Глава 26

У КИМОНА В САДУ

Эти великие люди приняли нас в саду, удобно усевшись в тени яблоневого дерева. Гиперид описал их мне заранее, так что я сразу понял, что крепкий круглоголовый человек с резкими чертами лица – это Фемистокл, а высокий, красивый и более молодой мужчина – Кимон, наш хозяин.

Ксантиппа мы уже встречали прежде, так говорит Ио, хотя я его не помню.

В любом случае, он дружески приветствовал нас, и слуги Кимона принесли для нас табуреты.

– Мы попросили вас прийти сюда, чтобы обсудить смерть Эобаза, – начал Фемистокл. Я видел, как внимательно он следит за лицом самого Эобаза. Я тоже следил за его реакцией. Но лицо мидийца оставалось непроницаемым.

Через некоторое время Ксантипп со смешком сказал:

– Не многие из ныне покойных встретили бы весть о своей кончине с таким хладнокровием, Эобаз! Тебя следует поздравить.

Белые зубы мидийца блеснули в зарослях бороды точно лезвие клинка.

– Если ты хочешь сказать, что намерен убить меня, то я это уже слышал не раз и прежде.

Фемистокл покачал головой:

– Ни о каком убийстве речи идти не может. Я ведь сказал: мы здесь для того, чтобы поговорить о твоей гибели, случившейся довольно давно. Тебя принесли в жертву варвары-фракийцы этому… как его?

– Плейстору, – подсказал Эгесистрат.

Фемистокл поднял бровь:

– Он у них что же, один из главных богов?

– Да, и они его весьма почитают, – кивнул Эгесистрат.

– Итак, Эобаз, таков был твой конец. Скорее всего известно, что ты не переезжал ни в Афины, ни в какой-либо другой город Аттики. Поскольку нам теперь совершенно невозможно больше называть тебя Эобазом, скажи, какое имя ты предпочел бы сам вместо прежнего? Только, прошу тебя, не выбирай среди имен своих родственников, если можно.

Мидиец решил быстро, а может быть, он был предупрежден заранее:

– Почему бы мне не назваться Зихрун? По-моему, это имя вполне мне подходит.

Ксантипп улыбнулся, Эгесистрат и чернокожий тоже. Заметив, что все остальные ничего не поняли, Ксантипп пояснил:

– Это имя означает "избранник жизни". Просто отличное прозвище! Так ты не хочешь вернуться в Империю, Зихрун?

И тут впервые заговорил Кимон. Ничего необычного не было в его звучном приятном голосе, однако тут же воцарилась некая атмосфера необычности и значительности. По-моему, все дело было в спокойном взгляде его серых глаз.

– По-моему, не стоит и говорить, как это опасно для него, – сказал Кимон, обращаясь к нам. – Вы не дети.

Я поискал глазами Ио (она-то как раз самый настоящий ребенок, хотя сама, конечно, считает себя взрослой), но Ио и Элата гуляли где-то далеко в саду, вероятно предоставляя мужчинам возможность поговорить наедине.

Полос же остался помогать конюхам.

– Да, это так, – одобрительно кивнул Фемистокл. – Мы с тобой еще поговорим об этом наедине, Зихрун, и о том, с кем тебе непременно нужно будет встретиться и что сказать им – короче, обо всем, что нам необходимо.

Я собираюсь громогласно подчеркнуть важность этой невосполнимой для нас утраты – твоей гибели во Фракии. Однако сперва нам следует многое объяснить тебе, а кое в чем тебя и заверить. Что тебе известно о том, как мы правим нашей страной?

– Что вы как бы сами собой правите, – сказал мидиец, – а ты всего лишь военачальник, верховный стратег, называемый полемархом. А более ничего, пожалуй.

– А ты что скажешь, Эгесистрат?

– Ну я-то вообще чужеземец, да и отстал здорово от теперешних событий.

Но вас я с удовольствием послушаю.

– В таком случае я постараюсь максимально быстро и просто кое-что прояснить. Если я в чем-то ошибусь, пусть меня поправят мои друзья, а они меня поправят, можете быть уверены. Прошу сразу заметить – моя политическая группировка здесь в меньшинстве.

Ксантипп покачал головой, откашлялся и сказал:

– Вряд ли. Гиперид, например, – твой человек и прекрасный оратор к тому же. Мне и самому несколько раз приходилось в этом убеждаться.

Фемистокл лукаво усмехнулся, чем очень понравился мне.

– Ну вот, видите, меня уже поправляют! А среди вас, мидийцев, как я слышал, есть довольно много уважаемых людей, которым доверяют все. У нас же совсем иначе – у нас никто никогда никому не доверяет. Вместо этого мы добиваемся, чтобы мнение каждой стороны было представлено в споре, а также чтобы любой мошенник оказался сразу как бы под перекрестным огнем, тогда ему пришлось бы дважды подумать, совершать ли следующее преступление.

Эгесистрату все это известно, конечно. Все мы эллины одинаковы.

Спартанцы, например, – о них мы непременно поговорим чуть позже – скажут тебе, что и двух своих царей избирают для того, чтобы один не давал другому лгать. Мы же вместо этого имеем две политические группировки – военную (или "щитоносцев" – гоплитов) и морскую. Ксантипп и Кимон возглавляют первую. А когда мы говорим, что поддерживаем тебя, то значит, что тебя поддерживают обе группировки.

Мидиец кивнул.

– У нас есть определенные разногласия, – продолжал Фемистокл, – причем довольно серьезные. Вот ты сказал, что мы сами собой правим. На самом деле это справедливо, только когда у власти моя политическая группировка.

Кимон бросил на него взгляд, одновременно сердитый и насмешливый.

– Я представляю трудовую бедноту, которая в нашем городе составляет большую часть населения, как, впрочем, и в любом другом. Моему народу нужна работа – это моряки, портовые грузчики, мастеровые доков, гончары и тому подобное. И они прекрасно понимают: чтобы всем им не умереть с голоду, Афины должны торговать. А для этого у нас должны быть суда и судовладельцы – вроде Гиперида, – а также много купцов и ремесленников.

Кимон, глянув на Ксантиппа, попросил слова:

– Позволь и мне кое-что сказать, Фемистокл. Сразу вынужден предупредить Зихруна и остальных, что не все из сказанного тобой соответствует истине.

А ты, Зихрун, не должен считать нас, щитоносцев, противниками афинского флота, хотя Фемистокл и его друзья порой говорят, будто Афины могли бы существовать без армии. С другой стороны, как бы Фемистокл ни старался изобразить, будто является представителем всех трудящихся людей, это не правда. Совершеннейшая не правда! Ибо никто не работает тяжелее земледельцев, которым приходится пахать и жать, пасти стада и отары, охранять их от хищников, убирать урожай с полей и молотить зерно, растить лозу и собирать виноград, а потом еще давить его и делать вино… Если бы ты собирался стать членом Афинского Собрания, Зихрун, то обнаружил бы, что земледельцы, без которых мы все просто умерли бы с голоду, все как один поддерживают как раз нашу группировку. И пусть Фемистокл опровергает мое мнение, я покажу тебе двоих особо выдающихся людей, и ты сам сможешь с ними поговорить.

И хотя мы с гордостью защищаем интересы этих тружеников, их жен и детей, они далеко не единственные наши сторонники. Вот ты, Зихрун, и ты, благородный Эгесистрат, – вы оба гораздо выше их по своему положению, оба принадлежите к совершенно иному, хотя и необходимейшему, ценнейшему классу; но вряд ли кому-то придет в голову считать вас сторонниками морской группировки. Вы люди, занимающиеся воспитанием молодого поколения и науками, а именно мы – и вовсе не Фемистокл, человек низкого происхождения и недостаточно образованный (хотя мне неловко говорить об этом), – являемся представителями лучших семейств Афин.

Фемистокл нетерпеливо заерзал на каменной скамье – ему явно очень хотелось возразить, и Кимон встал, желая все-таки закончить свою речь.

– Разумеется, лучшие семейства – это еще далеко не все, не в них суть города. Какими бы выдающимися их представители ни были, их слишком мало. И не в семьях бесчисленных бедняков нужно искать душу города – эти люди даже в бою не смогут участвовать, если кто-то другой не будет их кормить. Нет, душа города среди ремесленников, среди умелых мастеров, среди состоятельных купцов и свободных крестьян; только там и можно обнаружить истинную добродетель и даже арете. Ведь это они настоящие защитники города, и даже сам Фемистокл не может отрицать, что они на нашей стороне.

Фемистокл с насмешливым видом нарочито зааплодировал.

– Теперь ты скажешь, что город не был защищен, когда сюда пришли войска Великого Царя, – продолжал Кимон, – и будешь глубоко прав. Наших овец, коз и коров угнали, наших лошадей украли, птицу и свиней перерезали, урожай был сожжен и вытоптан, гробницы наших предков и храмы наших богов осквернены, а сам город сожжен дотла. Да, все это чистая правда. Но все это произошло потому, что городские средства были глупейшим образом переданы не армии, а флоту. Такого больше ни в коем случае нельзя допускать, иначе мы будем окончательно уничтожены! Мы должны защищать свою землю. Если бы Аттика была островом, я бы и сам выступил в поддержку Фемистокла. Но она не остров!

Фемистокл широко раскрыл глаза:

– Ну, ты наконец все сказал, юноша?

– Пожалуй, да. – Кимон снова сел. – Моя карьера еще только начинается, и я бы сам хотел успеть стать полемархом, пока не выдохся окончательно. Но я сказал то, что хотел сказать сегодня, если ты это имеешь в виду.

– Вот и прекрасно. – Фемистокл наклонился к нам; глаза его прямо-таки излучали искренность. – В таком случае позволь мне подтвердить, что ты говорил чистую правду насчет того, что я весьма скромного роду-племени.

Мой дед был рудокопом на серебряных копях, и мой отец тоже. Что же касается наук… разве не важнее то, что именно сумел постичь человек?

Каким наукам учитесь, например, вы, мидийцы, Зихрун? Вот ты образованный человек, как то старательно подчеркивал мой молодой друг. Из чего, собственно, состоит образование в вашей стране?

– Из умения почитать богов, – сказал тот, кого раньше звали Эобазом. – Прежде всего – Ахура-Мазду, бога всех богов. Ну а потом – из умения скакать верхом, стрелять из лука и всегда говорить правду.

Фемистокл согласно кивал головой, словно все это уже слышал раньше.

– Вот, я бы сказал, отличное образование! Зато Кимон умеет неплохо играть на лире, да и поет хорошо. Вы его сегодня еще услышите, как мне кажется. Ну а я знаю только одно: как сделать город великим.

– Если ты говоришь о спартанцах… – начал было Эгесистрат, но Фемистокл призвал его к молчанию, подняв руку.

– Мне еще есть что сказать и о спартанцах. Однако сперва я должен убедиться, что наш друг с Востока понимает одну вещь: хоть мы и столь различны (во мнениях, в частности), но всех нас объединяет наша преданность Афинам. Ты, возможно, знаешь, у нас есть обычай подвергать остракизму политиков – а все мы здесь политики, Ксантипп, Кимон и я, – которые своими идеями могут слишком разобщить людей. Мы отсылаем их прочь, но бесчестию не предаем, а лишь держим вдали от себя некоторое время – скажем, несколько лет. Однако во время нашествия армий Великого Царя я призвал всех, кто был подвергнут остракизму, вернуться домой и раздал им командные посты. Они отлично послужили своему городу, и я нисколько не сомневался в их преданности.

Ксантипп, Кимон, разве сегодня вы не мои единомышленники? Согласны ли вы, что сегодня все мы трудимся на благо Афин?

Оба кивнули, и Кимон ответил за всех:

– Да, согласны!

– Клянетесь ли вы хранить в строжайшей тайне все, что сегодня будет здесь сказано мною, как и я обещаю вам хранить в тайне все, что смогу узнать от вас? Клянетесь ли сделать все, что в ваших силах, для Зихруна и его помощников? Особенно для… – Фемистокл вопросительно посмотрел на Гиперида.

– Латро, – подсказал тот.

– Для Латро.

Оба снова кивнули. А Ксантипп сказал:

– Мы с вами заодно во всем, не сомневайтесь. Вот вам моя рука!

– И моя. – Фемистокл помолчал; в свежей зелени кустарников вздыхал весенний ветерок и щебетали птицы, однако кругом было так тихо, что я мог слышать, как по ту сторону стены у дороги разговаривают о своих делах какие-то люди.

– Боюсь, большего ручательства мы тебе обеспечить не сможем, Зихрун, – сказал Фемистокл. – Но это лучше, чем слово царя. Если я лишусь своей власти – а я вскоре ее лишусь, будьте уверены, – Ксантипп или Аристид станут полемархами. Аристид сегодня не смог здесь присутствовать – его представляет Кимон. Но я клянусь, нет на земле другого такого человека, который настолько не способен был бы предать зависящего от него человека, как Аристид. У нас здесь немало благородных людей, и он среди них главный.

Заметьте, что именно я, его противник, говорю об этом. По-моему, он во многом заблуждается, и мне кажется, его умышленно вводят в заблуждение, а ведь всем Двенадцати богам известно, как он упрям. Но если бы гоплиты поклялись защищать тебя и действительно разразился бы бой, Аристид жизни своей не пожалел бы, чтобы спасти тебя.

– А теперь послушайте меня – все. Я не собираюсь вас запугивать – я знаю, свободных людей невозможно удержать на привязи с помощью угроз. Но если бы дело происходило в Империи или в какой-либо другой тирании, вас вполне могли бы уже сегодня ночью задушить, дабы Зихрун был в полной безопасности. Гиперид, не говорил ли ты, что у Латро плохая память?

Гиперид кивнул:

– Он все забывает примерно через день.

– В таком случае, ему нужно научиться забывать еще быстрее. Любой из вас, кто еще помнит, как Зихруна звали раньше, должен немедленно это забыть. – Фемистокл указал на чернокожего. – Гиперид говорит, что ты не понимаешь нашего языка, но мне показалось, ты отлично понял все, что я сказал. Как имя того человека, который сидит с тобою рядом? Вон того, с бородой?

– Зихрун, – ответил чернокожий.

– Эгесистрат, зачем Гиперид посылал тебя во Фракию?

Эгесистрат живо ответил:

– Чтобы поддержать царя Котиса и его сторонников и заверить их в вечной дружбе Афин. Царь Котис, увы, ныне покинул этот мир, но его сын, любимец богов, принял от него престол и корону. А советники его сына прислали нам множество подарков в подтверждение своей доброй воли.

Фемистокл кивнул, вполне удовлетворенный.

– Ну а ты что скажешь, Латро? Зачем тебя посылали во Фракию?

Я сказал ему совершенно честно, что до сего момента и не знал, что побывал там.

– Но пусть никто из вас не забудет одно, – сказал Гиперид. – Если кто-либо спросит вас об Эобазе, то все мы слышали, что его принесли в жертву Плейстору. Сами, правда, при этом не присутствовали, но, по слухам, это так и есть.

Ксантипп посмотрел на солнце – словно хотел понять, сколько осталось до заката.

– Я думаю, у нас все получится, Фемистокл, – сказал он. – Латро, а ты и твой друг знаете, каков ваш здешний статус?

Я сказал, что могу говорить только за себя, но, как мне кажется, мы считаемся иноземными гостями. Хотя знал, что никакие мы не эллины.

 

Глава 27

ИО ПЛАЧЕТ

Пока я писал, явился Полос, желавший побеседовать о колесницах и лошадях. Я заставил его умыться, а потом мы с ним действительно поговорили.

Ио принесла букет цветущих яблоневых веток. Еще не все бутоны распустились, сказала она, однако она отыскала несколько веток в полном цвету; а некоторые из тех, что сорвала Элата, с еще не распустившимися цветами, тут же распустились у нее в руках, что довольно странно. Я объяснил детям, что завтра мы отправляемся в Спарту вместе с Фемистоклом, отчего Ио очень опечалилась. Она говорит, спартанцы – люди жестокие и доверять им нельзя; надо сказать, что Эгесистрат говорит то же самое; так что, возможно, я правильно поступил, когда записал все, что говорилось здесь, под деревом.

Ксантипп и Гиперид объяснили нам с чернокожим, что по законам Афин мы являемся рабами Гиперида, которых он получил как военнопленных от города Коринфа. (Об этом я должен еще спросить Ио.) – Я собирался продать вас Каллеос, – сказал Гиперид, – и даже написал ей расписку. За это она должна была устроить для меня и моих гостей (но количеством не превышавшим десяти человек) пять праздничных ужинов. Но поскольку устроен был только один ужин, я остался вашим прежним хозяином, ясно?

Я кивнул, чернокожий тоже.

– Я понимаю, вам неприятно быть рабами. Не могу винить вас за это – мне бы тоже не понравилось. Выработанный нами – Ксантиппом, Фемистоклом, Симоном и мною – план является, по сути дела, законным способом освобождения вас обоих. Что касается чернокожего, то с ним все просто, а вот с тобой, Латро, дело обстоит сложнее, потому что тебя требует к себе Павсаний. – Он глянул на Фемистокла в поисках подтверждения; Фемистокл кивнул. – Тебя ведь от Каллеос увели люди Павсания, понимаешь? И пока мы были в Сесте, она обратилась к нему за компенсацией и получила ее. Можно понять положение, в котором оказался регент – он честно уплатил за тебя, а достался ты нам. Он считает, что мы должны вернуть тебя ему.

От своего имени и от имени чернокожего я заверил Гиперида, что мы оба у него надолго не задержимся.

– В этом не будет необходимости. Я же сказал, что мы придумали кое-что – разве ты меня не слушал? Я узнал обо всем, стоило нам высадиться на берег, и все рассказал Ксантиппу – в том числе и о нашем путешествии во Фракию.

Ксантипп улыбнулся и промолвил:

– Видишь ли, Латро, я глубоко убежден: нужно помогать тем, кто помог тебе, а Гиперид немало мне порассказал о тебе и о той стычке во дворце, хотя, возможно, здесь и не к месту об этом упоминать. Я посвятил в твои дела Кимона – у него есть весьма полезные связи в Афинах. А Гиперид рассказал Фемистоклу. Ты не думай, что Павсаний – обыкновенный спартанец.

Он представитель старинного лакедемонского аристократического рода, вернее, того, что от этого рода осталось, и он человек разумный и великодушный.

Заметив, что Ксантипп сказал все, что хотел, Гиперид снова заговорил:

– Итак, что мы имеем? Я освобожу чернокожего за выкуп в две мины – и он сможет уплатить мне эти деньги, когда они у него появятся. Это справедливо?

Чернокожий поколебался было, но все же кивнул.

– А к тебе, Латро, у меня больше претензий нет. Как и у Каллеос – я говорил с ней сегодня на сей счет и даже кое-что ей заплатил. Фемистокл отправляется в Спарту, где ему хотят воздать всяческие почести за военные победы. Ты поедешь с ним. Ио тоже. В Спарте Павсаний освободит тебя и объявит периэком – то есть не полноправным спартиатом, как ты понимаешь, а иностранцем, живущим на территории Спарты, и свободным человеком. Ты станешь его подданным, конечно; он ведь регент. Но ничьим рабом ты больше не будешь.

Я спросил, дозволено ли мне будет покинуть Спарту и отправиться на поиски своей родины.

– Разумеется! – воскликнул Симон, – в любое время. Лишь "равные", то есть спартиаты, не могут покидать страну без разрешения Судей. Будучи периэком, ты сможешь не только путешествовать, но и заниматься торговлей; а если кто-нибудь где-нибудь вздумает тебя обидеть, ты имеешь полное право потребовать у Спарты защиты.

Полемарх, который наблюдал за мною, спросил, прищурившись:

– Ну что? Поедешь со мной в Спарту?

– А ты бы поехал на моем месте? – пожал я плечами.

Он на минуту задумался, потирая свой массивный подбородок, потом кивнул.

– А ты, Эгесистрат, что мне посоветуешь?

– Посоветую ехать, хоть и с неохотой. Я понимаю, ты этого не помнишь, но ты как-то зачитывал мне довольно длинный отрывок из твоего дневника. И там описывалось, как регент сказал тебе, что ты больше не будешь его рабом, а станешь его другом.

Словно тяжкое бремя свалилось с моих плеч.

– И его заверения звучали искренне, – по крайней мере, тебе так показалось, – продолжал Эгесистрат, – так что с моей стороны справедливо напомнить тебе об этом. И тем не менее я бы тебе ехать туда не советовал.

И тут мне захотелось спросить еще Ио, но мне, взрослому мужчине, советоваться с ребенком показалось стыдно. Вместо Ио я решил спросить чернокожего, и тот заговорил с Эгесистратом.

– Семь Львов желает знать, свободен ли он теперь, – перевел Эгесистрат.

Гиперид утвердительно кивнул и сказал:

– Тебе еще нужно подписать один документ, но это простая формальность.

Чернокожий снова заговорил, и Эгесистрат перевел:

– В таком случае он советует Латро поехать, но с тем условием, что Фемистокл позволит и ему поехать с ними вместе. Позволишь, Фемистокл?

Полемарх кивнул:

– Конечно, пусть едет. Ну что, Латро, решил?

– Да, – сказал я. – Даю тебе честное слово.

Почему-то особое облегчение испытал после моих слов Кимон. Он улыбнулся и протянул мне руку.

– Итак, осталось разобраться только с Элатой и со мной, – сказал Эгесистрат. – Ну с нами-то хлопот не будет.

Тут как раз вошел один из слуг Кимона и что-то коротко сказал своему хозяину. Тот обратился к Фемистоклу:

– Это Симонид пришел. И с ним еще кое-кто. Он говорит, что они принесли все, что требовалось.

– Отлично. Завтра утром мы отправляемся в путь. Эгесистрат, ты, я надеюсь, понимаешь, что моя партия более не может тебя здесь использовать.

Ты был на стороне Великого Царя, так что мы сами вручим Ксантиппу и Аристиду оружие против себя. Да и вашим прежним отношениям с Гиперидом тоже пока что пришел конец.

– Я понимаю, – сказал прорицатель, – и мне очень жаль. Для меня это было большой удачей.

– И для меня тоже! – заверил его Гиперид. – И мне тоже очень жаль.

– Может быть, тебя мучают сомнения, на душе остался неприятный осадок?

– спросил Фемистокл. – Или тебе кажется, что тобой просто воспользовались?

– Нет, я вовсе так не думаю, – успокоил его Эгесистрат. – Как раз напротив.

