Глава 38

ПИФИЯ

Жрица этого дельфийского бога очень молода. И кажется доброй.

Я написал это и не знаю, что писать дальше. Однако Кихезипп и моя девочка-рабыня стоят и смотрят на меня.

Они мои записи прочесть не могут, хотя грамоте разумеют. Если я просто так буду что-то царапать в этом свитке, они сразу догадаются и станут меня бранить. Но о чем же мне все-таки писать и зачем? Моя девочка-рабыня спала со мной. Когда мы проснулись, регент спросил, давно ли она моя любовница.

Она сказала, что давно, но я-то знаю, что это не правда. Она просто боится, что Павсаний пришлет мне мальчика.

* * *

И снова они пристают ко мне, заставляя писать. Ио говорит, что я всегда записывал аккуратно, а Кихезипп утверждает, что в письме легче рассказать о своем недуге – хоть ему, хоть самому Светлому богу, покровителю лекарей, в чьем храме мы находимся. Вообще хорошо просто рассказать о своей жизни – пусть даже папирусу, считает Кихезипп, ибо если мы сами себя слышим, то и боги нас слышат. Ерунда какая-то!

Я спросил Ио, что же мне писать. Она сказала: все, о чем помню. А хорошо я помню только одно: как мать целовала меня в детстве перед сном. А потом, наверное во сне, я умер и отправился в Страну мертвых, в темное царство под этими горами. Долго скитался я среди глубоких пропастей, где таится ночная тьма, среди каменных глыб, воды и бесплодной земли. Я слышал ржание коней Принимающего многих «Аида», а также – львиный рев. А вскоре я каким-то чудом снова стал бродить по этой земле, и сейчас сижу в шатре Павсания. Но я знаю: они еще придут за мной.

Ио сказала мне, как ее зовут; я считал ее своей сестрой, но, оказывается, она моя любовница. Остальные – регент Павсаний, Киклос (спартанский архонт), Кихезипп, чернокожий со шрамом на щеке, его жена, сердитый однорукий Пасикрат, неугомонный Полос, Амикл и Аглаус – составляют нашу довольно большую компанию. Есть и другие, имен которых Ио мне не назвала. В основном это рабы Павсания. Но теперь, при ярком свете утреннего солнца, сюда собираются тысячи людей.

* * *

Мы с Павсанием снова ходили в священную пещеру. Я пишу "снова", потому что, по словам Аполлония, мы здесь уже бывали, хоть я этого и не помню.

Жрица храма сандалий не носит, и вообще здешние жрецы никогда не должны мыть ног. Я не мог отвести глаз от их ужасных ступней, и регент мне все это объяснил. Он сказал также, что спать они обязаны на земле. Впрочем, здесь все так спят, кроме разве что самого регента. Мы совершили жертвоприношение, потом долго молились, потом омыли себя священными водами – в общем, сделали все, что велел Аполлоний. И только тогда вошли в пещеру.

Стены ее были влажны, а свод очень высок. У нас над головами была видна узкая полоска почти черного неба. По ней я и понял, что мы находимся не совсем в мире людей: только что, когда мы стояли на склоне горы у входа в пещеру, небо было светлым, цвета лазури (а это лучший из всех цветов!).

Здесь в священном очаге горели сосновые дрова и стебли белены. Рядом, окутанная сверхъестественным мраком, сидела на своем треножнике юная пифия, скрытая от посетителей легким газовым занавесом. Аполлоний проводил нас лишь до входа; Анох, проксен Спарты, ждал у него за спиной.

– Мне была обещана победа, – сказал регент, – и все же мой возничий болен; мало того, охвачен ужасом, причины которого ни он, ни я не понимаем. Что же мне делать?

После этих его слов наступила полнейшая тишина, все так и застыли. Я, например, и пальцем бы не смог шевельнуть. Даже биение сердца более не отдавалось эхом у меня в ушах; я почти и не дышал. Точно издалека донесся голос пифии, звучавший удивительно монотонно и печально.

В глубинах земли шевельнулся питон. Я отчетливо слышал, как шуршит его чешуя, как шипит воздух у него в ноздрях – но все это тоже доносилось будто издалека, пока вдруг голова чудовища не показалась из щели прямо под хлипким треножником жрицы. Едва различимый во мраке, он обвил пифию своими кольцами.

Она дико вскрикнула, мы вздрогнули, и жизнь вернулась к нам. Пифия выбросила вперед руки, откинула голову назад так, что мне показалось, шея у нее вот-вот переломится, и из уст ее послышался голос регента Павсания.

Ошеломленный, я взглянул на него, но он молчал, хотя вид у него был не менее потрясенный.

– Ты из царской семьи, царем ты и будешь. – Таковы были слова, произнесенные пифией.

Но Аполлоний напомнил нам, что лишь жрец может понять откровения пифии, и преподнес их нам в виде следующего стиха:

Когда мы покинули священную пещеру, регент обратился ко мне:

– Ты ведь понял слова пифии, Латро? Скажи мне, что она говорила.

Испуганный, я спросил:

– Откуда ты знаешь, что я их понял?

– Потому что тебе знакомы слуги Великого бога и потому что я видел, какое у тебя было лицо, когда Аполлоний преподнес нам свое толкование. Ну, так что же сказала пифия на самом деле?

Я повторил ему слова прорицательницы.

– Истолкуй их сам.

Я молча покачал головой, и он ударил меня по лицу с такой силой, что я чуть не упал.

– Будь же мужчиной! – крикнул он. – Когда-нибудь ты непременно попытаешься убить меня за это оскорбление.

Он говорил мне еще всякие гадости. Я всего не помню и не стал бы этого записывать, даже если б помнил, несмотря на требования Кихезиппа и Ио записывать все. Возможно, он бы снова меня ударил, если бы верхом на жеребце не прискакал Полос.

Увидев Павсания, он тут же соскользнул с коня:

– Великий регент…

Павсаний резко повернулся к нему.

– Великий регент, когда мы были там, на севере, Латро все время ездил верхом. Ему это очень нравилось. Я подумал, что может быть…

В точности, как когда над морем пронесется гроза и вновь выглянет умытое дождем солнце, гнев исчез с покрытого шрамами лица Павсания; он улыбнулся и потрепал Полоса по каштановым кудрям.

– Ты прав. Наверно, это ему не повредит. Латро, не хочешь ли покататься на этом мешке с костями?

Я покачал головой.

– И все-таки тебе придется это сделать. Что за дохлятина, Полос! Где ты только нашел такого доходягу?

– Это конь моего дяди, господин мой. Он очень хороший, честное слово!

– Конь высокочтимого Амикла? В таком случае не стоит быть к нему слишком строгим. – Павсаний осмотрел зубы коня. – Но ведь он стар, Полос!

Ему, по крайней мере, лет тридцать. Слишком стар для такой работы.

Садись-ка на него, Латро.

Полос встал на четвереньки, чтобы я мог использовать его как подножку, отчего у меня возникло желание дать ему пинка. Как только я оказался в седле, он сказал:

– Я побегу рядом, великий регент. Не беспокойся, с Латро ничего не случится.

– Что ж, хорошо!

Я отпустил поводья, думая, что конь пойдет шагом (если вообще надумает тронуться с места), но, к моему удивлению, он понесся стрелой, точно беговая лошадь. Миновав дорогу, он нырнул под деревья и помчался дальше по склону холма, так что Полос и Павсаний остались далеко позади. Я натянул поводья, и сразу же старый конь замедлил свой бег и пошел шагом. Я чуть отпустил поводья, и он заржал – мне показалось, что я слышу в этом ржании человеческую речь. Конь явно благодарил меня.

– Пожалуйста, ступай медленнее, если хочешь, – сказал я ему и начал смотреть на сосны и лавры вокруг. Мне казалось, что я вижу даже их корни, сокрытые глубоко в земле и похожие на жадные пальцы, которыми они ломают кости мертвецов…

Вскоре к нам присоединился гнедой конек без седока, которому явно нравилось общество старого коня. Вскоре тропа – я по-прежнему ехал, отпустив поводья, – поползла вверх, но мы тоже, в общем-то, ползли, и мне показалось, что подъем занял очень много времени.

Наконец мы добрались до небольшого храма, построенного из местного известняка. В храме возвышалось мраморное изваяние Девы с луком, а рядом стояла живая женщина, ничуть не менее прекрасная. И она протянула ко мне руки.

– Слезь с коня, Латро. Нам с тобой нужно поговорить. Аглаус, позаботься о наших гостях.

Мой беззубый слуга, которого я сперва не заметил, вышел из-за колонны и взял под уздцы моего коня и увел прочь. Молодой жеребец поскакал за ними следом.

– Тут неподалеку есть родник, – сказала жрица. – Аглаус может принести тебе воды, если хочешь. Однако, кроме воды, увы, нам нечего предложить тебе. Ты не захватил с собой свою книгу?

Я покачал головой.

– Жаль. Мы будем говорить о серьезных вещах. Я пока не могу начать – не все еще прибыли, – но ты должен пообещать мне, Латро, что сразу запишешь все, о чем здесь будет говориться. Мне бы, конечно, следовало раньше об этом позаботиться, но я пью слишком много вина, как утверждает мой муж. И пью его, чтобы забывать, а не помнить.

Я пообещал, что все непременно запишу (чем, собственно, сейчас и занимаюсь). Я даже извинился, что не привез вина.

– Когда-то мы с тобой были неплохими любовниками, – сказала она. – Целовались и пили вино из одной чаши… Возможно, это еще повторится. Но не сейчас. И тогда ты будешь иным, не таким, как сегодня.

Я кивнул в знак согласия: у меня не было ни малейшего желания делить сейчас ложе с какой бы то ни было женщиной.

Вскоре вернулся Аглаус, и вместе с ним пришли Полос и его дядя, старый Амикл с несколько унылым длинным лицом. Они явно пили из родника: губы их были влажны и на щеках сверкали капли воды. Я отчетливо сознавал, что тоже хочу пить, и в то же время жажду испытывал как бы не я, а кто-то другой – мне казалось бессмысленным даже пытаться ее удовлетворить обычным способом. Женщина приветствовала гостей, и мы все вместе устроились под сенью храма.

– Надеюсь, ты не возражаешь, что мы привели тебя сюда, – сказал Полос.

– Мы всего лишь пытаемся тебе помочь.

Я сказал, что когда он предложил мне встать ему на спину, чтобы легче было садиться в седло, то несколько перегнул палку: я ведь пока что не старик.

– А прокатиться на мне верхом тебе бы не хотелось? – спросил он.

Я сказал, что мне бы такое и в голову не пришло.

– А ведь ты уже делал это – когда крал тех коней или убивал кабана, помнишь?

Я сердито посмотрел на него, и он примирительно сказал:

– Я знаю, ты не помнишь. Но это правда! Скажи ему, Элата, – ты же все видела!

Жрица кивнула головой и сказала:

– Если хочешь, я могу тебе это даже показать, Латро. Ты действительно украл коней Гелиоса с помощью Полоса, льва и некой женщины по имени Фаретра.

От досады у меня даже слезы выступили на глазах. Полос, смутившись, отвернулся, но его престарелый дядя положил руку ему на плечо:

– Ты считаешь, что великие воины не плачут? Неужели ты не знаешь, что как раз великие и должны уметь плакать?

