Я ринулся за ним и скоро понял, что шаги его хоть и широки, но неуклюжи – Балдандерс и то бегал лучше, – а кроме того, ему мешали связанные за спиной руки.

Но не один он испытывал затруднения. Казалось, к моей хромой ноге прицеплена гиря, и наверняка наша гонка была для меня куда болезненнее, чем для него его падение. Окна – может, колдовские, а может, просто виртуозно сработанные – нависали надо мной, пока я ковылял мимо. В некоторые я заглядывал, по остальным лишь пробегал взором, но все они оставались со мной, в пыльном чертоге, что находится за, а быть может, под моим сознанием. Была там плаха, на которой я некогда заклеймил и обезглавил одну женщину, темный берег реки и крыша гробницы.

Я посмеялся бы над этими окнами, если бы уже не смеялся ради того, лишь бы не заплакать. Эти иерограмматы, правящие вселенной и тем, что за ее пределами, не только приняли другого за меня, но еще и пытаются теперь напомнить мне, никогда и ничего не забывающему, события из моей же жизни, и делают они это (насколько я мог судить) гораздо менее искусно, чем моя собственная память. Ибо, хотя учтены были все мелочи, в каждой картине присутствовала неуловимая неточность.

Я не мог остановиться, по крайней мере мне так казалось; но наконец я все же повернул голову, хромая мимо одного из этих окон, и рассмотрел его с пристрастием, как не рассматривал ни одно другое. Оно открывалось в летний домик в увеселительном саду Абдиеса, где я допрашивал, а потом освободил Кириаку; и в одном этом долгом взгляде на окно мне вдруг открылось наконец, что я видел все эти места не так, как видел и запомнил их лично, но глазами Кириаки, Иоленты, Агии и других. Я ощущал, например, глядя в этот летний домик, присутствие за рамой окна чего-то страшного и в то же время милостивого – себя самого.

Это было последнее окно. Сумрачный коридор закончился, и передо мной встала вторая арка, сверкающая солнечным светом. При виде ее я проникся той тошнотворной уверенностью, понятной лишь членам нашей гильдии, что упустил клиента.

Я бросился под арку и увидел, что он стоит, растерянный, в портике Зала Правосудия, в окружении толпы. В тот же миг он заметил меня и попытался протолкаться к главному входу.

Я крикнул: «Остановите его!», но люди расступались перед ним и явно собирались задержать меня. Мне показалось, что я попал в один из тех снов, которые снились мне в бытность мою ликтором Тракса, и сейчас я проснусь, задыхаясь, с Когтем, впечатывающимся мне в грудь.

Какая-то маленькая женщина метнулась из толпы и схватила Зака за руку. Он стряхнул ее, как встряхивается бык, чтобы избавиться от дротиков в боку. Она упала, но вцепилась ему в лодыжку.

Этого оказалось достаточно. Я поймал его, и хотя здесь, где жадное притяжение Йесода почти не уступало притяжению Урса, я снова стал колченогим, но все же был силен, а он – скован. Взяв Зака рукой за горло, я согнул его как лук. Он сразу обмяк, и тем таинственным чувством, которым мы ощущаем намерения другого человека, стоит лишь прикоснуться к нему, я понял, что он больше не в силах сопротивляться. Я отпустил его.

– Драться не буду, – произнес он. – Хватит беготни.

– Хорошо, – сказал я и поднял на ноги женщину, которая помогла мне. Тут только я узнал ее и почти машинально глянул на ее ногу. Нога была совершенно здоровой, то есть полностью зажила.

– Спасибо, – пробормотал я. – Спасибо, Ханна.

Она смотрела на меня, вытаращив глаза:

– Я думала… Мне показалось, ты – моя хозяйка…

Мне часто приходится силой воли удерживать голос Теклы. Сейчас я позволил ему раздаться. Мы сказали еще раз:

– Спасибо, – и, улыбнувшись ее замешательству, добавили: – Ты не ошиблась.

Качая головой, она скрылась в толпе, а я краем глаза увидел, как высокая женщина с черными локонами появилась в той самой арке, откуда вышли мы с Заком. Даже спустя столько лет я безошибочно узнал ее, безошибочно и сразу. Мы попытались вспомнить ее имя. Оно застряло в нашем горле, и мы остались немы и бессильны.

