые века нашей эры еврейских писцов. В сделанных ими рукописных копиях были закреплены форма выражения и орфография Танаха, которые с тех пор не изменялись до наших дней. Никогда не затихали споры о том, насколько добросовестно масореты переписывали текст Танаха. Задавался вопрос:

был ли у них в руках подлинный текст древних источников, или же прежние писцы дополняли, изменяли и искажали текст, как им заблагорассудится? Мнения разделялись, кипели страсти, знатоки склонялись то к одной, то к другой точке зрения. Обнаружение рукописей Мертвого моря вызвало такой ажиотаж, в частности, и потому, что эти рукописи с достаточной убедительностью доказали достоверность масоретического текста книги пророка Исайи.

Если человек живет в соответствии с установлениями Торы, которую мы можем взять в руки и прочесть, то он живет по Закону Моисееву — в той мере, в какой это вообще возможно. Достоверность дошедшего до нас текста Торы подтверждена рядом внешних доказательств. Но ее несомненная укорененность в национальной еврейской традиции уходит назад, в глубину веков, — пока не теряется в дыму пылающего Первого Храма. Такая укорененность — особенно если вспомнить о глубокой приверженности евреев к своему Закону — это наилучшее доказательство достоверности того текста Торы, который мы читаем.

 

Книги, снятые с полки

В отличие от Танаха, который стал неотъемлемой культурной ценностью для всего мира, Талмуд — это книга за семью печатями, и открывается она только тем, кто начинает изучать ее на заре своей жизни и с годами продвигается от одного тома к другому. Существуют переводы Талмуда на другие языки. Издание Сонсино на английском языке — великий научный подвиг — стало полезным пособием для американских студентов, которым оригинальный текст недоступен. Но, если вы в этом деле профан, попробуйте открыть любой из тридцати пяти пухлых томов английского издания — и, как бы вы яростно ни старались, вы придете в полное отчаяние, прочитав одну или две главы. Эта книга представится вам слишком насыщенной материалом, слишком необычной, слишком архаичной, слишком фрагментарной и перескакивающей с одного предмета на другой. Талмуд на тысячу лет моложе, чем самые поздние книги Танаха. А на первый взгляд он кажется на десять тысяч лет старше.

Сейчас, когда я пишу эти строки, на книжной полке напротив моего письменного стола стоит полное издание Талмуда — двадцать один том, каждый из них — около полутора футов высотой.

Это — новое американское воспроизведение замечательного издания вдовы и братьев Ромм, напечатанного в Вильнюсе (тогда относившемся к Польше) в конце 19-го века. Дальше, на другой полке, стоит подлинное вильнюсское издание Талмуда, уже довольно потрепанное. Оно принадлежало моему деду, который приехал в Америку из Советской России в 1928 году и привез свой Талмуд с собой. Он засадил меня тогда за изучение его и обещал завещать мне эти заветные тома после своей смерти. Он дожил до девяноста четырех лет. За два с чем-то года до его смерти я купил фотоофсетное издание, так как устал пользоваться сокращенным изданием малого формата с комментариями, напечатанными петитом. Мой дед в то время жил в Израиле в отменном здравии. Теперь, когда в моем распоряжении имеются два экземпляра вильнюсского издания Талмуда — одно новое, переснятое, отпечатанное на прекрасной белой бумаге, и другое подлинное, пожелтевшее, видавшее виды за долгие годы, что оно было в употреблении, — теперь я намереваюсь передать по наследству эти издания двум моим сыновьям.

Я наугад беру первый попавшийся под руку том нового издания. Машинально я беру эту тяжеленную книгу двумя руками, чтобы донести ее от полки до стола. Я открываю том, и страницы с красным обрезом ложатся почти плоско, с лишь легкой кривизной. Я смотрю на две неравной формы колонки основного текста на иврите, напечатанного жирным черным шрифтом; по краям этих колонок располагаются две более тонкие колонки, набранные более светлым шрифтом и окаймленные в свою очередь двумя еще более тонкими колонками, набранными петитом. В тексте нет ни знаков огласовки, ни знаков препинания. Колонки, набранные жирным шрифтом, — сам текст Талмуда. Более светлые и тонкие колонки — это комментарии, вариантные разночтения и ссылки. В конце трактата приводятся более подробные комментарии. Прочтя всего одну фразу из Талмуда, его исследователь может быть втянутым в спор, продолжающийся десять веков в дюжине стран.

Говорят, есть люди, которые освоили и изучили весь Талмуд и все — до последнего слова — комментарии к нему, когда бы то ни было и кем бы то ни было написанные (в одном лишь римском издании Талмуда приняло участие более ста комментаторов). Мне это представляется свыше сил человеческих. Но возможности нашего мозга совершенно поразительны — и кто знает, может быть, и есть люди, которые оказались способны на столь вроде бы невыполнимое предприятие.

Очевидно, читатель, я тебя слегка запугал, и ты начинаешь понимать тот ужас, который охватил меня, когда на четырнадцатом году моего земного существования в мою жизнь вошел дед.

 

«За работу!»

Я получил еврейское образование, которое в мое время и в том месте, где я жил (в Нью-Йорке в начале двадцатых годов), считалось несколько лучше среднего. Я мог довольно бегло читать и переводить повествовательные отрывки из Танаха. Я умел быстро читать молитвы. Моя бар-мицва была роскошным празднеством, в котором я удачно сыграл предназначенную мне главную роль. Я считал, что мое религиозное воспитание окончено.

Мой дед не успел пробыть в Америке и недели (разумеется, он жил в нашей квартире), когда он однажды подошел ко мне, и в руках у него был какой-то пухлый томина.

— За работу! — сказал он по-русски. Он усадил меня за стол, положил передо мною книгу, открыл ее и стал у меня за спиной. Я безнадежно смотрел на бессмысленные для меня колонки неогласованных согласных букв.

— Читай! — сказал дед.

Вспоминая и описывая эту сцену, я беру с полки именно тот том, который дал мне тогда дед, и открываю его на той самой странице. Прошло тридцать лет с тех пор, как я впервые стал ломать себе голову над этим текстом. Сейчас я могу прочесть его без большого труда, но продираться сквозь страницы Талмуда мне до сих пор нелегко, да никогда и не будет легко. Мне трудно поверить, что есть люди, которым это легко. Страница пожелтела — пожелтела куда больше, чем другие страницы этого старого тома. Потому ли, что я с месяц, а то и больше, мусолил эту одну страницу? По ней рассыпались бурые пятна — может быть, следы фруктового сока (не исключено, что, пробираясь сквозь лабиринты арамейских фраз, которые для меня были китайской грамотой, я одновременно лакомился мандарином). А может быть, это слезы? Я не знаю, остаются ли от слез на бумаге несходящие следы.