Поскольку его племянник ничего не ответил, он продолжал:

– Ты слишком большое значение придаешь физической силе, Полос. Пока в этом нет ничего дурного – ведь сам ты еще не слишком силен. А вот Латро уже не ставит физическую мощь так высоко; он и сам очень силен и хорошо знает, как мало можно сделать с помощью одной лишь силы. Видишь ли, мальчику позволительно смотреть на героя снизу вверх – в конце концов, это даже естественно. Но если сам герой смотрит на себя с таким же обожанием, то он вовсе не герой, а просто чудовище.

Когда я вытер глаза, Полос сказал мне:

– Я вовсе не стыжусь за тебя, Латро. Правда! Ты просто вспомнил Фаретру, потому что Аглаус здесь.

Эти слова настолько удивили меня, что я на мгновение даже забыл о своем горе. По-моему, у меня просто челюсть отвисла от изумления, да и сам Аглаус выглядел не менее ошарашенным.

Полос обратился к дяде:

– Можно я скажу ему?

– Нет, я сам ему скажу. Ты действительно все забываешь, Латро, и, насколько я знаю, понимаешь это. Дело в том, что твоя забывчивость – дело рук Геи, это знает даже Ио, а Аглаус посвящен Великой богине.

Мой беззубый слуга стал оправдываться:

– Я ничего не хотел скрывать от тебя, господин мой, но мне и самому никто прежде не говорил об этом.

– Видимо, в ранней юности ты был ее любовником, Аглаус. Она, возможно, и любит тебя именно потому, что ты об этом даже не подозреваешь.

Воспоминание вдруг пробудилось в голове моей, точно певчая птичка.

– Ты же видел бога Пана! – сказал я Аглаусу. – Ты сам мне как-то говорил.

– Я много чего видел, – согласился Аглаус, не сводя глаз с Полоса и Амикла. – Обычно у меня хватает ума не говорить об этом с теми, кто может мне не поверить. Тебе я сказал только потому, что ты и сам его тогда видел.

– А как ты попал сюда, Аглаус? – спросил я. – Разве тебе дома делать нечего?

– Это она привела меня, – указал он на жрицу. – Она пришла, когда я помогал поварам, и позвала с собой. Ио ее хорошо знает и приказала мне идти с нею и делать то, что она мне велит.

– Это святилище моей госпожи, – сказала Элата. – Ты называешь ее богиней. Я ее служанка – но я куда ближе ей, чем Ио или Аглаус – тебе. Я здесь представляю ее интересы. А Полос, Амикл и Аглаус представляют интересы ее соперницы Геи, которая и отняла у тебя память.

– Регент Павсаний задал вопрос оракулу, – сказал Полос, – и Светлый бог сказал, чтобы он велел мне привести моего дядю тебе на помощь. Он знаменитый целитель.

Старый Амикл прибавил:

– Боюсь, мне немногого пока удалось добиться. Именно поэтому мы здесь.

– Ну а я здесь, – раздался вдруг чей-то голос, – просто потому, что Латро – мой друг.

Сказавший это вынырнул из сосняка, росшего чуть ниже по склону. Он был мускулист, среднего роста, с лисьими глазами.

– Сомневаюсь, что ты меня помнишь, Латро, но имя мое Сизиф. Тот возничий, которого ты победил в гонках на колесницах, все рассказал мне, и я подумал, что мне стоит вмешаться. – Он поколебался, но ничего объяснять не стал, а весело рассмеялся. – Ты пока не понимаешь, в чем тут дело, но может и вправду получиться здорово!

– Что ж, теперь мы можем начать, – прошептала пифия…

Узнав от Полоса, что моя длительная прогулка верхом несколько подняла мне настроение, Кихезипп прошелся со мной до города и обратно. Теперь он настаивает, чтобы я об этом написал. Воздух был чудесный, солнце ярко светило. Какой-то раб на рыночной площади назвал меня братом. Мне было стыдно, и я притворился, что не слышу его. Позже я спросил Кихезиппа, почему он так назвал меня, и Кихезипп объяснил, что я вместе с другими рабами был освобожден регентом Павсанием. А этот человек – один из финикийцев, чей корабль стоит в гавани Кипариссы. Их продадут вместе с привезенными товарами, которых, по слухам, очень много. Кихезипп сам – тоже раб принца и, по его словам, никакой свободы не желает. А та пифия из храма – рабыня божества, что, по сути дела, примерно то же самое.

 

Глава 39

ДИОКЛ

Меня начали тренировать гимнасты. Регент Павсаний хочет, чтобы я научился драться на кулаках и участвовал в панкратионе, помимо состязаний на колесницах. Диокл имел сегодня утром беседу на мой счет с Павсанием, Киклосом, Тизаменом и Амиклом. Этот Диокл на целую голову ниже меня.

Борода у него с сильной проседью и вечно всклокоченная. А еще он все время сплевывает. Он тренирует также Пасикрата, который будет участвовать в соревнованиях по бегу.

– Я вижу, что он силен, – сказал Диокл. – Но что у него с головой?

Принц посмотрел на Тизамена, но тот только пожал плечами. Диоклу ответил старый Амикл:

– Он лишен памяти, вот и все. Однако физические упражнения ему только на пользу.

Диокл важно кивнул:

– Они всем на пользу. А о чем это он так тоскует?

– Это нам неведомо, господин мой, – вздохнул Тизамен. – Как тебе уже сказали, Латро ничего не помнит.

Киклос откашлялся с явным намерением вступить в беседу.

– Тизамен, прорицатель великого регента, и досточтимый Амикл, всеми признанный лекарь, как раз и пытаются устранить эти его душевные неполадки, – сказал он. – А твоя задача, Диокл, – подготовить лишь его тело.

Диокл понимающе кивнул, хотя ему явно хотелось поспорить с Киклосом, по глазам было видно.

– Для Спарты чрезвычайно важно, чтобы он хорошо выступил во время игр, – продолжал Киклос. – Он должен выиграть по крайней мере в одном виде соревнований и достойно проявить себя во всех остальных – никаких извинений потом мы не примем. Когда ты внесешь его в списки?

– Завтра, когда начнется запись. Но нужно внести плату за обучение.

Павсаний улыбнулся:

– Деньги у Тизамена. Он пойдет с тобой – могут возникнуть еще какие-то трудности. Ты скажешь, что Тизамен представляет меня и наш город. А он сам объяснит судьям, что Латро пригоден во всех отношениях.

– Понятно, – кивнул Диокл.

Потом мы с Диоклом остались одни и стали смотреть, как тренируется Пасикрат. Диокл спросил, какой вид спорта мне совсем незнаком, и я сказал, что не знаю.

– Клянусь, знаешь! – заявил он. – Ладно, об этом можешь не беспокоиться, ясно? Я тобой займусь. Но все-таки мне хотелось бы знать, каковы твои слабые места. Ты ведь родом не с Пелопоннеса, верно? Непохоже.

– Наверное, ты прав, – сказал я.

– Ты что, и этого не знаешь? Хм! А бороться ты умеешь?

– Немного, наверное.

– Это хорошо. Множество борцов пытаются участвовать в панкратионе, но никогда не побеждают. Поговори с ними, они тебе расскажут, как однажды уже почти одолели противника, да только вмешались боги! – Он помолчал, словно ожидая, какова будет моя реакция. – Ты ведь понимаешь, о чем я говорю?

Знаешь, что такое панкратион?

– Можно догадаться по названию, – сказал я.

– Но самих соревнований ты никогда не видел?

– Не знаю.

Диокл сплюнул.

– Трудное это дело. Ну, значит, так: можно бить кулаками, производить захваты и даже бить ногами. Ты на кулаках драться умеешь?

– По-моему, да.

– Это мы выясним. А ногой как следует ударить сможешь?

– По-моему, это каждый сможет, – сказал я.

Диокл снова сплюнул:

– А ну-ка сними сандалии. И до конца игр их не надевай. – Он вытянул руку на высоте плеча. – А ну-ка ударь меня ногой, да посильнее. Чем сильнее, тем лучше.

Я ударил со всей силы, однако едва сумел коснуться его ладони.

– Попробуй еще раз!

Результат был примерно тот же.

– А другой ногой?

На этот раз я даже до ладони его не достал.

– А теперь держи свою руку – я ударю.

Я сделал, как он сказал; кончики моих пальцев были на уровне его глаз.

Его нога мелькнула в воздухе, точно кулак бойца, взлетев выше головы. На третий раз я не выдержал и отдернул руку.

– Существует примерно полдюжины разных приемов удара ногой, и ты должен выучить их все. Причем научиться бить обеими ногами. Это во-первых. Теперь посмотрим, как ты дерешься на кулаках.

Совершенно неожиданно он ударил меня в лицо. Я успел закрыться и отскочить. Он нанес удар другой рукой, этот удар я сумел парировать. Тогда его правая рука моментально обвилась вокруг моей талии; я сбросил ее.

– Теперь попробуй обхватить меня, – крикнул он мне.

Когда я разбил ему нос и лицо, он с довольным видом сказал:

– Так, на кулаках ты драться действительно умеешь. Павсаний говорит, что сам видел, как ты правишь колесницей, и утверждает, что в этом искусстве ты кое-что понимаешь. Но это единственное, в чем я могу ему поверить – особы из царских семей обычно неплохо разбираются в лошадях, даже если больше не смыслят абсолютно ни в чем. Но панкратион – задача очень трудная!

Пасикрат как раз пробегал мимо нас. Диокл крикнул ему:

– Еще один круг – и в полную силу! А потом я тебя разотру.

Глядя, как Пасикрат припустил по дорожке, можно было подумать, что он только что на нее вышел. Он прямо-таки летел.

– Вполне может победить, клянусь Близнецами, – пробормотал, глядя на него, Диокл. – Мы запишем его на все виды соревнований по бегу. Он что, твой друг?

Я сказал, что наверное.

– Он говорит, что девчонка принадлежит тебе, а мальчишка у вас на двоих.

Мне показалось, что безопаснее просто кивнуть, что я и сделал.

– Так вот, оставьте-ка вы оба все эти штучки до конца игр, ясно? Ему я об этом уже сказал. И с женщинами не вздумайте развлекаться!

Ио сидит и наблюдает за мной, но больше я писать не буду.

* * *

Сегодня я очень устал, и, заметив это, Ио тайком отвела меня в рощу, к одной женщине. У нее было вино, и она уже расстелила покрывало, думая, что я лягу с ней. Я выпил вина и объяснил ей, что у меня нет ни денег, ни малейшего желания заниматься любовью. Женщина рассмеялась и стала меня ласкать, но я оставался холоден, и через некоторое время мы с Ио вернулись назад.

* * *

Диокл подсел ко мне после ужина и сказал:

– Что-то, парень, я никак тебя не пойму. – Я ответил, что в этом и нет необходимости. – Но мне же нужно отработать плату за тебя. – Он сплюнул. – Старый Киклос думает, что если ты не победишь, то мне и платить не за что.

– Я понимающе кивнул. – Ну вот! Только он ошибается. Все мы здесь связаны с оракулом, ясно? Тут от него никуда не деться. И каждый год мы совершаем жертвоприношения перед Играми, что, поверь мне, стоит немало. А если кто-то отказывается нам платить, за ним приходят жрецы. Так что деньги свои я все равно получу. Ты меня слушаешь?

Я сказал, что слушаю.

