Закрытость — следствие комплекса неполноценности; закрываются, чтобы скрыть: либо грехи, либо недостатки характера или ума. Грехов у него, вероятно, было не так уж много, зато все время ощущал провалы в уме и характере.

И даже потом, почувствовав себя наконец уверенно, найдя в своей жизни поступательное движение, окольцевав ее повседневным делом, расправившись с депрессиями — он лишь стал проявлять снобизм и самомнение, но не открытость. Если бы у него было время (в отсутствии животворящего, как теперь, повода)… Теперь он понял, что всегда смотрел на себя. Даже когда он смотрел на человека, он видел себя, его отношение к нему, Захару, а лишь потом самого человека. Да и то, как диалектическое развитие темы “себя” и своих интересов (для которых тот мог пригодиться). Он всегда играл, чтобы показаться лучше (ибо не нравился себе натуральный) — и потому был вынужден ежесекундно следить за собой, за текстом, за ролью. Некогда было смотреть в зал. А это были лишь его проблемы, залу было наплевать. Поэтому, наверное, и не помнил — лиц, слов: не потому, что не интересны другие, — он не давал себе труда помнить и разглядывать их.

“Существо, исковерканное нервным чувством собственного достоинства…”

Теперь уже было поздно ставить на смирение, любовь, преданность. Во всем, что они смотрели или читали сейчас, они видели свою историю. И спорили. Она теперь была на стороне тех, кто меняет свою жизнь, и в упорстве одной из сторон сохранить брак видела либо слабость, либо эгоизм. Захар, естественно, и внове для себя, смотрел прямо противоположно (в частности, на конец “Механического пианино”, что показали в среду).

Теперь он снова стал ставить на гордость. В принципе, тогда же, в среду, он и хотел уйти. Ему надоели эти бесконечные стычки, новые, абсолютно не ее мысли, “аллегории” — из жизни Рустама, из жизни других…

— Ты говоришь, что смог бы уйти — лишь возненавидев, — начала она. — По-моему, это неправильно. Уходить надо любя.

— Любя?! Чего ради!

— Ради хорошего самочувствия женщины.

Бросившей тебя женщины — не договорила она.

— Нет, это не любовь, — огрызнулся Захар. — Любовь стерпит все, она действительно эгоистична. Как любовь матери к ребенку, настоящая, никем не оспариваемая любовь. Полное соединение, невозможность, невообразимость разрыва.

Сколько же ему ощущать идиотизм своего положения и терпеть?! Придется вернуться к знакомой и проверенной гордости. (“Господи, дай силы!”) Но он не будет спешить: один раз он уже поскользнулся. Второе возвращение — смешно и невозможно. Он не будет спешить. Будет практиковаться в умении ждать, как гессевский Сиддхартха.

Пока, чтобы чем-то заняться, стал ремонтировать кухню — в квартире, где ему, вероятно, не придется жить. Это отвлекало, к тому же — лишь “подвигами” он смог бы завоевать ее. Если же не сможет — что ж, выполнит долг человека, плевавшего на свою квартиру много лет. За это время надо во всем разобраться и скопить мужество. Он надеялся, в это время не произойдет ничего худшего. Хотя — играл с огнем.

Играл. Все последнее время — подтверждение. Опять не видел ее. Ее чувства, отношения — не менялись. Снова, как тогда — она существовала лишь в спящем или отсутствующем состоянии. В прошлую пятницу устроила на работе истерику: друг, ведите ли, не оценил степень ее отчаяния и готовности к самоубийству — ибо перед его глазами была собственная жена, то режущая вены, то прыгающая из окна.

Ей надо было что-то предложить, сильное, кардинальное. Поэтому и помчались на LSD-сеанс к Лёше. И на этот раз весь трип — истерика: от невозможности все всем объяснить, все разрешить, примирить, чтобы все обнялись, и опоссум сам спустился к охотнику с дерева. Ее мечта: дать всем промокашек и создать марьяж-а-катр… Под кайфом действительно все это казалось возможным. А утром вновь тоска, уязвленное самолюбие, постоянное сознательное усилие “быть выше предрассудков”. Он отдал все, она отдала все: оба мучались, оба были на пределе.