Когда мой дед сказал: «За работу», он не шутил. Это была-таки работа! Он дал мне для начала одно из наиболее заковыристых мест во всем Талмуде — диспут между Равой и Абайе по вопросу о том, кто является собственником найденной вещи (и я потом узнал, что талмудисты любят давать своим ученикам для начала именно этот отрывок). Талмуд, с присущей ему лаконичностью в изложении своих тем, выражает всю проблему в немногих словах. Моему деду понадобилась неделя, чтобы растолковать мне, что эти слова означают. Но он честно прогнал меня сквозь дюжину провокационных вопросов Абайе, в основе которых лежала дюжина аналогий с еврейским Законом, и через хитроумные возражения Равы, которому в конце концов пришлось все-таки сдаться. Весь диспут был изложен не на древнееврейском, а на арамейском языке. Я твердо помню, что я все же одолел диспут до конца, и последние слова отрывка все еще сохранились в моей памяти.

Ко всем моим заботам, мой дед не говорил по-английски. Идиш, который я немного знал, был американизированным жаргоном, и для деда это был почти другой язык. Как мы умудрялись общаться друг с другом, для меня до сих пор остается тайной. Но, оглядываясь на всю мою прошлую жизнь, я могу сказать, что никто не повлиял на мое интеллектуальное развитие больше, чем дед; а началось все с этой ужасной фразы, которая была моим постоянным кошмаром все годы моего отрочества:

— За работу!

Главным орудием моего деда в деле воспитания был Талмуд.

 

Что такое Талмуд

Начнем с того, что Талмуд — это не одна книга, а две; они носят названия «Мишна» и «Гемара», и в них изложен еврейский Закон. Мишна была записана примерно лет на триста раньше, чем Гемара. В обеих книгах Талмуда упоминаются многочисленные авторы — то есть мы знаем, кто именно высказал те или иные содержащиеся в них суждения. Но ни Мишна, ни Гемара не являются оригинальными, творческими произведениями литературы; каждая из них представляет собою свод законов, данных евреям за многие сотни лет до того, как были записаны Мишна и Гемара.

Мишна — это отчет о судебных решениях целой серии аналистов и судей — их называли таннаим (учителя) — на протяжении четырех сотен лет. В основе всех этих решений — свод законов Устного учения, полученного Моисеем на горе Синай одновременно с Письменным учением. Таннаим были последователями группы более ранних законоведов, Мужей Великого Собора, которые в свою очередь приняли эстафету у своих предшественников, те—у своих, и так далее, в глубь веков, вплоть до пророков. Период, когда жили и трудились таннаим, продолжался примерно четыреста лет: двести лет до нашей эры и потом еще двести лет нашей эры. Мишну (что значит «повторение») записал примерно в 200 году рабби Иегуда Анаси, известный палестинский мудрец и законодатель.

Нынешний иврит — это иврит Мишны. Разговорный иврит в современном Израиле, язык газет, радио о повседневных бесед, разумеется, подвергся сильному влиянию западноевропейских языков. Но, как мне рассказывал один популярный израильский романист, для него секрет хорошего современного стиля — это все еще стиль Мишны.

Хотя Мишна, казалось бы, не претендует ни на что иное, как только на то, чтобы быть юридическим трактатом, на самом деле ее содержание куда шире. Одним своим словом, одной фразой она порой магически воскрешает перед нами сцену, произошедшую во Втором Храме, или праздничный вечер на улице Иерусалима, нравы, обычаи, образ мыслей и одежду людей, умерших две тысячи лет тому назад.

В течение нескольких следующих веков вторая группа мудрецов — амораим (толкователи) — изучала Мишну, обсуждая ее строчку за строчкой; споры кипели в ученых собраниях, на площадях и в домах, дети опровергали отцов — и так поколение за поколением. Таким-то образом и создавался Талмуд. За четырьмя или пятью фразами Мишны, в которых выражена суть закона, следует страница — а то и двадцать страниц — комментариев, скрупулезного законоведческого анализа на иврите и на арамейском языке; этот анализ нередко перерастает в притчи, стихотворения, молитвы, исторические ссылки, научные рассуждения или застольные шутки. Это и есть Гемара (что значит «завершение»).

Год за годом амораим пылко дискутировали друг с другом, содержание споров передавалось из поколения в поколение, толкования наслаивались одно на другое и разрастались как снежный ком, с каждым следующим десятилетием налагая новое бремя на память знатоков Талмуда. Наконец, запомнить все это для большинства людей стало настолько же невозможно, насколько сейчас невозможно запомнить Британскую энциклопедию. В это время рушилась Римская империя, Средиземноморье раздиралось войнами, связи между евреями, жившими в разных краях, ослабли и грозили совсем прерваться, а это означало бы конец существования народа, изгнанного и разбросанного по свету. И тогда двое из последних толкователей Талмуда — Рав Аши и Равина — решили порвать с установленной традицией, согласно которой Гемара была неписаным сводом познаний. Они старательно записали все, что смогли, из трехвековых еврейских дебатов по поводу Танаха и по поводу Мишны. Таким образом они оформили тот самый Талмуд, за который четырнадцать веков спустя — тридцать лет тому назад — засадил меня мой дед.

 

Как выглядит Талмуд

Более чем какая-либо другая книга, Талмуд читается как расшифрованные стенографические заметки. Споры, разговоры следуют один за другим — страстные, многозначительные, лаконичные, запечатленные в четких ритмах, хорошо запоминаемых. Доминирует драматическая форма — то есть вся Гемара написана в виде диалогов.

Каждый диалог начинается с какой-то цитаты из Мишны. Но он не обязательно ограничивается этот цитатой. Фраза, слово, мысль, взятые из Мишны, дают повод к тому, чтобы поднять новую тему, и эта тема, да еще вдобавок с комментариями многочисленных толкователей за двести-триста лет, может охватывать чуть ли не полдюжины страниц. Таков характер устного изучения — предмет познается через беседы и дискуссии. По мере того как какие-то новые интересные мысли вдруг осеняют спорящих, они склонны неожиданно переключаться с предмета на предмет, вместо того чтобы строго придерживаться какого-то определенного, продуманного одним автором плана (как делает в наше время человек, пишущий книгу).

Мы почти зрительно воспринимаем картину, как два составителя Гемары втискивают в свою рукопись огромный материал, хранящийся в их памяти, записывают современные им притчи, пословицы, изречения, стараются не упустить — не дай Б-г! — хоть какой-то мелочи, какого-то обрывка известных им сведений и рассуждений на затронутую тему. Возможно, Рав Аши и Равина собирались в один прекрасный день скомпоновать и систематизировать записанный ими материал, придать ему стройную форму единого трактата. А может быть (по-моему, это более вероятно), им и в голову не приходило, что надо будет потом проделать такую работу. Сам труд по написанию Талмуда казался им составлением именно этого необходимого справочного пособия, которое призвано было сохранить мудрость иудаизма для будущих веков, даже если уровень образованности и учености у евреев упадет. А если при этом в главе о праздниках будут описаны также правила соблюдения траура или если предписания, касающиеся новогодних обрядов, прервутся астрономическими рассуждениями, то что с того? Впоследствии знатоки много раз приводили Талмуд «в порядок» и, каждый на свой лад, перекраивали его, систематизировали, делили на тематические разделы. Но никакое систематизированное издание никогда не смогло заменить для евреев хаотичного, сложного, глубокого* «болтливого» Талмуда: ему отдавали евреи свою любовь и преданность. И сейчас, когда после долгих веков нашей истории у нас накопилась богатейшая правоведческая литература, уже нет сомнений, что гравитационными центрами ее законодательных принципов остаются Мишна и Гемара — подобно тому, как первоосновы иудейской веры запечатлены в Танахе.