– Но что касается тебя… А что все-таки с тобой такое? Скажи мне.

Я сказал, что не знаю, да это и не имеет значения.

– Ха! Для тебя, может, и не имеет, а для меня имеет! Ты ведь хочешь победить, верно?

– Возможно.

– Хорошо, тогда позволь кое-что тебе сказать. Любой человек рождается со множеством прекрасных задатков. Это дар богов. Никто этого изменить не в силах. Конечно, условия тоже важны – даже очень! И еще очень важно, насколько человек тренирован. А во время Игр очень большое значение имеет, кому я – человек здесь бывалый – дам взятку. Я этим занимался в Олимпии, в Немее, в Истмии – сто раз! Но самое важное – состояние человека: хочет ли он победить так сильно, что пойдет на все… Знаешь историю о Геракле и тележке?

Я не знал, и она меня совершенно не интересовала. Однако я приведу ее здесь – нужно же мне что-то писать. (Боюсь, что если я перестану писать, то могу запросто броситься на собственный меч. Меня так и тянет сделать это, рука сама тянется к рукояти меча, стоит мне отложить стиль.) – Один крестьянин, – сказал Диокл, – все пытался проехать на телеге по довольно узкой дорожке, и кончилось тем, что тележка перевернулась и упала в канаву. "Отец наш, всемогущий Зевс, – молил крестьянин, – пошли мне помощь, прошу тебя! Мне же никогда этой телеги одному не вытащить!"

И тут, разумеется, появился Геракл, самый сильный человек на свете.

"Хвала Зевсу, – сказал крестьянин. – Это он на мою мольбу откликнулся!

Благородный Геракл, не вытащишь ли ты эту старую развалину из канавы? И не поможешь ли выбраться оттуда моим быкам?"

Но Геракл только рассмеялся. "Папаша Зевс ни одного твоего слова не расслышал! – сказал он крестьянину. – А я оказался здесь чисто случайно.

Теперь вот что: бери-ка кнут в правую руку, а стрекало в левую да погоняй быков. Подставь-ка плечо вон под то колесо! Так, теперь кричи, проклинай своих быков что было силы – только так папаша Зевс и может порой кого-то из людей услышать".

И действительно, – продолжал Диокл, – я сам не раз видел, как выигрывали такие мужчины и юноши, у которых не было ни малейшего шанса на успех! У них словно крылья за спиной вырастали, когда они, тащась позади всех, вдруг вырывались вперед и первыми приходили к финишу, чего от них никто не ожидал. Даже они сами от себя не ожидали. Это значит, кто-то из богов смотрел на них и думал: "А ведь этот человечек очень мужественно ведет себя. Дай-ка я ему чуточку помогу!" Ясно?

Поскольку я промолчал, Диокл сердито закончил:

– Вот только вряд ли кто из богов станет помогать тебе такому! Во всяком случае, такому, как сейчас.

И тогда я выложил ему все, что было у меня на душе. Я такого даже Ио никогда не говорил. Я не помню всего, что сказал, да и слова слишком затасканны, чтобы выразить обуревавшие меня чувства. Примерно я сказал следующее: на земле нет ничего, кроме предательства и ненависти; людьми овладела неуемная жажда крови. Человек человеку стал волком. Люди ведут себя хуже злобных хищников, которые никогда не охотятся на себе подобных.

Я знаю, что со мной это именно так, хоть и считаю это отвратительным. И, по-моему, точно так же обстоят дела со всеми остальными представителями рода человеческого. И большинству из них это, в отличие от меня, даже не кажется отвратительным.

* * *

Я перестал писать и, опасаясь собственного меча, убрал его с глаз долой в сундучок. Потом нашел уединенную дорогу и прошагал по ней немало стадий.

Вскоре мне показалось, что иду я по ней не один. Я не сразу разглядел своего спутника, но через некоторое время заметил его неясный силуэт, а потом я увидел, что это человек из плоти и крови, как и я сам. Я спросил, не призрак ли он, и он совершенно спокойно заявил, что так оно и есть.

– Но это не повод, чтобы меня бояться, – сказал он мне. – Большая часть людей мертвы – вы, живые, просто как бы находитесь на каникулах, которые скоро кончатся. Скажи, ты помнишь, как помогал мне тащить на гору ту каменную глыбу?

Я не помнил, но ничего не сказал.

– Мне позволили уйти оттуда, потому что ты это сделал. Наша царица разрешила мне – порой боги совершают такие вот неожиданные поступки. Я тебе когда-нибудь рассказывал, почему наша царица и ее муж так на меня рассердились? Это весьма занимательная история.

Призрак явно ждал моего ответа. Я молча покачал головой; увидев это при ярком свете луны, он рассмеялся.

– Ну так слушай. Задолго до своей смерти я решил, что не стоит особенно беспокоиться по поводу неизбежной отправки в Страну мертвых, и заставил свою жену Меропу пообещать, что она никого слушать не станет, а тело мое ни в землю не зароет, ни на костре не сожжет. Меропа – женщина хорошая, может, не слишком умная, правда, иначе никогда бы не вышла за меня замуж; но если уж она что пообещает, то обещание свое выполнит точно. Даже смерти не побоится.

– Понятно, – промолвил я.

– Ничего тебе не понятно! – Он указал на скопление звезд вдали. – Она та самая звезда, которую увидеть невозможно – семья ведь так и не простила ее. Ну что ж, когда я умер – ведь я все-таки смертный, – Меропа вынесла мое тело в отдельное помещение и оставила там безо всякого погребения, как и обещала. Вскоре оно воняло на весь дворец, но Меропа никому не позволяла его трогать.

Вскоре люди стали пробегать мимо дворца бегом, и тогда я сам отправился к правителю своей новой страны. «Позволь мне вернуться в мир живых, – попросил я, – и отомстить своей неверной жене, которая даже не похоронила меня как следует». Видишь ли, я знал, насколько серьезно он относится к подобным вещам.

В общем, меня оттуда выпустили. Мне удалось отлично спрятаться и неплохо провести время, пока меня снова не потребовали в Страну мертвых.

Теперь я, правда, поведу себя иначе – ведь они вполне могут подыскать мне и другую глыбу.

Голос его стал серьезнее.

– Так вот, я хочу сказать тебе, друг мой, что мы подумываем, как нам лучше убить Пасикрата.

– Убейте, если хочется, – равнодушно сказал я.

Призрак положил руку мне на плечо, и хотя она выглядела точно живая, но была холодна как лед.

– Большинство из нас согласны с тем, что эта идея весьма привлекательна, но наши предсказатели полагают, что вряд ли тебе это поможет, пока ты сам не умер.

– Ничего, это скоро произойдет, – сказал я.

– Ты прав, но не стоит торопить события, друг мой! Все равно, раз убивать Пасикрата ни к чему, мы намерены попытаться заставить его отпустить нас. Эта Элата – хорошая девочка, между прочим. Она очень напоминает мне Меропу, и она на твоей стороне – исключительно по старой памяти. А также потому, что ты обещал Охотнице, что выиграешь эти состязания на колесницах. У Охотницы есть свой прорицатель, и он полностью согласен с Амиклом. Амикл тоже на твоей стороне – из-за племянника, конечно.

* * *

Когда я вернулся в дом, то обнаружил, что кто-то натянул старый плащ на две табуретки, чтобы отгородить то место, где я буду спать. Я не стал особо раздумывать над этим и лег. И тут же обнаружил, что рядом со мной лежит женщина.

– Ты был такой печальный, – пояснила она. – Я пришла, чтобы поцелуями осушить твои слезы.

Ах, каким гибким, цветущим и нежным было ее тело, умащенное благовониями! Возможно, призрак поселил в моей душе какую-то надежду, или же просто потому, что эта женщина чем-то отличалась от всех остальных, но с ней я снова стал настоящим мужчиной, хотя ни на что не был способен еще днем, когда та, другая женщина, в роще угощала меня вином.

Потом мы пошли прогуляться рука об руку в лунном свете.

– Я тебя знаю, – сказала она мне. – Ничего удивительного, что ты мне снился! Я, наверно, в тебя влюблена.

Звали ее Анисия.

– Меня прислал гимнаст Диокл, – сказала она и сунула мне в руку несколько монет. – Вот что он мне дал. Верни их ему – или оставь себе, если хочешь.

Когда она ушла, я заснул и спал хорошо и крепко, хотя, по-моему, недолго. Теперь я снова бодрствую; солнце еще даже не взошло над вершинами гор.

 

Глава 40

ПО СТАРОЙ ПАМЯТИ

Элата добра ко мне, отчасти потому, что я обещал Охотнице, что состязания закончатся так, как того хочет богиня, – так сказал призрак.

Перечитав последнюю запись, я спросил, кто такая Элата. Ио объяснила, что мы с ней встречались на севере, как и с Эгесистратом, ее мужем, прорицателем. Элата, похоже, была той самой женщиной, что угощала меня вином в роще.

– Они приходили к здешнему оракулу вместе с тем человеком – с Закинфа.

Закинф – не такой большой остров, чтобы иметь особого прорицателя для каждого отдельного события, как в Спарте.

Ио хотела знать, помню ли я встречу с Элатой в роще. Я признался, что не помню, но только что прочитал об этом в своем дневнике. Ио покраснела.

– Элата надеялась тебя развеселить, – сказала она. – Ну я и согласилась – раз так для тебя лучше. Но тебе действительно стало лучше! Впрочем, вряд ли из-за Элаты. Скорее, из-за той особой пищи, которой вас кормят.

Кихезипп по этому поводу ужасно спорил с Диоклом, а Амикл чуть не сцепился с ними обоими. Он считает, что вам нужно есть больше ячменя, но никакого мяса.

Я сказал ей, что буду есть все, что сочтут нужным мои врачи, пусть только помогут мне вернуть память.

– Не в этом дело, – сказала Ио. – Просто всем хотелось, чтобы ты хоть немного приободрился, и, по-моему, тебе уже чуточку лучше. Ты стал гораздо больше записывать в своей книге, а это добрый знак.

Еще Ио сказала, что Эгесистрат очень хочет меня видеть, но в наш шатер ни за что не придет – боится спартанцев. Повсюду в Элладе перемирие в честь Игр, но он все равно спартанцам не доверяет.

Охотница – это богиня, так говорит Ио. Она ничего не знает о том обещании, которое я этой Охотнице дал, но считает, что это произошло в ее храме, в Спарте. А чернокожий ни за что не отпускает Ио и Полоса в этот храм даже со мной.

Чернокожий и его жена сегодня пойдут вместе с нами – то есть с Пасикратом, Тизаменом и со мной – в Дельфы, чтобы Диокл внес меня в список участников Игр. Сейчас мы как раз ждем Диокла.

Пока что я читал. Оказывается, "фаретра" значит "чехол для лука".

Обыкновенное слово. Но как она надо мной тогда смеялась… Когда я об этом читал эти строки, сердце мое болезненно билось. Что с нею стало? Неужели она умерла от ран?

* * *

Тизамен пришел поговорить с чернокожим и со мной. Я знаю, Ио его терпеть не может, но вел он себя вполне дружелюбно и вежливо. Все вокруг его уважают и считают великолепным предсказателем.

