В какой-то день я, как обычно, подъехал к кладбищу и увидел на его воротах объявление, гласившее о том, что ритуальным мастерским срочно требуется художник. Не раздумывая ни минуты, я скорым шагом направился к административному зданию.

В своем кабинете меня принял инженер Копылов.

– Выпиваете? – он пристально и, как мне показалось, подозрительно рассматривал мое лицо. – А то, знаете ли… – начальник долго подбирал слова, но смог выдвинуть лишь главный, на его взгляд, критерий профпригодности работников ритуального сервиса, – пьяницы нам не нужны. С художником, работавшим до вас, руководству пришлось расстаться.

– Они, к сожалению, никому не нужны, – заметил я и подумал, что алкоголь – неизбежное дополнение к такому ремеслу. Как, например, молоко – маляру.

Инженер сказал, чтобы я завтра пришел с документами и повел меня знакомиться с коллективом.

Больше всех обрадовался новому специалисту скульптор Калошин, которому, отвлекаясь от основной работы, приходилось делать надписи на лентах.

– Ну, наконец-то, Владимирыч, – он обернулся к Копылову. – Новый художник в могилу не упадет? – захохотал ваятель.

– Я его уже предупредил, – нахмурился инженер. – Это – бригадир, – он кивнул на скульптора, – ваш прямой начальник.

Бригадир вначале показался мне грубым, даже резким. Одет в выцветшую, некогда черную робу. На голове черная же беретка. Огромного роста, лицо широкое, красное, глаза чуть навыкате, с тяжелыми набрякшими веками. «Очевидно, любит выпить», – подумал я. Определение персона к нему явно не подходило. Но, оказалось, я ошибался.

– Виталий, – протянул мне руку Калошин. – Ты не обижайся, у нас тут такая история весной приключилась. Почти детективная …

Скульптор положил на гранитную плиту рукавицы и, приготовившись к рассказу, сел на них. Копылов раздраженно махнул рукой и пошел к выходу. В дверях остановился и сказал, очевидно, обращаясь ко мне:

– Завтра в восемь я жду вас с документами в моем кабинете.

– Еврей. Но в остальном – человек неплохой, – представил будущего начальника Калошин, когда тот скрылся за оградой.

– Мне тоже доводилось встречаться с неплохими людьми, и при этом, не все из них обязательно были евреями. Но самое удивительное заключается в том, что иногда мне попадались и плохие люди. Эта группа также не отличалась единством этноса, – я полез в карман за сигаретами. Видимо, Калошин живет с непоколебимым убеждением в том, что Россия пребывает в таком плачевном состоянии только по вине евреев. Но если спросить его, при чем тут евреи, он будет долго и эмоционально рассуждать о национальной идее, цитировать философа Розанова, но, скорее всего, ничего внятного так и не произнесет. – Англичанина как-то спросили, почему у них в стране нет антисемитизма. Он ответил – лишь потому, что мы не считаем себя хуже евреев.

– Это я так, к слову, – скульптор зачем-то надел и тут же снял пылезащитные очки, протер их о рубашку и, слегка прищурившись, покосился на меня: не соратник. – Копылов ввел дурацкое правило – в рабочее время не употреблять спиртные напитки, но кто его придерживается, да, Коля?

Подошедший плотник радостно закивал и сел рядом с бригадиром.

– Поэтому вечером – по просьбе родственников, конечно, – мы поминаем погребенных за день людей. Бывает, что за день Юрка с Червоном – это наши копачи – приносят пять-шесть бутылок водки. Твой предшественник, надо отметить, тоже не дурак был выпить, всё к шкафчику подходил, да наливал себе по «соточке». Порой, за написанием эпитафий и засыпал. Мы его прозвали Бронзовый Лоб. Краска-то на ленте не сразу высыхает, а художника после очередной дозы обычно в сон клонит. Вот он головкой и промокал свежий текст, – пояснил прозвище коллеги Калошин. – Бывало, проснется, а на лбу две-три бронзовые буквы сияют. Однако смывал быстро, ибо это была улика для Копылова. Когда инженер уходил, коллектив дружно садился за стол и скорбел по умершим, – ерничал ваятель. – Беспечальные ежевечерние, а порой и ночные тризны вскоре избавили весь коллектив от элементарной трудовой дисциплины, что, по меньшей мере, насторожило нашего инженера. – Калошин задумался, вспоминая. – Думаю, в тот мартовский вечер Бронзовый Лоб все-таки немножко перебрал, так как свалился в вырытую для завтрашнего захоронения могилу и благополучно там уснул. К сожалению, вода, которая была на дне ямы, ночью замерзла. В природный физический процесс оказался втянут и плащ художника – его полы намертво примерзли к земле-матушке.

