Маска времени

Габриэль Мариус

Италия, Америка, Англия, Гаити, Россия — это неполное перечисление стран, где развивается действие романа Габриэля. Автор умело закручивает сюжет, вовлекая в повествование огромное количество действующих лиц, смело раздвигая временные рамки.

 

ПРОЛОГ

РОЖДЕНИЯ, СМЕРТИ, БРАКИ

1945

 

ИТАЛИЯ

Роды начались ночью. К концу следующего дня роженица совсем обессилела. Эту красивую, с блестящими карими глазами и черными как смоль волосами девушку нельзя было узнать. От былого очарования не осталось и следа: волосы облепили изможденное лицо, глаза впали, губы потрескались. Когда тело при каждой новой схватке выгибалось огромным животом, то из груди вырывался только слабый хрип: у роженицы не было сил выразить боль в крике.

Повитуха провела губкой по лицу:

— Отдохни. Отдохни пока, Кандида.

Кандида посмотрела на женщину затуманенным взором и прошептала:

— Не хочет… Не лезет он.

— Что ты, он просто обязан. Не волнуйся, и отдохни, пока не началось снова.

— На, выпей, дорогая, — мать подошла с другой стороны и поднесла чашку к самым губам. Кандида попыталась отпить немного, но сил хватило только на то, чтобы смочить губы. Она закрыла глаза, и голова ее упала на подушку.

Для роженицы застелили кровать в лучшей комнате нелепого старого деревенского дома. Ее обычно использовали в особых случаях — когда кто-нибудь появлялся на свет Божий, умирал или становился чьим-то супругом. Но эти роды не были большим событием для семьи, и все вокруг, казалось, подчеркивало это чувство небрежения. Только две женщины дежурили у постели будущей матери, да в дальней комнате, съежившись у самого огня и вздрагивая при каждом крике, сидел Тео, брат роженицы. Больше никого в доме не было.

Повитуха взглянула на мать Кандиды и кивнула в сторону двери. Они вышли и начали шептаться.

— У Кандиды очень узкие бедра.

— Где этот чертов доктор?

— Он в пути, Роза, скоро будет здесь. — Повитуха положила руку на ладонь матери Кандиды. — Но я боюсь, ребенок мертв — я не слышу, как бьется его сердце.

— Для нас это было бы милостью Божьей. — Неожиданный гнев исказил выразительные черты лица Розы Киприани. Мать произнесла с горечью:

— Господь проклял это дитя.

— Не говори так, — шикнула на нее повитуха.

— Господь проклял нас всех. А кое-кого уже успел послать в ад, — сквозь зубы прошептала мать.

Новый стон заставил женщин вернуться в комнату. Кандида приподнялась на локтях. Схватки возобновились. Голова девушки откинулась назад, вены вздулись на шее.

— О Господи! — кричала Кандида. — Помоги! Помоги мне!

Наконец появился доктор. Маленький, лысый, он вошел с заднего входа, стряхнул с раздражением грязь с сапог и прошел в дальнюю комнату. Тео поднял голову и встретился с ним взглядом.

— Надеюсь, этот выродок наконец-то появится на свет, — мрачно заметил доктор. Врача вызывали уже третий раз, и он возненавидел долгий подъем к дому — по грязной дороге на вершину холма. Доктор вошел в комнату, где была Кандида, и с силой захлопнул дверь.

Тео поднял глаза и посмотрел на распятие, висящее над очагом. Конец света настал. Война закончилась, но в последние месяцы она успела смести с лица земли большие города, затопить в крови страны, громоздя ужас на ужасе. И среди всеобщего опустошения и смерти появление новой ничтожной жизни, еще одного воробушка, казалось бессмысленным. Эта мысль ошеломила Тео.

— Что? Доволен? — прошептал он, обращаясь к распятию. — Хочешь забрать и эту жизнь?

Из соседней комнаты вновь донеслись крики роженицы. Эти ужасные вопли рвали душу Тео на части, обессиливая и выматывая.

Дверь распахнулась, и повитуха пронеслась мимо. Лицо ее было напряжено. Она схватила тряпку и взялась за чан с кипящей водой. Пар поднимался над посудиной.

— Началось? — нетерпеливо спросил Тео. Ничего не ответив, она понесла кипяток в комнату, и дверь с грохотом закрылась за ней.

Безмолвие воцарилось в ночи.

Кандида уже не кричала. Долго, слишком долго она не издавала ни звука. Кажется, все должно было кончиться. Но ребенок тоже молчал. Тео сжал кулаки, чтобы заставить себя не думать о том, что сделал коротышка-доктор там с Кандидой. Ее надо было отправить в больницу для нормальных родов, а не прятать здесь, в горах, с ее позором и горем.

Тео ждал, и страх прижимал его к полу.

Наконец дверь открылась, и на пороге появился доктор с черным саквояжем в руке. Изможденное лицо пьяницы, а глаза почти закрыты. Роза Киприани шла следом — казалось, у нее нет лица, только маска, высеченная из камня. Тео почувствовал, как острая боль пронзила сердце.

Доктор достал два листа бумаги, сел за стол и начал писать. Заполнив оба листа, он придвинул их к Розе, но та даже не взглянула.

— Пусть повитуха приберет там все, — приказал доктор. — Надеюсь, она знает, что делать.

Он навинтил колпачок на ручку и посмотрел на Розу:

— Все понятно?

Роза слегка кивнула в ответ.

— Зовите священника.

И с этими словами доктор защелкнул саквояж и ушел.

Роза Киприани продолжала стоять на том же месте. Тео хотел что-то сказать матери, но не нашел в себе сил. Мать сняла с крючка у самой двери шаль и как слепая вышла в ночь.