Талмуд потому-то и остался для нас живой книгой, а не библиотечной мумией, что он написан по воспоминаниям кипучей жизни. В нем мы ощущаем возбуждение людей, принимающих участие в судебном разбирательстве, живость случайно подслушанной беседы, пылкость спора, который человек вел у себя дома за обеденным столом. В Талмуде запечатлены страстные доводы и холодная логика спорщиков — умных и толковых людей, обсуждающих животрепещущие проблемы. То и дело в нем встречаются то яркие воспоминания путешественников, то рассуждения ученых и мудрецов, то описания парадоксальных судебных дел, то сказки, то смешные происшествия, то притчи, рассказываемые грамотеями в минуты отдыха от научных диспутов. И хотя все это вместе кажется хаотическим и несистематизированным, сама книга получилась чрезвычайно емкой. Каждое ее слово тщательно взвешивалось из поколения в поколение.

Таков, следовательно, общий характер Талмуда.

Тексты как самого Талмуда, так и комментариев несут на себе неизгладимую печать своего времени. Однако заковыристые законоведческие дебаты пережили века и дошли до нас, сохранив свою жизненность и актуальность для современного человека.

 

Агада Талмуда

В Талмуде нередко встречается агада (повествование): нравоучительная притча, басня, проповедь, наставление, фантазия, аллегория — порой тысячелетней давности. Для студента, совершенно осатаневшего от протискивания сквозь сложные разборы головоломных правовых проблем, эти то и дело встречающиеся куски «легкого Талмуда» — просто окна в мир далекого прошлого.

Враги иудаизма во все века занимались тем, что выхватывали из Талмуда странные, криминально звучащие отрывки и представляли их миру, говоря: «Вот вам истинная сущность этой мистической еврейской книги!» При помощи подобных методов можно не оставить камня на камне и от Танаха, и от Нового Завета, и от произведений Платона, Шекспира или Диккенса, и от высказываний американских президентов. Талмуд — это не только энциклопедия Закона, но и произведение народного творчества, это гимн, которым славили Б-га многие поколения людей, проведших свою жизнь в неустанных поисках Его. Эти поиски Б-га, поиски святого начала в обыкновенных проявлениях повседневной жизни, — великая единая тема Талмуда. Талмуд воскрешает перед нами далекий золотой век учености и разума и до наших дней остается животворной кровью иудейской религии. Результаты его влияния присутствуют в каждом из нас, даже в тех, кто этого не осознает. Он остается законом для всех нас.

 

Неписаные (устные) законы

Общее право — это законы, которыми руководствуется народ в своей повседневной жизни, это сохранившиеся в памяти народной решения судей прошлого и обычаи предков, запечатленные в ученых трудах и потому дошедшие до нас. Сэр Уильям Блэкстон называет общее право латинским термином lex non scripta — «неписаный закон»; разумеется, со временем «неписаные» законы заносятся на бумагу и принимают форму свода правил, установлении и прецедентов.

Стержень и ядро общего закона — прецедент. С помощью прецедентов мы приобщаемся к делам бесчисленных людей, родившихся неведомо когда — иной раз сотни лет тому назад.

Иногда случается — как случилось в древние времена с еврейским народом, а в новейшую эпоху с народом Соединенных Штатов Америки, — что молодая нация обосновывает возникновение своего государства весьма кратким документом. В этом случае общее право предписывает народу руководствоваться в своей повседневной жизни прежде всего этим документом.

 

Молчаливое вето

Нет никакой армии или полицейских сил, которые бы принуждали людей подчиняться велениям Торы. Нет даже оформленной церкви, которая клеймила бы отступников и еретиков. Есть лишь сообщество верующих, организационно никак друг с другом не связанных.

Следовательно, внесению тех или иных поправок к Торе может помешать лишь одно препятствие — народное вето. Можно сказать, что это — медленно действующее вето. Многократно случалось, что «синклиты мудрейших» принимали такие постановления, которые впоследствии оказывались несостоятельными и не выдерживали испытания временем. Большая часть Талмуда состоит из характеристики таких отвергнутых практикой нововведений — с подробным изложением причин, по которым эти нововведения были отвергнуты. В иудаизме не раз возникали течения, которые бросали вызов традициям и объявляли, что собираются прокладывать новые пути в религии. Эти реформаторские течения предлагали евреям целые кодексы поправок: иногда эти поправки уничтожали прежние законы, а иногда смягчали их. Таковы были, например, движение саддукеев или караимов. Реформаторы шли своим путем, жили в согласии со своими поправками и честили своих противников на чем свет стоит. Но на этом обычно дело кончалось. Новые сообщества, придерживавшиеся иудаизма в сильно модифицированной форме, привлекали к себе некоторых евреев, и какое-то время казалось, что дела таких сообществ идут в гору. Но тут срабатывало молчаливое вето. В тех случаях, когда поправки, вносимые лидерами новых сообществ, резко противоречили Торе, это неизменно приводило к тому, что евреи подобных сообществ в той или иной степени переставали быть евреями, сливались с окружающей средой, от ревизованной Торы почти ничего не оставалось — и вместе с ней от нового сообщества. Так что молчаливое вето всегда оказывалось наиболее надежным стражем еврейства. Обличения и анафемы всегда бессильны против ереси. Реформаторы спрашивают: «А чем наши доводы хуже ваших?» — и с не меньшим пылом начинают обличать и предавать анафеме своих ругателей.

Ясно, что невозможно, например, ввести закон, отменяющий шабат или разрешающий евреям есть все, что съедобно. Это было бы профанацией иудаизма. Тора есть Тора.

 

Талмудический метод

Древнее семитское общее право, восходящее еще ко временам Авраама и само собой подразумеваемое в Торе, не было доступно в письменной форме авторам Талмуда. Таблички и надписи на каменных плитах, извлекаемые при раскопках современными археологами, лежали в то время глубоко в земле. Талмудисты не могли снять с книжной полки протоколы судебных заседаний эпохи царя Давида или уголовный кодекс эпохи пророка Осии. Даже книги судебных прецедентов и правоведческие труды эпохи Гилеля — почти современника талмудистов — были им в основном недоступны. За все предыдущие эпохи — эпоху Моисея и скитаний в пустыне, эпоху Суден, эпоху Царей, эпоху Синедриона и Второго Храма — общее право расширилось и превратилось во всеобъемлющую систему тщательно оговоренных традиций. Однако это были устные традиции, не зафиксированные в каких-либо документах, и они с незапамятных времен передавались от поколения к поколению из уст в уста.

