— Вот вы все говорите — «круто», «крутой», — сказал Эдгар, — а что, собственно говоря, это значит? Что мы подразумеваем, когда говорим, что кто-то «крутой»?

— Если ты об этом спрашиваешь, — заметил Роджер Кьюби, — то ты уж наверняка не крутой.

— И не собираюсь им становиться. Мне только этого не хватало, — ответил Эдгар, явно намеревавшийся завести серьезный разговор. — Но что это значит? Вот кто-нибудь подойдет к тебе и спросит: «Дай мне определение слова „крутой“». Что ты на это скажешь? Никогда не слышал, чтобы кто-то даже пытался сформулировать такое определение.

Эдгар был только рад, когда мутанты собирались у него дома. Им тоже это нравилось. Учитывая нелюдимость и необщительность Эдгара, не было ничего удивительного, что жил он не в общежитии, а в Городе Бога, примерно в восьми кварталах от кампуса. Он снимал маленькую квартиру в многоэтажке постройки 1950-х годов. Соседи Эдгара были в основном латиносы или китайцы. Один лифт в этом доме заслуживал того, чтобы сходить туда на экскурсию: старый, ржавый, страшно дребезжащий, дергавшийся на ходу и почему-то покрытый изнутри какими-то зазубринами, как будто его грызли. Когда его двери наконец открывались на нужном этаже, глазам посетителей представала мрачная до невозможности лестничная площадка. На нее выходили восемь абсолютно одинаковых металлических дверей, на каждой из которых было не по одному замку. Тем разительнее оказывался контраст, когда открывалась дверь в квартиру Эдгара: это был совершенно другой — волшебный — мир, царство вкуса и… роскоши, по крайней мере, по дьюпонтским студенческим меркам. Самый лучший эпитет, который можно было бы применить к жилью любого другого мутанта, — это «богемный». В квартире Эдгара, напротив, царил «актуальный стиль». Основу обстановки составлял современный мебельный гарнитур — кожа и нержавейка, медные лампы откуда-то из Небраски и ковер — огромный настоящий шерстяной ковер цвета натурального верблюжьего волоса. Бог его знает, какова была плотность плетения этого ковра, но каждый квадратный дюйм его выглядел роскошно, а по мягкости напоминал кашемир. Когда к Эдгару приходили гости, он вел собрание, уютно устроившись в шикарном — настоящем рулмановском — «слоновьем кресле» 1920-х годов. Отец Эдгара, известный биолог, был не то научным директором, не то администратором Кловисовского центра генетики. Кроме того, он унаследовал немалую долю семейного состояния, сколоченного когда-то на производстве боеприпасов для фирмы «Ремингтон». Отец Эдгара также коллекционировал произведения искусства и активно занимался благотворительностью.

В разговор вступила Камилла:

— По крайней мере, одно я могу сказать вам наверняка. Слово «крутой» не применимо к женщинам. Никто никогда не назовет женщину крутой.

— Это потому что нам, настоящим мужикам, таким как мы с тобой, Камилла, нравятся не крутые, а горячие, заводные девчонки, — заявил Роджер под всеобщий хохот. Воодушевленный успехом он обратился к Рэнди, который как раз вылез из своего шкафа и явился на встречу мутантов: — Вот скажи, Рэнди, я прав? — Он иронически подмигнул и поднял оба больших пальца.

Рэнди не нашелся что ответить, зато мгновенно покраснел. Эдаму вдруг стало за него ужасно неловко. Взглянув на Шарлотту, он убедился, что та внимательно слушает, слегка улыбаясь.

Камилла бросила на Роджера испепеляющий взгляд, причем вовсе не из-за того, понял Эдам, что тот прикололся над Рэнди. Причиной ее недовольства было то, что Роджер со своими идиотскими шутками осмелился нарушить течение ее гениальной мысли. Любой мутант чувствовал бы себя так же на ее месте.

Эдам тем временем поспешил присоединиться к дискуссии, чтобы Шарлотта, не дай Бог, не подумала, что ему нечего сказать.

— Это не совсем правильно, Камилла. Я не раз слышал, как девчонок называют крутыми. Вспомни хотя бы…

— Ну да, конечно, особенно если это не женщина, а мужеподобная лошадь, то что называется — свой парень, — возразила Камилла, явно оседлавшая любимого конька. Глаза у нее горели. — Нет, это чисто мужское словечко. Мне, впрочем, насрать на это. Самое смешное как раз и состоит в том, что все, кого называют крутыми, на самом деле просто редкостные козлы и мудаки, если присмотреться повнимательней. Эти уроды всегда особенно ярко демонстрирует свою тупость и невежество. Вот вам и определение.

— А ведь похоже, Камилла права, — вмешался Грег. — По крайней мере, я так думаю.

— Вот уж спасибо, — огрызнулась Камилла. — Думает он… по крайней мере.

Эдам заметил, что Эдгар оторвался от спинки кресла и подался вперед. Набрав в легкие воздуха, парень явно собирался выступить с заранее продуманной речью. Не зря же в конце концов он предложил для обсуждения именно эту тему. Но не тут-то было: старина Грег, оказывается, вовсе не собирался пускать дело на самотек. Он тоже наклонился вперед, согнувшись едва ли не пополам, словно складной нож.

— Так вот, если вы думаете… — начал Эдгар.

Естественно, Грег не дал Эдгару договорить и стал впаривать окружающим свои соображения.

— Мне нравится мысль Камиллы. — Он гордо обвел взглядом сидевших за столом — несомненно, подумал Эдам, для того, чтобы показать всем, кто здесь главный и кто кого сегодня просвещать будет. Грег тем временем решил развить свою мысль: — Я бы не стал заходить так далеко, чтобы ставить знак равенства между словами «крутой» и «тупой», но можно принять отсутствие мозгов за вполне достаточное условие крутизны. Вот Трейшоун Диггс — он крут? Еще бы, круче некуда. Никто не скажет, что Башня не крутой. Что же касается его интеллектуальных способностей, то они… они… — Глаза Грега забегали из стороны в сторону: он явно пытался найти какое-нибудь достаточно убедительное сравнение.

Рэнди Гроссман и Камилла, не сговариваясь, вскрикнули, и Камилла тут же бросилась в бой:

— Ты давай-ка бросай свои расистские штучки!