Тео понадобилось немало времени, чтобы встать со стула. Еще в 1941 году в Греции пуля повредила ему левое бедро, и врачи решили, что у него туберкулез кости. Очень скоро он уже не сможет передвигаться, разве что в инвалидной коляске. С трудом опершись о стол, Тео стал вглядываться в то, что написал доктор. Это были два свидетельства о смерти. Первое — для Кандиды Киприани, а второе для ее дочери, все-таки появившейся на свет, — Катарины Элеоноры.

 

ЛАТВИЯ

— Я американец!

Он повторял эти слова уже столько раз, что они начали терять всякий смысл даже для него самого. Он выкрикивал, шептал, говорил их размеренно и спокойно или выл как дикий зверь. Он кричал на всех известных и даже неизвестных ему языках: английском, итальянском, немецком, французском, русском, литовском, еврейском, польском. Но его не слышали, потому что его вопль, его слова тонули в общем потоке других слов, в этом разноязыком, разъяренном море. И хотя охранники носили форму русской армии, лица их больше напоминали монголов, и только Господь ведал, какой язык понятен им.

Он продирался сквозь тела, преграждавшие ему путь, расталкивая их и отбрыкиваясь.

— Я американец! Я американец!

Но ветер бесследно уносил его слова.

В этом мире они ничего не значили, потому что он, американец, был всего лишь одним из многих заключенных, ничем не отличающихся друг от друга. Они находились теперь в лагере, а значит, в полной власти у Красной Армии. Этот хаос грязных изможденных тел в серых лохмотьях был окружен кольцом колючей проволоки. А за оградой простирались зловещие поля, опустошенные отступающими нацистами.

Мир изгоев казался пропастью, гиблым местом, где обитали сирые, беглые, несчастные. Миллионы жизней, перемолотых жерновами войны и разбросанных по всей Европе за эти шесть бесконечных лет. Это был мир нравственного падения и голода, где полное безразличие давно уже вытеснило всякое сострадание и нормой считалась жестокость.

Но даже здесь был особый страх, перед которым все остальное меркло и казалось ничтожным. Это был страх эвакуации в Литву, Латвию, Эстонию, Польшу, Чехословакию, Венгрию, Югославию или Румынию. Страх быть отправленным назад, в сталинские владения, недавно отвоеванные у Гитлера, страх оказаться за «железным занавесом», который уже успел опуститься над половиной Европы. Такая участь казалась пострашнее судьбы обычного заключенного в лагере беженцев, ибо означала полное, абсолютное уничтожение.

Он знал, что, если сейчас упустит свой последний шанс, судьба раздавит его. Впрочем, это знал не только он, об этом догадывался здесь каждый.

— Я американец! — не переставая кричал он, продираясь сквозь тела. Чей-то локоть ударил по ребрам, пальцы пытались выцарапать глаза, но он упрямо стремился к грузовику. Удар кулака разорвал ему губу. Не тратя понапрасну времени на защиту плоти, он даже не остановился, чтобы вытереть кровь. Его взор впивался только в этого чиновника из Москвы, который стоял на подножке грузовика, брезгливо отгораживаясь дверью и защищая свою новенькую форму от стаи полулюдей, полуволков, что копошились вокруг.

— Я американец! — кричал он, карабкаясь по спинам престарелой пары, которую подмяла толпа. — Американец! Американец! — кричал заключенный, чувствуя, как под подошвой его ботинка спина одного из стариков согнулась еще ниже. Вытянув вперед руки, ни на что не обращая внимания, он рвался к человеку, стоящему на подножке грузовика.

Ведь у него помимо слов было что-то более существенное.

У него были бумаги.

Бумаги, которые удостоверяли, что его действительно зовут Джозеф, он американец и не имеет ничего общего с этим адом.

Сейчас Джозеф был у самой кабины, глаза блестели, каждый мускул изможденного тела вибрировал от напряжения и нечеловеческих усилий. Одной рукой он схватился за ручку дверцы, подтянулся и сделался чуть выше всех этих тел, и голос его уже не могли заглушить другие голоса.

Чиновника это явно испугало. У человека на подножке был ухоженный вид, нафабренные усики, нос «картошкой» и пухлые губы, — словом, само воплощение порядка. Вот оно — Спасение. Все эти полки вокруг только портили дело. Взгляд Джозефа и взгляд чиновника встретились на мгновение. «Я американец!» — закричал Джозеф прямо в лицо офицеру.

Чиновник отвел взгляд. Его круглое лицо выражало одновременно замешательство и беспокойство. Он протиснулся в машину и попытался закрыть дверь.

Но Джозеф так вцепился в ручку, будто от этого зависела вся его жизнь. Толпа смяла престарелую пару, и Джозеф повис теперь в воздухе, как полураспятый Христос, но руку с бумагами он успел поднять вверх.

Мотор кашлянул и завелся, выбросив в воздух выхлоп. Паника усилилась. Все набросились на Джозефа, пытаясь отодрать его руку от дверцы. Он отбивался как мог, размахивая бумагами.

Кто-то со знанием дела нанес ему удар палкой по почкам — это подоспела охрана. Только она могла так действовать. Ужасная боль парализовала Джозефа, у него перехватило дыхание, в глазах потемнело, кричать не было сил, но Джозеф, не выпуская ручку дверцы, в последний миг сумел забросить в кабину свои бумаги.

Он бросил их, прекрасно сознавая, что тем самым он выбросил, может быть, большую часть своей жизни, единственную вещь, которая хоть как-то могла подтвердить существование его призрачной личности. Может быть, он швырнул с бумагами свою последнюю надежду на избавление от этого ада. Он бросил бумаги как последний шанс в его жизни.