Ближе к утру, – видимо, от холода, – Бронзовый Лоб проснулся и, конечно, не сразу смекнул, в чем дело: какие-то темные неведомые силы не позволяли ему принять вертикальное положение. Несчастный стал взывать о помощи, и так как голосом обладал достаточно громким, то, возможно, его и слышали люди. Но кто же рискнет пойти ночью на кладбище?! Тем более, на такие вопли. Страшно… Так и проорал до рассвета. Представь: раннее утро, еще темно. Редкие прохожие, чтобы сократить путь к фабрике, идут через погост. – Калошин, сопровождая повествование жестами и мимикой, имитировал предполагаемые действия художника. – И вдруг отчаянный вопль: «Помогите»! Самые отважные, опасливо озираясь, двинулись на крик. Но он раздавался из могилы! Вдвойне страшно… Однако наиболее дерзкие из них всё же спасли Бронзового Лба от неминуемой гибели, вызволив его из злополучного плаща. – Ваятель сделал паузу и полез в карман за сигаретами. – Художник даже не заболел, но о ночном происшествии кто-то доложил Копылову, и теперь… – Бригадир развел руками и посмотрел на меня. Его розово-энергичная физиономия расплылась в улыбке. – Вот он сейчас и лютует; тебя, наверное, тоже спрашивал: «Выпиваете»? Не смущайся, он у всех интересуется. Пойдем, покажу рабочее место.

Утром возле мастерских было, как никогда, оживленно. У кладбищенских ворот стояло несколько автомобилей: милицейский «газик» и машины родственников эксгумируемого покойника. Ждали судмедэксперта из краевого управления внутренних дел. Никто из работников кладбища не знал истинной причины извлечения трупа из захоронения. Копылов на вопросы подчиненных пожимал плечами и однозначно отвечал «не знаю». И это было похоже на правду. Он подошел к Юрке с Червоном и подозрительно заглянул им в глаза – трезвы ли?

– Лопаты захватите, – инженер явно волновался.

– Ага, а мы думали, детские совочки надо брать, – буркнул Червон.

Вскоре на белой «Волге» прибыл и судмедэксперт. Ворота закрыли и никого на территорию погоста больше не впускали. Процессия из пары десятков человек направилась к месту захоронения Самвела Арутюняна.

– Пошли, – кивнул мне Калошин. В его голосе звучала непоколебимость повторного участия в эксгумации.

– Не, как-нибудь в другой раз, – я отрицательно покачал головой. – Зрелище, по моим убеждениям, явно не будет способствовать вдохновению.

– Нет, ты не прав, коллега, – скульптор прищурил глаза. – Любые эмоции идут лишь на пользу художнику. А отрицательные – и подавно. Всё наше творчество проходит через невроз, – было похоже, что Виталий, несмотря на предупреждение Копылова, уже принял свою утреннюю «соточку» и его живой интерес к смерти обострился, – чем он проникновеннее, тем глубже становятся наши творения.

Я вспомнил сотворенное Калошиным многометровое монументальное изваяние на въезде в город. Статично-унылый столп, бетонной головой упирающийся в высокое кубанское небо, народ беззлобно прозвал Фантомасом. Скорее всего, художник в то время не истязал свое вдохновение отрицательными эмоциями, и воплощение оказалось бледнее и проще, чем замысел.

С другой стороны, чужая смерть, как справедливо заметил мой знакомый психиатр, невероятно притягательна. Я задумался. Прошло немало лет, а три искаженных предсмертным ужасом лица до сих пор не стерлись временем в моей впечатлительной памяти. Праздное любопытство на долгое время лишило меня не только сна, но и покоя. Беззаботным юношей, – о, как давно это было! – я на велосипеде прогуливался по тенистым улочкам нашего городка. Был тихий летний вечер, и всё вокруг дышало умиротворением и покоем. Днем прогремела гроза, и чистый воздух трепетал запахом левкоев и жасмина. По-детски неосознанная, а оттого самая значительная, радость бытия наполняла мое существо. У незнакомого частного дома я заметил скопление людей и подъехал поближе. Оказалось, здесь кто-то умер. Однако бросилось в глаза, что многие женщины плакали, и даже некоторые мужчины неловко утирали слезы рукавом рубашки и, сжав зубы, бормотали проклятия. На рядовых похоронах такого не заметишь: там, как правило, люди более сдержанны в проявлении своих эмоций. Я заглянул во двор. Под раскидистой кроной грецкого ореха тревожно краснели три гроба: один стандартного размера, а два – поменьше. Чуть поодаль, подчеркнуто обособленно стоял еще один. Он был черный и закрытый. Вдруг от толпы отделилась какая-то женщина и стремительно подбежала к этому гробу. Что-то громко, но неразборчиво причитая, она принялась неистово колотить кулаками по его крышке. Двое мужчин взяли женщину под руки и, прилагая некоторые усилия, оттащили в сторону. При этом она несколько раз успела плюнуть на чёрный гроб. Вновь прибывшие зеваки интересовались у присутствующих, что же здесь произошло. С блестящими от возбуждения и слез глазами и со скорбным пафосом посвещенного, соседка-старуха, надо полагать, в который уже раз, принялась рассказывать трагедию, разыгравшуюся на этой тихой улочке. Ее сюжетом, вероятно, заинтересовался бы сам Шекспир. Невероятный драматизм произошедшего я мог понять тогда только с внешней – жестокой и страшной стороны, но по прошествии лет неоднократно пытался разобраться и в глубинных схемах этой жуткой истории.

