— Просто Система заботится о своих, — произнес Преподобный Бэкон. Он говорил по телефону, по-домашнему откинувшись на спинку кресла, но тон его был официальным. Потому что говорил он с представителем прессы. — Структура власти изобретает и внедряет ложь с помощью своих верных лакеев в средствах массовой информации, но вся эта ложь шита белыми нитками.

Несмотря на молодость, Эдвард Фиск III отчетливо уловил фразеологию политических радикалов конца шестидесятых — начала семидесятых. Преподобный Бэкон взирал на микрофон телефонной трубки с выражением праведного гнева. Фиск еще больше ссутулился и обмяк. С лица Преподобного Бэкона он переводил взгляд на болотно-желтую листву платанов во дворе за окном, потом снова на Преподобного Бэкона и снова на платаны. Глядеть этому человеку в глаза он пока не решался, даже при том что праведный гнев предназначался не ему. Бэкона рассердила статья в утреннем выпуске «Дейли ньюс», где высказывалась гипотеза, что Шерман Мак-Кой, возможно, сбил Генри Лэмба, уходя от попытки ограбления. «Дейли ньюс» намекала, что сообщником Лэмба был уже уличенный преступник по имени Роланд Обэрн и что вся прокурорская версия дела Шермана Мак-Коя зиждется на сказке, сочиненной этим индивидом, который теперь пытается добиться смягчения приговора по делу о наркотиках.

— Вы сомневаетесь, могут ли они пасть так низко? — декламировал Преподобный Бэкон в телефон. — Вы сомневаетесь, способны ли они на откровенную подлость? Но вы же сами видите теперь, как низко они пали: пытаются вывалять в грязи юного Генри Лэмба. Вы теперь видите: они пытаются представить жертву преступником — жертву, мальчика, который смертельно ранен и не может за себя постоять. То, что они называют Генри Лэмба грабителем, само по себе… понимаете ли… преступное деяние. Да, преступное деяние. Но в этом и проявляется извращенная логика властных структур. Их насквозь расистская ментальность. Поскольку Генри Лэмб — черный юноша, они думают, что могут навесить на него ярлык уголовника… понимаете ли… Думают, что могут вывалять его в грязи. Но они ошибаются. Вся жизнь Генри Лэмба опровергает их гнусную ложь. Генри Лэмб как раз таков, каким властные структуры предписывают быть черному юноше, однако, как только одному из их лагеря понадобилось… понимаете ли… одному из их лагеря… они тут же, недолго думая, все переворачивают с ног на голову и пытаются уничтожить доброе имя этого молодого человека… Что?.. Вы сказали: «Кто — они?»… Думаете, Шерман Мак-Кой такой уж одиночка? Думаете, он сам по себе? Он ведь один из самых влиятельных сотрудников компании «Пирс-и-Пирс», а «Пирс-и-Пирс» одна из самых влиятельных сил на Уолл-стрит. Компанию «Пирс-и-Пирс» я знаю… понимаете ли… Знаю, на что они способны. Вы слышали о капиталистах. Слышали о плутократах. Взгляните на Шермана Мак-Коя и увидите перед собой капиталиста, увидите перед собой плутократа.

Далее Преподобный Бэкон, беспощадно крушил мерзостную статью в газете. «Дейли ньюс» — известная банковская приживальщица. Репортер, написавший эту фальшивку, Нийл Фланнаган, — прожженный и бесстыжий лакей, не постеснявшийся поставить свое имя под такой, с позволения сказать, публикацией. А его так называемый источник, якобы «близкий к этому делу», — это, конечно же, сам Мак-Кой и его шайка.

Дело Мак-Коя не интересовало Фиска, во всяком случае, не больше, чем любая сплетня, хотя англичанин, который первым предал этот случай гласности, был его знакомым — Питер Фэллоу, человек очень остроумный, настоящий маэстро застольной беседы. Нет-нет, единственное, что Фиска интересовало, — это насколько вовлеченность Бэкона в это дело может осложнить его задачу, а задачей было заставить Бэкона вернуть 350000 долларов или хотя бы часть этой суммы. За те полчаса, что Фиск сидел здесь, секретарша соединила шефа с двумя газетами, с муниципальным советником Бронкса, с бюро Ассошиэйтед пресс, с конгрессменом от Бронкса, с исполнительным секретарем «Голубых ударных сил», и все — по поводу дела Мак-Коя. Теперь Преподобный Бэкон говорил с человеком по имени Ирв Стоун, телевизионщиком с Первого канала. Сперва Фиск решил, что его миссия уже в который раз провалилась. Однако сквозь мрачную высокопарность Преподобного Бэкона он вскоре стал различать некую веселую энергию, joie de combat <Радость битвы (франц.).>. Преподобному Бэкону происходящее нравилось. Он во главе крестового похода. Что называется, в своей тарелке. Может быть, где-нибудь посреди всей этой круговерти, если правильно выбрать момент, Эдварду Фиску III все же удастся наконец отыскать лазейку, через которую он вытянет у этого небесного воителя, у этого бесстыжего интригана принадлежащие англиканской церкви 350000 долларов.

Преподобный Бэкон в это время вещал:

— Есть причина, и есть следствие, Ирв… понимаете ли… Взять вот нашу демонстрацию в квартале имени По, где живет Генри Лэмб. Это следствие… понимаете ли… То, что случилось с Генри Лэмбом, это следствие. Ну, а сегодня мы беремся за причину. Переходим на Парк авеню. На Парк авеню, понимаете ли, туда, где берут начало реки лжи… туда, где они берут начало… Что?.. Правильно. Генри Лэмб за себя постоять не может, он слова не может сказать, но он обретет мощный голос. Голос своего народа. И этот голос услышат. Услышат прямо на Парк авеню.

Никогда Фиск не видел Преподобного Бэкона таким оживленным. Бэкон начал задавать Стоуну технические вопросы. Нет, на сей раз он, естественно, не может гарантировать Первому каналу исключительного права, но хотел бы рассчитывать на прямой эфир, это реально? В какое время удобнее? Тогда же, когда и в тот раз? И так далее и тому подобное. Наконец положил трубку. Повернулся к Фиску и, с важной сосредоточенностью на него глядя, изрек:

— Пар.

— Какой пар?