На этот раз удар палкой пришелся по шее. Было ясно, что это конец. Джозеф упал на землю и пополз по грязи, прекрасно сознавая, что если он не будет шевелиться, то сапоги русских просто сломают ему ребра и останется только умереть.

Он поставил на смерть. Поставил и проиграл. У него уже не осталось чувств. Он израсходовал все.

— Подождите.

Голос прямо над Джозефом произнес по-русски:

— Вот этот. Притащите его сюда.

Джозефа схватили и поволокли. Он попытался поднять голову, его глаза остекленели.

— Это твои документы?

Чиновник из Москвы открыл дверцу кабины и стоял сейчас на подножке, держа в руке бумаги. Потом он спрыгнул вниз и очутился рядом с Джозефом. Охранники уже гнали серую массу обездоленных назад в ворота, за колючую проволоку.

— Это твои документы? — вновь спросил чиновник. Джозеф кивнул в ответ, он по-прежнему не мог говорить.

— Так ты американский солдат? Джозеф кивнул еще раз, и на его изможденном лице выразились одновременно боль и радость. Чиновник все понял. Он понял!

— Джозеф Красновский?

— Да, — выдавил Джозеф.

Чиновник придвинул круглое лицо вплотную к Джозефу, и в глазах его мелькнуло сомнение.

— Тогда скажи что-нибудь по-английски, — скомандовал он.

— Я американец. Вы можете сами убедиться даже при этом свете, — закашлявшись, он не смог дальше говорить и согнулся почти вдвое. Солдаты заставили Джозефа выпрямиться. Приступ кашля был настолько сильным, что на лбу и на шее у него выступили вены. Болезнь сидела в нем уже давно, и он знал, что это — пневмония. Чиновник откинулся назад, с отвращением вытирая слюну со своей новенькой шинели. В нерешительности он смотрел то на пачку грязных бумаг, то на этого человека дикого вида, стоящего перед ним, и явно не знал, что же делать.

Из-за кашля Джозеф так и не смог произнести ни слова, а сказать ему хотелось многое — ведь вся его жизнь висела сейчас на волоске.

Но чиновник принял наконец решение и сунул бумаги Джозефу.

— Хорошо, — обратился чиновник к солдатам, — запихните его в фургон вместе с остальными.

А сам залез в кабину с неловкостью штатского, не привыкшего к военной форме и военной жизни. Какой-то невероятный ангел-хранитель.

Солдаты подтащили Джозефа к фургону и нетерпеливо забарабанили в дверь.

— Еще один.

Дверь открылась, и чьи-то руки крепко схватили человека по имени Джозеф Красновский. Он не выдержал и заплакал, но не тихо, с облегчением, а навзрыд, плачем страдания и освобождения от мук. И пока его затаскивали в фургон, он продолжал сжимать бумаги обеими руками.

Перед тем как дверь закрылась, Джозеф еще раз взглянул на то, что оставлял навсегда: грязь, лагерные бараки, серые фигуры, облепившие колючую проволоку… Последний взгляд на весь этот ужас и ад.

Наконец дверь захлопнулась, и грузовик с рычанием тронулся с места.

 

НОРТАМБЕРЛЕНД, АНГЛИЯ

Ее представили ему раньше, но он не придал этому особого значения, решив, что пока не время. Вежливо и легко оставив ее, он направился к другим гостям, прекрасно зная, что делает.

Об Эвелин Сандз он знал все. Ему пришлось приложить немало усилий, чтобы сегодня она все-таки оказалась в его доме. Эвелин шел двадцать второй год, и она была дальней родственницей семьи Черчилль. В конце восемнадцатого месяца войны девушка стала сотрудником личного аппарата премьер-министра, а совсем недавно ей пришлось оставить это место. После смерти отца, Роберта Сандза, она должна была получить в наследство около семи миллионов фунтов стерлингов.

Сейчас она стояла в дальнем конце комнаты и без всякого оживления разговаривала с молодым офицером артиллерии по имени Фредди, вертлявым типом, которого Дэвид знал как зануду. Не подавая виду, Дэвид продолжал болтать с двумя молодыми леди, расспрашивающими его о войне. Однако все его внимание было направлено на Сандз.

Она не была лишена приятности. Высокая и стройная, Сандз одевалась в определенном стиле, что выделяло ее среди других собравшихся здесь женщин. Ни одна из них не могла носить скучные платья военного времени с таким щегольством. Черты се худощавого лица, с тонкими губами и прекрасными серыми глазами, свидетельствовали об аристократическом происхождении. При разговоре ее брови почти всегда были вопросительно, даже иронично приподняты. И хотя Дэвиду Годболду не очень нравилась в женщинах ирония, но ее прекрасные каштановые с отливом волосы, се гибкое тело были так хороши, что Дэвид инстинктивно почувствовал: она должна быть хороша и в постели, и если не сладострастна, то любопытна, во всяком случае. Порода в ней чувствовалась во всем. Нет, положительно, она не была лишена приятности.

Однако она была ужасно скованна. С неловкими манерами, скрывающими глубокую застенчивость, она не чувствовала себя свободно в компании. У нее не было дара, как бы порхая, легко и свободно болтать о пустяках, что просто необходимо в обществе.

Она девственница — не совсем обычно для девушки се круга и происхождения, но Дэвид был полностью в этом уверен. Застенчивая, скованная, несметно богатая девственница.

Стало быть — само совершенство.

Естественно, он решил вступить в игру и играть долго, сколько потребуется, — два, три года. Смутно сознавая, что банк в этой партии уже удалось сорвать, он инстинктивно почувствовал: вступать в игру надо сейчас же, не медля, пока кто-то другой не опередил его.

