В бильярдной замка «Тенистый дол» заканчивал свои печальные обязанности доктор Жандрон.

Он снял просторный черный фрак с широкими рукавами, огромными фалдами и красной ленточкой Почетного легиона в петлице — именно такой фрак, какой должен быть у ученого, — и засучил выше локтя рукава полотняной рубашки.

Рядом с ним на столике, предназначенном для освежительных напитков, были разложены инструменты — скальпели и серебряные зонды.

Чтобы произвести вскрытие, ему пришлось раздеть покойницу. Теперь он прикрыл труп большой белой простыней, которая свешивалась до полу и смутно обрисовывала очертания тела.

Уже стемнело; вся эта зловещая сцена была залита светом массивной лампы с матовым стеклянным абажуром в форме шара.

Мировой судья и полицейский вошли в тот миг, когда доктор мыл руки в большом ведре с водой.

Услыхав, что дверь отворилась, доктор Жандрон быстро выпрямился.

— А, это вы, Планта, — сказал он, и в голосе его явственно послышалась тревога. — А где господин Домини?

— Уехал.

Доктор принял это известие, не скрывая досады.

— Мне нужно с ним поговорить, — сказал он, — и чем скорее, тем лучше. Это совершенно необходимо. Может быть, я и ошибаюсь, всякому случается ошибиться, но…

Лекок и папаша Планта затворили дверь, которую осаждали слуги, и подошли поближе. При свете лампы им бросилось в глаза, что лицо г-на Жандрона, обычно такое невозмутимое, искажено волнением.

Бледность его соперничала с бледностью убитой, покоившейся на столе, под простыней.

Волнение в голосе и в лице доктора едва ли объяснялось той работой, которую он только что завершил. Как ни тягостна эта работа, г-н Жандрон, опытнейший врач, так часто сталкивался с людским горем и навидался в жизни столько ужасного и отталкивающего, что чувствительность его давно притупилась.

Должно быть, при вскрытии он обнаружил нечто невероятное.

— Позвольте, дорогой доктор, — обратился к нему папаша Планта, — задать вам вопрос, который вы задали мне несколько часов назад. Вам нездоровится? Вам стало дурно?

Г-н Жандрон печально покачал головой и ответил с нарочито четкой и размеренной интонацией:

— Я отвечу вам, друг мой, в точности так же, как вы мне: благодарю, пустяки, мне уже лучше.

И оба наблюдателя, не уступающие друг другу в проницательности, отвели глаза в сторону, словно опасаясь, как бы взгляды, чересчур красноречивые, не выдали их мыслей.

Лекок подошел ближе.

— Полагаю, что мне известна причина волнения господина доктора. Он обнаружил, что госпожа де Треморель была убита одним ударом, а потом убийцы кромсали труп, который уже почти остыл.

Доктор устремил на сыщика взгляд, полный неподдельного изумления.

— Как вы догадались? — спросил он.

— Эта догадка принадлежит не мне одному, — скромно отвечал г-н Лекок. — Я должен разделить с господином мировым судьей честь рассуждений, благодаря которым мы сумели предугадать этот факт.

Г-н Жандрон стукнул себя по лбу.

— В самом деле! — воскликнул он. — Теперь я припоминаю ваш совет; должен сознаться, я так растерялся, что совершенно о нем позабыл.

Г-н Лекок счел уместным поклониться.

— Ну что ж, — продолжал врач, — ваши предсказания сбылись. Между первым ударом кинжала, от которого произошла смерть, и всеми остальными протекло, быть может, не так много времени, как вы предположили, но я убежден, что госпожа де Треморель скончалась примерно за три часа до того, как на нее обрушились новые удары.

Г-н Жандрон подошел к бильярдному столу и медленно поднял простыню, открыв голову и грудь покойной.

— Посветите нам, Планта, — попросил он.

Старый судья повиновался. Он взял лампу и зашел с другой стороны бильярдного стола. У него так тряслись руки, что стекло и абажур звякали друг о друга. В дрожащем свете по стенам заплясали зловещие тени.

Однако лицо графини оказалось тщательно вымыто, исчезли пятна крови и ила. Виднее стали следы ударов, но мертвенно-бледные черты по-прежнему были красивы.

Лекок наклонился над столом, чтобы рассмотреть убитую поближе.

— Госпоже де Треморель, — объяснил доктор Жандрон, — нанесли восемнадцать ударов кинжалом. Но только одна из этих ран была смертельной: вот, видите, она нанесена почти вертикально, здесь, чуть ниже плеча.

Указывая на зияющую рану, он придерживал убитую, чьи пышные золотистые волосы разметались по его левой руке.

В глазах графини застыл ужас. С полуоткрытых губ, казалось, готов был сорваться крик: «Спасите! На помощь!»

Папаша Планта, человек с каменным сердцем, отвернулся, а доктор, раньше других справившийся с волнением, продолжал тем несколько высокопарным тоном, каким говорят профессора в анатомическом театре:

— Лезвие ножа было, по всей видимости, шириной три сантиметра и длиной не менее двадцати пяти сантиметров. Все остальные раны — в руку, в грудь, в плечо — сравнительно неглубоки. Можно предположить, что они были нанесены спустя по меньшей мере два часа после той, которая оказалась смертельной.

— Прекрасно! — вырвалось у г-на Лекока.

— Заметьте, — поспешно произнес доктор, — что я ничего не утверждаю; я высказываюсь чисто предположительно. Явления, на которых основывается мое личное мнение, слишком мимолетны, слишком неуловимы по своей природе, слишком, наконец, спорны, чтобы позволить мне что-либо утверждать.