— Это я, что ли, расист? — изумился Грег. — Да что такого расистского в том, что кто-то полный идиот? — Правильный ход, с завистью подумал Эдам. Никто лучше Грега не умел заткнуть Камилле рот. — Вы его защищаете, потому что никто из вас никогда не видел на занятиях Трейшоуна Диггса. А я видел. Это было на семинаре по экономике, курс сто шесть, и мы обсуждали там методы подсчета ВВП. Ну, препод объясняет, как берется валовая сумма оптовых транзакций и делится на две составляющие, каждая из которых вычитается из суммы валового производства с одной стороны и суммы затрат на услуги — с другой. И вы берете обе получившиеся разности и делите их так и эдак и еще черт знает как. И вот у нас уже головы пухнут, все тянут руки с вопросами, и одна из этих рук — Трейшоуна Диггса. Все просто охренели, а препод вообще в осадок выпал. Чтобы Трейшоун поднял руку хотя бы раз за семестр — да где это видано? В общем, естественно, препод его в первую очередь и спрашивает — какой, мол, у него вопрос. И знаете, что Башня спросил? Он спросил: «А что такое сумма?»

Грег и сам уже давился от смеха и едва сдержался, чтобы довести рассказ до финального «а что такое сумма?». Судя по всему, живо нарисовавшаяся в памяти Грега картина была настолько уморительной, что он откинулся в кресле, стал лупить кулаками по подлокотникам и хохотал так, будто его кто-то щекотал. Время от времени он пытался взять себя в руки, но всякий раз, повторив: «А что такое сумма?», — снова разражался хохотом, который накатывал на него неудержимой волной. Выражаясь студенческим языком, Грега просто «пробило на хи-хи», и теперь не было смысла пытаться урезонить его. Эдам взглянул на Шарлотту. Она тоже улыбалась, встряхивала головой, да практически смеялась в голос. Эдам понял, что это Грег заразил ее своим почти истерическим весельем. Да-да, она смотрела на Грега во все глаза, ее внимание было поглощено им.

Грег тем временем, все еще сидя с опущенной головой и прищуренными глазами, поднес руки к лицу, словно защищаясь от Камиллы, будто говоря: «Все… все… я понял… больше не буду», — но его снова сразил взрыв хохота. Зависть Эдама к этому болтуну стремительно перерастала в неприязнь, ну а от неприязни было уже рукой подать до злости и гнева. Баскетболисты — это же его тема! Трейшоун Диггс и компания — это его эксклюзивный источник для приколов и анекдотов. А этот сукин сын просто устроил тут грабеж средь бела дня! Вломился на его территорию! Действительно, слабой и едва ли не единственной компенсацией за огромное количество часов, попросту убитое на кураторскую работу с этими дебилами, было признание мутантами его статуса единственного крупного эксперта в делах университетского спорта и околоспортивной закулисной жизни. До сих пор у всех хватало такта не соваться на его поляну, и вдруг Грегу — именно сейчас, как раз в присутствии Шарлотты — приспичило урвать кусок его пирога и привлечь ее внимание нагло украденной с его, Эдама, грядки ботвой, которая к тому же, если хорошенько покопаться, может вообще оказаться липой. Надо будет поинтересоваться у Трейшоуна Диггса, было ли такое на самом деле, мстительно подумал Эдам.

Все, хватит, решил он, намереваясь перехватить инициативу, пока Грег еще не очухался от хохота и сопутствующего приступа самолюбования. «Главное — перетянуть на себя одеяло в разговоре, — сосредоточенно соображал Эдам, — а уж потом я сумею заткнуть ему глотку».

— Видишь ли, Грег, ты абсолютно прав… до некоторой степени. — «Спокойно, спокойно, главное — не выдать своих эмоций. Пусть Грег не знает, как я зол». — Но давай попробуем копнуть немного глубже. Разберемся на примере наших спортсменов в фундаментальном принципе разделения людей на крутых и некрутых. Одно то, что ты являешься звездой баскетбола, еще вовсе не гарантирует твоей крутизны. Вот вам пример. Знаете этого первокурсника, Вернона Конджерса? Он уже успел вытеснить Джоджо Йоханссена из стартовой пятерки. Можете взглянуть на него, когда наши будут играть на будущей неделе с Мэрилендом.

Мутанты никогда не опускались до того, чтобы становиться спортивными болельщиками… самим… однако кое-какие касающиеся спорта новости все же до них доходили.

— Подожди, я вроде видел Джоджо… — сказал Эдгар.

Эдам мгновенно пресек любые попытки упрекнуть его в некомпетентности.

— Я понял, о чем ты. Да, он играл в стартовой пятерке в прошлый раз. Просто Бастер, — назвать тренера по имени было верхом фамильярности, — выпускает его здесь, потому что ему не хочется начинать домашние матчи с командой, целиком состоящей из черных. Но Конджерс уже сейчас проводит на площадке вдвое больше времени, чем Джоджо, а на выезде Бастер вообще все время ставит Вернона в стартовую пятерку. — Периферическим зрением Эдам взглянул на Шарлотту: хорошо, теперь ее внимание поглощено им.

И он продолжил свои рассуждения, рассказав о том, как, по слухам, Чарльз Бускет доводит беднягу Конджерса до белого каления и как бедняга Конджерс безуспешно пытается отбиться.

— Так вот, к чему я это говорю: Конджерса-то никто не считает крутым, а почему? Да все из-за этого основополагающего принципа разделения людей на крутых и некрутых. Дело не в том, что он тупой, а в том…

Тут, естественно, влезла Камилла:

— А этот Конджерс случайно не черный?

Хор голосов:

— Ну, елки…

Камилла не унималась:

— Значит, мы опять вернулись к тому же самому?

— Да что ты мелешь, Камилла? Что тебе все мерещится? Бускет-то тоже черный! — сказал Эдам.

— Ах вот в чем разница! Значит, одному черному изводить другого можно?

Не желая попадаться на удочку Камиллы и вступать с ней в идиотские препирательства, Эдам рискнул повысить голос и проорать ей прямо в лицо:

