Не одна я была поражена тем, что Ланселот покидал Камелот. Его решение навсегда переехать в Джойс Гард опечалило лучших его знакомых, потому что он хоть и проводил много времени в путешествиях или бросался из одного своего дома в другой, но всегда добросовестно выполнял обязанности королевского помощника и по-прежнему оставался одним из столпов двора Артура. Перестав быть основным его прибежищем, Камелот потерял большую часть своего блеска.

– Хоть бы Галахад вернулся, – вздыхал Гарет. – Ланс бы остался, если бы сын был здесь.

Он помолчал, а я попросила его вылить на угли второе ведро воды. Стоял жаркий день в середине лета, и мы оба вспотели, поддерживая огонь на кухне во дворе. Я никогда не была искушена в акушерстве, не хватало времени научиться. Но призрак смерти, сопровождающий рождение нового человека, мог разволновать такого заботливого мужа, как Гарет, поэтому я за многие годы наловчилась занимать мужчин, пока их жены рожали.

Гарет был доволен своими дочерьми – нежно забавлялся с тихой Лорой и переворачивал в доме все вверх дном с горячей Миган. Однако девочки не могли ходить с ним на тренировочное поле или нести его флаг на турнире или на войне. Подобно Лансу и Бедиверу, Гарет не стеснялся показывать любовь к детям, и я думала, как счастлив будет тот мальчик, который сможет назвать его своим отцом.

– На этот раз надеешься на сына? – спросила я.

Гарет кивнул, но тут же смягчил свое утверждение, не желая сердить богов:

– Мы будем благодарны за любого ребенка, были бы только они с Линеттой здоровы. Но если родится мальчик, мы договорились назвать его Ланселотом.

Идея была замечательной и делала честь обоим супругам, и я тепло улыбнулась Гарету.

К закату его жена-сорванец произвела на свет красивого мальчика, и в тот вечер в доме много веселились. Все оркнейцы поднимали кубки за новое поколение. И даже Мордред, приехавший с докладом о союзных племенах, принял участие в семейном торжестве.

Я радовалась, что мой приемный сын снова дома и в лучшем настроении, чем в начале испытания. Наблюдая за ним, я всегда поражалась, как он похож на отца – открытый, честный, не жалеющий своего времени, когда того требовали дела, готовый поверить в людей и по достоинству их оценить. Он оказался бы и хорошим королем, если бы его мойра была иной. Наследное право на королевский трон у кельтов отсутствовало, и поэтому, когда придется выбирать преемника Артуру, им может оказаться человек куда хуже Мордреда. Но шансы его на королевский титул едва ли увеличатся, даже если Артур и признает в нем сына.

Эта мысль часто приходила мне в голову, но я не высказывала ее вслух, ожидая, когда король сам почувствует свою кровную связь с юношей. Но, когда бы они ни виделись, каждый уходил после встречи в гробовом молчании. Мордред больше не настаивал на предоставлении саксам больших прав в самоуправлении или на включении их в Круглый Стол, но вопрос этот, как ворон, витал над сыном и отцом – насущный, неотвратимый, ждущий часа для своего разрешения. И это беспокоило обоих.

Братья Мордреда думали о нем, как и я, и теперь, когда юноша возмужал, полностью приняли его в свое общество. Гавейн часто хвалил его за умение обращаться с мечом, Гахерис и Агравейн искали компании брата, а Гарет то и дело вспоминал, что Ланс считал Мордреда лучшим учеником. Оркнейцы, по крайней мере, все вместе оставались при дворе.

Но, к сожалению, с другими дела обстояли не так удачно. После Карлиона не состоялось ни одного заседания Круглого Стола – рыцари разъехались на испытание, а после его завершения многие вернулись в свои земли, удрученные неудачными поисками грааля. И там обнаружили, в какое запустение пришли их владения за время отсутствия – урожай не собирался, подати не платились, беззаконие поднимало голову. А наступление суровой зимы только ухудшало положение.