– Не плачь, – сказал Зак, и его низкий голос прозвучал как-то по-мальчишески. – Не надо, пожалуйста. Уверен, все будет хорошо.

Я повернулся к нему, чтобы объяснить, что не плачу, и почувствовал слезы на собственных щеках. Если я и плакал раньше, то лишь таким малолеткой, что едва помню это – ученикам положено сдерживать слезы, в противном случае остальные затравят их до смерти. Текла иногда плакала, а в своей камере – довольно часто, но я только что увидел Теклу.

– Я плачу потому, – признался я, – что хотел бы последовать за ней, а нам надо идти внутрь.

Зак кивнул, и я, взяв его за руку, повел в Палату Слушаний. Коридор, который указала нам госпожа Афета, действительно чертил вокруг него окружность, и я провел Зака по широкому проходу между сидений, а матросы глядели на нас со скамей, расставленных по обеим сторонам. Мест на скамьях было много больше, чем матросов, поэтому они расселись в первых рядах.

Перед нами возвышался Престол Правосудия, куда более величественный и строгий, чем все виденные мною судейские престолы на Урсе. Трон Феникса был – или остался, если он еще существует сейчас где-то под волнами, – огромным золоченым креслом, на спинке которого красовалось изображение этой птицы, символ бессмертия, созданный из золота, жадеита, сердолика и ляпис-лазури; на его сиденье (страшно неудобном самом по себе) лежала бархатная подушка с золотыми кистями.

Престол Правосудия иерограммата Цадкиэля отличался от него так разительно, как только можно себе представить, и был, собственно, не троном, а огромной глыбой белого камня, отшлифованного временем, напоминая трон не больше, чем облака, в которых мы видим лицо возлюбленной или голову какого-нибудь паладина, напоминают предмет наших мечтаний.

Афета сказала мне лишь, что я найду в палате кольцо, и некоторое время, пока мы с Заком медленно продвигались вдоль длинного прохода, я искал его глазами. Кольцом оказалось то, что я сперва принял за единственное украшение Престола Правосудия: кованый железный обруч, державшийся на большой железной скобе на высоте поднятых рук. Я поискал взглядом скользящий замок, о котором говорила Афета; его не было видно, но, несмотря на это, я вел Зака к кольцу, уверенный, что у самой цели кто-нибудь выйдет и поможет мне.

Никто не поспешил мне на помощь, но, оглядев оковы, я понял все, как и предсказывала Афета. Замок был прямо на них; когда я раскрыл его, мне показалось, что он слишком легок и Зак мог бы освободиться одним пальцем. Запор соединял звенья цепи, державшей его запястья, поэтому, стоило мне снять замок, все оковы упали на пол. Я подобрал их, просунул запястья в наручники, поднял руки над головой, чтобы продеть кольцо в замок, и стал ждать слушания своего дела.

Слушание, правда, все не начиналось. Матросы смотрели на меня разинув рты. Я попросил, чтобы кто-нибудь взял Зака, не то он убежит. Никто не подошел к нему. Он сел на полу у моих ног, не скрестив ноги, как сел бы в его положении я, а устроившись на корточках, напомнив мне сперва собаку, потом атрокса или какую-нибудь другую большую кошку.

– Я – эпитом Урса и всех его народов, – обратился я к матросам. Как я понял уже после, это была та самая речь, которую произнес Старый Автарх, хотя его испытание происходило совсем иначе. – Я здесь потому, что все они во мне – мужчины и женщины, дети, бедняки и богачи, старые и молодые, те, кто спас бы наш мир, если бы мог, и те, кто ради собственной наживы уничтожил бы последнюю жизнь на нем.

Непрошеные слова поднимались на поверхность моего сознания.

– Я здесь также потому, что по праву являюсь правителем Урса. У нас есть много народов, некоторые из них многочисленнее и сильнее, чем население Содружества; но мы, Автархи, думаем не только о наших собственных землях, мы знаем, что ветры колышут каждое дерево, а волны омывают все берега. Я доказал это тем, что стою здесь. И своим присутствием я доказываю, что имею на это право.

