Большинство из них не виделись друг с другом все лето, занятия же начались только сегодня утром, но все ребята в общежитии Сейнт-Рей уже погрузились в состояние апатии, близкой к полному отключению мозгов. Начало учебного года, первый день занятий — вечер понедельника всегда оставался самым тихим и спокойным в еженедельном цикле светской жизни Дьюпонта.

Из большой гостиной доносился звук игры в «четвертаки». Скрытый смысл этой игры сводился к тому, чтобы выпить как можно больше пива. Все остальное заключалось в том, чтобы сделать это времяпрепровождение как можно более веселым и разнообразным. Правила же были таковы: студенты рассаживались вокруг стола более или менее правильным кругом, и каждый ставил перед собой большую прозрачную пластиковую кружку пива. Затем каждый ставил на ребро четвертак — монету в двадцать пять центов и щелчком большого пальца старался забросить ее в чью-нибудь кружку. Если трюк удавался, тот игрок, в чье пиво опускалась монета, должен был запрокинуть голову и залпом выпить все двадцать унций пенистого напитка. Помимо этого, еще одна кружка стояла в центре стола. Если удавалось забросить монету в эту мишень, пиво пили все сидевшие за столом, кроме того, кто «подавал». Понятно, что если игрок промахивался, то кружка пива доставалась ему самому. Излишне упоминать, что столы в этой комнате — замечательные старинные деревянные столы, находившиеся тут с того самого дня, когда этот храм знаний был построен и впервые меблирован (а это случилось еще до Первой мировой войны), не только насквозь пропитались пивом, но и были иссечены следами от падающих монет. По правде говоря, нынешним студентам трудно было поверить, что когда-то братство Сейнт-Рея было настолько богатым и в достаточной мере бескорыстным с точки зрения религии, чтобы оставить будущим поколениям не только шикарное здание, но и отличную, способную пережить самое жестокое обращение мебель. Они — первые студенты — тоже были люди неглупые и прекрасно понимали, что на их век в Дьюпонте хватило бы и куда менее прочной обстановки; так нет же, позаботились и о тех, кто придет им на смену.

На террасе, где обычно устраивали танцы, надрывалась в двух мощных колонках группа «Сворм». Вообще-то все уже начали уставать от стиля «бэнг-бит», в котором неизменно работала эта группа; однако никому и в голову не пришло сходить на террасу и поменять компакт-диск в музыкальном центре. Огромная терраса, большая гостиная, несколько малых гостиных, столовая, внутренняя галерея (с нишами, в которых стояли столики для бесед в узком кругу), бильярдная (со старинным столом для пула, сукно которого было покрыто пятнами не только от старости, но и от того, что в один слишком веселый вечер компания студенческого братства надумала сыграть в «четвертак» прямо на нем), комната со столиками для карточных игр, бар — такое количество помещений для самых разнообразных развлечений вряд ли когда-либо еще будет построено и обустроено в каком бы то ни было здании.

В тот вечер примерно дюжина молодых людей собралась в библиотеке: кто развалился на кушетках, кто сел в кресла, на стулья, а кто и занял удобные подоконники, специально приспособленные для того, чтобы на них сидели. Одеты все были практически одинаково — в шорты цвета хаки и шлепанцы. Формальным центром внимания был огромный телевизор — плазменная панель имела диагональ явно больше метра, — на котором сейчас, как, впрочем, и почти всегда, был включен канал «Спорт-Центр». Парни смотрели американский футбол, потягивали пиво, подшучивали друг над другом, комментировали игру и время от времени высказывались в том смысле, что, мол, эти ребята — то есть профессиональные футболисты — играть, конечно, умеют. Лет десять назад потоп, случившийся в душевой этажом выше, уничтожил книги в библиотеке — в основном старые, не самые нужные и подобранные довольно случайно. Теперь некогда неприкосновенные стеллажи орехового дерева в викторианском стиле были сплошь заставлены пивными банками и пустыми коробками из-под пиццы, от которых еще долго после опустошения исходил сильный запах искусственного сырного ароматизатора. Таким образом, в последние годы главным средоточием человеческой мысли в этой бывшей библиотеке стал телевизор.

— Во дает! — воскликнули одновременно двое или трое парней. Действительно, на экране было на что посмотреть: знаменитый нападающий, громадный парень по имени Бобо Болкер, только что так эффектно сбил с ног куотербэка из команды противника, что тот рухнул на поле рядом с ним, как мешок — нет, как комплект футбольной формы, набитый костями. Бобо пересек линию и исполнил короткий победный танец, вскинув здоровенные лапы и грозно повиляв задницей.

— Представляете себе, сколько этот хренов бугай весит? — обратился к приятелям сидевший в кресле молодой человек со взъерошенными светлыми волосами и банкой пива в руке. Звали его Вэнс. — Триста десять хреновых фунтов. И при этом он еще бегать способен, да так быстро, что охренеть можно.

— Да чему тут удивляться-то? Все эти бугаи только наполовину люди, а наполовину из креатина состоят, — ответил ему Джулиан — настоящий качок, своими короткими толстыми руками и длинным тяжеловесным туловищем похожий на профессионального борца. Он сидел на диване и сполз так низко, что мог поставить банку с пивом себе на живот без риска, что она опрокинется.

— Креатин? — переспросил Вэнс. — Да ты что, смеешься? Креатин — это отстой, кто ж его, на хрен, в наши дни принимать будет? Сейчас они все сидят на тестостероне, полученном от горилл, и на прочем таком же дерьме. Слушай, Джулиан, ну что ты на меня так смотришь? Я, по-твоему, шучу? Не хочешь — не верь, но это правда: тестостерон хреновых горилл — вот, на хрен, главный допинг сегодня.

— Вот именно, на хрен. Тестостерон горилл? — сказал Джулиан. — А откуда они берут эту хрень? Как его раздобыть-то?

— Очень просто: пошел и купил. Места только знать надо. Этот препарат, конечно, запрещен, но на черном рынке спокойно достать можно, у любого наркодилера. — Вэнс выдал эту достаточно длинную тираду, ни разу не употребив ни слова «хрен», ни одного из его производных. Впрочем, эту оплошность, свидетельствующую о непродвинутом и некрутом характере беседы, восполнил Джулиан.

— Ну ладно, на хрен, — сказал он, — тогда скажи мне вот что: я так понимаю, что сами они эту хрень не добывают, но тогда возникает другой вопрос — где, на хрен, берут обезьяньи гормоны твои хреновы наркодилеры? И не говори, что им эти хреновы таблетки привозят из-за границы, это ведь не трава тебе и не кока. Кто, скажи на милость, попрется в джунгли гоняться за хреновыми гориллами, которых на всю Африку осталось — раз, два и обчелся? И как получить от них твой хренов тестостерон?

Компания оценила шутку, но прежде чем рассмеяться в полный голос, почти все повернулись на мгновение к парню, сидевшему в большом мягком кресле, словно желая уточнить его мнение: «Что скажешь, Хойт, думаешь, это смешно?»

Хойт абсолютно искренне порадовался остроумию Джулиана, но гораздо больше ему нравилось то, насколько в последнее время друзья стали ценить его собственное мнение. Стоило кому-нибудь в их компании пошутить или высказать интересное наблюдение, особенно в отношении крутизны или, напротив, отстойности того или иного человека, вещи или явления, как все оборачивались к нему, словно желая узнать, что по этому поводу думает Хойт. Получилось это как-то само собой, что радовало его еще больше. Начинали сбываться его самые дерзкие надежды. С того самого дня, как они с Вэнсом отделали телохранителя большой шишки (а тот день, точнее, вечер получил в народе, то есть в Сейнт-Рее, кодовое название «Вечер хренова скальпа»), оба они стали легендами нашего времени.

