Глава 1

Женщина

Даже если сделать скидку на то, что выставка была персональной, особой популярностью она явно не пользовалась. Возможно, его имя еще было недостаточно хорошо известно. А может, слишком уж он прославился — да только не там, где надо. Ведь с образцами его творчества можно было встретиться не только здесь, в этой галерее; произведения его, подвешенные за уголок, диагонально свисали в любом газетном киоске метро, да и по всему городу, чуть ли не триста шестьдесят пять дней в году. За двадцать пять центов вы могли унести их с собой, заполучив не только обложку, но и сам журнал со всеми его печатными потрохами. А это, как сказал бы вам любой служитель галереи, безусловно, успех, да только не на том поприще.

Однако находились люди, которые все равно приходили и толклись в зале. И не столько потому, что их действительно заинтересовала выставка. Просто они были из тех, кто никогда не пропускает ни единой выставки, неважно — чьей, неважно — где. Горсточка дилетантов, или, как они предпочли бы называться, знатоков искусства, высокомерно бродила по залам, просто ради того, чтоб было о чем поболтать на очередных вечеринках с коктейлями. Тут же обреталась и парочка наудачу забредших дельцов от искусства — чтобы не остаться с носом, если именно к этому таланту вдруг вспыхнет особый интерес. По роду службы забрели туда и два второстепенных критика — в завтрашних газетах эта выставка удостоится по полколонки. Пусть и в ободряющих тонах, но — всего полколонки.

Кроме того, на картины глазели две дамы, приехавшие из Кеокука; эти оказались здесь потому, что на другой день вечером собирались уехать домой, и эта выставка оказалась единственной, доступной им за время пребывания в городе. А посетить хотя бы одну выставку непременно следовало. Во всяком случае, у художника чисто американская фамилия, которую легко запомнить, и о выставке можно будет рассказать «девочкам», когда они отправятся на свой очередной дамский четверг.

И еще здесь бродила юная художница, видимо, учащаяся художественной школы. Стоило только взглянуть на нее, чтобы понять, что она относится к тому самому типу студентов, упорно копирующих старых мастеров в музеях. Страшно серьезная, с выражением ненасытного любопытства на лице, очки в роговой оправе, коротко постриженные прямые волосы под шотландским беретом — она, ничего не замечая вокруг, быстро переходила от полотна к полотну, каждый раз занося что-то загадочной, понятной лишь ей скорописью в дешевенький десятицентовый блокнотик из линованной бумаги.

У нее, похоже, имелись сугубо личные рудиментарные критические каноны; мимо натюрмортов, пейзажей и групповых портретов она проходила, едва удостаивая их взглядом. Добросовестных замечаний удостаивались лишь женские головки. А может, это каким-то образом объяснялось ее специализацией: ту стадию, когда занимаются фруктами и солнечными закатами, она явно уже миновала.

Студентка мышкой перебиралась из зала в зал, отступая в сторонку, если кому-то вдруг непременно нужно было как следует посмотреть на то же полотно, что облюбовала она сама. На нее никто не обращал внимания. И прежде всего потому, что знатоки разглагольствовали до того громогласно, что осознать присутствие кого-либо еще, кроме них, было очень трудно. Уж они об этом заботились вовсю.

— Вздор! Его картины — все равно что фотографии, я тебе говорю! Как будто мы попали в 1900-й год. Как будто никогда не было Пикассо. А его деревья — это же просто деревья. Место им не в рамке, а в лесу, среди других деревьев. Что же замечательного в дереве, которое похоже на дерево?

— Как ты прав, Герберт! Тебя не тошнит?

— Фотографии! — задиристо повторил мужчина-знаток, глянув по сторонам, чтобы убедиться, что его услышали.

— Снимки! — подбросила женщина, и они, возмущенные, пошли дальше.

Одна дама из Кеокука, несколько туговатая на ухо, спросила свою спутницу:

— На что они так злятся, Грейс?

— На то, что можно узнать, что же изображено на картинах, — деловито пояснила та.

Студентка потихоньку, бочком, двинулась дальше, не остановившись перед презренными деревьями, которым после удара, выпавшего на их долю, давно пора было завянуть и усохнуть.

Знатоки остановились, на этот раз перед каким-то портретом, и снова взялись резать без ножа:

— Слов не нахожу — до чего трогательно! Он прорисовывает пробор у нее в волосах, даже тень, которую отбрасывает ее нижняя губа. Зачем вообще рисовать картину? Почему бы ему просто не взять живую девицу и не поставить ее вон там, за пустой рамкой? Реализм!

— Или просто повесить зеркало и назвать сей шедевр «Портрет прохожего»? Натурализм! Чушь собачья!

Студентка вслед за ними подошла к портрету и на этот раз что-то записала. Вернее, поставила закорючку. В маленьком линованном блокнотике значились четыре условных обозначения: «брюнетки», «блондинки», «рыжие» и «шатенки». Под «брюнетками» виднелся длинный столбик закорючек. Под «блондинками» всего две. Под другими двумя метами пока вообще ни одной. Она, очевидно, проводила перепись цвета волос на женских портретах, характерных именно для этого автора. Неисповедимы пути студенток от искусства.

Галерея уже закрывалась. Случайно забредших дельцов давно и след простыл — тут для них ничего не оказалось. Что же, материал весьма недурен, но чтобы им упиваться?.. Немногие задержавшиеся до конца упрямцы уходили маленькими группками. Показались знатоки, все еще громко сетуя:

— Сколько времени пропало даром! Говорил же тебе, давай лучше сходим на этот новый зарубежный фильм!

Их вовсе не смущало, что не уходили они до тех пор, пока оставался хоть кто-то, кто мог услышать их разглагольствования.

Дамы из Кеокука вышла с суровыми лицами людей, честно исполнивших свой долг.

— Ну, мы сдержали слово, — утешала одна другую. — Хоть это и довольно тяжело для твоих ног, правда?

Последней покинула выставку прилежная студентка художественной школы. Обозначения в ее блокноте выглядели теперь следующим образом: брюнетки — 15, блондинки — 2, рыжие — 0, шатенки — 1. Подобная статистика позволяла сделать только один вывод: у художника слабость к брюнеткам.

Во всяком случае, из всех посетителей выставки одна она уходила с таким видом, как будто день у нее прошел вполне удовлетворительно и она достигла того, чего хотела.

Застегнув свое потрепанное пальтецо под самый подбородок, девушка устало поплелась по темнеющей улице обратно в неизвестность, из которой возникла.

 

Глава 2

Фергюсон

Фергюсон как раз закончил прилаживать холст к мольберту, когда раздался стук в дверь.

— Один момент! — крикнул он и принялся раскладывать тюбики с красками.

Он не походил на художника. Может, потому, что теперь художники уже не походят на художников. Ни бороды, ни берета, ни блузы, ни вельветовых штанов. Он заколачивал тыщу за одну журнальную обложку. Но в перерывах между деланьем денег любил заниматься серьезной работой — как он выражался, «для души». Одна стена студии была целиком стеклянной — столь необходимый для творчества свет. Она была наклонной, образуя нечто вроде застекленной крыши.

Он подошел к двери и открыл ее.

— Вы новая натурщица? — спросил он. — Выйдите-ка сюда на свет, позвольте взглянуть на вас. Уж не знаю, подойдете ли вы мне или нет. В агентстве я сказал ясно: мне нужна…

Фергюсон перестал брюзжать, невольно затаив дыхание: он уже рассмотрел девушку в ярком освещении.

— Послу-ушайте, — выдал он наконец нечто среднее между растянутым свистом и почтительным шипением. — Где ж это вы до сих пор скрывались? Повернитесь, самую малость, вот так. Может, вы и не годитесь для рекламы имбирного эля, но, малышка, вы мне пригодитесь, это уж как пить дать! Вы же моя Диана Охотница! Раз уж вы пришли, я, пожалуй, прямо сейчас и начну, а реклама подождет.

Волосы у натурщицы были цвета воронова крыла, кожа как сметана, а глаза в едва уловимом контуре теней казались фиалковыми.

— С кем вы работали в последний раз?

— С Терри Кауфманном.

— Что ж это он задумал — превратить вас в свою собственность?

— Вы его знаете? — удивилась она.

— Уж мне ли его, бродягу, не знать, — шутливо ответил художник.

Девушка прикусила губу, потупив взор. Но тут же подняла на него по-прежнему уверенный взгляд.

Он возбужденно потирал руки, шалея от этой неожиданной находки:

— Ну, тут может возникнуть одна проблемка. Какая у вас фигура?

— Неплохая, наверное, — скромно ответила девушка.