— ЕГО НЕ СЧИТАЮТ КРУТЫМ НЕ ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО ОН ТУПОЙ! Все дело в том, что он только обороняется! Чарльз, — разумеется, Эдам и с ним на «ты», может запросто окликнуть его по имени, — спрашивает его про столицу Пенсильвании, а этот жалкий ублюдок просто язык проглотил. Он понимает, что над ним прикалываются и рыпаться бесполезно. Он порывается назвать Филадельфию, но чувствует, что Чарльз ни за что не стал бы спрашивать его, будь это так просто. Видели бы вы при этом униженную рожу парня. Все двести пятьдесят фунтов его накачанных мышц просто размазали по стенке. Он судорожно пытается найти хоть какую-то лазейку. Он просто готов сквозь землю провалиться. Вот и получается, что главное для крутизны — это уверенность в себе и… и, пожалуй, индифферентность к понятийному контексту. — Последние слова Эдам притянул за уши в надежде в очередной раз поразить Шарлотту своей эрудицией. — Вернона ведь и придумывать-то ничего не надо было, просто стой себе и не обращай внимания ни на какого там Чарльза, — конечно, Эдам с ним на «ты», — покажи, что ты плевать на него хотел, а если он считает тебя тупицей, то это его проблемы. Уверенность в себе и некоторая доля грубости, может быть, даже на грани хамства Нет, правда-правда, это не помешает. Конджерс — парень здоровый, так нет бы в очередной раз, когда Чарльз начнет изводить его, скрутить того в бараний рог, зажать башку под мышкой и спросить: «А вот и новый тест, Чак, играют только те, у кого IQ выше среднего. Внимание, вопрос: что ты будешь делать, чтобы я не открутил тебе башку на хрен?» — Сам того не замечая, Эдам до того завелся, стал вкладывать столько эмоций во фразы типа «А вот и новый тест, Чак», что начал иллюстрировать свой рассказ неким подобием пантомимы. На самом деле это было лишь тщательно скрываемое от всех подсознательное желание отомстить этим тупым спортсменам всем сразу. По ходу рассказа Эдам сжал в кулак правую руку, согнул ее в локте и перехватил правое предплечье левой кистью, образовав тем самым пародию на борцовский захват. Энергично дергаясь всем телом, он словно прижимал сопротивляющегося противника к боку и душил, душил, душил того в стальных объятиях, намереваясь под конец эффектным движением свернуть ему шею. На самом деле Бускет был последним в «черном списке» Эдама Может быть, он даже пожалел бы капитана баскетбольной команды. Нет, главным объектом мстительных фантазий Эдама был этот накачанный анаболиками дебильный ублюдок Джоджо… или нет, скорее Кёртис Джонс, который так грубо и с таким удовольствием издевался над ним и унижал его, когда он доставлял пиццу… нет, если честно, Эдам с удовольствием свернул бы шеи всем этим так называемым студентам-спортсменам, в том числе, конечно, и игрокам в лакросс… этим ублюдочным кретинам… Да, смерть от удушья была гарантирована каждому мордовороту, который попался бы сейчас на пути Эдама Геллина и посмел бы презрительно взглянуть на него, как на слабака и доходягу.

И вдруг он опять периферическим зрением углядел, что Шарлотта смотрит на него как-то странно…

…Мгновенно перестроившись, Эдам попытался сделать так, чтобы Шарлотту не слишком шокировала его плохо скрываемая ненависть ко всяким Кёртисам Джонсам и Джоджо Йоханссенам. Как всегда в неловкой ситуации, он постарался сменить тему и увлечь ею собеседников:

— Нет, конечно, что взять с такого парня, как Конджерс? Он и в Дьюпонт-то поступил с трехзначной суммой баллов за экзамены. Речь идет скорее всего меньше чем о семи сотнях…

— Да ну, не может быть, — отмахнулся Грег. — Ну кто пойдет на такое? Это же явное нарушение всех законов и правил.

— Спорим? — оживился Эдам. — Какой в этом году был средний проходной балл в Дьюпонт? Тысяча четыреста девяносто? Так вот, пятьсот — это первоначальная скидка для любого кандидата в баскетбольную или футбольную команду…

— Ну хорошо, но до семисот тут все равно еще далеко… — перебил его Грег.

Эдам сделал вид, что просто не расслышал последнего возражения Грега, и продолжал гнуть свое:

— Я уже говорил, что ключевым моментом в определении крутизны является уверенность или по крайней мере умение продемонстрировать такую уверенность. Вот в чем суть и рецепт крутизны, и если хотите, попробуйте доказать, что я не прав.

— Уверенность в чем? — спросил Рэнди.

— Да во всем, — сказал Эдам. — Уверенность в своем вкусе, в своем статусе, во внешности, в суждениях, умение уверенно вести себя со всеми — со студентами, которые пытаются наезжать, с профессорами, которые подавляют своим авторитетом и делают лишние замечания…

— Хрен там, где это ты видел в Дьюпонте профессоров, которые бы давили на студентов или наезжали на них? — не унимался Рэнди. — Большинство из них вообще полные пофигисты. Я думаю, им даже и не мешало бы кое на кого наехать. А они что делают? Советуют младшему преподу поставить низкую оценку какому-нибудь парню вроде того ублюдка, который не знает, что такое «сумма», а сами прячутся по своим норам и ждут, чем дело кончится.

Камилла вздохнула, словно собираясь вновь разразиться потоком обвинений и ругани. Возможно, ее завело слово «ублюдок», отнесенное опять к парню с черным цветом кожи. Впрочем, она так ничего и не сказала.

— Слушайте, а ни у кого из вас не читала психологию мисс Гомдин?.. — начал вдруг Рэнди.

Но в планы Эдама никак не входило менять тему разговора на такую чушь, как обсуждение некоторой эксцентричности отдельных дьюпонтских преподавателей, поэтому он подошел к Рэнди с грозным видом, словно хотел заткнуть ему пасть раз и навсегда, и рявкнул:

— ДРУГАЯ СТОРОНА УВЕРЕННОСТИ В СЕБЕ, — Рэнди даже отшатнулся, — ЭТО БЕЗРАЗЛИЧИЕ К ТОМУ, НРАВИШЬСЯ ТЫ ЛЮДЯМ ИЛИ НЕТ. — Рэнди явно был раздавлен, и Эдам мог говорить дальше нормальным голосом. — По крайней мере нужно дать всем понять, что тебе наплевать, как другие люди к тебе относятся. Крутой парень не станет стараться кому-то понравиться, с кем-то быть любезным или на кого-то произвести впечатление, — разве что за исключением еще более крутых, чем он, спортсменов и так далее. Кроме того, крутизна требует безразличного отношения ко всему, что выходит за рамки спорта, секса и прочих способов получения кайфа Конечно, даже крутой может себе позволить некоторую слабость: чем-нибудь интересоваться, ну например… не знаю… Диккенсом… хотя если честно, я не представляю, как кто-нибудь вообще может балдеть от Диккенса..

Рэнди с улыбкой поднял два пальца правой руки и с «благословляющим» жестом сказал Эдаму:

— Мир тебе.

Однако Эдам настолько увлекся, что даже этот прикол воспринял как одобрение собственной теории и продолжал свой странный запутанный монолог, который как будто начинал жить самостоятельной жизнью, уже не зависящей от него:

— Я имел в виду, что Диккенс, конечно, замечательный писатель, и про него можно много чего сказать, но как можно от него балдеть…

— Что же, ты считаешь, что «Большие надежды» или «Домби и сын» не могут привести человека в восторг? — спросил Грег.

«Твою мать, опять этот Грег. Умеет обломать вдохновение. Придется снова выкручиваться».

