После того как официально было признано, что люк никто не взрывал и, следовательно, полет Гаса Гриссома можно считать удачным, люди из НАСА неожиданно оказались на волне успеха. Джон Кеннеди был счастлив. «Мы начали наше долгое путешествие на Луну» — вот что было главным. Конечно, суборбитальные полеты и Шепарда, и Гриссома нельзя было сравнивать с полетом Юрия Гагарина по земной орбите, но факт того, что в НАСА произвели два успешных пилотируемых полета, казалось, означал, что Соединенные Штаты стали делать успехи в битве за небо.

Естественно, как повелось, именно в этот момент безымянный и жуткий Главный конструктор, Д-503, Строитель «Интеграла» решил показать миру, кто действительно правит в небесах.

Спустя шестнадцать дней после полета Гриссома, 6 августа 1961 года, Советы запустили на орбиту корабль «Восток-2» с космонавтом Германом Титовым на борту. Титов летал вокруг Земли целые сутки, совершил полных семнадцать кругов и приземлился там, где и стартовал, на советской территории. Трижды он пролетал над Соединенными Штатами на высоте 125 миль. И снова по всей стране всполошились политики и пресса. Перед их глазами представало жуткое видение: космонавт на лету разбрасывает водородные бомбы, словно бог Тор шаровые молнии. Одну — туда, другую — сюда… С лица земли исчезает Толедо… Канзас-Сити… Лаббок… Полет Титова внушал такой ужас, что полеты Шепарда и Гриссома на его фоне выглядели совсем незначительными. «Интеграл» и его Главный конструктор откровенно могли делать все, что они хотели, и в любое время.

Через семь дней, 13 августа 1961 года, Никита Хрущев предпринял меры, которые привели к созданию настоящей тюремной стены посреди Берлина, чтобы население восточной части города не могло перебегать на Запад. Но мир все еще был ослеплен сиянием затяжного космического полета. Да, они немного жестоки, но надо признать, что они настоящие гении. Только представьте: продержать человека в космосе двадцать четыре часа!

Что же касается НАСА, то полет Титова раз и навсегда положил конец программе «Меркурий-Редстоун». Следующему астронавту, который должен был полететь на «Редстоуне» — Джону Гленну, — теперь предстояло совершить орбитальный полет на ракете «Атлас», которая весьма скверно показала себя на беспилотных испытаниях. Пошли слухи, что в НАСА берегут Гленна для важного дела. Но положение Гленна в НАСА было вовсе не таким, к его величайшему сожалению. Нет, за то, что он должен был стать первым американцем, совершившим орбитальный полет, ему приходилось благодарить лишь невидимого Главного конструктора, Строителя «Интеграла».

После полета Титова в американской прессе стало постоянно мелькать выражение «отставание в космосе». Эти слова были наполнены каким-то суеверным страхом. В НАСА теперь намеревались во что бы то ни стало отправить человека в космос до конца 1961 года. Великая гонка зимы 1960–1961 годов началась вновь. И черт с ними, с предосторожностями… К примеру, Советы обнародовали тот факт, что Титова во время полета мучила тошнота. Позже они скорректировали это заявление и стали говорить, что он страдал тошнотой после продолжительного полета. Вероятно, Советы не сообщили бы даже этого, если бы не собирались принять участие в международной научной конференции, дабы придать гласности свои космические подвиги. Выяснилось также, хотя никаких точных данных и не сообщалось, что советская программа пилотируемого космического полета: отбор космонавтов из рядов военных летчиков, их подготовка (центрифуга, параболические полеты в реактивных истребителях и т. д.), устройство капсулы и тормозных двигателей, процедура запуска — на удивление схожа с программой НАСА. Все в НАСА восприняли это известие с огромным облегчением. Как бы то ни было, мы на правильном пути! Конечно, советские ракеты гораздо мощнее, это так. И если космонавт «Интеграла» страдал от тошноты на орбите, то наверняка это же ждет и астронавтов. Но теперь не было времени беспокоиться о таких вещах. Выясним это тем же способом, что и Титов: там, наверху. Вперед! Туда! К следующей вершине!

В сентябре НАСА удалось успешно запустить капсулу «Меркурий-Атлас» с манекеном астронавта на борту; капсула приводнилась точно в указанном месте, в Атлантическом океане возле Бермуд, совершив один круг по орбите. В прессе высказывались предположения, что Кеннеди прикажет НАСА отправить в следующий орбитальный полет астронавта, но Хью Драйдену и Бобу Гилруту удалось выбить еще одно, дополнительное, испытание. Они хотели сначала послать на орбиту шимпанзе в ракете «Атлас».

Истинные братья уже не осмеливались холодно улыбаться по поводу того, что опять в этом всеми расхваливаемом проекте «Меркурий» обезьяна совершит первый полет. Обезьяна должна совершить первый в истории США полет по орбите Земли. На престиж проекта «Меркурий» такие шпильки уже никак не могли повлиять. 11 октября в Эдвардсе Боб Уайт совершил необычайнейший полет, а страна едва заметила его. Уайт поднял на высоту двести семнадцать тысяч футов Х-15 с Большим двигателем, но пресса отделалась лишь небрежным кивком: да-да, человек взлетел так высоко на самолете, как интересно… и тому подобное. А то, что Уайт летал на такой же ракете, как «Редстоун» или «Атлас», что его полет на высоту двести семнадцать тысяч футов был пилотируемым космическим полетом — это не произвело никакого впечатления на Кеннеди и широкую публику на фоне паники из-за полета Титова и отставания в космосе. Уайт поднялся на сорок миль — на десять миль меньше произвольно установленной границы космоса. XLR-99, Большой двигатель, обеспечивал пятьдесят семь тысяч фунтов осевой нагрузки — всего на двадцать одну тысячу меньше осевой нагрузки «Редстоунов», на которых летали Шепард и Гриссом. Уайт достиг скорости 5,21 Мах, или 3647 миль в час; скорость ракеты Шепарда и Гриссома была лишь немногим выше — примерно 5180 миль в час. Во время подъема на высшую точку траектории Уайт находился в состоянии невесомости три минуты — вполне сопоставимо с пятью минутами невесомости Шепарда и Гриссома. Уайт видел все то же, что видели Шепард и Гриссом, пожалуй, даже гораздо больше Шепарда… включая эту синюю полосу атмосферы на горизонте. А кроме того, Уайт был пилотом. Он контролировал подъем своего самолета. А когда воздух стал слишком разреженным, чтобы применять элерон, он использовал для контролирования углового положения тормозные двигатели, работающие на перекиси водорода, — такие же, какими пользовались Шепард и Гриссом. И все это Уайт делал без поддержки автоматики. Он сам опустил корабль в земную атмосферу… и сам посадил его на священное плато Эдвардса — на крышу мира. Он был ракетный пилот (так говорили братья), но пресса практически не обратила на это внимания.

А пока парни из Эдвардса с интересом следили за подготовкой второго полета шимпанзе; девять месяцев подряд ветеринары с военно-воздушной базы Холлоумэн подвергали свою колонию шимпанзе режиму закалки объекта, готовя животных к орбитальному полету. Тренировка включала в себя то же самое, что и подготовка к первому суборбитальному полету: занятия на центрифуге, параболические полеты, занятия в процедурных тренажерах, тепловые и высотные камеры плюс тесты на интеллект. Один из тестов предполагал умение обезьяны определять временные интервалы. Загоралась сигнальная лампочка, и шимпанзе должен был выждать двадцать секунд, преже чем потянуть за рычаг, иначе получал неизбежный электрошок. В другом тесте от животного требовалось читать приборную панель и дергать за переключатель. На панели было нарисовано три символа, два из которых совершенно одинаковые: например, два треугольника и один круг. Шимпанзе должен был потянуть за рычаг, обозначенный лишним символом, или получал разряд в ступни.

В начале ноября двадцать ветеринаров с пятью шимпанзе перебрались в ангар С на Мысе. Среди обезьян был Хэм, еще более худой и взвинченный, чем обычно, но по-прежнему ас процедурного тренажера, посвятивший свою жизнь спасению от невидимых электроразрядов. Но главная ставка делалась не на Хэма. Самым сообразительным обитателем колонии был самец, привезенный в Холлоумэн из Африки в апреле 1960 года, в возрасте примерно двух с половиной лет. Он был известен как Номер восемьдесят пять. Этот самец сопротивлялся ветеринарам и процессу закалки, словно турецкий военнопленный. Он пускал в ход конечности, зубы, слюну и коварство. Он содрогался от электроразрядов, но при этом награждал ветеринаров отвратительной ухмылкой. Когда он больше не мог выносить электрошоков, он временно шел на сотрудничество, и его руки просто летали по приборной панели процедурного тренажера. А затем он вновь кидался на ветеринаров, делая еще одну отчаянную попытку вырваться на свободу. Он вел себя как несломленный раб. Наконец его на неделю заперли в металлический ящик, чтобы подумал… среди своих фекалий и мочи. Когда его вытащили, это было уже совсем другое животное. Он получил достаточно и больше не хотел в ящик. Теперь закалка началась всерьез. Конечно, в обычное время славные ветеринары из Холлоумэна ни за что не прибегли бы к металлическому ящику. Нет, они пошли на это ради битвы за небеса и под давлением государственной необходимости: Номер восемьдесят пять был именно той обезьяной, что требовалась для миссии МА-5 (пятое испытание системы «Меркурий-Атлас»). Это был самый сообразительный ученик в мире Simia satyrus. Его отправляли в полеты на реактивных истребителях, чтобы приучить к ускорениям, шуму и дезориентирующим ощущениям высокоскоростного полета. Его сажали в гондолу центрифуги в Университете Северной Калифорнии и проводили через все процедуры предполагаемого первого американского орбитального полета, пока он не привык к уровню перегрузок в 7–8 g, которые должен был испытывать при подъеме и обратном вхождении в атмосферу. И при высоких, и при низких уровнях g Номер восемьдесят пять справлялся с приборной панелью «Меркурия» так, как не удавалось еще ни одной из обезьян. Он был настолько хорош, что его использовали при лабораторном эксперименте, который симулировал двухнедельный орбитальный полет. Две недели Номер восемьдесят пять находился в процедурном тренажере, выполняя те же самые задачи, что предстояли ему во время 4,5-часовой миссии МА-5. Кроме наказаний в виде электрошоков он получал и награды. Перед ртом шимпанзе находились две трубки. Через одну он получал банановые пилюли, а через другую — воду. Номер восемьдесят пять справлялся с задачами, включая считывание лишних символов, так хорошо, что напивался и наедался досыта. Он был умницей.

К ноябрю 1961 года он прошел уже через 1263 часа тренировки, то есть провел в симуляторах, центрифугах, на процедурных тренажерах и реактивных истребителях 158 восьмичасовых, или свыше сорока полных дней. Он был просто чудо. Единственная проблема заключалась в его артериальном давлении. В июне 1960 года, спустя два месяца после начала подготовки, на него надели манжету для измерения давления и получили результат: сто сорок на сто шестьдесят. Давление было несомненно высоким, но врачи затруднялись сказать что-то определенное. Номер восемьдесят пять сопротивлялся каждому медосмотру так, словно его собирались убить. Требовалось два-три человека, чтобы удержать его. Через три месяца давление стало сто сорок на двести десять, а потом поднялось уже до ста девяноста на двести десять. У всех шимпанзе, живших в ангаре С, артериальное давление за последние два года устойчиво повышалось, но ни у кого в такой степени, как у Номера восемьдесят пять. Возможно, виной всему была манжета, которую он видел очень редко и которой боялся. В конце концов, Номер восемьдесят пять всегда был возбудимым. Во время полета у Номера шестьдесят один давление не измеряли. Но на этот раз обезьяне ввели катетеры в главную артерию и главную вену ног, чтобы считывать показания давления перед запуском и во время полета. Кроме того, катетер ввели в уретру, для сбора мочи.

Номер восемьдесят пять работал на процедурном тренажере в фургонах позади ангара С вплоть до самого полета. Он по-прежнему оставался лучшим из всех. Правда, судя по показаниям давления, он был напряжен гораздо сильнее, чем обычно.

Непосредственно перед полетом прессе объявили, что его зовут Энос — по-еврейски это значит «человек».

