Впервые услышав о цветах аверна, я представил их себе растущими рядами на особых стеллажах, как в оранжереях Цитадели. Позже, когда Агия рассказала мне о Ботанических Садах побольше, я решил, что место, где они растут, очень похоже на наш некрополь, в котором я играл мальчишкой, — деревья, покосившиеся надгробные плиты, дорожки, усыпанные осколками костей…

На деле все оказалось иначе — войдя, я увидел темное, мрачное озеро среди бескрайней сырой низины. Ноги наши вязли в топкой земле; холодному ветру, свистевшему в ушах, казалось, ничто не преградит путь до самого берега моря. По обеим сторонам дорожки густо рос тростник; раз или два над нашими головами проносились какие-то водяные птицы, черные на фоне пасмурного неба.

Я рассказывал Агии о Текле, но вскоре она перебила меня, тронув за плечо:

— Отсюда их уже видно, хотя, чтобы сорвать, придется обойти озеро. Вон там, видишь, белая полоса?

— Отсюда они выглядят вполне безобидно.

— Однако ж погубили целую уйму народу, можешь мне поверить. Некоторые захоронены прямо в этом саду.

Выходило, что этот сад все же имел нечто общее с нашим некрополем… Я спросил, где же мавзолеи.

— Никаких мавзолеев. Ни гробов, ни погребальных урн, ничего подобного! Взгляни под ноги.

Я опустил взгляд. Под ногами плескалась вода — темно-коричневая, словно чай.

— Одно из свойств этой воды — не давать трупам разлагаться. Через горло в желудок покойника насыпают свинцовую дробь и погружают тело в воду, отметив на карте место, чтобы после можно было выудить обратно, если кто захочет взглянуть на него.

Я мог бы поклясться, что на целую лигу вокруг нет никого — по крайней мере, в пределах Сада Непробудного Сна, если только в стеклянных сегментах стен действительно нет никаких ходов наружу. Но, стоило Агии закончить фразу, из-за камыша в дюжине шагов от нас показались голова и плечи какого-то старика.

— Это неправда, — громко сказал он. — Да, так говорят, но все же это неправда.

Агия, до сих пор не обращавшая внимания на свое платье, разорванное спереди едва не до пояса, поспешила запахнуться.

— Вот не знала, что беседую с кем-то еще, кроме моего провожатого!

Старик словно не слышал отповеди — мысли его явно были слишком заняты подслушанной фразой.

— Вот у меня с собой карта — хотите взглянуть? Ты, молодой сьер, ты образован, это всякий сразу скажет. Взгляни.

В руках старик держал что-то наподобие посоха. Его верхушка несколько раз опустилась и поднялась, прежде чем я понял, что старик плывет к нам на лодке, отталкиваясь шестом.

— Этого еще не хватало, — буркнула Агия. — Идем-ка лучше своей дорогой.

Я спросил старика, не может ли он, ради экономии времени, переправить нас на тот берег. Он покачал головой.

— Слишком большой груз. Здесь и мы-то с Кае еле помещаемся. Великоваты вы для нашей лодочки…

Увидев нос его суденышка, я понял, что старик говорит сущую правду — крохотный ялик, казалось, не мог бы поднять даже своего хозяина, согбенного и истощенного старостью (а выглядел старик даже старше мастера Палаэмона) настолько, что он вряд ли был тяжелее десятилетнего ребенка. Кроме него, в ялике никого не было.

— Прощенья просим, сьер, — сказал старик, — но ближе мне не подойти. Оно, может, там и сыро, но для меня — все одно слишком сухо, а то б вы не могли там стоять. Изволь подойти сюда, к краю, и я покажу тебе карту.

Мне было любопытно, чего он хочет от нас, и потому я выполнил его просьбу. Агия неохотно последовала за мной.

— Вот. — Старик вынул из-за пазухи небольшой свиток. — Здесь оно все прописано. Взгляни, молодой сьер.

На свитке значилось какое-то имя, затем шли пояснения — где жила покойная, чьею была женой, чего добился в жизни ее муж — честно говоря, я не вчитывался в это все, а только сделал вид. Ниже была вычерчена примитивная карта с двумя цифрами.

— Вот видишь, сьер, вроде бы все просто. Первая цифра — количество шагов от Фульстрема. Вторая — количество шагов вниз, в глубину. Веришь ли, все-эти годы я ищу ее, но до сих пор не нашел!