Легкое подрагивание век и плотно сжатые губы явно сулили ему успех в этом флирте. В лагере для военнопленных он здорово похудел. И его вид способен был вызвать жалость и сострадание. В таком деле это могло быть только на руку.

В очередной раз взглянув в другой конец комнаты, он чуть не улыбнулся. Оставив Сандз одну, Фредди двигался сейчас по направлению к другой группе гостей. Дэвид увидел, как щеки девушки слегка покраснели, и она взглянула на свой бокал.

Бедный Фредди! Даже светские приличия не удержали такого зануду возле девушки. Семь миллионов фунтов стерлингов словно висели в воздухе, позвякивая и раскачивая над головой Сандз. Она стояла в углу — стройная, застенчивая, одинокая, глядя в свой бокал, словно желая найти в нем ответ на какой-то вопрос.

Дэвид подождал немного, желая узнать, кто же еще подойдет к Сандз. Никого. Он почувствовал, что сердце его возбужденно забилось. Вот он, его час. Неужели так добываются состояния? Тот, другой, проморгал сейчас удобный случай, и фортуна сама указывает путь.

Дэвид улыбнулся своим собеседницам, блеснув красивыми зубами.

— Извините меня, старушки, — сказал он с легким вздохом, — но я немного устал и оставлю вас на минуту.

Женщины проводили Дэвида томными взглядами. Он удалялся от них, пробираясь между гостями и желая скорей оказаться там, где стояла Сандз, все также разглядывая свой бокал.

— Ну, не надо так грустить. Уверен, что предмет ваших мыслей не стоит этого, — мягко произнес Дэвид в качестве приветствия.

Она взглянула на него с некоторым испугом в широко раскрытых глазах. Дневной свет слегка позолотил пушок ее щек, придал блеск ее каштановым волосам.

Мгновение она была сама застенчивость, сама нерешительность. Затем брови с вызовом приподнялись.

— Вы не правы, капитан Годболд. Мои мысли стоят многого.

— Зовите меня просто Дэвид.

— Хорошо.

И она вновь покраснела, но уже не как школьница, опустив голову, а глядя ему прямо в глаза; впрочем, краска довольно скоро сошла с ее щек:

— Вы пришли сюда, чтобы спасти меня от одиночества?

— Скорее, чтобы выразить сочувствие.

— О! — При этом она как-то выпрямилась, а взгляд стал холодным. — По какому поводу?

— По поводу того, что случилось с премьер-министром.

— Что же с ним случилось?

— Он проиграл на выборах, — пояснил Дэвид. — Еще не смолкли пушки и — на тебе. И это после всего того, что Уинстон сделал для страны, причем я имею в виду не только войну. Не могу поверить в то, что британцы оказались настолько неблагодарными, что просто выпихнули своего спасителя. Это ужасно, это национальный позор. Я готов лично выпороть каждого, кто голосовал против. Неблагодарные свиньи.

— Боюсь, это непосильный труд, — заметила Эвелин Сандз. — У лейбористов подавляющее число мест в парламенте, но ведь они получили на выборах вдвое больше голосов, чем консерваторы.

— Вот этого-то я и не могу понять.

— Демократия, — произнесла она спокойно, — за которую мы и боролись эти шесть лет.

Он быстро взглянул на нее, слегка отступив назад. Дэвиду показалось, что над ним подсмеиваются. Но ее худощавое лицо и губы сохраняли спокойствие.

— Вы не теряете присутствия духа.

— У меня просто нет выбора. — С этими словами она пригубила вино из бокала, продолжая смотреть ему прямо в глаза: — А почему именно мне вы решили посочувствовать?

— Потому, — произнес Дэвид с некоторой нерешительностью, — что мне известно, как близки вы были к Уинстону. Я подумал, что для вас это тоже могло оказаться немалым потрясением. Так или иначе, но работу вы потеряли.

В ответ она только кивнула:

— Правда. Но я не рассматривала себя работающей только на Уинстона. Скорее на правительство. На всю страну. От моих услуг просто отказались.

Дэвид смотрел на губы Сандз — слегка влажные от вина и чуть поблескивающие в дневном свете. Не самое соблазнительное из всего, что он успел увидеть в Англии после возвращения домой. Однако он почувствовал возникшее в нем желание. Дэвид протянул руку, чтобы взять пустой бокал из рук девушки.

— Принести вам еще чего-нибудь?

Она слегка улыбнулась ему.

— Согласна, если вам так хочется.

Бокал уже был в его руке.

— Фруктовый пунш?

— Скорее джин с тоником.

— Хорошо, — проговорил он, отходя от девушки. — Может быть, продолжим на террасе? Смотрите, какой прекрасный день.

— Согласна, — с той же интонацией отозвалась Сандз, — как вам угодно.

Дэвид улыбнулся в ответ. У него появилось предчувствие скорой и легкой победы. А скорые победы доставляли немалое удовольствие.

— Не уходите отсюда.

 

ИТАЛИЯ

Повитуха вышла из комнаты, вытирая руки.

— В доме есть выпивка? — обратилась она к Тео. Он так и застыл в одной позе, склонившись над столом.

— Поищи в шкафу, — прошептал Тео.

Повитуха принялась шарить по полкам, нашла полбутылки бренди. Затем налила стакан и ушла на кухню.

Наконец Тео нашел в себе силы сделать первое движение. С трудом развернувшись и опираясь на палку, он захромал к комнате роженицы. Войдя в комнату, Тео сразу же ощутил запах бойни.

Повитуха положила мать и дочь рядом, укрыв одной окровавленной простыней. Дрожащей рукой Тео откинул ее и застыл над телом сестры и младенца.

Лицо Кандиды было мраморно-белым, глаза полуоткрыты и смотрели куда-то в потолок. Капли молока выступили на сосках.