– Гиперид сказал, что ты человек не бедный. Если он ошибся, я могу что-то придумать…

Эгесистрат только отмахнулся.

– Ты, без сомнения, можешь сказать Зихруну, что ни один эллин от денег не откажется, но у меня их действительно вполне достаточно. Мы сядем на корабль, плывущий к Закинфу, как только найдем приличное судно. На этом острове у меня есть дом. А впоследствии мы, возможно, направимся в Дельфы.

* * *

Кимон пришел поговорить со мной. Для начала он спросил у детей, как зовут мидийца. Я уже объяснил им все, так что они оба ответили: "Зихрун".

Он спросил тогда, уверены ли они в этом, и они повторили: "Зихрун", после чего он отослал их прочь, объяснив, что ему нужно поговорить со мной с глазу на глаз.

Когда они ушли, он стал благодарить меня за то, что я согласился поехать в Спарту, как того хотел регент Павсаний.

– Я бы попал в весьма неудобное положение, если бы ты отказался, – сказал он. – Мы могли бы, конечно, заставить тебя силой – на чем, собственно, настаивал Фемистокл, – однако как бы это выглядело впоследствии, тем более что я сам убеждал Павсания освободить тебя? А банда Фемистокла, вполне возможно, все обернула бы потом против меня. Если бы ему пришлось заявить, что мы попросту украли раба у такого-то гражданина, этот ненадежный торговец непременно поддерживал бы Фемистокла до конца.

Я сказал, что и в этом случае я наверняка был бы благодарен Гипериду за все сделанное им во имя моего освобождения.

– Наверное, ты прав. Однако существует и еще одна веская причина полагать, что ты уже свободный гражданин, ты это знаешь?

– Нет, – сказал я. – Однако мне очень приятно это слышать.

– Вы оба были взяты спартанцами в плен после битвы при Платеях, – пояснил он. – Никто с этим не спорит. Спартанцы передали вас в Коринф, а тамошние власти отдали вас Гипериду. Вы ведь были наемниками, верно? И ты, и чернокожий?

Я ответил, что это, по всей вероятности, так.

– Ладно. Однако вместе с вами в плен попала супружеская пара из Фив, а при тебе была еще эта маленькая рабыня из Беотии. Выходит, что тот мужчина был Пиндар, сын Пагонда, член одного из наших знатнейших семейств, который теперь стал уже широко известен как поэт. Он утверждает, что в то время, когда тебя взяли в плен, ты не находился на службе у варваров, а служил непосредственно ему как представителю Фив. Если его доводы будут приняты, нам придется отослать тебя назад в Фивы согласно условиям перемирия, навязанного нам Спартой.

Я так и подскочил. Честное слово, я даже несколько раз пробежался туда-сюда, чтобы успокоиться. Я не ощущал себя рабом даже во время нашей встречи в яблоневом саду Кимона, и теперь мои ощущения подтвердились.

– Вопрос в том, сколь сильно влияние Пиндара на фиванских олигархов и каково их желание беспокоиться из-за какого-то наемника, – продолжал Кимон. – Хотя, сколько бы они ни попросили, мы с ними не договоримся. Их город здесь не любят, к тому же это серьезно повредило бы нашим отношениям со Спартой. При нынешнем положении дел мне удалось одержать, так сказать, небольшую дипломатическую победу. Аристид и Ксантипп это тоже признали.

Ксантипп и его сын, кстати, сегодня обедают у меня. А также Эгесистрат и его жена.

Я сказал, что очень рад этому, потому что мне очень не хочется расставаться с Эгесистратом. Я знаю, что Ио и чернокожий его любят.

– Будет там, разумеется, и Фемистокл со своей свитой. Трапеза пройдет на свежем воздухе. Я думаю, что до следующего года дождей больше не предвидится. А уже завтра ты отправишься в путь вместе с Фемистоклом.

Жаль, что и я не могу поехать с вами – мне Спарта нравится! Однако в настоящее время эта поездка, видимо, ни к чему. А тебя я хотел бы предупредить насчет Фемистокла.

Я сказал, что понимаю, сколь велика здесь власть этого человека.

– Это верно. К тому же он очень хитер. Помнишь, как он спрашивал прорицателя о том фракийском боге?

Я кивнул. Этого я еще забыть не успел.

– Его мать родом из Фракии, как и моя. Он эту страну знает вдоль и поперек. Он даже немного говорит по-фракийски и может объясниться с послами фракийских царей. Учти: если солжешь ему что-нибудь насчет Фракии, он тут же все поймет.

Похоже, сейчас было совсем неуместно объяснять Кимону, что Фракию я уже совершенно позабыл, так что я промолчал.

– И еще я хотел передать с тобой это письмо. Ты на нашем языке читать умеешь? Ты ведь хорошо говоришь по-эллински. – Я покачал головой. – Ах, не умеешь! Ну тогда я его тебе прочту сам. Это письмо одному из спартанских архонтов – его имя Киклос. – Кимон вытащил письмо из складок хитона и прочел: "Киклосу, сыну Антеса, Кимон, сын Мильтиада, шлет свой привет.

Латро, податель сего письма, достоин награды – и от тебя, и от нас.

Оберегай его от всяческих недобрых происков, мой добрый Киклос, дабы позор не пал на обе наши головы".

Я поблагодарил Кимона и попросил его приписать еще, чтобы этот архонт помог мне вернуться на родину. Кимон обещал это сделать и сказал, что позже пришлет мне новое письмо со слугой. Я собираюсь закатать его в свой первый свиток.

Вот, пожалуй, и все сколько-нибудь значительные события сегодняшнего дня, хотя могу добавить также, что поместье Кимона чрезвычайно красиво.

Дом вполне представляет собой как бы два соединенных между собой квадрата, и там очень много комнат. За конюшней расположены три больших амбара. Все службы и сам дом побелены известью и содержатся в безупречном порядке.

Сад, который я уже раньше описывал, по-моему, совершенно очарователен, но не меньшее восхищение вызывают у меня и луга, что раскинулись за садом. На густой сочной траве там резвятся веселые жеребята, почти такие же смешные и неловкие, как наш Полос. Я поговорил с работниками, разбиравшими стену вокруг поместья, и они сказали, что отец Кимона был великий человек, хотя я и так уже об этом догадался, а камни из этой стены должны отвезти на телегах в Афины и бросить в болото между Афинами и Пиреем в том месте, где Фемистокл и Кимон мечтают возвести длинную стену для защиты города. Я спросил, как же теперь Кимон намерен спасаться от прохожих, желающих полакомиться его фруктами, и работники отвечали, что он ничего против этого не имеет, пусть, мол, берут.

 

Глава 28

МНЕМОЗИНА [58]

Богиня памяти дала мне возможность пережить самое странное из тех приключений, что могут выпасть на долю человека. Я не смог сразу вспомнить все, но Симонид считает, что с помощью этого приема я навсегда запомню не только минувший день, но и многие другие.

Мы большой компанией ужинали в просторном дворе. Кимон, наш хозяин, восседал во главе стола, Фемистокл справа от него, а Ксантипп слева. Рядом с Ксантиппом сидел его сын, красивый юноша, который не снимал головного убора во время трапезы, и его наставник, Дамон, сварливый старикашка. Рядом с Фемистоклом сидел седобородый Симонид с острова Кеос, которого Гиперид называет величайшим из ныне живущих поэтов. Гиперид может говорить все, что ему вздумается, но я еще не забыл, что говорил мне Кимон о поэте Пиндаре, который заявляет, что я свободный человек. По-моему, нет лучше поэта, чем тот, кто объявляет человеку его право на свободу!

Эгесистрат устроился рядом с Симонидом, а дальше – Гиперид. Я сидел рядом с Дамоном и считал это большой неудачей, поскольку он все время брюзжал и всем без исключения возражал. (Потом-то я заметил, что возражает он лишь тем, кто что-нибудь скажет, а потому сидел и помалкивал, пребывая в полной безопасности.) Слева от меня сидел чернокожий – лучшей компании мне трудно было желать.

Эгесистрат, по-моему, вскоре увлекся разговором с поэтом, и оба почти ни на кого уже не обращали внимания, хотя довольно часто поглядывали через стол на меня. Маленький Полос помогал подавать на стол и сам ел тут же, пристроившись под ногами у гостей, но то и дело рысцой подбегал ко мне, сообщая о собственных переживаниях или спрашивая о чем-либо, что я, как ему казалось, непременно должен был знать, и вскоре все за столом стали над ним добродушно посмеиваться. А потом, поспорив с сыном Ксантиппа, они бросились вокруг стола наперегонки и налетели друг на друга, и Полос просто превратился во всеобщего любимца.

После трапезы принесли сладкоголосую лиру, как и предсказывал Фемистокл. Эгесистрат играл на ней и очень хорошо пел, после чего чернокожий стал знаками выражать мне свое восхищение и вспоминать, как мы пели когда-то вместе с женским хором. Он бил себя в грудь и потрясал воображаемым копьем, так что, по всей видимости, то был великий день.

Симонид тоже очень хорошо играл на лире, напевая стихи собственного сочинения. Перикл играл и пел почти так же хорошо, как Эгесистрат.

Дамон петь не пожелал, хотя, по словам Ксантиппа, голос у него когда-то был просто удивительный. Однако он сыграл нам на лире – играл он лучше всех. Кимон пел последним, и голос у него был замечательный. Когда он умолк, все мы стали громко восхищаться его искусством, стуча о столешницу своими чашами.

Затем слуги убрали со стола, и явились танцовщицы. Они танцевали на столе. У одной было целых пять кинжалов, и она танцевала среди них с огромным мастерством, а когда мы уже решили, что больше ничего особенного она нам не покажет, она высоко подпрыгнула внутри кружка, обозначенного остриями кинжалов, перевернулась в воздухе и приземлилась на руки. Все закричали от восторга, а она колесом прошлась по столу и скатилась на землю.

И тут Эгесистрат коснулся моего плеча, шепнув, что хотел бы поговорить со мной. Я вышел из-за стола и прошел с ним в небольшую комнатку, где уже сидел Симонид. Он спросил, помню ли я, как Кимон говорил, что именно здесь, в его поместье, Громовержец стал отцом всех муз. Я заверил его, что помню хорошо – Кимон рассказывал об этом как раз перед началом выступления певцов – но вот, увы, не знаю, кто такие Громовержец и музы.

– Громовержец, или Зевс, – отец богов, царь богов, – пояснил Симонид. И тут я понял, что именно этого бога мой отец называл отцом грома и молнии.

На мой вопрос, кто такие музы, Эгесистрат только отмахнулся:

– Самое главное то, что это случилось здесь – по крайней мере, если верить Кимону, именно здесь Великий бог отыскал Мнемозину, Хозяйку памяти.

Симонид у нас – софист и знаменитый профессор, не менее знаменитый, чем поэт. Ты это знал? – Я покачал головой. – Одно из искусств, которому он обучает своих слушателей, – это искусство памяти. Его собственная память, возможно, станет самым выдающимся явлением на долгие века. Говорят, он не забывает ничего.

– Что совершенно неверно, – вставил Симонид, – хотя благодаря подобной славе учеников у меня все прибавляется, и ты, Латро, тоже можешь стать одним из них. Я ведь предложил Эгесистрату всего лишь прийти сюда сегодня вечером и совершить жертвоприношение в честь Мнемозины. А потом я дам тебе урок искусства запоминания, не говоря уж о том, что я могу значительно больше поведать тебе о предстоящем путешествии в Спарту, чем другие.

Вполне возможно, что благодаря моим упражнениям ты научишься запоминать значительно больше, чем забывать. Или же, по крайней мере, перестанешь забывать так много и так быстро. Ну как, согласен?

Я с радостью согласился – денек сегодня был явно удачный, – и Эгесистрат, переговорив с Кимоном по поводу наших намерений, получил от него козленка для жертвоприношения и осла, чтобы ему ехать верхом (у него ведь только одна нога, ему ходить трудно), а также Кимон велел своему слуге проводить нас. Это место находилось совсем неподалеку, хотя нам так не показалось, потому что вскоре поля и леса, принадлежавшие Кимону, остались позади, и мы стали взбираться по извилистой тропке на каменистый холм. С уступа, где был устроен небольшой алтарь, окруженный тремя каменными глыбами, точно случайно вылезшими из земли, огромный дом Кимона казался совсем маленьким. Вокруг него вспыхивали золотистые искры света от факелов и фонарей.

Слуга принес дрова для костра и бронзовую коробку, полную углей.

Симонид произнес заклятье, а я держал козленка, пока он перерезал ему горло. Потом мы освежевали животное и бросили в огонь сердце и печень.

После жертвоприношения мы поджарили несколько кусков козлятины на углях.

– А теперь, Латро, – сказал Симонид, – скажи мне честно. Ты действительно хочешь все помнить?

– Очень хочу, – отвечал я.

– Тогда закрой глаза. Настолько ли ты хочешь вернуть свою память, что готов немало потрудиться?

– О да! – воскликнул я.

– В таком случае ты должен представить себе огромное здание, дворец.

Сейчас мы построим его в твоих мыслях. Но не для того, чтобы просто им любоваться, как домом Кимона с холма, но для того, чтобы изучить его досконально, как могут его знать лишь сами строители. Каждый камень, каждая частичка орнамента – все это должно отчетливо запечатлеться у тебя в памяти.

Я почувствовал, как холм вздрогнул подо мною, словно на ноги поднялось существо, более огромное, чем любой дикий бык. Открыв глаза, я увидел женщину-великаншу, раза в два выше самого высокого из мужчин; она поднималась из узкой глубокой расселины, которая, по-моему, была для нее мала. Ее длинные светлые волосы были заплетены в косы – каждая толщиной с мою руку – и в косы вплетены разноцветные нити с нанизанными на них самоцветами. Лицо ее было искажено горем, взгляд был какой-то потусторонний.

– Нет, Латро, – сказал Симонид, – я хочу, чтобы ты не открывал пока глаз.

Чувствуя уверенность, что эта великанша не причинит нам вреда, я его послушался.

– Итак, сперва представь себе дворец, который собрался строить, – продолжал Симонид. – Представь хорошенько! Думай о нем. – Он довольно долго молчал, потом спросил:

– Ну, представил?

Я кивнул.

– Опиши его мне.

– Он стоит там, где начинается пустыня, – начал я. – За последними возделанными полями.

– Смотри на север, – подсказал он мне. – Что ты там видишь?

– Пустыню. Желтый песок и красные камни.

– И все? А на линии горизонта?

– Там невысокая гряда скал. Она кажется более темной, чем камни рядом со мной.

– Очень хорошо. Итак, сейчас ты стоишь лицом к северу, верно? Я ведь именно туда просил тебя смотреть?

Я кивнул.

– Поскольку ты стоишь лицом к северу, восток у тебя справа; повернись туда и скажи мне, что ты видишь.

– Там тоже пустыня. Каменистые холмы вроде того, на который мы только что взобрались, и они становятся все выше и выше. Меж ними проглядывает солнце.

– Отлично! Поскольку ты стоишь лицом к северу, юг находится у тебя за спиной. Посмотри на юг через плечо и скажи мне, что там.

– Там песок, – сказал я. – Желтый песок, он лежит волнами, точно в море. Человек ведет трех верблюдов, но только они очень далеко.

– Все лучше и лучше. А теперь посмотри на запад, то есть налево.

Я так и поступил.

– Там поля, на которых растут ячмень и просо, – сказал я. – А еще виднеются глинобитные хижины крестьян. Дальше блестит река, а за рекой садится солнце.

– Сколько хижин ты видишь?

Я видел четыре, так ему и сказал.

– Как по-твоему, в этих хижинах живут люди?

– Да, – отвечал я. – Там живут со своими семьями те, кто трудится на этих полях.

– Хорошо. Возможно, мы встретим кого-то из этих людей, проходя мимо. А теперь посмотри на то место, где должен будет стоять твой дворец. Что ты сделаешь в первую очередь, начав его строить?

– Уберу весь этот песок, – сказал я, – чтобы дворец строить на скале.

– Неплохо! Вот и уберем. Я уже послал тысячу человек с заступами и корзинами. Смотри, они убрали весь песок. Видишь голый камень?

Я кивнул.

– Голый камень должен занимать очень большую площадь – до тех темных холмов, которые ты видел. Ну как?

– Да, тут везде сплошной камень, – сказал я и почувствовал на лице своем дыхание теплого ветра. Странно, как это можно было сделать такую огромную работу столь быстро?

– А теперь ты должен заложить фундамент из грубых тяжелых кусков гранита. Но учти, глыбы должны лечь впритирку. Ну, клади же! Достаточную ли площадь занимает фундамент?

– Да, очень большую.

– В таком случае пора настилать полы. Полы пусть будут из полированного мрамора, белого, с черными или коричневыми прожилками. На каждой плите своя глиптика, однако рисунок нигде не повторяется. На первых четырех вырезан круг, треугольник, квадрат и крест. Видишь?

Я снова кивнул.

– А дальше еще много, очень много других фигур и рисунков. На одних плитах головы животных. На других они изображены целиком. Некоторые глиптики напоминают следы людей или птиц, а есть похожие на листья. Там множество прямых линий, но не меньше и извилистых или округлых. Походи по этим плитам не торопясь – долго изучая каждый рисунок. Обнаружил ли ты хотя бы два одинаковых?

– Нет, – сказал я.

– А вот это очень хорошо! Так, теперь подойдем к дворцу поближе, но для этого нужно сперва из него выйти. Посмотри-ка на запад. Ты все еще видишь там реку? Широкая ли это река?

– Очень широкая. Я еле-еле могу различить деревья на том берегу.

– Хорошо. Теперь, пожалуйста, ступай на запад, к реке. Все время иди прямо, пока вода не лизнет твои ступни. Травянистый ли берег у этой реки?

Берег был вовсе не травянистый, а покрытый толстым слоем черной грязи.

– Так, хорошо. Теперь повернись лицом к востоку, подними лицо и посмотри на свой дворец. Достаточно ли он высок?

Да, он был высок! И украшен сотней легких арок и воздушных галерей. И многочисленными рядами колонн, и каждый следующий ряд колонн своими резными капителями возвышался над предыдущим…

– Ступай к нему. А теперь остановись и посмотри налево и направо. Что ты видишь?

Вокруг расстилались поля пшеницы, трепещущей на ветру.

– А перед тобой что?

Передо мной была аллея, по обе стороны которой возвышались статуи.

– Что это за статуи? Опиши их.

То были львы с лицами мужчин.

– Нет. Такова только одна статуя, самая ближайшая – это тебя сбило.

Смотри внимательно: все остальные чем-то отличаются друг от друга. Опиши мне статую, которая обращена лицом к той, которую ты только что назвал.

Это была крылатая львица с головой и грудью женщины.

– Правильно. Сделай два-три шага вперед и скажи, что за статуя стоит за этой львицей с женской головой.

Я сделал, как он велел. Там оказался крылатый бык с головой бородатого мужчины. Напротив него стояло изваяние могучего человека с головой быка.

– Хорошо.

Мне казалось, что я слышу голос Симонида в стонах ветра; на мгновение мне почудилось, что он не рядом со мной, а на севере, за морем, хотя я прекрасно понимал, где он на самом деле. Мне показалось даже, что он, возможно, умер, а я слышу лишь дух его, который неведомым образом вырвался из гробницы и теперь никак не может отыскать вход в нее.

– Теперь смотри на того льва с лицом мужчины. Внимательно смотри. Он будет хранителем твоего имени. Этот камень мягок. Вынь свой нож и вырежь на этой статуе свое имя, Латро – ну да, прямо на правой передней лапе.

Я поступил так, как мне было ведено, хоть и казалось, что вот-вот явится стража и убьет меня на месте за осквернение такой красоты.

Старательно вырезывая каждую букву, я сгорал от любопытства: как же все-таки сумел я из Эллады добраться до этого дворца? Неужели это было так давно – я отлично поужинал вместе с остальными, послушал музыку, а потом полез на вершину холма… А дальше? Все терялось в тумане…

– Повернись и смотри прямо на львицу с головой женщины и женской грудью…

Я повиновался. Статуя шевельнулась, поднялась и расправила могучие пернатые крылья, размерами превосходящие паруса любой триремы.

– Ты, конечно, узнаешь меня, Латро? – Точно огромная кошка промурлыкала. Я покачал головой. – Я твоя мать и мать твоей матери. Для меня и благодаря мне ты выкрал коней Гелиоса, чтобы их можно было вернуть ему же. И это я спрашивала, кто ходит утром на четырех, днем на двух, а вечером на трех. И все, кто не мог ответить мне, вечером умирали.

 

Глава 29

ДВОРЦОВЫЕ СТЕНЫ

Тысячи колонн, великое множество статуй на аллее и картин на стенах – я как бы до сих пор брожу среди всего этого. Никогда и ничего в своей жизни я не помнил так живо! Так я и сказал Симониду, когда он некоторое время назад спросил меня об этом. Я был занят своими записями. Он задал мне несколько пустяковых вопросов, по большей части я на них ответил, но на некоторые не смог. В целом, похоже, он остался мною доволен.

Сказать по правде, я боялся, что забуду этот дворец, когда он прервал меня; однако, как ни странно, не забыл. А потому могу потратить несколько минут на то, чтобы описать сегодняшнее чудесное утро. Эгесистрат, его жена и мидиец Зихрун недавно отправились в путь. Чернокожий, я, Кимон, Гиперид, Ио и другие тоже прошли с ними вместе несколько стадий по дороге и попрощались. На обратном пути Ио и мальчишки шли позади остальных, и я, заметив, что Ио хочет поговорить со мной, чуть отстал и пошел рядом с нею.

– Господин мой, – сказала Ио, – ты, возможно, уже написал об этом в своей книге, но, может быть, тебе стоило бы снова и снова записывать то, чему учит тебя тот старик? Вдруг он на самом деле поможет тебе восстановить память?

Я ответил, что, конечно же, постараюсь последовать ее совету.

– Все мы были во Фракии – я знаю, ты этого не помнишь, но это правда. И в священной пещере богини Котис была ее большая разрисованная статуя – она потом еще сгорела, к вечеру, в тот же день. И пещера эта была окружена множеством фракийцев, и ты охранял вход в пещеру. Вдруг ты сказал мне, что слышишь снаружи лай собак, и Эгесистрат вышел посмотреть, а фракийцы даже не попытались его остановить. Мы с тобой и с чернокожим говорили об этом, но так ни к какому выводу и не пришли. Не знаю, спрашивал ли ты его об этом потом.