Холодные вьюги властвовали над землей, убивая и животных, и людей, которым не посчастливилось найти укрытия. Даже когда поднимались облака и выглядывало солнце, его тепла хватало лишь на то, чтобы растопить самую верхнюю корку снега, который к восходу луны тут же превращался в предательский лед. Дичи стало мало, дрова расходовались в огромных количествах, и перед праздником Имболка в наши ворота, чего никогда раньше не случалось, стали стучаться крестьяне и фермеры и просить о помощи. Я уговорила Кэя выдать каждой семье немного дров, а повариха стала готовить больше тушеного и супов, чем жаркого, чтобы сэкономить мясо и поделиться им с нуждающимися.

Пришел март, но надежд на улучшение не было, и тут мы получили известие, что, все еще разыскивая грааль, умер Динадан. Кончина маленького выносливого друга Тристана опечалила меня больше, чем прежние утраты, потому что этого человека я знала с детства. Человек живого ума и с прекрасным чувством юмора, он был лишен самомнения и жалости к себе и никогда не шел к славе проторенной дорогой. Никто не знал, каким образом поиски завели его в болота Йоркшира, но и он, и его лошадь были найдены замерзшими там на холме, на котором не было даже дерева, чтобы под ним укрыться.

– Вот, девочка, этого я и боялся, когда начиналось испытание, – горевал Артур, а у меня весь вечер по щекам катились слезы. – Сколько мы потеряли людей, и сколькие от нас ушли… Кадор умер от старости, Пеллинор и Уриен предательски убиты… Тристан в Бретани со своей молодой женой… Ланс живет как монах в Джойс Гарде… – Он покачал головой, словно окидывал взглядом медленный хоровод людей. – Как будто и этого было недостаточно. И во время поисков грааля мы лишились Ламорака, Багдемагуса, а теперь Динадана.

Муж стоял за моей спиной, положив мне руку на плечо. Инстинкт подсказывал, что следует обернуться, тоже возмутиться жестокостями человеческого существования и в миг его слабости разделить на двоих эту муку.

Но Артур ободряюще похлопал меня по плечу и отвернулся, как всегда, в горькие минуты уклоняясь от общения со мной. А я вздохнула и улыбнулась в спину любимому мужу, напомнив себе, что и он меня по-своему любил, но так и не научился это выражать. Ласковые слова так часто оказывались невысказанными, будто он просто не умел их произносить.

– Все это жизнь, – заметил он. – Дай только время, мы познакомимся с новыми людьми – молодыми, такими же, как прежние.

Но Артур был прав лишь частично. У него был природный талант общения с молодежью, и юноши гуртом добивались его признания, а король признавал всех, кроме собственного сына. Мне же новички казались непростыми, и я с трудом их понимала. Они собирались собственными компаниями, смеялись своим шуткам и не выражали сильного желания общаться со своей королевой. В конце концов я их всех стала называть «эти молодые люди». Я противилась юным воинам так же, как Артур новым идеям Мордреда.

Но был один, кто привлек мое внимание, – Мелиас, оруженосец Багдемагуса. Он сам добился себе места среди рыцарей, и его радость от того, что его включили в члены Круглого Стола, была необычайно заразительной. Он обожал Ланселота, но, поскольку бретонца больше не было с нами, прибился к Гарету, увидев в нем достойную замену своему кумиру. Гарет не только взял юношу себе в оруженосцы, но остался ему другом, когда тот получил звание рыцаря. Глядя, как они возвращаются с тренировочного двора, я вспоминала Артура и Ланса в их молодые годы в Камелоте.

Оттепель наступила рано, и священник, подъехавший к нашим воротам в середине апреля, рассказал, что на дороге его открыто преследовали волки и свернули на обочину только тогда, когда он осенил их крестным знамением. Без сомнения, изголодавшиеся животные недурно бы пообедали низеньким упитанным святошей – он был из тех церковников, кто отличался любовью к еде и вину так же, как к религиозным догмам. Я заметила, какой сердитый взгляд он бросил на отца Болдуина, когда тот попросил Катбада первым благословить трапезу.