— Пар… Помните, что я вам говорил про пар?

— Ах да. Помню.

— Ну вот, теперь вы увидите, что давление пара на пределе. Весь город это увидит. Прямо на Парк авеню. Они думают, огонь погас. Они думают, ярость — дело прошлое. Не понимают, что ее только загнали внутрь. Но когда пар загоняют в замкнутый объем, он обнаруживает силу… Да… понимаете ли… Тут-то и окажется, что вы сидите на пороховой бочке — и вы, и вся ваша братия. Люди из «Пирс-и-Пирса» знают, как обращаться с капиталом. Но с капиталом только одного вида. Они не понимают природы пара. С паром они обращаться не умеют.

Фиск заметил маленькую лазейку.

— Между прочим, Преподобный Бэкон, я как раз позавчера говорил насчет вас с человеком из «Пирс-и-Пирса». С Линвудом Тэлли из Страхового отдела.

— Они меня знают, — проговорил Преподобный Бэкон. Улыбнулся, но как-то слегка сардонически. — Меня они знают. Но они не знают, что такое пар.

— Мистер Тэлли рассказал мне о вашей компании «Гарантированные инвестиции». Сказал, что дела идут очень успешно.

— Не жалуюсь.

— Мистер Тэлли в детали не вдавался. Но я так понял, что это предприятие было… — он помедлил, подыскивая подходящий эвфемизм, — коммерческим с самого начала.

— Гмммммм. — Преподобный Бэкон, похоже, не проявлял склонности распространяться на эту тему.

Замолчав, Фиск попытался задержать глазами взгляд Преподобного Бэкона в надежде втянуть великого крестоносца в некий разговорный вакуум. Истина о компании «Гарантированные инвестиции», как это и в самом деле узнал Фиск от Линвуда Тэлли, состояла в том, что федеральное правительство выделило этой фирме, как предприятию, учрежденному «меньшинствами», 250000 долларов для размещения обеспеченных правительством муниципальных облигаций на сумму в 7 миллиардов. Так называемый закон о накоплении требует, чтобы в размещении таких облигаций участвовали «меньшинства», и компания «Гарантированные инвестиции» была создана как раз для того, чтобы это требование закона было выполнено. Чтобы вновь созданная фирма действительно продавала или хотя бы как-то касалась этих облигаций, закон не требует. Законодатели не хотели сковывать инициативу «меньшинств» бюрократическим крючкотворством. Требуется лишь, чтобы фирма принимала участие. Что такое участие, не уточняется. В большинстве случаев — а «Гарантированные инвестиции» были лишь одной из множества подобных фирм в стране — участие сводится к получению правительственного чека и предъявлению его к оплате, только и всего. В компании «Гарантированные инвестиции» не было ни сотрудников, ни оборудования, был только адрес (по этому адресу Фиск как раз сейчас и находился), номер телефона и президент — Реджинальд Бэкон.

— Вот мне и подумалось, преподобный Бэкон, что в ходе наших бесед, предмет которых, естественно, волнует наших церковных иерархов, мы все же должны прийти к какому-то решению, если мы хотим прояснить то, что вы, я полагаю, так же стремитесь прояснить, как и епископ, который, смею вас заверить, настоятельно требует от меня… — Фиск осекся. Как это часто случалось во время его разговоров с Преподобным Бэконом, он не мог вспомнить, с чего начал фразу. Понятия уже не имел, в каком времени и наклонении дальше строить предложение. — Требует от меня, чтобы… э… э… дело в том, что мы подумали, может быть, все-таки вы сочтете возможным перевести какие-то суммы на залоговый счет, о котором мы говорили, счет детского центра «Маленький Пастырь», чтобы они там оставались до тех пор, пока не решится вопрос о вашей регистрации.

— Я вас не совсем понимаю, — сказал Преподобный Бэкон.

При мысли, что придется формулировать заново, Фиск почувствовал, будто проваливается, летит в тартарары.

Но Преподобный Бэкон сам пришел ему на помощь.

— Вы хотите сказать, что мы должны перевести деньги со счета «Гарантированных инвестиций» на счет детского центра «Маленький Пастырь»?

— Вопрос не ставится с такой категоричностью, Преподобный Бэкон, но если деньги свободны и их можно переместить…

— Но это противозаконно! Вы говорите о смешении фондов! Нельзя переводить деньги от одной компании к другой только потому, что в данный момент одна из них якобы больше в них нуждается.

Фиск поглядел на этот столп бухгалтерской щепетильности и, пожалуй, даже не удивился бы, если бы тот ему подмигнул, хотя и не из тех был Преподобный Бэкон, кто любит подобные ужимки.

— Видите ли, руководство епархией всегда стремилось пойти вам навстречу, Преподобный Бэкон, в том смысле, что если есть пространство для маневра и разночтения в толковании правил, как было в тот раз, когда вы и совет директоров «Общества по укреплению городской семьи» совершили поездку в Париж, и руководство епархии оплатило ее из бюджета миссионерского фонда… — Снова он завяз в синтаксическом сиропе, но это было не важно.

— Нельзя, — отрезал Преподобный Бэкон.

— Что ж, если нельзя так, то…

Преподобный Бэкон крутнулся к телефону, стоявшему на приступке:

— Эл?.. Да, я видел. Они готовы втоптать в грязь честное имя этого юноши без всяких угрызений.

Преподобный Бэкон и его собеседник Вогель пустились в довольно пространное обсуждение статьи в «Дейли ньюс». Мистер Вогель, очевидно, напомнил Преподобному Бэкону о заявлении прокурора Вейсса, что у «Дейли ньюс» нет абсолютно никаких свидетельств в пользу версии о попытке ограбления.

— На него нельзя полагаться, — сказал Преподобный Бэкон. — Он вроде летучей мыши. Знаете басню о летучей мыши? Птицы и звери затеяли войну. Пока побеждали птицы, летучая мышь говорила, что она птица, потому что летает. Когда побеждали звери, она говорила, что она зверь, потому что у нее зубы. Поэтому летучая мышь теперь днем не показывается. Всем противно ее двуличие.