— Ах, уж позвольте мне судить самому. Можете пойти вон за ту ширму и повесить свои вещи. Наденьте все, что там разложено. Золотой браслет на левую руку, а юбку из леопардовой шкуры приладьте так, чтобы разрез оказался сбоку: сквозь него должно проглядывать ваше бедро.

Она облизнула губы. Одна рука беспомощно поднялась к груди.

— И это все?

— Ну да — полуобнаженная натура. А что? Вам ведь уже приходилось позировать, разве нет?

— Да, — с бесстрастным видом кивнула девушка и, не колеблясь, направилась за ширму.

Вышла она оттуда минут через пять, и столь же решительно, лишь слегка отвернув напряженное лицо. Босые ноги бесшумно ступали по полу.

— Прекрасно! — с жаром воскликнул он. — Плохо лишь, что это не вечно. Вот начнут вас таскать по вечеринкам с коктейлями, и года через два все уйдет. Как вас зовут?

— Кристин Белл, — ответила она.

— Ну что ж, теперь поднимитесь вон туда, и я покажу, как хочу вас писать. Держать эту позу довольно трудно, но мы спешить не будем. Подайтесь чуть вперед, прямо по центру, по направлению к холсту, одну ногу отставьте назад. Я хочу, чтобы у зрителей, когда они будут смотреть на картину, создавалось впечатление, что Диана выходит из рамы. Правая рука выгнута перед вами — в ней вы держите лук, вот так. Левая оттянута назад. Та-ак. Замрите. Держитесь, ну, держитесь. Она выследила дичь и вот-вот выпустит стрелу. Лук я пририсую потом: вы не смогли бы долго позировать, держа его натянутым, уж очень он тугой.

Начав работать, Фергюсон не проронил больше ни слова. Минут через тридцать она слабо простонала.

— Ну что ж, давайте немного отдохнем, — небрежно сказал он. Взял мятую пачку сигарет, вытащил одну, легонько перебросил пачку на подиум.

Девушка не поймала пачку, и та упала на пол. Когда художник обернулся и посмотрел на натурщицу, то заметил, как она побледнела. Глаза у него сузились.

— Н-да, непохоже, что у вас такой уж богатый опыт.

— О да, я…

Не успела она продолжить, как вдруг раздался стук в дверь.

— Занят, работаю, зайдите позже, — крикнул он.

Стук повторился. Девушка на подиуме, сделав умоляющий жест, поспешно проговорила:

— Мистер Фергюсон, мне очень нужны деньги: дайте мне шанс, ладно? Это, вероятно, натурщица из агентства…

— Тогда что же здесь делаете вы?

— Я обила в агентстве все пороги, хотела, чтобы меня взяли на работу, но они не берут. Господи, какие там длиннющие списки ожидающих очереди. Я слышала, как они звонили ей и предложили работу у вас. И тогда я спустилась вниз и позвонила ей из телефонной будки: сделала так, чтобы она подумала, будто это опять звонят из агентства. Я сказала, что произошла ошибка, что она все же не нужна, а сама пришла сюда вместо нее. Только она, наверное, уже все узнала. Неужто вы не дадите мне шанс, неужели я не подойду? — Умоляющий взгляд, обращенный к нему, растопил бы и каменное сердце, не говоря уж о чувствительном сердце художника, которое всегда трогает красота.

— Я вам отвечу — но через минуту. — Фергюсон, казалось, переживает трудные мгновения, стараясь сохранить бесстрастный вид. — Спрячьтесь, — заговорщицки прошептал он. — Попробуем старый метод — суд Париса.

Он подошел к двери, немного приоткрыл ее, всматриваясь явно критически. Обернулся и бросил взгляд на первую кандидатку, съежившуюся от страха у стены, с неосознанным — а может быть, сознательным? — артистизмом скрестившую руки на груди. После чего сунул руку в карман, вытащил банкнот, протянул его в дверь.

— Вот тебе на проезд, малышка, ты мне не нужна, — грубовато сказал он.

Художник вернулся к мольберту, пытаясь погасить улыбку.

— Уже и в этом деле идет борьба, — не выдержал он наконец и так и расплылся в улыбке. — Ладно, Диана, на помост и в позу!

И снова взялся за кисть.

Кори, бесцельно блуждая по студии с «хайболом» в руке, остановился перед мольбертом и небрежно пощупал наброшенную на него мешковину.

— Это что — последний шедевр? Не возражаешь, если я взгляну?

— Возражаю. Не люблю, когда смотрят на мои незаконченные вещи. — Фергюсон повысил голос, перекрывая шипение сельтерской.

— Меня-то чего стесняться, я тебе не конкурент. То, чего я не знаю в искусстве, составило бы целый… — Мешковина взлетела вверх, и он неожиданно умолк.

Кори все молчал, и Фергюсон повернул голову.

— Ого, если у тебя так перехватывает дыхание даже от незаконченной картины, — с надеждой начал автор, — то представь, что будет, когда я доведу ее до конца.

— Да не в этом дело, я пытаюсь вспомнить. В лице этой девушки есть что-то смутно мне знакомое.

— О, разумеется, я этого и ожидал, — сухо бросил Фергюсон. — Только телефончик ее ты от меня не дождешься, пока не закончу картину, если ты об этом.

— Да нет, я о другом. Меня будто током ударило, когда я приподнял мешковину. Вспыхнуло — и тут же погасло. Знаешь, как бывает, слово вертится на языке, а выговорить его никак не можешь. Где же, черт возьми, видел я эти холодные как лед глаза и эти теплые, будто приглашающие к поцелую губы? Как ее зовут?

— Кристин Белл.

— Именно ее, во всяком случае, я не знаю. А раньше она у тебя работала? Может, я видел ее на одной Из твоих обложек?

— Нет, она совершенно новенькая. Я только еще ее выезжаю, так что ты ее не видел.

— В глазах и в губах много знакомого, это-то и дразнит мою память. В абрисе головы, в прическе, волосах, например, знакомого почти ничего нет, и это мешает мне определить, где я мог ее видеть. Черт побери, Ферг, я знаю, что уже где-то видел эту девушку!

Фергюсон снова накинул мешковину на полотно — так ревнивая квочка охраняет своего цыпленка. Они отошли от мольберта.

Однако Кори вернулся к этой теме позже, перед уходом, как будто только эта девушка и занимала его мысли все это время:

— Я теперь ни за что не засну, пока не выясню.

Он вышел, уже из двери бросая встревоженные взгляды на покрытый мешковиной мольберт.

Она брезгливо поморщилась, когда Фергюсон вставил стрелу в лук и вложил заряженное оружие ей в руки.

— Как ужасно получилось вчера, правда, когда стрела выскользнула у меня из пальцев? Мне теперь даже противно за нее браться.

Он добродушно засмеялся:

— Ужасного-то ничего не произошло, хотя могло бы, окажись моя шея на своем обычном месте на пару дюймов дальше, где еще была секундой раньше! Меня спасло то, что как раз в этот момент мне пришлось наклониться к холсту, чтобы сосредоточиться на детали, которую я отшлифовывал. Я буквально почувствовал, как воздух у меня над затылком дрогнул, и вдруг вижу — стрела раскачивается в оконной раме, прямо у меня над головой.

— Но ведь она могла убить вас? — испуганно сокрушалась девушка, широко раскрыв глаза.

— Если бы она попала куда надо — в яремную вену или в сердце, — тогда, наверное, да. Ну а раз не попала, к чему тревожиться?

— А может, мне лучше взять стрелу с каким-нибудь предохранителем на конце?

— Нет-нет, если я не реалист, я — ничто: у меня не получится вообще ничего, если я сфальшивлю даже в таком пустяке, как наконечник стрелы. Хватит вам нервничать. Выстрел был совершенно непроизвольный. Весьма вероятно, вы неосознанно натягивали тетиву все сильнее и сильнее, по мере того как напряжение при позировании возрастало, а затем, даже не отдавая себе в этом отчета, позволили мышцам расслабиться, и эта чертова стрела вырвалась! Просто помните: не надо оттягивать ее слишком далеко назад. Главное, чтобы тетива не была вялой, а образовывала прямую линию с выемкой в основании стрелы: вот и все, что от вас требуется.

Когда они прервали работу и пачка сигарет перелетела из рук в руки — так гимнасты обмениваются полотенцем для рук, — она заметила:

— Странно, что вы стали художником.

— Почему странно?

— О художниках всегда думаешь как о людях мягких, добрых. По крайней мере, я так думала, вплоть до этого момента.

— А я есть мягкий и добрый. С чего это вы взяли, что нет?

