Шерман просыпается с отчаянным сердцебиением. Ему снился какой-то страшный сон. Глубокая ночь, час пьяниц перед рассветом, когда те, кто пьет и кто страдает бессонницей, вдруг открывают глаза и понимают, что сна, этого временного убежища, больше нет. Он подавляет желание взглянуть на светящиеся часы в приемнике у кровати. Зачем знать, сколько еще часов предстоит провести, лежа без сна, в попытках совладать с незнакомым противником — собственным сердцем, которое рвется из груди — туда, туда, туда, невесть куда, в Канаду?

Открытые окна выходят одно в переулок, другое на Парк авеню, в щель между краем шторы и подоконником просачивается фиолетовое свечение. Слышно, как у светофора трогается с места одинокий автомобиль. А это гудит самолет, не реактивный, а простой, с пропеллером. И вдруг мотор замолк. Сейчас они упадут на землю! Но тихий и жалобный рокот уже опять раздается в вышине над крышами Нью-Йорка. Как непривычно…

…Глубокая ночь. Рядом на соседней кровати, за Берлинской стеной, спит жена… дышит ровно… забыв обо всем… Повернулась спиной, подогнула колени. Если бы можно было перекатиться к ней, прижаться грудью к ее спине, коленями под ее колени. Когда-то они так и делали… когда-то они были настолько близки, что даже не просыпались… глубокой ночью.

Не может этого быть! Это не ворвется в его жизнь! Долговязый, худой паренек, газеты, полиция… в час пьяниц, перед рассветом.

Дальше по коридору спит его дорогая дочурка. Любимая Кэмпбелл. Счастливое дитя, спит и ни о чем не ведает! Широко раскрытые глаза Шермана затуманились.

Надо смотреть в потолок, и незаметно снова заснешь. Подумать о… других вещах… О девушке, с которой раз познакомился в обеденном зале Кливлендского отеля… как она деловито раздевалась прямо у него на глазах… Полная противоположность Марии… которая делала и то, и это, вся докрасна разгоревшись от… похоти! Похоть, вот что довело его до беды… Чрево Бронкса, худой, долговязый парнишка… Толчок, и его нет — ничего другого не существует. Все другое подвязано к этому, и у Шермана перед глазами проплывают жуткие картины… Жуткие лица на телевизионном экране, мрачное лицо Арнольда Парча в горькой гримасе осуждения… уклончивый голос Бернара Леви… взгляд Мюриел, словно бы вдруг понявшей, что он запятнан и больше не принадлежит к Олимпу «Пирс-и-Пирса»… Доллары… кровь из жил… Но ведь это все — только сон! Широко открытыми глазами он глядит в лиловую пустоту, сочащуюся в щели между шторами и подоконником… глубокой ночью, страшась наступления рассвета.

Он поднялся рано, отвел Кэмпбелл к остановке автобуса, купил на Лексингтон авеню газеты и поехал в такси в «Пирс-и-Пирс». В «Таймс» — ничего… В «Пост» — ничего… В «Дейли ньюс» — только фотографии и подпись. На фотографии — демонстранты и зеваки. Плакат на переднем плане: «Правосудие Вейсса — белое правосудие». «Сити лэйт» появляется в киосках на два часа позже.

В «Пирс-и-Пирсе» сегодня был мирный день, во всяком случае — для Шермана. Он обзвонил всегдашних клиентов — «Предусмотрительность», «Гарантии Моргана», «Аллен и Ко…».

«Сити лайт»… Феликс уже работал на том конце зала. Сейчас прибегать к его услугам значило совсем себя унизить… Ни Арнольд Парч и никто другой вестей не подавали. Что это — бойкот? «Сити лайт»… Проще всего позвонить Фредди и попросить, чтобы зачитал по телефону, что там напечатано. Позвонил. Но Фредди уехал по делам. Попробовал позвонить Марии — ее нигде нет… «Сити лайт»… Больше терпеть не было сил. Он спустится сам, купит газету, прочтет в вестибюле и вернется. Вчера он проморгал новый выпуск облигаций, пока был в самовольной отлучке. И потерял миллионы — миллионы! — на золотом займе. Еще одним прегрешением больше — какая разница? И приняв как можно более независимый вид, он пошел через операционный зал к лифтам. Никто как будто бы не обратил внимания. Махнули рукой?

Внизу у газетного киоска он сначала огляделся, потом купил номер «Сити лайт». Зашел за толстую колонну из розового мрамора. Сердце отчаянно колотилось. Как это жутко! как странно! — день за днем жить в страхе перед нью-йоркскими газетами. На первой странице — ничего… и на второй… и на третьей… Только на пятой помещена фотография и заметка этого Питера Фэллоу. На фотографии — плачущая худощавая чернокожая женщина, и ее утешает высокий господин в костюме. Бэкон. На заднем плане — плакаты. Заметка была короткой. Шерман торопливо проглядел текст… «гнев жителей»… «роскошный автомобиль»… «белый за рулем»… Никаких конкретных сведений о действиях полиции. В конце заметки — врезка: «Редакционную статью см. на стр.36». У Шермана снова зачастило сердце. Дрожащими пальцами он перелистал газету, открыл 36-ю страницу… Вот, вверху «Колонки редактора», под заголовком «Правосудие наобум»:

* * *

В понедельник «Сити лайт» опубликовала материал Питера Фэллоу о трагической судьбе Генри Лэмба, отличника учебы из Бронкса, смертельно раненного в уличном происшествии, — его сбил автомобиль и, не сбавляя скорости, уехал, оставив пострадавшего лежать на мостовой, словно мусор в этом замусоренном городе.

Правда, с точки зрения буквы закона в деле Генри Лэмба не все гладко. Но и жизнь у него была не гладкая. Он преодолел все бедствия, подстерегающие подростка в муниципальных новостройках, включая гибель отца, убитого уличным грабителем, и достиг выдающихся успехов в школе III ступени им. полковника Руперта. Он пал на пороге блистательного будущего.

Генри Лэмбу и многим другим, кто принимает вызов неблагоприятных стартовых условий в бедных городских кварталах, мало нашей жалости. Они должны знать, что их надежды и мечты имеют значение для будущего всего Нью-Йорка. И мы требуем самого беспощадного расследования всех обстоятельств дела Лэмба.