Затем Преподобный Бэкон немного помолчал, послушал и заговорил вновь:

— Да, конечно, Эл. У меня тут как раз сидит джентльмен из руководства нью-йоркской епархии. Может, мне вам перезвонить?.. А-га… А-га… Говорите, его квартира стоит три миллиона долларов? — Он покачал головой. — Слыханное ли дело! Вот и я говорю, что настало время для Парк авеню услышать голос улицы… А-га… Я перезвоню вам насчет этого. Сперва поговорю с Энни Лэмб, а потом перезвоню вам. Когда собираетесь подавать иск?.. Да так же примерно — я с ней вчера говорил. Живет на искусственном жизнеобеспечении. Ничего не говорит, никого не узнает. Как подумаешь об этом юноше — это ведь никакими деньгами невосполнимо, верно?.. В общем, я позвоню вам как только смогу.

Положив трубку, Преподобный Бэкон скорбно покачал головой, потом поднял глаза, в которых появился блеск и даже некоторый намек на улыбку. По-спортивному быстро поднялся с кресла и, обходя стол, протянул руку, словно Фиск только что заявил о том, что должен его покинуть.

— Всегда рад вас видеть!

Фиск машинально пожал ему руку, говоря при этом:

— Но, Преподобный Бэкон, мы же не завершили наших…

— Поговорим в другой раз. Я очень занят, надо организовать демонстрацию на Парк авеню, помочь миссис Лэмб вчинить иск на сто миллионов долларов Шерману Мак-Кою…

— Но послушайте, Преподобный Бэкон, я ведь не могу уйти, не получив ответа. Терпение руководства епархии действительно исчерпалось, в смысле, что они настаивают, чтобы я…

— Скажите руководству, что они все делают правильно. Я в прошлый раз объяснял вам, что это лучшее помещение ваших капиталов. Скажите, что им это выгодно. Они покупают будущее, и недорого. Так и скажите, дескать, они очень скоро поймут, что я имею в виду, оглянуться не успеют. — Он по-приятельски приобнял Фиска за плечи и, подталкивая к выходу, продолжал увещевания:

— Вы не волнуйтесь. Вы все делаете правильно, понимаете ли. Все правильно, Потом они скажут: «Эк ведь; молодой человек рискнул и попал в десятку».

Окончательно сбитый с толку, Фиск пробкой вылетел наружу под давлением оптимистических посулов и сильной руки, толкающей в спину.

* * *

С Парк авеню в июньский жаркий воздух на высоту десяти этажей взлетали яростные вопли толпы и клекот мегафона. Что им десять этажей! Какая мелочь! Того и гляди, доберутся, прямо сюда дотянутся — Шерману уже стало казаться, будто сам воздух, которым он дышит, пропитан буйством толпы. Мегафон орет его имя! Выхаркивает гортанное «Мак-Кой», и оно прорезывается сквозь рев толпы, взвиваясь над разливами ненависти.

Бочком Шерман приблизился к окну библиотеки и рискнул глянуть вниз. Вдруг они меня увидят. Демонстранты наводнили улицу по обе стороны от газона на разделительной полосе и перекрыли движение транспорта. Полицейские пытались оттеснить их обратно на тротуары. Трое полицейских гнались за группой человек в двадцать, бежавших по разделительному газону, усаженному желтыми тюльпанами. Убегая, демонстранты вздымали вверх транспарант с надписью: «ПРОСНИСЬ, ПАРК АВЕНЮ! ТЕБЕ НЕ СПРЯТАТЬСЯ ОТ НАРОДА!» Желтые тюльпаны летели во все стороны, бегущие оставили за собой канавку с втоптанными в нее измятыми лепестками, а трое полицейских топтали уже эту канавку. Шерман в ужасе смотрел. При виде того, как толпа ногами расшвыривает чудные весенние тюльпаны Парк авеню, его парализовал страх. Рядом по мостовой поспешала, стараясь не отставать, съемочная группа телевидения. Тот, который нес на плече камеру, вдруг споткнулся и рухнул вместе с камерой на мостовую. Транспаранты и плакаты над толпой реяли и качались как паруса в ветреной гавани. На одном невероятных размеров транспаранте было написано нечто совсем странное «ГОЛУБЫЕ УДАРНЫЕ СИЛЫ ПРОТИВ КЛАССОВОГО ПРАВОСУДИЯ». Вместо двух "с" в слове «классового» — две свастики. А вот еще один — бог ты мой! — у Шермана захватило дух. Огромными буквами выведено:

ШЕРМАН МАК-КОЙ!

СУДЬИ — МЫ! ВЫХОДИ К НАМ!