— ЛАДНО, МОГУТ, СОГЛАСЕН, но суть дела не в этом: суть в том, что любой крутой, конечно, может, тащиться от Диккенса, или от Фуко… или от Дерриды… но если хочешь быть крутым, ты не должен этого показывать, не должен об этом говорить, не должен допускать, чтобы у кого-то даже возникли мысли об этих твоих слабостях. А иначе конец твоей крутизне. Настоящий крутой парень — такое случается, я сам видел, — может втихаря засесть в библиотеку вечеров на пять… нет, все-таки не больше чем на четыре вечера в неделю, но если кто-нибудь из его друзей-приятелей об этом узнает, он будет делать удивленное лицо и все отрицать. Не обращали внимания, по каким предметам специализируется большинство крутых парней? Конечно, по экономике. Экономика — штука в этом смысле абсолютно безопасная, если вы понимаете, о чем я говорю. Экономика на самом деле скучна, ее изучают только ради дела, ради карьеры, то есть из практических соображений. Вряд ли человек пойдет на этот курс, потому что он любит экономику.

Поймав паузу, Грег, конечно, не упустил возможности забросить свою удочку.

— Эдам, ты упустил одну совершенно очевидную вещь, лежащую просто на поверхности.

— Ты это о чем?

— О росте и телосложении. Куда легче быть крутым, если ты головой подпираешь потолок и полжизни проводишь в спортзале, качаясь на «сайбексах». Иногда просто смешно становится, как все эти парни…

«Черт бы тебя побрал, Грег».

— ДРУГОЕ ДЕЛО, ЕСЛИ ТЫ ОРГАНИЗУЕШЬ КАКОЙ-НИБУДЬ КЛУБ… — начал Эдам, но Грег вовсе не собирался уступать инициативу.

— …Ходят по кампусу вот такой походочкой… — Он встал и изобразил…

— АДМИНИСТРАЦИЯ ЛУЧШЕ ВСЕГО ПОДДЕРЖИВАЕТ…

Вся компания рассмеялась — и проигнорировала Эдама Грег начал прохаживаться по комнате, широко расставляя ноги, упираясь подбородком в грудь и напрягая трапециевидные мышцы, чтобы шея казалась толще и основательнее.

— …Можно подумать, будто… что у них между ног висит… такое огромное, что им ноги никак поближе не составить…

— …ЧТО-НИБУДЬ ПО ЭКОЛОГИИ…

«Бесполезно! Сука он все-таки, этот Грег, вылез на сцену с каким-то балаганным номером… и естественно, все эти ничтожества переключились на него и нашли его ужасно смешным… и ржут, ржут, ржут. Что ж, всему хорошему приходит конец», — подытожил для себя Эдам. В конце концов, он без всякой клоунады достаточно долго удерживал внимание публики и даже успел сформулировать базовую концепцию крутизны, основанную на теории уверенности. И хотя за все это время он посмотрел в сторону Шарлотты всего пару раз, да и то украдкой, ему было понятно, что она… действительно заинтересовалась его выводами. Поэтому, закончив говорить, Эдам посмотрел на девушку уже в открытую. Да, Шарлотта действительно заинтересовалась — дурацкой пантомимой Грега: сидит, улыбается и даже фыркает от смеха…

…И вдруг она заговорила! Мало того — обратилась к Грегу!

— А ты знаешь Джоджо Йоханссена? Из баскетбольной команды? Он ходит точь-в-точь как ты показал, да еще посматривает на свое отражение в любой стеклянной поверхности. И он выпрямляет руку… вот так… чтобы эти штуки у него надулись. — Она показала на трицепс на своей руке.

Ха-ха-ха. Грег, конечно, пришел в неописуемый восторг, а Рэнди, Роджер и Эдгар, разумеется, присоединились к веселью, не упуская возможности похихикать вместе с боссом. Ну а Шарлотта была очень довольна собой. Эдама встревожило, с какой готовностью она подхватила типичную для Грега дурацкую шутку. Он раньше никогда не видел, чтобы Шарлотта над кем-то смеялась. С его точки зрения, это пробивало какую-то брешь в ее чистоте и невинности. Эдам не хотел, чтобы Шарлотта оказалась такой же, как все другие — насмешливой, колючей, циничной, хотя за собой он без колебаний оставлял право на подобные качества. Но он ведь журналист, так много повидавший на своем веку. А Шарлотта — другое дело. Не идет ей такая манера поведения. Не соответствует ее интеллигентности и шарму.

— А я думал, Джоджо тебе нравится, — сказал Эдам. На самом деле его слова прозвучали как упрек.

— А он мне и нравится, — подтвердила Шарлотта. — А что, если человек тебе нравится, так и походку его передразнить нельзя?

— Да, Эдам, какая это муха тебя укусила? — неожиданно наехал Рэнди. — Ты и сам прекрасно знаешь Джоджо. По-моему, Шарлотта ничего не придумала. Я замечал, что ты и сам частенько поминаешь Джоджо в разговоре, и что-то я не слышал от тебя особых дифирамбов по его адресу, а ведь ты, между прочим, его куратор.

Эдам яростно затряс головой. Ему почему-то показалось недопустимой фамильярностью со стороны Рэнди, что тот назвал Шарлотту по имени. Можно подумать, она не его, а их подруга.

— Эдам Геллин — защитник обиженных и угнетенных, — съязвила Камилла.

Черт, а ведь похоже, она просекла, с чего он так завелся… Эдаму вдруг стало не по себе от одной только мысли, что его чувства к Шарлотте могут так легко читаться посторонними.

Естественно, ему не дано было этого знать, но любить женщину такой всепоглощающей любовью, как он любил Шарлотту, может только мужчина-девственник. В его глазах Шарлотта была не просто существом из плоти и крови и даже больше чем только возвышенной душой. Она была… самой сутью… сутью жизни и при этом оставалась близкой, осязаемой и живой… По крайней мере, при одном взгляде на нее в чреслах Эдама что-то оживало, что-то начинало дергаться и рваться наружу из плотно облегающих трусов… А еще… еще… она была неким универсальным растворителем, проникающим в него прямо через кожу и бравшим на себя управление всей его нервной системой — от головного мозга и до тончайших нервных окончаний. Если бы он мог только обнять ее… и обнаружить, что она тоже уже давно мечтает об этом… тогда она, вернее, ее осязаемая сущность ворвалась бы в каждую клеточку его тела, в миллиарды молекул, в миллиарды миль ДНК, намотанных, как нитка на катушку… Эдаму казалось, что он не выдержит такого наполнения своего тела… и Шарлотта тоже… и вот тогда… тогда они взорвут свою девственность в едином возвышенном, неописуемо прекрасном и при этом физиологическом, увы, абсолютно физиологическом порыве! Тогда они…

— …Оборотную сторону медали, скажи, Эдам? Разве для спортсменов не круто так себя вести?