– Нет, ни он меня, ни я его, – сказал я.

– Я так и думала, но мне казалось, я должна напомнить тебе об этом. Ты вчера слышал ночью собак?

Я не слышал и отрицательно покачал головой.

– А я слышала, вот и подумала, что тебе нужно об этом знать и записать это в своем дневнике – просто на всякий случай. Вдруг ты снова встретишься с Эгесистратом, а меня рядом не будет.

– Разве ты не пойдешь со мной в Спарту? – спросил я. Она ответила, что пойдет, только эти спартанцы – люди очень неприятные.

Я никак не мог вспомнить, как зовут того мальчика, что повыше;

Полоса-то я помнил. После позднего ужина я спросил у Полоса, пойдет ли он с Ио и со мной. Он кивнул, второй мальчик, постарше, тоже кивнул.

* * *

У нас есть тележка, запряженная мулами, на которой везут наши припасы.

Мой сундучок тоже едет на ней, а также вещи Ио. Повозкой правит Симонид, поскольку он слишком стар, чтобы делать такие длинные пешие переходы.

Фемистокл говорит, что любой из нас, если устанет, может тоже сесть на тележку и отдохнуть немного, но она ужасно качается и трясется. Только мальчик-мидиец немного проехал на ней сегодня утром; Ио и Полос шли рядом со мной. Сейчас мы остановились в одной деревушке, чтобы позавтракать.

Должен сказать, что с нами идут также два раба Фемистокла – их зовут Диаллос и Тиллон. Я опоясался мечом, хотя шлем и прочие доспехи едут на тележке. Фемистокл говорит, что дорога будет относительно безопасной, пока мы не доберемся до Аркадии.

* * *

Я только что перечитал то, что написал с утра. Теперь нужно закончить сегодняшние записи, однако из головы у меня не идет та женщина-львица.

Вряд ли я когда-нибудь сумею забыть ее.

Когда она задала мне свой вопрос, я вспомнил Эгесистрата и то, как он то ездил на ослике, то ходил, опираясь на костыль. Так что я ответил:

– Это путешественник, Гея. Когда он начинает свой путь, то едет на коне, но потом конь умирает, или его крадут, или его приходится продать, чтобы купить себе еду. Вот путнику и приходится идти пешком, а к вечеру он натирает себе мозоли, начинает хромать и еле тащится по дороге, опираясь на палку.

Она улыбнулась и соскочила со своего пьедестала, встав рядом со мной.

– Это хороший ответ, – сказала она, – хотя тебе-то самому хромоты недостает. Я всегда думала, что этому, с опухшими ногами, помогла именно хромота. – Несмотря на то, что богиня стояла на четвереньках, а я – выпрямившись во весь рост, она все равно возвышалась надо мною и смотрела на меня сверху вниз, словно и не слезала с пьедестала.

Я спросил, правилен ли мой ответ.

Гея лишь знаком велела мне последовать за нею, дабы показать мне дворец.

– Бедняжка Мнемозина – одна из моих дочерей, – сказала она. – Ей-то жертвоприношения делают нечасто.

Я спросил, кто такой этот человек с опухшими ногами.

– Он был слишком хорош для своей семьи, и отец изуродовал ему ноги еще во младенчестве; он и взрослым немного прихрамывал. И все же это был замечательный боец, вроде тебя. Сказать тебе, какой ответ дал он?

– Прошу тебя, мне это очень интересно.

– Он сказал, что это человек, простой смертный, который на заре своей жизни ползает на четвереньках, к полудню ходит прямо, и наконец – как и в твоем примере – опирается на палку. Если когда-нибудь будешь в Фивах, они тебе расскажут, что я пришла в отчаяние от того, что моя загадка разгадана, бросилась со стены крепости и погибла, разбившись о камни.

По-моему, нельзя не заметить, что я крылата. – Она засмеялась.

Я предположил, что вряд ли такую причину кто-то может счесть основанием для самоубийства. Беседуя, мы шли по аллее, с обеих сторон украшенной статуями – их там было множество, и все совершенно разные. Вскоре мы подошли к величественным дверям дворца, которые уже громоздились над нами.

– А истина заключается в том, что я вернулась в свою стихию. Разве ты ничуть не испугался, узнав, что Земля крылата? Меня не так часто считают божеством воздуха, как и Хозяйку Афин.

– Нет, – отвечал я, – софисты считают, что земля – это сфера. – Я помолчал, надеясь, что она либо подтвердит это, либо опровергнет, но она не сделала ни того, ни другого. – Сфера – это всего лишь идеальная форма, по крайней мере, так мне говорили Эгесистрат и Симонид. В иных странах люди считают, что земля плоская и плавает в бескрайнем море, или же говорят, что ее поддерживает на спине гигантская черепаха.

– Продолжай, – велела она.

– Я не решаюсь делиться сплетнями с той, кому ведома истина.

Гея посмотрела на меня, и, хотя лицо ее было женским, глаза явно принадлежали львице.

– Ничего, она с удовольствием послушает, что ты ей расскажешь.

– Как тебе будет угодно. Довольно скоро можно убедиться, что подобные объяснения отнюдь не помогают решить этот вопрос. Если руками разбрызгивать воду, она все равно в воздухе не останется и будет падать на землю. Точно так же моря не могут существовать сами по себе, они должны существовать на чем-то. Кроме того, человек, плавающий в море, обнаруживает под морскими глубинами дно. Правда, порой до него обычному человеку не достать, так оно глубоко; но особенно искусные ныряльщики добираются и туда, а стало быть, дно есть и там. А дно – это земля. Таким образом, очевидно, что море покоится как бы в гигантской чаше, и самое глубокое место – посредине; дно, скорее всего, есть и там, даже если ныряльщикам до него не достать. Да и кроме того, чашу, в которой нет дна, вряд ли можно было бы наполнить водой.

– Продолжай, – снова сказала она.

– Если я буду продолжать, Гея, ты скажешь мне, в чем смысл твоей загадки?

– Нет, ты сам скажешь мне это. Но продолжай.

– Если смотреть вечером на солнце, видно, что оно с той же скоростью склоняется к закату, как и в полдень приближалось к зениту, вынырнув из-за восточного края неба. В таком случае, где же оно останавливается?

Очевидно, оно и не останавливается вовсе, но вращается и вращается по кругу без остановки, подобно луне и звездам, о которых можно сказать абсолютно то же самое. Если бы то, предполагаемое, море, в котором плавает земля, существовало, солнце, луна и звезды погрузились бы туда, и свет их тогда померк бы, но ведь этого не происходит! А стало быть, не существует и предполагаемого моря, на поверхности которого якобы плавает земля. А те моря, по которым плаваем на своих кораблях мы, покоятся на земле.

Как я уже говорил, вода всегда падает на землю. А что не падает? Птицы, разумеется! Иначе их всех перебьют. Если вспугнуть из кустов птицу, она, если захочет, пересядет на другой куст – или не пересядет. Любому человеку известно, что орлам и коршунам нет необходимости часто садиться на землю – разве что поесть или попить; вот они и кружат на своих огромных крыльях в вышине без малейших, казалось бы, усилий. Но что же поддерживает в воздухе землю? А что поддерживает этих птиц? Значит, и у земли тоже есть крылья? А богиня Гея крылата.

– Недурно аргументировано, – сказала она. И молчала все время, пока мы поднимались по лестнице, ведущей к парадному входу. Наконец она спросила:

– А почему, как ты думаешь, по слухам, я пожираю тех, кто не может ответить на мой вопрос?

Я осмелился выразить ту мысль, что в итоге земля поглощает вообще всех людей.

– Но не тех, кто понимает мой вопрос, Латро. Разве тот путник, о котором ты говорил, совершал странствие не по жизненному пути? Скажи "да", иначе я и тебя в конце концов съем.

– Да, – сказал я, поднимаясь рядом с нею по ступеням.

– Поясни.

– На заре своей жизни, – начал я, – человек ходит на четырех ногах, потому что как бы сидит верхом на плечах своих родителей. К полудню эта поддержка исчезает, и человек должен ходить самостоятельно. А когда наступает вечер его жизни, он может ходить с высоко поднятой головой, лишь опираясь на воспоминания о том, каким он был когда-то.

Когда я произносил последнее слово, огромные крылья Геи с шумом захлопали у меня за спиной, и меня закрутил порыв очень сильного ветра. А когда я обернулся, она уже была очень высоко над землею и поднималась все выше, а я смотрел ей вслед с разинутым ртом, пока она не стала казаться всего лишь песчинкой на фоне бескрайнего лазурного небосвода, которая должна была вот-вот совсем исчезнуть. Однако она снова спустилась с небес и уселась на самой высокой точке дворцовой стены, где и застыла в неподвижности, снова показавшись мне просто статуей, вырезанной из красноватого песчаника.

В одиночестве, потрясенный до глубины души, вошел я в огромный дворец.

Залы в нем были поистине роскошны, однако заполнены главным образом светом и воздухом. Бродя из одного в другой и встречая то покрытую красной глазурью дивную вазу с изображенными на ней черными фигурами сатиров, то жука из радужной эмали, катящего огромное золотистое солнце куда-то в угол, я все пытался разгадать смысл загадки Геи. Почему она загадала ее этому Эдипу? И почему – мне? Почему она сперва взялась показать мне этот дворец памяти, но у самого входа бросила меня одного и исчезла?

Пройдя сквозь множество пустых комнат, я набрел на статую обнаженной молодой женщины, танцующей среди кинжалов; ее мраморные члены были так изящны, что я даже не решился их коснуться, опасаясь, что она может упасть. А когда все же тронул, статуэтка действительно упала и с грохотом разлетелась на куски по украшенному множеством глиптик полу.

Я поднял глаза и… обнаружил, что смотрю в морщинистое лицо Симонида.

Его рука лежала у меня на плече. Он спрашивал, хорошо ли я себя чувствую.

Я сперва лишь молча кивнул, потом извинился и пояснил:

– Какой странный сон мне приснился!

На самом же деле тот дворец среди пустыни казался мне куда более реальным, чем окружавшая меня ветреная ночь или вершина каменистого холма, на которой мы сидели у священного огня. Эгесистрат и Симонид тут же заставили меня пересказать мой сон, и я повиновался.

Вот и все. Но сегодня утром изящная молодая женщина, имени которой Ио мне раньше, по-моему, не называла, отвела меня в сторонку и сказала, что я всю ночь ей снился. Я был польщен (на что, собственно, она и рассчитывала) и попросил ее рассказать, что же ей снилось.

– Я танцевала в каком-то пустом зале, – сказала она, – и у меня был один-единственный зритель: ты. Под конец танца, когда я встаю на одну руку, вся окруженная острыми кинжалами, ты толкнул меня, я упала на один из них и умерла.

Я дал ей честное слово, что никогда бы не сделал ничего подобного.

Девушку зовут Анисия.

Сегодня по дороге я рассказал Ио свой сон – хотя о танцовщице не упомянул. Ио пришла в страшное возбуждение – главным образом (как мне кажется) потому, что я все так хорошо все запомнил. Она спросила, что сказал мне об этом Эгесистрат, однако же на самом деле он-то как раз почти ничего и не сказал.

Я не стал говорить об этом Ио и, наверное, не скажу. Но когда я писал о своем сне, я еще подумал о другом ответе на загадку Геи, и, возможно, этот второй ответ значительно более близок к истине (на мой взгляд, по крайней мере). Он заключается в следующем: молодой человек, вроде меня, пускается в путь по жизни как бы всегда верхом, вечно спеша вперед. Становясь старше, он начинает понимать, что это всего лишь путь к могиле, и замедляет ход, поглядывая по сторонам. Когда же он стар, он, вполне возможно, берет в руки свинцовую палочку – стиль – и начинает писать о том, что повидал; если это так, то земля поглощает его не целиком, а лишь его тело, ибо, он хоть и мертв, но все еще говорит с живыми. В точности как та тень Симонида говорила со мною у стен огромного дворца моей памяти среди пустыни.

Когда живой Симонид говорил со мной сегодня утром перед домом Кимона, то в первую очередь спросил о статуях. Я описал ему статую Геи, но, когда он спросил, что все это означает, я ничего сказать не мог. Он сказал, что своим пернатым обличьем она давала мне понять, что мысли мои совершенно перепутаются, если я не сумею передоверить каждую из них некоему конкретному образу (как бы под охрану этого образа), и все эти реальные образы будут находиться внутри дворца моей памяти или рядом с ним.

* * *

Мы остановились здесь, чтобы поужинать и переночевать. Мне предоставилась возможность перечесть все то, что я записал в течение трех последних дней – о торжественном обеде в доме Кимона и о нашем жертвоприношении в честь Мнемозины. Далее я не помнил ничего; и все же память о том дворце все еще жива, даже более жива, чем память о том доме, где я родился. Я ясно вижу перед собой льва с лицом мужчины, на передней лапе которого вырезано "Латро", и пустой теперь пьедестал, на котором прежде сидела львица-Гея, и огромные двери, ведущие во дворец, и странные пустые комнаты, и все остальное. Вот было бы удивительно, если б человек способен был помнить только свои сны! Хотя я-то способен помнить только один сон. Вот этот.

 

Глава 30

КОРИНФ

Этот город, по словам Ио, – самый красивый во всей Элладе. Симонид подтвердил это, когда мы сидели и пили вино вместе с Адемантом и его сыновьями. Фемистокл засмеялся и сказал Адеманту, что когда Симонид жил у него в доме, в Афинах, то говорил о жителях Коринфа чаще всего гадости, усматривая лишь проявление алчности в том, что этот город так богат прекрасными мраморными зданиями, серебром и золотом, считая, что остальные зря им восхищаются.

– И все же, – закончил Фемистокл, – наш Симонид, который не выносит чужих богатых и красивых городов, позировал Полигноту, желая навеки запечатлеть свое безобразное, старое лицо.

Симонид смеялся так же громко, как и все остальные.

– Я поступил всего лишь в соответствии с той мудростью, которой давно уже учу других, – сказал он. – Все вы, я полагаю, согласитесь, что, при всех прочих равных, более красивый человек получает большую поддержку и больше голосов в Собрании. – Все согласно закивали. – Ну что ж, хорошо. А из этого следует, что самый красивый город также получит больше всего поддержки от остальных городов союза – при прочих равных. А поскольку Коринф – соперник родного города моего друга Фемистокла и я никак не могу умалить славу его широких улиц и великолепных зданий, то я критикую нравы и мораль его обитателей. И это я могу делать с чистой совестью – хоть я и знаю о них очень мало. Впрочем, нравы и мораль повсюду стали поистине ужасны. Что же касается моей безобразной физиономии, то с ней я ничего не могу поделать. Однако в будущем обо мне будут судить не по воспоминаниям о том, каков я был в действительности, а по искусно сделанному портрету. К тому же через полсотни лет все будут считать меня одной из центральных фигур своего времени.

Адемант командовал флотом Коринфа во время битвы при Саламине. Именно он вышел навстречу кораблям из Египта, по всеобщему мнению, лучшим во флоте Великого Царя. На стенах у него в доме висят щиты и оружие, а также – носовые украшения с тех кораблей, которые он уничтожил. Украшения подбирали его матросы, а он раздаривал их своим капитанам. Остальные же оставил себе.

Поскольку и это оружие, и эти носовые украшения казались мне знакомы, я спросил Ио, не бывали ли мы когда-нибудь в Египте; она сказала, что нет.

Адемант сказал, что сам он тоже никогда не бывал там, однако, по его словам, не стоит так уж завидовать Великому Царю, владевшему этой богатой страной, хотя она действительно старейшая из стран мира и наиболее почитаемая.

– Люди, которые так яростно сражались за царя-иноземца, будут еще более яростно сражаться против него, – сказал он нам. – После битвы при Марафоне целый народ восстал против мидийцев, как вы помните. И снова восстанет.

Если душа у египтянина столь же черна и крива, как их хитрое оружие и диковинные раскрашенные щиты, то Адемант, по-моему, говорит сущую правду.

Это подтверждает и чернокожий, если я правильно понимаю его жесты, давая понять, что его народ долгое время оказывал на Речную страну существенное влияние, однако относительно недавно египтяне оттеснили чернокожих на их прежнюю территорию. Он говорит, что не раз бывал в Египте еще до нашего с ним знакомства и там очень хорошо и красиво.

Сегодня будут играть спектакль. Все мы, даже Ио, пойдем в театр.

С Фемистоклом пришел поговорить какой-то однорукий человек.

* * *

Ио предупредила меня насчет этого однорукого: я специально прервал свои записи, чтобы выслушать ее. Его зовут Паси крат. Он дрался со мной в Трое, и это я отрубил ему руку. Я попытался объяснить ей, что война есть война и воин редко по-настоящему ненавидит своего противника и после окончания боя даже рад присесть и покалякать с ним о том о сем.

И тут как раз к нам присоединились этот однорукий, Симонид и маленький Полос. Вряд ли стоит его описывать – по-моему, я уже делал это раньше. Да и по отрубленной мною же чуть повыше запястья руке запомнить его несложно.

Он поразительно красив – настоящей эллинской красотой. Глаза смелые и умные. Он примерно на полголовы ниже меня; но если он действительно так быстр и силен, как кажется с виду, то был, должно быть, весьма опасным противником.

– Добрый вечер, Латро, – сказал он и обнял меня, как я обнял бы чернокожего. – Я знаю, ты меня не помнишь, но мы с тобой старые знакомые; и старинные противники.

Я выразил надежду, что он, как и я, постарается забыть наши былые разногласия.

Он рассмеялся и продемонстрировал левую культю:

– Ну, мне-то забыть довольно трудно! Хотя теперь ты один из нас и в бою моя жизнь, возможно, будет зависеть именно от тебя и твоего доброго ко мне отношения, я, пожалуй, все же прощу тебя. Честно!

Мне очень хотелось узнать о том нашем поединке, но я не стал его расспрашивать, опасаясь разбудить былую враждебность.

– Значит, ты направляешься в Спарту? То есть намерен принять предложение Павсания?

Я знал, что мы направляемся в Спарту, а потому ответил:

– Это я решу, когда мы туда доберемся.

– Он хочет, чтобы ты участвовал в Играх – тебе об этом уже сказали?

Пасикрат на минутку вышел и принес табуреты для Симонида и для себя.

Усадив сперва старика, он уселся сам.

При упоминании об Играх Ио замотала головой, так что я ответил:

– Нет, об Играх я ничего не знаю. Это значит, что мне придется с кем-то бороться?

– Именно. Драться на кулаках, бороться, участвовать в панкратионе – ведь ты силен именно в этих видах спорта? Так я ему и сказал! А также ты вполне годишься для соревнований по спортивной ходьбе или по бегу, только в Дельфах вряд ли выиграешь, даже если Павсаний на это и надеется.

– В Дельфах? – переспросила Ио. – Так мы потом туда направимся?

Пасикрат кивнул:

– Если твой хозяин согласится с пожеланиями регента.

– Это большие Игры в честь Губителя, – сказала мне Ио. – Их устраивают раз в четыре года. И всегда через два года после очередных Олимпийских игр. А девушкам разрешается быть в числе зрителей, пока они не выйдут замуж. Я правильно объясняю, Симонид?

Старый софист улыбнулся и кивнул.

– Это была бы большая честь для тебя, Латро, – сказал он. – Возможно, ты никогда не забыл бы этого.

– Я никогда не бывала в Дельфах, – сказала Ио. И прибавила:

– Но я бы очень хотела побывать там!

– Ну так мы и побываем, – пообещал я ей.

Пасикрат и Симонид вскоре оставили нас, чтобы подготовиться к походу в театр. Пасикрат не имел при себе ни соответствующей одежды, ни сандалий, и Симонид намеревался одолжить ему кое-что, хоть и предупредил, что они вряд ли соответствуют коринфской моде.

– Он, похоже, неплохой человек, – сказал я Ио, когда они ушли. – Но, по-моему, он меня ненавидит.

– Так и есть, – сказала Ио. – Нам придется быть предельно осторожными с ним. И тебе тоже, Полос. Он из тех, кому очень нравятся мальчики.

– Значит, это ты отрубил ему руку своим мечом? – спросил Полос.

Я тут же спросил у Ио:

– Кстати, как это случилось?

– Ну, меня там не было, – начала она, – но Пасикрат вроде бы попытался тебя ударить кнутом, заявляя, что ты всего лишь раб регента. Ты ранил дротиком одного из его слуг, а потом, должно быть, схватился с ним самим и насквозь разрубил ему щит своей Фалькатой; меч, пройдя сквозь щит, и отсек ему кисть. Он ужасно закричал – именно в этот момент я и догадалась, что в шатре происходит что-то неладное. Помимо рабов, в лагере была еще сотня отборных спартанцев, и все они тут же примчались на помощь Пасикрату, но ты убежал. И больше я тебя не видела до тех пор, когда мы с Дракайной пробирались вдоль крепостной стены, а ты выбежал прямо на нас. Ну а потом всех нас забрали в город, и все получилось так, как мы хотели.

Пока она это рассказывала, неслышно вошел мальчик-мидиец, и я сказал, что они с Полосом вполне могли бы сесть на те табуреты, которые принес Пасикрат.

У Полоса от изумления глаза стали совсем круглыми, но Ио сказала ему:

– Не думай, то, что видит Латро, самое что ни на есть настоящее! Что бы там ни было. Если он этого коснется, мы тоже это увидим.

– Я его и так уже немножко вижу, – сказал Полос. – Но я вовсе не хочу видеть более отчетливо!

Я спросил Ио, о чем это они, но тут заговорил мальчик-мидиец и, по-моему, проявил невоспитанность, поскольку он заговорил одновременно с Ио и без спросу.

– В этом доме живет так много людей. А ты с ними знаком?

Я сказал, что меня представили нашему хозяину и его сыновьям, а также я видел некоторых его слуг.

– Воинов Кемета «Египта», они очень злые. – Мидиец повернулся на каблуках и вышел.

Полос, явно почувствовав облегчение, сел.

– У него тоже неважно с памятью – все никак не может запомнить, что уже умер. Наверное, здесь у него мысли всегда путаются.

Я спросил, где находится этот Кемет, но никто из них не знал. Нужно не забыть и спросить об этом Симонида.

– А что, надо быть очень сильным, чтобы рубиться на мечах? – спросил Полос.

Я ответил, что, разумеется, хорошо быть сильным, но еще важнее ловкость и быстрота реакции.

– А если самый сильный мужчина окажется и самым ловким, он всегда побеждает?