Хойт рассмеялся, сознавая, что таким образом он словно благословляет чувство юмора Джулиана, и, лихо запрокинув голову, влил в себя еще глоток пива.

— Охренеть, — заявил Бу Макгуайр — довольно упитанный парень, лежавший на одном из диванчиков, перекинув ногу через подлокотник и подложив руку под голову. — Но только мне плевать, что они такие здоровые бугаи. Я думаю, если они принимают тестостерон горилл, то собственные яйца у них скоро станут, как у хреновых мартышек.

На это вся компания тоже отреагировала довольным гоготом: эти студенты все как один любили посидеть часок-другой перед телевизором, глядя «Спорт-Центр», а многие были знакомы со спортом и лично. Поэтому для них не было секретом, что при использовании для накачки мышц препаратов тестостерона выработка этого гормона собственным организмом сокращается и яички постепенно атрофируются. Ребята снова все дружно посмотрели на Хойта, требуя от того удостоверить, что Бу Макгуайр действительно умеет при случае выдать остроумную шутку.

В этот момент в дверном проеме нарисовался Айви Питерс — парень, известный прежде всего количеством жира на боках, а также густыми черными бровями, сросшимися на переносице. В одно ухо у него был вставлен наушник, а возле подбородка болтался микрофон от гарнитуры мобильника «хэндз фри».

— Ребята, порнухи ни у кого случайно нет?

Такой вопрос не поверг никого из присутствующих в изумление. Многие ребята открыто рассказывали, как они мастурбируют, кто время от времени, а кто и каждый день. Согласно господствующим в этой компании взглядам, это дело очень даже способствовало саморегуляции психосексуальной системы. С другой стороны, среди более продвинутых членов братства Айви Питерс слыл если не «ошибкой природы», то уж по крайней мере «меньшим неразумным братом». Все, конечно, помнили, что его отец, Хортон Питере, был председателем совета директоров компании «Гордон Хэнли», а большинство членов братства Сейнт-Рей, не проявлявших склонности к какому-то определенному виду деятельности, собирались стать именно сотрудниками инвестиционных компаний — в том числе и Хойт. Самого Айви Питерса сначала за глаза, а в последнее время и в открытую стали называть Айви Пидорсом, Мистером Пидорсом, или просто Ай-Пи. При этом все старательно убеждали Айви в том, что Ай-Пи ни в коем случае не является пренебрежительным сокращением его имени. Появление Ай-Пи в большой гостиной почему-то не порадовало Хойта В последнее время он стал замечать, что любая встреча с Мистером Пидорсом портит ему настроение… Ну да, конечно, «Гордон Хэнли»… В наше время, чтобы устроиться на работу в инвестиционный банк, диплом с отличием просто необходим… а у него оценки, прямо скажем… Но и паниковать раньше времени нет смысла. Эта проблема реально встанет перед ним лишь в следующем июне, а сейчас только сентябрь.

Вэнс жестами изобразил что-то непристойно-отрицательное и, даже не глядя в сторону Ай-Пи, сказал:

— Сходи на третий этаж. Там вроде у ребят есть журнальчики, над которыми можно неплохо подрочить.

— У меня к журналам уже иммунитет выработался, — доверительно сообщил «меньший брат». — Мне нужно видео. У вас нет?

Не удостоив «ошибку природы» ответом, Бу Макгуайр спросил:

— А зачем тебе микрофон, Ай-Пи? Чтобы звонить сестренке, пока дрочишь и у тебя руки заняты?

Ай-Пи сделал вид, что не расслышал вопроса. Тем временем Джулиан встал с дивана и вышел из гостиной.

Хойт лениво, не торопясь, сделал еще пару глотков пива и сказал:

— Слушай, Ай-Пи, я тебя умоляю: сейчас уже десять. Максимум через час сюда начнут слетаться отличные кандидатки на то, чтобы перепихнуться в свое удовольствие. Чего, спрашивается, силы тратить раньше времени? А если никого из девчонок затащить в койку не удастся, всегда можно рассчитывать на помощь верного друга. Вот скажи, Вэнс, разве я не прав? — Комично изобразив на лице выражение похоти, он взглянул на Вэнса, облизнулся и снова повернулся к Ай-Пи: — А ты ходишь по общаге и выпрашиваешь видео, чтобы подрочить в кулачок.

«Меньший брат» пожал плечами и выставил перед собой руки, словно говоря: «Я просто спросил насчет порнухи, чего привязались-то?» Он не видел, что сзади к нему подкрадывается Джулиан… Есть! Джулиан подскочил к Ай-Пи, обхватил его, прижал тому руки к бокам и начал энергично двигать своим борцовским тазом, прижимая его к заднице «ошибки природы», весьма убедительно пародируя при этом занимающихся любовью собак в парке.

Компания откликнулась громогласным взрывом хохота.

— Да отпусти ты меня, мерзкий педик! — верещал Ай-Пи, пытаясь вырваться и, судя по выражению лица, понимая, что сохранить достоинство в такой ситуации ему уже не удастся.

Все сидевшие в библиотеке продолжали загибаться от смеха.

— Даже не понимаю, Джулиан, что он, на хрен, нашел в тебе такого мерзкого? — спросил Бу Макгуайр в перерыве между приступами смеха. Слово «мерзкий», произнесенное с должной интонацией, вновь повергло присутствующих в состояние смеховой истерики.

Ай-Пи удалось наконец вырваться из железных объятий Джулиана, который состроил горестную мину и жалобно поинтересовался:

— Что, и не поцелуешь на прощанье?

«Меньший брат» обвел злобным взглядом комнату, покачал головой и, не сказав ни слова, скрылся в галерее по направлению к лестнице.

Здоровенный, с грубыми чертами лица игрок сборной университета по лакроссу Харрисон Ворхиз проорал ему вслед:

— Да не подведет тебя твой кулак, младший брат! — И эта заключительная реплика, естественно, не могла не вызвать приступа веселья.

Такое символическое «лишение чести», устроенное Джулианом, являлось традиционным дружеским наказанием, которое в Сейнт-Рее применялось к провинившимся братьям, например, к тем, кто был замечен за выполнением домашнего задания в то время, как по «Спорт-Центру» передавали интересный матч, или к тем, кто в десять вечера являлся в библиотеку спросить насчет порновидео, особенно если этот кто-то был ошибкой природы.

— Нет, он совсем охренел. Какого хрена ходить по общаге с микрофоном на морде? — сказал Бу. — Наш Ай-Пи решил превратиться в беспроводной придаток к компьютеру. Вы бы видели, что у него в комнате творится, сколько у него там всякой хрени.

Как только компания пришла в себя после столь удачного спектакля, Харрисон, воодушевленный успехом шутки насчет «верного кулачка», обратился к Хойту:

— Да, кстати, насчет тех, кто толпами слетается перепихнуться, я бы хотел спросить…

Его перебил Бу:

— Да, Хойт, что это ты вдруг какими-то хреновыми намеками заговорил? Вот скажи, неужели не из твоей комнаты сегодня в полвосьмого утра выбралась одна пышечка в том же самом прикиде, в котором я видел ее вчера на дискотеке? Как же тебе не стыдно!

— Позо-о-о-о-о-о-о-о-о-ор! — донесся из всех углов вой осуждения.

Харрисон сказал:

— Вот я про что и…

— Я имел в виду — вообще, как оно у нас бывает, а не насчет кого-то конкретно, — пояснил Хойт. — Лично у меня в комнате кто попало ночевать не остается. Я человек разборчивый.

Естественно, эти слова были встречены лошадиным ржанием.

— Да что ты говоришь… Разборчивость, Хойт, всегда тебя отличала… Где ты эту девку отрыл-то?.. Кто такая, колись!

— Да за кого вы меня принимаете, — возмутился Хойт, — за хренова плейбоя? Я человек порядочный и ни за что не назвал бы вам имя этой скромной девушки. Даже если бы знал.