– Много всякого произошло на западе, – объявил священник, поедая глазами наполненные до краев мясом горшки, которыми обносили столы. А я гадала, что в нем возьмет верх: страсть к еде или желание показаться знатоком новостей из отдаленных земель.

Он выбрал золотую середину – руки сгребали и складывали на тарелку всякую снедь, а язык отдал должное новостям. Важнейшей была смерть Иллтуда, основателя монастыря в Ллантвите, того самого, кто помогал воспитывать и объезжать наших лошадей.

– Он был славный человек – набожный и благочестивый, – объявил священник, набирая с подноса, который проносил слуга, полную пригоршню сушеных груш. – Всем нам в церкви будет его недоставать. Конечно, говорят, он был слишком мягок с язычниками, даже имел дела с потомком волшебного короля Гвином Нитским.

При этих словах я поперхнулась. Ведь я сама интересовалась родословной нашего коневода, пока не умер его брат Идер. Шутка показалась мне отменной, ее оценили бы и Иллтуд и Гвин. Но тут как раз Артур послал мне один из своих взглядов, означавших «только не вздумай», я подавила смех и обычным тоном спросила, не сможет ли Гвин взять на себя заботу о наших лошадях в монастырских конюшнях, раз умер Иллтуд.

– Вряд ли, миледи, – ответил священник. – Церковь не станет поощрять связи с язычниками. Дошло до того, – его голос задрожал от возмущения, – что некоторые из них утверждают: в Карбонике хранится чаша, которая некогда содержала кровь Спасителя. Когда папа услышал об этом, он был просто возмущен… сказал, что наши верования вовсе прогнили… – Теперь священник и ел, и говорил одновременно, высасывая костный мозг и запихивая в рот новый кусок хлеба между фразами. – Раз церковь ее не признает, их «священная реликвия» – сплошное надувательство.

Многие из наших христиан при этом заявлении сразу ощетинились, а отец Болдуин чуть не назвал говорившего лжецом. Но все придержали языки, проявляя по отношению к гостю кельтское гостеприимство, хотя и очень обрадовались, когда он уехал на следующий день.

– Вот вам и священный сосуд, – фыркнул вечером Агравейн. – Вы что, не поняли, что отпрыск этого ханжи, Ланселота, решил заработать на подделке.

Я была в кладовой зала и пополняла запасы свечей, но оркнеец говорил совершенно свободно, явно не зная, что я так близко. Из всех сыновей Моргаузы он казался самым трудным человеком, жестоким и хитрым одновременно, и я никогда не могла с ним ладить.

– Я больше склонен верить Борсу, чем этому святоше, – заметил Гавейн. – Борс кристально честен и не привык врать.

– Не знаю. – Агравейн поигрывал кинжалом: то легко выдергивал его из-за пояса, то крутил пальцами, то засовывал обратно. Как большинство рыцарей, он редко сидел спокойно, всегда оттачивая свое военное мастерство. – Он ведь сам племянник Ланселота. И наговорит что угодно, чтобы ради отца этот пустой и надутый парень выглядел поприличнее. Знаете, – он понизил голос, – я не верю этому бретонцу. Вы никогда не думали, что, если бы не защитник королевы, мы были бы намного ближе к Артуру?

– Глупости, – объявил Гарет, поднимаясь, как сторожевая собака, на защиту хозяина.

– Кроме того, – добавил Гавейн, – Ланс переехал жить в Нортумбрию. Обвинять человека, которого здесь нет – не делает тебе чести. На твоем месте я бы думал, как лучше служить королю, а не марать репутацию соратника.

Милый Гавейн. Я вернулась к работе, радуясь тому, что он своей крепкой рукой успокоил ненадежного брата.