– Вчера вечером я беседовал о тебе с Триодитой, – сказал он мне. – Она сделает все, что в ее силах, чтобы помочь тебе, но и ты должен сделать все, что в твоих силах, чтобы помочь Спарте. Она сказала: "Царица должна победить и, таким образом, проиграть". Ты видишь в этих словах какой-то особый смысл?

Я покачал головой, чернокожий тоже.

– Я уверен, что царица – это Горго, ее жрица. И она должна победить, – сказал Тизамен. – Управляя колесницей регента, господин мой, ты будешь представлять и Горго. Остальное нам еще предстоит разгадать.

– Благодаря милости дивной Триодиты тебе стало лучше, – продолжал Тизамен. – Мысли твои, я надеюсь, более не обращаются к самоубийству?

Я не ответил, но чернокожий так и подскочил при его словах.

– Когда душа переполнена горем, – мягко продолжал Тизамен, – как твоя, например, господин мой, человек все делает машинально, точно во сне, ибо более не верит, что ему еще что-то может помочь. И тогда он совершенно не опасен ни для себя, ни для кого-то другого. Но когда стоит разжаться страшным когтям горя, возвращается надежда – самое последнее чудовище из той ужасной шкатулки, которую боги приготовили людям. Именно тогда семья человека и его друзья должны не спускать с него глаз, ибо он способен подумать, что, положив конец собственной жизни, положит конец и всем своим страданиям и печалям.

Я признался, что подобные мысли порой шевелились и в моей душе.

– Никогда не доверяйся им, господин мой. – Тизамен ласково положил руку мне на колено. – Лучше доверься мне. Мне доводилось беседовать со многими призраками – они куда менее счастливы, чем мы, и завидуют нам. Я слышал, что, путешествуя по странам варваров, ты был знаком с неким Эгесистратом Теллидом?

Я кивнул, припоминая, что Ио говорила мне о нем.

Тизамен покачал головой.

– Он великий прорицатель, господин мой, и теперь некоторые считают его главой нашего семейства, хотя он не осмеливается и носа показать в Элиде.

Но в нем слишком сильна злоба, господин мой. Я его родственник, и мне самому горько произносить такие слова. Однако это чистая правда.

Эгесистрат поклялся быть врагом Спарты и говорил, что уничтожит ее, если она не уничтожит его.

Тут чернокожий что-то быстро сказал мне с помощью жестов. Я почти ничего не понял, но один жест был достаточно красноречив: он как бы воткнул себе в грудь кинжал.

– Это правда, – сказал нам Тизамен. – Спартанцы держали его в темнице, и он спасся оттуда именно с помощью кинжала. – Он тяжко вздохнул. – С каким бесконечным терпением трудятся боги над нашим воспитанием! Ведь порой мы совершенно невозмутимо говорим о человеке, который не остановится ни перед чем! И нас совсем не удивляет, когда мы имеем дело с таким человеком – а ведь он действительно ни перед чем не остановится. – Тизамен пронзил меня взглядом.

– И к тому же он клевещет на наш город, господин мой, – твой город и мой! Ты забыл, да? Я надеюсь, ты не забудешь впредь, что тебя провозгласили жителем самого славного города в Элладе?

По правде говоря, я совершенно этого не помнил, но из вежливости сказал:

– Конечно нет!

– Я тоже… – Тизамен коснулся своей груди. – Мне тоже была дарована эта привилегия. Мы здесь приемные дети, господин мой, мы оба! Ты, возможно, уже слышал, что благородный Пасикрат желает жениться, чтобы ему разрешили усыновить маленького варвара по имени Полос? Скажи, господин мой, кто должен быть более верен своему отцу? Родной сын, плоть от плоти его, или же приемный?

Я сказал, что, по-моему, приемный сын больше обязан отцу, ибо тот, помимо всего прочего, является также его спасителем.

– Прекрасно аргументировано, господин мой! В таком случае рассмотрим мою позицию. Я был в Элиде, где у меня есть дом, который я некогда делил со своей супругой, когда туда явился и мой родственник, позволявший себе грубейшие оскорбления и гнуснейшую клевету в адрес того самого города, который незадолго до этого оказал мне честь и сделал своим сыном. Неужели же я должен был сидеть молча и тем самым соглашаться с его словами? Нет, я выступил с ответом на эту клевету – но меня криками согнали с трибуны те, кого я знал с детства и считал своими друзьями! В отчаянии я написал своему повелителю и своему старому другу Киклосу; оба письма понесли самые быстрые из моих рабов. Я поведал в этих письмах о том, что видел и слышал, и потребовал, чтобы они со всей строгостью предупредили моего родственника о том, что многие из его прежних друзей теперь станут его врагами. А как бы ты поступил на моем месте?

Я согласился, что предупредить Спарту было необходимо, хотя, пожалуй, я бы отправился туда сам, чтобы поскорее со всем покончить, а писем посылать не стал бы.

– Возможно, господин мой. Тем более что случилось непредвиденное.

Регент еще не вернулся в Спарту, а Киклос отправил в Элиду несколько надежных воинов разобраться с моим родственничком. Они прибыли, разумеется, как делегация, а не как военный отряд. Их там и было-то всего человек пять-шесть. Элида должным образом приветствовала их, и они, обнаружив, что никакими увещеваниями не могут заставить моего родственника уняться, пригласили его в Спарту, чтобы он смог поговорить лично с Киклосом, поскольку он даже не потрудился повидать тот город, на который вылил столько грязи. Он колебался; они настаивали и наконец, получив разрешение от магистратов, посадили его под арест и доставили в Спарту силой. Знаете, какой приговор обычно выносят в Спарте преступникам?

Мы не знали.

– Бросают в колодец, а потом сверху швыряют им жалкую еду. Но ничего подобного, уверяю вас, с моим дурно воспитанным братцем не произошло. Сам Киклос, один из самых достойных и почитаемых граждан Спарты, приветствовал его в своем доме как гостя, хотя позднее ему все же пришлось передать Эгесистрата властям, поскольку тот стал грубо настаивать на немедленном отъезде.

Так вот, я, собственно, хотел сказать, что, по-моему, именно мой братец виновен в той печали, что гнетет тебя. Скорее всего, он опутал тебя какими-то чарами. Я решил безотлагательно поговорить с тобой, узнав, что он здесь и собирается присутствовать на Играх. Надеюсь, ты помнишь, как он выглядит? Если нет, твой друг сможет указать тебе на него.

* * *

Излагая все это в своем дневнике, я и понятия не имел, что мы действительно вскоре встретим этого человека, которого зовут Эгесистратом из Элиды. Едва я дописал последнее слово, как пришел Диокл и мы направились туда, где судейская комиссия заносила в списки будущих участников Игр – их было великое множество, и они, насколько я понял, прибыли не только из Эллады, но и отовсюду, где говорят на языке эллинов.

Всех в первую очередь внимательно осматривали, ибо, согласно правилам, в состязаниях могут участвовать только эллины. Жена чернокожего сказала мне, что чернокожий тоже очень хотел принять участие в соревнованиях по бегу и в метании дротиков, но ему отказали, хотя он предложил сразу уплатить необходимый взнос. Некоторое время нам с Диоклом пришлось подождать, и наконец мы подошли к одному из судей.

Это был знакомый Диокла, и они дружески приветствовали друг друга.

Диокл представил всех нас и пояснил, что чернокожий понимает, что его к соревнованиям не допустят, однако мечтает изучить механизм проведения Игр, дабы учредить нечто подобное среди своих соотечественников. Имя Пасикрата занесли в три свитка, как только за него были уплачены взносы.

– Ты эллин? – спросил судья, внимательно вглядываясь в мое лицо.

– Конечно, – сказал я и объявил (как меня наставляли Тизамен и Диокл), что я гражданин Спарты.

– Это он просто так сильно загорел, Агатарх, – вмешался Диокл. – Мне его регент Павсаний рекомендовал. Пришлось взять.

– Ясно. – Судья пригладил бороду.

– Он будет управлять колесницей великого регента, – сказал Тизамен. – Меня ведь тоже сделали гражданином Спарты, хотя обычно меня называют Тизамен из Элиды. Благородный Пасикрат, спартанец по рождению, я уверен, готов за него поручиться.

Глаза всех обратились к однорукому спартанцу, который прошипел как змея:

– Да, он житель Спарты – но никакой не эллин!

После чего случилось нечто такое, что мне и в голову прийти не могло.

Тизамен взвился от негодования и с кулаками набросился на однорукого, который испуганно отшатнулся; страх был прямо-таки написан у него на лице.

Диокл ловко отгородил его от разъяренного прорицателя.

– Тут не без ревности, Агатарх, ты же понимаешь…

Судья пожал плечами:

– Ну что ж, Латро Спартанский, проверим, действительно ли ты эллин.

Почитай нам какие-нибудь стихи, а мы послушаем.

Я признался, что ни одного стихотворения не помню.

– Ну что-нибудь ты же должен помнить! Как насчет вот этого:

Печаль охватила меня – я точно слышал стон неведомой женщины на ветру.

Глаза мои наполнились слезами. Я лишь молча качал головой.

– Господин мой, – шепнул мне Тизамен, – теперь твоя очередь читать стихи, иначе… Киклос на тебя станет гневаться.

Дворец моей памяти вставал передо мной камень за камнем. Я спешил от статуи к статуе – от мужчины с головой крокодила к другому – с головой ястреба.

– Ну? – нетерпеливо поторопил меня судья.

Я попытался припомнить, что он говорил о богине с золотыми стрелами, хоть и не знал – как не знаю и сейчас, – что это означает. На мгновение мне показалось, что она мелькнула у него за спиной, ее нежный светлый лик светился прямо над его темноволосой головой, и сразу же невесть откуда возникли у меня на устах полузабытые строки:

Еле слышно до меня донесся чей-то крик: "Что?… Латро!"

– Латро, это же я, Пиндар! – Он был старше меня по крайней мере лет на десять и значительно ниже ростом, однако заключил меня в поистине медвежьи объятья и даже немного приподнял над землей.

– Хорошо, он будет участвовать в состязаниях на колеснице великого регента, – пробормотал, записывая, судья. – А также – драться на кулаках.

И участвовать в панкратионе.

Пиндар и чернокожий тем временем устроили настоящую пляску, подскакивая, точно камни в праще, и обнимая друг друга.

 

Глава 41

ПУСТЬ БОГ САМ РЕШАЕТ

Так было условлено после долгих споров. Фаретра уезжает завтра со своей царицей, Фемистоклом, Эгесистратом и прочими. Между тем прибывают все новые путешественники, у меня просто глаза разбегаются. В городе только и говорят, что об огромном лагере гостей, который разрастается с каждым днем. Когда Пиндар пригласил нас выпить с ним вина, я засомневался, что в Дельфах осталась хоть капля, да и местечко, где можно было бы спокойно посидеть, вряд ли нашлось бы. Но Пиндар повел нас в гостиницу, где останавливается всегда, когда сюда приезжает.

– А приезжаю я каждые четыре года, – сказал он, – когда проводятся Пифийские игры. Я, правда, еще ни разу не выиграл, но надежды питаю большие – очень большие! – именно в этот раз. Да и для дела моего полезно бывать на публике.

Считая его слишком старым для соревнований по бегу, я спросил, не дерется ли он на кулаках, чем ужасно насмешил их с Диоклом (Пасикрата и Тизамена с нами не было, хотя Пиндар пригласил их обоих. Пасикрат ни за что бы не остался, а Тизамен, как мне кажется, опасался, как бы однорукий не поговорил с регентом наедине).