— Вот я про что и… — Харрисону опять не удалось закончить фразу. Ржание, адресованное Хойту, теперь заглушило его.

— Да про что ты, на хрен, говоришь-то, Харрисон? — спросил Вэнс.

— Вот спасибо, — сказал Харрисон. — Вообще всегда приятно встретить в этой хреновой медвежьей берлоге настоящего джентльмена. Вот я про что и говорю. — Он многозначительно взглянул на Вэнса, а потом на Хойта — Вам, ребята, уже известно, что Кроудон Маклеод начал клеиться к одной хорошо вам известной любительнице облизывать эскимо?

— Кроу? — не поверил Хойт. — Да ты шутишь!

— Какие уж тут шутки.

— А он-то знает, кто она, на хрен, такая?

— Я без понятия. Может, он просто не устоял перед ее чарами. В конце концов, в некоторых сферах деятельности, надо признать, этой девочке равных нет.

Казалось, еще немного — и вся компания просто сползет на пол с диванов и кресел, умирая от смеха Мясистая физиономия Харрисона просто сияла от удовольствия. Судя по реакции друзей на его приколы, сегодня он был на высоте.

Джулиан спросил:

— Слушайте, парни, а она-то в курсе, что вы ее видели… ну, с этим хреновым губернатором?

— Хрен его знает, — ответил Хойт. Он запрокинул голову и влил в себя последний глоток пива из банки. «Из очередной», — подумал он и попытался прикинуть, сколько этих емкостей он уже успел опорожнить за вечер. — Скорей всего, ни хрена она не в курсе. Она-то нас просто не успела увидеть, мы ведь за деревом стояли. — Парень широко развел руки, демонстрируя, какой толстый ствол был у дерева, за которым они прятались.

Потом он вдруг заметил, что Вэнс смотрит на него пристально и очень строго. Этот суровый взгляд стал с некоторых пор хорошо знаком Хойту. Дело в том, что Вэнс вовсе не желал становиться легендой нашего времени. Наоборот, он делал все, что мог, чтобы об инциденте, имевшем место в Роще, все забыли. И в первую очередь для этого им с Хойтом надо было действовать согласованно. В общем-то пока что им везло. По крайней мере, никто вроде не пытался их разыскать или куда-то вызвать. А может, и пытался — хрен его знает, не решит ли этот хренов губернатор отомстить им как-нибудь позаковыристее. Политики — у них ведь свои игры. Хойт внимательно посмотрел на Вэнса и взвесил, насколько позволяло его состояние, все «за» и «против». В голове уже приятно шумело, тянуло если не на новые подвиги, то во всяком случае на повторение старых, но он внял голосу разума, еще не окончательно утонувшего в пиве, и решил сменить тему разговора.

Но, как выяснилось, у остальных были другие планы на этот счет. Джулиан осведомился:

— Слушайте, а как вы думаете, искать-то вас не будут?

Вэнс встал и прошел к дверям, крайне недовольный происходящим. На пороге он остановился и без тени улыбки на лице сказал Хойту:

— Ну давай еще об этом потреплемся. — Он указал на телевизор и добавил: — Давай пригласим журналистов, пускай про тебя передачу сделают. Пусть вся страна узнает про своего героя хренова. — С этими словами он развернулся и вышел в галерею.

Хойт помолчал, подумал, а потом сказал Джулиану, мысленно обращаясь при этом к Вэнсу:

— Да никого они искать не будут. Для них еще важнее, чем для нас, чтобы это хреново дело поскорей забылось и чтоб наружу ничего не выплыло. Посуди сам: устроить гадость кому угодно здесь, в Дьюпонте — это уже само по себе большой риск. Вот пронюхают журналюги, что случилось, — и что они расскажут своим зрителям? Хренов губернатор затащил в лес молоденькую девчонку, чтобы она сделала ему минет. Этой Сайри лет девятнадцать-двадцать, а ему уже пятьдесят с хреном, и он, между прочим, губернатор этой долбаной Калифорнии. Она — маленькая блондиночка-студенточка, а он — большая шишка, чуть ли не кандидат в президенты, и притом вдвое, да нет, почти втрое старше нее. Вот это действительно мерзко, — повторил он столь удачно обыгранное сегодня слово.

Однокурсники смотрели на Хойта широко раскрыв глаза Хойт с Вэнсом больше не были мальчишками, как все остальные. Они прошли обряд инициации: стали взрослыми мужчинами, поучаствовав в самой настоящей драке не с кем-нибудь, а с профессиональным громилой. Они попали без всякой подготовки на ринг, где проводились бои без правил, и, оказавшись там, не струсили, не облажались, а победили.

Хойт отвернулся и уставился немигающим взглядом в экран телевизора всем своим видом давая понять, что считает разговор на эту тему оконченным. Нет, на самом деле он не слишком опасался каких-либо последствий. Красноречивое молчание, чередующееся с воспоминаниями о происшествии, работало на его имидж гораздо эффективнее, чем бесконечная пустая болтовня на эту тему. На этот раз прием сработал безотказно. В библиотеке воцарилась тишина. Все молчали. Слышно было, как из гостиной доносятся веселые возгласы играющих в четвертаки и как надрываются на террасе динамики, изрыгающие оглушительные вопли группы «Сворм».

На экране тем временем журналист «Спорт-Центра» брал интервью у какого-то бывшего тренера профессиональной лиги. Тренер был уже в возрасте, и при каждом повороте головы его бычья шея покрывалась густой сетью морщин и складок. Он объяснял новое «ударное» построение команды Алабамы. На экране возникло схематическое изображение игрового поля, по которому заметались белые линии, наглядно демонстрируя, как вот этот парень блокирует того парня, а тот парень блокирует вон того, и тогда можно прорваться в дыру вот здесь… Сначала Хойт еще пытался сосредоточиться и разобраться во всех этих тактических хитростях. Только этот старый пень забыл сказать, что во-он тот парень, блокирующий вот этого, должен быть размерами и весом с Бобо Болкера, потому что вот этот, которого он блокирует, содержит в себе не меньше трех сотен фунтов накачанных горилловым тестостероном, практически генетически модифицированных кибермускулов. Не накачайся защитник всяким хреновым гормональным дерьмом — и быть ему просто еще одним мешком костей на пути нападающего… Не прошло и полминуты, как Хойт, продолжая пялиться в телевизор, мысленно уже отключился от того, что происходило на экране. Думал он совершенно о другом: его опять посетила мысль, показавшаяся в тот момент очень важной, почти гениальной.