Девочка лежала, уткнувшись в тело матери. Мраморно-белое личико со щечками херувима, нежным пушком черных волос, на голове — следы от щипцов. Глаза закрыты, а маленький ротик полуоткрыт. Похоже скорее на сон, чем на смерть.

Но все кругом напоминало скорее преступление, а не роды.

Тео отбросил трость и взял младенца на руки. Тельце оказалось мягким и еще теплым. Одна ручка безжизненно свесилась, а головка упала прямо Тео на грудь.

«Нет, — неожиданно родилась в его сознании мысль. — Я не позволю свершиться этому».

Захромав из последних сил (больная нога, как ветка дерева, готова была переломиться в любую минуту), Тео понес ребенка так быстро, как только мог, через весь дом. Лицо повитухи побелело, когда она увидела калеку.

— Совсем спятил? — выпалила женщина.

— Я не позволю, не позволю, — произнес Тео вслух.

— Тео, ты сошел с ума. Это уж слишком для тебя. Не обращая внимания на женщину, калека проковылял с младенцем мимо и вышел во двор.

— Тео! — продолжала кричать повитуха ему в спину.

Во дворе оказалась бадья с водой, которая уже успела покрыться легкой корочкой льда. Тео склонился, чувствуя, как нестерпимая боль пронзает ногу. Затем, освободив одной рукой воду ото льда, он опустил маленькое тельце в холодную колючую воду.

И сразу же почувствовал, как дрогнул в конвульсиях этот безжизненный комочек.

Сначала он подумал, что ошибся, но движение тут же повторилось. Тогда Тео вытащил ребенка из воды, и она ручейками побежала по черному пушку волос. Девочка поперхнулась, и все личико стало красным, а затем она закричала, и это было как призыв к жизни.

Повитуха оказалась на пороге, она словно окаменела от неожиданности.

— О Господи! Что ты сделал?

Удивившись сам свершившемуся чуду, Тео вновь ступил на больную ногу и, прижимая к груди кричащее дитя, захромал назад, к дому. Краска постепенно покрывала белое тельце. Девочка начала брыкаться и сжимать кулачки. Она кричала и, казалось, вкладывала в этот крик всю неистребимую жажду жизни.

— Ей холодно, — произнес Тео и удивился своему голосу. Он протянул младенца повитухе, но та закачала головой, будто боясь чего-то.

— Ты дал ей жизнь. Вот ты и неси ее теперь, — сказала женщина и побежала за пеленками.

— Катарина Элеонора, отказываешься ли ты от козней дьявольских? — громко спросил священник.

— Да, — ответил за девочку хромой Тео.

Роза Киприани, не отрываясь, молчаливо, смотрела на маленькое создание, что лежало у ее сына на руках, пока священник касался лба младенца. Девочка даже не проснулась во время крещения.

— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа нарекаю тебя. Аминь.

С этими словами Роза медленно перекрестилась. Повитуха еле сдерживала слезы. Тео как завороженный смотрел на девочку. Он так и не выпустил этот теплый комочек из рук. И казалось, что теперь никто на свете не осмелился бы забрать у него ребенка.

Священник ушел, а повитуха осталась, чтобы присмотреть за девочкой. Она проснулась и заплакала, суча ножками в пеленках. Тео неловко принялся убаюкивать дитя.

— Голодная, — сказал он, вспомнив о капельках молока, выступивших на сосках мертвой сестры, и посмотрел на мать. Она, кажется, не произнесла еще ни слова, и лицо ее по-прежнему напоминало маску. Эта женщина приняла воскрешение младенца без радости и даже без удивления.

Тео протянул ребенка матери.

— Это все, что нам осталось, — сказал он.

Роза взяла наконец девочку. Без всяких чувств она укутала шалью ребенка.

— Без твоей помощи, Тео, ей бы было сейчас намного лучше, — наконец проговорила она.

Сын не знал, что ответить.

— Я сделал то, что должен был сделать, — произнес он.

— Что верно, то верно. — И Роза дала малютке пососать свой мизинец. Ребенок тут же перестал плакать. Тогда мать еще раз взглянула на сына: — Ладно, Тео. Надеюсь, в один прекрасный день она поблагодарит тебя, а пока ей надо немного подрасти.

 

АНГЛИЯ

Они вместе вышли на террасу. Дом стоял на вершине холма, и его каменный позолоченный фасад смотрел вниз. Там, по склону, спускался сад — до самых пустошей, поросших вереском, а дальше шли леса. Это был почти дворец, с бесчисленными окнами, украшенными великолепной лепниной на первых трех этажах. Четвертый этаж, достроенный специально для слуг, имел более простой, но все же благородный облик. Все было обвито плющом, оттенявшим своей зеленью серый камень.

— Какой прекрасный дом, — заметила Эвелин Сандз.

— Правда? — отозвался Дэвид, пытаясь уловить выражение лица девушки. — Но его следует продать.

Она посмотрела с удивлением.

— Вы действительно хотите продать его?

— У меня нет выбора. — С этими словами он поднес бокал к губам. — Война все так изменила. Трудно даже вообразить, какие средства нужны, чтобы содержать поместье, подобное Грейт Ло. Их у меня просто нет.

Сандз продолжала смотреть на Дэвида, и на лбу у нее появилась легкая морщинка.

— А разве вы не можете что-нибудь сделать?

— Все уже заложено и перезаложено. Мой отец пытался что-то сделать. Вы знаете, наверное, что он умер, пока я был в Италии.

— Да. Знаю.

— Об этом я жалею больше всего на свете. А главное, о том, что не смог сказать старику последнее прости. — Челюсти его как бы сжались сами собой.

Такое обычно сражало наповал других женщин, но Сандз казалась совершенно равнодушной:

— Что же, он так ничего и не оставил после себя? Извините за откровенность, но это просто позор — покидать такое красивое место.