* * *

Шерман был потрясен. Это уже политическая кампания. Что делать с газетой? Сохранить? Нет, лучше, чтобы ее у него не видели. Поискал глазами урну или скамью. Не видно. Сложил газету, перегнул пополам, выпустил из рук за колонной. И торопливо зашагал к лифтам.

Ланч — сандвич и апельсиновый сок — он принес к себе за рабочий стол, дабы продемонстрировать усердие. Пальцы дрожат. И какая-то страшная усталость. Сандвич остался недоеденным. Еще только полдень, а глаза слипаются, тяжесть в голове… Лоб перетянула обручем начинающаяся головная боль. Кажется, он заболевает гриппом. Надо бы позвонить Фредди Баттону. Но нет сил. И в эту минуту зазвонил телефон. Фредди Баттон.

— Забавно. А я как раз собирался позвонить вам, Фредди. Сегодня они напечатали такую статью от редакции…

— Знаю. Я прочел.

— Вы читаете «Сити лайт»?.

— Я читаю все четыре газеты. Вот что, Шерман, я взял на себя смелость связаться с Томми Киллианом. Сходили бы вы к нему. Он принимает на Рид-стрит. Это возле ратуши, неподалеку от вашей работы. Позвоните, сговоритесь.

С заминками на затяжки он продиктовал Шерману телефонный номер.

— Кажется, дела мои не так хороши? — спросил Шерман.

— Не о том речь. Во всех этих публикациях нет ничего существенного. Просто история приобретает все более политическую окраску, и тут Томми первый специалист.

— О'кей. Спасибо, Фредди. Я позвоню ему.

Позвоню на Рид-стрит ирландцу по имени Томми Киллиан. Но не позвонил. Голова болела, и он сидел с закрытыми глазами, растирая себе виски кончиками пальцев. Ровно в пять, когда официально кончается рабочий день, он встал и ушел. В «IIирс-и-Пирсе» так поступать не принято. Для Властителей Вселенной пять часов — это всего лишь начало второй половины рабочего дня.

Пять часов — это как бы конец битвы. Прекращаются операции, и Властители Вселенной берутся за такие дела, которым служащие в других учреждениях уделяют весь официальный рабочий день. Подсчитывают чистое сальдо, иначе говоря, истинные прибыли и убытки за день. Уточняют состояние рынков, намечают планы, обсуждают кадровые вопросы, исследуют новые выпуски и прочитывают всю финансовую прессу, на что не положено отвлекаться в часы сражения. Рассказывают друг другу о своих боевых подвигах, колотят кулачищами в грудь и победно гогочут, если есть про что гоготать. Единственное, чего не делают никогда, так это не уезжают домой к жене и детишкам.

Шерман попросил Мюриел вызвать ему машину. И внимательно заглянул ей в лицо, ища знаков верховной немилости. Лицо Мюриель ничего не выражало.

Внизу, перед подъездом, вдоль тротуара в четыре ряда стоят заказанные автомобили, и белые джентльмены в деловых костюмах блуждают среди них, наклонив голову, всматриваясь — разыскивая свои номера. Название автомобильной компании и номер машины выставляются на боковом стекле. «Пирс-и-Пирс» пользуется услугами компании «Танго». Она предлагает одни «олдсмобили» и «бьюики». В день «Пирс-и-Пирс» заказывает от 300 до 400 ездок в среднем по 15 долларов. Умник, которому принадлежит «Танго», только на «Пирс-и-Пирсе» выколачивает, поди, добрый миллион в год.

Шерман искал «Танго 278». Он брел в автомобильном море, по временам сталкиваясь с другими джентльменами, также в темно-серых костюмах, также, пригнув голову, разыскивающими вызванные для них машины… «Извините»… «Извините»… Старый час пик по окончании рабочего дня, но уже на новый лад. В давних кинофильмах образом часа пик служили толпы в подземке. В подземке?.. Спускаться туда, вместе с ними?.. Нет! Отгородиться! Изолироваться!.. Сегодня иначе: ходишь среди автомобилей, вглядываешься, ищешь… «Извините, извините»… В конце концов он разыскал «Танго 278».

* * *

Его появление дома в половине шестого вызвало изумленные взгляды Бониты и Люсиль. Он чувствовал себя так худо, что даже не улыбнулся. Джуди и Кэмпбелл не было. Джуди увезла девочку в Вест-Сайд к кому-то на день рождения.

Шерман с трудом поднялся по изогнутой лестнице, вошел в спальню, снял пиджак и галстук. Прямо в ботинках растянулся на кровати. Закрыл глаза и ощутил, как сваливается, сваливается с него бремя сознания. Тяжелая это штука, сознание.

— Мистер Мак-Кой Мистер Мак-Кой.

Над ним стоит Бонита. Почему — непонятно.

— Я не хотель беспокоить, — говорит она. — Швейцар, он сказаль, внизу два человек из полиция.

— Что?

— Швейцар, он сказаль…

— Внизу?

— Да. Он сказаль, из полиция.

Шерман приподнимается на локте. И видит собственные ноги, вытянутые на покрывале. Непонятно почему. Должно быть, сейчас утро, но на ногах у него ботинки… Над ним стоит Бонита. Он проводит ладонью по лицу.

— M-м… Скажите, что меня нет.

— Швейцар уже сказаль, что вы дома.

— А что им надо?

— Я не знаю, мистер Мак-Кой.

Мягкий полумрак. Светает, что ли? Он еще толком не очнулся. Нервная система словно разъята, все бессистемно, все не вяжется: Бонита; полиция. Но еще прежде, чем он нащупал болевую точку, накатила паника.

— Который час?

— Шесть.

Он смотрит на свои ноги в ботинках. Шесть часов вечера, так надо понимать. Домой пришел в 5.30. Уснул. И вот лежит навзничь… перед Бонитой. Уже хотя бы из соображений благопристойности надо спустить ноги и сесть на краю кровати.

— Что ему ответить, мистер Мак-Кой?

Кому — ему? Швейцару? Путаница какая-то. Они ждут внизу. Двое полицейских. Шерман сидит на краю кровати и старается стряхнуть оцепенение. Внизу у швейцара сидят двое полицейских. Что он должен на это ответить?

— Н-ну, скажите ему, Бонита… что им придется немного подождать.