Мы пили вино, и Диокл с Пиндаром объясняли мне, как проводятся Игры.

Оказывается, там есть состязания в музыке и пении, а не только в силе, ловкости и быстроте. И вот сейчас я даже прервал свои записи, чтобы еще раз уточнить порядок проведения Игр. В основном он таков.

Пение под аккомпанемент лиры. Пиндар как раз стал репетировать, когда мы допили вино. Стихи непременно должны принадлежать самому участнику соревнований и исполняться впервые.

Игра на флейте.

Соревнования в беге на короткую дистанцию – один круг. Побежит Пасикрат.

Соревнования в беге на среднюю дистанцию – два круга. Тоже Пасикрат.

Бег на длинную дистанцию – двадцать четыре круга. Бежит Пасикрат.

Пятиборье – бег, метание диска, прыжки, метание дротика и борьба.

Борьба.

Кулачный бой – в этом участвую я.

Панкратион – тоже я.

Скачки – Павсаний записал своего коня Аргаса; наездник – Ладас.

Соревнования в беге для юношей.

Пятиборье для юношей.

Кулачный бой для юношей.

Бег на среднюю дистанцию для юношей.

Гонки на колесницах – возничим на колеснице принца Павсания буду я.

Игра на лире – сыграет Симонид.

Бег в доспехах – последний вид соревнований.

* * *

В некоторые дни проводится несколько видов соревнований. Например, в первый день Пиндар и остальные будут утром петь, а играть на флейте соревнующиеся будут днем. Ближе к вечеру состоится забег на стадионе. Все соревнования для юношей (за исключением скачек) будут проводиться в один день, а в последний день Игр сперва будут состязаться музыканты в умении играть на лире, а потом состоится забег в полном боевом снаряжении.

Ио разыскала нас, когда мы мирно пили вино, и принесла новость: прибыл Фемистокл Афинский на серебряной колеснице. Я этого человека не помню, но Ио и чернокожий сказали, что мы вместе с ним проделали весь путь до Спарты. Амазонки хотят воспользоваться его колесницей, если им разрешат участвовать в состязаниях.

Выпив вина, мы снова отправились туда, где записывают будущих участников состязаний, чтобы имя Пиндара тоже занесли в список. Там мы встретили Фемистокла, плотного, веселого человека в хорошей одежде, и с ним старика Симонида. Симонид будет состязаться в игре на лире. Фемистокл сказал Пиндару, что сам он приехал только посмотреть, и рассказал, как чернокожий и я стали жителями Спарты. Потом Пиндар рассказал всем, как он ездил в Фивы, чтобы раздобыть денег для того, чтобы нас выкупить, – хотя, по правде, мы никогда рабами и не были. Когда он вернулся в Афины, нас там уже не было, и он оставил деньги одной своей знакомой и снова вернулся в Фивы, где обратился с просьбой к отцам города как-нибудь убедить афинян освободить нас.

Слушая его рассказ, я чувствовал, что он мне все больше и больше нравится. Я знаю, что далеко не всякий, кто шумно и радостно приветствует тебя, твой истинный друг, но Пиндар, по-моему, – настоящий наш друг. Я спросил, не споет ли он для меня, чтобы разогнать мою печаль. Я знаю, у музыки есть такая власть. Он сказал, что обязательно споет, если я сегодня вечером приду к нему в гости. Теперь я уже не думаю, что его пение мне поможет, хотя Кихезипп уверяет меня, что поможет непременно.

Еще много чего надо записать; постараюсь быть кратким.

Амазонки влетели на стадион, точно камень, пущенный из пращи, влетел в окно, и мгновенно смолкли всяческие разговоры. Все головы сразу повернулись в их сторону; нашим изумленным взорам предстали пять весьма мрачного вида женщин, более высоких, чем множество мужчин, исключительно ловких, одетых в лохмотья, однако обладавших великолепным оружием. Но когда самая высокая из них вдруг бросилась меня обнимать и целовать, тысяча глоток, наверное, радостно приветствовала нашу встречу! Даже сейчас щеки мои пылают, когда я пишу об этом. Оказывается, мы с Фаретрой были любовниками еще во Фракии. Я решил поговорить с судьями, чтобы Фаретре и остальным амазонкам разрешили участвовать в состязаниях, но судьи куда-то ушли, и нам пришлось подождать.

Тогда-то я и разглядел приз, предназначенный победителю в гонках на колесницах. Прежде я его не замечал. То была высокая красная ваза – работа замечательного мастера, – наполненная, как мне сказали, самым лучшим из масел и запечатанная воском. Но меня поразило куда сильнее то, что эта ваза была из дворца моей памяти! И когда я мысленно вошел в тот дворец, она почему-то продолжала стоять там! А вокруг нее прыгали чернокожие танцоры с бородами, лошадиными ушами и хвостами.

Вернулись судьи, человек двенадцать, по-моему, и тут же принялись качать головами. Никаких женщин, утверждали они. Женщинам запрещено участвовать в соревнованиях! То, что царица амазонок была не замужем, никакого значения не имело – просто женщины не допускались, и все. Как и все неэллины; к тому же ни одна из амазонок не умела говорить по-эллински, разве что несколько слов знала.

Я и не заметил, как Ио куда-то ушла, но теперь она снова пробиралась к нам сквозь толпу, ведя за собой довольно красивого хромого человека с курчавой бородой. Фемистокл приветствовал его как друга, судьи тоже, а царица амазонок обняла его. Пока он говорил то с одним, то с другим, Ио рассказала мне, что это Великий прорицатель – куда более известный даже, чем Тизамен. И он был на севере вместо с Фаретрой, Ио и со мной.

Он знает язык амазонок и заверил судей, что этих женщин послал сюда великий Бог войны. Но судьи по-прежнему отказывались допускать их к соревнованиям.

Тогда он повернулся к Фемистоклу и старому Симониду, и они втроем стали что-то очень быстро обсуждать, но говорили так тихо, что подслушать было невозможно.

Наконец они согласно закивали головами, и Фемистокл выступил вперед, обращаясь к судьям – а точнее, ко всем присутствующим. Его зычный голос разносился по всему двору.

– Вы должны извинить мне мое невежество, друзья, – начал он, – но прошло уже много лет с тех пор, как я принимал участие в этих Играх.

Судьи заверили его, что они очень рады прибытию столь великого человека.

– Мне сказали, что мой дорогой друг регент Павсаний из Спарты решил принять участие в гонках на колесницах, – продолжал Фемистокл. – Но неужели он сам будет управлять своей колесницей? Неужели сам будет держать поводья?

При этих словах кто-то из судей указал на меня, пояснив, что управлять колесницей от имени Павсания буду я.

– А та прекрасная ваза – это и есть главный приз? Так это ее получит Латро, если выиграет? Счастливчик!

Судьи поспешили объяснить Фемистоклу, что ее получу не я, а Павсаний – ведь считается, что это он участвует в состязаниях.

– Ах вот как! – сказал Фемистокл. – Тогда все понятно. Но я хорошо знаю Латро, и он никакой не эллин…

Судьи сказали, что решили считать меня эллином и потому разрешили мне участвовать в двух видах состязаний.

– Но не в гонках на колесницах, – возразил Фемистокл. – Ведь в этом виде состязаний участвует регент Павсаний, не правда ли? Скажите, а что, закон запрещает всем женщинам участвовать в Играх?

Этот вопрос, казалось, ужасно озадачил судей. Они пошептались, а потом сказали, что, поскольку женщины участвовать не могут, то, согласно правилам, им это и не разрешается.

– Замечательно! – Фемистокл потер свои крупные руки и широко улыбнулся.

– Но я-то могу участвовать? Я ведь мужчина и эллин, да и колесница у меня отличная.

Судьи сказали, что были бы счастливы включить его в число участников; вопрос о его мастерстве даже стоять не может.

– Ну так я приму участие в Играх! – заявил он. – Запишите меня, пожалуйста. Я – Фемистокл из Афин, а эта женщина будет моим возничим. – И он указал на Фаретру.

Потом я долго тренировался под наблюдением Диокла – занимался тем, что пинал ногами бурдюк, набитый просом и подвешенный на веревке. Агатарх, один из судей, пришел посмотреть, поскольку именно он вносил мое имя в списки. Он сказал, что многих записавшихся, возможно, вычеркнут, когда судьи понаблюдают за их тренировками, но меня не вычеркнут совершенно точно. Диокл заявил, что я работаю все лучше, и он, хоть и совершенно не одобряет занятий любовью во время тренировок и перед началом Игр, все же устроил мне кое-что приятное, отчего я, видимо, и повеселел. Я его не понял; но у Ио, которая смотрит, как я пишу, спрашивать мне что-то не хочется. Я чувствую… Вон какие там скалы – если с них броситься либо на камни, либо в море, то непременно погибнешь.

* * *

Странный я провел вечер, и снилось мне тоже что-то очень странное.

Сперва я должен написать, что же на самом деле со мной случилось, а потом, если останется время, пересказать свой сон. Ну а потом, если останется еще немного времени, рассказать, как я себя чувствую сейчас. Это самое важное, в сущности, но вряд ли стоит писать об этом в первую очередь.

Итак, мы с Ио пошли в гостиницу, где остановился тот поэт, и он пригласил нас войти. А увидев, как я устал, предложил полежать на его постели, пока он будет мне петь. Я так и сделал, но мне почему-то все время казалось, что точно так же поют и для мертвых – в преддверии вечного отдыха и покоя. И вдруг я заснул, и мне приснился тот сон, а потом я услышал слова поэта: "На сегодня все. Боюсь перенапрячь голос".

И при этих словах я сел.

Ио плакала. Она обнимала и целовала поэта, без конца повторяя, какая замечательная у него музыка и чудесные стихи. Ну а я не мог вспомнить ни одной строчки! Однако ощущал себя героем, который способен разрушать города и воздвигать новые; так что я улыбался во весь рот, как дурак, и тоже обнимал Пиндара, и мы хлопали друг друга по спине.

– Я знал, что тебе поможет, – говорил он. – Ведь если бы у тебя не было вкуса к поэзии и такой удивительно восприимчивой души, ты никогда бы не вспомнил тот отрывок из моей поэмы, который декламировал судьям сегодня утром. И как только ты умудрился его вспомнить – ведь ты все забываешь!

Однако Светлый бог способен исцелить тебя, а Парнас – его дом, и он наш покровитель.

Было темно, как в могиле, когда мы с Ио покинули гостиницу и побрели по улицам Дельф; идти нам было далеко, и я пожалел, что не захватил с собой меч.

– Пиндар, наверное, лучший поэт в мире, – с чувством сказала Ио. – И подумай только – ведь он наш друг!

Я спросил у нее, не храпел ли я во сне.

– Так ты все проспал? Господин мой, но как же ты мог? Это ведь было просто замечательно! Да и глаза у тебя все время были открыты.

– Боюсь, что я все же заснул, хоть и ненадолго, – сказал я. – Вроде бы одну или две строфы я помню.

Ио покачала головой:

– Ну ладно, что тут поделаешь. Хорошо хоть ты не храпел – впрочем, я бы тебя сразу разбудила. Но тебе сейчас явно стало лучше! Даже Диокл так говорит. Не потому ли, что ты увиделся с Фаретрой? Ты очень тосковал по ней, но теперь она снова здесь, с тобой, и все идет на лад.