Рядом — грубое подобие указующего перста, как на старых плакатах типа «Ты нужен Родине». Похоже, запрокинули плакат, чтобы ему сверху было виднее. Выскочив из библиотеки, Шерман уселся в глубине гостиной в кресло, из тех, что так дороги сердцу Джуди, — то ли бержере, то ли фотиль Людовика Какого-то… Киллиан расхаживал взад и вперед, разглагольствуя о статье в «Дейли ньюс», — поддерживал бодрость духа, но Шерман уже не слушал. Из библиотеки донесся басовитый неприятный голос одного из телохранителей, отвечавшего на телефонные звонки. «Пошел ты!» Звонили с угрозами, и каждый раз телохранитель, маленький смуглый мужчина по имени Оккиони, отвечал: «Пош-шел ты!» Таким тоном, что хуже самой грубой брани. Как они раздобыли номер домашнего телефона? Видимо, через прессу — в открытой полости. Они уже здесь, на Парк авеню, стоят под дверью, лезут по телефонному проводу. Сколько еще ждать, пока они ворвутся, заполонят переднюю и с воплями попрут по величественным полам зеленого мрамора?! Другой телохранитель, Мак-Карги, сидел в передней, на стуле работы Томаса Хоупа, другом сокровище Джуди, но разве это поможет? Шерман поглубже забился в кресло, глядя в пол, на ножки раскладного столика в стиле шератон, чертовски дорогой штуковины, которую Джуди выискала в какой-то антикварной лавке на Пятьдесят седьмой улице… чертовски дорогой… чертовски… Этот мистер Оккиони, отвечающий «Пошел ты» на каждую угрозу… 200 долларов за восьмичасовую смену… еще 200 бесстрастному Мак-Карги… это помножить на два, имея в виду двоих телохранителей в родительском доме на Восточной семьдесят третьей, где укрылись Джуди, Кэмпбелл, Бонита и мисс Лайонс… 800 долларов каждые восемь часов… Все — бывшие нью-йоркские полицейские из какого-то частного агентства, которое порекомендовал Киллиан… 2400 долларов в день… кровь из жил… «МАК-КОЙ!.. МАК-КОЙ!..» — жуткий рев на улице внизу… И вот уже он не думает ни о раскладном столике, ни о телохранителях… В каком-то ступоре уставился в пространство, раздумывая о ружейных стволах. Не слишком ли толстые? Сколько раз он держал в руках дробовик, в последний раз прошлой осенью, на охоте, организованной Охотничьим клубом, но, хоть убей, не помнил, какой толщины стволы! Видимо, толстые, раз это двустволка двенадцатого калибра. В рот-то влезут? Не может быть, чтоб не влезли. Что чувствуешь, когда стволы касаются нёба? Каковы они на вкус? Интересно, дышать не помешают, пока не… не… А как спустить курок? Ну, допустим, одной рукой он будет держать стволы во рту — левой, например, но какой они длины? Довольно длинные… Дотянется ли правая рука до спускового крючка? Вдруг не дотянется? Пальцем ноги… Где-то он вычитал, что кто-то там снял ботинок и спустил курок пальцем ноги… И где это сделать? Ружье хранится в доме на Лонг-Айленде… Предположим, он доберется до Лонг-Айленда — как-нибудь выберется из этого здания, прорвется сквозь осаду на Парк авеню, уйдет живым от этих… СУДЬИ — МЫ… Цветочная клумба чуть на отшибе, за сараем с инструментами… Джуди всегда называла ее стрижечной клумбой… Там он сядет на землю… Устроит свинство, но там это не важно… А вдруг первой его обнаружит Кампбелл. От этой мысли слезы у него почему-то не брызнули, как он ожидал… надеялся… Но найдет она уже не папу… Он ей больше не папа… он уже не тот, кого раньше знали под именем Шермана Мак-Коя… Он лишь открытая полость, быстро наполняющаяся свирепой черной ненавистью…

В библиотеке зазвонил телефон. Шерман напрягся. «Пошел ты»? Но Оккиони ответил нормальным тоном. Вот он сунул голову в гостиную и сказал:

— Эт-самое, мистер Мак-Кой, там какая-то Салли Ротроут. Будете говорить с ней или как?

Салли Ротроут? Та женщина, рядом с которой он сидел у Бэвердейджей, та самая, которая сразу потеряла к нему интерес, а потом в упор его не видела в течение всего обеда. Зачем бы ей теперь говорить с ним? Да и ему за каким дьяволом с ней общаться? Незачем; но в полости вдруг сверкнул маленький огонек любопытства, и Шерман встал, глянул на Киллиана и, пожав плечами, вошел в библиотеку, сел за свой стол и взял трубку.

— Алло?

— Шерман? Это Салли Ротроут. — Шерман. Закадычнейшая подружка. — Надеюсь, я не слишком неудачный момент выбрала?

Неудачный момент? Снизу накатывал жуткий рев, орал и завывал мегафон, то и дело доносилось его имя. Мак-Кой!.. Мак-Кой!

— Впрочем, момент, конечно, сейчас у вас скверный, — проворковала Салли Ротроут. — Что я говорю! Но мне тут подумалось взять да позвонить, вдруг я могу чем-нибудь помочь.

Помочь? При звуках голоса в памяти всплыло ее лицо — неприятное, напряженное. С близорукими глазками, которые фокусировались где-то в четырех с половиной дюймах от переносицы собеседника.

— Ну спасибо, — выдавил из себя Шерман.

— Вы знаете, я живу всего в нескольких кварталах от вас. На той же стороне улицы.

— А, да.

— Наш дом на северо-западном углу. Если уж жить на Парк авеню, то северо-западный угол — лучше всего. Здесь столько солнца! Конечно, там, где живете вы, тоже неплохо. У вас в доме самые лучшие квартиры во всем Нью-Йорке. В вашей квартире я не бывала с тех пор, как в ней жили Мак-Лауды. Они там жили перед Китреджами. Кстати, из моего окна — оно на углу — видна вся Парк авеню вплоть до вашего дома. Как раз туда я сейчас и смотрю — эта толпа, какое безобразие! Я очень за вас с Джуди переживаю; просто не могла не позвонить, не узнать, вдруг я могу чем-то помочь. Надеюсь, это не очень неуместно?

— Нет, вы очень добры. Кстати, откуда у вас мой телефон?

— Я позвонила Инее Бэвердейдж. Или не надо было?

— Сказать по правде, в данный момент это ну абсолютно никакого значения не имеет, миссис Ротроут.

— Салли.

— В любом случае спасибо.

— Я к тому, что, если я вам могу чем-то помочь, дайте знать. То есть помочь с квартирой.

— С квартирой?

Опять гул… рев… Мак-КОЙ! Мак-КОЙ!

— Если вы решите что-нибудь сделать с квартирой. Я работаю у Беннинга Стюртванта, как вы, вероятно, знаете, и мне известно, что люди в подобных ситуациях предпочитают собственности живые деньги. Ха. Ха. Мне и самой они не помешали бы! Короче, в этом есть смысл, и я вас уверяю — уверяю вас, — я вам могу устроить три с половиной за вашу квартиру. Запросто. С гарантией.

Удивительной наглости баба. Сие уже за гранью добра и зла, за пределами… приличий. Поразительно.

Шерман не удержался от улыбки, а он уж и не предполагал, что еще может улыбаться.

— Ну-ну-ну-ну, Салли. Ваша дальновидность меня восхищает. Один взгляд с прищуром из северо-западного окошка, и нашли квартиру для продажи!

— Вовсе нет! Мне просто подумалось…

— Ну, так вас на шаг опередили, Салли. Вам придется договариваться с человеком по имени Элберт Богель.

— А кто это?

— Это адвокат Генри Лэмба. Он мне вчинил иск на сто миллионов долларов, и я теперь не уверен, вправе ли я продать даже коврик из-под двери. Ну, может, коврик и можно. Хотите помочь мне продать коврик?