Истоки ее оказались банальны и стары, как сам мир. Жила-была одна ничем непримечательная семья: муж, жена, двое детей – очаровательные мальчик и девочка. Родители работали, дети ходили в школу. Всё, казалось, внешне благопристойно и обыденно. Но муж вдруг стал ревновать жену. А может, и не вдруг. Такая точка зрения была вполне допустима: супруга работала официанткой в ресторане. То она со службы придет позже обычного, то, на его взгляд, губы ярче, чем следовало, накрасит, а бывало, что ее и на машине к дому подвозили. «Всё есть у ревности, лишь доказательств нет». Вышеупомянутого трагика, кто не знает, слова. Начались сцены, а потом и побои. Дети, разумеется, становились на сторону матери. Под горячую руку доставалось и им. Враги человека – домашние его. После очередного вечернего скандала женщина, прихватив сына и дочь, убежала ночевать к подруге. На следующий день они вернулись – не будешь же постоянно жить в чужой семье. Но ночь, проведенная ими вне дома, стала для мужчины невыносимым испытанием, а для женщины – роковой. Впрочем, для детей – тоже. Глава семейства стал тихим и спокойным. Но только внешне, ибо ревность жадно съедала остатки его помутневшего разума. Под утро она, окончив последнюю трапезу в мозгу этого человека, подала ему в руки топор. Никто и никогда не узнает подробностей жуткой трагедии, но лишь женщина умерла без мучений – супруг зарубил ее во сне. Несчастные дети, видимо, проснувшиеся от шума, были убиты при попытке выскочить в окно. Затем убийца взял нож, вышел на улицу и, покуривая «Беломор», стал дожидаться первого трамвая. Судя по количеству окурков возле скамейки, это заняло довольно много времени. О, таких часов ожидания я не пожелал бы и своему врагу! Но трамвай всё же появился. Некогда счастливый отец и муж, воткнув себе в живот нож, бросился под грохочущее транспортное средство. Ревность умерла, но, словно корыстолюбивый ростовщик, прихватила с собой три невинные души. Правопорядок мира оказался невероятно сомнительным, но претензии предъявлять было уже некому.

Потрясенный рассказом старухи я стоял, и мысли мои не могли сложиться в хоть сколько-нибудь устойчивую конструкцию, а лишь вопили: жизнь, почему ты так жестока!? Детская впечатлительность на несколько дней поражала мое сознание при виде погибшего животного, а тут… Богу я тогда вопросов не задавал, да, впрочем, и сегодня стараюсь особо не беспокоить, полностью полагаясь на Его промысел – ясно же проинформировал паству: «В жизни будете иметь много скорби, но мужайтесь».

Мне захотелось взглянуть, вернее, пожалеть хотя бы взглядом бедных детей, которые были, скорее всего, не намного младше меня. Я прислонил велосипед к забору и, с трудом поборов патриархальный ужас перед покойниками, вошел во двор. Медленно приблизился к гробам. Жена убийцы лежала спокойная и умиротворенная, всем своим видом показывая, что о жуткой участи детей она, якобы, ничего не знает. Если бы это было так! Я перевел глаза на стоявшие рядом гробы поменьше … и отшатнулся – столь изувечены были детские лица. У изголовий стояли их большие портреты. Веселые глазки, улыбчивые губки, задорные вихры… Вот какие мы были; ну-ка, посмотрите, люди.