Когда авторы Талмуда решили записать общее право и тем донести его до потомства, в их распоряжении имелось три основных источника: во-первых, сама Тора; во-вторых, литература эпохи величия Израиля, существовавшая тогда в поздних еврейских копиях, и, в-третьих, собственная память талмудистов, хранившая огромное количество фактов, касающихся общего права.

Некоторые толкователи этого устного права обладали в современном им обществе огромным интеллектуальным и нравственным престижем. Таковы были рабби Иегуда Анаси, рабби Иоханан бен Закай, мудрецы из школы Гилеля и другие.

Излагая диспуты по поводу общего права — диспуты, в которых каждый из мудрецов отстаивал свою точку зрения, — Талмуд определял, что суждения победивших в диспуте суть основа Галахи (то есть Закона).

Таким образом, большая часть описываемых в Талмуде словесных поединков имеет целью определить, на чьи авторитеты следует опираться при вынесении тех или иных решений. Каждый спорщик стремился как можно логичнее доказать, что его точка зрения закономерно проистекает из взглядов самых авторитетных законоучителей. Если ему удавалось положить на лопатки своих оппонентов, его суждение становилось частью валахи. Такое постоянное выковывание единой правовой линии помогало евреям, жившим в изгнании и рассеянным по свету, оставаться единым народом и не разделиться на десятки мелких племен, у каждого из которых были бы свои — часто противоречащие друг другу — обычаи и законы.

Разумеется, на каждый вопрос, вызывавший споры, приходились десятки вопросов, не вызывавших никаких сомнений. Однако об этих несомненных вопросах Талмуд упоминает менее подробно: для его авторов, как и для всех правоведов в мире, важнее всего — определить пределы применимости законов и развязать гордиевы узлы юридических хитросплетений. Основное внимание Талмуд уделяет сложным и необычным судебным тяжбам, маловероятным чрезвычайным обстоятельствам, спорным решениям. Но это дает нам возможность воочию увидеть, сколь гибкой была еврейская юридическая практика, и перед нами встает картина недогматического иудаизма, который со времен пророков стремился не столько соблюсти внешнюю форму, сколько вникнуть в суть вещей.

 

Трудности Талмуда

Перед тем, кто изучает столь древний ученый труд, неизбежно возникают особые трудности. Принципы, которыми руководствуются авторы такого труда, выражены в терминах давно умершей цивилизации. Сами названия некоторых вещей и явлений вызывают сомнения. Мы просто-напросто плохо знаем арамейский язык, давным-давно вышедший из употребления. Самый старательный исследователь спотыкается и становится в тупик, когда он начинает блуждать в потемках по диковинному, призрачному миру Храма. Полномочия священнослужителей и левитов; порядок разнообразных жертвоприношений; постоянно меняющиеся правила чистоты вина, хлеба, рыбы, воды, металла, стекла, дерева, глины, кожи, ткани; время и порядок очистительных омовений — все это представляется такой же головоломно запутанной и непостижимой абракадаброй как американский свод правил взимания подоходного налога 1954 года, — но, вдобавок, сложность и непонятность Талмуда усугубляются еще и тем, что речь-то в нем идет не мало ни много как о порядках общества, уничтоженного в 70 году новой эры.

— А может быть, — скажет читатель, — проще всего было бы пропустить наиболее труднодоступные куски?

Увы, дорогой читатель, это невозможно. Устное ученое рассуждение течет свободно, как вода, то вперед, то назад, касаясь то одного, то другого предмета. Еще в незапамятные времена евреи прозвали свое общее право «талмудическим морем». Правовые принципы, которые нужны нам сегодня, могут всплыть в любой, самой неожиданной части Талмуда. Более того, исследователь Талмуда не просто выуживает из текста те решения, которые, по его мнению, актуальны для наших дней; нет, он воссоздает в своем собственном опыте те поиски священного, которые представляют собою спинной хребет Талмуда. Здание Храма в течение многих веков было капитолием еврейской религии. И серьезный исследователь, изучающий эпоху Храма, до сих пор рьяно вникает во все, даже мельчайшие подробности этой жизни, какие только удалось уберечь от всеистребляющей косы Времени.

Значит, в Талмуде есть логика. Формальная логика строга и точна, у нее — жесткие правила: a forteriori — от общего к частному — и так далее. Но некоторые из правоведческих принципов, особенно касающиеся включения прецедентов в писаные своды законов, могут поставить неискушенного читателя Талмуда в тупик. Я не раз по-дружески спорил со своим дедом о некоторых талмудических истолкованиях Торы. Только много лет спустя, я достаточно изучил общеюридическую логику, чтобы понять роль экзегезы во всех правовых системах.

Так, например, в Талмуде говорится, что «око за око» — это формула, имеющая принципиальное значение, и одно из условий юридической ответственности. Когда я со своим дедом изучал эту страницу Талмуда, я пришел в ярость. В то время я готов был идти в крестовый поход против еврейского Закона, потому что этот Закон не позволял мне посещать по субботам кино и вообще всячески отравлял мне жизнь. Варварский характер принципа «око за око» был для меня драгоценным доказательством того, что Моисеев закон безнадежно устарел. «Надо собрать побольше таких положений, — думалось мне, — и я не оставлю от Талмуда камня на камне». Но наряду с этим я обнаружил, чтоб Талмуде отрицается возможность нанесения увечий в порядке наказания за нанесенное увечье. Как указывал Талмуд, таким способом невозможно добиться, чтобы обидчик понес равный ущерб в смысле одинаковой потери трудоспособности и рабочего времени, необходимого для заработка, одинаковых расходов на лечение и одинаковых страданий. Такое наказание было бы чревато риском серьезного телесного повреждения или даже инфекции и смерти правонарушителя. И все это обнаружилось в диспуте об отказе от наказания путем членовредительства; а в начале диспута даже не принималось во внимание ничего, кроме денежного ущерба, потому что таков был четкий принцип общего права со времен Моисея.

Я не думаю, что разумные люди могут рассматривать отрубание рук и ног или выкалывание глаз как естественный или закономерный результат (на любой стадии) того закона, который пришел к нам вместе с Десятью Заповедями и который включал в себя требование любить своего ближнего, как самого себя. Формула «око за око» — подобно параграфу в Уставе Военно-морского флота США, в котором говорится, что часового, уснувшего на посту, можно расстрелять — это, разумеется, самый крайний случай. Во время войны мне не раз случалось застать часового, спавшего на посту, но ни один из этих часовых не был расстрелян; более того, я никогда не слышал о том, чтобы какого-нибудь моряка приговорили за это нарушение к смертной казни. Однако в Уставе написано именно так.

Этот lex talionis, как юристы называют принцип «око за око», давал древним судам солидную теоретическую базу для возмещения ущерба. Деньги служили справедливой компенсацией за то увечье, которое обидчик нанес потерпевшему. Авторы Талмуда даже нашли в Торе тексты, которые позволили подкрепить этот пункт авторитетом Священного Писания. Если бы Талмуд не таким образом охарактеризовал нам древнее общее право народа Израиля, если бы он вместо этого действительно обосновал юридические процедуры, ведущие к выкалыванию глаз преступникам, — тогда, на мой взгляд, у критиков иудаизма (а заодно и у разъяренных четырнадцатилетних мальчишек) появились бы действительно серьезные основания выступать против талмудических законов.