– Или женщина, Полос! – с упреком сказала Ио. – Вспомни амазонок. У меня тоже есть меч, и я уже один раз убила.

– Нет, – ответил я Полосу. – Нет, не всегда.

– А кто же тогда? И как это Ио могла убить человека? Она только что сказала…

Я немного подумал, понимая, что именно должен сказать, но не зная, как выразиться яснее. Из-за окна донеслось пение многоствольной флейты-сиринги, и я выглянул наружу; по улице шли три маленьких мальчика, один из них перебирал отверстия сиринги, и все трое танцевали. Несколько почтенного вида горожан остановились и стали смеяться и подшучивать над детьми.

– Посмотрите, – сказал я Полосу и Ио. – Видите этих мальчиков?

– Они играют в Пана и сатиров, – сказала Ио. – Мы тоже в Фивах часто в это играли.

– Пожалуйста, последите за ними. Считайте, что это не дети, а взрослые мужчины и что они дерутся на мечах, а не танцуют. Ясно вам? – Оба кивнули.

– Посмотрите, как они двигаются. Поединок на мечах – это тоже своего рода танец, даже если соперники сражаются верхом на лошадях. Смотрите на них внимательно – который же победит?

– Тот, что с сирингой, – сказала Ио, и Полос поддержал ее.

– Почему? – спросил я.

– Потому что он лучше всех танцует, – сказал Полос.

– Верно. А почему он лучше всех танцует?

Они молча уставились на меня, не зная, как обосновать свой ответ, и я велел им принести три палки длиной примерно с мою руку до плеча.

Когда они вернулись, я показал им, как держать палки (точнее, мечи) – чтобы сверху всегда был большой палец.

– Боевой топор – тоже очень хорошее оружие, – сказал я, – но меч все-таки лучше. Если держать меч, как топор, то будешь только рубить, а мечом можно еще и резать, и колоть – ты должен быть мясником, ловко разделывающим тушу, а не лесорубом, который валит деревья. Ну, неужели никто из вас так и не догадался, почему мальчик с сирингой танцует лучше всех?

– Я понял! – сказал Полос. – Потому что у него свирель.

Ио кивнула:

– Ну да, он знал заранее, что именно будет играть и под какую музыку будет двигаться; а остальным пришлось приноравливаться к нему.

– Правильно. Такой человек и в поединке всегда побеждает, – сказал я. – Так, теперь возьмите оба что-нибудь в левую руку – всегда лучше драться, если у тебя что-то есть в левой руке. Лучше всего иметь щит; но если нет щита, сойдет все что угодно – нож, например, или даже второй меч.

Ио взяла свой плащ и намотала его на левую руку.

– Ты так иногда делал во Фракии, господин мой, – сказала она. – Несколько раз плащ прорубали, и мне приходилось зашивать его, зато клинок ни разу не поранил тебе руку.

– Но если б я невольно положил руку на что-нибудь твердое, например, на подоконник, любой меч тут же рассек бы и плащ, и руку до кости, – объяснил я ей. – Однако во время боя такая возможность крайне редка; впрочем, Фальката, наверное, и на весу способна нанести подобный удар. Кстати, вот почему всегда нужно стараться иметь самый лучший и самый острый меч. И всегда держать его в полном порядке. А тебе, Ио, нужно свесить часть плаща – пусть мелькает перед глазами у противника, отвлекая его.

– А у меня нет плаща, – сказал Полос. – Наверно, мне нужно купить?

– Да, завтра купишь. Но вовсе не по этой причине. Однако драться ты должен сейчас, а не потом. Что ты будешь делать без плаща?

Он подхватил табурет, на котором сидел, и сказал:

– Пусть пока это будет мой щит.

– Отлично! Такой табурет зачастую прекрасно заменяет щит, – отметил я.

– А еще ты часто держал в левой руке дротик – когда дрался с фракийцами, – сказала Ио. – По-моему, они этого дротика очень опасались, но ты ни разу его не метнул.

– Верно, – кивнул я. – Потому что если б я его метнул, у меня в левой руке остался бы только плащ. А ведь никогда нельзя быть уверенным, что кому-то из противников не придет в голову метнуть дротик в тебя. А иногда кажется, что, метнув дротик, можно положить конец всему сражению. Или еще – если заметишь что-то более удобное для левой руки. Например, если б Полосу пришлось метнуть свой табурет, он мог бы тут же схватить второй.

Итак, теперь, когда у вас есть и мечи, и щиты, вы должны на некоторое время о них забыть. Вы помните мои слова о том, что поединок похож на танец?

Оба кивнули.

– Я сказал так потому, что вы должны двигаться очень ловко и правильно, но даже не думая о своих ногах. Например, кто-то собрался бы обучить меня незнакомому танцу, и сперва я просто вынужден был бы думать о своих ногах, но хорошо танцевать еще не смог бы. Хорошим танцором становишься только тогда, когда забываешь о ногах напрочь.

Полос изобразил несколько фигур танца, чтобы проверить себя.

– Неопытный боец, – сказал я, – почти всегда предпочитает в качестве опорной определенную ногу. Чаще всего левую, потому что в левой руке он держит щит. И шаг он будет начинать тоже с левой ноги, а правой шагнет потом. Для людей вашего роста, когда вы значительно ниже тех, с кем вы будете биться, ваш рост – огромное преимущество. Вы отступаете на один шаг назад и рубите противника по ногам. Не нужно ни ждать, ни смотреть, что получилось, – все произойдет так, как вы и рассчитывали. Просто быстро рубаните под нижним краем вражеского щита – и все.

Я заставил их попрактиковаться, подставляя свое колено под удары их палок и прикрываясь вторым табуретом, как щитом.

– Теперь, когда вы знаете, как это делается, учтите, что нельзя выставлять левую ногу вперед так сильно, – сказал я.

– Поэтому гоплиты Асета и носят ножные латы? – спросила Ио.

– Совершенно верно, – сказал я, хоть и не помню, кто такой Асет. – Причем надевают оба наголенника, верно? – Ио и Полос кивнули. – Это потому, что хороший боец в одинаковой степени использует обе свои ноги. А теперь усвойте вот что: никогда не выдвигайте ногу вперед! Если сделал шаг одной ногой, тут же делай и второй; и желательно не оказывать предпочтения ни левой, ни правой ноге.

Мы занимались, пока не пришел Симонид, чтобы дать детям наставление о поведении в театре.

 

Глава 31

ИЗ ГРОБНИЦЫ

Мы вышли на склон холма по широкой белой улице. Все египтяне исчезли, как и тот мальчик-мидиец. Небо светлое, и я могу писать. Вскоре мы тоже отправляемся в путь; по словам Фемистокла, наш путь лежит на запад, в Стимфал, а потом на юг через Аркадию, Медвежью страну.

Вчера вечером мы ходили смотреть комедию. Не знаю, бывал ли я раньше в театре – возможно, и бывал, но в каком-то весьма отличном от этого. Этот мне показался несколько необычным.

Мы сидели на лучших местах, в первых рядах амфитеатра. Длинные скамьи здесь изогнуты, точно лошадиные подковы. Сцена находится посредине, а кулисы за нею. Пасикрат сел рядом со мной, однако чернокожий встал со своего места и уселся между нами. По-моему, его об этом попросила Ио.

Шутки касались нынешних городских дел; многие из них позабавили и нас, хоть мы здесь и чужаки. На актерах были маски, и выражение этих деревянных лиц менялось, когда актеры меняли позу, наклоняли голову или прикрывали часть маски руками. Мне это очень понравилось. Маски вырезаны так искусно, что кажется, это действительно живые лица.

Было очень приятно сидеть теплым вечерком и смотреть интересное представление; однако время от времени я все же переводил взгляд на звезды и видел в небесах Овна, Стрельца со своими Гончими Псами, Семь Девственниц (это созвездие еще называют Семизвездием или Большой Медведицей) и много еще чего. Появилась холодная Дева-луна и предупредила меня, что это по ее земле ходим мы; и когда она со мной заговорила, Ио шепнула мне на ухо:

– Когда мы вернемся домой, господин мой, мне придется напомнить тебе историю Белого острова. У меня такое ощущение, будто я его только что видела.

После ее слов я не мог избавиться от ощущения, что боги глядят на нас сверху, рассматривают наши гениально выполненные маски и слушают наши шутки. Интересно, что они о нас думают? А что мы, люди, думаем, например, о сверчках, чье пение слушаем с удовольствием, а потом давим их каблуком, если ненароком на глаза попадутся?

После спектакля безвкусно изукрашенные носилки, на которых в театр принесли Адеманта с сыновьями, а также Фемистокла и Симонида, уже ждали их. Остальная наша компания двинулась за носилками пешком, однако чернокожий вскоре оттащил меня в сторонку. Здесь полно винных лавок, где можно выпить вина и погрызть орехов, а также – полюбезничать с хорошенькими женщинами, если хочешь. Правила, пояснили нам сразу несколько женщин, таковы: им разрешено заходить только в определенные харчевни, где они платят хозяину (или хозяйке, такой же женщине, как и они сами) по одному оболу, если уходят с мужчиной. Большая часть этих женщин запрашивала по шесть оболов, объясняя это тем, что им самим достанется только три – один обол (как я уже сказал) хозяину лавки, один городу и один богине-покровительнице. Бурдюк неразбавленного вина стоил очень дорого, так что мы с чернокожим пили вино в розлив, чашами – и разбавляли его водой так нещадно, что один раз чернокожий даже притворился, что тонет в воде, и на пальцах объяснил мне, что в кратере с разбавленным вином заметил трирему.

В третьей или четвертой лавке мы встретили стройную темноволосую девушку из Вавилона, которая так же хорошо говорила на языке чернокожего, как я на языке эллинов. Чернокожий сразу пожелал уйти с нею – меня он тоже позвал с собой, потому что столь злачные местечки – не место для одного, здесь слишком опасно. Однако возникла одна трудность: мне не понравилась подруга вавилонянки, с которой она меня познакомила, но девушке пришлось бы заплатить хозяину лавки двойную цену, если бы она ушла с двумя мужчинами. Лучше я просто дам ей лишний обол, и все, однако мы договорились, что они выберутся на улицу вдвоем, а я вскоре их догоню.

Итак, они ушли. Я потянулся, зевнул и еще несколько минут поболтал с приятельницей вавилонянки, худенькой девушкой, которая сказала, что она родом с Итаки. Потом я осушил последнюю чашу вина и побрел на улицу.

Я выпил вполне достаточно, чтобы лицо и уши у меня начали гореть. До сих пор помню, как приятно было ощутить дыхание ночного ветерка и как я удивлялся, зачем это мы провели столько времени в душной, пропахшей вином лавчонке. Стоило мне ступить на землю, как я обнаружил, что не так уж твердо стою на ногах, как ожидал; оставалось утешать себя мыслью, что никто больше этого не видит.

Оказалось, что чернокожий и вавилонянка ушли, не дождавшись меня; однако вскоре я их увидел. Они были поглощены беседой и шли по улице рука об руку. Я махнул им рукой и поспешил следом, но вскоре понял, что чернокожий вовсе не жаждет моего общества. Пришлось держаться от них подальше. Через некоторое время они свернули с одной узкой и грязной улочки на другую, еще более узкую и грязную. Я, помнится, тоже свернул, чтобы не отставать от них.

И тут мне показалось, что на город обрушилась какая-то гигантская волна и закрутила меня и многих других людей в бешеном водовороте. Я не мог дышать в этих мутных водах, да и потом, будучи выброшенным на узкую полоску песка, тоже никак не мог отдышаться. Оказалось, в этом нет никакой необходимости. Я встал и почувствовал, что тело мое весит не более тела ребенка. Изумленно оглядевшись, я понял, что нахожусь в пещере невероятных размеров.

Ее свод терялся в тени надо мной так высоко, словно его достигали только пики самых высоких гор. Кое-где сквозь него просвечивало серебром ночное небо – так порой солнце пронзает своими пальцами-лучами клочья облаков в грозовом небе; но от этого со всех сторон окружавший меня мрак лишь усилился.

Эта пещера была поистине громадна. В ней помещались безлюдные равнины, пустынные холмы и угрюмые болота; она простиралась на много стадий во всех направлениях, теряясь во тьме. За все то время, что я провел здесь, я ни разу не заметил ни птички, ни летучей мыши, ни вообще какого-либо иного зверя, хотя раз или два видел их влажные следы, слабо различимые на мягкой глине. Но какие-то следы все же попадались. Потом я увидел вдали людей – согбенных, нагих и одиноких.

Некоторых я окликал. Но, поскольку мне никто не отвечал, я устремился вдогонку за тем, что был ближе всех, – то был старый человек, чья неровная шаркающая походка давала понять, что я догоню его очень быстро.

– Кто ты, уважаемый старец? – спросил я его, чувствуя, что будет лучше, если я стану вести себя дружелюбно и только потом перейду к вопросу о том, где находится эта пещера и как мне из нее выбраться.

– Я – это я, – проворчал он, – точно так же, как ты – это ты. Ступай себе. Оставь меня в покое.

– Но как твое имя? – не сдавался я.

Он покачал головой и шаркающей походкой двинулся прочь, явно не желая встречаться со мной взглядом.

– Я… – И тут я обнаружил, что не могу закончить свою мысль. Я лихорадочно пытался сообразить, что сказать. – Меня зовут Латро, – выговорил я наконец. – Есть такая статуя – лев с лицом мужчины, – которая знает, как мое имя.

Он впервые глянул на меня:

– Дай мне руку. – Он сжал ее в своих ладонях, которые были холодны как лед. – Ты еще не совсем ушел, – сообщил он мне.

Я тут же сказал, что немедленно уйду, если его так раздражает мое присутствие.

– Нет, останься. Когда я был жив, меня звали Гортий. Так мы здесь говорим, хотя на самом деле жив-то был не совсем я. Та часть меня, которая была жива, теперь умерла, а то, что ты видишь, всего лишь та часть, которая никогда не жила, а стало быть, и умереть не может.

Я попытался отнять у него свою руку; его леденящее прикосновение начинало причинять мне боль.

– Девочка звала меня своим господином, – сказал я, – а однорукий звал меня Латро, как я уже тебе сказал.

– Я пойду с тобой. – Он взял меня за плечо.

На некотором расстоянии от нас какой-то человек сражался с каменной глыбой величиной почти с него самого. Я видел, как он присел на корточки, подсунул под камень пальцы и приподнял его, но глыба сорвалась и снова оказалась на прежнем месте. Я не нашел ничего умнее, как спросить у Гортия, кто этот человек и что он пытается сделать.

– Он царь, – пояснил старик. – Видишь над ним этот холм? – Я кивнул. – Сизиф должен вкатить камень на вершину холма и оставить его там. Если камень останется на своем месте. Сизиф будет избавлен от этих мучений.

Я смотрел, как Сизиф поплевал на ладони, вытер их о бедра и снова стал поднимать камень.

– А кто его избавит от мучений? – спросил я.

– Тот бог, который вынес ему этот приговор.

Я повел старика к несчастному, что оказалось нелегко и очень утомительно, потому что пол пещеры был весь покрыт широкими и плохо заметными трещинами, в которые легко было провалиться. Далеко на дне трещин бежали ручейки и виднелись мокрые, скользкие камни.

Когда наконец мы добрались до без устали трудившегося царя, мне показалось, что за это время он сдвинул свой камень едва ли шага на три.

Он, как и старик, сжимавший своими ледяными пальцами мое плечо, был совершенно нагим, однако весь измазан красноватой глиной; его хитрое лицо было покрыто каплями пота и казалось совершенно измученным.

– Тебе позволено принимать чью-либо помощь?

Он нетерпеливо покачал головой и снова нагнулся, пытаясь поднять камень.

– А что ты хочешь за свою помощь? – спросил он.

– Ничего, – ответил я, – просто вдвоем мы, возможно, могли бы справиться с этой работой.

Говоря это, я уже приналег на камень. Вдвоем мы покатили его к вершине, хотя он крутился под нашими руками, словно центр тяжести сам собой все время смещался у него внутри. Хитон мой был уже совершенно мокрый и грязный, да к тому же еще и порвался, когда я особенно сильно приналег на камень; я сорвал с себя одежду и отбросил в сторону. И в этот миг камень, который мы дотащили уже до середины склона, вывернулся из-под рук царя.

Я, извернувшись, перехватил его – понятия не имею, как мне это удалось, – и с досады умудрился даже поднять его над землей. Тут в теле моем что-то хрустнуло, мне показалось, что вот-вот кости мои переломятся, но я камень не выпустил, а, спотыкаясь, побрел с этой тяжкой ношей на вершину холма и швырнул глыбу на землю – в мягкую илистую почву на берегу ручья.

Несколько мгновений камень подскакивал и шевелился, словно яйцо, из которого должен проклюнуться цыпленок, а потом раскололся с оглушительным взрывом и вспышкой белого света. Я покатился вниз.

Лежа на боку в грязи, я увидел лица чернокожего и той вавилонянки – как бы внутри камня, – и лица эти корчились среди языков пламени. Чернокожий что-то кричал, чего я понять не мог, и протягивал ко мне руки. Я помог тому царю подняться, и мы вместе стали пробираться по узкой зловонной улочке, которую я еще смутно помнил.

У вавилонянки возникла тысяча разных вопросов, но ни один я как следует не понял, настолько был ошеломлен случившимся. Да и говорила она с ужасным акцентом. Они с чернокожим держали в руках ярко горевшие факелы. Я взял ее факел и сунул в ту дыру, из которой выбрались мы с царем.

На мгновение мне показалось, что я вижу почерневшую от времени каменную кладку, кости, позеленевший от старости меч и доспехи, почти истлевшие, с бронзовыми пластинами, покрытыми ярью-медянкой. Но земля с нашей улочки уже начинала осыпаться в эту дыру. Я чувствовал, как она оседает у меня под ногами, и поспешно отступил от края. По стене над дырой прошла трещина. Вавилонянка вскрикнула, и царь с чернокожим оттащили меня прочь.

С ревом, похожим на грохот бури, стена рухнула. Мы бросились бежать, кашляя и протирая глаза, запорошенные поднятой пылью.

* * *

Чернокожий и вавилонянка – ее зовут Биттусилма – пришли и сообщили мне, что поженились. Когда я удивленно поднял брови, она объяснила мне, что отправляется с чернокожим, который хочет вернуться домой, в Нису «Нубию».

Возможно, они расстанутся, когда доберутся до Вавилона или до тех краев.

Тут заговорил чернокожий, и она перевела:

– Он думал, что главный начальник вашего отряда не позволит мне идти с вами, но теперь он вряд ли нам откажет. Он говорит, что ты его друг. Ты должен настоять на том, чтобы нам обоим разрешили пойти с вами вместе.

Я пообещал сделать все, что в моих силах.

– Я была замужем за одним капитаном, – сказала она. – Его убили здесь в прошлом году – я тогда не смогла уехать. Семь Львов хочет, чтобы я сказала тебе, что теперь я его третья жена.

Чернокожий гордо поднял три пальца.

Я спросил ее о той яме. Она сказала, что они с чернокожим сперва долго занимались любовью – потому-то они и решили пожениться, – полагая, что я жду их снаружи. Увидев, что я ушел, они стали искать меня с факелами. Я спросил, что же все-таки случилось со мной, желая услышать, как она объяснит то, что видела. Она сказала, что, когда тот царь и я вошли в переулок, крыша склепа, "скорее всего, давно позабытого", просто треснула и провалилась.

Надо сказать, что мы с тем царем Сизифом о многом говорили, когда шли к его дворцу. Именно он, по его словам, построил первую башню на здешнем холме, основав, таким образом, город Коринф, который, правда, раньше называли Эфирой. Он подробно описал мне этот древний город.

А потом спросил, знаю ли я что-нибудь об Азопе, Речном боге; и я, не желая казаться невежественным, сказал, что знаю. Этот Речной бог, сказал Сизиф, раньше был его другом. Он, конечно, не такой великий бог, как те Двенадцать, что живут на горе «на Олимпе», но все-таки бог. А сам он, Сизиф, – по крайней мере, по его словам, – сын повелителя бурь и нимфы, одной из дочерей Азопа. Таким образом, они с Азопом родственники.

Когда дочь Речного бога Эгина была украдена, Сизиф все видел и сказал богу, куда увезли похищенную девушку, а взамен попросил создать родник внутри построенной им оборонительной башни, чтобы в случае длительной осады ни он, ни его войско никогда не испытывали жажды – за это, собственно, он и был так наказан. Он сказал мне, что всегда надеялся, что Речной бог вспомнит о нем и как-нибудь поможет. Он считает, что это я был тем помощником, которого послал ему Речной бог. Он спросил, какое мне было обещано вознаграждение; пришлось сказать ему, что если меня кто и послал – бог или кто-то еще, – то я об этом понятия не имею.

– Я был довольно жадным, когда жил среди людей, – печально сказал Сизиф, – и каждый, кому нужна была моя помощь, должен был за нее заплатить. Ты сам видел, какие богатства я собрал таким способом.

Биттусилма случайно услышала его последние слова и оглянулась. Царь улыбнулся ей, а мне шепнул:

– Я-то свою родню знаю. Если эта женщина вас проведет, я попрошу своих предков наказать ее. Они ничего за это не возьмут, а она будет страдать, и страдать жестоко. – Не знаю уж, кого он имел в виду.

И тут мы подошли к его дворцу и обнаружили, что там собрались воины из Речной страны.

 

Глава 32

НА ПРИВАЛЕ

Мы устроили привал у озера. Хотя из города мы вышли не так уж рано, но упорно шли все утро – чернокожий даже выдохся и немного проехал на возке – и завтракали значительно позже обычного. После этого мы прошли совсем немного, и Фемистокл выбрал это место для привала; здесь от воды дует прохладный ветерок. По дороге Ио все время вспоминала каких-то призраков, которые, кажется, встревожили и всех остальных. Я уже прочитал о походе в театр и о том, как я помог царю Сизифу, но, может быть, я что-то упустил, так что нужно непременно поговорить с Пасикратом или Симонидом. Когда мы сели ужинать, я постарался сесть между ними. Если бы Симонид или Фемистокл велели мне занять менее почетное место, я бы, конечно, пересел; а вот если бы Пасикрат попробовал приказать мне что-либо подобное, возникла бы ссора.

Но никто ничего не сказал.

– Вот озеро, – заметил Симонид, – на котором Геракл убил так много чудовищных птиц.

Это замечание заинтересовало чернокожего, который спросил (вопрос перевела его жена), те ли это птицы, что пролетают над его страной, когда воюют против маленьких людей далекого юга.