«Блин! Это Эдгар». Эдгар задал ему какой-то вопрос — о чем? Мозг Эдама заработал с удвоенной скоростью.

— Нет, для спортсменов это считается крутым! — вмешался Грег. «Узнаю старину Грегто, — усмехнулся про себя Эдам, — не упускает возможности воспользоваться любым моим проколом, чтобы снова оказаться в центре».

— Почему ты решил, что именно для спортсменов это считается крутым? — спросил Эдгар.

— Да взять того же Трейшоуна Диггса — он же занимается всякими добрыми делами, — пояснил Грег. — В какую газету ни сунься — везде его рожа, как будто он прямо прописался в местном «гетто» и только и делает, что наставляет тамошнюю так называемую «молодежь». Для кого другого в этом бы ничего особенного не было, но поскольку этим занимается он — такая затея считается крутой.

— Ну и что в этом плохого? — явно готовясь ввязаться в драку, спросила Камилла.

— Да ничего плохого в этом нет…

— Тогда почему я слышу от тебя такие слова, — она с демонстративным омерзением выдавила их, — как «гетто» и «так называемая молодежь»?

— Слушай, Камилла, как же ты меня достала… Я только хочу сказать, что если ты звезда спорта, то можешь заниматься благотворительностью и при этом оставаться крутым, потому что ты по умолчанию настоящий мачо и никто не поставит под сомнению твою крутизну, а значит, можно без стеснения демонстрировать окружающим нежные, даже слабые стороны своей души — назовем их женской составляющей, женским началом, присутствующим в каждом из нас. Такого человека, как Башня, все это представляет не слабаком, а наоборот, по контрасту — еще большим мачо.

— Ну хорошо, с этим я вполне согласен, — заявил Эдгар, — но для начала нужно все-таки быть известным и успешным спортсменом.

— А я о чем говорю? — кивнул Грег. — Ну, а если уж нет у тебя спортивных талантов…

Эдам опять посмотрел на Шарлотту. Она переводила взгляд с Эдгара на Грега и обратно. Она явно была поглощена их разговором. Эмоции опять захлестнули его. Так, нужно срочно влезать в этот базар…

Слова Грега отправили его в нокдаун:

— Я бы сформулировал определение крутизны совершенно на другой понятийной базе. С моей точки зрения, крутизна…

И в этот момент Грег совершил непростительную для опытного бойца ошибку: на мгновение замолчав, он закатил глаза и, глядя куда-то не то в потолок, не то внутрь себя, стал подыскивать le mot juste…

…Дав Эдаму возможность броситься в решающую контратаку:

— По крайней мере, ни к кому из сидящих за этим столом сие понятие не относится, — сказал он, словно заканчивая за Грега начатую фразу. Прежде чем Грег очухается, нужно успеть перевести разговор на нужные рельсы. — Я ВОТ ЧТО ХОЧУ СКАЗАТЬ. ДАВАЙТЕ ПРИЗНАЕМСЯ СЕБЕ ЧЕСТНО: ИСХОДЯ ИЗ ОПРЕДЕЛЕНИЯ, КОТОРОЕ МЫ САМИ СЕБЕ ДАЛИ — «МУТАНТЫ МИЛЛЕНИУМА», — НАМ НАДО НАПРАВИТЬ СВОИ УСИЛИЯ В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ НА УЧЕБУ. Мы все хотели бы получить стипендии Роудса, и мы не можем иметь никакого отношения…

— Ого-го, как из тебя, однако, эго поперло! — присвистнул Грег.

— НЕ ДОСТАВАЙ МЕНЯ, ГРЕГ, СЛЫШИШЬ, НЕ ПЫТАЙСЯ МЕНЯ ГРУЗИТЬ! Можно подумать, для тебя эти слова стали открытием… Можно подумать, я впервые произнес их при тебе, и никто из нас, самопровозглашенных пророков нового тысячелетия, включая, между прочим, и тебя, никогда не говорил ничего подобного!

— Одно дело — благородная, пусть даже недостижимая цель, а совсем другое — элементарный пошлый эгоцентризм, который, как мне кажется, ты проявляешь в полной мере…

— Мать вашу, надоели, заткнитесь, на хрен! — завопила Камилла. — У меня от вас уже не только голова болит, у меня уже везде болит!

— Везде? — оживился Рэнди Гроссман. — А не будете ли вы так любезны, мадам Денг, показать, где именно находится это ваше везде?

— Где-где? В гнезде, — прорычала в ответ Камилла. — Показать? Да ты ведь если и увидишь, все равно не поймешь, что это такое.

Лицо Рэнди, которое на протяжении последнего полугода, после того, как этот скелет вылез из своего шкафа, сохраняло величественное и надменное выражение, вдруг как-то скисло и покраснело. На глазах у него выступили слезы. Едва слышным, хриплым, ломким голосом он произнес:

— От тебя, Камилла, я такого не ожидал.

«Ну баба бабой! — подумал Эдам и тотчас же устыдился таких мыслей. — В конце концов, разобраться с собственной ориентацией — если уж встал такой вопрос, — это вам не два пальца об асфальт. Наверняка в течение еще какого-то времени Рэнди будет оставаться особенно ранимым и уязвимым. Но выглядит-то он все равно как баба». В этот момент Рэнди чем-то напомнил Эдаму его мать — ни дать ни взять, Фрэнки, готовая разрыдаться после того, как муж проинформировал ее, что она, видите ли, не «выросла» вместе с ним. Эдам действительно почувствовал себя виноватым.

А вот с Камиллы — все как с гуся вода.

— Твою мать, Рэнди, чего расхныкался? Утри сопли давай. Что ты до меня докопался? Я ведь сказала «в гнезде», а не в…

Рэнди отвернулся, прикрыл печальные глаза ладонью и поджал губы.

— Ну правда, Рэнди, перестань, — примирительно сказал Эдгар. — Ничего такого Камилла не имела в виду. Ну пошутила она, понимаешь? Чего тут обижаться, если кто-то сказал при тебе слово, которое рифмуется с другим, нехорошим? Я бы не обиделся.