– Господи, какие малые детки! – причитали, стоящие рядом старухи. Однако молодыми они уже не были, потому что мертвые – существа без возраста. Страшных фильмов тогда я еще не смотрел, но увиденного и услышанного в тот вечер кошмара хватило едва ли не на всю оставшуюся жизнь. С трудом передвигая ноги, я попятился к выходу и чуть не наткнулся на стоящий в стороне гроб с извергом. Черный параллелепипед источал собой неописуемый животный ужас. Там, внутри, находилось жуткое существо, исчадие ада, совершившее поступок, не укладывающийся в суть самой жизни. Вряд ли Господь хотел этого, создавая человека. Самая великая проделка дьявола заключается в том, что он убедил всех нас, будто его не существует.

Снова ощутить холодящий душу восторг страха? Я прислушался к себе, пытаясь отыскать крепкий контраргумент, но ноги уже вели меня потрескавшимся асфальтом по липовой аллее, уходящей вглубь кладбища. Люди подошли к могиле, и представитель прокуратуры что-то сказал Копылову. Инженер кивнул стоящим недалеко Юрке с Червоном.

– Начинайте.

Могильщики убрали с холма венки с еще зеленой хвоей и не успевшими полинять бордовыми лентами, раскачав, вытащили деревянный крест. Молодая красивая женщина в черном, – видимо, вдова, – громко заплакала, и армянские мужчины, строго контролирующие свою скорбь, увели ее в сторону. Все остальные стояли притихшие и, как мне показалось, даже несколько настороженные, поглядывая на могилу мутно и с испугом. Озлобленно зашуршала под лопатами копачей уже успевшая засохнуть земля. «Удивительно, – подумал я, – сколько захоронений видели все здесь собравшиеся, так почему мы так взволнованы сейчас, когда тревожится покой одного из мертвецов? Может, мы надеемся на чудо, и тлен не коснулся этого человека? Или мы допускаем мысль, что Самвела Арутюняна там больше нет? Скорее всего, ни то и ни другое. Тогда почему с таким кощунственным любопытством мы вглядываемся в чужой гроб или могилу, созерцая смерть, вернее, ее результат? Наверное, люди хотят знать, что будет с ними, когда последний вздох растает уже за гранью этого мира. Бессмысленно задавать вопросы, на которые нет ответа», – вздохнул я и по тропинке побрел к мастерским.

– Василий, ты почему ушел? – Калошин о край стола открыл бутылку пива и с жадностью припал к ее горлышку. – Страшно стало? А представь, каково мне было ночью на новосибирском кладбище? – он присел на табуретку.

– Глупо бояться того, кто уже не сможет причинить тебе зла, – ответил я.

– Беспримерная смелость, – ухмыльнулся скульптор и кистью руки обвел периметр комнаты. – Здесь. А ты попробуй сходить туда в полночь, – он ткнул бутылкой в окно, за которым маячили кресты. – Знавал я одного такого смельчака, царствие ему небесное, – Виталий спешно, декорируя до неузнаваемости крестное знамение, потыкал себя сложенными в щепоть пальцами. – Боитесь вы все ночного кладбища, а мне после Новосибирска уже ничего не страшно.

– Да ладно, успокойся – не для меня, наверное, такое зрелище. – Я приготовил к надписи очередную ленту и распрямил ее на столе. – Ну, что там было?

– А было там очень интересно, – оживился Калошин. – Не армян там вовсе лежал.

– А кто же – узбек?

– Возможно, – хмыкнул ваятель. – Когда они вляпались на своей машине в КамАЗ, – а дело было в другом городе, – то всё, что осталось от тел, сразу отвезли в морг и эти фрагменты сложили в гробы. Уж не знаю, кто из родни был на опознании и в каком состоянии, но останки Самвела в цинковом гробу отправили во Владик, где жил другой погибший, а лже-Самвела похоронили у нас – родственники, видимо, по этическим или религиозным причинам не стали открывать гроб, – Калошин вытер пот со лба. – Понимаешь?

– Перепутали? – дошло, наконец, до меня.

– Ну конечно! – рассказчик обрадовался столь быстрой моей сообразительности.

– А как же во Владивостоке узнали, что там не их …э… покойник?

– Во Владик «груз 200» прибыл только позавчера, и дома родня, словно что-то почувствовав, решила гроб открыть, – Виталий развел руками. – А на нашем кладбище, как ты знаешь, похороны дальневосточного покойника уже состоялись. Вот и закрутилась канитель, – он поставил под стол пустую пивную бутылку.

– И что же теперь?

– Как что? Поменяются, естественно.

– За чей счет? – не унимался я.

– За твой, – вспылил вдруг ваятель. – За свой, конечно.

Он, кряхтя, поднялся со стула и шаркающей походкой усталого человека пошел к двери. Пить каждый день – невероятно трудное и утомительное занятие.