Накануне матросы сидели в первых рядах поперек Палаты Слушаний. Войдя сюда во второй раз, я немедленно отметил перемену. Те, что занимали их места сегодня, были окутаны мглой, которая, казалось, исходила от них самих, а матросы устроились у двери и у стен зала.

Глядя мимо темных фигур вдоль длинного прохода, что вел к Престолу Правосудия Цадкиэля, я увидел Зака. Он восседал на этом троне. С белокаменных стен по обе стороны от него свисало то, что я сперва принял за две портьеры превосходнейшей ткани, расшитые яркими разноцветными узорами в виде глаз. Только когда они зашевелились, я понял, что это его крылья.

Афета покинула меня у подножия лестницы, и я остался без охраны; пока я стоял, вытаращившись на Зака, появились двое матросов, которые взяли меня за руки и подвели поближе.

Затем они отошли, и я застыл перед ним, склонившись. Речи Старого Автарха уже не лезли непрошено в мою голову; на этот раз в ней царили пустота и замешательство. Наконец я вымолвил:

– Зак, я пришел просить за Урс.

– Знаю, – сказал он. – Добро пожаловать.

Голос его был низкий и чистый, как далекий сигнал золотого рога, и мне вспомнилась одна наивная сказка о Гаврииле, который носил за спиной боевой рог Небес на перевязи из радуги. В памяти всплыла книга Теклы, где я вычитал эту историю; а та, в свою очередь, напомнила мне о большом фолианте в радужном переплете, который показал мне Старый Автарх, когда я спросил его о пути в сад; он, уже осведомленный обо мне, знал, что я прибыл для того, чтобы занять его место и когда-нибудь отправиться просить за Урс.

Конечно, я видел Цадкиэля еще до того, как помогал Сидеро и остальным ловить его в образе Зака, и облик мужчины, представшего теперь передо мной, был не более (но и не менее) истинным, чем облик крылатой женщины, чей взгляд поразил меня тогда, а вместе они были не более и не менее истинны, чем зверек, который спас мою жизнь, когда Пурн пытался убить меня у вольера.

И я сказал:

– Сьер… Зак… Цадкиэль, великий иерограммат… Я не понимаю…

– Ты хочешь сказать, что не понимаешь меня? А с какой стати? Я сам не понимаю себя – или тебя, Северьян. Но я – это я, твой собственный род сделал нас такими перед апокатастазисом. Разве тебе не рассказывали, что они создали нас по своему подобию?

Я пытался ответить, но не мог. Наконец я просто кивнул.

– Тот облик, что сейчас носишь ты, был их первоначальным обликом, тем, в котором они вышли из зверей. Всякий род меняется со временем. Ты знаешь об этом?

Я вспомнил обезьянолюдей из шахты и сказал:

– Не всегда к лучшему.

– Верно. Но иеро стали управлять своим изменением и, чтобы мы могли следовать им, нашим тоже.

– Сьер…

– Спрашивай. Грядет твой окончательный суд, и он не может быть справедливым. Мы должны по возможности возместить ущерб. Сейчас или потом.

При этих словах мое сердце сковал холод; те, что сидели на скамьях, зашептались за моей спиной, и я слышал их голоса, как шорох листьев в лесу, но знал, кто они такие.

Собравшись с духом, я сказал:

– Сьер, у меня есть один глупый вопрос. Некогда я слышал две сказки о меняющих обличье, и в одной из них ангел – а я полагаю, что ты, сьер, и есть такой ангел – раскрыл свою грудь и передал свою способность менять облик домашнему гусю. Тот немедленно воспользовался ею, навсегда став морским гусем. Прошлой ночью госпожа Афета сказала, что я, возможно, не вечно буду хромым. Сьер, было ли ему – Мелито – велено рассказать мне эту историю?

Тонкая улыбка заиграла в уголках губ Цадкиэля, напоминая добродушный оскал Зака.

– Кто знает? Если велено, то не мной. Ты должен понять, что, когда истина известна, как была она доступна многим на протяжении стольких эонов, она расходится и меняет свой облик, приобретая различные формы. Но если ты просишь, чтобы я передал свою способность тебе, я не могу этого сделать. Если бы мы могли дарить ее, мы бы передали ее своим детям. Ты встречал их, и они томятся в том облике, который ты носишь ныне. Есть ли у тебя еще вопрос или мы можем продолжать?