Вот бы повторить заново все то, что случилось тогда в Роще… А еще лучше было бы снять все это на видео… Эх, жаль, что уже ничего не получится… Да ведь каждый в братстве Сейнт-Рей просто должен увидеть пусть не эту драку, но что-нибудь подобное — обязательно. И вообще, пусть все ребята пораскинут мозгами насчет того, что для них означает это мелкое и незначительное происшествие. Дело ведь не только в них с Вэнсом. Не только в том, что они стали героями нашего времени. Речь о чем-то куда более серьезном. Дело касается духа, самой сути настоящего студенческого братства, такого как Сейнт-Рей, и здесь важно не только то, что они с Вэнсом дрались плечом к плечу… То есть это, конечно, важно, но нужно подходить к делу шире… Неясная, смутная концепция стала постепенно формулироваться в каких-то конкретных выводах. Все студенческие братства и клубы создавались с целью помочь формировать личность студента, делать его настоящим мужчиной. Собрать бы сейчас всех наших, подумал Хойт, ну, всех, кто живет в общежитии, и поговорить с ними об этом. Пусть парни подумают и обсудят то, что им покажется важным. Хрен там, ничего не получится. Да и ребята засмеют. Кроме того, он испытывал некоторые сомнения по поводу своих ораторских способностей. Произнести вдохновляющую пафосную речь — вряд ли такое получится с первого раза, без тренировки. А Хойт ничего подобного никогда не пробовал. Его сильными сторонами были чувство юмора, умение иронизировать над всем и вся, старательно разыгрываемое безразличие к происходящему и умение балансировать в своих шутках на грани соленого юмора и откровенной похабщины. В общем, его стиль — это стиль «Зверинец». Преподаватели английской литературы только и знали, что разглагольствовать о Сэлинджере: ах, «Над пропастью во ржи»! Да этот Холден Колфилд просто нытик и неврастеник. И вообще устарело это все. Для поколения Хойта актуален кинофильм «Зверинец». Сам Хойт смотрел этот фильм, наверное, раз десять… Чего стоит только сцена, когда Белуши хлещет себя по щекам и приговаривает: «Какое же я дерьмо»… Просто класс… а ведь есть еще «Тупой и еще тупее», «Свингеры», «Томми-бой», «Обычные подозреваемые», «Старая школа»… Ну, нравились ему эти фильмы. Хойт хохотал до упаду… правда ведь смешно, круто… остается только выяснить, заметил ли хоть кто-то еще из здешних обитателей серьезную сторону этих комедий? То, что делает их по-настоящему важными и значительными? Наверняка нет. Как же, разбежался, заметят они. А ведь речь в них идет о том, как остаться мужчиной в век нытиков и хлюпиков. Так вот, настоящее студенческое братство, такое как Сейнт-Рей, и создавалось ведь для того, чтобы выковать из молодого парня настоящего мужика, который будет разительно отличаться от типичного современного американского студента — вялого и безвольного размазни. Сейнт-Рей — вроде кредитки «Мастеркард», он дает тебе карт-бланш, чтобы заявить о себе, проявить себя — ох и нравилась Хойту эта метафора. Конечно, во взрослой жизни нельзя будет существовать так, как здесь, под прикрытием братства, нельзя ради хохмы нарушать все писаные и неписаные правила. Все эти студенческие выходки, все неповиновение и непослушание — это лишь тренировка для будущих серьезных свершений. Здесь, в Сейнт-Рее, можно научиться, по крайней мере, одному — почти все люди, сталкиваясь с крутыми, закаленными парнями, не позволяющими на себя наезжать, теряются и уступают инициативу, не зная, как себя вести. Усвоить это в состоянии каждый член братства — если, конечно, не считать ошибок природы вроде Ай-Пи. В чем, например, состоит главный урок той драки в Роще? Хойт закрыл глаза и в мельчайших подробностях с удовольствием вспомнил все, что тогда случилось, даже незначительные детали… Вот этот накачанный боров-телохранитель (Хойт прямо-таки видел перед собой его шею шире головы) хватает его сзади за плечо — совершенно неожиданно — и говорит голосом, не предвещающим ничего хорошего: «Чем это вы, пидоры, тут занимаетесь?» Девяносто девять из ста студентов колледжей, оказавшись в такой передряге: а) испугались бы при виде нависшей над ними кабаньей туши; и б) постарались бы умилостивить это враждебное божество, пытаясь подыскать правильный ответ на понятый буквально вопрос: «Да мы это… мы вообще ничего такого…» Он же, Хойт Торп, в отличие от девяноста девяти других студентов взял да и сказал: «Чем занимаемся? Да смотрим, как делают минет какому-то мудаку с обезьяньей рожей — вот чем мы занимаемся!» Вот уж чего этот накачанный, но тупой и до крайности примитивный сукин сын не ожидал услышать. У него в башке что-то перемкнуло — маленький мозг просто не справился со столь неожиданной информацией. Вместо того, чтобы подумать, этот кретин включил аварийный режим, в котором его тело могло действовать автономно, без участия головы. Естественно, разнообразием схем и моделей эти действия не отличались. Замах, удар со всей силы и… промах, поражение, неудача Контрвопрос «Чем занимаемся?», да еще в сочетании с яркой характеристикой, данной наглым тоном его шефу: «Мудак с обезьяньей рожей», — ответной реакции в программе, заложенной в башку охранника с такой же обезьяньей рожей, предусмотрено не было. Другое дело, что и Хойт не специально все это придумал. У него и времени-то не было думать. Он просто ответил на внешний раздражитель на уровне условного рефлекса, и это оказалось совершенно правильным. Все произошло мгновенно, словно он выстрелил от бедра, не целясь, и при этом попал в десятку. Победа была одержана благодаря тому, что он действовал в кризисной ситуации повинуясь инстинкту — «не дать на себя наехать»… Интуиция подсказала единственно верное решение. В голове Хойта постепенно складывалась вполне логичная схема… Ведь если присмотреться, то в университете на членов студенческих братств только и делали что наезжали — и администрация, вечно упрекавшая их за слишком усердное употребление алкоголя, травы, кокаина, «экстази»… а тут еще всякие придурки-отличники, подающие надежды аспиранты, преподы, разные меньшинства — панки, металлисты, гомики, лесбиянки, бисексуалы, садомазохисты, черные, латиносы, индейцы (или индусы? — хрен их разберет) — одни из Индии, другие из резерваций, в общем, все эти извращенцы и нацмены, обвинявшие таких, как Хойт, в расизме, сексизме, классовом снобизме — это еще что за хрень такая? — шовинизме, антисемитизме, ультраправых настроениях, гомофобии… Да уж, крепко укоренилась в этом университете терпимость по отношению к разным козлам и уродам… Главная мысль все более четко и осязаемо вырисовывалась в мозгу Хойта… Он даже позволил себе развить эту концепцию… Вот случись Америке снова вступить в войну, причем не в какую-нибудь там «полицейскую акцию» на другом конце света, а в настоящую войну, от которой будет зависеть судьба страны, — и где тогда, спрашивается, взять нужное количество настоящих офицеров, кроме тех парней, которые в военных академиях учатся? Кто придет на помощь кадровым военным? Только ребята из студенческих братств. Они единственные в стране образованные представители мужского пола, не переставшие думать и поступать… как настоящие мужики. Кто еще, кроме них…

Неизвестно, до чего еще додумался бы Хойт, но его размышления были прерваны самым бесцеремонным образом. Из галереи в библиотеку вошел парень по имени Хедлок Миллз — для своих просто Хеди, что было уменьшительным от Хедлок. Церемонно поклонившись, он, с трудом сдерживаясь, чтобы не рассмеяться, сообщил:

— Хойт, одна дама, я бы сказал — очаровательная молодая леди — желает видеть вас.

Хойт поднялся с кресла, водрузил пустую пивную банку на ореховый стеллаж и, поддерживая игру, сказал:

— Прошу прощения, господа, долг гостеприимства обязывает меня покинуть вас, — после чего вышел из комнаты. Впрочем, несколько секунд спустя он вновь появился на пороге, ведя за собой хорошенькую невысокую брюнетку в топике, больше похожем на лошадиный недоуздок, шортах и шлепанцах.

Обернувшись к девушке и положив руку ей на плечо, Хойт проговорил:

— Пожалуйста, поздоровайся с моими друзьями… и вы, ребята… ну, типа того… познакомьтесь.

Девушка шагнула вперед и, помахав ручкой, сказала: «Привет!» Улыбка делала ее еще симпатичней.

Ребята ответили улыбками — очень любезными, как и подобает истинным джентльменам, в гостиной на несколько голосов прозвучало «Привет!» и даже «Добро пожаловать!» — лично от качка Джулиана. После этого Хойт сказал:

— Ну пока, ребята, увидимся. — Не снимая руки с плеча девушки, он развернул подружку и направился вместе с ней в сторону лестницы.