Он встает и направляется в ванную. В глазах туман; руки-ноги затекли; голова болит; в ушах какой-то свист. Лицо в зеркале над раковиной — с величественным подбородком, но помятое, заплывшее, страдальческое. Рубашка жеваная, выбилась из брюк. Он ополаскивает лицо. Капля на носу. Вытерся ручным полотенцем. Необходимо все обдумать. Но думать он не может. Мысли разъяты, перекрыты — один туман. Если он откажется с ними встретиться, а они будут знать, что он дома, они ведь знают, то это вызовет у них подозрение, так? С другой стороны, если он согласиться с ними поговорить, а они спросят… про что? Ну, например… Нет, не приходит в голову. Он никак не может сосредоточиться. Мало ли про что… Нет! Нельзя рисковать! Не может он с ними говорить! Но что он велел Боните ответить?.. Что им придется немного подождать, то есть я с ними поговорю, но им надо будет подождать.

— Бонита! — Он вернулся в спальню, но ее там уже нет. Вышел на верхнюю площадку. — Бонита!

— Я здесь, внизу, мистер Мак-Кой.

С верхней площадки он видит ее у подножия внутриквартирной лестницы.

— Вы еще не позвонили швейцару?

— Да-да, я уже звониль. Я сказаль, чтобы они подождать.

Вот черт. Значит, им уже вроде как обещано. Идти на попятный поздно. Фредди! Срочно позвонить Фредди! Он возвращается в спальню и хватает трубку телефона у кровати. Набирает офис Фредди. Не отвечают. Звонит по общему телефону в «Даниинг-Спонджет», спрашивает мистера Баттона. После невыносимой долгой паузы ему отвечают, что мистер Баттон уже уехал. Надо звонить ему домой. Какой номер? Номер записан в телефонной книге, а она лежит внизу в библиотеке.

Бегом вниз по лестнице. Но там Бонита, ей нельзя показывать своего смятения. А у швейцара ждут двое полицейских. Шерман старательно, спокойной походкой идет через мраморный холл.

Телефонная книга лежит на полке позади письменного стола. Он дрожащими пальцами перелистывает страницы. Открывает букву "Б". Теперь телефон… телефона на столе нет. Кто-то оставил его на тумбочке у кресла. Возмутительно. Он торопливо обходит стол. А время бежит. Набирает номер Фредди. Трубку берет горничная и отвечает, что Баттоны обедают в гостях. Черт. Что делать? Время бежит, уносится. Как бы на его месте поступил Лев «Даннинг-Спонджета»? В таких семьях, как у них, сотрудничество с властями подразумевается само собой. Отказ от него может означать только одно: тебе надо что-то скрыть. И конечно, они сразу догадаются, раз ты уклоняешься от сотрудничества. Вот если бы…

Шерман выходит из библиотеки в холл. Бонита еще там. Она пристально смотрит на него — и это решает дело. Не показывать же страха и растерянности перед прислугой. Как будто у тебя что-то случилось.

— Ну хорошо, Бонита, — произносит он скучливым тоном человека, который заранее знает, что предстоит опять пустая трата времени. — Какой швейцар сегодня? Эдди?

— Эдди.

— Скажите ему, пусть поднимутся. И велите им подождать здесь. Я спущусь через две минуты.

Он не торопясь, лениво поднимается по лестнице. А наверху со всех ног бросается в спальню. Подходит к зеркалу — какой заспанный, помятый вид. Вздергивает подбородок. Так-то лучше. Надо быть сильным. Не терять головы. Не забывать, что ты — можно все же сказать — Властитель Вселенной.

Как ему нужно выглядеть? Надеть снова пиджак и галстук? На нем белая рубашка, серые шерстяные костюмные брюки и ботинки с черными лакированными носами. Если еще пиджак и галстук, получится чересчур консервативно, чересчур по-уоллстритовски. Им может не понравиться. Шерман перешел в соседнюю спальню, которая служит ему гардеробной, открыл стенной шкаф, вынул и надел клетчатый пиджак из твида. А время бежит, несется. Так лучше, естественнее: человек дома, расслабился. Но пиджак из мягкого твида не очень-то подходит к строгим гладким брюкам со стрелкой. И потом… спортивный пиджак… спортивный автомобиль… и ухарь-водитель за рулем… Он скидывает клетчатый пиджак, оставляет на диване, возвращается в спальню. Серый пиджак и галстук брошены на кресле. Шерман надевает галстук, затягивает узел под самое горло. Время все бежит, все несется. Надевает пиджак, застегивается на все пуговицы. И глядит в зеркало, выпятив подбородок и расправив плечи. Уолл-стрит. Забежав в ванную, он зачесывает волосы. Высоко вздергивает подбородок. Сильный мужчина. Властитель Вселенной.

Он торопливо проходит по верхнему коридору, но ближе к лестнице замедляет шаги. Спускается по ступеням уже размеренной поступью, стараясь держать голову как можно выше. Они стоят на мраморном полу посередине холла, двое мужчин и Бонита. Странная группа. Мужчины стоят слегка расставив ноги, а Бонита — немного в стороне, она словно пасет их. Сердце у Шермана рысит вовсю. Из двух мужчин один — крупный, эдакая говяжья туша в костюме. Пиджак топорщится на брюхе, точно картонный. Лицо смуглое, мясистое, Шерман бы сказал: средиземноморское. И усы, резко отличающиеся по цвету от волос, свисают по углам рта и, на взгляд служащего «Пирс-и-Пирса», недвусмысленно свидетельствуют о принадлежности к низшему сословию. Этот смотрит во все глаза на спускающегося по лестнице Шермана. А вот второй, маленький, даже не оглянулся. На нем спортивная ветровка и коричневые брюки в тон. Явно женин выбор. Он, как экскурсант, осматривает помещение… мраморный пол, тисовый подзеркальный столик, стены, обитые оранжевым штофом, кресла работы Томаса Хоупа — стильные штрихи, на которые Джуди извела десятки тысяч его, Шермана, кровных долларов… У второго полицейского крупный нос, а скулы и подбородок — слабые. Стоит — голова набок, лицо асимметричное, словно придавленное какой-то силой. Но вот он скосил глаза на Шермана. Сердце Шермана громко стучит, звучно раздаются шаги по мрамору. Он идет, старательно держа кверху подбородок и натужно-приветственно улыбаясь.

— Джентльмены, чем могу быть полезен?.

Он обращается к крупному, но отзывается мелкий, тот, что скосил глаза:

— Мистер Мак-Кой? Я — следователь Мартин, а это — следователь Гольдберг.

Как насчет рукопожатия? Пожалуй, не повредит. Шерман протягивает руку, ее сначала пожимает маленький, потом большой. Пожимают словно бы смущенно, не крепко.