— Ха, ха, нет. В ковриках я не разбираюсь. Я не пойму, разве вам могут наложить арест на имущество? По-моему, это было бы несправедливо. Все-таки вы ведь жертва, правильно? Я сегодня прочла статью в «Дейли ньюс». Обычно я читаю там только Бесс Хилл и Билла Хатчера, а тут листаю, листаю, бац! — ваша фотография. Я говорю: «Бог мой, это же Шерман!» Ну и прочла статью — что вы просто спасались от попытки ограбления. Это же несправедливо! — Она болтала и болтала без умолку. Абсолютно непробиваема. Насмешками такую не проймешь.

Повесив трубку, Шерман возвратился в гостиную.

— Кто это был? — спросил Киллиан.

— Одна женщина, она торгует недвижимостью, на обеде познакомились. Хочет посодействовать с продажей квартиры.

— Сколько она вам за нее пообещала?

— Три с половиной миллиона долларов.

— Так, это сколько же будет… — наморщил лоб Кил-лиан. — Если ей положено шесть процентов комиссионных, это мммммм… двести десять тысяч. Есть ради чего выглядеть бесстыжей. Но в одном она молодец.

— В чем же?

— Она заставила вас улыбнуться. Так что не такая уж она дрянь.

Опять рев, громче прежнего… Мак-КОЙ!.. Мак-КОЙ!.. С минуту Шерман с Киллианом вдвоем стояли посреди гостиной, слушали.

— Господи, Томми, — сказал Шерман. Не отдавая себе отчета, он впервые обратился к адвокату по имени. — Прямо не верится, что я вот так вот стою здесь, а вокруг такое творится. Заперт в квартире, а Парк авеню оккупирована толпой, которая хочет убить меня. Убить меня!

— Ну, гооооосподи боже мой, уж этого-то они меньше всего хотят, мертвым вы для Бэкона гроша ломаного не будете стоить, а с живого он с вас надеется иметь большой навар.

— Бэкон? Ему-то с этого какой навар?

— Навар на миллионы, вот какой. Не могу доказать, но мне кажется, что все затеяно ради гражданского иска.

— Так ведь судится-то со мной Генри Лэмб. Вернее, мать от его имени. Каким образом что-то может перепасть Бэкону?

— Давайте прикинем. Кто будет представлять Генри Лэмба в суде? Элберт Вогель. А как мать Генри Лэмба вышла на Элберта Вогеля? Она что — в восторге от его блистательной защиты ютикской четверки или ваксахачиской восьмерки в шестьдесят девятом году? Не смешите меня. На Вогеля ее вывел Бэкон, потому что они работают на пару. Из того, что Лэмбы получат по иску, Вогелю отломится по меньшей мере треть, и он непременно поделится с Бэконом или будет иметь дело с довольно решительными ребятами. Если я что-то в этом мире знаю от и до, так это про адвокатов и про то, откуда к ним деньги приходят и куда уходят.

— Но Бэкон затеял всю эту катавасию с Генри Лэмбом еще до того даже, как он вообще узнал о моем в ней участии.

— Ну, сначала они ополчились только на клинику — халатность, то да се. Собирались судиться с городскими властями. Подними Бэкон хорошую бучу в прессе, присяжные дали бы им все, что они хотят. Присяжные в гражданском иске… да еще с расовым уклоном? У него верный прицел.

— Так ведь это и на меня распространяется, — проговорил Шерман.

— Скрывать не стану… Конечно. Но если вы выиграете уголовное дело, не будет и гражданского.

— А если я уголовное дело не выиграю, мне на гражданское уже будет плевать, — очень помрачнев, сказал Шерман.

— Но уж в одном — признайтесь — вам повезло, — этаким бодрячком вскинулся Киллиан. — На Уолл-стрит вы теперь гигант. Гигант навыворот, но все-таки гигант, бллин. Видели, как о вас написал Фланнаган в «Дейли ньюс»? Легендарный ворошитель ценных бумаг, лучший специалист компании «Пирс-и-Пирс». Легендариый. Уже при жизни стали легендой. Тот самый сын «аристократичного Джона Кэмпбелла Мак-Коя», бывшего главы фирмы «Даннинг спонджет и Лич». Вы легендарный аристократ, гений банковского дела. Бэкон небось думает, будто половина всех денег в мире — ваши.

— Сказать по правде, — отозвался Шерман, — я даже не знаю, где наскрести денег, чтобы заплатить… — он махнул рукой в сторону библиотеки, где окопался Оккиони. — В этом гражданском иске учтено все. Они зарятся даже на ежеквартальную долю прибыли, которую я должен был получить в конце этого месяца. Представления не имею, как они о ней узнали. Даже называют ее служебным шифром: «пирог Б». Должно быть, у них есть свой человек в «Пирс-и-Пирсе».

— «Пирс-и-Пирс» ведь о вас позаботится, правда же?

— Ха. В фирме «Пирс-и-Пирс» меня уже списали вчистую. Понятия взаимовыручки на Уолл-стрит не существует. Может, когда-то она и была — так, во всяком случае, по словам отца выходит, — но теперь нет. Всего один раз мне позвонили с фирмы, и то это был вовсе не Лопвитц. Звонил Арнольд Парч. Спросил, не могут ли они чем-нибудь помочь, и не чаял, как бы скорей повесить трубку, — вдруг я что-нибудь эдакое удумаю. Да что «Пирс-и-Пирс»? Все наши друзья повели себя так же. Жена не может договориться даже с кем бы поиграть дочке. Ребенку шесть лет…

Он замолк. Внезапно ощутил неловкость, что так выставляет перед Киллианом свои личные обиды. Чертов Гарланд Рид с женой! Не дают Кэмпбелл поиграть с Маккензи! Выдумывают какие-то совершенно дикие причины… Гарланд ни разу даже не позвонил, а они знают друг друга всю жизнь. Ну, хоть Роли звонит, нашел в себе смелость, и то ладно. Три раза звонил. У него бы, пожалуй, хватило духу даже зайти… если эти «судьи — мы» освободят когда-нибудь Парк авеню… Может, и зайдет еще…

— Чертовски хорошо отрезвляет, когда видишь, как быстро все покатилось, едва сдвинувшись, — сказал Киллиану Шерман. Ему вовсе не хотелось пускаться в откровенности, но он не мог с собой сладить. — Все твои связи, все люди, с которыми ходил в школу и в колледж, люди из твоего клуба, люди, с которыми вместе ездил обедать, — все на тонкой ниточке, Томми, все эти связи, из которых состоит жизнь, и когда ниточка рвется… хлоп!.. И все… Дочку ужасно жалко, малышку мою. Будет горевать по мне, своему папе, по тому папе, которого помнит, и ей невдомек, что он уже мертв.