– Да, сьер. Тысяча. Но если мне позволен только один, тогда хотелось бы знать, почему ты проник на борт корабля именно так, а не иначе?

– Потому что я хотел узнать тебя. В детстве, в своем мире, ты преклонял колено перед Миротворцем?

– В день святой Катарины, сьер.

– А верил ли ты в него? Верил ли всем своим существом?

– Нет, сьер. – Я ожидал, что буду наказан за свое неверие, и по сей день не могу сказать, случилось это или нет.

– Предположим. Но разве ты не знал о ком-нибудь твоего возраста, кто бы верил? – Послушники, сьер. По крайней мере так считалось среди нас, учеников палачей.

– Неужели им не хотелось пойти за ним, если бы представилась такая возможность? Встать бок о бок с ним, если бы он попал в беду? Возможно, ухаживать за ним, если бы он заболел? Я был таким послушником в творении, которого ныне нет. В нем тоже имелись Миротворец и Новое Солнце, хотя мы называли их иначе… Но теперь мы должны поговорить о другом, и немедленно. У меня много обязанностей, и иные из них куда более безотлагательные, чем эта. Скажу тебе прямо, Северьян – мы разыграли тебя. Ты пришел сюда, чтобы пройти наше испытание, вот мы и не разубеждали тебя и даже сказали, что это здание – наш Дворец Правосудия. Все это неправда.

Я лишь молча смотрел на него.

– Иными словами, мы уже испытали тебя или то будущее, которое ты создашь. Ты – Новое Солнце. Тебя вернут на Урс, и Белый Фонтан отправится с тобой. Предсмертная агония известного тебе мира будет принесена в жертву Предвечному. Неописуемая катастрофа – как сказано, обрушатся целые материки. Много прекрасного погибнет, и с ним – большая часть твоей расы; но дом твой переродится.

Я могу и берусь записать произнесенные им слова, но мне не дано передать его голос или хотя бы намекнуть на убежденность, которая звучала в нем. Казалось, во мне текут его мысли, рисуя в воображении картины, более реальные, чем любая реальность; и я видел гибель континентов, слышал грохот рушащихся зданий и ощущал горький морской ветер Урса.

Сердитый ропот послышался за моей спиной.

– Сьер, – сказал я, – я помню испытание своего предшественника. – У меня было такое чувство, будто я снова стал самым младшим из учеников.

Цадкиэль кивнул:

– Необходимо, чтобы ты помнил его; для этого он и проходил испытание.

– И был оскоплен? – Старый Автарх содрогнулся во мне, и я заметил, как трясутся мои руки.

– Да. Иначе между тобой и троном стоял бы ребенок, а твой Урс погиб бы навсегда. Или ты предпочел бы смерть ребенка?

Я не мог говорить, но его черные глаза, казалось, проникли в каждое сердце из тех, что бьются в моем. Наконец я покачал головой.

– Теперь я должен идти. Мой сын проследит за тем, чтобы тебя вернули в Брию и на Урс, который будет разрушен согласно твоему решению.

Он перевел взгляд на проход за моей спиной, и я, обернувшись, увидел человека, доставившего нас сюда с корабля. Матросы повскакали с мест, выхватив ножи, но я почти не обратил на них внимания. Их вчерашние места в центре помещения теперь занимали другие фигуры, которые уже не были скрыты тенью. Мой лоб покрылся испариной, так же как на нем проступила кровь, когда я впервые увидел Цадкиэля, и я повернулся к нему, чтобы выкрикнуть предупреждение.

Он исчез.

Невзирая на увечье, я быстро, как только мог, побежал, хромая, вокруг Престола Правосудия в поисках лестницы, по которой меня увели прошлой ночью. Не покривлю душой, если признаюсь, что бежал я не столько от матросов, сколько от тех, других, увиденных мною в Палате.

Как бы то ни было, лестницы тоже не оказалось; я обнаружил лишь гладкий пол, выложенный каменными плашками, одна из которых, несомненно, поднималась каким-то скрытым механизмом.