Вдруг чей-то незнакомый голос громко сказал прямо у меня над ухом:

– И она куда ближе, чем ты думаешь, Латро. – Из арки перед нами появились тот хромой человек, царица амазонок, Фаретра и маленькая хрупкая женщина с длинными развевающимися волосами, головой не достававшая Фаретре и до плеча.

Ио воскликнула:

– Эгесистрат! Какое счастье! А знаешь, Латро теперь значительно лучше!

– Так и должно было быть, – кивнул Эгесистрат.

Я почувствовал, как рука Фаретры скользнула в мою ладонь.

Царица амазонок заговорила на своем языке, которого я не понимал, и Эгесистрат перевел:

– Мы идем взглянуть на лошадей. Не хочешь ли с нами? Эти лошади будут в колеснице твоего соперника.

Мы направились к лагерю, где остальные три амазонки охраняли лошадей.

Они посветили нам факелами. Честное слово, никогда не видел лучших коней!

Они сверкали, точно языки пламени в неровном свете факелов, всхрапывали и нервно переступали копытами. Ио сказала, как хорошо, что Фемистокл так помог амазонкам, а хромой Эгесистрат посоветовал Фемистоклу записаться в число участников. Хромой только головой покачал в ответ на ее слова и сплюнул в огонь.

– Фемистокл теперь стал другом спартанцам, – сказал он. – Ради благополучия всех его следовало бы за это дискредитировать, а спартанцев уничтожить. – Спохватившись, он велел нам помалкивать насчет подобных его высказываний.

Эгесистрат еще остался с царицей амазонок и остальными женщинами, когда мы с Ио пошли домой; с нами ушла и Фаретра. Оказалось, какая-то женщина уже лежит в моей постели, и когда она увидела Фаретру, то бросилась на нее, размахивая кинжалом. В результате проснулся Павсаний, потом Киклос и все остальные, но никто не рассердился – наоборот, все стали смеяться и подшучивать над дерущимися женщинами. Наконец Фаретра выбила кинжал у своей соперницы, скрутила ее и бросила в канаву.

Когда все снова улеглись спать, Фаретра легла со мною. Хотя она почти так же велика, как крупный мужчина, целовала она меня совершенно по-женски. Я очень люблю ее. Она знает несколько слов по-эллински и сказала мне, что однажды мы с ней украли священных белых коней и спрятали их в пещере. Ей хотелось знать, помню ли я Иппостизию, которая умерла там, на севере. (Я не помню.) Поздно ночью она сказала мне, что ее страшат состязания, ведь, если она проиграет, царица амазонок наверняка принесет ее в жертву их богу-покровителю, желая его умилостивить. После этих слов я особенно крепко обнял ее. Она разбудила меня, когда уходила, и с тех пор я все пишу и пишу свой дневник, вынеся лампу во двор.

А вот и мой сон.

Какой-то мальчик стоял возле моей постели. Когда я повернул голову и посмотрел на него, то увидел, что он младше Полоса. Ноги его постукивали по полу козлиными копытцами; на лбу торчали рожки.

– Пойдем со мной, – сказал он мне, и мы пошли в какой-то город, расположенный на горе; сперва шли по извилистой улице, потом карабкались по крутому склону.

– Ты фавн, – сказал я. – А фавны приносят сны. – Кто-то говорил мне об этом, но я не помню, кто именно.

– Да, – кивнул он. – А я привел тебя. – Своими копытцами он переступал с камня на камень ловчее, чем я – ногами.

Мы подошли к маленькому храму, где на алтаре горел огонь. Здесь творилось что-то странное – меня приветствовала хорошенькая женщина, а потом мы вроде бы вместе с нею проснулись. И, без сомнения, я уже встречал ее сегодня утром, и потом все время думал о ней. Полос и Амикл тоже оказались там, нижняя часть тела у обоих была лошадиная. Полос весело бегал между храмом и растущими неподалеку деревьями. "Не бойся", – сказал он мне. Я ответил, что хотел бы умереть, а вот пугать меня ничто не пугает. Однако последнее было не совсем правдой.

Тизамен и Пасикрат вошли в сопровождении моего слуги, а вел их странный человек с лисьей физиономией, который ухмыльнулся, завидев меня. Лаяли гончие. Позже, когда мы с восхищением рассматривали белых коней амазонок, хромой Эгесистрат спросил, слышал ли я гончих. Я сказал, что не слышал. Но не стал говорить, что слышал их во сне.

– Верни свою руку, – сказала женщина Пасикрату. – Верни ее, если хочешь обрести покой.

Однорукий огрызнулся:

– Это он у меня ее отнял; вот пусть он ее у себя и держит!

– Так, значит, это ты сделал, – прошептал Тизамен. – Теперь, когда я это знаю, я могу снять чары.

– Никаких чар и нет, – сказал ему Амикл. – Одна ненависть.

– В таком случае он должен умереть, господин мой. – И Тизамен кивнул, точно подкрепляя свои слова. – Киклос уже решил это, потому что… – он мотнул головой в сторону Полоса, – он не такой, как они. Эта любовь опасна. – Если вы хотите причинить вред моему хозяину… – начал Аглаус.

Пасикрат ударил его по горлу. Аглаус упал и больше не поднялся. И сразу Амикл бросился на Пасикрата, могучий жеребец и всадник одновременно, сбил его с ног и поставил оба передних копыта ему на грудь. Пасикрат смотрел на него выпученными глазами, а Амикл издевался:

– Все красуешься своей силой, ловкостью и мужеством? А ты посмотри на меня! Я стар, но куда сильнее и быстрее тебя – да ты таким и не будешь никогда. И я куда храбрее. Ну что стоят все твои хваленые качества перед лицом настоящего противника?

Женщина присела на корточки возле Пасикрата:

– Не обманывай себя. Неужели ты думаешь, что это всего лишь сон? Смерть – это смерть, и Амикл легко может убить тебя. А потом те, кого ты называешь своими друзьями, найдут тебя мертвым на том ложе, где ты заснул.

И твой Павсаний забудет тебя задолго до того часа, когда под жаркими лучами солнца в теле твоем зашевелятся черви.

Я помог Аглаусу встать, потом спросил Пасикрата, что он такого сделал, чем вызвал такой гнев у этих людей; но он не желал ни смотреть на меня, ни отвечать мне. Полос попросил дядю позволить Пасикрату сесть.

– Ты хотел, чтобы я любил тебя, – сказал Полос спартанцу, – и я действительно этого хочу. Честное слово.

Что-то шевельнулось в моей груди, точно паук в своих сетях.

– Я непременно полюблю тебя, – сказал Полос. – Обещаю.

Стоя рядом с женщиной, я наклонился над Пасикратом, желая что-то ему сказать, и он потянулся ко мне своей искалеченной рукой. Но она показалась мне совершенно такой же, как моя собственная. Где-то вдали раздался голос:

"На сегодня все. Боюсь перенапрячь голос".

* * *

Я смотрел, как восходит солнце. Я действительно все забываю, но я не забыл той ночи, что сокрушила мою жизнь, как тот человек-конь Амикл из моего сна; и вот я пишу, надеясь, что, если все вернется, я сумею это перечесть.

Жизнь человеческая и в самом деле коротка, а кончается смертью. Если бы она была длинна, ее дни значили бы мало. Если бы не было смерти в конце – она не значила бы ничего. Так пусть человек наполняет каждый свой день славой и радостью. Пусть он не винит ни себя, ни другого, ибо он не знает законов, по которым существует в этом мире. Если спит он смертным сном, пусть спит. Если во время сна он увидится с богом, то пусть бог сам решает, хорошо или плохо этот человек жил.

Тот бог, которого он встретит, пусть правит жизнью этого человека, но не сам человек.

 

Глава 42

ПАВСАНИЙ В ГНЕВЕ

Ио говорит, что когда Кихезипп пришел поговорить обо мне с Павсанием, тот его ударил. По-моему, стыдно бить старого ученого человека. Так же думает и сам Павсаний – я видел это по его лицу, – и тем не менее он его ударил.

– Я стал игрушкой в руках богов, – сказал он Тизамену при всех. – Они дали мне величайшую в истории победу, но желают вырвать плоды ее из моих рук!

– Эллины в долгу перед тобой, в большом долгу! – попытался успокоить его Тизамен.

– Но я же не могу просить их о милости!

– Ну конечно же нет! – Тизамен потер пухлый подбородок и, округлив глаза, возвел их к небесам. – И все же кое-кто мог бы потребовать от них благодарности – даже не упомянув имени великого регента. Для этого есть и Фемистокл, и Симонид.

И вот что случилось далее. Я узнавал об этом как бы по частям, а самое важное узнал на рынке, когда поговорил с жителями Пурпуровой страны, то есть с финикийцами, которые считались пленными и содержались под стражей.

Павсаний, оказывается, погрузил свои военные трофеи на их корабль; Коринф обещал им безопасное плавание, однако на них неожиданно напало судно из Аргоса, и аргивяне заставили финикийцев зайти в гавань у подножия горы и полностью их ограбили. Таким образом, Павсаний лишился огромных богатств.

Капитан финикийцев меня узнал сразу. Его зовут Муслак. Не желая, чтобы он понял, как быстро я все забываю, я приветствовал его тоже как старого знакомого. "Левкис" – примерно так он назвал меня, и возможно, это и есть мое настоящее имя; разве может мать назвать своего сына «наемником», а ведь «латро» и означает «наемник».

– Я знал, что ты еще вернешься, – сказал мне Муслак. – Ты ведь не хотел, чтобы тот старик понял, что мы с тобой знакомы, верно? Хотя мы надеялись, что ты придешь раньше.

Я сказал, что не видел в том смысла, пока не узнал об обстоятельствах, в которых они оказались. На самом деле я понятия не имел, как им помочь.

Когда ничего не помнишь и не понимаешь, но все же должен что-то говорить, лучше всего задавать вопросы. Я задал их великое множество. Но стоило мне спросить, смогут ли они отвезти меня на родину, если я помогу им освободиться и вернуть свой корабль, как Муслак, глядя мне прямо в глаза, поклялся, что непременно сделает это. Он заверил меня, что прекрасно знает, где мой дом, и все время указывал на запад, называя живущих там людей "лухиту", что, возможно, должно было означать "латины" – мы нарочно говорили только по-финикийски, чтобы не поняли стражники.

Я по-прежнему не знаю, что можно сделать для них, одно мне совершенно ясно: ради золота эти эллины готовы на все и на все будут смотреть сквозь пальцы. У Ио есть какие-то деньги – я сам видел, как она доставала монету, когда я расплачивался с Аглаусом.

* * *

Павсаний наблюдал, как мы деремся на кулаках с Диоклом. Мы надели гиманты, чтобы защитить руки. Диокл очень быстрый и осторожный; как раз то, что нужно.

– А ты сегодня довольно веселый, – заметил мне Павсаний.

Я сказал, как мне трудно справляться с Диоклом, который умело совершает разные обманные движения левой рукой, поскольку управляется ею так же хорошо, как и правой.

– Зато, господин мой, я обучился многим новым приемам, – продолжал я. – Я, конечно, забуду, где этому научился и у кого, но самих уроков забыть не смогу.