Не успел Симонид ответить, как Пасикрат, задрав нос, объявил, что Геракл – его дальний предок по материнской линии, поскольку он происходит из знаменитой семьи спартанских царей Агисов.

– Я в любой момент могу тебе всех своих предков назвать, – сказал он жене чернокожего. – Спроси своего мужа, видел ли он этих птиц собственными глазами.

Чернокожий утвердительно кивнул и стал что-то говорить жене, которая нам переводила:

– Он видел, как они летели, а однажды – как они убивали детей.

При этих словах все, кроме Пасикрата и чернокожего, громко рассмеялись.

По-моему, Пасикрат ужасно рассердился, а чернокожий сказал очень серьезно (жена переводила):

– Да, они довольно часто нападают на наших детей. Может быть, потому что считают малышей пигмеями с юга? Из-за этих птиц каждый мальчик в моей стране всегда носит при себе маленькое копье. Длинные клювы этих птиц тоже очень похожи на копья, и шеи у них очень длинные. И головы они выбрасывают вперед, как змеи, ну а поскольку они нападают с воздуха, то враги они очень опасные, хотя на взрослых воинов они чаще всего нападать не решаются. Обычно они летят очень высоко – стрелой не достанешь. И если этот человек по имени Геракл убил много этих тварей, то он наш лучший друг.

Потом, по-моему, всем захотелось сменить тему разговора, и я спросил Пасикрата, не беспокоили ли призраки и его тоже.

Он кивнул:

– Меня разбудили чьи-то вопли – по-моему, кричала одна из дочерей Адеманта. Я вскочил и столкнулся с высоким человеком, державшим в руках копье с зазубренным наконечником и большой щит. Я, помнится, подумал, что щит у него в точности как те, что на стене: с такой же горизонтальной полосой. Этот человек бросился на меня… – Пасикрат вдруг умолк, глядя на свою культю. По-моему, он побледнел. Наконец он заговорил снова, но как-то неуверенно:

– Видимо, дело тут не только в привидениях… Или же я просто не умею рассказывать. Так вот, высокий человек бросился на меня, потом его копье и щит упали на пол, а когда я наконец зажег лампу, то увидел, что они действительно те самые, что висели на стене в моей комнате. Я никому не стал бы рассказывать об этом в Спарте – меня бы просто засмеяли. Мы ведь смеялись только что над историей об истреблении Гераклом стимфалийских птиц, а ведь история эта не раз вдохновляла поэтов и художников. Однако в ночном происшествии, возможно, куда больше смысла, чем кажется, – как и в истории про птиц.

С противоположного конца стола донесся голосок Ио:

– Но кричала действительно одна из дочерей Адеманта – Каллия! И Полос тоже их видел. Вот только я не пойму, почему они все сразу исчезли.

Жена чернокожего сказала:

– Их увел тот человек, что вылез вместе с твоим хозяином из разрушенной гробницы. Он, наверное, был маг. Когда твой хозяин попросил его изгнать этих тварей, он призвал их к себе и увел с собой.

Пасикрат спросил, видела ли она все это собственными глазами.

Она покачала головой:

– Но как только он заговорил, в доме стало тихо.

– Однажды мы проходили мимо небольшого селения близ Афин, – сказала Ио, – и там был один дом, где призраки просто не переводились, появляясь без конца. Ты не помнишь ваш поединок с Басием, господин" мой? А ведь это произошло именно в тот день. Нам обо всем хозяин гостиницы рассказал.

– Адеманту показалось, – прервал ее Фемистокл, – что это мы привели призраков, хотя он слишком вежлив, чтобы сказать об этом прямо. А что это за маг, Латро? Он что, действительно из Персии?

Этого человека я не помнил, но помнил то, что прочитал о нем в своем дневнике, и сказал, что считал его эллином.

– Да, это, пожалуй, больше похоже на правду. Так как ты с ним встретился?

Я объяснил, что он пытался сдвинуть с места камень, а я ему помог.

– Когда работа была сделана, мы оба ужасно перепачкались, – сказал я, – и я предложил ему вымыться в том доме, где мы вчера ночевали. Мне и в голову не пришло, что это может вызвать чье-то неудовольствие. Значит, Адемант был против?

Фемистокл кивнул.

– Латро все еще с трудом помнит события минувшего дня, – сказал ему Симонид, – хотя память его понемногу улучшается. Вчера по всему Коринфу чувствовались подземные толчки. Правда, сам я их не заметил.

– Ах, вот почему возникла та дыра, в которую провалились мой хозяин и тот маг! – воскликнула Ио. – Ведь правда, Биттусилма? – И, повернувшись к Фемистоклу, она пояснила:

– Биттусилма сама это видела.

Жена чернокожего сказала:

– Там была старинная гробница. Жители этого дурацкого города позабыли об этом и построили на месте гробницы дом.

Симонид печально покачал головой:

– Огромный камень скатился прямо в священный ручей на вершине холма в Верхнем городе и раскололся. Совершенно ясно: это знамение.

– Жаль, что с нами нет Эгесистрата, – вздохнула Ио.

Пасикрат метнул в ее сторону злобный взгляд и сказал:

– Ну так растолкуй нам это знамение, софист.

Фемистокл откашлялся и сказал:

– Симонид уже любезно растолковал его для меня. И мы решили, что лучше пока об этом не говорить.

– В таком случае, – сказал Пасикрат, – я желаю представить тебе и свое толкование, благородный Фемистокл. Коринф – связующее звено в стране эллинов. Священный источник на холме – это сердце Коринфа. То, что его завалило каменной глыбой, означает, что Коринф будет разрушен! А то, что глыба раскололась и источник вновь получил возможность изливать свои воды, означает, что сама Эллада тоже будет расколота на две части. Когда это произойдет, Коринф расцветет по-прежнему.

Я не все понял из его слов, но видел, что Симониду и Фемистоклу, похоже, стало не по себе. Так что я спросил Пасикрата, кто именно, по его мнению, уничтожит Коринф.

– Разумеется, не Спарта! Коринф – наш основной союзник! Если бы я думал, что твоя маленькая рабыня хоть что-нибудь знает о политических намерениях своего родного города, я бы спросил ее, не собираются ли Фивы разрушить Коринф. Но я вынужден признать, что вряд ли она что-то знает.

Фивы расположены далеко от побережья, как и Спарта. И у богатых Фив вряд ли есть основания нападать на столь далекий от них морской порт.

– А может, Сотрясающий землю послал в Коринф это знамение? – спросила Ио у Симонида. Он пожал плечами:

– С позиций разума я бы объяснил все сменой направления подземных потоков. Ну и конечно любой бог может воспользоваться землетрясением, чтобы послать людям предупреждение – прежде всего, разумеется, Сотрясающий землю. Как и любой из хтонических богов.

Ио кивнула, словно в подтверждение собственных мыслей.

– А что ты скажешь о тех призраках? – спросила она.

– Давно установлено, – отвечал Симонид, – что из потревоженных гробниц часто появляются призраки; а в прошлую ночь гробниц было повреждено немало. – Он указал на жену чернокожего. – Вот и от нее мы об этом слышали.

– Когда я вел отряд, посланный моим родным городом для осады Сеста, – заговорил снова Пасикрат, – то слышал, что варвары осквернили множество гробниц, забрав оттуда не только дары богам, но и то, что было положено в могилы покойникам. Я не слышал, чтобы хоть кто-то из них был за это наказан.

– А как насчет падения Сеста? – сухо спросил Фемистокл.

– Ну, если угодно… – сдался Пасикрат. – Да, конечно, это была могучая твердыня, а пала она очень быстро. Мне говорили, что мы не успели еще погрузиться на корабль, который отвез нас домой, как пришло сообщение, что город пал.

– Что значит "тебе говорили"? – спросила Ио. Я видел, что хоть она и боится Пасикрата, но говорит смело. – Ты же сам там был! И я была, и я тебя отлично помню.

– Я был болен, – сказал он ей. – Моя рана вызвала лихорадку.

– Так, значит, это не ты отдал приказ спартанцам отправляться домой? – спросил Фемистокл. – А может, ты?

Пасикрат помотал головой.

– Ты ведь больше уже не можешь держать щит, верно? – спросил у него Полос.

Пасикрат сладко улыбнулся ему, словно ему нестерпимо хотелось погладить мальчика по голове.

– Пока что могу – щит у меня особый, мне его сделал один из наших искуснейших оружейников и приспособил к нему ремни на застежках. Я покажу его тебе, когда мы доберемся до Спарты.

По-моему, больше ничего интересного за ужином не говорилось. После трапезы Ио сказала, что хочет прогуляться по берегу озера, и попросила меня пойти с нею. Берег там местами топкий, заросший тростником, хотя видно, где этот тростник сажали специально – для крыш. Еще там ужасно много лягушек. Я спросил Ио, не боится ли она тех страшных птиц.

– Нет, господин мой, – отвечала она. – Ну, может, немного. – Она взяла с собой свой меч.

– Их здесь нет, – сказал я ей, – иначе здесь не было бы столько лягушек. Водяные птицы с длинными острыми клювами всегда любили лягушек.

Ио кивнула и села на упавшее дерево.

– У тебя ноги не болят, господин мой? Мы сегодня много прошли, а ты даже ни разу не сел на повозку.

Я признался, что ноги у меня действительно болят, но если она хочет пройти еще, то я, конечно же, пойду с нею.

– По правде говоря, мне совсем не хочется никуда идти, господин мой. Я всего лишь хотела увести тебя подальше, чтобы другие не подслушали. Я знаю, ты все еще помнишь, как Пасикрат рассказывал о призраке, явившемся в его комнату, и вдруг умолк. Как ты думаешь, почему он умолк?

Я немного подумал и ответил:

– Наверное, испугался. Большая часть людей боится привидений, по-моему.

Но многим стыдно в этом признаться. Возможно, Пасикрату тоже стало стыдно.

Ио выплюнула изо рта прядку волос, которую задумчиво покусывала.

– Я так не думаю, – сказала она. – Я хочу сказать, что он, возможно, запросто солгал бы. Вряд ли страх перед привидением заставил его умолкнуть. Если бы он хотел сказать об этом, то сказал бы сразу, еще когда рассказывал, как услышал вопли Каллии или увидел призрака. – Ио соскользнула с дерева и подобрала длинную палку. – Смотри, вот я, например, то привидение. У меня есть копье и большой щит, и я намерена тебя убить.

Я перехватил палку, которая тут же сломалась.

– Правильно, – сказала Ио. – Ты бы попытался перехватить копье. – Она отшвырнула сломанную палку и снова уселась на прежнее место. – Я думаю, что Пасикрат поступил именно так. Он, скорее всего, его и перехватил – он ведь очень ловок.

– Одной правой рукой? Но это же очень трудно, Ио! Да и призрак к тому же прикрывался щитом.

Она покачала головой.

– Нет, обеими руками, господин мой! По-моему, как раз об этом он чуть не проговорился. Он еще так странно посмотрел на свою культю, помнишь?

– Ты хочешь сказать, что он лгал? И вообще никакого призрака не видел?

– Нет, господин мой. Я хочу сказать, что когда он бился с ним, у него левая рука была! – Больше она ничего не прибавила и уставилась на отражение багровых закатных облаков в водах озера.

– Рука-фантом? Потому что соперником его был призрак?

– Ты помнишь Эгесистрата, господин мой? Ты сегодня читал о нем в своем дневнике?

Я признался, что нет.

– Он очень хороший прорицатель. Он очень много знает о призраках и богах; помнишь, когда мы с ним еще только познакомились, он говорил, что те люди, которых ты убил своим мечом, вполне возможно, могут вернуться.

Это ведь ты отрубил Пасикрату руку, господин мой. Своим мечом.

* * *

Сейчас уже очень поздно, но я не думаю, что Полос спит. Я тоже не мог уснуть, так что зажег эту лампу. Далеко, на склоне горы, кто-то играет на свирели. Когда я ложусь и закрываю глаза, мне видятся танцующие фигуры с той красной вазы из дворца моей памяти – один из танцоров тоже играет на свирели… По-моему, лучше я спать пока не буду и еще кое-что запишу.

Этот Пасикрат уже поджидал нас с Ио, когда мы вернулись, и сказал, что у него есть в городе дела, а потом попросил меня разрешить ему взять с собой Полоса в качестве помощника. Ио сердито замотала головой, но я, взглянув на культю Пасикрата, позволил ему взять мальчика. Когда Полос вечером вернулся, он весь дрожал и разговаривать с нами не захотел.

Я пошел в комнату Пасикрата объясняться, но тот поклялся, что Полоса не бил. Было заметно, что Пасикрат сильно ненавидит меня и очень боится. И, похоже, себя он тоже ненавидит за это. Я даже пожалел его, хотя, возможно, этого как раз делать не стоило. Я спросил, в Спарту ли мы идем и родной ли это его город (хотя я был в этом уверен, потому что он обещал Полосу показать там свой особенный щит), и он подтвердил, что все действительно так. Тогда я сказал, что убью его даже посреди спартанской агоры, если он еще хоть раз сделает с Полосом что-нибудь дурное. И он снова поклялся, что ничего дурного ему не сделал.

Мы разбудили Фемистокла; он сказал, что я не должен угрожать Пасикрату (что я и без него уже понял), и отослал меня спать. Эту комнату мы делим с Полосом, Ио, чернокожим и его женой.

* * *

Луна стоит высоко в небе. Я перечитал многое в своем дневнике – об Эгесистрате и много раз – о Фаретре. Глаза у меня болят и слезятся от усталости.

 

Глава 33

КЕНТАВР

Козлоногий человек назвал его кентавром. Теперь я его боюсь, хотя он всего лишь ребенок, даже младше Ио. Козлоногий отвел Ио в сторонку и спросил об этом кентавре. Она сказала, что он мой раб. А я просто рот открыл от изумления.

– Ты же все забываешь, господин мой, – отмахнулась Ио. – Но о своей забывчивости все-таки обычно помнишь.

Я понял, что не могу вспомнить даже, как мы здесь оказались.

– Ну, ты участвовал в большом сражении… Ты был ранен… – Она моей рукой провела по шраму у меня на голове. – До того, как оказаться здесь, мы побывали в Афинах и в Коринфе, а еще раньше – во Фракии; там-то тебе и достался Полос. А меня ты получил прошлым летом, в Фивах.

Я пообещал ей, что освобожу их обоих и позволю вернуться к родным, но она сказала, что родителей своих не помнит, а родители Полоса слишком далеко отсюда.

Тогда я позвал Полоса и сказал ему, что, насколько я понимаю, он несчастлив, ибо раб счастливым быть не может. И я как его невольный хозяин весьма об этом сожалею и сразу же освобожу его, стоит ему только пожелать.

Он не сводил с меня глаз. Глаза у него большие и темные, как у Ио.

Вскоре эти прекрасные глаза наполнились слезами, и он сказал, что для него лучше быть рабом доброго человека, который будет его учить, кормить его и защищать, чем скитаться бездомным и в итоге попасть в дурные руки. Хотя я, посетовал он, не всегда должным образом защищаю его и даже велел служить одному очень плохому человеку. Он показал мне этого человека; им оказался Пасикрат, однорукий мужчина, который очень быстро бегал, пока ляжку ему не пропорол дикий кабан. Я пообещал Полосу, что больше никогда никому его не отдам, и сказал, что, если я свое обещание забуду, пусть он мне напомнит.

Я спросил, что ему сделал Пасикрат, но он убежал. Ио говорит, что не знает этого. По-моему, она что-то подозревает; впрочем, я тоже.

* * *

Я перечитал предыдущую запись. Сегодня утром мы проснулись уже не на берегу озера, так что, видимо, я по крайней мере один день пропустил и ничего не записывал.

Этот дом находится в Аркадии, где не встретишь ни одного ровного поля; всюду вокруг нас холмы и горы, многие довольно высокие, но все покрыты зеленью. Здесь никто землю не пашет, что мне представляется странным.

Женщины вскапывают землю для своих небольших огородов лопатой или короткой мотыгой, сделанной из овечьей лопатки. А мужчины пасут скот – овец, коз, иногда небольшие стада коров и лошадей, – а также занимаются охотой. Мы тоже сегодня охотились; именно тогда-то я и видел кентавра. Вот как это произошло.

Сегодня утром, когда Ио по моей просьбе перечислила всех членов нашего отряда, Фемистокл велел мне надеть шлем и кирасу. Я взял с собой меч и пару дротиков, хотя щита у меня нет. Чернокожий был экипирован примерно так же, только меч у него длинный. А вот у Пасикрата был всего лишь нож – Ио говорит, это потому, что он бежал весь путь от Спарты сюда, чтобы встретить нас.

Мы прошли уже довольно далеко, когда обнаружили, что дорогу нам перекрывает оползень. Пасикрат клялся, что оползень случился уже после того, как он пробегал здесь. Если бы у нас не было повозки, запряженной мулом, мы бы просто вскарабкались по камням и преодолели это препятствие; а вот расчистка пути отняла бы у нас много дней. Ничего не оставалось, как повернуть назад и попытаться пробраться на юг другой дорогой, которой Пасикрат не знал; и не успело еще солнце подняться достаточно высоко, как мы заблудились.

Тогда Пасикрат стал настаивать, чтобы мы снова повернули назад, потому что дорога с каждым шагом становилась все хуже; однако Фемистокл и Симонид хотели Продолжать путь, пока мы кого-нибудь не встретим и не попросим показать нам дорогу. Спор разгорался, когда Тиллон заметил какого-то землекопа и поспешил к нему.

Спор прекратился; и Биттусилма, улыбаясь всем и каждому, убедила нас, что следует спросить совета у этого землекопа, каким бы этот совет ни оказался. Некоторое время все стояли и смотрели, как Тиллон разговаривает с землекопом, однако они стояли слишком далеко, и нам ничего не было слышно.

Вскоре они вместе подошли к нам.

– Он местный, тут неподалеку и родился, – сказал Тиллон. – Говорит, что знает тут все дороги. Он и сам немало странствовал. Обещает проводить нас, если мы будем его кормить и платить ему обол в день.

Фемистокл вытащил монету и передал Тиллону:

– Вот, отдай ему плату за первый день; пусть не сомневается в наших намерениях. Как сказал тебе этот добрый человек, – обратился он к землекопу, – мы идем в Спарту и очень спешим. Ты получишь еще два обола в награду, если мы доберемся до Лаконии достаточно скоро.

Землекоп, весь в грязи и с мотыгой на плече, взял монету и пробормотал слова благодарности.

– Итак, мы идем вперед или поворачиваем?

– Раз вы спешите, то лучше идти вперед, тем более что главная дорога тоже завалена. Есть и другие, но все они такие же плохие, как эта, или даже хуже.

Фемистокл и Симонид выглядели победителями; Пасикрат сердито спросил, какова эта дорога впереди.

– Хуже, чем здесь, – ответил ему землекоп. – Но повозка проедет.

Симонид поинтересовался, где можно будет переночевать, и землекоп покачал головой:

– Там, конечно, есть селяне… Я могу показать вам их дома. Да только пустят ли они вас…

Он пошел впереди, а мы – с ним рядом и вскоре обогнали всех остальных и повозку.

– Это Латро, мой хозяин, – сказала землекопу Ио. – Меня зовут Ио, а это Полос.

Он ухмыльнулся и ласково кивнул каждому, а потом сказал, что его зовут Аглаус. Я заметил, что у него не хватает нескольких передних зубов.

Ио набралась храбрости и спросила, не рассердится ли на него его хозяин за то, что он оставил работу.

– Да он обрадуется, что отделался от меня, – ответил землекоп.

– Где ж ты живешь?

– Ты имеешь в виду дом? Дома-то у меня и нет.

– И у нас тоже, – сказала Ио.

Я пояснил, что я не эллин, поговорил с ним на его языке и спросил, не встречал ли он кого-нибудь из моих земляков.

Он покачал головой:

– В Аркадию редко чужеземцы заходят. А люди отсюда еще реже куда-нибудь отправляются – боятся.

– Разбойников?

Он кивнул:

– А этот однорукий действительно из Спарты?

Ио сказала, что да.

– Значит, спартанцы вас просто пощадили.

Полос спросил, кто эти разбойники, но Аглаус притворился, что не расслышал. И сам спросил Ио:

– А тебе тот человек, что дал мне деньги, нравится?

– Не так, как мой хозяин и чернокожий или как Полос. Но он, по-моему, хороший человек и приятель Гиперида, нашего старого капитана и большого друга.

Аглаус кивнул и задумался. Потом спросил:

– А этот старик?

– Он, кажется, вроде раба у Фемистокла. Они так, правда, не говорят…

Хотя он совсем не злой и очень старается помочь Латро.

– А женщина?

– Я очень люблю нашего чернокожего, а он любит ее.

– Я слыхал про таких чернокожих, да только сам ни одного не видал. – Аглаус усмехнулся. – Наверно, это не так плохо – быть чернокожим.

Интересно, а мы ему странными не кажемся?

– Не знаю, – призналась Ио. – Я об этом как-то не думала. – Она помолчала. – По-моему, мы ему кажемся не очень красивыми. А ты заметил у него на щеке шрам?

– Не мог не заметить, – кивнул Аглаус.

– Это от удара мечом, и я была рядом, когда его ранили. Он очень много крови потерял, и тогда он был намного светлее, примерно как моя рука.

– Этот парень, Тиллон, по-моему, ничего, а? А второй? Как его звать-то?

– Диаллос. Они оба ничего плохого тебе не сделают.

– А этот спартанец с одной рукой?

– А вот от него держись подальше, – посоветовала Ио.

– Понятно. Ты других-то спартанцев знаешь?

– Не очень хорошо, – призналась Ио. – Знала еще Эвтакта и Басия, да только они оба умерли.

– Что ж, они лучше этого были?

– Да, чуточку лучше, – сказала Ио. – Нет, впрочем, Басий был значительно лучше! А Эвтакт… ну, Эвтакт был довольно суровый, но не злой. Если кто-то его не слушался, он их бил или наказывал, но вовсе не потому, что ему это нравилось. Просто чтобы они боялись в другой раз его ослушаться. И еще, по-моему, он очень любил деньги, но ведь бывают люди и похуже.

Я заметил, что он был храбрым воином.

– А ты его помнишь, господин мой? Но это же просто замечательно!

Я сказал, что помню, как принесли в жертву девочку и как Эвтакт вдохновлял своих бойцов в том сражении, пока не умер.