Бросив взгляд на Агию, старик понемногу распрямил спину и расправил плечи.

— Я тебе верю, — сказал Агия. — И, если тебе это важно, сочувствую. Но — мы-то тут при чем?

Она повернулась, собираясь уходить, но меня старик удержал, дотянувшись шестом.

— Вот я и говорю: не верьте вы им! Да, кладут-то там, где обозначено, но покойнички не лежат на месте. Порой их даже в реке видят! Во-он там!

Я сказал, что такое вряд ли возможно. Старик бросил взгляд к горизонту.

— А как же вся эта вода? Откуда она берется, по-твоему? Течет под землей, по трубе, не то все это давно бы пересохло. И, если уж они на месте не лежат, почему бы кому-нибудь сквозь эту трубу не выплыть? Почему бы не выплыть сквозь нее и двадцати? О течении — и говорить нечего… Вот вы — вы ведь пришли за аверном, так? А знаешь, почему их посадили здесь?

Я покачал головой.

— Да из-за морских коров! Они водятся в реке и заплывают сюда через трубу. Каково это родственникам — если из воды такая морда вдруг высунется?! Вот Отец Инир и велел садовникам посадить аверны. Я сам здесь был, своими глазами видел его. Маленький такой человечек; кривоногий, шея этак согнута… Теперь, если морская корова приплывет, цветочки ее прикончат не позже вечера. Однажды с утра пришел я на озеро искать Кае — я каждый день ищу ее, если только нет других дел — и вижу: стоят на берегу двое кураторов с гарпуном. Говорят: дохлая морская корова в озере. Я выплыл на ялике, подцепил ее кошкой, а это — человек. То ли дробь из него высыпалась, то ли с самого начала ее мало положили… Выглядел не хуже вас обоих — и куда как лучше меня.

— Хотя был давно мертв?

— Этого сказать не могу — вода их держит свеженькими. Говорят, вроде как дубит человечью кожу. Выходит — не то, чтобы как голенище, но — вроде женской перчатки.

Агия ушла далеко вперед, и я пошел за ней. Старик погнал лодку следом, параллельно топкой тропинке среди осоки.

— Я им сказал, что — вот, для них-то сразу поймал, а Кае уж сорок лет не могу найти… Я обычно вот чем пользуюсь. — Он показал мне железную кошку на длинной веревке. — Вылавливателей разных полно, а вот Кае так и не нашел. Начал через год после ее смерти с того места, которое здесь обозначено. Ее там не было. Взялся я за дело всерьез, и через пять лет уже здорово забрал в сторону — так мне тогда казалось. Потом испугался — а вдруг ее здесь вовсе нет? И начал сначала. Так — десять лет. Все боюсь пропустить, и каждое утро первый заброс делаю в том месте, что обозначено на карте, потом плыву туда, «де остановился накануне, и обшариваю еще сколько-то… В обозначенном месте ее нет — я уже всех там знаю, некоторых раз по сто вытаскивал. А вот Кае моя гуляет где-то, не лежится ей на месте. Все думаю — может, вернется домой?

— Она была твоей женой?

Старик кивнул и, к удивлению моему, не сказал ничего.

— Зачем тебе вытаскивать из озера ее тело? Старик молчал. — Шест его работал совсем беззвучно; ялик оставлял за собою разве что мелкую рябь, лизавшую берег, точно язычок котенка.

— А ты уверен, что узнаешь ее, когда найдешь? Ведь столько лет прошло…

— Да… Да! — Старик снова кивнул — вначале медленно, затем решительно и быстро. — Думаешь, я ее уже вылавливал, смотрел в лицо и бросал обратно? Нет, не может быть. Как же мне мою Кае не признать? Ты спросил, отчего я хочу ее выловить… Одна причина — память о том, как бурая вода смыкается над нею; глаза ее закрыты…Понимаешь?

— Нет. О чем ты?

— Они замазывают веки цементом. Вроде бы для того, чтобы глаза всегда оставались закрытыми. Но, стоит воде соприкоснуться с этим цементом, глаза открываются. Поди объясни… И это я вспоминаю всякий раз, когда ложусь спать: бурая вода смыкается над ее лицом, и глаза Кае открываются, синие-синие… Каждую ночь просыпаюсь раз пять-шесть. И я хочу, чтобы, прежде чем самому лечь здесь, была у меня в памяти еще одна картинка: как лицо ее поднимается к поверхности, пусть даже это я сам ее выловил… Понимаешь?