Вскоре после этого еженедельное собрание «Мутантов Миллениума» как-то само собой объявилось закрытым. Эдам продолжал поглядывать на Шарлотту. По всему было видно, что она в восторге от происходящего. Ее восхищенный взгляд перелетал с одного участника дискуссии на другого. Самому Эдаму такие посиделки были, естественно, не в диковинку. Ему больше не хотелось участвовать в перебранке этой сволочной стервы Камиллы и истеричной бабы Рэнди. Его сейчас гораздо больше волновал другой вопрос: что думает Шарлотта по поводу его личного участия в этих дебатах? Не решила ли она, что он легко сдался и покинул поле боя, предоставив другим бойцам выяснять отношения? Ну хорошо, перехватил Грег его аргумент, обернул против него же, уже и роудсовская стипендия для него так, абстрактная цель, а не этап карьеры… Но нельзя было после этого садиться и молчать. Хорош болван — уступил ринг Камилле и Рэнди. А чего можно было ожидать от этих придурков? Естественно, разговор, ведущийся избранными о тех, кого зачислила в избранные толпа серости, свелся к скандалу между двумя — что греха таить — маргиналами и изгоями. Они ведь таким образом просто выразили свою зависть. Ну, бесятся ребята оттого, что не они, а Эдам разложил понятие крутизны по полочкам и дал ему определение. Именно он разработал и изложил концепцию самоуверенности, объяснил, что оборонительная тактика несовместима с крутизной, доказал, что подавление интереса ко всему, выходящему за строго очерченные рамки крутости, является неизбежным условием формирования имиджа крутизны…

Так он и продолжал изводить себя Большими Сомнениями. Эдама швыряло из крайности в крайность. Не посчитает ли Шарлотта его человеком слабовольным, не способным настоять на своем даже в компании мутантов? Кроме того, парня снедало любопытство: ей действительно интересно с мутантами, или она изображает заинтересованность только из вежливости? Да нет, не может быть. В дьюпонтском интеллектуальном вакууме такая компания не могла не порадовать эту девушку, соскучившуюся по нормальному общению. Вот только… как быть с Рэнди и Камиллой? В общем, по всему выходило, что по крайней мере концовку вечера нельзя считать удачной. Как ни странно, с этим согласились и остальные. Бывало и получше, подытожили они и милостиво позволили Эдгару отвезти их домой: через Город Бога в кампус, благо места в его танке — джипе «денали» — хватало на всех.

Эдам настоял на том, чтобы проводить Шарлотту до дома. Она приняла его предложение с удовольствием. Девушка была в эйфорическом настроении. Шарлотта всегда знала, что в таком месте, как Дьюпонт, интеллектуальная жизнь должна просто кипеть — беседы, обсуждение только-только появляющихся в обществе проблем, поиски решений, жаркие споры и дискуссии… Когда-то она таким и представляла себе Дьюпонт: настоящим Эльдорадо, заветной яркой точкой по ту сторону гор, на горизонте, до которой, может быть, и нельзя добраться, но к которой нужно идти, стремиться, и тогда сам путь станет тебе наградой. Какие «Мутанты Миллениума» все-таки молодцы! Взяли, например, всем известное и уже навязшее в зубах слово и стали разбираться, что именно оно обозначает, какова суть этого явления, какое можно дать ему определение. В Дьюпонте куда ни посмотришь — везде крутые, а что это значит — никто ведь и не скажет… Ну кому, спрашивается, из крутых по определению парней, которыми битком набит Сейнт-Рей, придет в голову об этом думать?.. Взять того же Хойта: круче некуда, а задуматься над тем, какими словами тебя характеризуют — это ниже его достоинства… Мутанты — другое дело. Менее крутых ребят и представить себе трудно, просто антиподы крутизны, ничуть не скрывающие этого и даже гордящиеся этим.

Когда они подходили к Главному двору, Шарлотта почувствовала, что рука Эдама скользнула по ее запястью. Что ж, если ему так хочется… Затем он взял ее ладонь, и их пальцы переплелись. Он ведь такой… незаурядный… Не о таком ли человеке рядом с собой она мечтала, когда ехала в Дьюпонт? На Шарлотту вдруг накатила волна благодарности, и она даже прижалась плечом к его руке. Эдам уже не украдкой, как во время дискуссии в квартире у Эдгара, а в открытую смотрел на девушку, явно пытаясь догадаться, о чем та думает.

Он непроизвольно сжал ее руку чуть сильнее, и это прикосновение и пристальные взгляды Эдама вывели Шарлотту из состояния эйфории; она почувствовала себя как-то скованно и напряженно. Пауза затягивалась.

— Ну, вот… что скажешь, Шарлотта? — нарушил молчание Эдам. Его голос звучал как-то странно — неестественно и нервно. Он сделал паузу, словно действительно не знал, что сказать. Потом последовал вопрос: — Тебе у нас понравилось? — Эти слова прозвучали чуть яснее и четче, но все равно немного сдавленно.

— Ну конечно… очень понравилось, — ответила Шарлотта. В последнюю долю секунду она вспомнила о своем дурацком акценте и усилием воли выровняла интонацию в конце фразы. — С вами так интересно. — Опять эта интонация, опять этот знак вопроса на конце, опять эти растянутые гласные. Когда же наконец она научится говорить грамотно — не как в деревне?

— Это кто же у нас интересный? — Эдам собрался с мыслями, и его голос зазвучал увереннее.

— Ну, например, Камилла. Кто бы мог подумать, что она может выражаться как… как…

— Как скудоумный матерщинник из какого-нибудь элитарного студенческого братства?

— Ну да! Но она у вас такая умная. Да вы все… с вами очень здорово. Сам же знаешь.

— Со всеми здорово? Ну, например?

— Ну, я не знаю… с Грегом. Грег такой веселый и остроумный! Как он изобразил крутого спортсмена — это просто один к одному! Вылитый Джоджо! Обхохочешься! Но дело в общем-то не в этом. Я раньше даже не знала, что можно вот так, специально, взять и заставить себя говорить на какую-то определенную тему… Вы вот решили говорить о крутизне — и говорили об этом понятии и о крутых ребятах весь вечер. Причем не просто говорили, а все время что-то анализировали и доказывали друг другу. Естественно, это позволяет взглянуть на вещи совсем под другим углом. Я, например, совершенно об этом не задумывалась и узнала для себя много нового. В общем, мне очень понравилось.

Сама того не заметив, Шарлотта крепко сжала ладонь Эдама. Давно ей не было так хорошо и легко. Этот вечер превратился для нее в праздник торжества интеллекта над серостью. Когда они с Эдамом вышли с боковой дорожки на аллею Лэддинг, Шарлотта на мгновение остановилась. Прямо перед нею, подсвеченные снизу, возвышались величественные здания университетских корпусов.