– Меня там не было, – удивленно заметила Ио, – и ты, по-моему, даже и не рассказывал мне об этом. Это было уже после того, как Кердона укусила змея?

Я признался, что не знаю.

– А что было после того, как Эвтакт погиб?

Я припомнил Великую Мать и ее обещания рабам, но мне показалось, что лучше об этом вслух не говорить, и ничего не сказал. И все же был очень удивлен, что все это так хорошо сохранилось в моей памяти – ведь помимо этого дня я помнил лишь свое раннее детство да еще страшный бой у храма.

Вскоре мы нагнали человека, который нес мертвого юношу. Покойника звали Ликаон, видимо, он был года на два-три моложе Пасикрата. Рана его была ужасна. Все мы, согласно обычаю, выразили отцу покойного сочувствие, а Аглаус низко ему поклонился.

– Я о тебе слышал, – сказал несчастный отец Фемистоклу. – Я ведь служил в армии. Как и сыновья мои.

Потом они еще некоторое время вежливо беседовали в том же духе; я не очень прислушивался, наблюдая за теми, кто нес труп, и за их спутниками.

Их было семеро, и они как-то чересчур внимательно к нам приглядывались – особенно к Пасикрату, к чернокожему и ко мне. Те, у кого руки были свободны, не спускали их с рукоятей больших охотничьих ножей и с дротиков.

Потом отец мертвого юноши расстелил свой плащ поверх нашего скарба в повозке и велел своим спутникам положить покойника туда. И тогда все сразу расслабились, заулыбались, и я обнаружил, что тоже улыбаюсь. Я спросил Ио, куда мы идем.

– К ним домой, – с удовольствием сообщила она. – Мы там переночуем, а завтра поможем им с похоронами.

Фемистокл тоже снял плащ. И вместе со стариком укрыл им мертвого юношу.

Дом был очень старый и поистине огромный. Там даже сторожевая башня была. Неподалеку виднелись еще дома, и все постройки были обнесены каменной стеной в два раза выше человеческого роста. Отца мертвого юноши зовут Ортиген; у него еще восемь живых сыновей и очень много дочерей.

Аглаус говорит, что у него уже было три жены и он их всех пережил.

Один из молодых людей побежал вперед, чтобы предупредить тамошних женщин о случившемся. Они встретили нас на дороге, плакали и рвали на себе волосы. Вскоре старший из сыновей Ортигена предложил Пасикрату, чернокожему и мне вместе с его братьями и другими мужчинами загнать того кабана, который убил Ликаона. Нам всем очень хотелось пойти с ними, в том числе и Полосу, но мальчика я не пустил, напомнив ему о ране, которую кабан нанес покойному.

Мы были довольно далеко от дома, когда наконец услышали лай гончих – они лаяли отрывисто, возбужденно, видимо, загнали зверя и вынудили его обороняться. Все бросились туда; Пасикрат с чернокожим вскоре всех обогнали. Хоть я и бежал изо всех сил, но все же сильно от них отстал; мы бежали наравне с одним из братьев Ликаона, он даже чуть позади меня.

Мне было стыдно, что Пасикрат меня обогнал. Я его недолюбливаю, а он меня, по-моему, просто ненавидит. И я решил добраться до загнанного зверя более коротким путем. Как мне показалось, я такой путь обнаружил, однако через минуту я остался совершенно один, все еще в пылу погони, но никого уже не видя и не слыша вокруг. На пути у меня попадалось то одно препятствие, то другое: сперва заросли колючего кустарника, потом трещина, через которую мне было не перепрыгнуть. Злясь на собственную глупость и едва пробираясь шагом вместо того, чтобы бежать, я вышел на открытое пространство.

И тут Фортуна, которая только что сыграла со мной такую отвратительную шутку, решила мне улыбнуться. Не более чем в полустадии от меня, искоса на меня поглядывая одним глазом, стоял гнедой жеребец, почти еще жеребенок; он подбежал на мой свист с такой готовностью, словно знал меня всю жизнь.

Здешняя местность слишком камениста для езды верхом, однако я заметил сразу, что по крайней мере стадии две проехать можно. Мне бы хоть до края долины добраться, к кабану поближе! Я вскочил на коня, и мы понеслись неровным галопом.

Дальше мне придется основываться на том, что рассказывал мне об этой охоте чернокожий (жестикулируя и то и дело прибегая к помощи жены). Кабан засел в старом волчьем логове, и гончие не могли взять его сзади. Кто-то уже побежал в селение за огнем, чтобы выкурить зверя, но не успел этот человек пуститься в путь, как Пасикрат присел на четвереньки и нырнул в логово сам. Если это действительно так, то он безусловно не только самый храбрый человек на свете, но и самый глупый.

Кабан тут же повернулся и бросился на него – чего, собственно, от него и ожидали. Пасикрат попал ему дротиком в плечо, дротик скользнул и глубоко пропорол зверю бок. Клыки, что убили сына Ортигена, успели лишь легко коснуться бедра спартанца. Если бы логово было более тесным, кто-то из них – или оба – уже, без сомненья, погиб бы.

Когда кабан развернулся и бросился к выходу из норы, чернокожий, по его словам, вовсе не был первым, кто бросил в зверя дротик; однако именно его дротик застрял в туше кабана, когда тот, прорвав кольцо гончих, бросился в лес и вылетел на опушку прямо передо мной, восседавшим на гнедом жеребце.

Стая гончих неслась за зверем по пятам.

Не могу сказать, послушался ли молодой конь моей руки или же по собственному почину бросился на кабана. Мне просто повезло, как потом говорили сыновья Ортигена, и я был на волосок от гибели, когда так удачно метнул в него свой дротик.

Кабан сразу будто споткнулся, и гончие мгновенно облепили его, как муравьи дохлого жука. Впрочем, все это я тут же позабыл благодаря тому, что случилось далее; хотя сейчас, когда я пишу об этом, мне кажется, я снова вижу этого кабана, его огромную темную голову со сверкающими белыми клыками, занесенными для решающего удара.

Никто так и не смог мне сказать, чей это конь, хотя братья убитого юноши посоветовали мне оставить его себе, пока кто-нибудь другой не вздумал предъявить на него права. Я спешился – честно говоря, мне очень хотелось извлечь из кабаньей туши свой дротик и посмотреть, попал ли я кабану прямо в сердце или не попал. Дротик действительно пронзил зверю сердце. А вот гнедой, поскольку всем было не до него, куда-то исчез, хотя я бы, конечно, стал искать его и поймал бы, если б не узнал о том, насколько серьезно ранен Пасикрат.

Кабана выпотрошили и бросили его внутренности собакам, как велит обычай. Кто-то срезал молоденькое деревце, и мы как раз привязывали кабана за ноги к этому деревцу, когда к нам подошел Пасикрат, опираясь о плечо чернокожего. Ему хотелось знать, кто убил кабана, – и, по-моему, особого восторга он не испытал, когда ему сказали, что это я. Тем не менее он поздравил меня и протянул мне руку. Не думаю, что он мне когда-либо нравился, но в тот момент я его почти любил.

– Я останусь с тобой, – сказал я ему, – пусть они пойдут вперед с кабаном. Может быть, кто-нибудь приведет для тебя лошадь.

– Вовсе ничего этого не нужно, – тут же заявил Пасикрат. – Я и сам прекрасно доберусь, я знаю дорогу.

Тогда чернокожий на пальцах объяснил мне, чтобы я шел вместе с остальными, которые понесут кабана, а потом постарался подогнать сюда повозку Фемистокла, если удастся.

Я согласился и поспешил вперед. И тут я успел увидеть, как среди деревьев мелькнул Полос – я видел его не во весь рост, а лишь до пояса.

 

Глава 34

ПИР ЗАКОНЧЕН

Ели и пили очень много – по-моему, даже слишком. Сколько-то я потом проспал и, проснувшись, обнаружил, что валяюсь прямо посреди двора вместе со многими другими людьми. Мне стало стыдно, я встал и пошел от дома к шумевшей неподалеку реке, туда где брод. Там меня сперва вырвало, потом я умылся, снял свой хитон, выстирал его в холодной горной реке, отжал хорошенько и повесил на ветку, чтобы немного подсох на ветру.

Солнце уже почти село, и я подумал, что лучше все же вернуться в дом. Я надел свой влажный хитон и пошел поговорить с хозяином – его зовут Ортиген; потом я зажег лампу и перечитал вчерашнюю запись в дневнике. Как же мне теперь жаль, что я прямо не написал о том, кого видел! Кто такой, например, "козлоногий человек"? Козопас? Но ведь я знаю и нормальное слово, которым обозначают тех, кто пасет коз!

Этот день был посвящен погребальному ритуалу, хоронили Ликаона, сына Ортигена. Ио помогала остальным женщинам обмывать тело и умащивать его благовониями. Женщин там было по крайней мере тридцать, хотя со всей работой легко могли бы справиться три, однако каждая женщина в селении хотела как-то поучаствовать в обряде – и поучаствовала. Когда все было готово, Ликаона обрядили в лучшие одежды и красивый зеленый плащ, а на ноги надели новые сандалии с ремешками.

Между тем рабы Ортигена срубили старую оливу, очень большую и уже наполовину засохшую. Они распилили ее и накололи дров. Пока мужчины занимались этим, дети собрали полные корзины ветвей оливы и сплели Ликаону венок из них, украшенных листьями.

Ортиген и его сыновья с помощью Фемистокла, Симонида, чернокожего и меня, а также других мужчин приготовили Ликаону ложе: сперва аккуратно положили слой сосновой щепы, потом – дрова из оливы, а в середине оставили углубление, куда насыпали кучу листьев. (Пасикрат ни в чем участия не принимал из-за раненой ноги.) Ио, которая оставила других женщин, теперь руководила изготовлением венка и вскоре принесла его. И только когда венок надели Ликаону на голову, в рот ему вложили монету; по словам Ио, монета была маленькая, потертая, но зато из чистого золота.

Когда все было готово, братья Ликаона подняли его и понесли, а отец, сестры и все остальные женщины пошли следом. Его отец и братья мужественно хранили молчание; однако женщины плакали, вопили, а Ио с Биттусилмой вторили им.

Каждый брат по очереди выступил с речью, рассказывая какой-нибудь эпизод из жизни Ликаона, где покойный проявил особую смелость, находчивость, доброту и тому подобные качества; в основном они говорили кратко, только двое оказались многословными. Затем отец описал знамения, которые сопровождали рождение его сына на свет, пересказал все полученные Ликаоном пророчества и пояснил, как именно сбылось каждое из них.

Симонид прочитал стихи, специально написанные им по этому поводу. Он описал горе благородных предков Ликаона, когда они встречают его и ведут в Страну мертвых. (Потом я спросил Ио, понравились ли ей эти стихи. Она сказала, что понравились, но она все же находит их слабее тех, которые слышала однажды на похоронах знакомого моряка.) Ортиген снова взял слово и объяснил всем, что Симонид – известный поэт с острова Кеос. Он также искренне поблагодарил Пасикрата и Фемистокла за желание проводить его сына в последний путь.

Пасикрат говорил очень кратко; он заверил жителей Аркадии в дружбе Спарты и объяснил, что полез в волчье логово, где засел кабан, исключительно из желания отомстить за гибель Ликаона.

Фемистокл начал с дружбы между Афинами, Аркадией и Спартой. Лишь в таких вот местах, сказал он, и соблюдаются еще старинные традиции эллинов.

Именно здешние жители должны стать учителями остальной Эллады, должны напомнить людям о высоких идеалах их предков, и примером соблюдения этих идеалов является лежащий перед нами юноша. Затем он сказал, что здесь есть человек, который каждый день забывает абсолютно все, что произошло с ним накануне, однако он не забыл тех уроков, которые были преподнесены ему в юности, а потому – хотя он еще и не успел стать мудрым – он благороден, справедлив и смел. (Я не знал, что он говорит обо мне, пока не увидел, что ко мне повернулось сразу столько лиц, а Ио стала подталкивать меня в бок своим остреньким локотком. Вся кровь бросилась мне в лицо от смущения, я даже чуть было не совершил какое-нибудь непотребство, чтобы Фемистокл никогда больше так не хвалил меня. Честно говоря, ощущение у меня такое, что всяких непотребств я и так совершил великое множество.) Таков был и Ликаон – продолжал между тем Фемистокл. Он тоже испил из источника забвения – вкусив последний благодатный дар добрых богов, которые так заботливы к своим мертвым; однако те уроки, которые он получил в этом доме, остались в его памяти навечно, а потому средь мертвых он будет принят как герой.

Людям не дано избежать смерти, бессмертие даровано лишь богам; для человека же главное в том, что принесет его смерть близким: добро или зло.

Сегодня Аттика, Лакония и Острова вместе с Аркадией оплакивают гибель ее сына. Если варваров и покорили – возможно, навсегда, – то именно благодаря этому союзу.

После речи Фемистокла Ортиген велел принести факел, и тут женщины завыли вовсю. Они вопили, плакали, рвали на себе волосы, они царапали себе лица, пока кровь не потекла ручьями, – они оплакивали не только Ликаона, но и всех умерших, вкладывая в его уши послания любви, утешения и тоски, чтобы он повторил все это их дорогим покойникам, когда окажется среди них в царстве теней. Ортиген, Фемистокл и даже моя маленькая Ио написали письма и вложили их в складки пеплоса юноши.

Потом к сосновой щепе поднесли факел. Огонь занялся сразу, с треском, вскоре перешедшим в рев. Последнее ложе Ликаона окуталось языками красного пламени. День был жаркий, ясный и почти безветренный. Дым ровным столбом подымался в голубое небо. Мы все отступили от костра; но даже и на расстоянии то у одного, то у другого оказывались опалены волосы. В ревущем пламени мне привиделся лик самой Смерти; я быстро отвернулся и стал смотреть на зеленую траву луга, где пасся скот, и на прекрасные гибкие оливы, которые пока что считаются моими – хотя на самом деле принадлежат они Ортигену. Скоро и ко мне придет смерть, только, наверное, оплакивать меня будут не так бурно, а вскоре и вовсе забудут – помнить будет лишь кое-кто, да и то благодаря этим свиткам.

Жертвенными животными были молодой бычок, три барашка и три черных козла. Они посвящались хтоническим богам и были частично сожжены на погребальном костре Ликаона. Зажарен был и тот кабан, на которого мы охотились вчера; для всех угощения было более чем достаточно. Чернокожий сказал, что это я убил кабана, о чем я, разумеется, уже успел позабыть. Он также говорит, что во Фракии мы тоже видели какого-то кабана, который был значительно крупнее этого. Только того так никто убить и не сумел.

* * *

Аглаус остановился, чтобы поговорить со мной, и я спросил, сколько ему лет. Ему пошел тридцать второй год, хотя выглядит он значительно старше – наверное, потому что волосы у него уже начали седеть, да и зубов маловато осталось. Он спросил, не являются ли те буквы, которыми я пользуюсь при письме, чем-то вроде рисунков. Я объяснил, что так оно и есть. "А", например, обозначается головой быка и так далее. Однако же я совсем не быка имею в виду, когда пишу букву "А". Я показал ему, как пишется его имя на моем языке, выводя буквы на земле.

Он считает, что тот козлоногий человек – это бог, который живет в горах Аркадии. Его зовут Бог всего. Я спросил, почему его так странно назвали, и Аглаус сказал, что это четвертый сын Времени и Земли, хотя его братья не признают его притязаний на власть в четвертом мире, то есть в нашем. Остальные три мира – это небо, море и Страна мертвых, что лежит под нами. Это божество наводит ужас на тех, кто потревожит его полуденный сон.

Я спросил, видел ли его когда-нибудь сам Аглаус. Он сказал, что видел. Ио, которая прислушивалась к нашей беседе, сказала, что этот бог помогал афинянам во время битвы при Марафоне.

Когда Аглаус ушел, я спросил Ио о том письме, которое она положила на грудь Ликаону. Сперва она мне ничего говорить не хотела, но когда я пообещал, что больше никому не скажу, она сказала, что это письмо ее родителям. Она так и не знает, умерли они или нет, но полагает, что, должно быть, умерли. Она написала им, что живет хорошо и счастливо, а также – что у нее есть хороший муж, но она все равно очень по ним скучает.

Я спросил, кто этот "муж", но она заплакала, и я принялся ее утешать.

Теперь осталось записать только то, что я сказал Ортигену.

Я нашел его у потухшего погребального костра. Он сидел и смотрел на угли. Вокруг было полно народу, но все спали. У него был целый бурдюк вина, и он предложил мне выпить, но я отказался. Он спросил, видел ли я когда-нибудь его сына живым. Я не помнил, так что покачал головой.

– Он был не такой огромный, как ты, – сказал Ортиген. – У нас здесь редко встречаются такие великаны. Но благородная кровь нашего старинного рода в нем чувствовалась.

Я сказал, что мне все говорили, какой это был замечательный юноша.

– Ты что же, из будинов? – спросил Ортиген. – Или из какого-нибудь гетского племени?

Я что-то пробормотал, но, по-моему, он моего ответа не расслышал.

– Наш род участвовал в битвах на ветреных равнинах Илиона, – сказал Ортиген. – А вот мой бедный мальчик никогда в жизни, кроме этих гор, ничего не видел!

– Вот какова наша тайна! – воскликнул с горечью Ортиген. – Теперь ты ее знаешь. Впрочем, ты же все равно все забываешь. Знаешь, кто такие ахейцы?

Я признался, что не знаю этого.

– Это мы, – сказал Ортиген. – А я и есть тот царь ахейцев, что вынужден скрываться. Думаешь, мы сможем когда-нибудь отвоевать свои земли? Ничего подобного! Народ – он ведь как человек: только стареет, а молодости вернуть не в силах. Мой сын имел несчастье родиться молодым среди одряхлевшего народа. Таким же, как я когда-то. Благодари богов за то, что твой народ еще молод! Каков бы он ни был. 

* * *

Утром мы пересекли пределы Лаконии. Фемистокл отдал Аглаусу обещанные деньги и сказал, что более в его услугах не нуждается; но когда мы остановились, чтобы позавтракать, то обнаружили, что Аглаус все это время тащился за нами следом, что ужасно разозлило нашего спартанца. Фемистокл позволил Аглаусу поесть с нами, однако велел ему возвращаться домой, но тот стал униженно просить, чтобы ему позволили служить нам просто так, без платы, подобно рабу; он сказал, что согласен делать любую работу, которую Тиллон и Диаллос сочтут слишком тяжелой для себя. Фемистокл покачал головой и отвернулся.

Тогда Биттусилма с Ио отозвали меня и чернокожего в сторонку и предложили нам самим нанять Аглауса в слуги. Оказалось, что и у чернокожего, и у меня есть деньги (мои хранятся у Ио и в настоящий момент едут на повозке), и мы могли бы платить ему по оболу в день по очереди.

Чернокожий засомневался, но я сказал, что если он не хочет, то я сам найму Аглауса, чтобы он прислуживал мне, Ио и Полосу. Тогда чернокожий тоже согласился с предложением Ио и Биттусилмы. Аглаус очень обрадовался, когда я ему об этом сказал, и, по-моему, даже Фемистокл и Симонид были рады, хоть и притворялись, что им это безразлично. Тиллон и Диаллос теперь приветствовали Аглауса как своего товарища.

Я ничего не говорил, только кивал, пока Ио объясняла Аглаусу его новые обязанности; я был рад, что он остается с нами. Когда он подсел к нам за трапезой, я вспомнил серебряную колесницу и то, как стоял в ней и держал вожжи, хотя в колесницу не было впряжено ни одного коня. Возможно, все это я просто выдумал – когда создавал тот дворец моей памяти, – но я не уверен; мне кажется, что дворец по-прежнему стоит там, окруженный скалами.

Если присутствие Аглауса поможет мне еще что-то вспомнить, я стану платить ему гораздо больше, чем один обол. 

* * *

Нынче вечером я читал о кремации Ликаона и о том, что мне сказал Ортиген. А потом спросил Пасикрата, называли ли жителей Аркадии ахейцами.

Он сказал, что нет и что ахейцы давно все уничтожены дорийцами (то есть его предками), которые перерезали всех ахейских мужчин, а женщин забрали в плен. Аглаус подтвердил его слова – однако вид у него при этом (а может, мне это только показалось) был, пожалуй, чересчур серьезный.

 

Глава 35

СПАРТАНЕЦ КИКЛОС

Тот спартанский архонт, для которого у меня было письмо от Кимона, пригласил меня вместе с Ио и Полосом в свой дом. Я совсем позабыл о письме (как позабыл и о человеке по имени Кимон), но Ио напомнила мне об этом письме и сказала, что я закатал его в свой свиток. Киклос – человек среднего роста, с сильной проседью в волосах, но не всякий юноша может держаться так прямо, как он. Я ни разу не видел, чтобы он улыбался.

Следует отметить, что тот раненый спартанец, что все время шел с нами, побежал вперед, стоило нам подойти ближе к Спарте. Бежать ему явно было очень трудно, что, впрочем, никак не отразилось на его физиономии, да и на раненую правую ногу он опирался с той же силой, что и на левую. Но когда он оглянулся, чтобы махнуть нам на прощанье рукой, лицо у него было совершенно белым от боли. Присмотревшись, я увидел, с каким напряжением он бежит и как он два раза даже чуть не упал. Фемистокл и Симонид пытались отговорить его, но он сказал, что это его долг – объявить о нашем прибытии, и, пока он будет в состоянии выполнять свой долг, он будет это делать. Я предложил послать вместо него Полоса, который бегает очень быстро, но он даже и слышать об этом не захотел.

Он, должно быть, добежал до Спарты гораздо раньше, чем туда прибыли мы, потому что прием нам был устроен просто великолепный. Все пять спартанских Судей-архонтов вышли из городских ворот нам навстречу в сопровождении по крайней мере двух сотен спартанцев в полном военном снаряжении. Их доспехи блестели на ярком солнце, как золотые. Вместе с ними шел женский хор, который, как говорят, славится не только своим умением петь, но и исполнением самых различных музыкальных произведений, а вместе с хором явилась большая группа очаровательных юных танцовщиц.

Особенно горячий прием был оказан Фемистоклу, которого обнимали по очереди все Судьи, и каждый выражал свое восхищение его воинскими талантами, особенно проявившимися во время какой-то крупной битвы (в которой, по словам Ио, принимали участие и мы с чернокожим). Потом они стали спрашивать обо мне и также очень тепло меня приветствовали. Я сказал, что, насколько мне известно, я ничем особым не заслужил подобного расположения, однако постараюсь заслужить его в будущем, и они, похоже, остались очень довольны моими словами. Вот тут-то Ио и передала мне то письмо, и, поскольку Киклос уже представился мне, письмо я отдал прямо ему.