Я вспомнил Теклу, струйку крови, сочащуюся из-под двери ее камеры, и кивнул.

— И еще одно. Была у нас с нею крохотная лавчонка — большей частью клуазоне, безделушки из перегородчатой эмали. Ее отец с братом их делали, а нам устроили лавку посредине Сигнальной улицы, рядом с аукционным залом. Дом и до сих пор стоит на месте, только в нем никто не живет. Я ходил к тестю в мастерскую, приносил домой ящики, открывал их и расставлял товар по полкам, а Кае назначала цену, торговала и наводила чистоту. И знаешь, сколько времени мы владели этой лавочкой?

Я покачал головой.

— Месяца с неделей не дотянули до четырех лет! Потом она умерла, Кае-то моя… Недолго все это продолжалось, однако ж это была самая большая часть моей жизни. Теперь у меня есть угол на чердаке, где поспать до утра. Один человек — я с ним познакомился давным-давно, хотя Кае к тому времени уже много лет, как умерла — пускает меня ночевать. И нет у меня ни одной эмалевой безделушки или тряпки или даже гвоздика из бывшей нашей лавочки. Хранил я одно время медальон и гребенку Кае, да все это пропало куда-то. Вот ты теперь скажи: как я могу знать, что все это был не сон, а?

Казалось, со стариком происходит то же самое, что и с теми людьми в хижине из желтого дерева, и я сказал:

— Не знаю. Быть может, все это и вправду только сон. Я думаю, ты слишком уж мучаешь себя.

Настроение старика резко переменилось — такое я раньше видел только среди малых детей. Он рассмеялся:

— Да, сьер, несмотря на твое облачение, спрятанное под накидкой, ты совсем не похож на палача! Мне в самом деле жаль, что не могу переправить тебя с твоей милкой на тот берег. Но там, дальше, должен быть еще один парень, его лодка побольше. Он частенько захаживает сюда и ведет со мной беседы — вот как ты. Скажи ему, что я просил перевезти вас.

Поблагодарив старика, я поспешил за Агией, которая к тому времени ушла совсем далеко. Она прихрамывала, и я вспомнил, сколько ей сегодня пришлось ходить с поврежденной ногой. Я хотел догнать ее и подать ей руку, но тут случилась одна из тех неурядиц, что в данный момент кажутся прямо-таки катастрофически унизительными, хотя впоследствии над ними разве что смеешься от души. С нее-то и начался один из самых странных инцидентов в моей, безусловно, странной карьере. Я пустился бегом и слишком круто свернул за поворот, оказавшись в опасной близости от внутреннего края тропинки.

Примятая осока упруго прогнулась под ногой, я поскользнулся и оказался в ледяной бурой воде. Мигом намокшая накидка потянула меня ко дну. На какое-то мгновение мной вновь овладел и по сию пору памятный ужас тонущего, однако я тут же рванулся вверх и поднял голову над водой. Привычки, выработавшиеся во время летних купаний в Гьолле, вспомнились сами собою: выплюнув воду изо рта и прочистив нос, я сделал глубокий вдох и откинул назад намокший капюшон.

Однако успокаиваться было рано: падая, я выпустил из рук «Терминус Эст», и утрата меча показалась мне куда ужаснее возможной смерти. Я нырнул, не озаботившись даже скинуть сапоги, и принялся прокладывать себе путь ко дну меж густых волокнистых стеблей камыша. Эти-то стебли, многократно увеличивавшие угрозу гибели, и выручили мой «Терминус Эст» — если б не они, меч неизбежно достиг бы дна и оказался похоронен в иле, хотя в ножнах его и оставалась толика воздуха. В восьми или десяти кубитах от поверхности рука моя, отчаянно шарившая вокруг, нащупала благословенную, знакомую ониксовую рукоять.

Но в тот же миг другая рука моя коснулась предмета совершенно иного свойства. То была рука человека, тут же ухватившаяся за мое запястье, причем движение это совпало во времени с обнаружением меча столь точно, будто именно ее хозяин, подобно высокой женщине в алом, возглавлявшей Пелерин, вернул мне мой «Терминус Эст». Я ощутил прилив безумной благодарности, но сразу же вслед за этим страх мой усилился десятикратно: рука, вцепившаяся в меня мертвой хваткой, тянула вниз.