Некоторое время оставшиеся в гостиной парни многозначительно переглядывались. Потом Бу нарушил молчание; негромко, едва перекрывая голос комментатора «Спорт-Центра», он заметил:

— Это она. Ну, та самая девчонка, которая была у Хойта вчера ночью. Нет, ну ни хрена себе! Знаете что? Он ведь до сих пор понятия не имеет, как эту козу зовут!

Шарлотта переводила взгляд с преподавателя, доктора Левина, на окна, оттуда на потолок, снова на окна и обратно на доктора Левина. Шла уже вторая неделя занятий, а загадки и противоречия жизни в Дьюпонте продолжали сыпаться на нее непрерывным потоком. Шарлотта уже смирилась с неизбежностью постоянных открытий и потрясений. Она поняла, что там, за высокой стеной Голубых гор, она жила, как куколка в коконе — совершенно иначе, чем живет большинство ее сверстников. Горный хребет стеной закрывал ее от сложностей и… странностей жизни в большом мире. Очень многое, происходившее здесь, в университете, Шарлотта продолжала воспринимать с большим удивлением и настороженностью.

Аудитория представляла собой просторную угловую комнату с двумя высокими окнами в готическом стиле и с витражными стеклами. Витражи были дробными, фрагментарными, на их площади уместилось огромное количество изображений каких-то святых, рыцарей и прочих персонажей, в которых можно было узнать героев старинных книг. Спроси ее кто-нибудь об этом, и Шарлотта сказала бы, что вон те двое сошли со страниц «Кентерберийских рассказов», а вот этот рыцарь… там наверху… больше всего похож на Дон Кихота верхом на верном Росинанте… Несмотря на всю роскошь окон, потолок привлекал, пожалуй, еще больше внимания. Он находился ужасно высоко над головами студентов и преподавателей. Шарлотта даже и представить себе раньше не могла, что подобное возможно в аудитории. Поверхность потолка в пяти или шести местах разделялась темными деревянными арками. В тех местах, где торцы балок упирались в стену, находились капители слегка выдававшихся из стен полуколонн. Они представляли собой вырезанные из дерева маски — довольно потешные физиономии, с преувеличенным усердием косившиеся на раскрытые деревянные книги, помещенные по воле фантазии резчика прямо у них под подбородками.

Такая роскошь резко контрастировала с обликом ведущего занятия доктора Левина. На прошлой неделе, впервые придя в класс, доктор Левин был облачен во фланелевую рубашку и простые брюки — ничего особенного, рубашка как рубашка, даже с длинными рукавами, и брюки как брюки — нормальной длины. Сегодня же утром он вырядился в рубашку с коротким рукавом, с точки зрения Шарлотты, чрезмерно выставлявшую напоказ его тощие волосатые руки, а также в джинсовые шорты, демонстрировавшие значительную часть еще более волосатых и к тому же заметно кривоватых ног. В общем, преподаватель выглядел как семилетний мальчик, который по мановению волшебной палочки внезапно стал взрослым и даже старым; по ходу этого превращения он вытянулся в длину, голова его облысела, зато все остальные части тела изрядно обросли даже не волосами, а чем-то вроде негустой шерсти. И вот теперь этот семилетний старичок, водрузив себе на нос очки с толстыми, как два кубика льда, стеклами, обращался к слушавшим его как минимум трем десяткам студентов Дьюпонтского университета.

Этот курс лекций назывался — естественно — «Современный французский роман: от Флобера до Уэльбека». В прошлый раз после вводной лекции доктор Левин объявил, что следующее занятие будет посвящено «Мадам Бовари» Флобера. И вот сегодня трансформированный семилетний старичок адресовался к аудитории, а Шарлотте происходящее казалось все более странным и непонятным.

Доктор Левин уткнулся носом в книгу в мягкой обложке, отчего сразу стал похож на те деревянные маски, что косились на страницы деревянных книг, исполняя при этом главное возложенное на них задание: служить подпорками балкам, поддерживающим потолок. Впрочем, в отличие от деревянных уродцев, доктор Левин время от времени отрывался от книжки, водружал на переносицу уползавшие на кончик носа под весом собственной тяжести очки и обращался к студентам:

— Давайте остановимся на первых страницах «Мадам Бовари». Вспомните вот эту сцену: мы оказываемся в школе для мальчиков… В первой же фразе говорится следующее. — На этот раз доктор Левин поднял очки на лоб, а книгу к подбородку, уткнувшись в нее близорукими глазами: — «Мы готовили уроки, когда в класс вошел директор, а за ним новый мальчик, еще не одетый в форму; школьный привратник с трудом втащил в дверь парту для новенького». И так далее и тому подобное… м-м-м… м-м-м… так, так… — Он по-прежнему держал книгу у самого лица — Вот: «В углу, почти скрытый от наших взглядов дверью, стоял деревенского вида мальчик лет пятнадцати, выше нас ростом…»

Опустив наконец книгу, доктор Левин в очередной раз вернул очки на переносицу, оглядел аудиторию и сказал:

— Надеюсь, вы заметили, что Флобер начинает книгу со слов «мы готовили уроки» и «выше нас ростом», представляя таким образом одноклассников Шарля Бовари неким коллективом и предлагая нам ознакомиться с общим мнением, сложившимся о новом ученике. Надеюсь, ваше внимание привлек тот факт, что в дальнейшем писатель не прибегает к повествованию от первого лица множественного числа, более того, через несколько страниц мы распрощаемся с одноклассниками Шарля, и ни один из этих мальчиков больше не появится на страницах книги. Может мне кто-нибудь сказать, с какой целью Флобер использует этот прием?

Доктор Левин внимательно оглядел аудиторию через свои бинокулярные очки. Молчание. Судя по всему, этот вопрос поставил всех в тупик, что немало удивило Шарлотту, для которой ответ был очевиден. Но поразило ее другое: доктор Левин зачитывал им фрагменты из классического французского романа по-английски — и это при том, что его курс был обозначен как лекции продвинутого уровня по французской литературе. Благодаря высокому баллу, полученному на выпускном экзамене по французскому языку, Шарлотта могла пропустить курс базового уровня и начать занятия в той группе, где большинство составляли старшекурсники, — и им он читал по-английски.

Шарлотта сидела во втором ряду. Она уже подняла было руку, чтобы ответить на вопрос, но в последний момент застеснялась: как-никак, она здесь новенькая, и к тому же за версту видно, что она первокурсница. Кто знает, не посчитают ли ее выскочкой. Наконец после долгой паузы одна из девушек, сидевшая в том же ряду правее Шарлотты, подняла руку.

— Это, наверное, для того, чтобы читатель ощутил себя одним из одноклассников Шарля? Ну, в том смысле, что учится с ним вместе. Вот здесь говорится, — девушка уткнулась в книгу и стала водить указательным пальцем по странице, — говорится: «Мы сели за парты, и урок начался». Он снова говорит здесь «мы». — Высказав это смелое предположение, студентка с надеждой посмотрела на преподавателя.

— Да, в общем-то это верно и даже относится к тому, о чем я спрашивал, — сказал доктор Левин, — но я хотел бы, чтобы ответ на мой вопрос прозвучал немного иначе.