Полет не привлек большого внимания. Публика, как и президент, с нетерпением ожидали окончания тестов, особенно потому, что обезьяну запустили в космос 29 ноября и становилось понятно: до конца года полета человека не состоится. Год закончится без пилотируемого полета. Номер восемьдесят пять должен был совершить три круга вокруг Земли. Запуск прошел превосходно, а обезьяна прекрасно справилась со всеми рычагами. Ракета «Атлас» давала 367 тысяч фунтов осевой нагрузки — примерно в пять раз больше, чем пришлось перенести Шепарду и Гриссому, — но ни шум, ни вибрации ничуть не беспокоили шимпанзе. Во время занятий в центрифуге он чувствовал себя гораздо хуже. А так как окна не было, он и не знал, что покидает Землю. Шум, вибрации и даже покидание планеты — все это было лучше, чем металлический ящик. Шимпанзе неустанно работал рычагами. Капсула вышла на точную орбиту. Во время первого орбитального круга Номер восемьдесят пять вел себя просто отменно: он не только дергал рычаги по команде и в сложных последовательностях, но и по сигналу выдерживал шестиминутные паузы для отдыха… или, по крайней мере, лежал неподвижно, чтобы избежать электрического разряда.

Во время второго круга, когда шимпанзе стал выполнять упражнение с лишним символом, что-то случилось с проводкой, и он стал получать электроразряды в левую ступню, даже когда тянул за правильный рычаг. Но он все равно упорно тянул за правильные рычаги. Его компенсирующий костюм стал перегреваться. Теперь вышел из строя автоматический контроль углового положения — капсула стала вращаться на сорок пять градусов, а расположенные на другой стороне тормозные двигатели не могли исправить положение. Она продолжала вращаться взад и вперед. Но Номер восемьдесят пять ни на секунду не прервал работы. Он продолжал тянуть за рычаги в ответ на сигналы лампочек. Все же это было гораздо лучше ящика.

Так как на вращение уходило слишком много перекиси водорода, перед вхождением в атмосферу нужна была уверенность, что капсула ориентирована правильно, тупым концом вниз. После завершения второго круга было решено прекратить полет, и капсула упала в Тихий океан, у мыса Аргуэлло, в штате Калифорния. Капсула вместе с Номером восемьдесят пять проторчала в океане час и пятнадцать минут, прежде чем прибыл спасательный корабль. У капсулы был разрывной люк, но он не взорвался. И шимпанзе не взорвал его (как Титов) (Как Гриссом? — Хл.) — то ли из-за невесомости, то ли по ошибке. Во время полета Номер восемьдесят пять находился в невесомости полных три часа. Когда его вытаскивали из капсулы, он был спокоен. Но выяснилось, что он неплохо повеселился там, в воде. Он не просто ждал, пока его вытащат. Маленький ублюдок оторвал от своего костюма большинство биомедицинских датчиков и повредил остальные, включая те, что были введены под кожу. Кроме того, он вытащил из пениса катетер, хотя это довольно болезненная процедура. Что же на него нашло?

Полет оказался успешным по всем показателям. Но одна вещь все же беспокоила ученых НАСА. Артериальное давление у животного значительно повысилось. Оно поднималось до ста шестидесяти на двести, хотя его пульс был нормальным и шимпанзе дергал за рычаги почти без ошибок. Может, это какой-то болезненный и непредвиденный эффект продолжительного состояния невесомости? Не ожидает ли астронавтов на земной орбите инфаркт? Ветеринары из Холлоумэна поспешили всех успокоить, заявив, что повышенное артериальное давление наблюдалось у Эноса и раньше. Похоже, так он был устроен. Люди из НАСА соглашались… хотя двести — это все-таки чертовски высокая цифра!

Ученым из Холлоумэна было о чем потолковать в своем кругу, и не только о космическом полете. Показания артериального давления Номера восемьдесят пять, которые они получали прежде с помощью манжетки, могли быть и недостоверными. Но имелись совершенно точные показания, полученные с помощью катетеров во время полета и непосредственно перед запуском. Ведь шимпанзе даже не знал, что они вставлены. Его давление поднималось вовсе не из-за стрессов. Он перенес полет с высочайшим апломбом; показатели пульса, дыхания и температуры тела были ниже, чем во время занятий на центрифуге. По сути, артериальное давление вовсе не поднималось. Оно оставалось высоким всегда. Начала формироваться новая теория, касающаяся человека на Земле, а не человека в космосе. Номер восемьдесят пять, умнейший из Simla satyrus, принц низших приматов, вследствие процесса закалки подавил в себе за это время столько ярости, что она стала прорываться через его артерии, пока каждый удар сердца едва не разрывал его барабанные перепонки…

Состоялась даже пресс-конференция, на которой присутствовал Энос. На ней Гилрут заявил, что в первый пилотируемый орбитальный полет отправится Джон Гленн, а его дублером станет Скотт Карпентер. Во второй полет отправится Дик Слейтон, а дублером будет Уолли Ширра. И все это время астронавт, который совершил первый полет, тоже сидел там за столом (говорили братья вполголоса). Номер восемьдесят пять стал звездой шоу. Он перенес все эти фотовспышки, речи и гам без малейшего волнения, словно давно ждал того момента, когда он окажется в центре внимания. Конечно же, обезьяна была слишком хорошо подготовлена, и такие штуки уже давно никак не могли повлиять на ее поведение. Энос уже бывал в комнатах, полных ярких огней и большого количества людей. Шум, вибрации, невесомость, космический полет, слава — что все это значило в сравнении с электрошоками и металлическим ящиком?!

С самого начала ни Гленн, ни его жена Энни не могли предвидеть, какая суета поднимется вокруг его полета. Гленн считал победителем соревнования Шепарда — так думал и любой пилот, восходящий по огромному зиккурату. Эла выбрали для первого полета, ни больше ни меньше. Он стал первым американцем в космосе. Это было сопоставимо с тем, как если бы он стал летчиком-испытателем проекта «Меркурий». Если сравнивать Шепарда с Чаком Йегером, то лучшее, на что мог надеяться Гленн, — это стать Скоттом Кроссфилдом. Йегер преодолел звуковой барьер и сделался самым истинным братом среди всех истинных братьев, а Кроссфилд первым достиг скорости 2 Мах и, позже, первым взлетел на Х-15.

Даже когда в Нью-Конкорд, на родину Гленна, стали прибывать репортеры, которые обрывали звонок в доме его родителей и носились по городу, словно шайка беспризорников, выискивая крупицы информации о Джоне Гленне, даже тогда Гленн как следует не понял, что происходило. По договору он мог иметь дело только с журналистами «Лайфа», а другим репортерам приходилось добывать информацию на свой страх и риск. Похоже, этим все и объяснялось. По крайней мере, Мыс не сразу превратился в сумасшедший дом. Еще в декабре Гленн вместе со своим дублером Скоттом Карпентером ходил в Какао-Бич в маленькое придорожное заведение под названием «Контики», чтобы посмотреть военную пьесу «За рифами». Джону пьеса понравилась. Но уже в начале января было безумием отправиться в «Контики» или куда-то еще. Весь Какао-Бич наводнили репортеры, которые во что бы то ни стало хотели посмотреть на Джона Гленна. Они набивались даже в маленькую пресвитерианскую церковь, куда Джон ходил по воскресеньям, и превращали службу в небольшую свалку: фотографы одновременно пытались и вести себя потише, и захватить удобную для съемки позицию. Они действительно были ужасны. Поэтому Джон и Скотт старались теперь не покидать базы, занимаясь на процедурном тренажере и в капсуле. По вечерам, сидя в ангаре С, Джон пытался отвечать на письма поклонников. Но это было все равно что пытаться отогнать молотком океан. Количество приходивших писем было просто невероятным.

Конечно, тренировочный режим создавал определенный заслон для Джона, а ему, как и его жене, в самом деле не нужен был интерес общественности. В их доме в Арлингтоне, в Вирджинии, Энни выдержала настоящий натиск, от которого практически никак не могла защититься. Сначала полет Джона был запланирован на 20 декабря 1961 года, но из-за плохой погоды на Мысе его отложили. 27 января Гленна поместили в капсулу еще до рассвета. Энни пребывала в каком-то оцепенении, но не потому что боялась за жизнь Джона. К такому Энни было не привыкать, ведь она жена пилота. Джон воевал в Тихом океане во время Второй мировой войны, а затем и в Корее. Там его семь раз сбивали зенитные установки. А в Пакс-Ривер Энни перенесла почти все, что полагается жене летчика, за исключением визита Друга вдов и сирот. Но одного она никогда не делала. Ей ни разу не приходилось после очередного полета Джона что-то рассказывать телевидению. Она знала, что ее это ждет, и заранее ужасалась. Вместе с ней дома находились несколько жен астронавтов, и она попросила их принести каких-нибудь транквилизаторов. Во время полета Джона они были ей не нужны. Нет, она собиралась принять их перед тем, как выйти из дома и столкнуться с телевизионщиками. На нее, с ее ужасным заиканием, будут теперь смотреть по телевизору миллионы, сотни людей или пусть даже пять человек. Ей приходилось раньше давать интервью вместе с Джоном, и Джон всегда знал, как надо себя вести. У нее было наготове несколько слов и фраз, которые она произносила с легкостью: «конечно», «несомненно», «вовсе нет», «хорошо», «надеюсь, нет», «правильно», «я так не думаю», «прекрасно, благодарю вас» и так далее. Вопросы телерепортеров обычно были такими бесхитростными, что ей вполне хватало восьми фраз, а также «да» и «нет». А если возникали какие-нибудь трудности, ей на помощь всегда приходил Джон или кто-нибудь из детей. Они были превосходной командой. Но сегодня ей предстояло исполнять соло.

Энни чувствовала, как надвигается катастрофа. Она включала телевизор и по любому каналу видела женщину с черным эбонитовым микрофоном, которая говорила примерно следующее:

— В этом опрятном, скромном пригородном доме находится Эйни Гленн, жена астронавта Джона Гленна. Сейчас, в этот напряженный момент, она разделяет со всем миром беспокойство и гордость. Но есть вещь, которая подготовила Энни Гленн к этому испытанию и которая будет поддерживать ее. Это ее вера в способности мужа, ее вера в опыт и самоотверженность тысяч инженеров и других сотрудников, которые разрабатывали систему управления… ее вера во Всемогущего Бога…

На экране вы постоянно видели какую-нибудь тележурналистку с микрофоном, стоявшую перед домом Энни. Занавески были задернуты, хотя было уже девять утра, но это выглядело как-то уютно, по-домашнему. Лужайка — вернее, то, что от нее осталось, — напоминала город сумасшедших. Здесь находилось три-четыре телевизионных бригады, которые растянули провода по траве. Арлингтон словно подвергся нашествию гигантских тостеров. Телевизионщики со всеми их операторами, курьерами, техниками и электриками сверкали двухсотваттными зрачками и натыкались друг на друга и на собравшуюся толпу репортеров, людей с радио, туристов, полицейских и зевак. Они вытягивали шеи, корчились, выкатывали глаза, жестикулировали и тараторили. Даже публичная казнь не могла бы собрать более безумную толпу. Это было такое сборище, что маньяк-убийца опустил бы свою дубинку, покачал головой и ушел прочь, сожалея об упущенной великолепной возможности.

Тем временем Джон находился в ракете «Атлас» — короткой и толстой, по диаметру вдвое большей, чем «Редстоун». Он лежал на спине в «кобуре» — капсуле «Меркурия». Начало отсчета затягивалось. Из-за погоды задержка следовала за задержкой. Густые тучи не давали возможности проследить за запуском. Пять дней подряд Гленн готовил себя к великому событию — и вот тебе, задержка из-за погоды. Он лежал так четыре, четыре с половиной, пять часов — в капсуле, на спине, — и тут инженеры решили отменить полет из-за сильной облачности.

Глен был совершенно истощен. Он возвратился в ангар С, с него сняли компенсирующий костюм и отсоединили провода. Джон сидел в комнате подготовки, с него сняли только внешнюю оболочку костюма; внутренняя сетка оставалась на месте, датчики по-прежнему были прикреплены к грудине, грудной клетке и рукам — и в этот момент на него обрушилась делегация НАСА.

— Джон, нам не хотелось бы беспокоить тебя, но у нас небольшая проблема с твоей женой.

— С моей женой?

— Да, она не хочет сотрудничать, Джон. Может быть, ты позвонишь ей? Вон телефон.

— Позвонить?