— Да, красивое. Но мне от отца не досталось ничего, кроме долгов.

— Ваш дом таит в себе что-то ужасное, — как само собой разумеющееся заметила Сандз. Она разглядывала трубы, которые, казалось, с угрозой вырастали из темной крыши. — И этот красный викторианский кирпич.

Дэвид только улыбнулся.

— Грейт Ло начали строить еще в 1650 году. Верхний этаж завершили только в восемнадцатом столетии. Здесь, по крайней мере, восемнадцать спален. Прекрасный отель.

— Отель? — с разочарованием переспросила девушка.

— А для чего еще пригодится эта груда камней? Бровь ее слегка приподнялась в ответ.

— Отель, — как эхо повторила Сандз.

Затем она повернулась и пошла вдоль террасы, задумчиво ведя рукой по каменной балюстраде. Дэвид шел следом, улыбаясь самому себе. Кровь его загорелась, он почувствовал такое же воодушевление, какое бывало у него на охоте и на войне, когда начиналась игра со смертью.

Они дошли до цветника, и Сандз остановилась на верхней ступеньке лестницы, глядя в сад. Дэвид склонился к девушке через балюстраду.

— Конечно, земли здесь хватает. Она кончается вон у того леса справа. Прекрасное пастбище, и больше ничего.

— Ну, еще и прекрасный обзор. Можно избежать незваных посетителей, видя их приближение на расстоянии.

— О, я мастер по обзорам. Но все, что я вижу пока что в жизни, — это долги.

Она издала вдруг какой-то странный звук, напоминающий мычание, и присела. Дэвид продолжал смотреть на Сандз. Лиф ее платья чуть отошел, и он поймал себя на том, что рассматривает ее мягкие, белые как слоновая кость груди, слегка поддерживаемые шелковым бельем. Мягкие, девственные бугорки. Не такие как у Кандиды. И тут он вспомнил свои ощущения, когда касался тяжелых, теплых и пышных грудей Кандиды. В горле перехватило от этих неожиданных воспоминаний.

Сандз стояла уже на одном колене, как-то по-детски сосредоточенно собирая маленькие цветочки, что росли меж серых камней. Ее тело уже не казалось девичьим, а груди выглядели твердыми и высокими, и когда она двигалась, то Дэвид мог различить розовые соски в шелковых складках.

Неожиданно она посмотрела вверх и перехватила его взгляд.

— О, простите, — и тут же поправила платье. — Небольшое развлечение, да?

Затем она как ни в чем не бывало встала с маленьким букетом в руке. Дэвид был окончательно заинтригован. Что за странное создание! Странное и колдовское. И вдруг он захотел обнять девушку, прижаться к этим твердым тонким губкам.

— Все временно, конечно, — сказал он неожиданно.

— Что именно?

— Правительство лейбористов. Сомневаюсь, что они продержатся четыре года: они приведут страну к полному упадку. На следующих выборах консерваторы победят, и с триумфом. Эттли с его командой выбросят, и Уинстон вновь станет премьер-министром.

— В 1949 году Уинстону исполнится 75 лет, — заметила она глубокомысленно, — но, может быть, вы и правы.

— Конечно, прав, — ответил он с уверенностью.

— Вас интересует политика?

— Очень, — сказал он. И вздохнув, добавил: — Я подумываю о том, чтобы выдвинуть свою кандидатуру в парламент в 1949 году.

Она даже не шевельнулась, но выражение лица изменилось, будто девушка смотрела теперь на Дэвида по-новому, впервые отнесясь к нему серьезно.

— Это правда? — несколько манерно спросила Сандз.

— Да. Я действительно хочу стать членом парламента. Но больше всего я хочу стать членом правительства.

— Понимаю.

— У меня немало преимуществ. Я из этих мест. Герой войны и все прочее, — с этими словам он коснулся орденской планки на груди. — А зачем же еще это нужно. Впрочем, у меня есть и слабые стороны.

— Какие же, например?

— Безденежье, отсутствие всякого политического опыта, никаких связей, — ответил он, прямо глядя в ее холодные серые глаза. Затем спокойно добавил: — А также у меня нет жены.

Наступило довольно продолжительное молчание. На террасе был слышен гул голосов, доносившихся из дома.

Сандз по-прежнему продолжала смотреть на него, не говоря ни слова и сжав плотно губы. «Ее серые глаза так и светятся умом и пониманием», — вдруг пришло на ум Дэвиду. Он почувствовал, что она обдумывает и как бы взвешивает его слова.

Не слишком ли далеко он зашел, да еще так быстро? Возвращаясь к последним минутам разговора, он осознал вдруг, что не имел даже времени для размышлений. Она будто загипнотизировала Дэвида взглядом своих серых глаз, и незаметно для себя он раскрыл перед ней всю душу. Наверное, это была ошибка. Причем ужасная.

И теперь настала его очередь покраснеть.

— Знаете, — начал Дэвид и почувствовал вдруг себя школьником, каким он был лет десять назад, — пожалуй, это все прозвучало уж слишком странно? Вы могли подумать, что я делаю вам предложение.

— А разве нет? — спросила она совершенно спокойно.

От неожиданности ему показалось, что он ослышался.

— Что?

— Я сказала, что вы делаете мне предложение. Разве я не права?

Сердце его учащенно забилось. О Господи! Конечно, он хотел такой развязки, но не так быстро! Кто же тогда охотник, а кто добыча? Дэвид вспомнил Кандиду, ее мягкость, уступчивость. Да, эта женщина даже отдаленно ничем не напоминала Кандиду. В горле у него пересохло.