Тора изобилует описаниями всевозможных смертных казней. А затем мы переходим к общему праву и обнаруживаем, что, по сути дела, высшая форма наказания практически отменена всеми теми препятствиями, которые надо преодолеть, чтобы вынести человеку смертный приговор «Синедрион, который в течение семидесяти лет своего существования приговорил бы к смерти одного человека, был бы назван Кровавым Синедрионом», — говорится в Талмуде. Уйма свидетелей, которых необходимо представить, чтобы приговорить человека к смертной казни, особо строгие правила доказательства осведомленности преступника в тонкостях закона и преднамеренности преступления, ограничения в предъявлении улик, специальная усложненная процедура судебного голосования — все это вместе делает смертную казнь чисто теоретическим наказанием, почти никогда не применявшимся. Но все эти препятствия, мешавшие вынесению смертных приговоров, были положениями общего права, передававшимися от поколения к поколению ее времен седой древности.

В Синайской пустыне, в условиях военного положения, в общине, которая состояла из толпы только что освобожденных рабов, драконовские законы, грозившие смертной казнью за малую вину, были насущно необходимы людям для того, чтобы выжить. У каждого народа есть такие кодексы законов на случаи чрезвычайного положения, войны или катастрофы. Но наряду с этим суровым кодексом еврейское общее право из века в век передавало народу гарантии того, что страна не будет разукрашена сожженными, повешенными или расчлененными трупами преступников, — как это было в Греции и в Риме или даже в самых цивилизованных странах Европы всего полтора века тому назад. Распятые на крестах люди на дорогах Иудеи в период правления Понтия Пилата были жертвами римского военного правосудия в завоеванной и оккупированной провинции. Еврейский закон не допускает распятия на кресте. Но римляне сломили власть Еврейского государства и установили свою со своими смертными приговорами и своими палачами.

Одним словом, если вы попытаетесь понять или хотя бы представить себе еврейскую юриспруденцию в ее практическом применении на основании чтения Пятикнижия, то вы добьетесь примерно такого же успеха, как если бы вы попытались представить себе Соединенные Штаты в 1970 году на основании американской конституции, принятой в 1787 году. И в этом и в другом случае именно через общее право основополагающие документы вошли в нашу жизнь.

Но, конечно, после эпохи Талмуда еврейское общее право прошло очень длинный путь.

 

Великая перемена

В эпоху, последовавшую за распадом Римской империи, еврей стал скитальцем — Вечным Жидом; прервалась тысячелетняя традиция непрерывного обсуждения и обновления общего права. И теперь евреям уже приходилось заглядывать в книги, чтобы в них искать ответа на вопросы о том, каким законам полагается следовать, каких культурных обычаев придерживаться для сохранения общности жителей разрозненных общин, в каких словах искать живую истину древнему народу, который, согласно всем законам истории, давно должен был бы погибнуть.

На развалинах Рима возникли христианство и ислам, и войны между приверженцами этих двух религий развеяли евреев по свету, как ветер развеивает осенние листья. Вторжения захватчиков сменялись годами мира, добрые правители сменялись жестокими угнетателями, периоды спокойствия и терпимости к евреям сменялись периодами террора, погромов, массовых высылок или бегства из родных краев. Не будь Талмуда, который поддерживал в евреях их национальную гордость, сплоченность и способность противостоять своим гонителям, едва ли еврейство смогло бы сохраниться в своем бесконечно долгом хождении по мукам.

Эта эра безвременья породила законоведов двух толков.

Одни — так называемые савураим (рассудительные) — были последними редакторами Талмуда. Они привели в порядок то, что осталось им от древних заповедей, и Талмуд для них был скорее источником законоположений, чем хроникой ученых споров. Добротная надежность устной традиции стала уступать место хаотичности, столь свойственной этому смутному времени. К счастью. Талмуд всегда находился под рукой. Не существовало никакого другого, более доподлинно еврейского свода законов: ведь положения Талмуда были донесены от эпохи самого Моисея до находившихся на пороге гибели вавилонских академий и там приобрели свою писаную форму. Савураим лишь предстояло позаботиться о том, чтобы сохранить это бесценное наследие.

Правоведы другого толка — гаоним — были президентами университетов, руководителями двух основных вавилонских академий. У евреев никогда не было церковного главы вроде римского папы, однако ближе всего к этому по своему нравственному влиянию стоял гаонат (то есть синклит вавилонских гаоним), который просуществовал со времени завершения написания Талмуда до приблизительно 1000 года нееврейского летоисчисления. Согласно решениям и постановлениям гаоната, объяснявшего и применявшего на практике талмудическое право, строилась вся жизнь в еврейских общинах Европы и Азии. Катастрофа, постигшая еврейскую общину Вавилона, навек покончила с гаонатом. Так через три тысячи лет после Авраама еврейская религия ушла с Ближнего Востока — своей древней родины, — чтобы не возвращаться туда целых две тысячи лет, вплоть до наших дней. Центры еврейской учености переместились на запад — в Испанию и Францию.

А слово гаон сохранилось в языке, хотя и в несколько измененном значении: так стали уважительно величать старого еврея, известного большой ученостью и ясным умом. Я часто слышал, как про моего деда другие раввины говорили, что он — гаон; но сам себя он так никогда не называл. Среди верующих евреев очень старого и очень ученого человека нередко принято называть гаоном просто из вежливости. За минувшие века этот некогда высший титул претерпел серьезное семантическое изменение и порядком обесценился, подобно термину «доктор философии», Сейчас куда больше гаонов, чем было тысячу лет назад, но зато это уже далеко не столь почетное звание, каким оно считалось тогда.

 

«Первые» и Рамбам

Вот мы и подошли к недавнему прошлому еврейской истории — к ее современному периоду.

На первый взгляд — это несколько смело: начинать «современный» период истории евреев за шестьсот лет до рождения Шекспира, за пятьсот лет до открытия Америки, за двести или триста лет до того, как появился сам язык, на котором я пишу эту книгу. Однако, давайте подумаем. Соединенным Штатам сейчас (в 1959 году) сто восемьдесят три года. Разумно ли было бы назвать период американской истории после 1914 года недавним прошлым? По-моему, вполне. Применяя то же соотношение, недавнее прошлое евреев можно начать примерно с 1100 года — с той эпохи, в которую появились еврейские правоведы, названные «первыми» (на иврите — ришоним).

Почему этих людей, которые жили позже и талмудистов, и савураим, и гаонов, — почему их назвали «первыми»? Не знаю, кто придумал этот странный термин (об этом много спорят). Может статься, потому-то этот термин и сохранился, что он ясно показывает: именно с них, с ришоним, начинается наше новое время. Они — славнейшая когорта еврейских мудрецов. Чтобы рассказать о них подробно и в хронологическом порядке, потребовалась бы еще одна книга. Но среди «первых» был один, возвышавшийся над другими, — испанский еврей, который звался Рамбам. Миру он известен как Маймонид.