Совершенно сбитый с толку Джон позвонил Энни. Она была дома, в Арлингтоне. Вместе с нею находилось несколько жен астронавтов, несколько подруг и Лоудон Уэйнрайт, журналист из «Лайфа». Они наблюдали по телевизору весь обратный отсчет и, в конце концов, отмену полета. Снаружи бесновались репортеры в поисках крупиц информации об испытании Энни Гленн; они жутко обиделись на «Лайф» за то, что только у него имелся исключительный доступ к этой мучительной драме. В нескольких кварталах, в каком-то переулке, ждал в своем лимузине Линдон Джонсон, вице-президент Соединенных Штатов. Кеннеди назначил Джонсона своим наблюдателем над космической программой. Работа эта была довольно бессмысленная, но она символизировала то значение, которое Кеннеди придавал пилотируемому космическому полету в своей концепции «новой границы» (версия номер два). Джонсон — как и многие другие, кто исполнял до него обязанности вице-президента, — уже начал страдать от недостатка популярности. Он решил войти в дом Гленнов и утешить Энни в ее испытании — этом изматывающем давлении пятичасового ожидания и расстраивающей отмены полета. А чтобы сделать этот визит сочувствия более запоминающимся, Джонсон решил прихватить с собою людей из Эн-Би-Си, Си-Би-Эс и Эй-Би-Си — пусть они по трем своим каналам донесут эту трогательную сцену до миллионов людей. Единственным препятствием Джонсон считал присутствие в доме журналиста «Лайфа». Этому Уэйнрайту придется выйти: другим журналистам не нравится, что он там, — это не позволяет им войти в дом, а следовательно, они могут нехорошо подумать о вице-президенте.

Джонсон и не догадывался, что единственное испытание, через которое проходила Энни Гленн, — это пугающая перспектива выйти из дома и секунд шестьдесят заикаться над несколькими фразами. А теперь… различные чиновники и сотрудники секретных служб звонили по телефону и колотили в ее дверь, чтобы сообщить ей, что вице-президент уже в Арлингтоне, в служебном лимузине. Он хочет войти в ее дом и минут десять изливать на нее свою ужасную техасскую душу перед национальным телевидением. Для нее это было самым страшным во всей американской космической программе, за исключением того, что под Джоном взорвется ракета. Сначала Энни пыталась держаться вежливо. Она сказала, что не будет просить журналиста «Лайфа» уйти — не только из-за контракта, но из-за их хороших личных отношений. Уэйнрайт, который был совсем не дурак, решил в это не вмешиваться и сказал, что откланяется. Но Энни вовсе не собиралась отказываться от своего защитника. Она начала сердиться и заявила Уэйнрайту: «Вы не уйдете!» От гнева она даже перестала заикаться. Она практически приказывала ему остаться. Вследствие заикания окружающие часто недооценивали Энни, и люди Джонсона не понимали, что перед ними жена пионера-пресвитерианина, живущая полной жизнью в двадцатом столетии. Она могла легко справиться с ними, призвав на помощь гнев Божий. Наконец все они поняли: им с нею не справиться. Они обратились к людям из НАСА, чтобы те заставили ее сыграть свою роль. Но это нужно было сделать очень быстро. Джонсон ждал в своем лимузине в нескольких кварталах отсюда, кипя от гнева и ругаясь. Он отчаянно пытался понять, почему, черт побери, никто из его помощников не может справиться с домохозяйкой. Помощники кивали на НАСА, а сотрудники НАСА, в свою очередь, тоже вставали на дыбы. Время поджимало, и делегация направилась в ангар С, чтобы встретиться с самим астронавтом.

И вот перед ними Джон, который еще не снял сетку от компенсирующего костюма и не отсоединил провода датчиков от грудной клетки… Джон, покрытый потом, измученный, очень уставший после пяти часов ожидания того, как сотни тонн жидкого кислорода и керосина взорвутся у него под спиной… А начальство из НАСА думает только об одном: как осчастливить Линдона Джонсона. Джон звонит Энни и говорит ей:

— Слушай, если ты не хочешь, чтобы вице-президент, телевизионщики или еще кто-нибудь вошли в дом, то я поддерживаю тебя на все сто, — передай им это. Я не хочу, чтобы Джонсон и все остальные переступали порог нашего дома!

Это было именно то, что требовалось Энни, и она просто превратилась в каменную стену. О том, чтобы пустить Джонсона в дом, теперь и речи не шло. Джонсон, конечно, был в ярости. Его вопли и проклятья раздавались по всему Арлингтону. Он поносил своих помощников. Скоты! Ублюдки! Уэбб едва мог поверить в происходящее. Астронавт и его жена захлопнули дверь перед носом вице-президента. Уэбб коротко переговорил с Гленном. Гленн не отступил ни на дюйм. Он сказал, что Уэбб вышел за рамки.

Вышел за рамки! Что это, черт побери? Уэбб не мог понять, что происходит. Как мог он, человек номер один, администратор НАСА, выйти за рамки? Уэбб вызвал нескольких своих депутатов и описал ситуацию. Он сказал, что собирается пересмотреть порядок летных назначений, то есть заменить Гленна другим астронавтом. Для этого полета нужен человек, который лучше понимает более широкие интересы программы. Депутаты смотрели на него как на сумасшедшего. У него это не получится! Астронавты не согласятся! Да, между ними есть разногласия, но в этом случае они выступят сплоченной армией… Уэбб начал видеть то, чего никогда как следует не понимал раньше. Астронавты не были его людьми. Это была новая категория американцев. Они были воинами поединка. Пожалуй, это он был их человеком.

Можно себе представить, что случилось бы, попытайся Уэбб пустить в ход свою власть. Карты раскрыты. Семеро астронавтов «Меркурия» выступают на телевидении и объясняют, что в то самое время, когда они рискуют своими жизнями, он, Уэбб, вмешивается, пытаясь заслужить благосклонность Линдона Джонсона. А Джонсон хочет отомстить жене Джона Гленна, которая не пустила этого ужасного неотесанного техасца в свою гостиную, где он хотел покрасоваться перед национальным телевидением… Он сидит в своем кабинете в Вашингтоне, а они рискуют своими шкурами в ракете… Да, все было бы именно так. Уэббу пришлось бы отчаянно делать опровержения, а Кеннеди — выступать в роли третейского судьи. И нетрудно было предположить, каково будет окончательное решение. О замене астронавтов и речи бы не шло.

Вскоре после этого Уэбба в его тайном офисе навестил старый друг, и Уэбб раскрыл перед ним душу.

— Посмотри на этот офис, — сказал он, обведя рукой комнату со всеми атрибутами министерского уровня. — А я… не могу… заставить… выполнить… простой… приказ!

Но в следующее мгновение его настроение переменилось.

— И все равно, — сказал он, — я люблю этих парней. Они рискуют жизнью ради своей страны.

Драйден и Гилрут решили отложить запуск ракеты по крайней мере на две недели, до середины февраля. Гленн сделал заявление в прессе по этому поводу. Он сказал, что для любого, кто знаком с летными испытаниями, такие задержки — обычное дело; они являются составной частью тестов. Главное — не обращать внимания на людей, которые впадают в панику, если что-нибудь не происходит тут же, сразу… Потом Гленн поехал домой в Арлингтон в трехдневный отпуск. Пока он находился там, президент Кеннеди пригласил его в Белый дом на частную встречу. Уэбба и Джонсона он не пригласил.

20 февраля Гленн снова лежал на спине в капсуле «Меркурия» на верхушке ракеты «Атлас». В паузах во время обратного отсчета он проверял карту контрольных проверок и рассматривал окружающий пейзаж через перископ. Когда он закрывал глаза, ему казалось, что он лежит на палубе старого корабля. Ракета скрипела и проворачивалась, раскачивая капсулу. В «Атласе» было в 4,3 раза больше топлива, чем в «Редстоуне», включая восемьдесят тонн жидкого кислорода. Вследствие низкой температуры жидкого кислорода тонкая оболочка и трубы ракеты сжимались и скрипели. Гленн находился на высоте девяти этажей. Ракета казалась на удивление хрупкой — из-за того, как она скрипела и гудела. Сжатие корпуса вызывало высокочастотные вибрации, жидкий кислород шипел в трубах, и в капсуле словно бы завывал ветер. Это было то самое завывание, которое они слышали по утрам в Эдвардсе, когда заправляли D-558-2 много лет назад.

В перископ Гленн мог видеть окрестности в радиусе нескольких миль, вплоть до Банана-ривер. На берегах он заметил тысячи людей. Некоторые из них жили там в трейлерах еще с 23 января, когда был намечен первый полет. Они даже избирали мэров лагеря. Они неплохо проводили время. Месяц в лагере на берегу Банана-ривер — это совсем не долго по сравнению с величием грядущего события.

Их там собралось несколько тысяч, насколько Гленн мог увидеть в перископ. Люди казались очень маленькими. И все они, с восторгом и содроганием, размышляли, каково бы им сейчас было на месте Гленна. Как, должно быть, ему страшно! Расскажи нам! Это все, что мы хотим знать! Страх и азарт — и ничего больше. Лежа на спине с согнутыми коленями, втиснутый в эту глухую кобуру с закрытым люком, Гленн лишь чувствовал время от времени, как бьется его сердце. Причем пульс был медленный. Обычно это никого не волновало: все говорили, что пульс — вещь индивидуальная, с разными тонкостями. Да и вообще датчики стали прикреплять к пилотам всего пять лет назад. Пилоты возмущались и не придавали показаниям датчиков никакой важности. Все знали — хотя и не говорили об этом, — что эти датчики отражают эмоциональное состояние человека очень приблизительно. И все знали, что пульс у Гаса Гриссома был несколько паническим. Во время обратного отсчета он поднялся до ста ударов в минуту, подскочил до ста пятидесяти во время запуска и оставался таким на протяжении всего периода невесомости. Затем он вновь подскочил, аж до ста семидесяти ударов в минуту, непосредственно перед запуском тормозных двигателей. Никто — по крайней мере вслух — не делал из этого никаких заключений, но… это не было признаком нужной вещи. Добавьте к этому поведение Гаса в воде… В заявлении о людях, которые паникуют во время тестов, Гленн сказал, что надо уметь контролировать свои эмоции. Что ж, своим поведением он полностью подтвердил собственные слова. Ни один йог не мог лучше его контролировать свой пульс и дыхание! (Как показывали приборы во время медосмотров, его пульс никогда не поднимался выше восьмидесяти: он держался на уровне семидесяти ударов в минуту, не выше, чем у любого здорового уставшего человека во время завтрака на кухне.) Внезапно он почувствовал, что пульс резко подскочил; при этом он испытал какое-то странное ощущение и понял, что это было чувство напряжения. (Молодые врачи в это время переглянулись в ужасе, а затем пожали плечами.) Тем не менее Гленн знал, что не испытывает страха. Действительно не испытывает. Это было больше похоже на состояние актера, который в очередной раз собирается сыграть ту же самую роль, но публика на этот раз гораздо многочисленнее и престижнее. Он с самого начала знал, какие ощущения будет испытывать. Главным теперь было «не запутаться». Пожалуйста, Господи, не дай мне запутаться. На самом деле вряд ли Гленн мог бы забыть какое-нибудь слово или движение. Ведь он был пилотом-дублером — все теперь говорили пилот — и Шепарда, и Гриссома. Во время своего неопределенного положения перед первым полетом он прошел через все те симуляции, что и Шепард, и повторил большинство симуляций Гриссома. А симуляции, через которые он прошел уже как первый пилот первого орбитального полета, превосходили по сложности все те, что он проходил раньше. Его даже помещали в капсулу на верхушку ракеты и отодвигали подъемник от ракеты, потому что Гриссом доложил о странном ощущении: когда он наблюдал в перископ за подготовкой к полету, непосредственно перед взлетом, ему казалось, что подъемник падает. Следовательно, Гленн должен был адаптироваться к этому ощущению. Его поместили в капсулу и дали инструкцию — наблюдать в перископ, как отъезжает подъемник. Для него не должно быть никаких незнакомых ощущений! Кроме того, Шепард и Гриссом рассказали ему об отличиях реального полета от симуляций. В центрифуге ты чувствуешь себя так-то. В настоящем полете ты чувствуешь почти то же самое, но с такими-то откличиями. Еще никто на свете не пережил так полно предстоящее реальное событие. Гленн лежал в капсуле на спине, готовый к тому, на что было нацелено его огромное самолюбие Пилота-Пресвитерианина вот уже пятнадцать лет: продемонстрировать миру свою нужную вещь.