Теперь заработал другой механизм. Быстро и плавно трон Цадкиэля ушел под пол: так кит, поднявшийся на поверхность погреться на солнце, снова ныряет в глубину ледяного Южного Моря. Мгновение назад огромный трон стоял между мной и Палатой, надежный, как стена; и вот уже пол сошелся над его спинкой, и передо мной развернулась небывалая битва.

Иерарх, которого Цадкиэль назвал своим сыном, распростерся в проходе. Над ним сгрудились матросы, их ножи сверкали, многие лезвия обагрились кровью. Тех, что им противостояли, было примерно столько же, и сперва они казались мне слабыми точно дети – и действительно, среди них я заметил по меньшей мере одного ребенка, – но они держались как герои и за отсутствием оружия сражались голыми руками. Они стояли спиной ко мне, и я уверял себя, что не знаю их, но сам осознавал лживость своих уверений.

С ревом, откатившимся эхом от стен, из их круга выскочил альзабо. Матросы отпрянули, и в тот же миг зверь перемолол одного из них своими челюстями. Я увидел Агию с ее отравленным мечом, Агилюса, крутившего обагренный кровью аверн, и Балдандерса, безоружного, пока он не ухватил за ноги женщину из группы матросов и ее телом не размозжил об пол другого противника.

Я видел Доркас и Морвенну, Кириаку и Касдо. Теклу, распростертую на полу, и какого-то оборванного ученика, который останавливал кровь, хлеставшую из ее горла. Гуазахта с Эрблоном, размахивавших своими спатами, словно они сражались в конном строю. Дария держала в обеих руках по тонкой гибкой сабле, а чуть дальше почему-то снова закованная Пиа душила цепью зазевавшегося матроса.

Я бросился мимо Меррина и оказался между Гунни и доктором Талосом, чей сверкающий клинок уложил человека прямо к моим ногам. Взбешенный матрос напал на меня, и я – клянусь – был рад ему и его оружию, ибо поймал его за запястье, сломал руку и одним движением вырвал у него нож. Я не успел удивиться тому, как легко это вышло, пока не обнаружил, что еще раньше Гунни ударила его ножом в шею.

Казалось, едва я вступил в сражение, как оно тут же и закончилось. Немногие матросы бежали из Палаты; два или три десятка тел остались лежать на полу и на скамьях. Почти все женщины были мертвы, хотя я видел, как одна из женщин-кошек зализывает рану на своей короткопалой ладони. Старый Виннок устало оперся на ятаган – традиционное оружие рабов Пелерин. Доктор Талос оторвал кусок от робы мертвеца, чтобы вытереть лезвие своей шпаги-трости, и я увидел, что убитым был мастер Эш.

– Кто они? – спросила Гунни.

Я покачал головой, чувствуя, что и сам едва ли знаю это. Доктор Талос взял Гунни за руку и коснулся губами ее пальцев.

– Ты позволишь? Я – Талос, врач, драматург и импресарио. Я…

Дальше я не слышал. На меня налетел Трискель с окровавленными крыльями, виляя задом от радости. За ним – мастер Мальрубиус, великолепный в своем подбитом мехом плаще гильдии. Только увидев мастера Мальрубиуса, я все понял, и это не прошло незамеченным для него.

Тут же он, а потом и Трискель, доктор Талос, мертвый мастер Эш, Доркас и все остальные рассыпались серебряными пылинками в ничто, как однажды на берегу, после того как мастер Мальрубиус спас меня от гиблых джунглей севера. Гунни и я остались одни посреди тел матросов.

Не все они были мертвы. Один пошевелился и застонал. Мы попытались перевязать рану на его груди (думаю, от узкого клинка доктора) тряпками, сорванными с трупов, хотя кровь и пузырилась на его губах. Через некоторое время появились иерархи с лекарствами и более подходящими бинтами и унесли его.

С ними пришла и госпожа Афета, но она осталась.

– Ты сказала, что я больше не увижу тебя, – напомнил я ей.

– Я сказала: может быть, – поправила она. – Если бы все обернулось иначе, ты бы меня больше не увидел.

В гробовом безмолвии, царившем в этом зале, ее голос звучал тише шепота.