— Мы расследуем уличное происшествие, повлекшее за собой увечье человека. Вы, возможно, читали об этом в газетах или видели по телевизору.

Маленький следователь достает из нагрудного кармана сложенный пополам лист бумаги и протягивает Шерману. На листе наклеена заметка «Сити лайт». Фотография того долговязого, щуплого паренька. Некоторые строки отчеркнуты желтым фломастером. Брукнеровский бульвар. «Мерседес-бенц». R.

Важно, чтобы пальцы не задрожали. Если держать, пока прочтешь весь текст, то задрожат обязательно. Он подымает глаза и заглядывает в лица обоим следователям.

— Да, мы с женой вчера видели что-то об этом по телевидению. — Сказать, что он удивлен? Или: надо же, какое совпадение! В голову приходит четкая мысль: «Я не умею лгать». — И мы как раз подумали, господи, ведь и у нас «мерседес», и номер начинается с R. — Он снова взглядывает на газетную вырезку и возвращает листок маленькому, Мартину.

— И у вас, и еще у очень многих, — говорит Мартин с успокаивающей улыбкой. — Мы их все проверяем.

— А много таких?

— Полно. Этим делом занимается уйма народу. У нас с напарником у одних в списке около двадцати.

Рядом все еще стоит Бонита, смотрит и слушает.

— Пожалуйста, заходите сюда, — обращается Шерман к тому, которого зовут Мартин, приглашающе кивая на дверь в библиотеку. — Бонита, будьте добры, если вернутся миссис Мак-Кой и Кэмпбелл, скажите им, что я занят с этими джентльменами в библиотеке.

Бонита, кивнув, удаляется на кухню.

В библиотеке Шерман обошел вокруг письменного стола, а гостям указал на шератоновское кресло и на кресло «с закрылками». Но маленький, Мартин, сначала огляделся вокруг, и, пока он стоял и озирался, Шерман особенно ясно осознал, сколько в одну эту небольшую комнату понапихано всяческого… добра… кричаще, баснословно дорогого… разных дурацких побрякушек… Глаза маленького сыщика добрались до резного фриза под потолком, задержались… Потом он обернулся к Шерману с детским изумлением на лице, как бы говоря: «Вот это да!» И только после этого сел. Следом за ним уселся и большой, Гольдберг. И Шерман тоже.

— Да, так вот, — начал Мартин. — Вы не могли бы нам сказать, выезжала ли ваша машина в город в тот вечер?

— То есть когда именно? — Ну вот, солгал, теперь обратного хода нет.

— В прошлый вторник.

— M-м, не знаю. Надо сообразить.

— Кто пользуется вашей машиной?

— В основном я. Иногда жена.

— А дети у вас есть?

— У меня есть дочь, но ей всего шесть лет.

— Кто-нибудь еще имеет доступ к вашей машине?

— Вроде бы нет, разве только служащие гаража…

— Да? — заинтересовался Мартин. — Вы держите машину в гараже?

— Да. — Дернуло же за язык помянуть про гараж.

— Вы приезжаете туда, оставляете машину и ключи, а служащие ставят ее на место?

— Да.

— А где он расположен, этот гараж?

— Он… тут поблизости.

В голове у Шермана волчком раскручиваются мысли. Они подозревают служителей гаража! С ума сойти. Дэн! Рыжий курносый тролль. Уж Дэн-то поспешит доложить им, что в тот вечер он брал машину! А может быть, он забыл. Или не знает, какой это был день недели. Да нет, как бы не так. Все он помнит. Как я его тогда осадил…

— Можно нам сходить и осмотреть?

У Шермана пересохло во рту. И стянуло губы.

— Осмотреть… машину?

— Да.

— Когда?

— Да вот, как тут закончим.

— То есть прямо сейчас? Н-ну, я не знаю…

Чувство такое, будто губы стягиваются на шнурке.

— Есть ряд признаков, которые являются следами происшествий такого рода. Если в машине не обнаруживается таких следов, мы ее вычеркиваем и переходим к следующей по списку. Пока что ведутся поиски автомобиля, данных о водителе у нас нет. Ну так как, вы не против?

— Я… я не знаю…

Да нет же, пусть смотрят! Ничего они не найдут, нет там ничего! А вдруг есть? Что-то, о чем я даже не подозреваю. Признак, о котором никогда не слышал. Но если я скажу нет, это будет подозрительно. Надо сказать да! Но что, если как раз на дежурстве окажется тот рыжий тролль?

— Так полагается. Обычное дело. Мы осматриваем все машины.

— Да, я знаю, но… Конечно, раз так полагается, наверно, надо… надо и мне… делать как полагается в подобных случаях владельцу машины.

Рот у Шермана совсем свело. Он видит, как сыщики обменялись взглядом. У маленького, который Мартин, на лице — глубокое разочарование.

— Вы что, не хотите содействовать расследованию?

— Хочу, разумеется.

— Ну так за чем дело стало? Мы работаем, как полагается, проводим осмотр машин.

— Я понимаю, но если вы работаете, как полагается, значит, и я тоже должен действовать так, как полагается мне. По крайней мере, это, по-моему, было бы логично.

Шерман чувствует, что несет полнейшую чушь, прицепился к этому «полагается», и ни в какую. Хоть бы мышцы вокруг рта перестало сводить.

— Извините, но я не понял, — говорит Мартин. — Что вам полагается?

— Ну, вот вы говорите, что действуете так, как вам полагается при проведении такого расследования. Я, конечно, не знаю, но должны быть какие-то правила, как полагается действовать в таких случаях и владельцу автомашины… Ну, то есть я являюсь в данном случае владельцем машины определенной марки и номера… то есть машины с определенным номером… и должен быть какой-то порядок, как мне полагается действовать. Вот о чем речь. Я должен выяснить, как мне полагается действовать.

Мартин встает и снова обращает глаза к фризу под потолком. Он обводит взглядом одну стену, вторую. А потом искоса взглядывает на Шермана. Да еще с улыбочкой. Наглой! Леденящей!

— Ну хорошо. Тут порядок проще простого. Если вы не против и хотите сотрудничать, значит, вы сотрудничаете, мы осматриваем машину и едем дальше. И вся недолга. Это понятно? С другой стороны, если вы не хотите сотрудничать, не склонны по каким-то своим мотивам и отказываетесь, тогда мы используем другие каналы и все равно выполним, что полагается, так что вот, решайте.