— Что за чертовщину вы несете? — встревожился Киллиан.

— Вам-то ведь не приходилось влипать в такое. Не сомневаюсь: навидались вы всякого, но сами через это не проходили. Не могу объяснить, что я чувствую. Могу сказать только, что я уже мертв, или что мертв тот Шерман Мак-Кой из клана Мак-Коев с их йейлями, парк авеню и уолл-стритами. Само ваше я — не знаю, как объяснить это, но если, не приведи бог, что-либо подобное когда-нибудь случится с вами, вы поймете, что я имею в виду. Твое я… это другие люди — все те, с кем ты связан, — и это все висит на тоненькой ниточке.

— Нуууууу, Шерман, — протянул Киллиан. — Стоп, стоп, стоп, Когда идет война, философствования ни к чему.

— Хороша война.

— Да вы что же это в самом-то деле! Эта статья в «Дейли ньюс» очень важна для вас. Вейсс там не иначе ошизел от злости. Мы же весь камуфляж скинули с того блатного негритоса, которого он держит в свидетелях. С Обэрна. Теперь у нас полностью сформирована своя версия. И сразу у людей появилось основание поддерживать вас. Мы же четко расписали: вы чуть не стали жертвой, попали в засаду, вас хотели ограбить. Это всю картину меняет в вашу пользу, и мы не скомпрометировали вас ни вот на столечко.

— Поздно.

— Что еще такое, что значит поздно? Имейте чуточку терпения. Пока нам это нужно, Фланнаган из «Ньюс» будет дудеть в нашу дудку. Поганец-бритт, этот чертов Фэллоу из «Сити лайт» уже мозги себе вывихнул с этой историей, теперь схавает, что я ему ни подсуну. Последнюю статью так написал, точно под мою диктовку. Мало, что назвал этого Обэрна, но и тюремную фотографию, что раздобыл Куигли, тоже не забыл! — Киллиана распирала радость. — К тому же включил в статью тот факт, что две недели назад Вейсс называл Обэрна «королем крэка с Вечнозеленой аллеи».

— Ну и что это меняет?

— Да выглядит скверно. Если у тебя парень сидит в тюрьме за серьезное преступление и вдруг вылезает в свидетели, чтобы ему скостили срок или вообще выпустили, это выглядит скверно. И присяжные на это смотрят косо, да и пресса тоже. Будь на нем административный какой-нибудь проступок или мелкое правонарушение, еще куда ни шло: считалось бы, что по малости срока ему это почти все равно.

— Я вот одного никак понять не могу, Томми, — сказал Шерман. — Зачем Обэрн, изобретая свою историю, придумал, что это я был за рулем? Почему не Мария, которая вела машину, когда мы Лэмба стукнули? Обэрну-то какая разница?

— А ему иначе нельзя. Он ведь не знает, вдруг кто-нибудь видел вашу машину непосредственно перед тем, как был сбит Лэмб, и сразу после этого. И ему надо было как-то объяснить, почему вы были за рулем вплоть до того момента, когда это произошло, а она — когда уезжали. Если скажет, что вы остановились, а потом поменялись с ней местами, и, отъезжая, она сбила Лэмба, тогда логичный вопрос будет: «А зачем они остановились?» и логичный ответ: «Потому что какой-то подонок типа Обэрна устроил на дороге препятствие и пытался их грабануть».

— А этот, как его, Фланнаган — он ведь ни во что такое не вдается.

— Правильно. Заметьте-ка, я ему ничего вообще не говорил — была женщина в машине, не было… Когда до этого дойдет, нам надо, чтобы Мария оказалась на нашей стороне. И еще заметьте: Фланнаган всю статью составил так, чтобы не напирать на то, что существует еще и «неизвестная женщина».

— С его стороны очень любезно. А это ему зачем?

— Так я же его знаю. Он тоже ирландец и всеми силами старается пробиться в Америке. Делает вклады в «Банк Взаимных Услуг». Америка — удивительная страна.

На короткое время у Шермана настроение на пару делений поднялось, но затем упало еще ниже. Виной тому было неумеренное воодушевление Киллиана. Очень уж Киллиан раскудахтался по поводу своей гениальной стратегии в этой «войне». Провел, видите ли, удачный рейд по тылам противника. Для Киллиана это игра. Если выиграет — прекрасно. Если проиграет… что ж, можно начинать следующую кампанию. Тогда как ему, Шерману, выигрывать нечего. А проиграл он уже почти все, причем невосполнимо. В лучшем случае можно надеяться сохранить остатки.

В библиотеке зазвонил телефон. Шерман опять сжался, но в дверях снова появился Оккиони.

— Мистер Мак-Кой, там мужик какой-то по имени Поллард Браунинг.

— Кто это? — спросил Киллиан.

— Он живет в нашем доме. Председатель правления кооператива.

Шерман перешел в библиотеку и взял трубку. С улицы вновь донесся рев, опять заорал мегафон… Мак-КОЙ!.. Мак-КОЙ!.. Без сомнения, весь этот гвалт так же хорошо слышен и у Браунингов. Можно себе представить, что тот по этому поводу думает.

Однако голос в трубке звучал довольно дружелюбно.

— Как держишься, Шерман?

— Ну, нормально, наверное, Поллард.

— Я бы хотел зайти повидать тебя, если я тебя этим не слишком обременю.

— Ты дома?

— Только что пришел. Пройти в дом было не так-то легко, но я исхитрился. Ну так как, я подымусь?

— Конечно. Жду.

— Подымусь по пожарной лестнице, если ты не против. Эдди там по уши занят охраной парадной двери. Я не уверен даже, услышит ли он звонок.

— Я тебя встречу.

Киллиану Шерман пояснил, что пойдет на кухню впустить Браунинга.

— Воооо, — прогудел Киллиан, — видите? Они вас не забыли.