А где-то там, далеко в темноте, остался клуб Сейнт-Рей — библиотека без книг, плазменный телевизор, раз и навсегда настроенный на спортивный канал… Там, далеко, Хойт, Джулиан, Вэнс и Бу… и все эти шлюшки, которые старательно делают вид, что впадают в экстаз от их идиотских шуток. Хойта она сейчас видела как наяву… До чего же ему удобно жить, нацепив маску цинизма и безразличия. Как же прав, оказывается, Эдгар, подметивший, что настоящий крутой парень не интересуется ничем, кроме спорта, секса и выпивки… Ах да, он еще должен презирать тех, кто, с его точки зрения, не крут… Вот и живи с таким отношением к миру! Чего, спрашивается, можно добиваться с такой жизненной позицией, как и чем заполнять свое время? Впрочем, по мнению крутого, его жизнь наверняка разнообразна и интересна можно выпить, напиться, нажраться, окосеть, закатать кому-нибудь в рыло, самому получить по репе, обсудить это дело за очередной выпивкой, рюмкой бухла, банкой пива, бутылкой пива, целой бочкой пива, ну, а нажравшись, напившись, окосев и проблевавшись, начать отрываться, колбаситься, оттопыриваться до тех пор, пока тебя не заплющит и не задолбает… и, конечно, остается еще личная жизнь… нужно подцепить, найти бабу, снять телку, потом отыметь ее, перетрахать все стадо, урвать себе классную задницу, запихать, засадить, вставить, воткнуть… сменить в машинке масло и приступить к очередному перебору вариантов: трахаться… трахаться… девочки… девочки… трахаться… а ведь в это же время буквально в шаге от тебя существует другой мир — мир, в котором люди живут по-настоящему интересно, где есть о чем подумать, чем заняться, где еще столько нерешенных проблем во всех областях человеческой жизни — от непознанных механизмов функционирования психологии индивидуума до понимания нашего места во Вселенной и законов природы, которые движут мирозданием… Как же можно не замечать, что вокруг столько всего… всего!

Шарлотта была так поглощена своими мыслями, что действительно не замечала, что крепко держит Эдама за руку и положила голову ему на плечо. В себя она пришла только после того, как Эдам остановился, выпустил ее руку и пристально посмотрел девушке в лицо. Что должно было последовать за этим — догадаться нетрудно. Шарлотта испытывала к нему нежность и хотела рассказать Эдаму о своих чувствах — и в то же время… почему-то не хотелось посвящать его в эту тайну. Рука Эдама вдруг скользнула на ее талию, он — впервые за все время их знакомства — притянул Шарлотту к себе и посмотрел ей в глаза пристально-пристально… совсем не так, как смотрел раньше. Что это за взгляд? Что за улыбка? Может, он просто волнуется? Словно в подтверждение этой догадки парень вдруг снял руку с ее талии и нервно взялся за дужку очков. Подергав их на переносице — не то поправляя, не то… просто так, — он снова положил руку ей на талию, затем наклонился к ее лицу — близко, близко, еще ближе… Глядя в его моргающие глаза, Шарлотта вдруг сообразила: да Эдам же просто не знает, снимать очки или нет, сделать это сразу или потом. Вот его губы вплотную приблизились к ее губам, и Шарлотта решила воспользоваться опытом, полученным за время общения с Хойтом. Она чуть разомкнула губы и постаралась встретить губы Эдама так, чтобы прихватить их сверху и снизу. Надо же было такому случиться, что Эдам в этот же самый момент разинул рот, рассчитывая если не на поцелуй взасос, то по крайней мере на то, что губы Шарлотты от него никуда не денутся… Два приоткрытых рта встретились, и в итоге получился скорее не поцелуй, а какое-то чавканье… Эдам, впрочем, как будто не заметил неловкости ситуации, а она со смешанным чувством симпатии и вины — чьей вины? — издала слабый стон. Он чуть откинул голову назад — достаточно далеко, чтобы выговорить: «О, Шарлотта!» — и снова с чавкающим звуком присосался к ее губам.

Шарлотта была слишком смущена и сбита с толку — сбита с толку? — да, именно это она чувствовала, — чтобы снова смотреть ему в лицо. Она поспешно опустила голову на грудь Эдаму, рассчитывая, что таким образом ей удастся скрыть свои чувства. Это оказалось большой ошибкой и вдохновило Эдама в свою очередь издать стон, причем гораздо более страстный. Он стал раскачивать ее из стороны в сторону, повторяя: «Шарлотта, Шарлотта, Шарлотта!» и время от времени прерывая этот эмоциональный монолог блаженными стонами. В какой-то момент девушка почувствовала, что Эдам прижимает ее к себе все сильнее, что ее бедра оказались вплотную с его. И вдруг — Шарлотта не могла поверить, наверно, ей показалось? — он начал просто вжиматься ей в живот… э-э… своим мужским достоинством, одновременно энергично двигая тазом. Она постаралась отодвинуться от Эдама, насколько это было возможно, с учетом того, что размыкать объятия он вовсе не собирался. Подняв голову, девушка взглянула ему в лицо. Нижние половинки очков Эдама запотели, и он смотрел на мир, включая и Шарлотту, словно поверх забора.

— О чем ты думаешь? — спросила она, понимая, впрочем, что заводить с парнем разговор в такой ситуации — последнее дело. Тем не менее — как иначе отвлечь его от рефлекторного дерганья тазом, которое не доставляло ей ни малейшего удовольствия?

Эдам действительно вздрогнул и перестал дергаться. Однако его руки по-прежнему остались лежать у Шарлотты на талии. Он взглянул ей в глаза.

— Я думаю… я думаю, что наконец сбылась моя мечта, да, я мечтал обнять тебя вот так, как сегодня, с первой секунды, как только увидел.

В горле у Эдама пересохло, и слова прозвучали как-то хрипло, даже со скрипом, словно он тащил их на железных санях по пыльному булыжнику.

— С первой секунды, говоришь? Что-то не верится! — Шарлотта чуть отодвинулась, и он увидел, что она улыбается. Ей показалось, что настало время слегка снизить пафос их беседы. — Мне в тот раз так не показалось! Похоже, что ты вовсе не был в восторге, когда я в ту ночь в библиотеке плюхнулась на последнее свободное место перед компьютером.

— Ну хорошо, давай будем считать, что я мечтал об этом со второй секунды.

Эдам улыбался, но вряд ли его улыбку можно было назвать радостной. Он явно не ожидал, что ему когда-нибудь придется вспоминать те неприятные минуты, и уж тем более — в присутствии Шарлотты.

— Согласись, я быстро сориентировался, — сказал он. — Только-только присмотрелся к тебе — и все понял. Ты что, не помнишь, как я мгновенно сменил тон и предложил познакомиться? И спросил, как тебя зовут? — Все тот же сухой хриплый голос, но на этот раз в нем звучали какие-то новые ноты: нежность и доверие к тому человеку, с которым делишься самым личным, самым сокровенным. — Знаешь, наверное, сейчас уже можно признаться. Как же я пожалел потом, что представился просто по имени. Сама знаешь, как здесь принято представляться: сказал имя, и дело с концом. Ты ведь и сама назвала мне только имя. А ты знаешь, что на первом курсе целых пять девушек по имени Шарлотта?