— Да нет, я просто… — как завершить фразу, Шерман не знает.

— Когда вы последний раз ездили на своей машине, мистер Мак-Кой? — этот вопрос задал второй сыщик, Гольдберг, который по-прежнему сидит в кресле с «закрылками».

Шерман сначала обрадовался перемене темы.

— Надо сообразить… Помнится, на той неделе, если только… Надо вспомнить, ездил ли я после этого…

— Сколько раз за последние две недели вы выезжали на этой машине?

— Точно не скажу… Надо прикинуть.

Он смотрел на эту мясную глыбу в кресле и лихорадочно соображал, как лучше наврать, а краем глаза видел, что маленький идет к нему в обход стола.

— Как часто вы обычно на ней ездите? — продолжал спрашивать Гольдберг.

— По-разному.

— Сколько раз в неделю?

— Я же говорю, бывает по-разному.

— По-разному. На работу вы на ней ездите?

Шерман уперся взглядом в здоровенную глыбу мяса с усами. Это какой-то допрос. Пора положить ему конец. Самоутвердиться. Но какой тон взять? Эта парочка связана невидимыми нитями с некоей грозной непонятной Силой… Так как же?..

Маленький Мартин обошел стол и приблизился к нему сбоку. Шерман, сидя в кресле, смотрит на него снизу вверх. А Мартин сверху вниз. Сначала сокрушенно. Потом с улыбкой.

— Послушайте, мистер Мак-Кой, — говорит Мартин и улыбается в общем-то сочувственно. — Я не сомневаюсь, что вы хотите сотрудничать, и не стоит вам беспокоиться, как и что полагается. Мы должны тут все проверить очень тщательно, потому что пострадавший, мистер Лэмб, находится в тяжелом состоянии. Насколько нам известно, он не выживет. Поэтому мы у всех просим содействия, но не хотите — не надо, ваше право. Вы можете вообще ничего нам не отвечать, вы не обязаны. Вы меня поняли?

При последнем слове он еще круче наклоняет голову на сторону и улыбается, всем своим видом как бы говоря, что не может же Шерман в самом деле быть таким чудовищем бесчеловечности и гражданской несознательности, чтобы отказаться от содействия следствию.

А затем кладет обе ладони на стол, упирается и, подавшись вперед, нависает над Шерманом.

— Вы вообще имеете право даже пригласить адвоката, — говорит он таким тоном, будто приводит пример полного идиотизма, до которого мог бы дойти человек, более неискренний и малодушный, чем Шерман Мак-Кой. — Это вам понятно?

Шерман, сам того не желая, кивает. Его начинает бить холодная дрожь.

— Более того, если вы не располагаете средствами, — продолжает Мартин, улыбаясь весело и панибратски, словно они с Шерманом старые приятели и привыкли обмениваться шутками, — а нуждаетесь в услугах адвоката, государство предоставит вам адвоката бесплатно. Если вы хотите, конечно.

Шерман снова кивает. Он не в силах отвести взгляд от скошенного лица Мартина. Не в силах ни пошевелиться, ни возразить. Взглядом маленький сыщик словно договаривает: «Конечно, вам я это все говорю просто так, для проформы. Вы же сознательный, уважаемый член общества, и все эти пустяки к вам отношения не имеют, так ведь? Ну, а если не так… то такого гада мы изничтожим».

— Просто говоря, мы нуждаемся в вашем сотрудничестве.

С этими словами Мартин разворачивается и усаживается на край стола. Он сидит на моем столе! И с самой нежной улыбкой вкрадчиво спрашивает:

— Ну, так как же, мистер Мак-Кой? Мой товарищ задал вам вопрос, ездите ли вы на работу в своем автомобиле?

Какая вызывающая наглость! Он угрожает! Да еще сидя на моем столе. Какое хамство!

— Так как? — по-прежнему криво ухмыляется Мартин. — На работу ездите?

Страх и негодование одновременно поднимаются у Шермана в душе. Но страх опережает.

— Нет… На работу не езжу.

— А когда вы на ней ездите?

— В выходные дни… И когда бывает с руки… днем… а иногда и вечером… Ну, то есть днем редко, разве вот только если жена… я хочу сказать, трудно сказать.

— А не могла ваша жена взять машину во вторник вечером на прошлой неделе?

— Нет! То есть я хочу сказать, едва ли.

— Иначе говоря, вы пользуетесь этой машиной в самое разное время, но точно не помните?

— Да нет же. Просто я…. я на ней езжу, но не запоминаю специально, не придаю значения, для меня это не важно, вот и все.

— А как часто вы ездите на ней по вечерам?

Шерман отчаянно старается прикинуть, как лучше ответить. Сказать «часто» — значит, он мог ехать на ней и в тот вечер. А сказать «редко» — тогда менее правдоподобно, чтобы он не помнил, как обстояло дело в определенный вечер.

— Не знаю, — говорит он. — Не так чтобы особенно, но, пожалуй, все-таки сравнительно нередко.

— Не особенно, но сравнительно нередко? — ровным голосом переспросил маленький сыщик. И переглянулся с товарищем. А потом снова посмотрел вниз на Шермана со своего насеста на краешке стола.

— Да, так вернемся к машине. Почему бы нам не взглянуть на нее? Что вы скажете?

— Прямо сейчас?

— Ну да.

— Не совсем подходящее время.

— Вы что, заняты сейчас?

— Я…. Я жду жену.

— Вы собираетесь куда-то ехать?

— Я-а-а-ххх! — начал он местоимением первого лица единственного числа, а кончил хриплым вздохом.

— Собираетесь ехать в своей машине? — подхватил Гольдберг. — Мы бы как раз и взглянули. Минутное дело.

У Шермана мелькнула мысль привести машину из гаража к подъезду, и пусть они смотрят. Но вдруг они не захотят ждать и пойдут вместе, а там Дэн?

— Вы говорили, ваша жена должна скоро вернуться? — говорит маленький. — Может, нам обождать и спросить у нее? Может, она помнит, пользовался ли кто вашей машиной вечером во вторник на той неделе?

— Понимаете, она… Нет, сейчас неудобно, джентльмены.

— А когда будет удобно?

— Не знаю. Дайте мне немного времени на обдумывание.

— Обдумывание чего? Когда будет удобно? Или намерены ли вы сотрудничать?

— Вопрос не в том. Я…. Словом, меня смущает процедура.