Шарлотта была просто потрясена. Девушка — ну, та, которая пыталась ответить на вопрос преподавателя, — цитировала один из величайших французских романов в английском переводе — и при этом доктор Левин даже не придавал значения этому факту. Шарлотта быстро поглядела по сторонам и, к своему ужасу, убедилась в том, что ее соседка слева, как и сосед справа, держат перед собой… английские переводы книги. Невероятно! Нет, она, конечно, тоже читала роман в переводе, но это было давно, еще в девятом классе. Ознакомиться с творчеством Флобера ей посоветовала, естественно, мисс Пеннингтон. Узнав, что на ближайшей лекции по французской литературе будет анализ «Мадам Бовари», Шарлотта три дня подряд читала текст в оригинале. В целом язык Флобера показался ей четким, ясным и не слишком трудным для понимания, хотя в нем было использовано немало редких грамматических конструкций, разговорных оборотов, а также слов, обозначающих уже вышедшие из употребления предметы быта и детали одежды. За этими словечками Шарлотте пришлось полазать по словарям. Можно было бы, конечно, не обращать на них внимания, довольствуясь общим пониманием сюжета и персонажей, но она не могла себе этого позволить хотя бы потому, что Флобер, по ее мнению, уделял много значения точным и конкретным деталям, вкладывая в них большой смысл. В общем, за три дня Шарлотта проанализировала едва ли не каждую строчку, разобрала роман на фразы и слова, а потом собрала заново — и чего ради, спрашивается? Оказывается, больше никто, включая преподавателя, по-французски роман не читал. В голове у нее это просто не укладывалось. Да как такое вообще возможно?

Тем временем еще три девушки попытались ответить на вопрос доктора Левина. Каждая при этом тыкала пальцем в небо, и каждый последующий ответ оказывался еще дальше от того, чего ожидал преподаватель. Оборачиваясь, чтобы услышать отвечающих, Шарлотта невольно окидывала взглядом аудиторию. Она заметила одну деталь: несколько молодых ребят, сидевших в задних рядах, показались ей слишком… слишком крупными, что ли, особенно на фоне стандартных стульев с откидными столиками-подлокотниками. У них были крепкие шеи, большие руки, а ноги, казалось, вот-вот разорвут брюки — далеко не самого узкого покроя. Никто из этих парней ни разу не поднял руку и вообще никак не попытался вступить в диалог с преподавателем.

Шарлотта сама не поняла, почему так получилось, но ей вдруг стало стыдно за весь класс, и она решилась поднять руку.

— Да, слушаю? — спросил доктор Левин.

Шарлотта заговорила:

— Я думаю, автор использует этот прием, потому что на самом деле первая глава — это изложение жизненного пути Шарля Бовари до встречи с Эммой, с чего, собственно, и начинается основная сюжетная линия. В общем-то последние две трети первой главы — это довольно сухое изложение биографии героя, но Флобер явно не хотел начинать свой роман таким образом, — тут Шарлотта почувствовала, что первый порыв смелости прошел и она начинает краснеть, — и поэтому он старается привлечь внимание читателя реалистичной, яркой сценой со множеством деталей и подробностей. Это совпадает с основным смыслом главы — показать читателю, что Шарль как был простым деревенским парнем, так и останется им на всю жизнь, пусть даже и сможет стать врачом и чего-то добиться. — Она поглядела в книгу и зачитала показавшуюся ей подходящей цитату: — «Une de ces pauvres choses, enfin, dont la laideur muette a des profondeurs d'expression…», — она оторвалась от книги и посмотрела на доктора Левина, — «…comme le visage d'un imbécile». Таким образом, с самого начала книги Шарль предстает таким, каким мы — то есть другие мальчишки — видим его, а мы видим его так живо и так отчетливо, что на протяжении всего романа у нас в памяти остается образ того Шарля, каким он здесь появляется — безнадежного тупицы, бестолкового дурака.

Доктор Левин внимательно смотрел на Шарлотту и молчал. Ей показалось, что пауза затянулась секунд на десять-пятнадцать, хотя на самом деле времени, конечно, прошло намного меньше.

— Спасибо, — сказал преподаватель. Затем обратился ко всем присутствующим: — Это абсолютно точный ответ. Флобер никогда не навязывает нам своих взглядов, не пытается ничего объяснить, если у него есть возможность показать свою мысль наглядным сюжетным примером. Для того, чтобы проиллюстрировать или продемонстрировать что-либо читателям, ему нужна некая точка зрения, и как правильно отметила, — он повернулся в сторону Шарлотты, но сообразив, что понятия не имеет, как зовут девушку, просто сделал жест в ее направлении и подкорректировал свою фразу: — Как правильно было сказано…

Доктор Левин продолжал рассуждать в том же духе, позволив себе несколько раз в слегка завуалированной форме высказать похвалу ее интеллекту, но Шарлотта сидела с опущенной головой и так больше и не рискнула ни разу посмотреть на преподавателя. Щеки у нее пылали. На девушку вновь накатила волна хорошо знакомого чувства чувства вины. Все будет как всегда, весь класс, пришедший на эту лекцию, обозлится на нее, выскочку-первокурсницу, затесавшуюся в их компанию и чуть ли не на первом же занятии выставившую всех остальных полными идиотами.

Шарлотта не отрывала глаз от «Мадам Бовари» и старательно делала вид, что усердно записывает что-то в своем блокноте на спиральной пружине. Обсуждение романа шло своим привычным, по всей видимости, чередом: за каждым вопросом преподавателя в аудитории повисала тишина, и лишь после долгой паузы кто-нибудь пытался что-то высказать — на редкость примитивные и коряво сформулированные ответы. Постепенно обсуждение выродилось в простой опрос: доктор Левин спрашивал студентов уже только об основных сюжетных линиях. Отвечали практически одни девушки, хотя они составляли меньшую часть аудитории.

Вот доктор Левин задал очередной вопрос:

— В одиннадцатой главе Шарль, который еще не закончил обучение и не стал хирургом, идет на риск и соглашается сделать радикальную операцию по устранению плоскостопия у конюха по имени Ипполит. Операция проходит неудачно, это ставит крест на репутации Шарля и его дальнейшей карьере хирурга. Этот момент является поворотным в сюжете романа. Ну, может мне кто-нибудь сказать, что движет Шарлем, который прекрасно понимает, что находится далеко не на острие медицинской науки, но все же решает взяться за острый скальпель, — прошу прощения за невольный каламбур? Что заставляет его пойти на столь рискованный шаг?

Снова долгое молчание… Вдруг доктор Левин сказал внезапно удивленным голосом:

— Да! Мистер Йоханссен?

Шарлотта взглянула на преподавателя и увидела, что он показывает куда-то в глубь класса. Унылое лицо его просто сияло. Шарлотта обратила внимание, что впервые за все занятие доктор Левин назвал студента по фамилии. Она обернулась, желая увидеть этого прежде загадочно молчавшего мистера Йоханссена И как раз успела разглядеть, как сидевший в глубине аудитории высокий парень — нет, просто гигант — опускает поднятую руку. Его мощная шея белой колонной поднималась из ворота футболки, едва не разрываемой мускулистым торсом. Прическа у него была… не то чтобы «под горшок», а пожалуй, «под блюдце»: голова почти обрита со всех сторон, и лишь на макушке оставалась круглая шапочка короткого ежика светлых волос.

— Он так поступил, — задумчиво сказал великан, — потому что у него жена была ужасно амбициозная, тщеславная, и тут такое дело… в общем, ему пришлось…

— Ну ничего себе! Да наш Джоджо читал книжку! — Белого коротко стриженного великана перебил такой же Гулливер, только черный и сидевший на один ряд впереди. Он обернулся назад, так что взгляду Шарлотты предстал лишь черный наголо бритый затылок. — Парень книжку читал!

— Ни черта себе! — подхватил еще один чернокожий гигант с бритой головой, сидевший по соседству с белым. Оба черных великана изо всех сил хлопнули друг друга костяшками сжатых кулаков и торжествующе, словно застукали товарища за чем-то постыдным, воскликнули: — Офигеть можно!

К ним присоединился и третий чернокожий гигант:

— Давай-давай, Джоджо! Задай-ка всем жару! — Теперь все трое обменялись ударами кулаков. — Ну, что это там за Шарль, а? Никак у нас еще один «ученый» завелся?.. Обалдеть!

Все трое повернулись к белому великану — Джоджо — и протянули в его сторону сжатые кулаки, всем своим видом приглашая его присоединиться к своей шутке.