Павсаний улыбнулся и хлопнул меня по полечу. Из-за шрамов лицо его порой кажется злым, но, по-моему, сердце в груди его бьется не злое.

– Это ведь ты его вылечил, верно, Диокл? – спросил он.

Диокл сплюнул:

– Да он сам себя вылечил, великий регент. Ну может, и я чуточку помог.

Просто он поступал так, как я ему советовал.

– Конечно, это ты ему помог! Я все время следил за тем, как Латро лечат наши великие целители Кихезипп и Тизамен (у последнего, кстати, вчера ночью было удивительное видение), да еще Амикл, хотя он так и не испросил на это моего разрешения. И маленькая плутовка Ио о нем тоже все время заботилась. Уже четверо. Да еще ты и сам, Латро. Шесть человек заботились об одном! Может, еще кто найдется? Полос, например?

Вспомнив свой сон, который я записал в дневник на рассвете, я сказал:

– Да, регент, и Полос, и Пасикрат. Но больше, конечно, Полос.

– Значит, всего восемь? Я просто должен получить лавровый венок! Кстати – о Полосе. Латро, ты помнишь, что говорил о нем Тизамен сегодня утром?

– Конечно. Что он должен скакать на твоем Аргасе.

– Тебе нашептывают боги, Латро! Это я уже говорил, не знаю – помнишь ты об этом или нет. Значит, ты согласен?

Я пожал плечами:

– А сам Полос этого хочет?

– Я его не спрашивал.

Диокл снова сплюнул и сказал:

– Хочет он, хочет, да еще как! Он меня все расспрашивал насчет юношеских соревнований – во всем ему поучаствовать хотелось. Пришлось сказать ему, что он пока маловат; старшие мальчишки все равно бы его побили. Но как наездник он значительно легче и лучше Ладаса. Да и с лошадьми никто так обращаться не умеет.

* * *

Аглаус растирал меня после тренировки, а Диокл – Пасикрата.

– Ах, какой мне снился сон! – сказал Пасикрат. – Ты сперва сбил меня с ног, а потом помог встать.

Я уже успел забыть свой собственный сон, но прочел о нем в дневнике, а потому спросил, уверен ли он, что это был именно я.

– Еще бы! Ведь я думал, ты снова меня ударишь. У меня до сих пор шея болит – по-моему, после того сна.

Пасикрат сказал, что такой сон – хорошее предзнаменование перед кулачным боем.

– Больше никаких боев! – заявил Диокл. Он посчитал, загибая пальцы:

– У Латро до поединка всего четыре дня, так что никаких травм и ссадин быть не должно.

Надо сказать, что по правилам ни один боец не ударит своего противника снова, если помог ему подняться: если человека сбили с ног, поединок окончен. Только во время панкратиона можно подняться, даже если тебя сбили с ног, и продолжать борьбу.

После массажа Пасикрат поговорил со мной наедине.

– А мне снилось, – сказал он, – что я ударил Аглауса. – Я промолчал, и он продолжал:

– А ты, увидев, как я зол, спросил еще, не хочу ли я получить назад свою руку. Я на тебя действительно был очень зол – наверное, я и Аглауса ударил только потому, что он твой слуга, – и я сказал, что раз уж ты ее у меня отнял, так и держи ее при себе. Я чувствовал, что, если ты ее вернешь, я должен буду перестать с тобой ссориться, понимаешь?

Я сказал, что, надеюсь, вернул ему руку.

– Да, вернул. Мы поехали к тебе, и ты достал мою руку из своего сундучка. Там еще сверху лежал твой меч; а дальше – хитоны и тому подобное. И ты стал вышвыривать вещи на пол, потому что моя рука была на самом дне. Потом я взял ее и как-то пристроил к себе.

Он засмеялся, и я тоже.

– Надеюсь, ты помог мне сложить вещи обратно в сундук? – спросил я.

– Не помню. Но вот что самое странное: у меня весь день было такое ощущение, будто моя рука действительно ко мне вернулась и я перестал быть калекой! Я теперь могу делать все то, что и любой другой с двумя руками – например, играть на лире.

Потом Тизамен отвел меня к принцу, а еще туда пришел аргивянин Орзипп.

Тизамен говорит, что это один из правителей Артоса и что он очень богат.

Сперва я не мог понять, зачем меня привели туда и почему этот толстый и лысый Орзипп так меня разглядывает. Потом догадался: Павсаний заключил с ним пари, и Орзипп захотел на меня посмотреть. Их ставки после этого были удвоены.

* * *

Хотя кое-кому из спартанцев это было не по нутру, мы с Пасикратом во время церемонии открытия Игр шли бок о бок; действо было исключительно впечатляющим. Затем к нам присоединились вавилонянка, чернокожий и дети, и мы все вместе остались на стадионе слушать какого-то поэта из Беотии.

Пасикрат сперва передразнивал его смешной акцент, но вскоре перестал и признал его самым лучшим. Судьи были того же мнения, и этого поэта наградили лавровым венком. Ио говорит, что это наш старый друг. Он довольно долго беседовал с нами после выступления, хотя сотни других людей ждали, желая перемолвиться с ним хотя бы словечком.

Стадион очень хорош; нижние ряды сидений сделаны из камня, а верхние – из дерева. Он открытый со всех сторон, можно свободно приходить и уходить.

Овальная беговая дорожка равна одному стадию. По этой дорожке мы шли во время открытия Игр. Все поэты уселись в центре, прямо на траве. Слушатели, покинув свои места на скамьях, собрались вокруг тех, за кого болели.

Вокруг нашего поэта собралась просто невообразимая толпа.

Сегодня я начал читать свой свиток с самого начала и успел прочесть об Артаикте и его сыне, но мало что понял. Я велел Аглаусу каждый день спрашивать меня наедине о тех финикийских рабах на рынке и сказал, что именно он должен у меня спрашивать.

Пасикрат бежал очень хорошо, но победителем не стал. Павсаний ужасно разгневался. Он велел Тизамену и Диоклу занести мое имя в список борцов, но судьи не разрешили: было уже слишком поздно.

* * *

Ночь была беспокойная – смех, как оказалось, порой труднее перенести, чем любой удар. Фаретра легла со мной, некоторое время мы говорили о луках и тому подобном, поскольку она как раз посетила одного оружейника. По ее словам, мечи у него просто прекрасные, да и луки неплохие. Я сказал ей, чтобы она выяснила, не продаст ли он ей лук, стрелы и меч, не спрашивая, зачем они ей понадобились. Когда она сказала, что ей не на что все это покупать, я объяснил, что денег ей дам. Она уже немного понимает по-эллински благодаря Ио.

Снова пришла та, другая женщина. Войти она не решилась, но стала кричать, обзывая Фаретру дикой коровой и другими отвратительными прозвищами, и всех разбудила. Фаретра ее прогнала, но даже Полос над нами смеялся. Я не мог больше оставаться в шатре и теперь сижу у костра и пишу.

Рядом со мной сидит один умный пожилой человек с деревянной ногой. Он советовался с богами на мой счет и говорит, что у меня все будет хорошо и я даже с триумфом выиграю гонки на колесницах. Я чувствую, что он прав.

* * *

Сегодня был забег на среднюю дистанцию – это самый популярный вид соревнований в беге. Отборочный забег был проведен утром, а основной – вечером. Пасикрат бежал так хорошо, что всем нам казалось, что он непременно выиграет, однако судьи назвали победителем другого бегуна. Он опередил Пасикрата не более чем на толщину пальца.

Диокл учит меня бороться. Он называет борьбу самой бессмысленной частью панкратиона, но говорит, что я должен уметь делать это не хуже, чем все остальное. Он научил меня нескольким ценным приемам захвата, но, когда мы действительно стали бороться по-настоящему, я легко победил его.

Тот поэт, у которого все руки в перстнях, сочиняет оду в честь победителя в беге; платить ему будет тот город, откуда победитель родом.

* * *

Выиграл не Пасикрат, и было ужасно видеть после этого его лицо и слушать пощечины, которыми его награждал Тизамен; мне, конечно, следовало отшвырнуть коротышку-прорицателя и прекратить это издевательство. Потом Пасикрат призвал к себе Полоса, поцеловал его, а меня обнял как брата. Я заметил, что после забега он прихрамывает (особенно, когда думает, что его никто не видит). Павсаний отослал его в Коринф и велел не возвращаться оттуда без золота.

* * *

Сегодня день пятиборья. Я не пошел на стадион, а отправился в город.

Рынок был пуст – все отправились на Игры. Я уже собрался уходить, когда Анисия пригласила меня позавтракать с нею; думая, что она захочет любви и денег, я сказал ей, что ни за что не лягу с женщиной до состязаний. Она потянула меня за руку и сказала, что это вовсе не обязательно и что она просто хотела поговорить со мной. Мы с ней позавтракали, а потом со всеми вместе пошли на стадион.

Теперь я подробно изложу то, что рассказала мне Анисия до завтрака; если все это правда, то сведения действительно очень важные. Анисия родом из небольшого городка неподалеку от Фив и живет благодаря своему искусству. Нынче ночью я видел, как замечательно она танцевала в красноватом свете факелов – она удивительно напоминала мне какую-то богиню!

– Я твоя настоящая любовь, – сказала она. – Ты все забываешь, так что по-настоящему познать любовь ты не в силах, но я люблю тебя и никогда тебя не забуду. И я так верна тебе, как никто другой. Неужели ты считаешь, что любишь Фаретру?

– Я так думаю, – признался я. – Вот ты произнесла ее имя, так у меня сразу сердце забилось.

Анисия как-то странно на меня посмотрела и сказала:

– Ты, наверное, мне не поверишь, но знай: та амазонка, которую ты считаешь Фаретрой, вовсе не Фаретра. Твоя Фаретра умерла во Фракии.

Мне показалось, я слышу свой смертный приговор.

– А эта амазонка, – продолжала Анисия, – действительно немного похожа на Фаретру. Такая же высокая и сильная. Только волосы у нее каштановые, а не рыжие.

Как раз такую женщину Ио называла Фаретрой. Странно!

– Ее настоящее имя Иппостизия, – сказала Анисия. – Она была подругой твоей рыжеволосой Фаретры. Видя, как ты печалишься, и зная, что ты все забываешь, твой раб сказал тебе, что эта женщина и есть Фаретра, заранее договорившись с нею. – Я молчал. – Они смеялись у тебя за спиной!

Радовались тому, какие они умные. Но твоя девочка-рабыня в конце концов решила, что твое счастье ей дороже. По крайней мере, я так поняла. – Я кивнул, догадываясь, что это правда. – Ради меня – ведь это я все рассказала тебе, – пожалуйста, не бей Ио слишком сильно. А эту, длинную, можешь убить, мне все равно.

Я покачал головой, зная, что не причиню зла ни Ио, ни той высокой амазонке.

– Как ты все это узнала?

– От того, кого встретила вчера ночью. Я много танцевала и очень устала, но меня разбудила музыка. Никогда я не слышала такой замечательной музыки. Я пошла на звуки флейты, надеясь, что смогу уговорить этого музыканта присоединиться к нам, чтобы мне танцевать под его музыку.

Поскольку я все время думала об этом, то начала танцевать, едва спустившись с крыльца. Я кружилась в танце, и одна женщина – оказалось, ее зовут Элата – вторила моим движениям. Она очень красива и отлично танцует, между прочим.