Матросы выслушали все это молча; я же, произнося свою речь, смотрел за их спины, стремясь разглядеть хотя бы госпожу Афету и ее спутников. Их не было видно.

Но там появились другие слушатели. В портике, через который мы с Заком проникли в зал, выросло множество людей; когда я закончил, они стали медленно проходить в Палату Слушаний, продвигаясь не по главному проходу, как прошествовали мы и как наверняка прошли матросы, а разделившись на две колонны, которые стали пробираться между скамьями и стенами.

Тут у меня перехватило дыхание, ибо среди них была Текла, и в ее глазах я увидел такую жалость и печаль, что сердце мое сжалось. Я не часто пугаюсь, но сейчас я знал, она жалеет меня и печалится по мне, и меня напугала глубина ее чувств.

Наконец она отвернулась от меня, а я – от нее. Тогда я увидел в толпе Агилюса и Морвенну, темноволосую и с заклейменными щеками.

С ними явились десятки других: узники нашего подземелья и Винкулы Тракса, преступники, которых я бичевал в провинциальных магистратах, убийцы, принявшие смерть от моей руки. И еще десятки других: асциане, рослая Идас и угрюмо сжавшая губы Касдо с маленьким Северьяном на руках, Гуазахт и Эрблон с нашим зеленым боевым знаменем…

Я поник головой, глядя в пол и ожидая первого вопроса.

Вопросов не было. Долго – если бы я написал, каким долгим показалось мне это время или хотя бы как долго оно тянулось на самом деле, мне никто бы не поверил. Все молчали, пока солнце не опустилось в ярком небе Йесода и ночь не протянула свои длинные черные пальцы к острову.

С ночью явился еще один. Я услышал стук когтей по каменному полу и детский голосок:– Ну когда мы уже пойдем?Альзабо подошел ближе, и его глаза горели в темноте, которая, проникая через двери, разливалась по Палате Слушаний.

– Вас что-то держит здесь? – спросил я. – Я вас не держу.

Сотни голосов заговорили вместе:

– Да! Да! Нас держат!

Я понял, что не они здесь для того, чтобы спрашивать меня, а я – чтобы спрашивать их. И все же я еще надеялся, что ошибаюсь.

– Так ступайте, – проверил я свое предположение.

Никто не двинулся с места.

– Что я должен узнать у вас? – спросил я.

Ответа не последовало.

Все здание было сложено из белого камня, с отверстием в самой середине его светлого невесомого купола, и я даже не замечал до сих пор, что оно не освещено. Едва горизонт поднялся выше солнца, в Палате Слушаний стало так же темно, как в тех жилищах, которые Предвечный создает под ветвями больших деревьев. Лица стали неясными и колеблющимися, словно огоньки свечей; только глаза альзабо, ловя последние отблески света, горели, будто два красных уголька.

Я слышал, как матросы испуганно перешептываются, и несколько раз уловил тихий вздох ножа, выходящего и возвращающегося в хорошо смазанные ножны. Я сказал им, что бояться нечего, поскольку это мои призраки, а не их. – Мы не призраки! – раздался голосок Северы, и в нем слышалась детская обида. Красные глаза приблизились, до меня снова донесся цокот жутких когтей по каменному полу. Все остальные заерзали на своих местах, и палата заполнилась шорохом их одежд.Я тщетно попробовал вывернуться из оков, затем стал нащупывать скользящий замок и крикнул Заку, чтобы он не пытался остановить альзабо голыми руками.

Гунни – я узнал ее голос – воскликнула:

– Она всего лишь ребенок, Северьян!

– Она мертва! – ответил я. – Ее устами говорит зверь.

– Она сидит на его спине. Они здесь, рядом со мной.

Мои занемевшие пальцы нащупали замок, но я не стал открывать его, сообразив вдруг в один миг со всей ясностью, что если я сейчас освобожусь и спрячусь среди матросов, как уже собрался сделать, то наверняка не пройду испытания.

– Справедливости! – воззвал я к ним. – Я пытался судить справедливо, и вы это знаете! Вы можете ненавидеть меня, но хватит ли у вас духу сказать, что я покарал вас без вины?

Метнулась темная тень. Сталь сверкнула, как глаза альзабо. Зак тоже прыгнул, и я услышал звон оружия, ударившегося о каменный пол.