— Процедура?

— Как это все должно происходить. Правила.

— Правила, процедура — это и значит «как полагается»? — уточняет маленький сыщик с издевательской улыбочкой.

— Я не разбираюсь в этой терминологии. Наверно, смысл один.

— Я тоже не разбираюсь в этой терминологии, мистер Мак-Кой, потому что такой терминологии не существует, не существует такого порядка и такой процедуры. Вы либо сотрудничаете со следствием, либо же нет. Я думал, что вы намерены сотрудничать.

— Да, конечно. Но вы лишаете меня выбора.

— Выбора между чем?

— Вот что. Я думаю, самое правильное будет мне посоветоваться… проконсультироваться с адвокатом.

Как только эти слова слетели с его губ, он понял, что сделал страшное признание.

— Как я вам уже говорил, — сказал маленький сыщик, — это ваше право. Но для чего, интересно, она вам понадобилась, эта консультация с адвокатом? Зачем вам идти на такие хлопоты и траты?

— Просто хочу быть уверен, что поступаю, как… — опять это слово! — как полагается.

В разговор ввязался жирный, который сидит в кресле:

— Позвольте у вас спросить, мистер Мак-Кой. Есть что-то, в чем вы хотели бы признаться и облегчить душу?

Шерман похолодел.

— Облегчить душу?

— Потому что если есть, — отечески улыбаясь, какое нахальство! — то сейчас для этого самое время, пока дело еще не зашло далеко. Потом будет труднее…

— Что именно я, по-вашему, должен сказать, чтобы облегчить душу? — Шерман хотел произнести твердо, а получилось растерянно.

— Это я у вас спрашиваю.

Шерман поднялся и сказал, качая головой:

— По-моему, дальнейший разговор сейчас бесполезен. Я должен посоветоваться…

— … с адвокатом? — договорил за него маленький сыщик, по-прежнему сидя на краешке его стола.

— Да.

Маленький сыщик покачал головой, словно бы говоря, что, мол, вот толкуют тебе, а ты уперся, и ни в какую.

— Ваше право. Но если у вас есть что-то существенное, о чем советоваться с адвокатом, вам же будет лучше прямо сейчас это нам рассказать. И вы сразу почувствуете себя гораздо лучше. Небось не так все страшно, как вам кажется. Кто не делает ошибок.

— Я вовсе не говорю, что есть что-то существенное. Ничего существенного. — Он попал в ловушку. Ему диктуют правила игры, а надо было всю игру отвергнуть!

— Вы уверены? — спрашивает жирный, изображая на лице отеческое участие, а в действительности просто ужасно… непристойно… ухмыляясь. Какая наглость!

Шерман протиснулся мимо сидящего на столе Мартина, который провожает его убийственным взглядом маленьких глаз. У двери Шерман остановился.

— Весьма сожалею, — говорит он, — но я не вижу смысла в продолжении нашего разговора, по-моему, мне не следует дальше обсуждать эту тему.

Маленький сыщик — наконец-то! — встал, слез, слава тебе господи, с моего стола, пожал плечами и посмотрел на жирного. Тот тоже поднялся.

— О'кей, мистер Мак-Кой, — говорит маленький. — До встречи… в присутствии адвоката.

Тон такой, словно он говорит: «До встречи в суде».

Шерман открыл дверь библиотеки и жестом приглашает их выйти в холл. Для него сейчас очень важно пропустить их вперед и выйти из комнаты последним — в знак того, что это как-никак все-таки его дом и хозяин здесь — он.

В прихожей, куда выходит дверь лифта, маленький сыщик вдруг сказал жирному:

— Дейви, у тебя есть карточка? Дай мистеру Мак-Кою.

Жирный достал из бокового кармана пиджака и протянул Шерману мятый кусок картона.

— Передумаете — позвоните, — говорит маленький.

— Вот именно, подумайте хорошенько, — добавляет жирный со своей жуткой ухмылкой. — Что бы там ни было у вас на совести, чем скорее вы нам скажете, тем лучше для вас. Такой порядок. Сейчас вы еще можете оказать нам содействие. А будете тянуть… придет в движение судебная машина, и… — он вскинул кверху обе жирные ладони, как бы говоря:"… и тогда уж ты неприятностей не оберешься".

Шерман открыл им дверь. Маленький сыщик повторяет:

— Подумайте хорошенько.

А жирный, выходя, еще и подмигнул.

Шерман закрыл за ними дверь. Ушли. Но он испытал вовсе не облегчение, а глубокую, мучительную тревогу. Он ощущал всеми нервами, что потерпел сокрушительный разгром, хотя, в чем именно он заключался, сам не понимал. Шерман не умел анализировать свои страдания. Над ним совершено подлое насилие — но как это произошло? Каким образом эти два… низкооплачиваемых… скота… ворвались в его жизнь?

Он обернулся — Бонита вышла из кухни и стояла в дверях на краю мраморного пола. Надо ей что-то сказать. Она же знает, что приходили из полиции.

— Эти люди расследуют автомобильную аварию, Бонита.

Слишком взволнованный тон.

— Аварию? — Она таращит глаза, как бы прося: «Расскажите!»

— Да… Я не знаю. У одной из машин был номер, похожий на один из наших. Что-то в этом духе. — Он вздохнул и беспомощно развел руками. — Я сам толком не понял.

— Вы не должны волноваться, мистер Мак-Кой. Они знай, что это не вы.

По тому, как она это произнесла, можно было понять, что вид у него испуганный дальше некуда.

Он вернулся в библиотеку, закрыл за собой дверь, выждал минуты три-четыре. Глупость, конечно, но у него было такое чувство, что не выжди он, пока сыщики покинут здание, и тогда они вернутся назад, вдруг, нежданно-негаданно опять возникнут в комнате, ухмыляясь и жутко подмигивая. Переждав, он позвонил Фредди Баттону домой и попросил передать, чтобы тот позвонил, как только вернется.

Мария. Необходимо с ней поговорить. Рискнуть и позвонить прямо из дома? Неизвестно еще, где она… в «конспиративной квартире»… или дома на Пятой… А вдруг телефон прослушивается. Как быстро это можно подключить?.. Могли они, пока здесь были, установить подслушивающее устройство?.. Спокойно. Нельзя так сходить с ума. Но что, если уже вернулась Джуди, а я не слышал?