На книжной полке против моего стола стоит знаменитый кодекс рабби Моше бен Маймона из Кордовы — пять увесистых томов в темно-бордовом переплете, почти таких же высоких, как тома Талмуда, хотя и не столь толстых. Это — дело жизни Рамбама, его труд «Мишна Тора» (правоведческое обозрение, или обозрение законов): Рамбам написал его в конце XII столетия.

Читая этот труд, мы переселяемся с Востока на Запад. Мы покидаем Святую Землю и оживленные дебаты ученых старцев, которые все еще находятся на своей земле или в соседнем Вавилоне, — старцев, в которых еще живы воспоминания об обычаях и законах их отцов, — старцев, которые еще и сами сохранили эти законы и обычаи, сохранили речь и дух семитических стран. Теперь мы в Европе. Рациональный тон, рассуждения насчет абстрактных принципов, методичность, упорядоченная структура.

Рамбам не был первым из «первых» (их деятельность началась лет за двести до него), но именно в его трудах стала впервые заметна происшедшая великая перемена. Альфази из Марокко подготовил смело отредактированное издание Талмуда, в котором он оставил все, что касается права, выбросив абстрактные дискуссии и все истории, притчи, рассуждения о науках и так далее. Раши уже написал свои ученые комментарии. Начали появляться сокращенные издания кодексов общего права. Цель у всех этих «первых» была одна: систематизировать и обобщить всю накопившуюся массу еврейской философско-правовой литературы, привести ее в соответствие с критическими стандартами Запада. Эту работу окончательно завершил Рамбам.

В его трудах европейская мысль еще не побеждает еврейскую, но, внедряя в иудаизм новые меры мышления, она раз и навсегда входит в нашу интеллектуальную традицию.

«Мишна Тора» — одно из наиболее дерзких литературных начинаний, какие я знаю. В предисловии Рамбам пишет об упадке учености, о нарушении связей между общинами, о путанице, возникающей из-за трудностей Талмуда и мудреных комментариев гаонов; и задачу своей работы Рамбам вкратце излагает в следующих словах:

И посему я, Моше бен Маймон из Испании, опоясал себе чресла и — положившись на Всевышнего, да благословен будь Он! — изучил все труды сии. И я вознамерился сам написать книгу, в коей разъяснить все, что льзя и что нельзя, что чисто и что нечисто, в согласии с другими законами Торы, — и все сие языком ясным и с краткости. И цель оного — дабы все общее право на устах у всякого из людей было, сомнений и споров не вызывая, и дабы не продолжалось так, что один мудрый за одно ратует, другой же — за другое. И в понятных словах, ведомых всем и недвусмысленных, тщусь я изложить всякие суждения, проистекающие из всех писаний и истолкований от времени рабби Иегуды Анаси до сего дня.

Именно это Маймонид и сделал. Он создал настоящую энциклопедию: взял труды сотен мудрецов за тысячу лет и, отбросив все малосущественное, обобщил их и изложил в виде единой книги. И он проделал эту работу, одновременно пользуя больных и будучи одним из лучших и наиболее занятых врачей мавританского мира, — в конце концов он занял высокое положение личного врача египетского султана.

Труд Рамбама начинается «Книгой знаний» — широким обзором средневековой науки. На первых же страницах мы читаем логическое рассуждение о сущности Б-га — и мы сразу же видим в Рамбаме мыслителя, который глубоко проник не только в Писание, но и в Аристотеля. Астрономические познания Рамбама почерпнуты в основном от Птолемея, а медицинские — от Галена и Гиппократа. В медицину он внес и свои собственные эмпирические открытия. Важно отметить, каким образом Рамбам считает необходимым построить свой труд. Талмуд начинался с вопроса: «Когда начинается вечером время чтения молитвы „Шма“?»

В своих четырнадцати книгах Рамбам возводит стройное строение — строение нового Талмуда, созданного на основе старого, — строение симметричное, упорядоченное, доступное и целостное. Подробное оглавление открывает невооруженному глазу все богатство Рамбамова труда, на страницах которого можно найти ответ на любой вопрос, касающийся права или обычаев иудаизма. Чтобы сделать это до Рамбама, читателю приходилось долго штудировать Талмуд и еще десятки трудов вавилонских гаонов. Рамбам проделал колоссальную работу, растолковав все без исключения пункты писаного и устного права.

Обещание, данное в предисловии, он полностью выполнил. Он пишет действительно ясно, доступно и лаконично. Его язык — это язык Мишны, отточенный и четкий. Чтобы читать Рамбама, достаточно весьма элементарного знания иврита. Однако, где бы читатель ни раскрыл труд Рамбама, с каждой страницы струится свет мудрости.

 

Дело по обвинению Рамбама

«Мишна Тора» распространилась среди евреев с такой же быстротой, с какой за тысячу лет до того распространился труд рабби Иегуды Анаси. Однако творение Рамбама сразу же вызвало бурю возражений среди ученых раввинов. «Как он осмелился, — говорили они, — наложить свои руки на Талмуд! Как он решился выносить суждения по теоретическим и практическим вопросам, с которыми иногда не могли справиться величайшие гаоны! Хочет ли он, чтобы народ Израиля полагался на его суждения как на окончательную, непререкаемую истину?!»

Во всем, что они говорили, была доля правды. Ведь нет более действенной клеветы, чем преувеличение слабостей и одновременное замалчивание достоинств. Рамбам впоследствии сам жалел, что не привел в своем труде скрупулезных, пункт за пунктом, ссылок на источники. Цель Рамбама как раз и заключалась в том, чтобы по возможности сократить дискуссионные моменты; для этого он изъял описания диспутов, в которых мнения сторон резко расходились, и суждения мудрецов, находившихся по тому или иному спорному вопросу в явном меньшинстве. Рамбам, должно быть, полагал, что сама полнота и общедоступность «Мишны Торы» есть уже достаточное оправдание ее появления. Все страницы, написанные Рамбамом, дышат его спокойной верой в силу собственного разума и полной убежденностью в том, что он может выполнить свою титаническую задачу.

Противники Рамбама стремились помешать ему занять в истории развития еврейской мысли то место, которое он заслуживал. Возможно, именно характерные достоинства и недостатки труда Рамбама, обращенные против него его противниками, подвели его. Как указывал сам Рамбам, он хотел дать евреям расшифрованный Талмуд, своеобразный настольный справочник по иудейскому праву. Но, по вечной иронии еврейской судьбы, не учитель, а только его ученики вошли в Землю Обетованную.

Моше бен Маймон остался на горе Нево. Никто не может отрицать, что именно он благополучно провел евреев через брод, ведший из мира древнего в мир современный. Расшифровщики Талмуда, появившиеся после него, не могли не следовать по его стопам: они заимствовали его литературную форму, его композицию и в значительной мере его мировоззрение — даже в тех случаях, когда они сами же яростно нападали на Рамбама за его «модернизм». После Рамбама не было пути назад — к хаотическому стилю времен гаоната. Труд Рамбама остается основой нашего нынешнего Закона и основным средством изучения Талмуда. Рамбам, несомненно, — величайший еврейский правовед со времен Талмуда до наших дней.