— Мило, — сказал Дэвид серьезно и игриво одновременно. — Но мы едва знаем друг друга.

— Это легко поправить. — И она впервые улыбнулась Дэвиду. Эта улыбка преобразила Сандз: она вдруг стала красавицей. Голова его закружилась. Эвелин взяла Дэвида под руку, и ее пальцы крепко обвились вокруг бицепсов.

— Пройдемся. Вы расскажете мне о своих политических планах.

Идя рядом с Сандз, он почувствовал: это победа! Но кто же победитель и кто побежден? Дэвид так и не мог бы сказать.

 

ЛАТВИЯ

Он постепенно приходил в себя, когда в камеру вошел второй офицер и положил руку на плечо допрашивающего.

— Успокойтесь, Михал Михалыч. Может быть, он сейчас скажет нам всю правду.

— Этот подонок? Да его рот полон такого дерьма, что ему просто не произнести ни слова.

Тот, кто допрашивал, приподнялся и вынул парабеллум из кобуры. Затем щелкнул затвор, и ствол уперся прямо в лоб Джозефу.

— Мы и так потеряли немало времени. Я собираюсь размозжить ему мозги прямо здесь, сейчас.

Джозефа трясло, голова ударилась о деревянную спинку стула. Он почувствовал влажность в паху и решил, что обмочился.

— Постой, Михаил. Мы же не нацисты и не убиваем пленных.

— А я убиваю, — заметил первый и сжал зубы. Его лицо потеряло человеческий облик и напоминало теперь маску ненависти. Уже в течение двух часов этот офицер орал на Джозефа не переставая.

— С меня хватит вранья. Отойди, если не хочешь, чтобы мозги этого ублюдка запачкали форму.

Второй человек только вздохнул в ответ и мягко взял за руку другого.

— Ты устал. Пойди отдохни. А я продолжу пока.

Но ствол парабеллума по-прежнему твердо упирался в лоб Джозефа. Теперь Джозеф ждал только смерти, и веки его вздрагивали от напряжения.

Прошла, кажется, целая вечность, пока тот, кого звали Михаилом, не опустил все-таки оружие:

— Ладно. Пойду покурю. Но я предупреждаю тебя, Алексей, что я приду и пущу ему пулю в лоб. — С этими словами палач достал патрон из магазина и сунул ею прямо в лицо Джозефу. — Вот эту самую пулю, подонок. На ней твое имя. Надеюсь, ты понял меня.

Затем мучитель демонстративно вставил патрон в магазин, а магазин послал в рукоять парабеллума. Даже несмотря на ужас, охвативший его, Джозеф не мог не отметить ловкость, с которой был проделан весь несложный маневр. А затем он обмяк от бессилия, пока палач по имени Вольский выходил из камеры, и стук его сапог еще долго был слышен в коридоре.

Вновь вошедший глубоко вздохнул и сел на стул напротив Джозефа. Он был намного меньше Вольского, чиновничьего вида, с добрым взглядом глаз, спрятанных за стеклами очков в стальной оправе. Новый мучитель взял сигарету из пачки «Лаки» и предложил ее Джозефу.

— Не курю, — прошептал тот.

— Я майор, и меня зовут Алексей Федоров, — произнес чиновник. — Мне стыдно за поведение Вольского. Но ты сам видишь, что это за человек. — С этими словами майор немного наклонился вперед, слегка понизив голос. — Мне кажется, что Вольский немного свихнулся. Между нами говоря, он действительно убил одного пленного на прошлой неделе. Забил его до смерти. — Майор закурил сигарету, выпустил клуб дыма. — Но, к сожалению, он — мой начальник.

Руки Джозефа были в наручниках и запястья лежали прямо на коленях. Он взглянул на свои ладони, пытаясь перевести дыхание. От него разило, но стало ясно, что он не обмочился. Однако в следующий раз этого все равно не избежать.

— Отдохни пока. Вздохни поглубже и успокойся. Я знаю, что это такое. — Федоров еще раз молча затянулся и погрузился в размышления. Наконец он откинулся на спинку стула и произнес: — Вот что я хочу тебе сказать. Давай еще раз пройдемся по всем вопросам. Ты туго соображаешь, дружище. Дай мне хоть что-нибудь, что можно показать Вольскому. Ну хоть что-нибудь. И мне неважно, будет ли это правда или ложь. Понятно? Что-то такое, что может успокоить его, а тебя избавить от смерти, — с этими словами Федоров положил руку на грудь и добавил: — Лично мне все равно. Но Вольскому — нет. Ты слышишь меня?

— Слышу.

— Тогда Вольский закроет дело. И это все, что он хочет. Закрыть дело. А потом мы отпустим тебя. Назад — на родину. Ясно?

Добрый следователь, злой следователь — игра была такой откровенной и такой явной. И хотя Джозефу действительно захотелось уткнуться в плечо этому человеку и разрыдаться как ребенку, но он не мог забыть, что оба они — офицеры НКВД.

— Да, — обессиленно прошептал Джозеф.

— Вот и хороню. Тогда начнем. Как попали к тебе эти документы?

— Они мои, — вновь прошептал Джозеф.

— Погромче, сынок. Я не расслышал.

— Они принадлежат мне.

— Ну-ну, — скептически заметил следователь. — Это самая откровенная фальшивка.

— Нет, — из последних сил выкрикнул Джозеф. — Это не фальшивка. Черт побери! Разве вы не видите, что они подлинные. Покажите их кому-нибудь из Красного Креста. Покажите их британским властям, наконец. Все бумаги подлинные!

Федоров слушал его с напряжением.

— Но Красновский — это русская фамилия. Да и по-русски ты говоришь отлично.

— Моя семья эмигрировала из Латвии. Я же рассказывал.