Шерман встал из-за стола и снова вышел в свой великолепный холл… Никого… Слышно негромкое металлическое бряканье — клинк, клинк… Это бляхи на ошейнике Маршалла… Такса со скорбным видом, переваливаясь, выходит из гостиной… Когти цокают по мрамору… Колбаса на ножках… Половина его неприятностей — из-за этой собаки… А тебе дела нет ни до какой полиции, верно?.. Поесть и погулять, погулять и поесть… Из-за двери высунула голову Бонита… Как бы чего не пропустить. Полицейские, это ведь так интересно… Шерман смотрит на нее с осуждением.

— О, я думать, что миссис Мак-Кой вернуться домой, — оправдывается она.

— Не беспокойтесь, — отвечает Шерман. — Когда миссис Мак-Кой и Кэмпбелл вернутся, вы их услышите. (А до той поры не суйте, пожалуйста, нос в мои дела.)

Бонита правильно поняла его интонацию и скрылась на кухне. Шерман вернулся в библиотеку. Надо рискнуть и позвонить. И как раз в эту минуту открылась дверь с площадки в квартиру. Джуди и Кэмпбелл.

Как быть? Каким образом теперь связаться с Марией? Лучше, наверно, сначала сказать Джуди про посещение полиции. Иначе все равно Бонита расскажет.

Джуди смотрит на него вопросительно. Что это за туалет на ней? Белые фланелевые брюки, белый свитер и какой-то новомодный черный пиджак с широченными подложенными плечами… рукава отвернуты по самый локоть… и нелепые широкие лацканы чуть не до пояса… А вот Кэмпбелл в школьной темно-красной вязаной паре и белой блузке с круглым воротничком выглядит как настоящая леди… Почему это в наши дни маленькие девочки ходят одетые, как порядочные взрослые дамы, а их мамаши одеваются как пятнадцатилетние хулиганки?

— Шерман, — озабоченно спросила Джуди, — что-то случилось?

Сказать ей про полицию прямо сейчас? Нет! Надо выйти на улицу и позвонить Марии!

— Да ничего, — отмахивается он. — Я просто собирался…

— Папа! — Кэмпбелл подходит к его ноге. — Видишь у меня карты?

Карты?

Она протягивает отцу три маленькие игральные карты: туза червей, туза пик и туза бубен.

— Какие они? — спрашивает ребенок.

Что значит какие?

— Не знаю, моя хорошая. Просто карты.

— Да, но какие?

— Постой минутку, дорогая. Джуди, мне надо ненадолго уйти.

— Ну, папа! Какие они?

— Это ей дал волшебник, — пояснила Джуди. — Скажи ей, что это за карты, — и чуть кивнула, как бы говоря: «Сделай, как она просит, ей хочется показать фокус».

— Когда вернусь, — говорит он дочери. — Я должен ненадолго уйти.

— Ну, папа же! — Она прыгает вокруг, тянет карты к самому его носу.

— Потерпи немножко, детка!

— Ты уходишь? — удивляется Джуди. — Куда?

— Мне надо заскочить на минутку…

— Папа! Скажи, какие это карты!

— … к Фредди Баттону.

— Па-па!

— Тише, — говорит ей мать. — Перестань шуметь.

— Папа… смотри! — Три карты танцуют у него перед глазами,

— К Фредди Баттону? А ты знаешь, который час? Нам уже пора собираться.

— Ну скажи, какие они, папа!

Господи! Совсем забыл! Они же должны были ехать на обед к этим кошмарным Бэвердейджам! Знакомцы Джуди… ходячие рентгенограммы. Сегодня? И думать нечего!

— Я, право, не знаю, Джуди. Я… неизвестно, как долго я задержусь у Фредди. Мне очень жаль, но…

— Что значит «право, не знаю»?

— Па-апа! — сейчас расплачется.

— Бога ради, Шерман, посмотри ты на ее карты.

— Нельзя говорить «бога ради», мама!

— Ты совершенно права, Кэмпбелл. Я не должна была так говорить.

Шерман наклонил голову и сделал вид, что присматривается:

— Н-ну… вот это туз червей… это туз пик… ну, и туз бубен.

— Ты уверен?

— Да.

Улыбка во всю рожицу. В предвкушении торжества.

— Сейчас я просто помахаю ими. Вот так.

И принимается махать, как веером, с такой скоростью, что все знаки сливаются.

— Шерман, сейчас у тебя нет времени идти к Фредди Баттону.

Выражение лица строгое и не допускающее возражений.

— Но мне необходимо, Джуди. — Он скашивает глаза в сторону библиотеки, мол, там я тебе все объясню.

— Биббиди, боббиди, бу! — произносит Кэмпбелл. — А посмотри теперь!

Джуди, сдержанно-сдержанно:

— Мы сегодня — едем — обедать — к Бэвердейджам.

Он смотрит, что у Кэмпбелл в руках.

— Туз бубен… туз червей… и туз… треф? Вот это да, Кэмпбелл! А трефовый-то туз как здесь очутился?

Она в восторге.

— Просто очутился, и все.

— Волшебство какое-то.

— Шерман…

— Как же ты это сделала? Я глазам не верю.

— Шерман, ты меня слышишь?

Кэмпбелл, скромно:

— Меня волшебник научил.

— Ах, волшебник! Какой волшебник?

— Волшебник на рождении у Маккензи.

— Вот удивительно!

— Шерман, посмотри на меня.

Он смотрит на жену.

— Папа! Хочешь поглядеть, как это делается?

— Шерман, — тем же не допускающим возражения тоном.

— Смотри, папа! Я тебе сейчас покажу.

Джуди, с вкрадчивостью отчаяния:

— Кэмпбелл, а ты знаешь, кто у нас безумно любит волшебные фокусы?

— Кто?

— Бонита. Она их просто обожает. Беги, покажи ей, пока она не занялась твоим обедом. А потом вернешься и объяснишь папе, в чем секрет.

— Ну ладно.

Кэмпбелл разочарованно побрела на кухню. У Шермана от жалости екнуло сердце.

— Пойдем-ка в библиотеку, — зловещим тоном пригласил он жену.

Они вошли в библиотеку, Шерман закрыл дверь и предложил Джуди сесть. Стоя тебе этого не выдержать. Она садится в кресло «с закрылками», а он — напротив.

— Джуди, ты помнишь, вчера по телевидению передавали про несчастный случай в Бронксе, когда машина сбила человека и не остановилась? И говорили, что разыскивается «мерседес», у которого номер начинается на R?