Именно так! Пилот-Пресвитерианин! Вот кем он был — в эти двадцать секунд взлета, — и странным было только то, насколько мало адреналина выбросилось в кровь в решающий момент… Он слышал, как у него под спиной гудят двигатели «Атласа». Не слишком-то громко. Коренастая ракета вздрагивает, стараясь преодолеть свой вес. В первые несколько секунд все происходит очень медленно, словно бы поднимается чрезвычайно тяжелый лифт. Свечу уже запалили и назад дороги нет, и все же он не волнуется. Пульс поднимается только до ста десяти ударов — не больше минимального уровня в случае столкновения с какой-нибудь неожиданностью. Как странно! Во время взлета на F-102 он был гораздо больше напряжен.

— Часы работают, — сказал он. — Идет подготовка.

Все было очень легко, гораздо легче, чем в центрифуге, — как и говорили Шепард с Гриссомом. Он испытывал такие же перегрузки множество раз… и едва замечал, как они нарастают. Будь они меньше, это напрягало бы его гораздо сильнее. Ничего нового! Никаких волнений! Гигантской ракете потребовалось тридцать секунд, чтобы развить околозвуковую скорость. Начались вибрации. Происходило именно так, как говорили Шепард и Гриссом: все было гораздо мягче, чем в центрифуге. Он по-прежнему лежал на спине, g-силы все глубже вдавливали его в кресло, но все это было знакомо. Он едва замечал происходящее и все время не отрывал взгляда от приборной панели… Все нормально, каждая стрелка и каждый переключатель на своем месте… И никакой злорадствующий инструктор ничего не сообщает насчет отмены… Когда ракета вошла в околозвуковую зону, вибрации стали сильнее. Они почти заглушали рев двигателей. Гленн входил в область максимального аэродинамического давления, где давление на корпус «Атласа», пробивающегося через атмосферу на сверхзвуковой скорости, достигало тысячи фунтов на квадратный фут. В окно кабины он видел, что небо чернеет. Сила почти в 5 g прижимала его к креслу. И все же… легче, чем в центрифуге… Он прошел через максимальное аэродинамическое давление, словно через бурный поток, траектория оставалась правильной, скорость — сверхзвуковой. Гудение ракетных двигателей теперь стало гораздо тише, и Гленн мог слышать все маленькие пропеллеры и самопишущие приборы — все эти звуки маленькой кухни, гудящего маленького магазина… Давление на грудную клетку достигло уровня 6g. Ракета пошла вниз. Он впервые смог увидеть облака и горизонт. Через какое-то мгновение оба пусковых двигателя выключились и отвалились от корпуса, а Гленна подбросило вверх со звуком, напоминающим взвизгивание поезда при торможении. Уровень g резко упал до 1,25, а ускорения не было вовсе, но центральный двигатель и два малых двигателя по-прежнему вели ракету через атмосферу. За окном пронеслось облако белого дыма… Нет! Двигатели отделяемого отсека включились слишком рано — еще не загорелась лампочка с надписью «Отделение»!.. Но он не видел, как отделяется отсек. Минуточку. А вот и он — все по плану. Загорелась зеленая надпись «Отделение». Дым, должно быть, от пусковых двигателей, отделившихся от корпуса. Ракета дернулась и снова пошла вверх. Небо теперь было очень черным. Его снова стало придавливать к креслу. 3 g, 4, 5… Вскоре он окажется на высоте сорок миль — последний критический момент полета: капсула отделится от ракеты и выйдет на орбитальную траекторию… или не выйдет. Эй! Капсулу стало подбрасывать вверх-вниз, словно она была закреплена на краю трамплина. Это происходило из-за нарастания g-уровня — Гленн сразу понял. Когда ракета стартовала, ее вес составлял двести шестьдесят тысяч фунтов, причем большая часть этой массы приходилась на окислитель и топливо — жидкий кислород и керосин RP-1. Топливо потреблялось в таком быстром темпе — примерно одна тонна в секунду, — что ракета быстро превратилась в скелет с тонкой металлической кожей, в трубу, настолько длинную и легкую, что ее можно было согнуть. Перегрузки достигли уровня 6g, а затем наступило состояние невесомости. От внезапного облегчения Джон почувствовал себя так, будто он перевернулся вверх ногами, словно он спрыгнул с края этого самого трамплина и теперь несся по воздуху, делая сальто. Но он уже испытывал подобное на центрифуге, когда перегрузки увеличивали до 7 g, а затем резко сбрасывали скорость. В тот же самый момент, все по плану… Отчет о нагрузках… Включились тормозные двигатели, освободив капсулу от ракеты… Капсула начала автоматически поворачиваться, все нужные зеленые лампочки загорелись на панели, и он знал, что «прошел через ворота» — так это называли.

— Ноль g, чувствую себя прекрасно. Капсула разворачивается…

Гленн знал, что пребывает в невесомости. По показаниям приборов и чисто логически он знал это, но не чувствовал, как не чувствовали Шепард и Гриссом. Из-за разворота капсулы он теперь оказался в сидячем положении, вертикально по отношению к Земле, — именно это он и чувствовал. Он сидел в кресле, прямо, в очень тесной камере в 125 милях над землей — в маленьком металлическом чулане, где не было слышно ничего, кроме гудения электрических систем, инверторов, гироскопов, телекамер и радио… Радио… Его специально инструктировали: как можно чаще нарушать один из пунктов кодекса чести — не болтать. Он должен был сообщать по радио о каждом зрелище, о каждом своем ощущении и всевозможными способами развлекать налогоплательщиков. Гленн подходил для этого как никто другой. И все же он испытывал неловкость — из-за неестественности такого занятия.

— Вид просто замечательный! — произнес он.

Это было только начало. На самом-то деле в открывающемся перед ним виде не было ничего примечательного. Необычно было лишь то, что он находился на околоземной орбите. Он видел, как за ним следует отработавшая свое ракета «Атлас». Она подпрыгивала и кувыркалась — сказывалось действие маленьких ракет, освободивших от нее капсулу.

Он слышал в наушниках голос Алана Шепарда, находившегося в Центре управления полетом на Мысе. Голос звучал очень отчетливо. Шепард сказал:

— Тебе предстоит пройти по меньшей мере семь орбит.

— Вас понял, — сказал Гленн. — По меньшей мере семь орбит… Это Дружба-7. Вижу отчетливо. К Мысу тянется большое скопление облаков. Прекрасное зрелище.

Он теперь двигался задом наперед и смотрел на Мыс. Должно быть, это великолепно — что еще он мог сказать? И все же открывающееся зрелище не слишком отличалось от того, которое он видел на реактивных истребителях с высоты пятьдесят тысяч футов. У него не было чувства освобождения от уз Земли. Земля была не просто маленьким шариком внизу — она по-прежнему заполняла все его сознание. Она медленно проплывала внизу, как вы это видели в самолете на высоте сорок-пятьдесят тысяч футов. Гленн не чувствовал себя звездным путешественником. Он вовсе не видел никаких звезд. Он видел, как позади кувыркается

«Атлас». Ракета становилась все меньше и меньше, потому что она шла по немного более низкой орбите. Она продолжала кувыркаться, и ничто не могло ее остановить. Почему-то вид этого гигантского цилиндра, который весил больше, чем средний грузовой самолет, пока находился на земле, и который ничего не весил теперь, когда его выбросили, словно конфетную обертку, — почему-то это зрелище казалось гораздо более необычным, чем вид Земли сверху. Земля выглядела точно так же, как и для Гаса Гриссома. Шепард же видел низкосортный черно-белый фильм. Через окно Гленн наблюдал то же, что и Гриссом: яркая голубая лента на горизонте, затем чуть более широкая темно-синяя лента, переходящая в абсолютно черный купол неба. Большая часть Земли была скрыта за облаками. На фоне черного неба облака выглядели очень яркими. Капсула двигалась на восток и пролетала сейчас над Африкой. Но так как Гленн летел задом наперед, то он смотрел на запад. Он видел все, мимо чего пролетал. Он мог разглядеть Канарские острова, но они были частично закрыты облаками. Он мог видеть длинную полосу африканского побережья… огромные песчаные бури над африканской пустыней… Но он не видел всю Землю целиком. Планета была восемь тысяч миль в диаметре, а Гленн находился всего лишь в сотне миль над нею. Во всяком случае, он знал, как она должна выглядеть, — он видел все на фотографиях, сделанных со спутников. Ему не раз показывали их на экране. Даже пейзажи — и то симулировались. Да… все выглядит именно так, как они говорили… Видимо, ему полагалось испытывать благоговение, но как? Ведь он уже пережил весь процесс полета заранее. И как это можно объяснить? Во всяком случае, вид — это было не главное. А главным была… карта контрольных проверок! И попытайтесь-ка это кому-нибудь объяснить! От него требуется доложить о показаниях всех своих приборов. Он должен надеть на рукав компенсирующего костюма специальное устройство для измерения артериального давления и накачать его. (Давление было абсолютно нормальным, сто двадцать на восемьдесят — просто превосходно!) Он должен был проверить систему ручной регулировки углового положения, покачать капсулу вверх-вниз, из стороны в сторону, развернуть направо, потом налево… И в этом не было ничего нового — даже на орбите, в сотне миль над землей. Как это можно объяснить?! Когда он качнул капсулу, то почувствовал то же самое, что испытывал на земле при уровне нагрузок 1g. Он все еще не ощущал невесомости. Он лишь почувствовал себя менее зажатым, потому что на его тело больше не действовали перегрузки. Он сидел в кресле, медленно дрейфуя вокруг Земли. Лишь шум небольшого магазинчика, помехи в наушниках и случайные выбросы перекиси водорода из двигателей.

— Это Дружба-7, - сказал он. — Все работает как часы и все похоже на занятия в процедурном тренажере.

Да, все было именно так. Процедурный тренажер, тренажер «Альфа» и центрифуга… Правда, он заметил, что движется немного быстрее, чем в тренажере «Альфа». Когда вы садились в тренажер и запускали симуляторы ракетных двигателей, то перед вами на экране показывали кадры с вращающейся под вами Землей — так это должно было быть в орбитальном полете. Они вращали ее недостаточно быстро, — подумал Гленн. Правда, это не имело особого значения… Ощущение скорости не слишком-то отличалось от того, что он испытывал, сидя в авиалайнере и глядя на проплывающие внизу облака… Мир требовал от него благоговения, ибо это было первое путешествие к звездам. Но он благоговения не испытывал. Вся эта сцена, окружающая обстановка, настоящая орбита… не были обширными просторами вселенной. Это были симуляторы. Но кто же это поймет? Он находился в невесомости, в космическом вакууме, и несся вокруг Земли… но его центр тяжести по-прежнему был во Флориде, в этом баптистском краю песка и травы пальметто.

Ага! — а вот действительно что-то. Через сорок минут после начала полета, по мере приближения к Индийскому океану, он вступил в ночь. Так как он летел на восток, то удалялся от солнца со скоростью 17 500 миль в час. Но он летел задом наперед, поэтому мог видеть солнце в окно. Солнце заходило — так, как заходила луна. Край солнца уже коснулся кромки горизонта. Но Гленн не мог понять, какая перед ним часть планеты — повсюду были облака. Они образовали дымку на горизонте. Яркий свет над планетой начал тускнеть, как будто выключили реостат. Это продолжалось минут пять-шесть. Свет очень медленно меркнул. Затем он вовсе не видел солнца — лишь очень красивую полосу оранжевого света, протянувшуюся по всей линии горизонта, словно солнце было расплавленной жидкостью, которую налили в протянутую по горизонту трубу. Там, где раньше была ярко-синяя лента, теперь протянулась оранжевая, а над нею — тусклая оранжево-красная полоска, тонущая в черноте неба. Затем все красное и оранжевое исчезло, и Гленн оказался на ночной стороне Земли. На горизонте снова появилась ярко-голубая лента. Над нею растянулась примерно на восемь градусов облачная дымка, созданная атмосферой. А над ней… он впервые увидел звезды. Внизу через облака пробивался слабый свет луны. Теперь Гленн летел над Австралией. Он услышал в наушниках голос Гордона Купера. Купер находился на станции слежения в городе Мучи, на западе Австралии. Послышался тягучий оклахомский говорок Купера.