Белый гигант протянул было руку, чтобы приставить и свой кулак тоже, но в последний момент передумал. Улыбка, которая начала было расплываться на его физиономии, вдруг превратилась в кривую ухмылку, выражающую скорее недоверие и подозрительность. Он на всякий случай, словно желая уберечь себя от непредвиденных неприятностей, сложил руки на груди — будто спрятал кулаки подальше от посторонних рук, но потом снова заставил себя улыбнуться, давая приятелям понять, что его это все тоже очень забавляет.

— Ну хорошо, джентльмены, — просительным тоном обратился ко всей компании доктор Левин, — попробуем все-таки продолжить наше занятие. Спасибо… Итак, мистер Йоханссен, что вы говорили?

— Я-то? — переспросил мистер Йоханссен. — Что же это я говорил? Ума не приложу… — Он делал вид, что ищет внезапно ускользнувшую мысль. — А, ну да. Так вот, Шарль решился делать эту операцию… потому что жене его бабки были нужны, наверное, барахла какого-нибудь накупить хотела. Ну что, угадал? — Выпалив эту чушь, гигант расплылся в широкой довольной улыбке. Ощущение было такое, что ему доставляет огромное удовольствие выставить себя полным придурком.

На этот раз доктор Левин позволил себе сменить тон, и его слова прозвучали довольно холодно.

— Я так не думаю, мистер Йоханссен. По-моему, в книге ясно написано, что Шарль не стал назначать платы за эту операцию. — Преподаватель отвернулся от мистера Йоханссена и обвел взглядом аудиторию в поисках других поднятых рук.

Шарлотта была в шоке. Было абсолютно ясно, что парень собирался отвечать вполне серьезно и по делу, когда первый раз поднял руку. Да что там — он попал прямо в точку. Именно амбиции Эммы Бовари, страстно желавшей продвинуться вверх по социальной лестнице, были первопричиной этого поступка Шарля. Но парню не хватило пары секунд, чтобы выразить свою мысль. Стоило вмешаться его приятелям, как он с готовностью начал ломать комедию и разыгрывать из себя идиота.

Взгляд Шарлотты скользил по витражным окнам… по аркам, резным панелям, колоннам… Да нет, всё вроде по-прежнему, и Дьюпонтский университет со всей его роскошью и великолепием стоит на своем месте. Но то, что происходило сейчас в этой большой старинной аудитории, разум Шарлотты воспринимать отказывался.

После занятий она задержалась, чтобы попытаться поговорить с доктором Левином. Сделать это оказалось нетрудно. Никто из студентов не собирался донимать преподавателя дополнительными расспросами. Он стал засовывать бумаги в пластиковую папку с карманами. Эта школьная папка добавила еще один штрих к противоречивому облику мальчика-старичка. Все детские атрибуты не делали профессора внешне моложе — скорее наоборот, они подчеркивали то, что выдавало в нем уже далеко не молодого человека. Становились заметнее его сутулые плечи, впалая грудь, а явно не подростковая растительность на руках и ногах еще больше бросалась в глаза.

— Доктор Левин, извините…

— Да?

— Меня зовут Шарлотта Симмонс, я записалась на ваши лекции.

В ответ — сдержанная, суховатая улыбка.

— Я в курсе. Кстати, тут в Дьюпонте не принято, обращаясь к преподавателям, говорить «профессор» или «доктор». Ко всем обращаются просто «мистер» — или, соответственно, «мисс» или «миссис». Обращение «доктор» сохранилось только для докторов медицины.

— Прошу прощения… мистер Левин… я этого не знала.

— Ничего страшного. Впрочем, ничего страшного нет и в сложившейся традиции. Это просто еще одно проявление извращенного снобизма. Смысл в том, что если уж ты преподаешь в Дьюпонте, то, разумеется, имеешь докторскую степень. Так что это вошло в традицию. Впрочем, я вас, кажется, перебил.

— Сэр, я хотела спросить… в общем, мне тут кое-что не совсем понятно. — Голос ее звучал от волнения слабо и хрипло. — Я думала, что мы будем анализировать «Мадам Бовари», и, готовясь к лекции, я прочитала роман в оригинале, но сегодня я обратила внимание, что все остальные читают его по-английски.

Доктор Левин опустил очки со лба на переносицу, придержал их пальцем, чтобы они не соскользнули ниже, и мгновение внимательно смотрел на собеседницу.

— На каком вы курсе, мисс Симмонс?

— На первом.

— А, понятно. Высокий балл на вступительных тестах и право выбора продвинутых курсов.

— Да, сэр.

Тяжелый вздох. Впрочем, в следующую секунду Шарлотте показалось, что это был скорее вздох облегчения. Выражение его лица изменилось, и преподаватель улыбнулся ей усталой, но доверительной улыбкой.

— Милая девушка… Я знаю, что в наше время не принято так обращаться к студенткам — чтобы не оскорбить честь и достоинство женского пола, — но это неважно. Я хотел сказать: зря вы записались на мои лекции. Мой курс не для вас.

Эти слова застали Шарлотту врасплох.

— Но почему?

Мистер Левин поджал губы и даже покусал их. Подумав, он все-таки решился на некоторую откровенность:

— Если говорить абсолютно честно, то у вас слишком высокий уровень. Слишком хорошая базовая подготовка.

— Слишком высокий уровень?

— Видите ли, я разработал этот курс в соответствии с особыми требованиями университетской администрации. Он предназначен в основном для старшекурсников, которые… гм-м-м-м… ну, в общем, у которых проблемы с иностранными языками, с предметами гуманитарного цикла, да и вообще… с обучением как таковым. Но по некоторым причинам мы делаем все возможное, чтобы они набрали нужное количество часов по всем положенным дисциплинам и получили по ним зачеты. Как только вы ответили на мой первый вопрос, я сразу понял, что вы девушка очень умная и к тому же наблюдательная. Я думаю, вам не составило труда догадаться, кто те студенты, которые посещают этот курс.

У Шарлотты просто челюсть отвисла.

— А я так радовалась, что записалась на ваши лекции. Мне так понравилось название курса.

— Что ж… мне остается только извиниться. Я прекрасно вас понимаю. Жаль, что вас никто не предупредил. Если честно, я сам совершенно не в восторге от того, что мне приходится читать этот «спецкурс», но кое-кому это очень нужно. Лично я стараюсь убедить себя в том, что это общественно полезное дело. Общественная нагрузка, так сказать.

Джоджо некуда было торопиться после занятий. Следующая лекция только через час. Он всегда был рад большим перерывам между занятиями, потому что они давали возможность прогуляться по кампусу… и быть замеченным, почувствовать себя знаменитостью, которую узнают и которой выказывают восхищение буквально на каждом углу. Нет, сознательно Джоджо на это не рассчитывал. Скорее это уже стало своего рода зависимостью. Больше всего ему нравилось — а это случалось часто, — когда кто-нибудь из студентов, совершенно незнакомый парень или девчонка, встретившись ему по дороге из одного корпуса в другой, приветствовал звезду баскетбола возгласом: «Давай-давай, Джоджо!», широкой улыбкой и взмахом руки, словно отдавая честь старшему по званию.

Денек выдался что надо. В сентябре такое часто бывает: воздух ясный и сухой, солнечные лучи теплые, но не жаркие, можно гулять сколько хочешь, не опасаясь неприятных последствий даже для такой светлой кожи, как у него. На душе у Джоджо тоже было тепло. Еще бы: Трейшоун, Андре и Кёртис разыграли комедию так… словно он был одним из них. Они даже хотели удариться с ним кулаками. Немножко неудобно, конечно, вышло с преподом, этот мистер Левин малость обалдел от их выходки… но зато эти трое держались с ним на равных.