— Да.

— Ну, так вот. Сюда приезжали двое из полиции, как раз перед вашим возвращением. Два сыщика. И задавали мне всякие вопросы.

— Вот как?

Он описал ей весь допрос, старательно налегая на его угрожающий характер, — поэтому мне необходимо повидаться с Фредди Баттоном! — но не вдаваясь в испытанные им чувства беспомощности, страха и вины.

— Поэтому я позвонил Фредди, его не было, но он должен скоро вернуться. И мне надо сходить оставить ему вот эту записку, — он прижал ладонь к груди, словно у него во внутреннем кармане лежит заготовленная записка. — А если он окажется уже дома, я с ним сразу же переговорю. Надо сходить.

Мгновение Джуди смотрела на него молча. А потом проговорила терпеливо, почти ласково, как говорят с человеком, которого необходимо отманить от края крыши:

— Шерман, это совершеннейший вздор. Не посадят же тебя в тюрьму за то, что у тебя сходится начало номера. Я сегодня утром видела публикацию об этом в «Таймс». «Мерседесов», у которых номер начинается с R, — две с половиной тысячи. Мы как раз шутили на эту тему с Кейт ди Дуччи за ланчем. Мы заехали поесть в «Бу д'Аржан». Тебе-то чего беспокоиться? Ты же не проезжал в тот вечер по улицам Бронкса, которого там числа это было.

Вот оно!. Сейчас!. Сказать ей все!. Раз и навсегда сбросить с души эту невыносимую тяжесть! Покаяться. В порыве какого-то восторга он уже готов преодолеть последние несколько футов той стены лжи, которую сам воздвиг между собой и своей семьей, и…

— Конечно не проезжал. Но они держались так, будто я у них под подозрением.

… и снова плюхается сверху на землю.

— Уверяю тебя, Шерман, это тебе кажется. У них просто такая манера. Да господи! Если тебе хочется непременно поговорить с Фредди, на это будет сколько угодно времени завтра утром.

— Нет. Честное слово! Я должен к нему сходить.

— И задержаться, если понадобится, для долгого разговора?

— Да. Если понадобится.

Ему не нравится, как она улыбается. Встряхивает головой. и говорит:

— Шерман, мы приняли это приглашение пять недель назад. Нас ждут через полтора часа. Я еду. И ты тоже едешь. Если хочешь, можешь оставить Фредди телефон Бэвердейджей, чтоб он тебе позвонил, это — ради бога. Инее и Леон, конечно, ничего не будут иметь против. Но мы поедем.

Она по-прежнему улыбалась ему… как сумасшедшему на крыше. И больше никаких возражений.

Твердость… улыбка… притворное тепло… Выражение ее лица сказало Шерману больше, чем любые аргументы. Наоборот, в словах он еще бы мог найти какую-нибудь лазейку и увильнуть. А ее лицо лазейки не оставляло. Обед у Инее и Леона Бэвердейджей для Джуди также важен, как для него был важен золотой «Жискар». Приемы у Бэвердейджей, недавно и с большой помпой внедрившихся в нью-йоркский свет, признаны в этом сезоне событиями номер один. Леон Бэвердейдж — мелкий торговец из Нового Орлеана, сколотивший богатство на операциях с недвижимостью. Его жена Инее, возможно, и вправду принадлежит к старинному луизианскому роду Бельэров. В глазах «никкербоккера» Шермана они так или иначе просто смешны.

Джуди улыбалась — но она была серьезна как никогда в жизни.

А ему необходимо поговорить с Марией!

Он вскакивает.

— Хорошо. Едем. Но сначала я сбегаю к Фредди! Ненадолго!

— Шерман!

— Честное слово! Одна нога здесь, другая там!

Он чуть ли не бегом пробегает по зеленому мраморному полу, почти ожидая, что Джуди бросится за ним вдогонку и втащит его с площадки обратно в квартиру.

Внизу швейцар Эдди говорит ему:

— Добрый вечер, мистер Мак-Кой, — и провожает его взглядом, который красноречивее слов вопрошает: «А зачем к вам сегодня фараоны наезжали?»

— Привет, Эдди, — отвечает не оборачиваясь Шерман. И выходит на Парк авеню.

Достигнув угла, он со всех ног бросается в злосчастную телефонную будку.

Медленно, тщательно набирает номер. Сначала в «конспиративную квартиру». Не отвечает. Потом в квартиру на Пятой. Голос с испанским акцентом сообщает, что миссис Раскин подойти не может. Вот черт! Сказать, что срочно? Назваться? Но сейчас дома вполне может быть старик, ее муж Артур. Шерман говорит, что позвонит попозже.

Теперь надо убить время, чтобы было похоже, будто он действительно сходил домой к Фредди Баттону, оставил записку и вернулся. Он свернул и вышел на Мэдисон авеню… музей Уитни… отель «Карлайл»… Из подъезда ресторана выходят трое мужчин. Его ровесники. Идут болтают и смеются, запрокинув головы, счастливые, слегка поднабравшиеся… У всех троих в руках «дипломаты», двое в темных костюмах и белых рубашках, при бледно-желтых с мелким орнаментом галстуках. Эти бледно-желтые галстуки стали в последнее время непременным знаком отличия рабочих пчел в мире бизнеса… И чему радуются, гогочут, дураки, разве что алкогольному туману у себя в мозгах…

Человек воочию убедился, что, как бы ему ни было скверно, бессердечный мир все равно продолжается и даже не строит постной мины, — и ему досадно.

Когда Шерман вернулся, Джуди была наверху, в их трехкомнатной спальне.

— Вот видишь? Как я быстро вернулся. — Тон такой, будто он заслужил орден за верность собственному слову.

Джуди могла перебрать мысленно несколько возможных ответов на эту реплику. Но вслух она в конечном итоге сказала только:

— Шерман, у нас осталось меньше часа. Сделай мне одолжение, надень, пожалуйста, синий костюм, что ты купил в прошлом году, темно-синий, цвет полуночи это, кажется, называлось. И солидный галстук без всяких орнаментов. Синий крепдешиновый. Или в черно-белую шашечку, он тоже годится. Они тебе оба к лицу.

В черно-белую шашечку тоже годится.

Его гнетет отчаяние, мучает чувство вины. Над ним кружат они, сжимается кольцо, и не хватает храбрости ей признаться. А она все еще воображает, что может себе позволить фантастическую роскошь заботиться о подходящем галстуке.