— День был явно короткий, — сказал Гленн.

— Повторите, Дружба-7, - отозвался Купер.

— Это был самый короткий день в моей жизни.

Именно это нужно было сказать старому оклахомцу Гордо, сидевшему там, посреди пустоты.

— Все происходит быстро, да? — спросил Гордо.

— Да, сэр, — ответил Гленн.

Над Австралией облака стали рассеиваться. Гленн ничего не видел в темноте, кроме электрических огней. По одной стороне он разглядел огни целого города, как с самолета на высоте сорок тысяч футов, но концентрация огней была просто жуткая. Сплошная масса электрического света, а на юге — еще одна, поменьше. Большая масса — это был город Перт, а поменьше — городок под названием Рокингэм. В Перте и Рокингэме была полночь, но практически каждый житель в обоих городах зажег каждую свою лампочку ради американца, пролетающего над ними.

— С огнями получилось просто замечательно, — сказал Гленн. — Надо поблагодарить всех, кто их включил, ладно?

— Конечно, Джон, — ответил Гордо.

И Гленн полетел дальше, удаляясь от огней Перта и Рокингэма.

Он находился посреди Тихого океана, на полпути между Австралией и Мексикой, когда позади него начало вставать солнце. Это произошло примерно через тридцать пять минут после того, как оно исчезло. Так как Гленн двигался задом наперед, он не мог видеть восход в окно. Пришлось использовать перископ. Сначала он увидел, как голубая лента на горизонте становится все ярче и ярче. Затем стало появляться само солнце. Оно было ярко-красным — и не слишком отличалось от того, что он видел во время восхода на земле, разве что поднималось быстрее, а очертания светила казались резче.

— Солнце просто слепит, — сказал Гленн. — Я, пожалуй, надену на перископ темный фильтр.

А затем — иглы! Целый слой игл — пошедший насмарку эксперимент военно-воздушных сил… Тысячи крохотных иголок поблескивали в свете солнца… Но это не могли быть иголки, потому что они излучали свет — скорее, они напоминали снежинки…

— Это Дружба-7, - сказал он. — Попытаюсь описать, что я вижу. Я посреди огромной массы каких-то очень мелких частиц, которые светятся, как люминесцентные. Я никогда не видел ничего подобного. Они круглые. Они проносятся мимо капсулы и похожи на маленькие звезды. Это прямо как ливень. Они кружатся вокруг капсулы и ярко светятся. До них примерно футов семь-восемь, но я вижу их и внизу.

— Вас понял, Дружба-7, - ответил диспетчер с острова Кантон в Тихом океане. — Вы слышите, как они сталкиваются с капсулой? Прием.

— Отбой. Они движутся очень медленно, быть может, три-четыре мили в час.

Они кружились вокруг капсулы, словно крохотные невесомые бриллианты, маленькие украшения — нет, они больше напоминали светлячков. Они двигались лениво, неустойчиво. Гленн сосредоточился на одной из частиц: она вспыхнула, потом погасла, а затем вновь вспыхнула. Это действительно напоминало светлячков — тысячи светлячков, которых он видел летом в детстве. Эти штуки походили на светлячков, но, конечно же, не могли быть живыми организмами… разве что ошибались все астрономы и все спутниковые приборы. Это были какие-то частицы, отражавшие солнечный свет под определенным углом. Они были красивы; но не отлетели ли они от капсулы? Это означало бы неприятности. Должно быть, они все же отломились от капсулы, потому что летели рядом с нею, по той же самой траектории, на той же скорости. Стоп, минуточку… Они были и далеко внизу — целое сверкающее поле… Ничего такого никто раньше не видел. А диспетчер с Кантона даже ничуть не заинтересовался. Затем капсула удалилась из зоны действия станции на Кантоне и теперь должна была войти в зону связи с диспетчером в Гаямасе, на западном побережье Мексики. И когда Гленн связался с диспетчером, он даже и не знал, что сказать.

— Это Дружба-7, - произнес он. — Когда взошло солнце, вокруг капсулы стали клубиться какие-то очень яркие светящиеся частицы. Сейчас я их не вижу, но видел буквально секунду назад, когда начинал связываться с вами. Прием.

— Вас понял, Дружба-7.

Вот и все — «Вас понял, Дружба-7». И тишина. Их это совсем не интересовало.

Гленн продолжал рассказывать о своих светлячках. Он был просто очарован. Ведь это было первое действительно неизвестное явление, с которым он столкнулся здесь, в космосе. В то же время он был слегка озабочен, «Вас понял, Дружба-7». Диспетчер в конце концов задал ему пару вежливых вопросов — насчет размеров частиц и так далее. Их явно не тронуло это небесное открытие.

Внезапно капсулу качнуло вправо, примерно на двадцать градусов. Затем она дернулась назад, словно столкнувшись с небольшой стеной. Потом рыскание повторилось. Что-то случилось с автоматикой. Пора забыть о небесных светлячках. Он плыл над Калифорнией в сторону Флориды. И теперь все диспетчеры прекрасно его понимали.

Президент Кеннеди должен был выступить по радио в то время, когда Гленн будет пролетать над Соединенными Штатами. Он собирался благословить этого героя поединка, пролетающего над американским континентом. Он хотел высказать чувства всех граждан. Но все пошло насмарку из-за проблем с автоматической системой управления.

Гленн пролетал над Флоридой, над Мысом, начиная свою вторую орбиту. Он почти ничего не видел внизу — из-за облаков. Да его это особенно и не интересовало. Главным был контроль углового положения. Похоже, один из малых двигателей вышел из строя, и капсулу постепенно заносило вправо, словно медленно скользящую по льду машину. Вскоре более крупный двигатель исправил траекторию. Но это было только начало. Довольно скоро включились другие двигатели, а потом и гироскопы. Приборы, отражавшие угловое положение капсулы относительно земли и горизонта, давали явно неправильные показания. Гленну нужно было выровнять капсулу визуально по горизонту. Электродистанционное управление полетом! Ручной контроль! Правда, чрезвычайной ситуации не было, по крайней мере сейчас. Все время, что он находился на орбите, контроль положения капсулы не играл особой роли в том, что касалось его безопасности. Гленн мог бы лететь вперед или назад, дрейфовать по кругу или же пустить капсулу в рыскание — и все это ничуть не изменило бы высоту или траекторию полета. Единственным важным моментом оставался спуск в атмосферу. Если бы капсула не летела под правильным углом, тупым концом и тепловым щитом вниз, то она могла бы загореться. Для исправления углового положения требовалось дополнительное топливо, перекись водорода, — независимо от того, производилась ли эта процедура астронавтом или автоматически. Если для поддержания устойчивости капсулы во время полета по орбите тратилось слишком много топлива, то его могло не хватить, чтобы выровнять капсулу перед вхождением в атмосферу. Такое уже случалось во время полета обезьяны. Автоматическая система контроля положения начала давать сбои, и топлива потратилось столько, что полет пришлось прекратить после двух орбит.

Каждые пять минут он должен был связываться с новым диспетчером. Конечно же, вы не могли одновременно передавать и принимать сигналы. Это не было похоже на телефонную связь. Половина времени уходила только на то, чтобы убедиться, что вы с диспетчером слышите друг друга.

— Дружба-7, Дружба-7, это Канары. — Это был диспетчер с Канарских островов. — Сейчас 16:32:26. Мы слышим вас громко и четко, слышим вас громко и четко. Прием.

Гленн говорил:

— Это Дружба-7. Когда я был над зоной восстановления, то видел длинный кильватер в воде. Наверное, там были корабли.

— Дружба-7… Мы вас не слышим, вас не слышим. Прием.

— Дружба-7, это Кано. Времени по Гринвичу -16:33:00. Мы не… Это Кано. Прием.

— Дружба-7, Дружба-7, это Канары. Прием. Гленн отвечал:

— Привет, Канары, Дружба-7. Слышу вас громко, небольшие помехи. Вы меня слышите? Прием.

— Дружба-7, Дружба-7, это Канары. Прием.

— Привет, Канары. Слышу вас громко и четко. А как вы меня? Прием.

— Дружба-7, Дружба-7, это Канары. Прием.

— Привет, Канары. Дружба-7. Как слышите? Прием.

— Дружба-7, Дружба-7, это Канары, Канары. Вы меня слышите? Прием.

— Вас понял. Это Дружба-7. Слышу вас громко и четко. Прием.

— Дружба-7, Дружба-7, это Канары. Слышу вас тоже громко и четко. Отбой.

— Вас понял. Дружба-7.

— Дружба-7, Дружба-7, это диспетчер с Канар. Как слышите? Прием.

— Привет, диспетчер с Канар. Дружба-7. Слышу вас громко и четко. А вы меня?

В конце концов диспетчер с Канарских островов говорил:

— Слышу вас громко и четко. Мне дали инструкцию выяснить связь между поведением этих частиц, окружавших капсулу, и поведением контрольных двигателей. Как слышите? Прием.

— Это Дружба-7. Слышу вас нечетко. Сильные помехи. Прием.

— Вас понял. Мыс просит выяснить связь между поведением этих частиц, окружавших капсулу, и поведением одного из контрольных двигателей. Как поняли? Прием.

— Это Дружба-7. Не думаю, что частицы были от моих контрольных двигателей. Отбой.

Вот так — ровно пять минут на один вопрос и один ответ. Что ж, наконец-то они проявили хоть какой-то интерес к светлячкам. Они решили, что это связано с неисправностью двигателей.

Во всяком случае, он не особенно беспокоился: при необходимости можно было перейти на ручной контроль углового положения. Топлива, по идее, хватало. Все гудело, пищало и жужжало, как и обычно внутри капсулы. В наушниках раздавались все те же высокочастотные помехи. Он мог слышать, как по его компенсирующему костюму и шлему циркулирует кислород. Ощущения движения не было вовсе — он знал, что движется, только когда смотрел вниз, на землю. Даже теперь она проплывала очень медленно. А когда двигатели выбрасывали струи перекиси водорода, капсулу покачивало из стороны в сторону. Но это было совсем как на земле, на тренажере «Альфа». Он по-прежнему не чувствовал невесомости и сидел выпрямившись в кресле. С другой стороны была камера: когда он хотел перезарядить ее, то просто останавливал ее в пустом пространстве перед глазами. И она висела перед ним. Внизу повсюду виднелись небольшие вспышки — молнии в облаках над Атлантикой. Это зрелище впечатляло еще больше, чем заход солнца. Иногда разряды молнии происходили внутри облаков, и это выглядело как фонарик, который включают и выключают под одеялом. Порою молния сверкала поверх облаков, и это напоминало взрывы хлопушек. Это казалось необычным, но в таком зрелище все же не было ничего нового. Полковник авиации Дэвид Симонс за тридцать два часа в одиночку поднялся на аэростате на высоту сто две тысячи футов и видел то же самое.

Гленн теперь находился над Африкой, над темной стороной Земли, и двигался к Австралии. Диспетчер с Индийского океана сказал:

— Мы получили для вас сообщение из Центра управления полетом. Держите выключатель посадочных топливных баков в положении «выключено». Выключатель посадочных баков — в положении «выключено». Прием.

— Вас понял, — сказал Гленн. — Это Дружба-7.

Он хотел спросить почему. Но это нарушало кодекс чести — за исключением чрезвычайных ситуаций. Такие вопросы попадали в категорию нервной болтовни.

Над Австралией старина Гордо, Гордо Купер, приступил к той же теме:

— Ты подтверждаешь, что выключатель посадочного бака в отключенном положении? Прием.

— Подтверждаю, — сказал Гленн. — Выключатель посадочного бака в центральном отключенном положении.

— Ты не слышал каких-нибудь стуков на высоких скоростях?

— Нет.

— Такого ответа они и хотели.