Речь доктора причинила, по-видимому, живейшее неудовольствие Лекоку.

— И все же, — начал он, — в данный момент…

— Единственное, что я могу утверждать, — перебил г-н Жандрон, — единственное, что я с чистой совестью подтвержу в суде, под присягой, сводится к следующему: все ушибы головы, за исключением одного, имели место после смерти. Это бесспорно и не подлежит ни малейшему сомнению. Когда жертва была еще жива, ей был нанесен удар вот сюда, над глазом. Как видите, кровоизлияние в тканях было весьма значительно: видна огромная опухоль, свинцово-серая, а в середине почти черная. Прочие ушибы носят совершенно иной характер: смотрите, вот сюда пришелся такой сильный удар, что височная кость оказалась проломлена, однако не осталось ни малейшего кровоподтека.

— По-моему, господин доктор, — предположил г-н Лекок, — из того известного и доказанного факта, что графине после ее смерти нанесли ряд ударов тупым орудием, можно сделать вывод, что удары ножом были также нанесены ей уже после того, как она перестала дышать. Г-н Жандрон на мгновение задумался.

— Возможно, вы и правы, господин сыщик, — сказал он наконец, — и я со своей стороны убежден, что так оно и было. Однако эти выводы я не вставлю в отчет. Судебная медицина должна придерживаться лишь очевидных, доказанных, неоспоримых фактов. При малейшем сомнении, пускай самом ничтожном, она обязана промолчать. Более того, я считаю, что сомнения должны толковаться в пользу обвиняемого, а не обвинения.

Сыщик наверняка думал по-другому, однако рассудил за благо не возражать.

Он слушал доктора Жандрона, затаив дыхание, и на лице его отражалась усиленная работа мысли.

— Теперь мне кажется, — произнес он, — что я могу уточнить, где и каким образом графине был нанесен удар.

Доктор вновь накрыл труп, и папаша Планта поставил лампу обратно на столик.

Оба жаждали услышать объяснения г-на Лекока.

— Ну что ж, — начал полицейский, — направление раны, нанесенной госпоже де Треморель, свидетельствует, что графиня в момент убийства находилась у себя в спальне, сидела, слегка наклонившись вперед, и пила чай. Убийца подошел сзади и занес руку; он хорошо рассчитал, с какого места удобней нанести удар, и нанес его с такой ужасающей силой, что жертва рухнула вперед и, падая, ударилась лбом об угол стола: отсюда тот единственный кровоподтек, который мы видим у нее на голове.

Г-н Жандрон попеременно смотрел то на Лекока, то на папашу Планта, которые обменивались по меньшей мере странными взглядами. Возможно, сцена, которую они разыгрывали, внушала ему недоверие.

— Разумеется, — заметил он, — преступление произошло именно так, как рассказывает господин полицейский.

И все снова замолчали, причем надолго, и тогда папаша Планта счел необходимым что-нибудь сказать. Упорное молчание г-на Лекока бесило его.

— Вы видели все, что вам было необходимо? — спросил он.

— На сегодня — да, сударь. Я хочу осмотреть еще кое-что, но для этого нужен дневной свет. Впрочем, мне кажется, я разобрался в этом деле — недостает всего одной детали.

— Значит, завтра нужно приехать сюда как можно раньше.

— Приеду, господин судья, так рано, как вы сочтете нужным.

— А когда вы закончите осмотр, мы поедем вместе в Корбейль к господину судебному следователю.

— Я в вашем распоряжении, господин мировой судья.

И вновь наступило молчание.

Папаша Планта чувствовал, что его разгадали, и не понимал, по какому странному капризу сыщик, еще несколько часов назад такой откровенный, теперь отмалчивается.

А Лекок был в восторге, что ему удалось немного подразнить мирового судью, и предвкушал, как удивит его наутро, когда представит ему рапорт, в котором папаша Планта найдет подробное изложение всех своих идей. Покамест же он извлек из кармана бонбоньерку и углубился в мысленную беседу с портретом.

— В таком случае, — заключил доктор, — нам, по-видимому, не остается ничего другого, как разойтись.

— Я как раз хотел попросить позволения откланяться, — откликнулся г-н Лекок, — у меня с утра маковой росинки во рту не было.

И тут папаша Планта предпринял решительный шаг.

— Господин Лекок, нынче вечером вы возвращаетесь в Париж? — неожиданно осведомился он.

— Нет, сударь, я еще утром решил здесь заночевать. У меня с собой саквояж; перед тем как идти в замок, я занес его на небольшой постоялый двор у дороги — там на фасаде намалеван гренадер. Думаю, там я и поужинаю, и заночую.

— В «Верном гренадере» вы намучитесь, — заметил старый судья, — с вашей стороны разумнее было бы отужинать у меня.

— Право, вы слишком добры, господин судья…

— К тому же нам есть о чем поговорить, а разговоры могут затянуться, поэтому я готов предоставить вам спальню; ваш саквояж мы заберем по дороге.

Г-н Лекок поклонился и сложил губы бантиком — дескать, польщен и благодарен за приглашение.

— Вас, доктор, я тоже похищаю, — продолжал папаша Планта, — хотите вы того или не хотите. Нет, нет, не отказывайтесь! Если вам так уж необходимо вернуться сегодня вечером в Корбейль, мы проводим вас после ужина.

Оставалось наложить печати.

С этим справились быстро. Сургучом с оттиснутой на нем гербовой печатью мирового суда прилепили узкие полоски пергамента на все двери второго этажа, на дверь в ту комнату, где был найден топор, а также на дверцу шкафа, в который сложили вещественные доказательства, собранные следствием и тщательно описанные в протоколе.