Отношение моего деда к Рамбаму было смесью восхищения и осторожности. Он хорошо знал «Мишну Тору», постоянно на нее ссылался, но при этом предупреждал меня, что некоторые из ее положений куда как спорны. Он говаривал, что изучение «Учителя заблудших» — основной книги Рамбама по метафизике — может сбить с толку того, кто не очень тверд в вере и не очень умен. Такой подход к Рамбаму, по-моему, напоминает отношение к нему благочестивых раввинов старой школы.

Рамбам на несколько веков опередил свое время — я в этом твердо уверен. У него было четкое и ясное кредо: иудаизм должен переосмысливать все человеческие познания, все достижения человеческого разума. В наши дни кредо Рамбама довлеет над любым сколько-нибудь серьезным еврейским философским трактатом.

 

«Шулхан арух»

Кто мог бы предсказать, что именно этой книге предстояло донести свет Синая до 20-го века?

С тех пор, как Иосиф Каро написал свой труд, и вплоть до наших дней не создано было ничего подобного. Иосиф Каро сделался еврейским Блэкстоном. Вот здесь, у меня на полке, рядом с томами Рамбама — вот они, восемь высоких томов книги «Шулхан арух» (что значит «накрытый стол»).

Иосиф Каро, родившийся через два с половиной столетия после Рамбама, был одним из его скромных последователей. В своем комментарии он защищает Рамбама от нападок хулителей. Он вступается также за другого правоведа, Тура, написавшего популярное изложение Закона в духе того «модернизма», начало которому положила «Мишна Тора». Комментарий Иосифа Каро к книге Тура — труд его жизни — был широким обзором еврейских правоведческих познаний; многие считают, что это — лучшее произведение такого рода во всей еврейской литературе. Названное «Дом Иосифа», оно значительно длиннее самой книги Тура.

Уже будучи стариком, Иосиф Каро решил, что было бы полезно сделать сокращенную редакцию «Дома Иосифа», которая могла бы стать неплохим пособием для дилетантов. И тогда он создал книгу, которая, как он выразился, оказалась столь короткой, простой и общедоступной, что любой неподготовленный читатель может заглядывать в нее раз в месяц и таким образом освежить в памяти основные положения Закона. Это и есть книга «Шулхан арух» — костяк всего раввинского обучения, — к которой постоянно обращается любой исследователь иудаизма, начиная с пятнадцатилетнего возраста и до самой своей смерти. «Шулхан арух», вместе с комментариями к нему и с хрониками позднейших судебных решений, представляет собою современный свод еврейского Закона, и на этот свод обычно ссылается еврей, когда он советуется с раввином по поводу того или иного постановления.

Конечно, тот толстый том, который сейчас стоит в книжном шкафу у любого раввина, — это уже не лапидарный труд, что был задуман и создан Иосифом Каро. На каждой странице современного издания книги «Шулхан арух» самому Иосифу Каро принадлежит иной раз всего две или три строки. Остальное — это пространные комментарии, накопившиеся и наслоившиеся на текст Иосифа Каро за долгие века (включая и комментарии, сделанные в наше время). Не раз и не два видел я снисходительную улыбку на лицах раввинов, когда в споре ссылался на текст книги «Шулхан арух». И не раз и не два я этим выдавал свое незнакомство с толкованиями ученых эрудитов, напечатанными петитом. Однако что ни говори, а слава создания книги «Шулхан арух» принадлежит Иосифу Каро. Его труд — это норма практической еврейской юриспруденции.

Почему же «Шулхан арух» приобрел такое значение? Почему Каро занял в истории еврейской мысли более высокое место, чем любой другой автор со времен Иегуды Анаси? Как личность и как мыслитель он явно уступает Рамбаму. Само имя Иосифа Каро не так уж и известно (я видел издания книги «Шулхан арух» без указания авторства). Книга «Шулхан арух» живет самостоятельной жизнью, подобно Талмуду. В некотором смысле, можно сказать, что если имя автора заслонено в сознании людей названием его книги, это свидетельствует о его величии.

Непритязательность книги «Шулхан арух» просто поразительна. Если Рамбам начинает свой труд с ответов на наиболее сложные и запутанные вопросы теологии, то Каро возвращается к стилю Талмуда и начинает свою книгу с того, что описывает, какие действия совершает благочестивый еврей, когда просыпается поутру. И так же он продолжает свой труд, пункт за пунктом, в основном следуя своим двум великим предшественникам и учителям — Рамбаму и Туру, — но оставляя в стороне всякое философствование, которое не имеет отношения к практическим поступкам. Часто Каро цитирует слова своих учителей — буквально, слово в слово; а композицию своей книги Каро явно заимствовал у Тура. «Шулхан арух» вовсе не блещет совершенством стиля, как «Мишна Тора»: Каро пишет кратко, отрывисто, отбрасывая все второстепенное и оставляя только голую суть вопросов. Однако он прост и понятен, как никакой другой автор, и умеет схватить самое важное.

Каро родился в Испании незадолго до того, как в 1492 году евреи были изгнаны оттуда. После долгих скитаний по Европе он поселился в городе Цфате, на севере Палестины, и прожил здесь до самой смерти — а умер он в возрасте восьмидесяти семи лет; до последнего дня своей жизни он писал, преподавал и занимался учеными исследованиями. Люди, склонные к мистике, могли бы сказать, что такой основополагающий труд, как «Шулхан арух», должен был появиться именно в Палестине, дабы исполнилось пророчество Писания, согласно которому Закон должен исходить от Сиона, и что в этом-то как раз и кроется секрет успеха начинания Иосифа Каро. В Талмуде говорится, что воздух Святой Земли делает человека мудрее. Действительно, в книге «Шулхан арух» ощущается что-то от голых каменистых холмов, широко раскинувшейся долины и кристально чистого воздуха Цфата. Подобно тому как Иосиф Каро вернулся на Святую Землю, так и его книга вернулась к простым законам Торы и Мишны. В «Доме Иосифа», написанном в Европе, Иосиф Каро перекопал горы аналитической учености диаспоры. А вернувшись в Палестину, он сократил все это и создал сжатый «Шулхан арух», который обеспечил его автору странное, почти анонимное бессмертие.

 

Закон в наши дни

Когда умер мой дед, в его законоведческой библиотеке числилось около четырехсот томов. Знатоки говорили мне, что это — бесценное собрание уникальнейших книг. Но самым ценным сокровищем моего деда были решения и мнения новейшего поколения еврейских правоведов — так называемых «последних», или (на иврите) ахароним.