Они по-прежнему ничего не объясняли, а Гленн не занимался нервной болтовней. Теперь на приборной панели загорелись две красные лампочки. Одна из них предупреждала о низком уровне топлива. Из-за рыскания капсулы оно почти закончилось. Что ж, пришла пора вступить в дело пилоту и правильно расположить капсулу перед вхождением в атмосферу… Другая лампочка сигнализировала об избытке воды в кабине. Она накапливалась как побочный продукт работы кислородной системы. Тем не менее Гленн продолжал заполнять карту контрольных проверок. Сейчас ему надо было немного поупражняться в растягивании эспандера, а затем измерить артериальное давление. Пилот-Пресвитерианин! Он проделал это без звука. Он растягивал эспандер, смотрел за красными лампочками, а потом вновь увидел рассвет. Два часа и сорок три минуты в полете, его второй рассвет над Тихим океаном, увиденный через перископ. Но он почти не наблюдал за ним. Он ждал нового появления своих светлячков. Заработал огромный реостат, земля вспыхнула пламенем, и тысячи светлячков закружились вокруг капсулы. Некоторые из них, казалось, находились на расстоянии целых миль. Их было огромное поле, галактика, микровселенная. В происхождении их сомневаться не приходилось: к капсуле они отношения не имели, а были частью космоса. Он снова потянулся за камерой: нужно сфотографировать их, пока хорошее освещение.

— Дружба-7, - раздался в наушниках голос диспетчера с острова Кантон. — Это Кантон. У нас тоже нет признаков того, что ваш посадочный бак разложен. Прием.

Гленн сразу же подумал: вот тут-то и пригодятся светлячки. Он расскажет им о светлячках, а они объяснят насчет посадочного бака. Но разве кто-нибудь говорил, что посадочный бак раскрылся?

— Вас понял, — сказал он. — Кто-нибудь докладывал, что посадочный бак разложен? Прием.

— Нет, — ответил диспетчер. — Нас просто попросили это проверить и поинтересоваться, не слышали ли вы каких-нибудь хлопков на высоких скоростях.

— Наверное, — сказал Гленн, — они подумали, что частицы, которые я видел, образовались из-за этого, но они… Их здесь тысячи — на много миль во всех направлениях, — и движутся очень медленно. Я видел их в том же самом месте на первой орбите. Прием.

Так разъяснилось это дело с посадочным баком.

Ему дали добро на третью — и последнюю — орбиту, когда он пролетал над Соединенными Штатами. Но он ничего не видел из-за облаков. Он накренил капсулу на шестьдесят градусов, чтобы смотреть прямо вниз, но увидел лишь облачную завесу. Она выглядела точно так же, как и из самолета на большой высоте. У него уже пропало настроение рассматривать пейзажи. Он стал думать о том, что ему предстоит сделать перед включением тормозных двигателей над Атлантикой, после того как он облетит вокруг мира еще один раз. Теперь надо было включить и двигатели, и гироскопы. Он несколько раз включил и выключил гироскопы, чтобы убедиться, что автоматическая система контроля углового положения снова заработала. Система давала сбои, и ему предстояло регулировать положение капсулы, используя в качестве ориентира горизонт. Он плыл над Америкой. Облака начали рассеиваться, и он мог разглядеть дельту Миссисипи. Ему казалось, что он смотрит на мир с хвоста бомбардировщика времен Второй мировой войны. Затем внизу стала проплывать Флорида. Внезапно он понял, что видит весь штат целиком. Он лежал внизу, словно на карте. Он дважды облетел вокруг мира за три часа и одиннадцать минут и только сейчас понял, насколько высоко он находится. Высота была примерно пятьсот пятьдесят тысяч футов. Он мог разглядеть Мыс — к этому времени он был уже над Бермудами.

— Это Дружба-7, - сказал он. — Я вижу внизу Мыс. Сверху он выглядит просто прекрасно.

— Вас понял, — отозвался с Бермуд Гас Гриссом.

— Как ты и говорил, — добавил Гленн.

— Именно, сынок, — ответил Гриссом. Да, это был разговор между братьями. Гленн скромно признал, что его товарищ Гриссом — один из трех американцев, видевших такое зрелище… а Гриссом назвал его «сынок».

Двадцать минут спустя он вновь пролетал над Африкой и солнце опять садилось, уже в третий раз. Оно потускнело, и Гленн… увидел кровь. Он увидел кровь над одним из окон. Он знал, что крови взяться неоткуда, но все же это была кровь. Раньше он ее не замечал — она была видна только под этим конкретным углом расположения реостата-солнца. Кровь и грязь. Грязь, должно быть, появилась после запуска эвакуационного отсека. А кровь… Наверное, жуки… Быть может, капсула при взлете врезалась в стаю жуков… или птиц… но в последнем случае он слышал бы удар. Должно быть, жуки, — но у жуков нет крови. А может, так преломлялись солнечные лучи… Потом он просто перестал об этом думать — переключился на другое. Еще один заход, еще одна оранжевая полоса вдоль линии горизонта, несколько желтых лент, голубых лент, чернота, бури, молнии — эти искры под одеялом… Все это почти не имело никакого значения. Предстоящая подготовка капсулы к запуску тормозных двигателей полностью завладела его сознанием. Чуть меньше чем через час заработают тормозные двигатели. Капсула продолжала медленно плыть, слегка покачиваясь в стороны. Кажется, гироскопы больше не играли никакой роли.

Он плыл дальше через ночь над Тихим океаном. Когда он достиг станции слежения на острове Кантон, он вновь повернул капсулу, чтобы увидеть последний рассвет через окно своими собственными глазами. Первые два он наблюдал через перископ, потому что летел задом наперед. Когда взошло солнце, вновь появились светлячки. Гленну казалось, будто он наблюдает восход солнца прямо из их гущи. Он снова стал докладывать на землю, что эти частицы вряд ли от капсулы, потому что часть их находилась в отдалении на несколько миль. И снова это никого не заинтересовало: ни на острове Кантон, ни на Гавайях, над которыми он вскоре оказался. Их занимало другое. Они готовили Гленну небольшой сюрприз, и вскоре он понял какой.

Он находился в полете уже четыре часа и двадцать одну минуту. Через двенадцать минут должны были включиться тормозные двигатели, чтобы замедлить вхождение капсулы в атмосферу. Еще минута и сорок пять секунд ушли на все эти «вы готовы?» и «вас понял», а также на установление связи с диспетчером на Гавайях. И тут последовал сюрприз.

— Дружба-7, - сказал диспетчер, — у нас есть сигнал сегмента 5–1 «Раскрытие посадочного бака». Мы подозреваем, что этот сигнал ошибочен. Тем не менее с Мыса просят вас проверить это — перевести выключатель посадочного бака в автоматическое положение и посмотреть, не загорится ли лампочка. Как поняли? Прием.

До него стало медленно доходить… Есть сигнал… И как долго? А ему даже ничего не сказали — держали в тайне! Я — пилот, а они отказываются сообщать мне данные о состоянии аппарата! Чувство оскорбления было даже сильнее гнева. Если посадочный бак раскрылся — а этого никак нельзя было увидеть, даже в перископ, потому что бак находился внизу, — то во время вхождения в атмосферу мог отскочить тепловой щит. А если тепловой щит отлетит, то пилот изжарится внутри капсулы, как бифштекс. Надо перевести выключатель в положение автоматического контроля; тогда, если бак открыт, загорится зеленая лампочка, и все станет ясно. Но слишком медленно это до него доходило!.. Вот почему они расспрашивали его о положении выключателя — не хотели сообщать страшную правду слишком рано! Пусть завершит свои три орбиты, а тогда уж узнает плохие новости!

Кроме того, они еще хотели, чтобы он поигрался с выключателем. Ведь это глупо! Вполне могло оказаться, что с баком все в порядке, но случилось повреждение где-то в электросети — тогда манипуляции с автоматическим выключателем вызвали бы раскрытие бака. Но Гленн ничего не сказал об этом. Будем считать, что они приняли все это в расчет, иначе можно сорваться на испуганную нервную болтовню.

— О'кей, — сказал Гленн. — Если они это рекомендуют, то попробуем. Вы готовы?

— Да, как только будете готовы вы.

— Вас понял.

Он потянулся вперед и щелкнул выключателем… Лампочка не загорелась. Он тут же вернул выключатель в первоначальное положение.

— Отбой, — сказал он. — В автоматическом режиме лампочка не загорается. Я вернулся в положение «выключено». Прием.

— Вас понял. Это прекрасно. В таком случае, двигаемся дальше — вхождение в атмосферу будет нормальным.

Тормозные двигатели должны были включиться над Калифорнией, а к тому времени, как капсула спустится с орбиты и пройдет через атмосферу, Гленн окажется над Атлантическим океаном, возле Бермуд. Так было запланировано. Диспетчером в Калифорнии был Уолли Ширра. Меньше чем за минуту до того как толкнуть выключатель и запустить тормозные двигатели, Ширра сказал:

— Джон, сбрось тормозной пакет, когда будешь пролетать над Техасом. Как понял?

— Вас понял.

Но почему? Тормозной пакет оборачивался вокруг краев теплового щита и удерживал тормозные двигатели. Когда двигатели срабатывали, пакет слетал. Снова они обращались к теме теплового щита — без всяких объяснений. Но Гленну надо было сконцентрироваться на включении тормозных двигателей.

После запуска это была самая опасная часть полета. Если угол атаки капсулы окажется слишком маленьким, можно соскочить с верхнего слоя атмосферы и снова оказаться на орбите — до тех пор, пока не кончится запас кислорода. У вас больше не оставалось ракетных двигателей, чтобы снизить скорость. Если угол будет слишком отвесным, то нагревание из-за трения капсулы об атмосферу окажется настолько сильным, что человек сгорит в капсуле, а через две минуты капсула распадется на куски — с тепловым щитом или без него. Но главное не думать об этом. Поле сознания очень узкое, сказал Сент-Экзюпери. Что мне теперь делать? Наконец-то наступало время тест-пилота. Ах, да! Я был здесь раньше! И поэтому защищен! Я не попаду в передряги, из которых не смогу выбраться! Ему надо было проявить себя настоящим героем летных испытаний и попытаться выровнять капсулу самостоятельно, по горизонту, с помощью ручного контроля, или предпринять еще одну попытку использовать автоматический контроль. Пожалуйста, Господи… не дай мне нарушить правила. И что бы ответил Господь? (Попробуй автоматику, простофиля!) Он отсоединил и переустановил гироскопы. Он поставил рычаги управления на автоматический режим. Вот ответ на твои молитвы, Джон! Теперь приборы насмехались над тем, что он видел из окна и в перископ. Автоматика отлично работала при крене и вращении. Режим рыскания по-прежнему был отключен, так что Гленн исправил это вручную. Капсула поворачивалась вправо, а он подталкивал ее назад. Просто тренажер «Альфа»! То же самое! Такое же полное отсутствие ощущения движения… Когда он сосредоточивался на приборной панели и не смотрел на проплывавшую внизу землю, он вовсе не чувствовал, что проходит 17 500 миль в час… или даже пять миль в час. Гудящая маленькая кухня, вот и все… Он сидел в кресле, сжимая ручной тормоз; взгляд его был прикован к приборам… Вот она, настоящая жизнь, а не этот вечный бежевый цвет стен симулятора. Настоящее дело!

Ширра начал обратный отсчет перед запуском тормозных двигателей.

— Пять, четыре…

Гленн снова качнул капсулу назад с помощью рычага рыскания.

— …три, два, один, пуск.

Гленн дернул рычаг.

Тормозные двигатели включились по очереди: сначала первый, затем второй и третий. Звук был очень тихий, но в то же время Гленн почувствовал сильный толчок. В какой-то момент во время обратного отсчета он ощущал полное отсутствие движения. А уже в следующий — бум! бум! бум! — сильный толчок в спину. Он понял, что капсулу дернуло назад; теперь он вновь двигался в сторону Гавайских островов. Все так, как и должно быть! Чистое золото! Лампочка-индикатор тормозных двигателей загорелась зеленым светом. Все шло отлично. Скорость капсулы постепенно падала. Через одиннадцать минут она должна войти в земную атмосферу.

Ширра произнес:

— Не трогай посадочный пакет до Техаса.

И опять никаких объяснений! А сам Гленн догадаться не мог. Было только смутное чувство, что его зачем-то торопят. Но Гленн ничего по этому поводу не сказал, кроме «подтверждаю».

— Похоже, твое угловое положение в порядке, — сказал Ширра. — Трудно было его поддерживать?

— Да, я как следует помучился.

— Неплохо для работы на правительство, — сказал Ширра.

Это была одна из его любимых поговорок.

— У тебя есть время рассказать о сбрасывании тормозных двигателей? — спросил Гленн.

Это была завуалированная просьба каких-нибудь объяснений о посадочном пакете.

— В Техасе все узнаешь, — сказал Ширра. — Отбой.

Никто не собирался ему ничего объяснять! Не то чтобы мысль — нет, скорее чувство оскорбления стало расти.