Она пробормотала почти беззвучно — он едва расслышал:

— Сейчас-то, может, вы такой. Но ведь не всегда же вы были тихоней.

И позже, когда девушка вернулась на подиум, натянув лук, она спросила:

— Фергюсон, вы многим дарите счастье. А вы кому-нибудь принесли… смерть?

Кисть так и застыла в воздухе, но он не обернулся и не взглянул на девушку. Художник неотрывно смотрел прямо перед собой, будто проникая взглядом в прошлое.

— Да, принес, — приглушенным голосом ответил он. Его голова была потуплена. Затем он выпрямился и продолжал наносить краски отрывистыми мазками. — Не разговаривайте со мной, когда я работаю, — спокойно напомнил он ей.

После этого она уже с ним не разговаривала. В студии царили безмолвие и покой. Двигались лишь две вещи: длинная тонкая ручка кисти в его проворных пальцах и оттягиваемый назад стальной наконечник стрелы, который медленно скользил по направляющей до пика наибольшего натяжения, какое только позволяла тетива. Да еще двигалась тень, заигравшая у локтевого сгиба левой руки, когда тело сжалось и все мышцы напряглись. Лишь эти три вещи нарушали сверхзаряженную тишину в студии.

И вдруг на дверь студии обрушился град веселых ударов, раздались громкие голоса:

— Давай, Ферг, открывай! Время общения, сам знаешь!

Наконечник стрелы незаметно заскользил назад, напряжение тетивы постепенно ослабевало. Девушка так вздохнула, что Фергюсон повернулся и спросил:

— Что, тяжеловато?

Девушка пожала плечами, одарив его туманной улыбкой:

— Разумеется, и все же… жаль, что мы сегодня не смогли покончить с этим.

Ей еще сроду не приходилось одеваться в таких кошмарных условиях. Случайно обнаружив, что за ширмой натурщица, гости, желая подразнить ее, каждые две-три минуты пытались к ней вломиться. Даже Фергюсон присоединил свой голос к этому добродушному гаму:

— Выходите, Диана, не стесняйтесь — вы среди друзей.

Когда она преодолела критический момент перехода от леопардовой юбки к наготе, а затем и к собственному нижнему белью, худшее осталось позади.

Судя по звукам, раздававшимся в студии, вторжение это было явно не кратковременным. Похоже, что это одна из тех лавин, которая, по мере того как катится, обрастает все большим числом людей. Веселье грозило перерасти во всенощную попойку. Входную дверь уже дважды брали штурмом, и в общий хор вливались все новые голоса:

— Ах вон вы где! А я пошел искать вас у Марио, а когда вас там не оказалось…

Один раз она услышала, как Фергюсон кричит в телефонную трубку, пытаясь перекрыть всеобщий гвалт:

— Алло, Тони? Пришлите мне в ателье несколько одногаллоновых кувшинов испанского красного. Опять этот ежемесячный ураган докатился до меня. Да, вы знаете какой.

Раздались протестующие выкрики:

— Нет, сколько этот человек на одной рекламе зашибает, а от нас хочет отделаться каким-то там красненьким, да еще испанским!

— Шампанского! Шампанского! Шампанского! А не то все разойдемся по домам!

— Ну и катитесь на все четыре стороны!

— Ах так! Никуда мы не пойдем! Что, съел?

Одевшись, она неуверенно провела рукой по лицу, огляделась. Выбраться отсюда можно было только через студию. Девушка повернулась и выглянула. Их там уже набилось что пчел — так, во всяком случае, казалось, поскольку гости пребывали в постоянном движении. Один притащил с собой какой-то струнный инструмент — механическая музыка богеме, очевидно, была не нужна — и бодро, пусть и не очень умело, наяривал на нем. На подиуме для натурщиц танцевала какая-то девица.

Девушка выждала и, когда на пути от ее раздевалки до входной двери оказалось поменьше народу, легко скользнула, срезая угол огромной залы, и попыталась незаметно или хотя бы без лишних вопросов выйти.

Это была попытка, заранее обреченная на провал. Кто-то крикнул:

— Смотрите, Диана!

Будто сговорившись, все бросились к ней, и ее закружило как в вихре. Они были совершенно свободны от каких-либо условностей:

— Какая красивая! Нет, вы только посмотрите, какова красотка!

— И дрожит, как перепуганная газель! Ах, Соня, ну почему ты уже больше не дрожишь так для меня?

— Я-то дрожу, милый, дрожу по-прежнему, только теперь уже от смеха — каждый раз как ни гляну на тебя.

Когда первый всплеск оценок и похвал утих, ей удалось оттащить Фергюсона в сторону:

— Мне надо уйти…

— Но почему?

— Я не хочу, чтобы все эти люди… видели меня… я к этому не привыкла…

Он неправильно ее понял.

— Вы имеете в виду — из-за картины? Потому что это полуобнаженная натура?

Художник нашел это настолько очаровательным, что тут же громогласно повторил это перед собравшимися.

Гости тоже нашли это очаровательным: ведь они постоянно искали именно эдакое — нечто экстраординарное. Тут же вокруг нее снова собрался кружок. Девушка по имени Соня взяла ее руку, покровительственно сжав, подула на нее, будто лелея некую несказанную добродетель, которой эта девичья рука обладала.

— Ах, она сама невинность! — сочувственно, без тени сарказма объявила она. — Ничего, милочка, стоит только тебе побыть десть минут в обществе моего Гила, и ты ее потеряешь.

— А ты потеряла? — вставил кто-то.

— Ах нет. — Она пожала плечами. — Это он провел пять минут в моем обществе и сам потерял невинность.

Они и в мыслях не держали ее обидеть, они желали ей добра. Фергюсон отодвинул мольберт к стене:

— На эту картину никому не смотреть. И думать забудьте!

— Она кончается ниже талии! — выдал кто-то.

— У нее один бюст, — с жаром добавила Соня. Затем быстро сжала ее руку. — Не принимай близко к сердцу, милочка, это у нас обычные шуточки.

Когда б ее замешательство и впрямь объяснялось причиной, которой его приписывали, она бы запросто от него избавилась: ведь они все так старались, чтобы она чувствовала себя как дома. Поскольку, однако, все обстояло совсем иначе, ее смущение никак не проходило. В конце концов она снизошла до того, что уселась на полу у задней стены, по одну руку — нетронутый бокал красного вина, по другою — экзальтированный молодой человек, читавший белые стихи собственного сочинения. Сидела она расслабленно, но глаза расчетливо измеряли расстояние до входной двери. Вдруг руки ее судорожно сжались и медленно разжались.

— Ага! — возликовал сочинитель белых стихов. — Эта последняя строка достигла цели. Она поразила ваше сердце. Я понял это по вашему преобразившемуся лицу.

Но поэт ошибся.

Напротив нее, у другой стены студии, только что возник Кори. Он имел особый нюх на вечеринки — на любую вечеринку, даже на ту, что происходит совсем в другом конце города: тут с ним могла сравниться разве что идущая по следу ищейка.

Секунды показались ей минутами, минуты — часами. Она уставилась в пол, но потом медленно, непроизвольно подняла взор на человека, который приблизился и остановился перед ней.

— Подождите, дайте ему закончить, — приглушенным голосом попросила она. Никогда еще белые стихи экзальтированного юноши не получали — и не получат — столь высокой оценки.

Толстые подошвы с рантами. Массивные коричневые спортивные ботинки с прошитым орнаментом в виде завитушек на носках. Десятидолларовые. Длинные ноги, в брюках из ворсистого твида. Руки — они бы могли подсказать, разве нет? Спокойные, еще не сжатые. Большой палец одной засунут в карман пиджака, в другой — сигарета. На мизинце — кольцо с печаткой. На тыльной стороне ладони, их только сбоку увидишь, поблескивают рыжие волоски. Двубортный пиджак на двух пуговицах, верхняя слева расстегнута. Лицо все приближалось и приближалось, от него уже не уйти. Галстук, воротник, подбородок. Наконец — само лицо. Два взгляда — они слились, как раз когда прозвучала последняя стихотворная строка.

Откуда-то совсем рядом — беспечный голос Фергюсона:

— Ну-ка, Диана, выведите его на чистую воду!

Припертая к стене, она стала неторопливо подниматься.

— Не буду, — бросила она, даже не взглянув в ту сторону, откуда донесся голос, — пока вы не объясните, что все это значит… и пока не представите меня.

— Ну что ж — вот тебе ответ! — засмеялся художник.

Кори не сводил с нее взгляда, а она не могла отвести от него своего, словно даже на мгновение боялась довериться ему. Он сказал:

— Без шуток — разве мы с вами уже не встречались?