Захар смотрел в окно на знакомый до последней черты пейзаж, все более погружавшийся в весну. Краски после бессонной ночи и кислоты были резки до боли. Черная стена елей, мокрый проржавевший кирпич стройки. Сам воздух был резок и тяжел.

— Как ты это терпишь? — спросила она из-под абажура.

Захар пожал плечами.

— Наверное, я стал очень хорошим солдатом. Есть такой американский фильм, “Универсальный солдат”, кажется. Вот и я вроде. Главное, отдать приказ, указать цель — а сделать я смогу все.

Она помолчала.

— Как жалко, что ты не был таким тогда. (То бишь “прежде”, в прошлой жизни!) — Поздно! поздно! — вскричала она. — Все в моей жизни поздно… (Встреча идеального человека, “исправление” Захара.) — И закончила: — Теперь у меня нет к тебе претензий.

Но никому это уже не нужно. Он тоже опоздал (исправиться). Что ж, Захар знал с сопливого возраста: dum spiro spero…

Самое правильное, думал он, — действительно уйти, разорвать навсегда. Но мы не делаем то, что правильно. “Я буду делать то, что выбрал, или дожидаться второго акта, какого-то нового поворота сюжета… Господи, дай силы!”

И все же он часто думал, что должна быть какая-то временнбя камера, отсек, где уравняется давление того, что случилось, с давлением того, с чем можно жить. Если им суждено жить вместе. Значит — уйти, на время, навсегда?

— Не знаю, как тебе, а мне помогает только христианство, — сказала она в тот же вечер, уже в Москве. — Я все-таки рада, что для меня это так важно.

— Что ты хочешь сказать?

— Что я хочу не так, как хочется, а так, как надо. — Это было произнесено спокойно и гордо. Наверное, она думала, что Захар ее похвалит. А он понуро скрючился на стуле.

— Тебе что-то не нравится?

— А разве это может кому-нибудь понравиться?! — взвился он.

— Я тебя не понимаю… — сказала она с досадой.

— Не понимаешь? Ну, ладно… Значит, ты понимаешь теперь ситуацию с точки зрения христианской жертвы?

— Да, а разве я не имею права? Я пожертвовала всем…

— Ну, как же: “последнюю рубашку отдала”… Ты в один день породила безумие, в котором я пребывал месяц, и получила безумное мое возвращение. Действие родило противодействие…

— Вот, как ты видишь…

— Да, я так вижу! Нет, так эти вещи не делаются! — Наконец Захар почувствовал, как в нем поднимается воодушевляющая злоба: — “Я считаю, что наши отношения кончились!…” Действительно, с точки зрения оскорбленной гордости. Я выжал из этой гордости все, что мог. Но нельзя, оказывается, в один день порвать все, зачеркнуть огромный кусок жизни, почти всю сознательную жизнь. Нужна буферная зона, некий временной период, когда люди привыкают, что теперь, скажем, будут жить без ног, смиряются, учатся ходить на костылях. Или убеждаются, что намерение — привыкнуть — было ошибочно.

Она не хотела его понимать, ей легче начать плакать.