Потом музыка смолкла, и она спросила, почему я плакала. Я рассказала ей о тебе и обо всех ужасных вещах, которые сотворила со мной та амазонка – я называла ее Фаретрой, ибо от кого-то слышала это имя. И эта Элата сказала, что знала их обеих – и Фаретру, и Иппостизию – и что Фаретра умерла. А твой раб, сговорившись с мужем Элаты, велел той амазонке поцеловать тебя и вообще все устроил…

Мы говорили с Анисией довольно долго; она многое рассказала мне о жизни танцовщицы, но ее рассказ я здесь повторять не буду. И она снова сказала, что любит меня. Я отвечал, что никак не могу на ней жениться (и ни на ком другом), пока не отыщу свою родину. Даже и потом вряд ли я сразу смогу жениться. Она возразила, что ей нужна моя любовь, а не моя собственность – по-моему, это что-то новое. Она, видимо, считала, что я, стоит мне выпить чашу вина, уже ничего не помню, но я доказал ей, что помню все, о чем мы только что говорили, а также – многое из того, чего уже, кажется, и не должен помнить: например, как высокая амазонка, которую она называет Иппостизией, столкнула ее в канаву.

Я теперь тоже стану называть эту женщину Иппостизией, потому что, по-моему, Анисия сказала мне правду. Но пока что эта амазонка нужна мне, если я хочу освободить тех, кто знает, где мой дом, так что ей я ничего о нашем разговоре с Анисией не скажу. Кстати, с финикийцами я сегодня даже не разговаривал – опасался, что стражники заподозрят неладное.

Полос пришел посмотреть, как я упражняюсь в езде на колеснице. Пока мы с Диоклом чистили скребницами коней, он попросил меня объяснить ему понятие "арете".

– Я знаю, Арес – это здешний бог войны, – сказал он, – как Плейстор во Фракии. Но сейчас же не война. Как же можно говорить об "арете" того, кто быстрее всех пришел к финишу?

– Совершенно не обязательно, чтобы человек, который бежит лучше всех, бежал от своих врагов, – сказал я ему. – Наоборот, порой нужно, чтобы воины бежали на врага. Скорость нужна и для того, чтобы успеть спастись, и для того, чтобы снова поскорее вступить в бой.

Диокл, как всегда, сплюнул и сказал:

– Война – это не только кровь да смерть, парень. И далеко не всегда побеждает самая большая армия. Гораздо чаще побеждает та, которая лучше обучена и содержит свое оружие в чистоте и порядке, а также выдерживает долгий марш на минимальном рационе. Старый Арес вовсе не такое уж чудовище, ясно? Воспринимай его как обычного человека, который просто хочет побыстрее победить и вернуться домой к своей Афродите. Такой человек всегда будет ратовать за отличную военную подготовку, за дисциплину и за честную игру. И Арес, как и мы, готов присвистнуть, когда глупо проигрывает. И радостно засвистеть – если стал победителем.

Я спросил Диокла, будут ли проводиться еще какие-нибудь состязания в день гонок на колесницах; он сказал, что нет. Таким образом, моих друзей-финикийцев, скорее всего, оставят на рыночной площади до окончания соревнований. По крайней мере, я на это надеюсь. Завтра состязаются борцы, а я схожу в Кипариссу – посмотрю на корабль финикийцев. Я велел Аглаусу напомнить мне об этом. Я, конечно, не стал упоминать об этом корабле танцовщице Анисий, и она никак не может догадаться о моих тайных планах.

* * *

Дорога, ведущая на берег, крута и узка. Все это даже неплохо, но я бы хотел, чтобы она была покороче. При отплытии корабля должно или быть еще темно, или едва светать. Корабль не охраняется и привязан лишь одним канатом. Вот только как спрятать мой меч? Надо попробовать привязать его к днищу колесницы.

* * *

Над мраморными скамьями видны ряды деревянных скамей. Я видел сидевших там зрителей и слышал их оглушительные крики. Но когда я указал на них Ио, она их почему-то не увидела, хотя одна женщина даже махала нам рукой.

Призом было замечательное блюдо, полное свежих смокв. Я роздал их всем, кто хотел получить хотя бы одну, а блюдо подарил регенту Павсанию, который остался этим очень доволен и даже обнял меня за плечи – жест особой милости. Он выиграл огромную сумму, поставив на меня.

Судья составил для меня документ, согласно которому я передаю детей на попечение этого поэта из Фив. Я подписал документ и отдал поэту; теперь Ио наконец вернется на родину. А мое главное сражение – завтра.

Говорят, что у амазонок в упряжке кони самого Гелиоса, однако на Гелиоса буду больше похож я сам. Когда я обрежу поводья, у нас будет четыре скаковых коня; остальные финикийцы пусть пробиваются сами.

 

Глава 43

Пиндар из Фив приносит это в дар Светлому богу, своему покровителю, которого осмеливается также считать своим другом. Делает он это по велению пифии, дабы всем стало известно, что воля бога свершилась.

Царица из северной страны привела на Игры в честь Великого бога поистине божественных коней, широкогрудых, могучих, с бешено сверкающими очами. На старте они громоподобно топали копытами, запряженные в прекраснейший дар Лаконии, милостиво присланный сыном Неокла, командором флота Фемистоклом. Вот уже идет второй круг. Колесница дорийцев по-прежнему стремится вперед. Украшенный священным лавровым венком – даром Дафны, прекраснейшей из дочерей реки, – ею уверенно правит панкратиаст Латро из Спарты (провожатым которого я однажды был по велению Светлого бога). Он улыбается. Пятеро остальных участников покрыты вздымающейся за его колесницей пылью. Зрители-эллины приветственно кричат двум первым претендентам на победу, и крики их подобны грохоту бронзовых щитов.

Умелой рукой чуть натянув поводья, служанка божья, темнокожая дочь копьеносца, осаживает свою четверку перед быстро приближающимся поворотом.

И вот ее обходит вторая колесница – на голову, на голову и шею, на полтуловища опережает могучая четверка бессловесных слуг Гераклидовых, лучших в битве, колесницу, которой правит амазонка! То мчится Латро. Так мчался Диомед – но только по прямой дороге.

Перед Латро бегут, точно испуганные дети, тысячи воинов, испытанных в боях героев, что сокрушили варваров на равнинах Беотии; все бегут, подобно стыдливой и печальной Астрее, заслышавшей всесокрушающую поступь Посейдона; все расступаются, словно волна морская, разрезаемая носом "Арго". И никто не преследует летящего над землею Латро – потому что не может.

Но зачем богине столько пыли и такой отчаянный бег коней? Какие ревнивые надежды несет отважный возничий колесницы сероглазой Афины?

Дивную урну, дар бога, получит ее слуга, но затем преподнесет ее царице-девственнице – упрочая мир между городом Тезея и его старинными врагами. Иппофода получит вазу сияя, радостная, ибо с честью выполнит свой долг, и заговорит устами хромого сына Элиды, великого своего советчика. По его же совету она, царственная во всем, посвятит сосуд, освободив его прежде от роскошного масла, Светлому богу.

Но едва успела сказать слово мира сия дочь войны, как прозвучал трубный глас битвы. Глуп тот, кто смеется над Гераклидами, ибо сила Геракла живет даже в приемных его сыновьях. Точно могучий Геракл ударил своей палицей – так своей колесницей рассек толпу Латро, на полной скорости влетев в священный город. Некогда в замерзающей Колхиде Ясон посеял драконовы зубы, и из распаханной земли тотчас встали сотни вооруженных воинов, готовых драться. То же случилось и на рыночной площади, когда тот, кого я опекал когда-то, выхватил из кучи яблок и гранатов четыре острых меча, тяжелые луки и колчаны, полные стрел. И жалкие рабы сразу превратились в воинов.

И сразу аргивяне, заклятые враги Лаконии, запросили помощи у мужественных сынов Спарты, могучих, в бронзовых доспехах, желая наказать тех, кто нарушил священное перемирие. Объявив, что никакой его вины в происшедшем нет и он к тому же потерял огромную сумму из-за сорванных состязаний, царевич Павсаний приказал своим слугам броситься в погоню…

Кто осмелится утверждать, что здесь не замешаны всемогущие и бессмертные боги? Ио, моя рабыня, мудрая не по годам и ставшая мне истинной наградой за все хорошее, что я пытался сделать Латро, отвела меня к хромому Эгесистрату, который ныне служит переводчиком у царицы амазонок.

Он оплакивал свою исчезнувшую жену.

– Я потерпел неудачу, Синтия, – громко стонал он. – Пред собою ты видишь уже зловонный труп, а не человека. О да, серебряная колесница слишком тяжела! А Латро всегда одерживает победу. И не станет женщина, которая так долго его желала, пытаться победить его, тем более теперь, когда она покорила наконец сердце своего возлюбленного. Да, я был подкуплен и поклялся служить богине собственных врагов, но не смог достойно служить ей. Свой конец я предвидел еще в далекой Фракии – а теперь ее слуги вышвырнут меня с моего родного острова и пять их мечей принесут мне смерть.

Прорицатель Тизамен отдал мне эти два свитка, принадлежавших, как он выразился, "широкоплечему панкратиасту".

– В этих свитках он взывает к милосердию Светлого бога, всегда столь великодушного. В них этот родившийся под несчастливой звездой Латро отдает оскорбленному богу всю свою жизнь.

Царица одногрудых дочерей войны настояла, чтобы свитки были приложены к ее дару – той прекрасной урне, которую она преподнесет богу. Его жрецы согласны, и завтра она совершит жертвоприношение, а потом, полностью удовлетворенная, отправится к себе на родину.

Фемистокл Афинский встретит неласковый прием, когда вернется в свой город в венце фиалковом: многие из его земляков считают, что он продался Спарте, несмотря на его горячие протесты. Его нынешний приятель Симонид от него удалится и будет по-прежнему молоть на своей мельнице зерно поэзии.

Регента Спарты всюду будут восхвалять за чрезвычайную проницательность и за обещание выступить против сыновей Персея. Всем теперь известно, что тот финикийский корабль, на котором уплыл Латро, вез добычу Павсания.

А еще говорят, что именно благодаря его командованию спартанцы избегли финикийской стали и по своей расчетливой нерешительности только мешали в узком проливе, не давая другим вступить в битву. В общем, по слухам, властолюбивый Павсаний выиграл раз в десять больше, чем потерял. Кое-кто из тех, с кем я позже беседовал в Кипариссе, заметили, что на уносящем Латро финикийском судне рядом с ним стояла изящная женщина с луком в руке.

Они не решаются назвать ее Артемидой, отважной сестрой Светлого бога. Но то, что победила серебряная колесница, никто отрицать не может. Будет ли то правдой или же пустой сказкой, покажет время, но верно то, что Павсаний, сын Клеомброта, считается дважды героем среди любящих военные хитрости греков.

Я же, бедный слуга Светлого бога, покровителя муз, вместе со своей рабыней вернусь в Семивратные Фивы. А может быть, отправлюсь в путешествие на далекую Сицилию, славящуюся своими стадами, в качестве эмиссара к славному Гиерону, известному своими победами. Если так случится, то я прошу милостивую Ино, хранительницу морских дворцов, благословить меня. Позволь же нам, о прекрасная Ино, плыть без опаски в великий город Сиракузы, во владения Ареса.