Даже если бы она и ответила, даже если бы она вздумала ответить, ее ответ потонул бы в хоре посыпавшихся дружеских насмешек:

— Господи, от этого же отдает нафталином!

— Тебе бы следовало обновить свои ухватки!

— И это все, на что способен Великий Обольститель?

А Соня с совершенно серьезной миной на лице втолковывала кому-то на ухо:

— Да, а ты не знал? Именно так и снимают девочек в высших сферах. Мне подруга рассказывала, поехала она как-то на прием. Так ей говорили то же самое раза три за вечер.

Кори смеялся над собой вместе со всеми, плечи у него тряслись, мышцы лица работали, все в нем было настроено на юмористический лад — все, кроме холодных внимательных глаз, которые не отрывались от нее.

Девушка, которую своим пронизывающим взглядом он прижал к стене, легонько покачала головой и нежно, слегка виновато улыбнулась. Она постояла еще немного, потом, маневрируя, выбралась из угла, неторопливо прошла через зал, сознавая, что он повернул голову и смотрит ей вслед, сознавая, что его глаза следят за каждым шагом ее бесцельного блуждания.

На какое-то время она нашла прибежище на другой стороне зала, а буфером между ними служила практически вся масса собравшихся на вечеринку. Через пятнадцать минут он снова обнаружил ее и подошел, найдя предлог — бокал красного вина.

Она словно оцепенела, увидев, что он ей несет, судорожно сглотнула, будто уже в самой этой любезности таилась какая-то опасность, не говоря уже о самом факте его приближения.

Кори наконец добрался до девушки, протянул бокал, и зрачки у нее расширились. Казалось, она в равной степени боится как принять бокал, так и отказаться, боится и выпить, и отставить нетронутым в сторону — словно, что бы она ни сделала с бокалом, это может повлечь за собой наказание в виде молниеносного воспоминания. В конце концов она приняла его, поднесла к губам, а потом отвела руку, державшую его, за спину, с глаз долой.

Он сказал, встревоженно заморгав:

— Что-то мелькнуло, какое-то воспоминание, когда я протянул вам бокал, а потом вдруг… все куда-то пропало.

— Вы издеваетесь надо мной! Довольно! — вспылила она с неожиданной свирепостью. Отвернулась и ушла за ширму.

Он последовал за ней даже туда, выждав минут десять. Ничего неприличного в этом не было, все пространство студии теперь было открыто для общества.

Заметив, что он приближается, она деловито принялась пудрить нос перед зеркалом. А до того…

Он подошел к ней сзади. Она видела его в зеркале, но казалось, что не видит. Он взял ее лицо в свои руки, стараясь убрать массу обрамлявших его роскошных черных волос.

Она замерла, затаив дыхание.

— Для чего вы это делаете? — Девушка не притворялась, что приняла это за ласку.

Он вздохнул, и его руки упали. Прижать все ее волосы оказалось просто невозможно.

Девушка отвернулась, сложив руки на груди, неловко передернув плечами, и склонила голову. Эта поза почему-то наводила на мысль о раскаянии. Однако таких мыслей у нее не было и в помине. А думала она об остром ножичке, которым Фергюсон соскребал краску и который лежал где-то неподалеку. Думала о толпе гостей в студии и о бегстве — по диагонали от раздевалки до входной двери.

Кори закурил сигарету и заговорил сквозь дым:

— Если бы не эта мыслишка, что мы где-то встречались, я бы так не беспокоился.

— Мы не встречались, — уныло повторила она. С опасной мрачностью, по-прежнему глядя вниз.

— В конце концов я все вспомню. Воспоминание придет ко мне неожиданно, когда я меньше всего буду этого ожидать. Может, через пять минут. Может, сегодня же, чуть позже, не успеет еще вечеринка закончиться. А то и через несколько дней. Что с вами? Вы какая-то бледная.

— Здесь так душно. И это красное вино — я к нему не привыкла, особенно, знаете ли, на пустой желудок.

— Так вы ничего не ели? — с преувеличенной тревогой спросил он.

— Да. Я же позировала, когда они все вломились, и никак не могу уйти. Фергюсону, похоже, все равно, но у меня с десяти утра крошки во рту не было.

— Ну… э-э… а почему бы нам не сходить куда-нибудь перекусить? Пусть даже я, похоже, не произвел на вас совершенно никакого впечатления…

— Почему бы и нет? Против вас я ничего не имею. Все ваши предложения любезно принимаются.

— Только остальным ничего не говорите, иначе они набросятся на нас.

— Хорошо, — охотно согласилась она. — Будет лучше, если никто не заметит, что мы уходим…

— Вы все взяли? В той куче где-то валяется моя шляпа. Я посмотрю, нельзя ли ее незаметно вытащить. Ждите меня у двери: рванем и убежим.

Однако их ловкие приготовления к бегству не прошли, как они надеялись, незамеченными. Соня пропыхтела мимо, за ней тянулись клубы сигаретного дыма, как за одолевающим подъем локомотивом.

— Будь с ним поосторожней, — бросила она через плечо.

Девушка, блеснув глазами, прошептала:

— Будь спокойна, дальше воспоминаний о якобы нашей предыдущей встрече дело не пойдет.

— А на случай, если руки твои соскользнут со штурвала, швартуйте ко мне — запиши адрес. Приходи завтра поплакаться в жилетку. Чем же еще смыть позор, как не долгим суровым плачем? А я приготовлю для тебя свое фирменное блюдо.

— Я буду осторожна.

Соня совсем не шутила, она была искренна в своей тревоге:

— Да нет, я предупреждаю тебя потому, что у него жутко прямолинейный подход, никто никогда не воспринимает его всерьез — а потом, не успеешь оглянуться, как уже поздно. Одна моя подружка как-то весь вечер над ним смеялась. И позволила ему проводить ее только до дверей собственной квартиры. А на другой день заявилась ко мне и плакалась в жилетку.

Соня отошла, пыхтя и выпуская клубы дыма. Казалось, вот-вот раздастся свисток паровоза.

Они уже добрались до лестницы, когда их снова остановили. Позади послышался такой топот, что можно было подумать, будто за ними гонятся по меньшей мере человек шесть. Оказалось — всего лишь Фергюсон.

— Послушай, может, помародерствуешь где-нибудь в другом месте? Она нужна мне для картины.

— Тебе принадлежит ее душа?

— Да!

— Прекрасно. В таком случае я забираю с собой лишь ее тело. А душу найдешь у себя на холсте.

Фергюсон решительно поправил галстук:

— Ну что ж, тогда мы оба пойдем с телом.

Они удерживались в рамках шутливого тона, однако оба находились в том настроении, когда граница между дурачеством и враждебностью мгновенно и вдруг стирается.

Девушка незаметно коснулась руки Кори, как бы прося предоставить дело ей, отошла с Фергюсоном на несколько шагов — так их не было слышно.

— Я ухожу с ним… чтобы отделаться от него. Это самый простой способ. А вы попробуйте избавиться от остальных, я вернусь, и мы сможем закончить картину. Или, может, вы слишком много выпили?

— Этих красных чернил?! Разве это выпивка?

— Ну что ж, только больше не пейте. Я вернусь через час, самое большее — полтора. Постарайтесь, чтобы к тому времени уже никого не было. Дождитесь меня.

— Это обещание?

— Это больше чем обещание, это обязательство.

Он повернулся и, не сказав ни слова, стал с шумом подниматься по лестнице.

Кори ткнул пальцем в выключатель, и в небольшой гостиной его квартиры стало светло.

— Только после вас, — с насмешливой галантностью произнес он.

Она устало вошла в комнату и без особого интереса окинула интерьер взглядом.

— Ну, и чем же мы будем здесь заниматься? — вдруг спросила она.

Он запустил свою шляпу куда-то, где ей не за что было зацепиться.

— А ты, похоже, туговато соображаешь, а? — хмыкнул он, с досадой поджав губы. — Тебе непременно нужно рельефное изображение?

Она на мгновение прижалась подбородком к плечу:

— Фу. Перестань.

Девушка сделала несколько шагов.

— А что там?

— Другая комната, — раздраженно ответил он. — Зайди и посмотри, если хочешь. И предупреждаю: не гони лошадей. Мы приступим к делу минут через десять.

Комната осветилась, и девушка скрылась в ней. Потом свет в комнате погас, и она снова вышла в гостиную. Он наливал виски.

— Поджилки не дрожат? — насмешливо спросил он. — Это же спальня!

В ее голосе послышалось едва сдерживаемое презрение:

— Если у кого и дрожат, так, похоже, у тебя. Что, тебе непременно надо взбадривать свою плоть виски?