На следующей неделе дороги открылись полностью, и королевские гонцы со всех сторон ринулись к нам с новостями. Народ не бунтовал, кое-где жаловались, а кое-где появились проблески надежды. Увейн очистил северные подступы к Нортумбрии от саксов и сообщал, что построил, новые здания в Тирлингсе и Яверинге. Он приглашал, если сможем, посетить его летом. Артур прочитал послание вслух, и его бровь поднялась.

– Наверное, стоит воспользоваться случаем и укрепить наши связи, – предположила я, и Артур кивнул.

– Поедем летом его проведать после того, как переведем двор в Карлайл. – Мое сердце забилось: я давно уже не была дома, а год, когда мы ездили в Регед, всегда выдавался хорошим. Кроме того, оттуда было гораздо ближе до Джойс Гарда.

Внезапно на третьей неделе мая из Карбоника приехал Персиваль. Как обычно, он появился, когда мы обедали, и Лукан воспользовался случаем, чтобы торжественно объявить о его прибытии.

Младший сын Пеллинора спокойно пересек круг и преклонил колено перед Артуром. На голове его по-прежнему буйно вились кудри, а глаза лихорадочно блестели, как перед началом испытания. Но в остальном ему, кажется, удалось справиться со своей неуемной энергией. Я размышляла: успокоило ли его время, или новая манера стала следствием какого-нибудь мучительного опыта.

– Встань с колен, – приветливо произнес Артур, – и расскажи нам, как идут дела в Карбонике. Мы жаждем услышать новости.

Зал притих. Все глаза и уши обратились к Персивалю. Мне показалось, что даже лица, вырезанные на деревянных опорах, застыли, подражая людям. Я представила, как Красный Дракон, затаив огненное дыхание, ждет, что скажет юродивый.

– Печаль и чудо вместе, – загадочно начал он. – Они вместе приходят, вместе уходят и вызывают благоговейный трепет.

Недовольный ропот пронесся по залу. Одно дело слушать ради удовольствия, как Персиваль вьет нить волшебной сказки, совсем другое – получить такой странный ответ, когда ждешь новостей.

– Ты привез с собой Грааль? – выкрикнул кто-то, но Персиваль только покачал головой.

– Где же он тогда? – спросил Грифлет.

– Исчез. Исчез на небесах. – Тень пробежала по лицу Персиваля, но он заулыбался снова, когда начал говорить о Галахаде. – Когда он стал королем Карбоника, Мертвая земля принялась возрождаться – воды вернулись в русла рек, на лугах зацвели цветы. Прилетели птицы, лошади принесли жеребят, урожай вызрел богатым, и целый год страна благоденствовала. Так и предсказывал Галахад, когда возвращался к старым традициям, потому что видел в граале связующую нить между христианством и язычеством. Поэтому вокруг слышались хвалы и Христу и Богине. Я никогда не видел Галахада более счастливым. Он садился на обрыве или забирался на самую высокую точку крепостной стены и смотрел вокруг, наслаждаясь возрождением земли.

Тут голос Персиваля сделался тихим и скрипучим, и он опустил взгляд на угли в очаге. Я почувствовала перемену, и холодный страх заполз в мое сердце, а Персиваль продолжал свой рассказ о юноше, который не позволил свершиться королевской клятве в будущем.

– Люди любили нового короля, славили и восхваляли его, но Галахад всегда оставался скромен и говорил, что это не он, а грааль принес им избавление. Когда подошел праздник костров, он попросил меня помочь свершить тайный ритуал, пока остальные танцуют вокруг огня и радуются приближению лета. И вот, когда музыка и веселье были в самом разгаре, мы незаметно ускользнули и исчезли в тени. Он нес чашу Амид и направлялся с холма на дальнее поле.

Полная луна свободно и открыто неслась по небу, и в ее свете складки холмов выглядели так, будто Богиня, лаская пальцами поверхность земли, оставила на ней борозды. На верхнем краю поля Галахад остановился и, обернувшись, стал любоваться окрестностями, как любовник любимой. Наконец тихая радостная улыбка озарила его лицо и он помолился Матери. Словно в ответ странный призыв потревожил ночной воздух. Прежде чем я понял, что он собирается делать, Галахад выхватил кинжал и быстро полоснул себя по запястью. В лунном свете хлынула кровь, густая и черная, а он держал руку над чашей Амид, позволяя, как и она, истекать своей жизни в грааль.