В Спарте нас для начала отвели во дворец Агисов, это старинный царский род. Павсания мы, правда, не видели – а он, по слухам, считается здесь самым главным – но Симонид сказал, что завтра мы наверняка увидим его во время предстоящей церемонии. Вместо Павсания нас приняла седовласая царица Горго и ее сын, царь Плейстарх, мальчик одних лет с Полосом. Горго сказала, что помнит Ио и меня с тех пор, как мы впервые побывали в ее городе, и спросила Ио, что случилось с той красавицей, которая была вместе с нами. Ио сказала, что ее убили при осаде Сеста. Горго кивнула и сказала, что предвидела эту смерть, внезапную и жестокую. Надо не забыть расспросить Ио об этой женщине; эту мысль я поместил среди различных украшений на лестнице во дворце моей памяти.

Надо отметить, что дворец Агисов ничуть не похож на величественный дворец моей памяти, где я пробую хранить все то, что хотел бы помнить. Это самый обыкновенный каменный дом. Адом Киклоса, в котором мы находимся сейчас, даже и не каменный, а сделан из глиняных кирпичей и к тому же вовсе невелик.

Нужно непременно записать все, что мне сказали по поводу завтрашней торжественной церемонии. Прежде чем лечь спать, я положу этот свиток на видное место и утром все перечитаю, чтобы правильно вести себя во время торжеств, даже если Ио в какой-то момент рядом не окажется.

Во-первых, все начнется с восходом полной луны – здесь это считается весьма существенным. Мы с Симонидом довольно долго беседовали нынче с Киклосом, и он рассказал, что здесь все очень беспокоились, не опоздаем ли мы к полнолунию, потому что если бы мы опоздали, многие важные части церемонии пришлось бы опустить. Я лежу между лап пантеры: "Каждый должен быть на своем месте еще до восхода луны" – таково правило.

Во-вторых, вместе со мной две тысячи людей будут удостоены великой чести стать жителями Спарты, хотя именно я считаюсь среди них главным.

Чтобы не возникло ошибок, способных оскорбить Триодиту, каждого из нас должен сопровождать помощник-поручитель, молодой спартанец, который уже несколько раз репетировал всю церемонию. Моим помощником будет Гиппоклис, он работает под началом Киклоса; он такой же молодой и высокий, как я, и я бы назвал его красивым (хотя, пожалуй, челюсть у него несколько тяжеловата), но Ио он не нравится. Она сказала, что он из того же теста, что и Пасикрат, тот однорукий спартанец, который бежал впереди, чтобы сообщить о нашем прибытии. Я решил, что они, возможно, близкие родственники, и спросил Гиппоклиса, не братья ли они. Он улыбнулся и сказал, что они очень-очень дальние родственники, но добрые друзья.

– У тебя будет самая трудная задача, – предупредил я его, – если я здесь считаюсь главным – ведь я все забываю, как тебе, наверное, уже сказал Симонид.

Он дружески положил руку мне на плечо и улыбнулся:

– Вовсе нет, Латро. Нет, это остальным будет трудно. – И действительно, из всех молодых людей, которые находятся при Киклосе, только Гиппоклис, похоже, и беспокоится как-то о предстоящих завтрашней ночью торжествах. Я "положил" его имя – Гиппоклис – во дворце своей памяти слева от главного входа, у порога.

В-третьих, подготовка участников начнется задолго до заката. После завтрака все мы должны собраться на берегу Эврота, с северной стороны храма. Там мы и наши помощники при дневном свете должны потренироваться в том, что нам придется делать ночью. Ио тоже хочет пойти; Гиппоклис говорит, что это разрешается, хотя ей придется остаться в толпе зрителей.

Эти слова "все мы должны собраться" я пишу на полу дворца своей памяти – перед золотым шаром солнца, который катят синие жуки-скарабеи.

В-четвертых, наконец, опишу порядок прохождения церемонии, потому что не уверен, будет ли у меня возможность что-либо записать после репетиции.

Сперва будет петь мужской хор, затем принесут жертву от имени всей Лаконии. Предполагается, что знамения будут благоприятными, потому что несколько раз уже выясняли, чего именно хочет богиня, и каждый раз она настаивала, чтобы церемония состоялась.

После жертвоприношения будут произнесены речи в честь Фемистокла и тех, кто получает право гражданства; я точно не знаю, сколько их и как все это будет происходить. Затем выступит сам Фемистокл – с хвалебной речью в адрес спартанцев и их союзников, прославляя их за ту великую роль, которую они сыграли в этой войне.

Затем на голову его возложат венок из клевера. Сделают это два спартанских царя. (Мне кажется очень странным, что Спарте так уж необходимо иметь двух царей, но Аглаус и Ио дружно подтверждают, что это так и есть. Полос же знает об этой стране не больше меня.) Мы должны кричать очень громко и радостно, когда этот венок будут возлагать Фемистоклу на голову. Затем ему преподнесут дары; насколько я понимаю, каждый из пяти архонтов, царица Горго и регент – все они сделают ему какие-то редкие и драгоценные подарки, после чего сам Фемистокл преподнесет в дар Царю богов, Зевсу, белоснежного бычка. (Этот бычок – один из тех даров, которые он должен получить.) До этих пор я и все те, кто будет назван свободными гражданами Спарты (периэками), будем всего лишь зрителями; но затем мы должны отбросить свою одежду и омыться в водах Эврота. Затем помощники благовонными маслами умастят наши тела и подадут нам полотенце и новую белую одежду.

Соответствующим образом подготовившись, мы построимся в колонну во главе со мной и Гиппоклисом (я должен стоять справа от него) и пройдем перед храмом Ортии, где нам дадут факелы и подношения для богини и жриц, заранее приготовленные нашими помощниками. (Во время подношения нами даров будет петь женский хор.) Затем мы по очереди обойдем все храмы Спарты. Первыми должны идти танцоры, за ними женский хор, а потом уже мы, вторя припеву каждой песни – мне сказали, что припев всегда короткий и очень простой и что он нам успеет надоесть еще во время репетиции. В каждом из храмов сто человек совершат жертвоприношения. (Всех их уже предупредили об этом; мы так и будем идти – по сто.) Когда мы вернемся к храму Ортии, я должен буду поднести богине свои дары, и вместе со мной дары принесут все те, кто еще не успел этого сделать. Регент Павсаний, пятеро судей и оба царя пройдут по рядам неофитов в сопровождении жриц. По мере того, как они будут каждого по отдельности провозглашать свободным, стоящая рядом жрица будет надевать неофиту на голову венок из диких цветов. Я буду первым из освобожденных – обряд этот совершит сам регент и царица Горго. Я должен каждого поблагодарить – кратко, внятно, искренне, но скромно. Как только я закончу свою речь, я должен бросить свой факел в реку.

К тому времени, когда будет освобожден последний раб, должно быть готово мясо жертвенных животных. И начнется всеобщий пир. И, как предупреждал меня Симонид, вино польется рекой.

Во дворце моей памяти есть одна статуя – Гидра с семью головами и четырьмя лапами. Я все предстоящие действия распределил по ее головам и конечностям: первые жертвоприношения, речи, выступление Фемистокла, подношение ему даров, его собственное жертвоприношение богам, наше очищение в реке, распределение факелов и жертвенных даров, прохождение по городу, мои дары богине, церемония освобождения от рабства и утопление факела в реке.

Ио спросила, не видел ли я нашего чернокожего. Мы отыскали его в гимнасии неподалеку, где он смотрел, как Гиппоклис учит Полоса орудовать спартанским мечом. Ио показала нам маленькую комнатку без окон напротив той, где спим Ио, Полос и я. Там всего лишь пара дубовых колодок, укрепленных бронзой и железом; на полу кровавые пятна. Ио с чернокожим нашли на стене место, где ее чинили. Они говорят, что здесь был заключен один человек, которого мы знаем, однако он бежал, проломив эту стену. Оба предупредили меня, чтобы я никому ничего об этом не говорил. Мы вышли из этой комнаты так, что никто нас не заметил, хотя, когда мы шли через двор, нас видел один из подручных Киклоса.

Ио говорит, что будет очень рада поскорее покинуть Спарту – ей здесь очень не нравится. Мне тоже, хотя после завтрашних событий это будет мой город. Ио попросила меня узнать у Киклоса, когда мы отправляемся в Дельфы на Игры.

* * *

Мы поужинали в казармах той моры, в которой состоит Гиппоклис.

Это длинное помещение с низким потолком, где нет ничего, кроме столов и скамей. Ио сказала, что мы уже однажды ели в таком доме, когда были здесь в прошлый раз, и предупредила меня, чтобы я даже не пробовал их суп. Я вскоре увидел, однако, что все спартанцы едят его с удовольствием, и тоже попробовал, однако он показался мне каким-то горько-соленым. Копченая свинина, лук и ячмень, тушенные вместе, составили второе блюдо, хотя Гиппоклис говорит, что вообще-то мясо им дают очень редко.

Потом я сидел и слушал разговор Киклоса с Гиппоклисом и другими молодыми людьми, хотя кое-кому из них мое присутствие явно не нравилось. Я бы не сказал, что Киклос красноречив, да и голос у него не благозвучный, а фразы редко бывают удачно построены – однако молодые люди впитывали каждое его слово.

Раб принес вино и сушеный инжир. Я хотел разбудить Ио и Полоса, чтобы они тоже полакомились, но Киклос покачал головой. А я все-таки спрятал для каждого по одной большой ягоде.

Хотя обо всем здесь говорилось как о чем-то обыденном, кое-что из сказанного Киклосом показалось мне просто невероятным. Он рассказывал о Кире, царе варваров, который завоевал многие страны и народы. Один из его советников предложил ему перенести столицу Персидской империи туда, где климат помягче, а земля более плодородна. Кир отказался, заявив, что мягкая земля плодит мягких людей. Затем Киклос заговорил о плодородных землях Лаконии, где во множестве произрастает пшеница, ячмень и самые разнообразные фрукты, и спросил: отчего же тогда спартанцы оказались не такими же «мягкими», как их земля?

Киклос также говорил о законе, который превращает женщину во вдову на все то время, что ее супруг находится за пределами своей родной страны.

Сперва он спросил у молодых спартанцев, справедлив ли этот закон по отношению к мужу, а потом (когда никто не ответил на первый вопрос) – справедлив ли он по отношению к жене. Молодые люди заспорили и пришли к выводу, что он несправедлив по отношению к обоим: мужчина не должен терять то, что принадлежит ему по праву, стоит ему покинуть свой дом, а женщина не должна подвергать риску доброе имя своего мужа только потому, что находится с ним в разлуке. Киклос объяснил причину, по которой был принят этот закон: это было сделано во имя процветания Спарты, чтобы дети рождались вне зависимости от наличия в домах мужей. А я еще подумал: вряд ли у мужчин после этого могла возникнуть слишком большая тяга к путешествиям.

– Ты бы оставил здесь свою жену, Латро? – спросил Киклос. – Теперь, когда знаешь этот наш закон?

Я сказал, что нет, и все засмеялись.

– Ну тебе беспокоиться нечего, – сказал он. – Этот закон применим только к спартиатам, а не к вам. – Но мне кажется, что он абсолютно справедлив: я-то, конечно же, забуду свою жену сразу же, как нас разлучат.

На самом деле весьма вероятно, что я и сейчас женат, только жена моя считает себя вдовой! Видишь ли, – продолжал он, – наш город в основном ведь защищают именно спартиаты, а не периэки, хотя мы можем в случае нужды призвать в свою армию и вас. Видел ли ты, сколь мощны наши стены?

Я сказал, что вообще никаких стен не видел и даже не думал, что этот город окружен стеной.

– Он окружен стеной из наших щитов! – напыщенно провозгласил Киклос.

Потом зевнул и потянулся. – У нас завтра полно дел – боюсь, как бы мы не проспали.

Я встал вместе с остальными, намереваясь идти, однако он жестом велел мне остаться.

Когда все ушли, я сказал:

– С твоей стороны очень великодушно было принять в своем доме меня и этих детей, однако, боюсь, мы тебя сильно стеснили. Впрочем, скоро мы, я надеюсь, будем уже на пути в Дельфы, и ты вздохнешь с облегчением.

Он только отмахнулся, наливая мне еще вина. Налил он и себе.

– Гиппоклис говорит, ты отлично владеешь мечом?

Я сказал, что вроде бы не хвастал ему этим.

– Да нет, – покачал головой Киклос, – он просто учил твоего мальчишку и обнаружил, что ты уже успел многое из своего искусства ему передать.

Пасикрат говорит, что ты ему руку отсек и вообще в тебе есть нечто сверхъестественное. То же самое говорит и наш регент…

– По-моему, – сказал я, – я самый обыкновенный человек.

– Ну нет – обыкновенные люди никогда так о себе самих не скажут! По словам Фемистокла, ты все забываешь. А завтра утром ты будешь помнить то, что я говорю тебе сейчас?

Я сказал, что запишу все это в дневник, а утром перечитаю.

Киклос открыл сундук, на котором сидел, и вытащил два деревянных меча.

Один он протянул мне.

– Только в лицо не бить, хорошо? Все остальное как всегда. А теперь попробуй меня убить.

Я ударил его по руке. Он очень ловко парировал и стал наступать; я перехватил его за запястье, швырнул на пол и приставил свой деревянный меч ему к горлу.

Когда он поднялся на ноги и отдышался, то спросил:

– Как же так получается, что этой науки ты не забываешь?

Я объяснил, что умение и память – вещи различные.

– А ты умеешь управлять колесницей? С четверкой лошадей справишься?

Я сказал, что не знаю этого.

– Утром тебя об этом будет спрашивать Павсаний. Не пройдет и суток, как ты будешь объявлен жителем Спарты и его подданным. Что ты ответишь ему?

Я сказал, что, разумеется, попробую, если этого пожелает правитель моей новой родины.

Киклос отвернулся и прошелся по двору, больше на меня не глядя.

– Наш авторитет значительно упал, – бормотал он. – Сперва Марафон, потом Платеи, Микале, Сест… Однако мы вскоре выведем Фемистокла из игры, а тогда посмотрим. Если мы победим на Пифийских играх – а мы просто обязаны выиграть скачки на колесницах! – и храбро выступим против какого-нибудь из городов Великого Царя…

Я спросил, почему он хочет убить Фемистокла.

– Нет-нет, напротив! – сказал он. – Я намерен возвеличить его – буквально осыпать его почестями и подарками! За такое никто никогда нас винить не станет.

 

Глава 36

ЗАПЯТНАННЫЕ КРОВЬЮ ДОСПЕХИ

Порванная одежда, искореженные латы и оружие висели в зале царского дворца.

– Все это принадлежало царю Леониду, – пояснил нам сын регента Павсания, Плейстоанакс. – Мой отец подобрал все это у Фермопил, когда вез домой тело Леонида. Мой дед и царь Леонид были братья. Пожалуйста, не трогайте здесь ничего, мой отец никому не позволяет трогать эти вещи!

Я убрал руку, которой дотронулся было до хитона покойного царя, а Фемистокл заверил юношу, что мы ничего трогать не будем. Ио шепнула Полосу:

– Значит, ты хочешь стать великим воином? Видишь, какую цену за это приходится платить?

Полос, похоже, ее даже не слушал; потрясенный, он лишь смотрел на все вокруг огромным темными глазами.

– Все мы смертны, – сказал Плейстоанакс. – Я знаю, что должен умереть, но я бы очень хотел умереть так, как он, – в рукопашной битве с врагом, видя его лицо!

– Вряд ли он видел лицо того, кто его убил, – заметил я. – Ему нанесли сзади удар дротиком.

Плейстоанакс улыбнулся:

– Я вижу, ты многое знаешь о том героическом сражении, господин мой.

Да, царь Леонид прорвал оборону варваров и угрожал их предводителю, один из стражников которого и убил Леонида именно так, как ты сказал.

Фемистокл смотрел на меня прищурившись.

– Не думаю, чтобы Латро мог помнить историю Леонида – если он вообще когда-нибудь ее слышал. Как ты это узнал, Латро?

– По его хитону. Там большое кровавое пятно на плече у ворота, однако на боках крови почти нет; и мне еще кажется, что Леониду, уже мертвому, кто-то отрубил ноги и руки. А вот след от той раны, что оказалась для него смертельной, – круглая дырка на спине, примерно на ладонь выше талии, и совсем небольшое отверстие спереди – там, где наконечник копья вышел из груди.

Плейстоанакс все это время внимательно рассматривал хитон, не решаясь даже коснуться его. Он пока что еще подросток, хотя довольно высокий и, пожалуй, чересчур красивый на мой вкус.

– Дротик пробил заднюю пластину его кирасы, – продолжал я, – прошел сквозь тело и был остановлен нагрудной пластиной. Стрела никогда бы не смогла пробить бронзу, да и отверстие оставила бы поменьше. Разрез от меча был бы более широким, как и от кинжала. А тяжелое копье – если бы ударил всадник – проделало бы огромную дыру, да, пожалуй, и нагрудную пластину тоже пробило бы. – Я хотел еще сказать, что дыра на хитоне – если бы ударил своим копьем гоплит – тоже была бы больше, однако вовремя умолк. А потом сказал:

– Царь Спарты не должен был подставлять спину под вражеские копья. Так что, по всей вероятности, кто-то метнул дротик с довольно близкого расстояния, причем метнула его чья-то умелая и сильная рука. И из-за спины.

Молодой однорукий спартанец влетел в зал, оборвав своим появлением мою речь. Из того, что я прочитал с утра в своем дневнике, я знаю, что это Пасикрат. Я поздоровался с ним, назвав его по имени, и, хотя выражение его лица осталось непроницаемым, в глазах вспыхнуло удивление. Однако сказал он только то, что обязан был передать:

– Великий регент сейчас примет вас, в том числе и детей.

– А меня? – Плейстоанакс надменно поднял бровь, что должно было означать, что себя к понятию "дети" он не относит, хотя вряд ли он был старше Ио.

Регент Павсаний поднялся нам навстречу и приветствовал нас самым сердечным образом: обнял Фемистокла, Симонида и меня, потрепал Ио по голове и ласково ущипнул Полоса за щечку. Хотя Ио предупреждала меня, чтобы я не слишком доверял ему, мне он сразу понравился. Его лицо превращено в ужасную маску шрамами от старых ран, из-за которых правый угол его рта постоянно приподнят, словно он усмехается. Однако разве можно винить человека за полученные в бою увечья!

– Это Тизамен, мой прорицатель, – сказал регент, указывая на какого-то коротышку, который тут же вскочил. Увидев его, я быстро посмотрел на Ио.

"Мы обо всем поговорим позже", – сказал я ей взглядом. Она мне описывала этого похожего на кролика человечка как самое настоящее чудовище, однако "чудовище" готово было прыгать перед Фемистоклом на задних лапках, стоило тому щелкнуть пальцами.

– Садитесь же, прошу вас. И ты тоже, Пасикрат. Поскольку ты идешь с нами, то почему бы и тебе не послушать нашу беседу.

Фемистокл поднял голову:

– Кимон говорил мне, что ты, великий регент, желал бы, чтобы Латро представлял Спарту в Дельфах? А сам ты будешь участвовать в Играх?

– Да, я туда отправлюсь, и вместе с тобой, если ты не против, – потому-то я и просил вас всех прийти сюда. Это безусловно произведет благоприятное впечатление, если мы сегодня во время церемонии упомянем о нашем решении отправиться на Игры вместе.

Фемистокл и регент уселись, остальные тоже сели, и Фемистокл сказал:

– Я довольно давно не видел соревнований – для меня это большое искушение. Вон Симонид каждый год бывает на Играх.

– Это же моя работа! – скромно заметил старый поэт. – Я прославляю победителей из Афин и даже платы не прошу. Я как бы отдаю тем самым свой долг городу, который так хорошо принял меня, иноземца. А от представителей других городов, если они побеждают, мне порой действительно достается богатое вознаграждение.

Регент Павсаний подмигнул сыну:

– Предположим, победителем стану я. Ну как, поэт, ты ведь не заставишь платить меня, а? Разве ты сам – как, впрочем, и Афины – не нам обязан победой при Платеях?

Симонид откашлялся:

– Да, разумеется. Я бы даже сказал, что мы вам обязаны в той же степени, что и вы – всей Аттике, когда Фемистокл – о, это всего лишь пример! – выиграл битву при Саламине. Кстати, кто был тот, кого вы, спартанцы, поставили во главе соединенных флотов? Я забыл его имя… Так или иначе, из двух названных побед я бы счел Саламин более важной – ведь то была первая ваша сокрушительная битва с персами.

Павсаний громко рассмеялся, ему вторили толстенький прорицатель и однорукий Пасикрат, а потом засмеялся и сам Фемистокл. Ио прошептала:

– Но ведь это Фемистокл командовал флотами при Саламине!

Регент вытер слезы, выступившие от смеха у него на глазах.

– Бедняга Эврибиад! Его славы хватило бы на дюжину полководцев, однако никто не желает выказать ему должное уважение. Если я одержу победу, Симонид, ты сочинишь в мою честь победную оду. Бесплатно, раз ты сам на этом настаиваешь. Впрочем, никто никогда не мог упрекнуть меня в неблагодарности.

Симонид молча ему поклонился.

– Мое участие в Играх, однако, носит лишь номинальный характер, – продолжал Павсаний. – Это не секрет, и сейчас вы узнаете весь расклад: именно моя тетка тренировала нашу команду. Насколько я понимаю, с нею вы уже встречались?

Фемистокл и Симонид кивнули.

– У нее особый глаз на лошадей, и она отлично умеет с ними обращаться.

Однако вам закон известен: ни одна замужняя женщина или вдова участвовать в Играх не может. Вступишь в брак, добра не жди – видно, так решили боги, – пошутил регент. – Мы сперва сочли это не столь большим препятствием – ведь Горго могла бы передать свою команду Плейстарху…

– Разумно, – вставил Фемистокл. – Но что-то не получилось?

– Дело главным образом в самом Плейстархе. Он ведь еще мальчишка, но упрямства у него не меньше, чем у любого взрослого спартанца. И он настаивает на том, чтобы самому поехать в Дельфы – если мы, разумеется, хотим, чтобы он возглавил нашу команду. Полагаю, на самом-то деле он рассчитывает сам поучаствовать в гонках на колесницах, хотя духу предложить это матери у него не хватает.