— Делом мы займемся через две-три минуты — если у тебя хватит смелости просить об этом.

Она прошла к письменному столу, открыла один ящик, другой.

— Письменный стол, — язвительно бросил он. — Знаешь, четыре ножки, нечто такое, на чем пишут. — Он поставил стакан. — Позволь мне тебе кое-что прояснить, чтобы не возникало недоразумений. А что, ты думала, произойдет, когда согласилась подняться ко мне? Ты ведь хотела этого, когда я тебе предложил.

— Ну, иначе ты бы увязался провожать меня домой. Мое желание оказалось сильнее твоего, вот и все.

— Что может быть у тебя дома такого, чего ты так стесняешься?

Она выдвинула третий ящик, снова его задвинула:

— А ты сам подумай. Моя дорогая старушка мать. Шестимесячный малыш, ради которого я позирую. А может, там просто треснула раковина умывальника.

Он так резко потянул за воротничок, что отлетела пуговица.

— Ну, к чертям собачьим твою подноготную. Со мной у тебя открываются такие дали. Обслужу по высшему разряду.

Она открыла четвертый ящик, заглянула в него, слегка улыбнулась:

— Я так и знала, что он где-то здесь. В той комнате в ящике комода я заметила коробочку с патронами.

Она повернулась с автоматическим пистолетом в руке.

Он продолжал идти на нее, галстук у него съехал набок.

— Немедленно положи на место! Хочешь, чтобы произошел несчастный случай?

— У меня несчастных случаев не бывает, — спокойно процедила она. Взвесила оружие на ладони, положила палец на спусковой крючок.

— Она заряжен, дура набитая!

— Тогда не пытайся отобрать его у меня, именно из-за этого они всегда и стреляют. Тем более что с предохранителя он уже снят.

Она положила пистолет перед собой на письменный стол, но пальца со спуска не убрала. Однако Кори пребывал в таком умонастроении, когда ему не страшна была бы даже зенитка. Он схватил девушку обеими руками и прижался лицом к ее лицу. Ее рука так и осталась на столе, палец — на спусковом крючке.

Наконец Кори отклеился от нее — ему ведь надо было и дышать. Гостья, вовсе не собиравшаяся щадить его «я», с гримасой отвращения провела свободной рукой по лицу:

— Не целуй меня, дурак. Я здесь не для любви.

— А для чего ж тогда?

— Ни для чего, если говорить о тебе. От тебя мне ничего не нужно; в тебе нет ничего такого, что… подходит мне.

От этих слов он сморщился, как майский жук от пламени спички. Он с такой силой сунул руки в карманы, что загнал их туда чуть ли не по локоть.

Пистолет соскользнул со столешницы, и девушка, небрежно держа его на одном пальце, направилась к выходу.

— Вернись! Куда это ты с ним думаешь слинять?

— До входной двери. О тебе я ничего не знаю. Мне лишь надо удостовериться, что я отсюда выберусь. Я оставлю его на пороге.

Тут о себе заявило его оскорбленное самолюбие, а голос задрожал от ярости:

— Иди-иди, подумаешь! Не так уж я и голоден!

Кори слышал, как открылась входная дверь, а когда он быстро шагнул в небольшую переднюю, там, будто в насмешку над ним, на пороге лежал пистолет. Он услышал, как гостья спускается по лестнице, — осторожно, но без особой спешки. Не снизошла даже до этой уступки его уязвленному самолюбию.

— Я еще узнаю, кто ты такая! — в ярости крикнул он вниз, вслед ей.

С нижнего этажа донесся ответ:

— Лучше поблагодари судьбу, что еще не узнал.

Он с таким шумом захлопнул дверь, что весь дом дрогнул, будто от взрыва шрапнельного снаряда. Схватил пустой стакан, из которого пил виски, и швырнул об стену. Потом — фарфоровую пепельницу, и тоже — вдребезги.

Кори обзывал ее по-всякому, только не убийцей; это ему даже не пришло в голову.

Он назвал ее всеми именами, кроме ее собственного.

В темной — хоть глаз выколи — спальне резко, будто фотовспышка, загорелся яркий свет. Кори, в полосатой пижаме, лежал на кровати, постельное белье под ним сбилось, рука застыла на выключателе ночника. Он прищурился, глаза слепил яркий свет после долгих часов темноты. Его волосы превратились в какую-то колючую массу — он то и дело приглаживал их пятерней. Рядом с ним в пепельнице высилась гора окурков, и сейчас Кори добавил к ним еще один, последний, победно раздавив его, что означало, что тот таки принес пользу.

— Черт, я же знал, что где-то видел ее пре… — бессвязно пробормотал он.

Часы показывали 3.20.

Тут до него дошло, что означает его открытие, глаза у него раскрылись полностью, и Кори рывком опустил ноги на пол:

— Это же та самая, что в ту ночь была с Блиссом! Она уже убила человека! Надо предупредить Ферга немедленно, чтобы был начеку!

Он прошлепал босиком в прихожую, вернулся с телефонным справочником, уселся на кровать, пробежал пальцами по столбцу на «Ф», остановился на Фергюсоне.

Затем снова бросил взгляд на часы: 3.23.

— Еще подумает, что я чокнутый, — нерешительно пробормотал он. — Утром тоже не поздно. Интересно, она и впрямь — та же самая девушка: та была желтая, как лютик, а эта черная, как ворон. — Потом продолжал с крепнущей решимостью: — Ну нет! В таких делах я еще сроду не ошибался. Надо его предупредить — плевать, который сейчас час! — Он отшвырнул справочник, прошлепал босиком обратно в прихожую и принялся набирать номер студии Фергюсона.

Вызов на другом конце линии продолжался бесконечно: никто не отзывался. Наконец он повесил трубку, еще пару раз прошелся пятерней по волосам. Вечеринка наверняка уже закончилась. А может, Фергюсон не ночует в студии. Да нет же, ночует, должен во всяком случае: Кори вспомнил, что видел в одной из комнат кровать.

Ну, значит, он просто закатился куда-то со своими гостями. Придется подождать до утра. Он снова улегся, выключил свет.

Две минуты спустя свет загорелся снова, и Кори уже натягивал брюки.

— Не знаю даже, почему я это делаю, — пытался он урезонить самого себя, — но я не могу спать, пока не свяжусь с этим фраером.

Он накинул пиджак, кое-как завязал галстук, закрыл за собой дверь. Спустился вниз, подозвал такси, назвал адрес Фергюсона.

Ему пришлось признать, что разумно объяснить его поведение совершенно невозможно. Ведь, как знать, он может оказаться и посмешищем, самые добрые объяснят это тем, что, мол, он был в стельку пьян и испытал легкий приступ белой горячки. Мчится посреди ночи, чтобы сказать приятелю: «Осторожней, твоя натурщица хочет убить тебя!» Кори, однако, оказался во власти каких-то иррациональных сил: он бы и сам не смог толком сказать, что с ним такое. Догадка, предчувствие, ощущение нависшей опасности. Если Фергюсона не окажется дома, он оставит под дверью записку: «Я вспомнил: это та самая девушка, которая была с Блиссом в ночь его смерти. Будь с ней поосторожней». Даст, по крайней мере, человеку возможность защититься.

Стук в дверь студии, перед которой он вскоре оказался, не дал никаких результатов, как и телефонный звонок. Кори заметил одну вещь, которая подтвердила его догадку: Фергюсон не только работал, но и жил в студии. Небольшая деталь, сущая мелочь: пустая молочная бутылка, стоявшая рядом с дверью.

Это-то все и решило. Бутылки из-под молока выставляют не перед уходом из дома, а по возвращении домой. Он наверняка там, он просто должен быть там. Теперь уж Кори полностью завладело роковое предчувствие, и развеять его никак не удавалось.

Он спустился вниз и разбудил смотрителя здания, совершенно невозмутимо восприняв его гневную отповедь.

— Да, он обычно спит наверху в студии. Но его может не оказаться дома. Эти художники… порой всю ночь куролесят. Из-за чего такая спешка?

— Вы сейчас откроете его дверь, — прохрипел Кори не терпящим возражений голосом. — Всю ответственность я беру на себя. Но я не уйду отсюда, пока вы не подниметесь со мной и не откроете для меня дверь, понимаете?

Смотритель, недовольно ворча, стал подниматься по лестнице, погремел ключами и постучал, непонятно зачем, прежде чем сунуть один из ключей в замочную скважину. Кори знал, где расположен выключатель, потянулся и включил свет. Они оба стояли, глядя вдоль освещенного зала в его дальний конец, где углом сходились стекла крыши, за которыми царила ночь.