— Посмотрим, — отозвался Шерман. — Сейчас вы встретитесь лицом к лицу с Уолл-стрит в ее наиболее чистом виде.

Открыв в просторной тихой кухне дверь на балкон, Шерман услышал, как Поллард громыхает по металлическим ступенькам пожарной лестницы. Вскоре появился и сам Поллард, отдувающийся после восхождения на два пролета, но с виду холеный и одетый безупречно. Поллард был из тех сорокалетних толстяков, которые выглядят здоровее любого спортсмена того же возраста. Его гладкие скулы вздымались над сверкающей белизной хлопковой рубашки «Си-Айленд». Прекрасно сшитый серый костюм лучшей шерсти без единой морщинки облегал каждый квадратный дюйм его налитого тела. Ко всему этому синий галстук с эмблемой яхт-клуба и черные ботинки, так скроенные, что ноги в них казались маленькими. Он весь лоснился как тюлень.

Шерман провел его из кухни в прихожую, где телохранитель-ирландец сидел в кресле работы Томаса Хоупа. Сквозь отворенную дверь в библиотеку был виден Оккиони.

— Телохранители, — счел необходимым вполголоса пояснить Полларду Шерман. — Спорим, ты никогда не думал, что окажешься знаком с человеком, у которого есть телохранители.

— Один из моих клиентов — Клин Джойнер из «Юнайтед Карборундум»… ты его знаешь?

— Нет, не знаю.

— У него телохранители уже лет шесть или семь. Ходят за ним повсюду.

В гостиной Поллард смерил цепким косым взглядом щегольской наряд Киллиана, и на его лице появилась болезненная кислая гримаска.

— Здравствуйте, — сказал Поллард. Киллиан ответил со своей ирландской оттяжкой, и у Полларда, совсем как у отца Шермана, слегка затрепетали ноздри, когда он услышал название «Дершкин, Беллавита, Фишбейн и Шлоссель».

Шерман и Поллард опустились в кресла одного из тех мебельных ансамблей, которыми Джуди постаралась заполнить необъятные просторы помещения. Киллиан вышел в библиотеку к Оккиони.

— Вот что, Шерман, — начал Поллард. — Я переговорил со всеми членами бюро правления, кроме Джека Моррисси, и хочу, чтобы ты знал, что мы тебя поддерживаем и сделаем все от нас зависящее. Я понимаю, каково вам сейчас — и тебе с Джуди, и Кэмпбелл. — Он покачал гладкой круглой головой.

— Что ж, спасибо, Поллард. Хорошего, конечно, маловато.

— Вот, а еще я лично связался с инспектором из девятнадцатого участка, и они обеспечат охрану нашего подъезда, чтобы можно было входить и выходить, но он сказал, что совсем удалить демонстрантов от здания он не имеет права. Я-то думал, они могут хотя бы футов на пятьсот их отогнать, но он уперся, дескать, нельзя. Безобразие, честно говоря. Эту банду… — Шерман чуть не воочию видел, как зашевелились извилины в круглой гладкой голове Полларда в поисках корректного эпитета, обозначающего расовую принадлежность банды. Нет, не нашел, прекратил поиски. — Эту свору! — Он еще покачал головой, потом еще.

— Идет игра в политический футбол, Поллард. А я в нем — мяч. Так бывает с теми, кто всю жизнь пытался выше головы прыгнуть, — Шерман попробовал изобразить улыбку. Вопреки здравому смыслу он старался расположить к себе Полларда, вызвать в нем сочувствие. — Ты, я надеюсь, читал сегодняшний номер «Дейли ньюс»?

— Нет, «Дейли ньюс» я и вижу-то редко. Но я читал «Таймс».

— А ты возьми, почитай статью в «Дейли ньюс», если будет время. Это первый материал, который дает представление о том, что произошло в действительности.

Поллард принялся качать головой еще печальнее.

— Пресса — такая же гнусь, как эти демонстранты, Шерман. Газетчики как с цепи сорвались. Караулят у двери. Набрасываются на всякого, кто хочет войти в дом. Меня прямо сквозь строй по дороге к дому прогнали. А потом всем скопом — на моего шофера! Такая наглость! Грязные азиаты. — Азиаты? — Ну а полиция, разумеется, ничего не может сделать. А как же, раз человеку повезло жить в таком доме, валяй налетай на него, громи.

— Не знаю, что и сказать. Мне очень жаль, что так получилось, Поллард.

— Н-да, самое печальное… — Он не докончил. — На Парк авеню такого никогда не было, Шерман. Не было демонстрации против Парк авеню как жилого района. Безобразие. Словно, если человек живет на Парк авеню, у него нет права на неприкосновенность жилища. А в эпицентре — наш дом.

Нервы Шермана напряглись в предчувствии того, что может воспоследовать, но что именно? Он принялся качать головой в такт с Поллардом в знак того, что разделяет его чувства.

— Оказывается, — продолжил Поллард, — они собираются приходить сюда каждый день или вообще устроить круглосуточное дежурство до тех пор, пока-пока я не знаю что. — Голова у него расходилась уже не на шутку.

Своей голове Шерман придал тот же темп качаний.

— Кто тебе это сказал?

— Эдди.

— Эдди, швейцар?

— Да. И Тони, он дежурил перед Эдди, до четырех. Он Эдди то же самое сказал.

— Я не верю, что они это сделают, Поллард.

— До сегодняшнего дня ты небось вообще не верил, что эта свора… что они устроят демонстрацию перед нашим домом на Парк авеню, ведь верно? Это я к тому, что верь не верь…

— Тоже верно.

— Шерман, мы с тобой давние друзья. Вместе учились в Бакли. Святые были времена, а? — Он неловко, натужно улыбнулся. — Мой отец знал твоего. Так что я говорю с тобой как старый друг, который хочет сделать для тебя все возможное. Но я также председатель правления кооператива, и я несу ответственность, которая должна оттеснять на второй план личные предпочтения.

Шерман ощутил, что его лицо вспыхнуло.

— Что ты этим хочешь сказать, Поллард?

— Да только то, что я не вижу, как ты можешь чувствовать себя в данной ситуации хоть сколько-нибудь комфортно — ведь ты практически под домашним арестом. Ты не думал о том, чтобы… ну, куда-нибудь перебраться? Пока все здесь не поутихнет.