Через три минуты вышла на связь станция слежения в Техасе:

— Дружба-7, это диспетчер Техаса. Мы рекомендуем вам сбросить посадочный пакет после завершения вхождения в атмосферу. Это значит, что вы должны перейти уровень 0,05 g, который ожидается в 04:43:53. Это означает также, что вы должны втянуть перископ вручную. Как поняли?

Он все понял.

— Это Дружба-7, - сказал Гленн. — Какова причина? У вас есть какая-нибудь причина? Прием.

— Не сейчас, — сказал техасский диспетчер. — Это решение Мыса. Вам дадут объяснение, когда вы окажетесь в зоне их видимости.

— Вас понял. Дружба-7.

Это было просто неслыханно. Картина начала прорисовываться…

Двадцать семь секунд спустя Гленн был уже над Мысом, и диспетчер голосом Алана Шепарда приказал ему убрать перископ вручную и приготовиться к вхождению в атмосферу.

Все это дело с посадочным баком и пакетом стало проясняться. За два часа, что длилась эта путаница, никто ничего не объяснил ему. Но если ему предстояло входить в атмосферу с посадочным пакетом, значит, по какой-то причине они хотели, чтобы все стропы были на месте. А возможная причина была только одна — что-то не в порядке с тепловым щитом. И они не собирались ему этого объяснять! Ему! — пилоту! Это было просто неслыханно! Это было…

В наушниках раздался голос Шепарда.

Пока Гленн убирал перископ, Шепард говорил:

— Мы не уверены, что твой посадочный бак закрыт. Нам кажется, что можно войти в атмосферу и с посадочным пакетом. Мы не видим тут никаких трудностей.

— Вас понял, — сказал Гленн.

Да, теперь он понимал. Если его посадочный бак раскрыт, значит, крепление теплового щита ослабло. Следовательно, щит может отлететь при вхождении в атмосферу — разве что стропы посадочного пакета удержат его на месте достаточно долго, чтобы установился правильный угол вхождения капсулы. А стропы скоро сгорят. Если тепловой щит отлетит, Гленн изжарится заживо. И если они не хотят, чтобы он — пилот! — знал об этом, значит, боятся, что он может впасть в панику. А если ему не нужно знать всю обстановку — лишь отдельные моменты, чтобы выполнять приказы, — значит, он вовсе не пилот! Эта цепочка мыслей промелькнула в мозгу Гленна так быстро, что он не успел бы в тот же самый момент высказать их словами. Его рассматривали как пассажира, как добавочный компонент, как инженера, рабочего котельного отделения автоматизированной системы. Как человека, у которого нет этой редкостной, невыразимой словами нужной вещи. Как будто нужная вещь вообще не имеет никакого значения! Это было попрание всего святого, причем за одно-единственное мгновение вспышки праведного негодования, когда Джон Гленн входил в земную атмосферу.

— Седьмой, это Мыс, — сказал Шепард. — Прием.

— Продолжай, Мыс, — ответил Гленн. — Связь прервалась…

— Мы советуем тебе…

Это было последнее, что он услышал, — началось вхождение в атмосферу. Он еще не чувствовал перегрузок, но трение и ионизация становились все сильнее, так что рация была теперь бесполезна. Капсулу начало сильно раскачивать, и Гленн боролся с качкой рычагами управления. Топлива для автоматической системы — перекиси водорода — осталось так мало, что Гленн даже не знал, работает ли система вообще. Капсула шла вниз. Тепловой щит находился снаружи капсулы, прямо за спиной Гленна. В окно он видел только абсолютно черное небо. Перископ был убран, поэтому на экране он тоже ничего не видел. Снаружи, где-то сверху, раздался глухой удар. Гленн посмотрел в окно и увидел строп. От посадочного пакета. Строп порвался! А следующим будет тепловой щит! Черное небо за окном начало становиться бледно-оранжевым. Строп, прижатый к окну, загорелся, а затем исчез. Вселенная приобрела ярко-оранжевый цвет. Это загорелся тепловой щит, не выдержав жуткой скорости снижения. Вот этого Шепард и Гриссом не видели. Они не входили в атмосферу на такой скорости. Тем не менее Гленн знал, что происходит. Ему пятьсот, тысячу раз рассказывали о том, как тепловой щит воспламенится, будет сгорать слой за слоем, испаряться, рассеивая в атмосферу тепло коронами пламени. Сейчас Гленн видел в окно только огонь. Он находился внутри огненного шара. Но вот мимо окна пролетел какой-то огромный горящий предмет. Затем еще один, еще… Капсулу затрясло… Разрушился тепловой щит! Он рассыпался на горящие куски — именно они пролетали сейчас за окном. Гленн попытался придать капсуле устойчивость с помощью ручного регулятора. Электродистанционное управление! Но крены и рыскания были слишком быстрыми… Этот «тренажер «Альфа» словно бы взбесился… Жара! Гленну казалось, что вся его нервная система была сейчас сосредоточена в спине. Если капсула начинала разрушаться и Гленну предстояло сгореть, то тепловая волна достигнет сначала спины. А позвоночник превратится в ленту раскаленного докрасна металла. Он уже знал, что будет испытывать и когда. Прямо сейчас!.. Но ничего не происходило. Не было никакой жуткой жары и никаких горящих обломков… Да и тепловой щит не сгорел. Горящие куски были остатками посадочного пакета. Сначала сгорели стропы, а затем все остальное. Капсула продолжала раскачиваться, перегрузки нарастали. Он знал процесс увеличения g-уровня наизусть — тысячу раз проходил через него в центрифуге. Его прижимало к спинке кресла. Все труднее и труднее становилось действовать ручным регулятором. Гленн попытался прекратить раскачивание капсулы с помощью двигателей рыскания и двигателей крена, но раскачивания происходили слишком быстро. И вряд ли они шли на пользу капсуле.

Но вот красное свечение исчезло… Гленн выбрался из огненного шара… 7 g прижимали его к креслу… Он услышал голос диспетчера с Мыса:

— …Как слышно? Прием.

Это значило, что он прошел через ионосферу и теперь входил в нижние слои атмосферы.

— Громко и четко, а как вы?

— Вас понял, слышу вас громко и четко. Как себя чувствуете?

— Довольно неплохо.

— Вас понял. Ваша точка приземления находится в пределах одной мили от авианосца.

Что ж, неплохо. Не Йегер, конечно, но тоже неплохо. Он находился внутри полуторатонного куска неаэродинамичного металла. Он был на высоте сто тысяч футов и падал в океан, как огромное пушечное ядро. На такой высоте капсула уже утрачивала аэродинамические свойства. Ее ужасно трясло. В окно Джон видел мощный белый след инверсии, вьющийся по черному небу. Он падал со скоростью тысяча футов в секунду. Надвигался последний, решающий момент полета. Парашют либо раскроется, либо нет. Тряска все усиливалась. Посадочный пакет! Должно быть, часть пакета все еще была прикреплена к капсуле, и из-за этого ее потряхивало… Он не мог больше ждать. Парашют должен был раскрыться автоматически, но он не мог больше ждать. Тряска… Гленн потянулся, чтобы раскрыть парашют вручную, но он раскрылся автоматически, сначала буек, а затем главный парашют. Капсула повисла на парашюте, двигаясь по огромной дуге. Жара стояла ужасная, но парашют выдерживал. От его срабатывания Джона подбросило в кресле. Небо за окном было уже голубым. Продолжался все тот же день — солнечный день в Атлантике, возле Бермуд. Даже лампочка-индикатор посадочного бака горела зеленым светом. С посадочным баком все было в порядке. Со щитом тоже. Скорость снижения была правильной — сорок футов в секунду. Он слышал по рации болтовню экипажа спасательного судна. До приводнения оставалось только двадцать минут, только шесть миль. Он снова лежал на спине в своей кобуре. Небо за окном больше не было черным. Капсула раскачивалась под парашютом, Гленн смотрел вверх и видел облака, а над ними — синее небо. Ему было очень, очень жарко. Но это чувство было ему знакомо. Все эти бесконечные часы в тепловых камерах — ничего страшного, ты не погибнешь. Место посадки находилось лишь в трехстах милях от того места, где он стартовал — в тот же день, всего лишь пять часов назад. Приятный день посреди Атлантического океана недалеко от Бермудских островов. Солнце на небе поднялось только на семьдесят пять градусов. Было 2:45 пополудни. Оставалось только отсоединить все эти провода и шланги. Он это сделал. Потом стал расслабляться и избавляться от мыслей. Должно быть, он сейчас очень близко от воды. Капсула упала в воду, и его снова отбросило к спинке сиденья. Толчок оказался довольно сильным. Было жарко; хотя вентиляторы компенсирующего костюма по-прежнему работали, жара становилась ужасной. По рации ему приказали не пытаться вылезти из капсулы. Спасательное судно находилось совсем близко. Вертолет решено было не посылать — разве что в чрезвычайной ситуации. Гленн даже и не думал вылезать в воду. Он не собирался и включать детонатор, чтобы взорвать люк. Пилот-Пресвитерианин не собирался нарушать правил. Линия связи с Господом работала отлично. Он это сделал.

Энни Гленн уже имела представление о том, что произойдет. Но остальные шестеро парней и их жены не были к этому готовы. Словно огромная приливная волна катилась на Мыс и на все США с острова Гранд-Багама, где Джон делал официальный отчет. А на гребне этой волны, словно бог Тритон, находился сам Веснушчатый Бог — Джон. Ходили слухи, что матросы с «Ноа» — корабля, на который вытащили из воды капсулу, — обвели белой краской следы Джона на палубе, после того как он прошел от капсулы к люку. Они хотели, чтобы следы остались на палубе навечно! Что ж, глупая, неуклюжая сентиментальность. Но это было только начало.

Эл Шепард и Гас Гриссом не понимали, что, черт побери, происходит. Бедный Гас: все, что он получил за полет, — это медаль, рукопожатие, напыщенная речь Джеймса Уэбба на раскаленном асфальте военно-воздушной базы Патрик и одобрительные выкрики толпы человек в тридцать. А в случае с Джоном толпы, собиравшиеся на ланч, на фейерверки, ничуть не редели. Весь Какао-Бич захлестнула безумная волна адреналина. Жители пригородов прибывали на своих автомобилях и спрашивали, где остановились астронавты. Они не хотели пропустить событий. Они знали, что после отчета Джон улетит на Мыс. А еще они знали, что в городе находится Линдон Джонсон. Он собирался встретить Джона на посадочной полосе в Патрике. Его подчиненные вроде Уэбба должны были стать просто частью обстановки. А потом узнали, что прибывает президент, сам Джон Ф. Кеннеди. Не Гленн отправляется к нему в Вашингтон, а он приезжает к Гленну.