Кори только и сказал каким-то странно не соответствующим случаю, звонким голосом:

— Так я и знал.

Фергюсон лежал ничком перед мольбертом. Зловещий стальной наконечник стрелы торчал у него из спины под левой лопаткой, видимо, пронзив тело насквозь уже после падения. Спереди, когда они его перевернули, оперенный конец стрелы сломался и расщепился надвое, и эти половинки располагались теперь под прямыми углами к остальному древку. В тот момент, когда стрела была выпущена, Фергюсон, вероятно, стоял лицом к подиуму и принял ее прямо в сердце.

Над ним нависла Диана Охотница, Диана Убийца — теперь уже безликая. Черты, которые вконец измучили Кори, пропали. Вместо них в холсте зияла овальная дыра, вырезанная ножом для соскребания краски. Лук, с ослабевшей тетивой, насмешливо балансировал на краю подиума.

— Опоздал, — размышлял Кори. — Она меня опередила. Она, должно быть, позировала ему поздно ночью, ему хотелось поскорей закончить картину.

— Как вы думаете, что тут произошло? — подобострастно выдохнул смотритель, после того как они позвонили и стояли в открытых дверях, ожидая приезда полицейских. — Тетива случайно выскользнула у нее из пальцев и стрела вылетела?

— Нет, — пробормотал Кори. — Нет. Диана Охотница ожила.

 

Глава 3

Расследование по делу о смерти Фергюсона

— А затем она передвинулась сюда — вот так. — Кори все больше и больше входил во вкус, как входит в роль любой хороший актер, когда аудитория благожелательна, а роль доставляет удовольствие. Стоило ему заговорить, как сигарета в уголке рта начинала подрагивать от страстности монолога. Он был без пиджака, жилет расстегнут. От возбуждения на лоб упала прядь волос.

— Продолжайте, продолжайте, — кивнул Уэнджер.

— И вдруг начинает один за другим открывать ящики стола — вот так: хлоп — хлоп — хлоп. Черт, я ничего не понял, думал, она просто время тянет, вы знаете, давая какое-то занятие своим рукам, как это у них принято, пока не созреет. А тут наталкивается на ящик, где он лежит, и вытаскивает…

— Минуточку, одну минуточку… — Уэнджер вскочил со стула, сделал поспешный жест, как бы показывая, что он не согласен. — Не трогайте. Нам, возможно, еще удастся снять отпечатки ее пальцев. Вы брались за пистолет после нее?

Рука Кори повисла над пистолетом, будто перебитая лапа с когтями.

— Нет, я лишь положил его обратно в ящик. Но я еще не все рассказал, что она с ним сделала потом…

— Да-да, только позвольте мне сначала завернуть его. Надо его проверить — с вашего разрешения.

— Пожалуйста, пожалуйста. — Кори отступил в сторонку, а Уэнджер вытащил платок и с его помощью переправил пистолет из ящика в карман.

— Я лично прослежу за тем, чтобы вам его вернули, — пообещал Уэнджер.

— Мне не к спеху. Буду только рад хоть как-то помочь. — Представление возобновилось. — И вот она начинает с ним дурачиться. Ну, я подхожу и, как водится, ставлю на ней клеймо… — Им снова овладело бешенство от одних только воспоминаний. — А оно не припечаталось, клеймо-то.

Уэнджер понимающе кивнул, как мужчина мужчине.

— Она абсолютно ничего не почувствовала.

— Совершенно верно. И заявляет: «Не нужна мне любовь, не нужны мне поцелуи», и — к двери, с пистолетом и все такое. Я — за ней, а она оставила его как раз за порогом в прихожей, а сама уже пол-лестницы прошла. Ну, я крикнул ей вслед, что узнаю-таки, кто она, даже если на это у меня уйдет остаток ночи, а она кричит мне в ответ: «Лучше скажи спасибо, что еще не узнал».

От праведного гнева кожа вокруг губ у него побелела.

— Сучка поганая! С каким удовольствием я съездил бы ей по роже! Я понимаю, когда баба отшивает тебя, ну, боится этого дела. Но чего не терплю, так это когда и к себе не подпускает, и еще так нагло себя ведет!

Уэнджер прекрасно его понимал. По какой-то причине, лучше всего известной ей самой, эта жестокая обманщица сначала увлекла Кори, а потом вдруг отказала в том, что он считал причитающимся ему по праву. И хотя он не во всем был согласен с ним, этот парень ему нравился.

Уэнджер забарабанил ногтями по подлокотнику кресла.

— Насколько я вижу, есть три возможных объяснения, почему она ушла с вами, прежде чем вернуться и убить того парня, как давным-давно собиралась сделать. Во-первых, она хотела избавиться от вас, прежде чем у вас появится возможность предупредить Фергюсона и испортить основное дело, которое ей предстояло. Но, когда она пришла с вами сюда, а вы так и не вспомнили, кто она, она передумала. Она увела вас с вечеринки, а это для нее было достаточно. Она полагала, у нее достаточно времени, чтобы вернуться туда и привести свой план в исполнение, прежде чем до вас наконец дойдет, где же это вы ее видели. Во-вторых, она пришла затем, чтобы взять оружие и с его помощью разделаться с ним… Стоп, это объяснение трещит по швам. Мой мозг работает всего на двух цилиндрах. Она же оставила пистолет на пороге. Ну, и в-третьих, вы докучали ей на вечеринке и она боялась, как бы вы не остались после ухода других и все не испортили, поэтому она прибегла к самому простому способу избавиться от вас. Раскочегарила вас и бросила.

У Кори был такой вид, как будто это последнее предположение больно задевает его чувство собственного достоинства, но он молча проглотил эту пилюлю.

— Я полагаю, пока мы можем согласиться, что тут имело место сочетание первого и третьего, — продолжал Уэнджер, собираясь уйти. — Она пришла с вами сюда, потому что вы действовали ей на нервы. Она намеревалась застрелить вас, если до вас дойдет, кто она, а если нет — отпустить. До вас ничего не дошло, и она вас не тронула. Зайдите завтра, хорошо? Я хочу все обсудить с вами еще раз. Просто спросите меня. Моя фамилия — Уэнджер.

Когда он вернулся в управление, светало, а начало дня на службе никогда не бывает прекрасным. Уэнджер устал, а в этот час жизненные силы человека и без того на самом низком уровне. Он прошел в кабинет шефа, плюхнулся в кресло у стола, голова упала на растопыренные пальцы.

— И за каким только чертом надо было этой женщине родиться? — простонал он, обессиленный.

Немного погодя он поднял голову, вытащил пистолет, за который бралась женщина в квартире Кори, положил его в конверт, запечатал, нацарапал на нем едва разборчиво: «Посмотрите, нельзя ли с ним что-нибудь сделать. Уэнджер», указав также номер своего полицейского участка.

Потом снял телефонную трубку:

— Пришлите рассыльного, лады?

— Как назло, ни одного под рукой нет, — ответил дежурный сержант.

— Попробуйте найти кого-нибудь, сгодится любой.

Новобранец, который явился минут пятнадцать спустя, был до того зелен, что пасущаяся корова приняла бы его за траву.

— Где они только тебя выкопали? — заметил Уэнджер, правда, себе под нос: в конце концов, у каждого есть чувства. — Почему так долго?

— Два раза по ошибке попадал не в те комнаты. Это здание какое-то чудное.

Уэнджер посмотрел на него затуманенным взглядом.

— Отнеси вот это. Это пистолет. Что с ним делать, они знают. — Потом, будто что-то предчувствуя, добавил: — Как думаешь, найдешь, где это?

Новобранец гордо просиял:

— Что за вопрос! Я уже бывал там, даже два раза, с тех пор как здесь работаю.

Он повернулся, подошел к той стороне двери, где располагались петли, но не было ручки, бросил взгляд по стыку вверх и вниз, как будто кто-то сыграл с ним злую шутку. Затем до него дошло, в чем дело, он переместился к ручке, ухватился за нее, но все равно выйти не смог.

— Убери ноги, чтобы не мешали, — наставническим тоном, с ангельским терпением посоветовал Уэнджер. — Они не дают двери открыться.

Он слишком устал, чтобы даже сердиться.

— Вы по-прежнему уверены в том, что рассказали мне на днях? — заговорил Уэнджер, начиная свой второй, более обстоятельный допрос Кори, уже в управлении, два дня спустя.

— Абсолютно. У нее такие же глаза, губы — фактически все, как и у той девушки в черном, кроме волос. Это она была на вечеринке у Марджори Эллиот по случаю помолвки, в ту ночь, два года назад, когда погиб Блисс. Я мог бы поклясться, что это она!