«Последние» — это ученые, жившие в 17–20-ом веках, — такие как Виленский Гаон, Хаим Волошин, Акива Эгер, Хазон Иш, Хафец Хаим и многие, многие другие. Именно их перу принадлежат многие из тех комментариев, из-за которых так распухли тома книги «Шулхан арух». Кроме того, они опубликовали множество томов собственных правоведческих трудов. Работы «последних» обычно появлялись в виде скромных книжек небольшого формата, и они быстро исчезали с книжного рынка, оставаясь только в больших правоведческих библиотеках, в иешивах или в частных библиотеках, как библиотека моего деда. Раввины, которым в наши дни приходится принимать те или иные решения, именно в этих трудах ищут ответа на свои вопросы. Разумеется, все труды «последних» равняются и ориентируются на основополагающие труды иудаизма и на Талмуд. Но практические примеры, приводимые «последними», взяты из современной жизни, и эти примеры достаточно разнообразны, чтобы охватить почти все, что может в наше время случиться с евреем.

Мой дед вывез свою библиотеку из России в Соединенные Штаты, а из Соединенных Штатов — в Израиль, где он прожил остаток своей жизни. Сказать, что эта библиотека была его гордостью, — значит ничего не сказать. Она была его жизнью. Он был широко известен своими правоведческими познаниями и своей мудростью. Он часто заседал в раввинских судах, и молодые раввины обращались к нему за консультацией по трудным вопросам.

Когда мой дед принимал какое-нибудь решение, он говорил так, что в его голосе звучали все слова всех томов, стоявших у него на книжных полках, — начиная от самой Торы и кончая несколькими книгами, изданными в пятидесятые годы 20-го века. Он приходил к своим решениям после того, как долго обдумывал и взвешивал все обстоятельства дела и перебирал кучу книг, снимая их одну за другой с полки и нагромождая на своем письменном столе. Его изыскания охватывали и мнения ныне живущих авторитетов, и суждения «последних» законоведов Польши, Германии и Палестины, и труды итальянских, французских, марокканских, египетских и других «первых», умерших порой пятьсот или тысячу с лишним лет тому назад — и дальше, вплоть до Талмуда и его комментариев, написанных от талмудических времен и опять же до наших дней. Если мой дед, перерыв все эти залежи знаний, все же сомневался, он шел к другим мудрецам — таким же седобородым старцам, как он.

Мой дед был известен как макил — либеральный законовед. Где только возможно, он склонялся к разрешению, а не к запрещению, к оправданию, а не к обвинению. Он примирил многие супружеские пары, пришедшие к нему просить развода. И лишь в особо сложных случаях, когда муж и жена были буквально на ножах, он давал супругам развод. При всей своей репутации сторонника мягких и либеральных решений, в личной жизни он отличался крайней суровостью и требовательностью к себе. В этом не было никакого тщеславия, никакого желания пококетничать собственным аскетизмом. Если люди, посоветовавшись с раввином, поступают согласно его суждению, раввин перед Б-гом принимает на себя всю полноту ответственности за их действия. Но дед мой судил с любовью к людям и с ясным пониманием слабостей человеческой натуры. И не раз из гордости за члена своей семьи, а потому, что, по-моему, это было действительно так, я говорю, что мой дед был законоведом в лучших традициях еврейства — одним из тех людей, которые сумели через долгие века пронести Моисеев закон.

 

Взгляд в прошлое

Мой обзор еврейского права — обзор, который любому сведущему человеку неизбежно покажется примитивным, — заканчивается. Я не могу раздувать свои объяснения до бесконечности, и потому я сделал попытку как можно яснее довести до читателя один несомненный факт: иудаизм — это не просто переплетение очаровательных народных обычаев и обрядов, но стройная система практической юриспруденции.

Крупные современные специалисты в этой области являются большей частью деканами раввинских колледжей в Соединенных Штатах и в Израиле. Вместе со своим профессорско-преподавательским составом они ежегодно вручают дипломы многочисленным молодым раввинам. Выпускники должны сдать строгие и сложные экзамены по еврейскому праву — так называемые экзамены на семиху, экзаменационная сессия длится чрезвычайно долго и охватывает весь Талмуд и все основные своды законов, решения и постановления — от незапамятных времен до наших дней.

Интенсивная подготовка к экзаменам начинается уже с самого начала второй ступени средней школы. Она продолжается в колледже — с первого курса до последнего — и требует потом аспирантских занятий, необходимых современному раввину. Будущие раввины слушают лекции и посещают практические занятия по социологии, по языку, по технике речи, по совершению б-гослужений и так далее и тому подобное. Мне доводилось преподавать будущим раввинам английский литературный язык на аспирантском уровне. По-моему, студенты раввинских колледжей — это самые загруженные студенты в мире. Некоторые из них, увы, не справляются со своими задачами. Но есть среди них и высокоталантливые люди.

Эти юноши, сдающие экзамены по еврейскому Закону, — не просто раввины, но и доктора религиозного права. Они — знатоки и толкователи бесконечного количества статусов, кодексов и положений общего, уголовного и гражданского права, — трудов, написанных людьми сотен поколений, — самого древнего правоведения из всех, ныне существующих.

Римское право было, вероятно, высшим достижением гражданской юриспруденции — как по широте охвата, так и по своей способности обеспечить соблюдение общественного порядка и равенства граждан перед Законом. Но ведь римское право появилось уже тогда, когда Моисеев закон был достаточно древним; а исчезло оно за тысячу лет до того, как были созданы законы Соединенных Штатов Америки. А Моисеев закон был современником римского права и стал современником нынешних американских законов.

Мы задали три вопроса насчет еврейского Закона: что он собой представляет, откуда он идет и чью власть он утверждает?

Еврейский Закон — это свод права, пронесенный через множество поколений неисчислимыми мудрецами — от древних до наших современников вроде моего деда — мудрецами, которые, умирая, передавали Закон своим ученикам. Основателем Закона был величайший из мировых законодателей по имени Моисей, одаренный вдохновенным видением нравственного порядка перед ликом Б-га. Он дал новую конституцию необыкновенного народа-семейства, объединенного единой верой. Эта конституция — Тора. Наряду с общим правом, насчитывавшим более тысячи лет истории и запечатленным в Талмуде, а затем расширявшимся и видоизменявшимся в течение еще полутора тысяч лет, Тора дошла до наших дней.

Она — религиозный путеводитель для тех, кто утверждает свою принадлежность к созданному ею народу и кто приемлет Моисея как своего законодателя.

С падением Еврейского государства в 70 году Моисееве гражданское и уголовное право, согласно эдиктам еврейских правоведов, было заменено для евреев гражданскими и уголовными законами стран, в которых евреи жили. Эти законы обязывают евреев, кроме только тех случаев, когда они не разрешают евреям молиться своему Б-гу так, как велит их вера. Законы Моисея, касающиеся служения Б-гу, остаются для нас в силе. Чтобы заставить еврея соблюдать их, не предусмотрено никаких санкций и наказаний. Сейчас, как и в течение всех предыдущих веков, Закон Моисея имеет только нравственную власть:

и в этом также — его самобытность, его несхожесть с законами других верований.

Именно эта власть позволила выжить и сохраниться народу, называемому евреями, — народу, треть которого была в 20-м веке уничтожена гитлеровцами и который после этого насчитывает сейчас одиннадцать миллионов человек.