Фиске-Холл — здание, из которого он только что вышел после лекции по литературе, — стояло по правую сторону Большой площади. Это место со всех сторон обступали старомодные каменные постройки, фасады которых безошибочно опознавались любым человеком как «Дьюпонт», даже тем, кто видел их только на фотографиях. Ну, Дьюпонт — он и есть Дьюпонт. А башня университетской библиотеки и вовсе знаменита на всю страну… Вся лужайка Большой площади была сплошь испещрена сетью тропинок. Сейчас по ним сновали во все стороны студенты, торопившиеся на очередные занятия. Джоджо на миг остановился, прикидывая, куда пойти, чтобы получить побольше восхищенных взглядов и подобострастных приветствий… Он уже видел — или ему казалось, что видел, — как кто-то из студентов толкает локтем своих приятелей, втихаря показывая на него, возвышающегося над толпой в прямом и переносном смысле. Да, это ощущение действительно греет душу… Судя по всему, его значимость в жизни данного конкретного учебного заведения трудно переоценить. Пожалуй, не только сам Джоджо не был бы самим собой без Дьюпонта и его Большой площади, но и сам университет был бы другим без него… Надо же, какой отличный день. Баскетболист глубоко вздохнул, наполняя легкие прекрасным воздухом… Он раскрыл все поры своей кожи навстречу прекрасным солнечным лучам… Ждать оставалось недолго. Вопрос стоял так: не когда, а как скоро кто-нибудь из проходящих студентов отдаст ему честь и выкрикнет слова приветствия: «Давай-давай, Джоджо!»

Мимо него по направлению к библиотеке быстрым шагом прошла девушка — симпатичная девчонка со стройными ногами, красивыми икрами и длинными каштановыми волосами. Обогнав Джоджо, она даже не кивнула ему: как будто вообще не имела понятия, с какой знаменитостью свел ее на одной тропинке его величество случай. Джоджо успел оценить (положительно) то, что скрывали ее джинсовые шорты, как вдруг… э, постой-ка… да это же та самая девчонка с последнего занятия, умненькая такая. Он узнал ее по прическе. На эти длинные волосы Джоджо взглянул не раз во время лекции… С того места, где он сидел, ее лица все равно видно не было. Впрочем, умная она или нет, это его сейчас меньше всего волновало. На самом деле в ней было что-то очень милое и женственное. Каким-то образом это было заметно по всему ее облику. Нет, соблазнительной штучкой она вовсе не была. Ее даже вряд ли можно было назвать красивой в обычном понимании этого слова. Чем именно девушка привлекла внимание Джоджо, он и сам бы не мог сказать, но что-то в ней было такое… что отличало ее от других девчонок, причем в лучшую сторону. Она была похожа на картинку из книжки со старинными волшебными сказками: такая заколдованная злым волшебником или еще кем-нибудь молоденькая девушка, которой не суждено проснуться, пока ее не поцелует влюбленный в нее молодой человек. Такие девчонки прямо-таки светятся чистотой — хотя в наше время они выглядят от этого еще старомоднее. И вот эта заколдованная принцесса прошла мимо него, даже не обратив внимания на то, что едва не коснулась плечом одного из рыцарей, самых знаменитых в этом сказочном царстве.

Джоджо на своих беспредельно длинных ногах без труда догнал ее за два шага.

— Эй! Привет!.. Привет!.. Да подожди ты!

Она остановилась и обернулась. Джоджо подошел к ней и расплылся в привычной приветственно-победной улыбке. Подсознательно он ждал от незнакомки типичной реакции. К его удивлению, на ее лице так и не появилось привычной для девчонок глуповатой усмешки, и она даже не подумала восклицать: «Да ты же… Джоджо Йоханссен!» Девушка вообще ничего ему не сказала, никак не ответила на его приветствие и абсолютно не была польщена вниманием, проявленным к ее скромной персоне. Она взглянула на него, как… ну, как на незнакомого парня, который подошел к ней и поздоровался. На ее лице отразилась лишь легкая тень нетерпения: «Чего ради ты меня остановил?» Вслух же она не сказала ничего.

Улыбаясь еще шире, баскетболист представился:

— Я Джоджо Йоханссен… — И стал ждать ответной реакции.

Девушка продолжала молча смотреть на него.

— Я там в классе был. — Он махнул рукой в сторону здания, откуда они оба вышли… и снова стал ждать. Ничего. Абсолютно ничего. — Я хотел сказать, что ты… ты прямо классно соображаешь. Ты вообще, видно, здорово въезжаешь в эту тему! — Девушка не то что не поблагодарила за комплимент, но даже не улыбнулась в ответ. Вид у нее, как показалось Джоджо, стал немного недоверчивый, глаза были даже слегка испуганные. — Нет, я серьезно! Честно! А как этот очкарик, ну, препод наш порадовался, я уж и не говорю. — Все без толку; ни один мускул не дрогнул на ее лице, ни тени улыбки не возникло на губах. До него постепенно стало доходить, что фразы вроде «Я серьезно!» и «Честно!» вряд ли произведут впечатление на эту странную девчонку. Больше того, она наверняка прекрасно понимает, что все это пустая трата времени и подошел он к ней с единственной целью: завести короткий разговор, обычно начинающийся с формулы: «Может, где-нибудь перекусим вместе?»

Для всех членов баскетбольной команды это выражение было, пожалуй, единственной формулой вежливости и эвфемизмом, используемым взамен — или в преддверии — еще более прямого и откровенного вопроса: «Не хочешь взглянуть на мою комнату?», который, в свою очередь, тоже был всего лишь формальностью, выполнив которую, можно было смело положить руку ей на плечи и повести куда нужно. Джоджо вдруг живо представил себе Майка, который подходит к той самой пышноволосой блондинке и предлагает осмотреть его скромное жилище… нагло, вульгарно, но ведь заводит, черт возьми…

Девушка продолжала молча смотреть на него.

— Ну… что скажешь? Сходим куда-нибудь?

В первый раз она разомкнула губы.

— Я не могу. — С этими словами девушка повернулась и быстрым шагом пошла прочь.

— Эй! Да подожди ты! Ну прошу же, эй!

Она остановилась и снова оглянулась, вопросительно глядя на него. Джоджо попытался придать своему взгляду как можно больше теплоты, дружелюбия, понимания и даже — кто бы мог подумать! — нежности и негромко спросил:

— Не можешь — или не хочешь?

Она опять отвернулась, потом резко шагнула ему навстречу. Тоже негромким, слегка дрожащим голосом девушка спросила:

— Ты же знал ответ на вопрос, который задал мистер Левин, правда?

Джоджо просто онемел.

— Но почему-то ты решил свалять дурака.

— Ну… понимаешь… ты еще скажи…

Вновь хрипловатый тихий вопрос:

— А почему?

— Ну, знаешь, я хотел сказать… ют черт… да я и не собирался… — Джоджо еще продолжал усиленно ворочать мозгами, пытаясь подыскать подходящий, и главное, честный ответ, а незнакомка уже заспешила в сторону библиотеки.

Он окликнул ее:

— Эй, послушай! Увидимся на лекции на следующей неделе!

Девушка замедлила шаг, чтобы бросить через плечо:

— Меня там не будет. Я больше не буду слушать этот курс.

Джоджо пришлось почти кричать ей вслед:

— Это еще почему?

Ему показалось, что в ее ответе он разобрал что-то вроде «для всяких болванов» и «французский по туристскому разговорнику».

Джоджо молча продолжал смотреть ей вслед. Он был просто потрясен. Да кто она такая, черт подери? Эта девчонка не только начисто отвергла его приглашение, не только не пришла в восторг от возможности познакомиться с самим Джоджо Йоханссеном, но еще и практически в открытую назвала его болваном… дураком… полным идиотом!

Ну ни хрена себе… Знакомое, но слегка подзабытое чувство азарта, сопровождающееся приятным и одновременно чуть болезненным покалыванием в паху, охватило его.