— Ваши показания мне вдвойне приятны. Они не только важны сами по себе, они еще и подтверждают мою собственную версию относительно всех этих дел: что это одна и та же женщина. Версию, которую, добавлю, не разделяет больше никто.

Кори сжал кулак, стукнул им по столешнице:

— Если б только я раньше догадался, если б вспомнил, кого же напоминает мне этот портрет! Но нет, не вспомнил же!

— Сделай вы это открытие часом раньше, вы бы, несомненно, спасли ему жизнь. Но удача была на ее стороне. Выходит, настаивая на том, что вы где-то прежде ее видели, вы только все ускорили. Она узнала вас и поняла, что время поджимает, что в ее распоряжении совсем небольшой срок. И она это сделала — вероятно, всего за несколько минут до вашего первого предупредительного звонка! Он умер в двадцать одну минуту четвертого ночи: его часы при падении остановились.

— А я звонил ему в три двадцать две или в три двадцать три: я смотрел на часы у себя в комнате! — Кори страдальчески поморщился. — Стрела, наверное, все еще дрожала у него в сердце, он, возможно, и на пол-то еще не рухнул!

— Не надо так переживать. — Детектив попытался подбодрить его. — Это уже в прошлом, ничего не вернешь. Вы для меня сейчас можете оказаться просто бесценным свидетелем: вы именно то, что я все время так настойчиво искал. Наконец-то обнаружилась хоть какая-то ниточка, хоть какая-то связь между двумя из этих четырех мужчин. А Митчелла вы случайно не знали?

— Нет, не знал.

— А Морэна?

— Тоже.

— Но, по крайней мере, вы хоть знали двоих из них. Вы первый свидетель подобного рода, которого мы отыскали и благодаря которому между этими двумя эпизодами устанавливается какая-то связь. Неужели вы не понимаете, что это может значить для нас?

Кори явно в этом сомневался:

— Но ведь я знал их в разное время. С Фергюсоном я познакомился около восьми месяцев назад, на вечеринке с коктейлями. Блисс к тому времени был уже мертв.

У детектива вытянулось лицо.

— Выходит, хоть мы и нашли вас, любая связь между ними двумя будет восприниматься как свидетельские показания с чужих слов, из вторых рук.

— Боюсь, что так. Я и Блисса-то знал только в последние год-два его жизни. К тому времени они с Фергюсоном вроде как отдалились, вышли из орбит друг друга.

— Между ними что-то произошло? Они поссорились? — настороженно спросил Уэнджер.

— Нет. Чуждые друг другу миры, только и всего. Разные виды деятельности, а отсюда и разные интересы: маклерство и искусство. После того как интересы каждого окончательно определились, не осталось никаких точек соприкосновения.

— Не упоминал ли кто-либо из них о Митчелле?

— Нет, насколько я помню, никогда.

— А о Морэне?

— Нет.

— Ну, Митчелл и Морэн тоже наверняка имеют ко всему этому какое-то отношение, — упрямо гнул свое Уэнджер. — Но о них мы пока забудем, возьмем только этих двоих. Я хочу, чтобы вы вот что сделали для меня: я хочу, чтобы вы как следует порылись в памяти, разворошили все до единого упоминания этих двоих друг о друге — Блисса о Фергюсоне и Фергюсона о Блиссе — и попытались вспомнить, в какой именно связи то или иное упоминание было сделано, какой именно темы или предмета оно касалось. Женщины, лошадки, деньги — что бы там ни было. Вам понятно? Моя теория заключается в том, что есть какая-то точка, в которой эти четыре жизни пересекаются — а может, также и другие жизни. Но поскольку этих других я не знаю, придется пока ограничиться четырьмя. Как только я найду эту точку, я смогу, вероятно, вычислить дальнейшие действия этой женщины. А возможно, и опередить ее, раз уж мне не удалось отыскать ее сразу после совершения ею преступлений.

Уэнджер — шефу:

— Собственно говоря, чтобы устранить все препятствия, я собираюсь сделать то, что, вероятно, покажется нам верным провалом. Я хочу совершенно исключить эту женщину из своих расчетов, словно ее и не существовало. Все равно она только все затемняет. Хочу сосредоточиться на этих четырех мужчинах. Как только я нащупаю их связующее звено, она снова появится на арене и, возможно, приоткроет свой мотив.

Шеф с сомнением покачал головой:

— Техника, вывернутая наизнанку, чтобы не сказать больше. Она совершает убийства, а ты вместо того, чтобы сосредоточить свои усилия на ней, сосредоточиваешь их на ее жертвах.

— Чтобы предупредить ее действия. Иначе она будет держать нас в напряжении вечно, как держит уже почти два года. Когда нельзя проникнуть в одну дверь, надо войти в другую. Пусть даже они ведут в разные комнаты, но есть шанс попасть хотя бы в дом.

— Ну что ж, попытайся попасть в дом, пусть даже через дымоход, — настоятельно попросил шеф. — Пока не возникает большого шума только потому, что ни в отделе, ни во всем участке никто, похоже, не разделяет твоего убеждения, что эти четыре дела каким-то образом связаны между собой. Вероятно, быть одураченным четырьмя разными преступниками в четырех отдельных случаях не столь предосудительно, как быть одураченным одним и тем же преступником четыре раза подряд.

Уэнджер спускался к выходу из управления, когда вдруг столкнулся нос к носу с поднимавшимся ему навстречу Кори. Кори схватил его за руку:

— Минутку, вас-то я и хочу видеть.

— Что это вас привело сюда в столь поздний час? Я как раз собирался домой.

— Я играл в карты, и… послушайте, помните, вы еще просили меня постараться вспомнить об этих «упоминаниях» — Блисс о Фергюсоне и наоборот? Так вот, одно из них вдруг всплыло в моей памяти, и я тут же оставил игру…

— Отлично. Давайте зайдем в какой-нибудь кабинет, и я вас выслушаю.

Они повернулись и вместе поднялись наверх. Уэнджер провел Кори в свободную комнату в задней части здания, включил свет.

— Попаду я домой раньше или позднее, все равно мне устроят взбучку, — мрачно признался он. — Так что лишние полчаса уже не имеют значения.

— Ну, не знаю, нужно вам это или нет, но я, во всяком случае, кое-что вспомнил. По ассоциации, так сказать. Решил сразу же сообщить вам, пока не забыл. Мы играли сегодня в покер, и кто-то отодвинул от себя стопку фишек и сказал: «Их же не заберешь с собой». Тут мне вспомнился Фергюсон. Как-то вечером мы играли в покер у него в студии, и он передвинул стопку фишек через стол с таким же замечанием. А уж это, в свою очередь, вызвало в памяти одну ссылку, которую он в тот вечер сделал на Кена Блисса — а ведь именно это, как вы сказали на днях, вам и нужно.

Видите, как оно работает? Ассоциация идей. Он сказал: «Такая карта мне не шла со времен клуба „Любители повеселиться по пятницам“». Я спросил: «Что это за клуб такой?» Он сказал: «Мы с Кеном Блиссом да еще пара человек создали нечто вроде неформального клуба для карточных игр. Никакого устава, никаких взносов — ничего такого, просто мы встречались, бывало, каждую вторую пятницу — для большинства из нас этот день совпадал с получкой — и играли в покер. Затем, слегка навеселе, садились в машину, которую купили в складчину, и носились по городу как угорелые».

Вот и все, что он сказал, — сдававший за это время как раз успел заменить сброшенные карты. Ну, так имеет ли это хоть какое-нибудь значение для вас?

Уэнджер хлопнул его по плечу, да так сильно, что Кори пришлось ухватиться за стол, чтобы удержать равновесие.

— Это первая удача, которая меня посетила!

Уэнджер — шефу:

— Они оба являлись членами одного карточного клуба — Блисс и Фергюсон. Вроде бы не так много, да? Но это именно то, что нужно: точка, в которой их жизни пересеклись.

— Ну и что это тебе дает?

— От одной ниточки самой по себе не так уж и много проку. Зато две свитых вместе ниточки гораздо крепче. Заставьте пересечься еще несколько в том же самом месте, и у вас уже получится что-то такое, что выдержит вес. Именно так вяжут сети.

Теперь мне предстоит трудная работа. Нужно узнать время, то бишь год, когда этот небольшой любительский клуб функционировал. Нужно узнать, кто еще вместе с Блиссом и Фергюсоном состоял в нем. Нужно узнать даты именно тех пятниц, когда они собирались. А уж когда я все это узнаю, придется повнимательней проверить все эти числа — посмотреть, не обнаружу ли я, чем именно они занимались, когда, как выразился Фергюсон, слегка навеселе носились как угорелые по городу. Кое-какие записи об этом вполне могут обнаружиться в журнале регистрации приводов в каком-нибудь отдаленном полицейском участке.