— А, об этом я думал. Джуди и Кэмпбелл с нашей экономкой и няней уже и сейчас живут у моих родителей. Честно говоря, я ужасно боюсь, что эти негодяи прознают, явятся туда и что-нибудь там учинят — ведь дачный дом совершенно не защищен. Я думал, не переехать ли и мне на Лонг-Айленд, но ты же видел наш дом. Все настежь. Везде стеклянные двери. От ежиков не отгородишься. Подумал я и о гостинице, но в гостинице с безопасностью вообще туго. Охотничий клуб — та же загородная вилла. Поллард, меня угрожают убить. Убить. Только сегодня раз десять звонили.

Маленькие глазки Полларда обежали комнату, словно ОНИ могли влезть через окна.

— Ну, если честно… тогда тем более, Шерман.

— Тем более — что?

— Ну, вот подумать… как устроиться. Ведь не тебе одному угрожают. В опасности все жильцы дома, Шерман. Я понимаю, вина здесь не твоя, по крайней мере, не впрямую твоя, но ситуации это не меняет.

Лицо Шермана горело, и он сознавал это.

— Не меняет ситуации! Ситуация состоит в том, что моя жизнь под угрозой, и это самое безопасное для меня место, а кроме того, здесь вообще-то мой дом, если мне позволено обратить твое внимание на такую грань ситуации.

— Тогда и мне позволь напомнить — причем опять-таки я это делаю только по соображениям высокой ответственности, — напомнить о том, что это твой дом постольку, поскольку ты являешься пайщиком жилищного кооператива. Кооператив — это вполне определенное понятие, связанное с обязательствами, которые берешь на себя ты и берет на себя правление согласно контракту, который ты подписал, внося свой пай. И этой ситуации я изменить не в силах.

— Это самый критический момент моей жизни, а ты мне о нарушении контракта?

— Шерман… — Поллард опустил глаза и вскинул руки вверх печальнейшим жестом. — Я должен думать не только о тебе и твоей семье, но и о тринадцати семьях, которые тоже живут в нашем доме. Ведь мы не требуем, чтобы ты предпринимал какие-то шаги необратимого характера.

Мы! Прямо как те, которые «Судьи — мы», и где — в стенах собственной квартиры!

— Слушай, а почему бы не перебраться отсюда тебе, Поллард, если ты так охренел от страха? Почему бы не перебраться отсюда тебе вместе со всем вашим вшивым правлением? Не сомневаюсь, что твой благородный пример вдохновит других, они тоже переберутся, и никому в вашем драгоценном доме не будет угрожать опасность, кроме злосчастных Мак-Коев, из-за которых и заварилась вся катавасия, верно?

Оккиони и Киллиан оба заглядывали из дверей библиотеки, Мак-Карти глядел из передней. Но обуздать себя Шерман был не в силах.

— Шерман…

— Мне — перебраться?.. Видел бы ты себя со стороны — мелкое, напыщенное ничтожество! Приперся, от страха поджилки дрожат и сообщает мне, что правление в своей непогрешимой мудрости сочло для меня правильным… отсюда перебраться!

— Шерман, я понимаю, ты весь на нервах…

— Перебраться!.. Единственный, кто переберется отсюда, Поллард, это ты! Из этой квартиры ты переберешься, и немедленно! И переберешься тем же путем, каким пришел, — через кухонную дверь! — Стальной рукой Шерман указал в направлении кухни.

— Шерман, я ведь к тебе с добром.

— Аааааа, Поллард… Как был ты в школе жирным зазнайкой, так и остался. У меня и без твоего добра забот хватает. Проваливай, Поллард. — Взяв Полларда за локоть, он попытался развернуть его к кухонной двери.

— Только без рук, без рук!..

Шерман убрал руку. Сквозь зубы:

— Тогда двигай сам.

— Шерман, ты не оставляешь нам иного выбора, кроме как прибегнуть к пункту о неприемлемых ситуациях.

Застыв с указующей в сторону кухни рукой, Шерман тихо произнес:

— Марш, Поллард. Если отсюда и до пожарной лестницы я от тебя услышу еще хоть слово, я тебе обещаю совершенно неприемлемую ситуацию.

У Полларда, казалось, даже голова апоплексически раздулась. Он повернулся и быстро прошагал через переднюю в кухню. Шерман шел следом, стараясь топать как можно громче.

На пожарной лестнице почувствовав себя в безопасности, Поллард обернулся и яростно произнес:

— Прошу запомнить, Шерман. Ты сам на себя накликал.

— «Накликал». Потрясающе. Словоблуд ты, Поллард! — и он грохнул старой железной дверью пожарного выхода.

Почти сразу же он обо всем этом пожалел. Возвращаясь в гостиную, чувствовал, как неистово бьется сердце. Весь дрожал. Трое мужчин — Киллиан, Оккиони и Мак-Карти — стояли в деланно непринужденных позах.

Шерман заставил себя улыбнуться, просто чтобы показать, мол, все в порядке.

— Ваш приятель? — спросил Киллиан.

— Да, старый приятель. Мы с ним в школу ходили вместе. Хочет вышвырнуть меня вон из дома.

— Попытка не пытка, — сказал Киллиан. — Мы его в такой бараний рог скрутим, что десять лет не раскрутится.

— Вы знаете, я должен кое в чем сознаться, — проговорил Шерман. Снова заставил себя улыбнуться. — Пока не явился сюда этот сукин сын, подумывал, не пустить ли себе пулю в лоб. Теперь — черта с два. Это разрешило бы все их проблемы, он бы с этим носился, проливал крокодиловы слезы, рассказывал бы, как мы вместе росли, и качал своей круглой башкой. Пожалуй, приглашу сюда этих ублюдков, — он показал рукой вниз, на улицу, — пусть спляшут мазурку прямо над его круглой дурной башкой.

— Вооооо, — прогудел Киллиан. — Так-то лучше. Это по-нашему, по-ирландски, черт подери. Двенадцать последних столетий ирландцы только и живут что жаждой мести. Вот это я понимаю, это разговор, бллин!

И вновь с Парк авеню в июньский жаркий воздух взлетели вопли: …МАК-КОЙ!.. МАК-КОЙ!.. МАК-КОЙ!