Фемистокл тихонько засмеялся.

– Ну и, естественно, тетка моя и слышать об этом не желает. Как, впрочем, и наши архонты – они начинают страшно нервничать, стоит одному из царей покинуть Спарту: кто знает, когда варвары вздумают снова начать войну?

Фемистокл сказал примирительно:

– Ну, я надеюсь, война пока что окончена. А царю Спарты грозит куда больше опасностей на Пелопоннесе, чем за его пределами.

– Вот и я так же считаю, – подхватил Павсаний. – Все постепенно приходит в норму. Взгляни на это письмо. Вчера вечером мне его гонец доставил.

Фемистокл развернул папирус и прочел вслух:

– "Привет тебе, славный царь Павсаний Клеомброт! Это пишу я, твой преданный слуга Агис из Коринфа! Добытое тобой на войне имущество, порученное моим заботам, я передал честнейшему Муслаку Библу на весьма выгодных условиях. Муслак уже сегодня вручил мне полных восемь сотен золотых дариков для тебя. Из того, что принесет ему продажа твоего имущества, он намерен оставить себе лишь каждую десятую монету. Остальное он передаст в течение года, и это составит лишь чуть меньше тех восьми сотен дариков, которые он уже уплатил. Отослать ли тебе это золото? Или же ты хочешь, чтобы я пустил его в оборот? Олово снова поступает на рынок, и мы могли бы неплохо заработать".

Ио прошептала Симониду:

– А я думала, они вообще торговлей не занимаются.

Услышав ее шепот, регент сказал:

– Мы и не занимаемся, дитя мое. Вот, например, Пасикрат уж точно не занимается, да и прочие спартиаты тоже. Но царь Леотихид постоянно занимается куплей-продажей от имени нашего города; и я тоже – от имени царя Плейстарха. Вы теперь знаете о содержании этого письма и легко можете догадаться сами, о каких опасностях там не упоминается. Я понимаю, как они велики – ведь в торговле оловом приходится взаимодействовать с финикийцами, нашими постоянными соперниками и даже врагами (по крайней мере, по сути).

Мы вышли из дворца, и по дороге я спросил Ио, как она считает: действительно ли этот торговый агент регента сотрудничает с врагами Фив?

Павсаний и Фемистокл шли рука об руку далеко впереди нас, так что услышать нас они не могли.

– Они вовсе моему городу не враги, – возразила Ио. – И я о них не так уж много знаю. Зато я достаточно наслышана о Павсаний, и, честно говоря, мне этих финикийцев очень жаль. – Помолчав, она продолжала:

– Да, по-моему, он вполне способен с ними сотрудничать. Он же знает, что именно нужно Павсанию – золото! Как можно больше золота, каким бы способом он его ни добыл! И он прекрасно понимает, что Павсаний не станет высказывать ему вслух свое одобрение даже в случае удачной сделки.

Об этом я не подумал. И в который раз восхитился проницательным умом этой девочки, хоть и пытался ранее уговорить ее не осуждать так пылко покрытого боевыми шрамами регента. По-моему, именно его внешность прежде всего внушает Ио такое отвращение. Я чувствовал, что ей очень хочется взять меня за руку, но сделал вид, что этого не замечаю, и держал руку плотно сжатой в кулак.

Когда мы добрались до места, где проводятся тренировки (это в семи стадиях от города, по словам Пасикрата), там нас ждала лишь та колесница, которой мне предстояло править. Я взял в руки поводья и немного погонял лошадей, не заставляя их бежать в полную силу. Они мне показались вполне хорошими, прекрасно слушались, однако, на мой взгляд, были недостаточно горячи.

Потом ко мне подошел Полос и сказал, как было чудесно слушать мой столь подробный рассказ о гибели царя Леонида. Рядом никого не было, и никто не мог нас подслушать, так что я признался ему, что тот дротик на самом деле так никто и не метнул – человек, убивший Леонида, стоял с ним рядом и просто проткнул своим дротиком латы царя, ударив его в спину. (Я не понимаю, откуда мне все это известно, но абсолютно уверен, что именно так все и было.) Полос был озадачен.

– Но разве в таком случае острие бы не прошло сквозь его нагрудную пластину? Ведь просто ударить легче, чем метнуть с расстояния?

– Это верно, – сказал я, – если ты, тренировки ради, просто бьешь дротиком в дерево или во что-нибудь еще в этом роде. Однако в настоящем бою дротик, если его должным образом метнуть, всегда наносит более глубокую рану, чем если им просто ударить. А ударить достаточно сильно в спину того, кого уже сбили с ног, особенно трудно.

* * *

Перечитав все это, я взял свиток с собой, чтобы сделать новые записи, когда выдастся свободная минутка. Царица на своей колеснице пока так и не появилась; так что я пишу. Место здесь очень приятное – ровная широкая площадка, по краям которой растут большие деревья, и в их густой тени могут укрыться и отдохнуть и лошади, и люди, а рядом течет чистый холодный ручей. Дует слабый ветерок, воздух удивительно прозрачен.

Мне показалось, что где-то пастух играет на свирели, и я пошел посмотреть; но это была всего лишь Ио, которая играла на сиринге, которую, по ее словам, сделал для нее Аглаус. Я видел, что для этого он срезал зеленый тростник, набил трубочки пчелиным воском и перетянул расщепленным лоскутком ивовой коры. Ио сегодня утром уже называла мне его имя, и теперь я спросил, не стыдно ли ей, что у нас такой бедный и жалкий слуга, да еще беззубый – я знаю, что многим женщинам подобные вещи далеко не безразличны.

Ио засмеялась и сказала, что у нас скоро будет другой слуга, потому что у Полоса уже выпадают молочные зубы. У нее-то самой они почти все выпали.

Потом она вдруг стала серьезной и сказала, что очень любит Аглауса, хотя он, как ни странно, чем-то похож на Элату. Я Элату не помню и попытался это скрыть, но Ио сразу все поняла и пояснила, что Элата – жена прорицателя Эгесистрата.

– Она была неплохая и даже нравилась мне, – сказала Ио. – Но я почему-то ее боялась.

Ну вот, Полос что-то кричит.

 

Глава 37

ВЗГЛЯД МЕРТВЕЦА

Его лицо и застывшие, вытянутые вперед руки видятся мне, стоит лишь закрыть глаза. Он словно пытается поговорить со мной, но я не могу уловить слов. Попробую отвлечься и заняться своим дневником, хотя сперва придется, видно, побить хозяйского раба, чтобы заставить его наконец принести мне лампу. Буду писать, пока не усну от усталости прямо на этом табурете, опершись спиной о стену.

Горго и мальчик, которого они называют своим царем, приехали в ее колеснице. Возничим был раб, довольно мускулистый коротышка, по-моему, весьма неплохо разбирающийся в лошадях. Он стал спрашивать, много ли мне доводилось ездить на колеснице, и, когда я сказал, что не могу сказать с уверенностью, он счел это шуткой, подмигнул мне и толкнул ладонью в плечо.

Царица Горго говорила со мной. В мире нет второй такой женщины! Она спросила, помню ли я нашу первую встречу в храме Ортии. Когда я объяснил, что все забываю, она мягко упрекнула меня:

– Но ты же не мог забыть нашу вчерашнюю встречу в моем доме?

– Конечно нет! – отвечал я. – Разве можно забыть встречу со столь прекрасной и доброй царицей! – Из лести я соврал и, разумеется, тут же покраснел, а потому поспешил переменить тему – заговорил о ее лошадях.

Кони у нее серые, очень ухоженные и красивые.

– Я думаю, это самые лучшие лошади в Элладе, – сказала она. – Мы раньше не раз соревновались с моим племянником, и моя упряжка всегда легко побеждала. Но теперь он говорит, что его колесницу никому не обогнать, если ею будешь править ты. Надеюсь, ты не собираешься пользоваться каким-нибудь колдовством?

Я сказал, что понятия о колдовстве не имею.

Она медленно покачала головой; глаза ее были печальны.

– Ты мне напоминаешь Леонида; ты такой же простой и честный воин, как он. И в тебе, по-моему, заключена та же энергия, что была в нем. Для Спарты очень хорошо, когда в ней встречаются такие люди. Но как же это тяжело для их жен и матерей!

Пока я разговаривал с Горго, Полос внимательнейшим образом осматривал ее упряжку. Он сказал мне, что этим коням очень хочется бежать и они совершенно уверены в своей победе. По поводу той упряжки, которая предназначалась мне, он сказал:

– Они понимают, что им не победить, и хотят одного: поскорее со всем этим покончить и вернуться на пастбище.

– Почему они так уверены, что не победят? – спросил я. – Они что, сами тебе об этом сказали?

Полос пожал плечами с таким подавленным видом, словно сам был одним из этих коней.

– Они говорят, что тот человек, который управляет ими, всегда заставляет их бежать чересчур быстро, так что они выдыхаются задолго до конца состязаний.

Я опустился перед ним на колено и заглянул в глаза:

– Скажи им, что я не стану заставлять их лезть вон из кожи до самого последнего круга. И кричать на них тоже не буду. А если крикну – значит, до финиша осталось совсем чуть-чуть. Вот тут-то они и должны показать, на что способны. Обещаю, что потом они спокойно отправятся на пастбище.

Можешь это им передать?

– Наверное. Надеюсь, они меня поймут и запомнят эти слова.

Мы сделали три круга по краю поля, которое, как я уже говорил, было довольно большим. Круг начинался и кончался у огромного дуба, под которым мы отдыхали. Горго должна была судить. Она стояла под дубом и поднимала вверх руку с растопыренными пальцами, показывая нам количество пройденных кругов, в чем, собственно, не было никакой необходимости. Когда возничий на ее колеснице заметил, что я вовсе не гоню своих коней, то ухмыльнулся и поудобнее перехватил поводья. Пусть себе, подумал я, хотя все, даже регент Павсаний, кричали мне, чтобы я ехал быстрее.

Возможно, не стоит об этом писать, но мне доставляло огромное удовольствие ехать так – быстро и все же не понукая лошадей. Казалось, колесница плывет в прозрачном, теплом воздухе утра. С мягкой травы, увлажненной росой, не взлетала еще пыль, а высокие деревья по краю поля и низкие каменные стены сухой кладки, казалось, исполняли передо мной какой-то веселый танец.

Не знаю, на самом ли деле Полос умеет разговаривать с лошадьми.

По-моему, это невозможно. Но когда мы миновали последний поворот, я почувствовал, что моя четверка готова к последнему решающему рывку. Мы сразу и намного обогнали колесницу Горго.

Потом прошли полкруга… две трети… "Давай!" – заорал я, набрав полную грудь воздуха, и кнут мой молнией взвился над головами коней. Они полетели вперед точно дикие олени.

Когда обе колесницы наконец остановились, возничий царицы был разъярен и долго злобно ругался – я некоторые его ругательства вообще никогда не слышал. Пришлось Пасикрату встать между нами, потому что мой соперник все норовил еще и кнутом меня огреть. Регент Павсаний практически не обратил на него внимания и, к моему удивлению, улыбнулся Горго, которая улыбнулась ему в ответ. Что же касается хорошенькой Ио и маленького Полоса, то они прямо-таки сияли от радости. Даже Фемистокл и Симонид цвели улыбками.

Потом возничий Горго бросился к ее ногам и стал что-то очень быстро говорить, все время указывая на ее упряжку. Я не все из сказанного мог разобрать, но знаю, что он молил ее о втором заезде. А это всегда очень плохо – заставлять лошадь дважды в день выкладываться до предела. Хотя во время войны такое случается и куда чаще. По правде, лучше всего сейчас было бы дать лошадям несколько дней отдохнуть после трудного забега.

Однако регент с готовностью согласился на второй заезд. Лошадей выводили, дали им как следует обсохнуть, осмотрели им ноги и наконец разрешили немного попить. Я спросил Полоса, понимают ли наши лошади, что им придется бежать снова. Он кивнул, и я попросил его объяснить им, если можно, что моей вины тут нет. Я был уверен, что после первого заезда они смогут вернуться на пастбище.

Полосу было явно приятно слушать мои слова, и он сказал:

– Они совсем не против. Они даже хотят бежать снова.

Я бы не стал сдерживать их, даже если б мог. Впрочем, я их и не понукал. По собственной воле мчались они, подобно вихрю, держась вровень с колесницей царицы Горго до самого последнего поворота. И тут у ее колесницы вдруг отлетело колесо. Возничий упал, и четверка серых поволокла его по земле. На мгновение мне показалось, что мы его затопчем, но мои кони успели чуть свернуть вправо. Возница лишился чувств, а когда я увидел, как Пасикрат срезает вожжи, намотанные у него на руку, то решил, что он и вовсе умер. Однако не успели мы отъехать немного, как возница встал и пошел.

Позавтракали мы прямо под дубом. Еда была так себе, но Ио говорит, что в казармах куда хуже. По ее словам, мы там иногда едим. Она хочет, чтобы я попросил царицу разрешить нам ужинать с нею вместе, хотя в таком случае – и я уже говорил Ио об этом – Киклос непременно обидится и будет прав. Ио спросила Аглауса, где чернокожий, но он мог лишь сказать, что тот куда-то недавно ушел один.

Отправляясь с Гиппоклисом на репетицию, я случайно проходил мимо комнаты, где спят чернокожий с женой, и услышал, как он отдает ей какие-то приказания командирским тоном. Вскоре они оба нас догнали, и жена чернокожего спросила, задыхаясь от быстрого бега, смогу ли я носить свой меч, когда стану полноправным жителем Спарты. Гиппоклис сообщил, что любое оружие у них носить строго запрещено. Тогда она оттащила меня в сторонку чуть ли не силой, а чернокожий тем временем отвлекал Гиппоклиса.

– Сегодня ночью будут крупные неприятности, – едва слышно шепнула мне жена чернокожего. – Мой муж хочет, чтобы я придвинула к двери стол и никого не впускала, пока не услышу его голос. Он собирается на эту церемонию и принесет тебе твой меч, завернув его в плащ. В случае нужды он тебе его бросит.

Я сказал, чтобы она взяла к себе Ио и Полоса, но она возразила:

– Аглаус сумеет защитить их куда лучше меня, а мой муж убьет меня, если обнаружит в моей комнате Аглауса.

Я ничего не стану писать о репетиции; все было довольно скучно, я не могу вспомнить ничего, что стоило бы записывать, разве что скажу, что руководила всем царица Горго.

После ужина мы собрались, как и накануне, ждать восхода луны. Мы стояли в молчании, как нас учили на репетиции; а когда кто-нибудь все же осмеливался говорить, его сразу заставляли умолкнуть молодые спартанцы.

Тот раб, что стоял рядом со мною в темноте (жилистый, жуликоватого вида коротышка), раза два дотронулся до меня, словно желая уверить и себя, и меня, что все это не сон. Я слышал, как во время репетиции эти рабы разговаривали между собой, и знал, что они лучше всех бились на поле брани и были избраны своими соратниками.

Наконец взошла полная луна, и ее приветствовало низкое пение мужского хора. Нет на свете более прекрасного серебряного щита, чем тот, что надет на руку Великой богини!

Едва смолкли мужские голоса, как послышался рев быков. Они выбежали рысцой – один черный и один пегий; каждого держали на цепи, продетой сквозь ноздри, двое сильных мужчин. Жрицы подбросили в огонь дров, и, когда пламя взметнулось в два раза выше человеческого роста, царь Леотихид зарезал обоих бычков, которые, умирая, преклонили перед богиней колена.

Царица Горго и Тизамен (это прорицатель Павсания) осмотрели жертвенных животных, и Горго провозглашала каждый обнаруженный ею знак богов громким чистым голосом.

После этого по очереди говорил каждый из архонтов, восхваляя Фемистокла. А когда он выступил с ответной речью, громко приветствуемый криками всех присутствующих, я случайно столкнулся с молодым спартанцем, который был помощником того жилистого раба. По-моему, спартанец даже не обратил внимания на мою невольную неловкость, но сам я почувствовал, что под плащом у него спрятан кинжал, и подумал еще, что его, должно быть, тоже предупредили заранее, как и меня.

Леотихид и Плейстарх возложили на голову Фемистокла венок, и наши ликующие голоса вознеслись к небесам. Вряд ли имеет смысл перечислять все дары, которые получил затем Фемистокл, – их было слишком много; но, по-моему, самый лучший подарок он получил от принца: серебряную колесницу, украшенную драгоценными камнями и запряженную той самой четверкой коней, на которых я дважды победил упряжку царицы. Это был последний из даров, и я увидел, как широко распахнулись глаза Фемистокла, когда он его получил.

У человека всегда появляется особое выражение на лице, когда он достигает высот, о которых даже не мечтал, – вот такое выражение лица было и у Фемистокла Афинского.

Что же касается меня самого, то на моей физиономии изумление было написано столь явно, что Гиппоклис даже шепнул мне:

– Что-нибудь случилось?

Я покачал головой и не сказал ему, что помню эту колесницу, что я ее уже где-то видел!

Руки моей коснулся Аглаус, и, когда я обернулся, он указал мне на чернокожего, стоявшего среди зрителей вместе с Ио и Полосом. Луна поднялась еще выше, и свет от священного очага заливал теперь всю площадь.

Я видел узел в руках чернокожего, который он всячески оберегал, стараясь ни в коем случае не коснуться им кого-либо из молодых спартанцев.

Мы омылись в холодных водах Эврота, как делали это и во время репетиции, но на этот раз мы уже не надели свою старую одежду; наши помощники умастили нас благовонными маслами и облачили в новые белые одежды.

Когда с этим было покончено – а много времени это не заняло, – мы построились в двойную колонну, хотя и не без замешательства (несмотря на многочисленные тренировки). Мне очень хотелось скомандовать, точно на плацу, и я видел по лицам Гиппоклиса и других молодых спартанцев, что им хотелось того же, но все же мы молчали, и, возможно, колонна все же построилась как бы сама собой и довольно быстро именно потому, что мы сдержались.

Без сомнения, марш вокруг города должен был бы нас утомить. Не знаю, как остальные, но сам я почему-то не чувствовал ни малейшей усталости.

Возможно, боевой дух нам поднимали чистые голоса поющих женщин, изящные танцовщицы, все время менявшие фигуры танца, и торжественный вид храмов, где в неровном свете факелов нам улыбались резные лица богов. Наши голоса звонко вторили голосам женщин, прославляя каждого из богов по очереди.

Гораздо скорее, чем я ожидал, наша процессия подошла к концу. Еще один храм – и мы оказались на берегу Эврота. Последний храм принадлежал богине Ортии – круг замкнулся. И я наконец принес в дар богине серебряную статуэтку, которую припас для меня Гиппоклис, и выбросил свой вонючий факел в реку. Те, кто еще не успел принести дары богам, тоже клали к ногам богини статуэтки, но только из свинца. Моя же статуэтка изображала богиню крылатой; накинув на голову длинный шарф, она стояла перед своим священным деревом. И те из ее рабов, которых я мог разглядеть, были зверями лесными или же крошечными воинами, вооруженными луками и пращами.

Регент Павсаний собственноручно возложил мне на голову венок из цветов – в точности как мне и было обещано. Он казался еще более сердечным, чем утром, обнял меня и дважды приказывал Гиппоклису следить, чтобы ничего плохого со мной не случилось во время грядущего пира. Каждый раз Гиппоклис заверял его, что ничего дурного и не случится. Мне показалось странным, что меня, взрослого мужчину, крупнее и (как мне кажется) сильнее многих, опекают, как ребенка. Я не мог оторваться от сверкавших глаз царицы Горго, однако в том и заключалась моя глупость, вызванная чрезвычайным возбуждением и значительностью момента, что лишь когда на голову мне возложили венок, я понял, что глаза ее сверкают от слез.

Когда начался пир, Ио, чернокожий, Полос и Аглаус присоединились ко мне. Было очень много мяса и вина, фруктов и меда, медовых пирожков и всякого печенья – все, чего только может пожелать душа. Мы ели и пили вволю, а чернокожий даже прихватил с собой фиги, виноград и бурдюк отличного вина для Биттусилмы. К этому времени ставшая красной луна уже склонилась низко к западному краю неба. Половина или даже больше пирующих успели разойтись по домам – по крайней мере, мне так показалось. Я уже позабыл, о чем меня предупреждал чернокожий, сам он, возможно, тоже, хотя узелок, в котором были спрятаны наши мечи, лежал у его ног. Где-то неподалеку не менее сотни гончих гнали оленя, и их лай заглушил уже смолкавший гул пира.

Потом послышался вопль тоски и отчаяния – надеюсь, мне никогда в жизни больше не придется услышать такое! – и появился бегущий человек. Венок из цветущих растений наполовину свалился у него с головы, а в руке он держал один из тех огромных ножей, которыми пользовались жрицы во время жертвоприношения. Было уже очень темно, однако мне показалось, что человек этот весь в крови. Гиппоклис сразу вскочил, словно желая остановить его, и тут же получил удар в живот кривым ножом. Все это произошло так быстро, что я, точно завороженный, смотрел, как Гиппоклис мертвым сползает к моим ногам, стащив с моей головы праздничный венок.

Дюжина кинжалов сразу вонзилась в его убийцу; толпа сомкнулась вокруг нас, и я сразу потерял из виду чернокожего и остальных.

Потом мне показалось, что я целый век искал их, но так и не нашел.

Поняв, что уже занимается новый день, я, совершенно измученный и до конца так и не протрезвевший, решил вернуться в дом Киклоса. Несколько раз я здорово споткнулся, но упал лишь однажды, налетев на умирающего раба.

Он, как и я, тоже был в венке из цветов; венок валялся в пыли на расстоянии вытянутой руки от упавшего. Хотя изо рта несчастного струилась кровь, он все еще пытался мне что-то сказать – то ли просил прощения, то ли хотел о чем-то предупредить, то ли еще что-то, а может, просто просил о помощи. О боги, с какой радостью я помог бы ему! Ведь я узнал его, пытаясь остановить кровь и вытащив беднягу из тени на лунный свет! Это был тот самый раб, который управлял четверкой серых коней, принадлежавших царице Горго. Я не сделал ему ничего дурного, но воспоминания о его последних минутах до сих пор не дают мне уснуть.

Вернувшись, я узнал, что однорукий спартанец и другие молодые его соотечественники заставили чернокожего, детей и Аглауса покинуть пир, угрожая наказать их в соответствии с законами Спарты, если они не подчинятся.

Похоже, меня обложили со всех сторон.