Затем, когда я все это выстрою, то смогу начать поиск этой женщины. У меня окажется средство для достижения цели. Меня не отстранят от дел, если учесть, в каком я сейчас положении?

— Если бы не все это, — с чувством сострадания промолвил шеф, правда, вовсе не для печати, — тебе ведь практически нечего делать. Как ты собираешься проводить свободное время?

Десять дней спустя.

— Чего-нибудь добился?

— Да, ползу как улитка. Я знаю год, знаю фамилии двух других членов клуба «Любители повеселиться по пятницам». Но появилось белое пятно, которое мне не нравится. Если я не проясню его, оно может вскоре заблокировать все линии расследования.

— И что же это такое?

— Нет Митчелла. Членом карточного клуба он не был, его имени среди них не встречается. Я ковырялся в старых журналах регистрации приводов и наконец кое-что откопал, как и рассчитывал. Однажды в пятницу забрали четверых мужчин. Они были пьяны, опасно вели машину, разбили зеркальную витрину, швырнув на ходу из кабины пустую бутылку из-под спиртного, и, наконец, сбили пожарный гидрант. Они отбухали за это по два месяца в тюрьме да еще вынуждены были оплатить материальный ущерб, и, разумеется, их лишили водительских прав. Ну вот, три фамилии в журнале значились: Блисс, Морэн и Фергюсон. Причем, слава Богу, они назвали свои настоящие фамилии. Четвертое имя — новое — Ханиуэзер. Я также выписал из журнала их тогдашние адреса. Теперь мне будет полегче отыскать этого Ханиуэзера. Будь Митчелл членом этого карточного клуба, он бы тоже попал с ними в переделку, а ведь он один из четырех, кого она убила. Ужасно боюсь, что карточный клуб к этим убийствам не имеет никакого отношения и я иду по ложному следу.

— Митчелл, возможно, именно в этот вечер прихворнул или спасовал, и его подбросили домой, прежде чем они попали в эту переделку, а может, его просто не оказалось в городе. Я бы не сдавался. Продолжай копать дальше. По крайней мере, хоть какой-то конструктивный подход: это лучше, чем вообще ничего.

Неделю спустя.

— Ну, как дела, Уэнджер?

— Видите, какое выражение у меня на лице? Такое бывает у человека, который хочет броситься с моста вниз головой.

— И впрямь. Только сначала разберись с этими убийствами и этой Незнакомкой. А уж потом я сам довезу тебя до моста и даже оплачу за проход по нему.

— Без шуток, шеф, дело дрянь. За эту неделю я создал стройную систему. Теперь у меня есть все, не оставлена без внимания ни одна мелочь. Я даже заполнил пробел с Митчеллом. И вот теперь, когда я все закончил, то оказалось, что эта система не имеет никакого смысла, она совершенно ни к чему. У нее тот же самый недостаток, что и у каждого из этих убийств в отдельности: полное отсутствие мотива для убийства. Никакого преступления, которое могло бы повлечь за собой затяжную кровную месть, они не совершили.

— Мотив определенно есть, просто ты его еще не обнаружил. Во всяком случае, позволь мне выслушать твой доклад.

— Я попытался разыскать этого Ханиуэзера, четвертого члена, по адресу, который он сообщил в тот вечер, когда им предъявили обвинение. И я его не нашел. Он как будто исчез с лица земли. Мне удалось проследить за его передвижениями — а видит Бог, на месте он не сидел! — примерно с год после того случая. Затем он пропал из поля зрения, точь-в-точь как эта женщина — только она появляется, а он нет.

— Чем он занимался?

— Вроде как был хронически безработным. По словам его последней квартирной хозяйки, он целыми днями сидел дома и стучал на пишущей машинке. Затем куда-то съехал оттуда и больше так нигде и не появился.

— Постой, постой, тут я тебе, наверное, помогу, — сказал шеф. — Безработный… стучал на машинке… вероятно, он пытался стать писателем. Они иногда меняют фамилии, разве нет? У тебя есть его словесный портрет?

— Да, довольно точный.

— Походи с ним по издательствам, поспрашивай. Ну а что насчет Митчелла? Все, говоришь, прояснил?

— Да. Он работал барменом в одном заведении, куда они частенько в то время наведывались. Они не раз брали его с собой покататься. Главным образом, я полагаю, потому, что он таскал спиртное у своего хозяина и каждый раз угощал их. Так что, хоть они не был членом самого клуба, все равно частенько оказывался с ними, когда они потом отправлялись выкобениваться. Это хотя бы не дает рухнуть моей версии, чего я так боялся: эти вечерние попойки в машине по пятницам по-прежнему являются точкой, в которой пересекаются их жизни. Основная трудность, однако, так и остается: ни в чем таком, что оправдывало бы постигшую их участь, они, похоже, не повинны.

— Ты в этом уверен?

— Насколько достоверны записи в полицейских участках по городу за тот период. И я даже проверил кое-какие пригороды.

— Неужели ты не понимаешь? Наверняка это что-то такое, на что полиция в свое время не обратила внимания, иначе бы не гулять им на свободе. Скорее всего, это было преступление, обвинения в котором им так и не предъявили.

— Более того, — задумчиво согласился Уэнджер, — мне только что пришло в голову, что это могло быть преступление, о котором они даже сами не подозревали. Ну, это не так сложно! Я просмотрю подшивки всех газет за те дни, когда эти ребята собирались вместе. Наверняка в одной из них найдется что-нибудь, на первый взгляд, казалось бы, ничего общего с ними не имеющее. Для этого и существуют библиотеки, для чего еще? Именно там отныне я и буду сидеть. Чем глубже зарываешься в это дело, тем больше приходится корпеть.

Уэнджер — в отдел дактилоскопии, по телефону:

— Ну, какого черта вы тянете там с этим пистолетом? Вы что, потеряли его? Я все еще жду вашего заключения.

— Какой пистолет? Да вы не присылали нам никакого пистолета! О чем вы говорите?

Послышался неразборчивый писк, похожий на то, когда тенор вдруг запоет фальцетом. Это у Уэнджера сорвался голос:

— О чем я говорю? Я уж Бог знает сколько недель назад послал вам на экспертизу пистолет, и с тех пор от вас ни единого звука! Я по-прежнему жду! Я вовсе не собирался преподносить вам его в качестве рождественского подарка, вы знаете! Интересно, чем вы там занимаетесь, а? Вы ж, ребята, должны вернуть его мне, или, может, вы этого не знали? Кретины чертовы!

— Слушай, громовержец, не указывай нам, как надо работать! Ты что, комиссар полиции, что ли? Если бы ты прислал нам пистолет, мы бы уже отправили его обратно! Но как отправить то, чего мы сроду не получали, а?

— Слушай, как там тебя, не надо наглеть! Пистолет мне нужен, и вы его вернете!

— А-а! Проверь-ка лучше, куда ты его послал!

Щелк!

Городской дом преуспевающего писателя, три недели спустя.

— Мистер Холмс, там пришел один джентльмен, который настаивает на том, чтобы вы его приняли. От него невозможно отделаться.

— Мне ли вас учить, что делать? Сколько вы уже у меня работаете?

— Я сказала ему, что вы диктуете в машину, но он говорит, что его дело просто не может ждать. Он грозился, если я не войду и не предупрежу вас, он войдет сам, без разрешения.

— Где Сэм? Позовите Сэма и вышвырните его! А будет сопротивляться, вызовите полицию!

— Но, мистер Холмс, он сам полиция. Именно поэтому я и решила, что уж лучше я зайду и вы сами…

— К чертям полицию! Наверное, я машину поставил где-нибудь в неположенном месте! Невероятно — как раз когда я занят центральной сценой всей книги! Вы понимаете, что все это записалось на машину и мне придется начинать снова, с конца последней записи? Мне жаль это делать, мисс Траслоу, но — увы! — вы нарушили одно из моих самых первых и незыблемых правил, которое я вам постоянно внушаю с тех самых пор, как вы взялись помогать мне в работе. Никаких вторжений во время творческого процесса, ни даже в том случае, если все здание вокруг меня будет охвачено огнем! Боюсь, после сегодняшнего дня вы мне больше не понадобитесь. Закончите печатать, что там у вас есть, а когда будете уходить, Сэм выдаст вам чек.

Погодите! Это и есть тот человек? Что это вы себе позволяете, вламываетесь в мой дом, поднимаете такую суматоху? О чем вы хотите поговорить со мной?

Уэнджер (тихо):

— О вашей жизни.