Это признание позволило Шарлотте разыграть небольшой спектакль: она вырвалась из объятий Эдама, отскочила от него на шаг и, уперев руки в бока, посмотрела на парня якобы осуждающе, а на самом деле провоцируя на дальнейшие признания.

— Ты что, все списки первокурсников перерыл? — На последнем слове она повысила уровень голоса до колоратурного уровня. — Ну-ка давай, рассказывай.

Эдам широко раскрыл глаза, сжал губы и чуть виновато закивал: так порой признается влюбленный в каком-то пусть не безумном, но явно дурацком поступке, который он совершил, охваченный неистовой любовью.

— Нет, ну это просто невероятно! — воскликнула Шарлотта все с той же улыбкой и с изумлением в глазах. «Все, что угодно, лишь бы больше не… не чмокаться с ним!»

Эдам же был настроен очень серьезно.

— Шарлотта… — Тут ему даже пришлось прокашляться, чтобы голос не был совсем уж похож на металлический скрежет. — Почему бы нам не заглянуть ко мне? Посидим, поговорим наконец. Мне так много нужно тебе сказать. Это ведь недалеко. Прогуляемся… Потом я тебя провожу обратно.

На этот раз его приглашение застало Шарлотту врасплох. Эдам даже оживился, заметив некоторую неуверенность на ее лице, но буквально через секунду девушка, не теряя времени на поиски подходящего предлога, сказала прямо:

— Я не могу.

Прозвучало это, конечно, не слишком вежливо и, может быть, даже болезненно для Эдама, но зато Шарлотта успела порадоваться тому, что даже в такой напряженный момент сумела выговорить все правильно: не растянуть гласные и не превратить отказ в вопрос. При этом она уже мысленно старалась подыскать подходящий ответ на еще не заданный, но уже неизбежный вопрос.

— Почему? — спросил Эдам.

— Мне заниматься надо. У меня завтра утром контрольный опрос по нейрофизиологии. — Ложь чистой воды. — Я и так должна была готовиться весь вечер, а мы засиделись у Эдгара.

— Ну может быть, хотя бы ненадолго? Это и правда близко. — В голосе Эдама звучала уже ничем не прикрытая мольба.

— Нет, Эдам! — сказала она твердо, но заставив себя улыбнуться. — Это очень важный для меня предмет! А на контрольной нас гоняют в хвост и в гриву.

— Ну… ладно. Я только хотел… — Не договорив, он шагнул вперед, словно все же надеясь удержать Шарлотту. На лице Эдама застыло такое выражение, определение которому Шарлотта могла дать только методом от противного: это была полная противоположность уверенности и спокойствию. При этом он снова подергал очки на переносице, но на сей раз решился все же снять их. Что ж, такой жест можно было ясно рассматривать как признание в своих чувствах.

Шарлотта на короткий миг ткнулась губами в губы Эдама, а затем, чтобы избежать этих странных поцелуев, чуть повернула голову и прикоснулась щекой к его щеке. Он начал было снова дергаться нижней частью тела, но девушка быстро выскользнула из его объятий, всем своим видом давая понять, что ей невыносимо тяжело расставаться с ним. Ее улыбка словно возвещала: ей так хотелось бы остаться, но учеба… сам понимаешь, учеба, поэтому приходится себя сдерживать.

— Эдам, я пойду. Извини, но мне действительно пора. — Еще не договорив, Шарлотта уже развернулась и пошла по направлению к общежитию. Главное — не дать ему опомниться, чтобы он не полез опять с поцелуями.

— Шарлотта.

По тому, каким голосом и с какой интонацией он произнес ее имя, она поняла, что лучше остановиться. Она оглянулась и увидела, как Эдам беззвучно, одними губами произносит заветную, безошибочно угадываемую даже в ночном полумраке фразу: «Я люблю тебя». Явно перестраховываясь, он изобразил эти слова при помощи излишне акцентированной артикуляции. Его губы, подбородок и язык двигались настолько энергично и размашисто, что Шарлотте показалось: она разглядела не только зубы Эдама, но и всю его ротовую полость и даже глотку. Замолчав, он помахал ей рукой и печально, но в то же время светло улыбнулся. Очки он уже вновь успел водрузить себе на нос. Близорукость, машинально отметила Шарлотта, очки для дали.

Она помахала Эдаму в ответ, а потом с точно такой же печальной и светлой улыбкой поспешила к увитой плющом арке.

Впервые за все время учебы в Дьюпонте этот двор показался ей таким уютным, комфортным и в то же время таким восхитительным, роскошным — просто раем на земле. Даже подсвечен он был, как показалось Шарлотте, не так, как всегда Игра света и тени именно сегодня превратила его в настоящий древний замок. По-особенному, не так как обычно, выглядели даже кирпичные и облицованные камнем стены корпусов.

Никогда в жизни Шарлотта еще не испытывала такого блаженного смятения. Ей было легко и хорошо, и в то же время она не знала, что делать. Общение с мутантами подсказало ей, как, оказывается, можно жить… возвышенно… как, оказывается, можно испытывать ненасытную жажду знаний, как можно все время находиться в поиске, как можно, даже отдыхая, продолжать исследовать мир, постигать его структуру, механизмы взаимодействия его частей, его психологию и физиологию… Какой прекрасный вечер они ей подарили! Ей так хотелось влюбиться в Эдама. В конце концов, из всех мутантов он ведь самый симпатичный. Нет, Эдгар, конечно, в принципе тоже ничего, но слишком уж толстый, вся красота жиром заплыла, и чересчур серьезно он ведет себя для парня с такой детской внешностью. Шарлотта даже улыбнулась, вспомнив, как солидно он пытался выглядеть — аристократически откидываясь на спинку шикарного «слоновьего» кресла. Да ведь он… точно, осенило Шарлотту, он старается вести себя, как те самые презираемые им крутые. Эдгар — просто копия Хойта, раскидывающегося в персональном кожаном кресле в сейнтреевской библиотеке без книг. Оба они при этом тщательно изображают на лице полное безразличие к окружающим и ко всему происходящему. Безразличие — это самое точное слово, которое характеризует Хойта, и тем не менее на самом деле далеко не все ему безразлично, и если он признавал что-либо или кого-либо важным, то действовал решительно и был готов на все, до чего ему было дело. Вспомнить хотя бы, как он полез в драку с парнем чуть ли вдвое крупнее него по росту… и все ради нее.

Шарлотта чувствовала себя смущенной — но это не мешало ей летать как на крыльях.