Готовилось что-то необычайное. Волна все росла, а шестеро астронавтов и их жены были удивлены гораздо сильнее всех остальных. И в этом заключалась ирония. Все они полагали, что победителем является Эл Шепард. Эла пригласили получить медаль в Белый дом, а Гасу вручили ее в восьми шагах от зарослей пальметто, потому что Эл был для всех номером один и совершил первый полет. Но даже до того, как Джон вернулся на Мыс с Гранд-Багамы, воцарилась такая атмосфера благоговения, будто Эл вовсе не совершал первый полет. Он совершил всего лишь первый суборбитальный полет, который теперь выглядел сущей безделицей. Эл был теперь кем-то вроде Слика Гудлина, а Джон — Чаком Йегером. С технической точки зрения первый полет на Х-1 совершил Слик Гудлин. Но Йегер совершил полет, который имел важное значение, — впервые была достигнута сверхзвуковая скорость. И что теперь было делать Элу, ликовать? А Бетти Гриссом, которой не досталось даже парада по грязной главной улице Митчелла, штат Индиана; что ей было делать: радоваться за Гленнов, в честь которых устраивались парады на каждом шоссе Соединенных Штатов? Да, превосходное время для грустных размышлений. Когда самолет Джона приземлился в Патрике 23 февраля, волна воодушевления разрослась настолько, что просто втягивала в себя всех подряд. Шестеро парней с женами и детьми собрались в Патрике и ждали самолета Джона. Был тут и вице-президент примерно с двумя сотнями репортеров. Джонсон стоял во главе толпы вместе с Энни и двумя ее детьми. Наконец-то он дорвался до нее. Джонсон теперь был совсем рядом с ней, в Патрике; он осыпал ее любезностями, вытягивал шею и вертел своей огромной головой, ожидая прибытия Джона, чтобы излить на него всю свою техасскую душу. Вот самолет прибывает, Джон сходит с трапа, поднимается громкий крик приветствия — крик, идущий из гортани, из диафрагмы, из солнечного сплетения. Энни и детей подталкивают вперед — священные иконы, жена и дети, прочная поддержка на семейном фронте… и это добивает Джона! Он лезет в карман, достает носовой платок и вытирает слезы с глаз. А какой-то парнишка из НАСА протягивает руку и выхватывает этот носовой платок… чтобы отправить его на хранение в Смитсонианский институт! («Этим платком астронавт Джон X. Гленн стирал слезу, воссоединившись с женой после своего исторического орбитального полета».) С этого момента Эл и Гас — уже неудачники, игроки младшей лиги. А у них даже не было времени, чтобы рассердиться. События день за днем становились чем-то стихийным, вроде серьезной перемены погоды, изменения шаблонов, Всемирного потопа, Судного дня, восхождения истинного брата на небеса…

Джон получил не только парадное шествие по Вашингтону, поездку в Белый дом и медаль от президента. С этим все было в порядке. Но он еще выступал на специальном совместном заседании Конгресса: Сенат и Палата представителей собрались послушать Джона, как они собирались послушать выступления президентов, премьер-министров, королей. На подиуме стоял Джон, позади него сидели Линдон Джонсон и Джон Маккормак, а остальные смотрели на него со своих мест. Это было полное обожание! Вот где начался поток слез! Слезы — их никто не мог сдержать. Круглое веснушчатое лицо Джона было окружено сиянием славы. Он знал, что делает. Это был Пилот-Пресвитерианин, обращающийся к миру. Он сказал то, чего не говорил еще никто в мире, даже в 1962 году:

— Я по-прежнему проглатываю комок в горле, когда вижу поднимающийся американский флаг.

Но он справился с трудностями! А потом протянул руку к галерее — это была та сторона Капитолия, где находилась Палата представителей, — и пятьсот пар глаз устремились за его рукой: он представил своих родителей, нескольких тетушек и дядюшек, затем детей и наконец…

— … я хочу представить вам свою жену, Энни… Настоящую Скалу!

И тут опять начались слезы. Сенаторы пытались аплодировать и одновременно доставать носовые платки. Они вытирали глаза и выкрикивали приветствия. Их лица сияли. Некоторым удалось справиться со слезами, другим — нет. Они аплодировали, кричали, задыхались… Некоторые даже сказали «Аминь!» Они произнесли это громко — слово буквально вырвалось из их твердокаменных протестантских душ, когда Пилот-Пресвитерианин поднял взгляд и указал рукой на Скалу и нашу общую извечную Мать…

И это было только начало. Это было ничто по сравнению с торжественным шествием в Нью-Йорке. Ведь торжественное объединенное заседание Конгресса было специально подготовленным событием. Но парад в Нью-Йорке стал просто поразительным, настолько поразительным, что все, даже Эл и Гас, лишь удивленно мигали, качали головой и неслись вслед за волной. У Джона хватило здравого смысла пригласить на парад Эла с Гасом и «остальных четверых» — Уолли, Скотта, Дика и Гордо — с их семьями. Джон мог устраивать на этом параде все что угодно. И никто в НАСА или в правительстве США, включая самого президента Кеннеди, ничем не мог ему помешать. Так что всем нашлось место в этом шоу, всей команде.

Несмотря на волну приветствий и слез, уже начавшуюся в Вашингтоне, никто из них не знал, что их ждет в Нью-Йорке. Подобно большинству военных, включая и представителей военно-морского флота, они не считали Нью-Йорк частью Соединенных Штатов. Он был чем-то вроде свободного порта, независимого города, международного протектората, как Данциг в Польском коридоре, Бейрут на перекрестке дорог Ближнего Востока, Триест, Цюрих, Макао или Гонконг. К каким бы идеалам ни стремились военные, Нью-Йорк в их число не входил. Это был иностранный город, населенный странной расой уродливых серых людей. И так далее, и тому подобное. То, что они увидели, привело их в замешательство. Толпы людей ждали их не только в аэропорту, в чем не было ничего удивительного — реклама сделала свое дело, — но также вдоль ведущего в город шоссе. Люди заполонили весь Квинз (или как там называется этот городишко). Они стояли на жутком холоде посреди самой унылой индустриальной местности, которую вы только могли увидеть, на фоне отвратительного пейзажа, возникшего, казалось, из другого столетия; они стояли вдоль шоссе, на каждом шагу… И кричали — кричали вслед проносящимся черным автомобилям.

Люди начинали кричать изо всех сил, как только замечали Джона, а может, и остальных парней. Их всех накрыла гигантская волна восторга. Волна была слишком огромной, чтобы делать какие-то различия. Когда они прибыли в Манхэттен и съехали с автомагистрали, то увидели, что вдоль перил моста, на высоте примерно двадцати-тридцати футов над дорогой, выстроились люди: они кричали, размахивали флажками и раскрывали свои души.

И это было только начало. Из нижней части Манхэттена процессия двинулась по Бродвею. Каждый астронавт следовал в отдельном лимузине. Конечно же, процессию возглавлял автомобиль Джона, на заднем сиденье которого сидел вице-президент Линдон Джонсон. Несмотря на чертовский холод, улицы были заполнены людьми. Похоже, их собралось несколько миллионов: они стояли на тротуарах и высовывались изо всех окон, особенно в нижней части Бродвея, где здания были старые и окна легко открывались. Они использовали в качестве конфетти любой кусочек бумаги, который попадал им в руки.

Порою кусочки бумаги пролетали прямо у вас перед лицом, и вы видели, что люди разрывали даже свои телефонные справочники: просто рвали страницы на кусочки и бросали их из окон, как знак почтения, как гирлянды, как розовые лепестки, и это было так трогательно! Этот пугающий серый город внезапно оказался трогательным, теплым. Вам так хотелось защитить эти бедные души, которые так любили вас! Вас захлестывали эмоции. Из-за шума вы не могли расслышать свой собственный голос, но на самом деле вам нечего было сказать. Вы могли лишь подчиниться этим буйным волнам восторга. А на перекрестках стояли полицейские, крепкие парни в голубых шинелях, — они тоже кричали. Они стояли на каждом перекрестке и кричали; по их лицам катились слезы, они салютовали, складывали руки рупором и кричали восхитительные вещи Джону и остальным парням: «Мы тебя любим, Джонни» — и снова кричали, просто давая выход эмоциям. Нью-йоркские копы!

И что же так глубоко трогало их всех? Этот предмет вы не могли обсуждать, но семеро астронавтов знали, о чем идет речь, как и большинство их жен. Или же частично знали. Они знали, что речь идет об ауре, о сиянии нужной вещи, той самой жизненной силы, которая заставляла миллионы людей точно так же преклоняться перед Линдбергом тридцать пять лет назад, за исключением того, что на этот раз преклонение было подкреплено патриотизмом холодной войны — величайшей вспышкой патриотизма со времен Второй мировой. Они не знали о понятии или концепции поединка, но искренний патриотизм момента — даже в Нью-Йорке, этом Данцигском коридоре! — невозможно было не заметить. Мы оказываем вам почтение! Вы сражались против русских в небе! В этом было что-то необычайно чистое. Патриотизм! О, да! Это был он, в миллионах лиц, прямо у вас перед глазами. Почти все из семерых астронавтов в свое время встречались с членами семьи Кеннеди и знали, как на них реагировала толпа, но на этот раз все было по-другому. Семью Кеннеди окружала фанатичная истерия, люди пытались вырвать у них какую-нибудь вещь как сувенир, визжали и падали в обморок, словно Кеннеди были кинозвездами, которым посчастливилось оказаться у власти. Но по отношению к Джону Гленну и остальным парням люди вели себя совсем не так. Они помазывали их, словно елеем, первобытными слезами преклонения перед нужной вещью.

Семь праведных семей разместили в номерах «люкс» в «Уолдорф-Астории», одном из лучших отелей Америки. Номера «люкс» — две спальни и гостиная! Для младших офицеров это была просто сказка. Они все еще были воодушевлены тем, через что прошли, но боялись назвать это своим именем, опасались высказать то, что вертелось у них в голове. Они начали спрашивать себя: кем именно мы стали?

Генри Льюс устроил для них обед в «Тауэр Сьют», ресторане, расположенном на верхушке здания издательства «Тайм-Лайф». А после обеда, совершенно экспромтом, все они отправились посмотреть пьесу «Как преуспеть в бизнесе без всяких усилий», которая в то время была очень популярна. Джон, Энни, дети, другие парни со своими женами и детьми, телохранители, несколько человек из НАСА, группа из «Тайм-Лайфа» в качестве свиты — и все это по вдохновению, в последнюю минуту. Начало пьесы задержали до их прибытия. Публика уступала им места, так что астронавты и их сопровождающие заняли лучшие места в театре, целый ряд. Когда Джон и остальные вошли в театр, все уже расселись, потому что начало пьесы задерживалось уже на добрых полчаса, и тут публика встала и приветствовала Джона, пока он не сел. Потом из-за кулис вышел член труппы, поприветствовал их, поздравил Джона, назвал парней великими людьми и высказал скромную надежду, что предлагаемое небольшое развлечение им понравится. «А теперь пьеса начинается!»

Огни погасли, занавес поднялся, и надо было быть полным дураком, чтобы не понять, что это было специально подготовленное событие. Прямо-таки королевское обращение, все честь по чести, а парни были членами королевской семьи. И не только это. В театре буквально за какой-то час переписали некоторые реплики, чтобы шутки имели отношение к космосу, полету Джона, отправлению человека на Луну и так далее. Когда они покидали театр, снаружи их ждали люди — сотни людей, на страшном холоде. Они стали вопить этими ужасными голосами изогнутых серых нью-йоркских улиц, но все, что они произносили, было наполнено теплотой и восхищением. Боже, если астронавтам принадлежал даже Нью-Йорк, даже этот свободный порт, этот Гонконг, этот Польский коридор — то что теперь в Америке им не принадлежало?

Каким бы странным это ни казалось, но все было… правильно. Так и должно быть! Непередаваемая словами аура нужной вещи опустилась на территорию, где происходили события! Возможно, именно ради этого существовал Нью-Йорк — чтобы чествовать тех, у кого она была, как бы она ни называлась, и все реагировали на нее, и все хотели быть рядом с ней, чувствовать ее тепло и жмуриться в ее свете.

Да, это была первобытная, исконная вещь! Только пилоты действительно обладали ею, но реагировал на нее весь мир.

Вскоре после этого Кеннеди пригласил семерых астронавтов в Белый дом на небольшую частную встречу. Там был отец президента, Джозеф Кеннеди. Старик перенес удар, и половина его тела была парализована; он сидел в инвалидном кресле. Президент пригласил семерых астронавтов на встречу со своим отцом, и первым он представил Джона. Джон Гленн — первый американец, пролетевший по земной орбите и бросивший вызов русским в небесах. Джо Кеннеди протянул здоровую руку и обменялся рукопожатием с Джоном. И внезапно заплакал. Но из-за удара плакала только половина его лица. На другой половине не шевельнулся ни один мускул. Она была совершенно бесстрастна. А первая половина просто рыдала. Бровь старика выгнулась над глазом, как всегда при рыданиях, и слезы лились из щели, где сходились его бровь, глаз и нос. Одна из ноздрей дрожала, губы со здоровой стороны кривились, подбородок тоже дрожал, но все это только с одной стороны. Другая сторона смотрела на Джона, но как бы сквозь него, словно перед стариком стоял еще один полковник морской пехоты, которого карьера каким-то образом ненадолго привела в Белый дом.

Президент наклонился, положил руки на плечи старика и сказал:

— Ну-ну, папа, все в порядке, все хорошо.

Но Джо Кеннеди продолжал плакать и когда они выходили из комнаты.

Вероятно, если бы старик не перенес удар, то он бы не заплакал. До удара это был грубый и резкий человек, настоящий медведь. Но все-таки эмоции оставались эмоциями, и вполне возможно, что удар тут был ни при чем. Именно так в то время действовал на американцев вид Джона Гленна. Он заставлял их плакать. И эти слезы текли рекой по всей Америке. Совершенно невероятно, как простой смертный мог вызвать такие слезы на глазах людей.