От изумления все затаили дыхание, а Персиваль замолчал, чтобы смахнуть слезу со щеки. Не в силах поверить, всхлипнул потрясенный Борс, и у меня в горле застрял комок от жалости к светлому живому мальчику, которого мы все так любили.

– Сначала Галахад шел через поле, держа руку над сосудом так, чтобы кровь попадала в него, потом перевернул ее, и темный, густой, пахнущий солью поток хлынул на землю, обеспечивая грядущую жизнь Карбоника. Я хотел остановить его, перевязать рану, уложить на поле, но Галахад только тихо покачал головой. Он был полон решимости исполнить предназначение, величественнее своего собственного. И вот я шел рядом, поддерживая Грааль, а потом и его самого, когда он попросил не дать ему упасть.

Мы ходили взад и вперед по земле, сначала пересекли поле, потом пошли зигзагом, а он все слабел. Кожа сделалась липкой, разум блуждал далеко, и он призывал Христа, Великую Матерь, а иногда Амид. Больше я его поддерживать не мог. Мы остановились у развесистого орехового куста, под которым устроилась овца с ягненком. Я прогнал животных и усадил поудобнее Галахада, чтобы из своего укрытия он мог смотреть на землю, которой отдавал жизнь. Лицо его сделалось белым, как луна, но в глазах светилась одна лишь любовь. Он прошептал последние слова:

– Все кончено. Я исполнил клятву. Персиваль воздел руки, будто хотел предложить это чудо богам и людям, но голос его осекся, и он беспомощно смотрел на свои ладони. В зале все замерли. Наконец с тяжелым вздохом юноша опустил руки, но, продолжая рассказ, по-прежнему отводил в сторону глаза. Может быть, так ему было легче переносить горе.

– Я вырыл могилу на том же месте и похоронил его вместе со святым Граалем. Мне показалось это правильным, и я не хотел, чтобы кто-нибудь еще принес такую же жертву – на будущий год, через год, через два… Мне хотелось, чтобы он лежал поближе к колодцу моей матери, там, где с незапамятных времен собираются древние боги, но это было слишком далеко от перепаханных полей… А он должен был покоиться там, откуда мог видеть богатые урожаи, которые принесла его смерть.

Это случилось почти месяц назад. Сначала, узнав о смерти молодого монарха, народ в Карбонике пришел в смятение. Они горестно его оплакивали, потом выбрали другого короля. Некоторое время я бродил вокруг того места, не зная, что делать дальше. И наконец отправился к материнскому колодцу. Там, под сенью ее гробницы, я услышал голос, призывавший меня рассказать историю Грааля в Камелоте, при самом благородном в мире дворе, откуда началось испытание.

Персиваль закончил свое повествование и стоял перед нами, точно зачарованный. Рассказ о судьбе Галахада совершенно его опустошил. Его обычно живые глаза хранили нежное отсутствующее выражение, как у ребенка, который только что проснулся и в полудреме вспоминает умчавшиеся грезы.

Среди рыцарей послышался печальный и горестный шепот. Одни открыто оплакивали юношу, которого знали так недолго, другие рассуждали о том, что такое грааль, третьи хвалили Галахада за то, что он был таким верным другом в жизни и смерти. Сама я думала о Ланселоте и о той муке, которую ему предстоит испытать, когда он узнает о смерти недавно обретенного сына.

– Я пошлю гонца передать ему весть, – сказал тем вечером Артур. – Посмотрим, может, удастся вытащить его летом в Карлайл, там он узнает от Персиваля все детали, а после сможет проводить нас в новую резиденцию Увейна в Нортумбрии.

Я согласно кивнула и опустила голову на плечо мужа, скорбя о Галахаде, Лансе и всех мечтателях в мире.