Теперь же уже и вправду все был “поздно”: друг воспользовался поводом и ушел в несознанку. Она снова в истерике. Она поставила на карту все, а он так легко отделался. Он был спокоен, он вернулся в семью, у него все хорошо. Она не могла примириться с этим. И не могла признать, что ошиблась. Для нее любовь оказалась важнее, чем для него — это было, конечно, невыносимо. И Захар им, получается, все поломал. Потому что, пережив такой кошмар, друг уже не захочет соваться сюда вторично. И это — любовь? Разве отказываются так легко от своей судьбы? Неужели Захар был прав? Один лишь раз у влюбленных все сходится и получается. Но что сходится — постель? А потом месяц ломали руки? Но тогда друг, хоть пассивно, но работал над ситуацией, “работал” с N. В тот четверг в переулке он добровольно-недобровольно вышел из игры. И, наверное, испытал облегчение (вслед, может быть, за страданием)… Он оказался слабее, чем думал Захар. Он полез в это очертя голову, не зная, чем это кончится, что Захар не уйдет так просто, что Оксана будет переживать так сильно… Что вот такая чепуха, крошечная заноза, как совесть, вырастет до бревна. До целого леса.

Прошло легкомысленное отношение к любви. Любовь двух людей, особенно, если поблизости бродит кто-то третий — это вроде оголенных проводов под большим током. В такие вещи не играют. Роман двух людей — это как смерть или самоубийство. Так это и надо мерить. Никаких шуточек, адюльтеров, “приключений”… Во всяком случае, не для таких, как мы, — думал Захар.

Поэтому он был так поражен “Последним танго в Париже” Бертолуччи: секс для героев был дежурным блюдом, хорошо идущим к похоронам и самоубийствам. Безлюбый секс и жизнь, построенная, сконцентрированная и вращающаяся вокруг него. В то время, как человек должен вообще забыть желания и перестать есть, спать, не то, что трахаться. Они что — совершенно ненормальные?!

Может быть, человек ищет в сексе забвения, спасается от ужасного мира за окном, от холода и бесчеловечности всего своего бытия? Но это значит снова рассматривать другого человека — как объект, снова творить долг, вновь заниматься тем, что и породило всю ситуацию. Это — вновь не думать о последствиях или махнуть на все рукой, как человек, направившийся к смерти. Махнуть рукой на себя, свой страх, свой эгоизм — любить, раствориться в другом, поставить на него все, как в рулетке (русской) — и принять долг, последствия, отказ от молодости, влечение к смерти… Влечение к смерти и есть мудрость, человечность и простая любовь. Не мечта, не заоблачные дали, не блеск славы, но этот близкий к тебе человек — центр и смысл всего. Любовь — как награда тех, кто не смог стать героями. И неизвестно, что лучше!

Увидел его телефон в ее записной книжке и ничего не испытал.

— Вот и еще одна лампочка перегорела, — сказала Оксана.

— Осень.

Иногда она приходила с работы и предлагала:

— Давай выпьем.

И он понимал, что что-то случилось. Иногда она даже приносила то, что предназначалось к выпиванию.

Они спокойны, они будто отдыхают на берегу после кораблекрушения, в котором едва не погибли.

…Он ведь сам не желал, чтобы у них было по образцу Филемона и Бавкиды. Что же теперь сетовать: “Ах, почему у нас не получилось?!”

Наверное, у него и вправду открылось “второе дыхание”, как бывает в спорте, когда уже выбился из сил.

Захар гулял ночью по городу. Как раньше. И не как… Тоски от жизни не было. Была тоска по уничтоженному прошлому. Словно по детству. Когда он думал, что мир крепок, надежен, постоянен. И так же постоянны и знакомы знакомые ему люди. Конец детства. Уже ничего не могло быть как прежде, так же беззаботно и легко — хотя эти слова никогда ему не нравились. И раньше ему не было легко, тем более не будет впредь. Но по другим причинам. Все-таки он стал меньше обольщаться, стал взрослее (и психоделики тут тоже помогли).

Два раза Захар видел “гражданскую войну” в Москве, строил баррикады, был избит спецназавцами об колонны Большого театра (раньше, чем первый раз попал в него) — и т.д. и т.п. А такой простой вещи, как измена жены, не знал. И не знал, что ничто не в силах справиться с этим. Измена и уход жены. Или попытка ухода. Все пустяки, и лишь это страшно. Прав Лоуренс: отношения между государствами значат меньше, чем отношения между мужчиной и женщиной.