— Нет. Ты говорил, что ты — американец. Но воевал в английской армии.

— Я доброволец. И повторяю уже это Бог знает какой раз.

— Доброволец. Хорошо. Но, сынок, Варга — это не лагерь для военнопленных. Это концентрационный лагерь. Если ты тот, за кого выдаешь себя, то как же ты смог очутиться в Варге?

— Я уже рассказывал.

— Что ж, расскажи еще раз.

— Меня взяли в плен в Северной Африке. Затем меня отправили в лагерь для военнопленных в Италии. Итальянцы освободили нас во время перемирия. Мы присоединились к итальянским партизанам и боролись с ними против фашистов. Тогда немцы вновь нас схватили. И в наказание отправили в концлагерь.

Федоров с усердием записывал в блокнот каждое слово Джозефа, повторяя вполголоса услышанное. Затем он прочитал написанное. И рассмеялся с неподдельной веселостью.

— Хорошая история, черт возьми!

— Но это правда! — закричал Джозеф. — Я тот, за кого выдаю себя. И вы не можете держать меня здесь. Я требую, чтобы меня показали представителям Красного Креста! Я хочу видеть представителя британской армии!

Он не мог больше сдерживать слез, они потекли по щекам, и слова потонули в них.

Федоров только вздохнул. Затем демонстративно закрыл свой блокнот.

— Жаль. Я думал, что мы все-таки сможем договориться.

— С ним — никогда. Он профессионал. Крепкий орешек. — Это Вольский вновь появился в дверях, с сигаретой в зубах. — Аргументы должны быть по убедительнее.

Федоров снял очки и протер стекла.

— Думаю, что ты прав, — сказал он с выражением напускного страдания. — Извини, сынок. Я предупреждал тебя.

Вольский сделал знак головой.

В камеру ворвались двое здоровых рослых солдат с резиновыми дубинками.

Адреналин разлился по всему телу Джозефа и растопил остатки усталости. Он попытался встать, но ноги были привязаны к ножкам стула, и поэтому он вновь рухнул на место, дыхание перехватило.

Солдаты с дубинками выступили вперед, Федоров встал, собираясь покинуть камеру. Он прихватил с собой и стул, на котором сидел, чтобы освободить больше места для палачей.

— Хорошо, — вздохнул он с таким видом, что можно было подумать об искреннем сожалении. — Я предоставляю тебя твоей судьбе.

Вольский начал заворачивать рукава, глаза блестели сквозь сигаретный дым.

— Не важно, крепкий ты орешек или нет, — сказал он совершенно спокойно, будто не собираясь тратить силы на крик. — Сейчас мы сломаем тебя.

 

ИТАЛИЯ

Тео стоял и смотрел на младенца в колыбели, который кричал, не переставая сжимать и разжимать кулачки. Непонятно было, как может исходить такой душераздирающий крик из столь тщедушного тельца.

— Придет день, — шептал Тео девочке, — и ты поблагодаришь меня. Ты настоящий воин, малышка. Ты выжила. А, Катарина?

Он протянул свой указательный палец и коснулся им маленькой ручки. Малышка с такой силой схватилась за протянутый палец, что это даже удивило Тео. Он невольно улыбнулся, ощутив еще раз эту неистребимую жажду жизни.

Малышка замолчала, на мгновение открыв глаза. Они были голубые и с поволокой, хотя кто бы мог сказать, какого цвета они станут потом? Тео заметил, что у девочки длинные черные ресницы. Она очень напоминала Кандиду. Казалось, девочка тоже смотрит на Тео, и, хотя вряд ли она сейчас что-нибудь видела, он как будто почувствовал этот взгляд.

Затем веки слегка задрожали, малышка заснула, ручка разжалась, и он смог освободить наконец свой палец.

Тео поцеловал ребенка в бровь и пошел хоронить свою сестру, Кандиду Киприани.

 

I

ЗОЛОТОЙ ГОРОД

1992

 

1

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, РОССИЯ

Генерал возвышался как скала над письменным столом с металлическим покрытием.

Казалось, его лицо высечено из того же гранита, что украшал здание, где находился кабинет (впрочем, многие государственные здания в России были отделаны гранитом). Глаза генерала — карие с желтым ободком в центре — как будто хранили животную страсть бурого медведя. Эти глаза смотрели на Кейт с какой-то напряженной неподвижностью, пока переводчица передавала фразу за фразой тщательно продуманное обращение Кейт.

Несмотря на массивную фигуру, форма на генерале сидела как влитая, без единой складки. Кейт знала, что этому человеку около шестидесяти пяти лет, а разноцветная орденская планка с левой стороны кителя напоминала о страшной сталинградской осени 1942 года, когда молодому герою не было еще и двадцати.

Знала также Кейт, что этот человек пошел служить в НКВД перед самым концом войны, и остальные яркие планки были уже наградами, полученными на службе в органах государственной безопасности, начиная с Берлина и кончая Кабулом.

Кейт, можно сказать, тоже была при параде, не хуже генерала в форме с погонами. Надо заметить, что генерал и его жена с дочерьми до перестройки уже успели вкусить сладости западной жизни, которых были лишены так называемые рядовые коммунисты. Поэтому ее костюм от Донны Каран не требовал комментариев, а духи Тиффани должны были поразить обоняние генерала даже через широкий письменный стол. Кейт очень хотела, чтобы этот человек не сомневался в том, что разговаривает с богатой и весьма осведомленной западной женщиной, а самое главное — готовой хорошо заплатить.

Кейт заметила, как тяжелый взгляд сначала задержался на ее лице и волосах, затем — на руках, пополз по одежде, по дорогим украшениям и остановился на ногах. Как-то по-особому долго взгляд остановился на ее аккуратном маленьком кейсе из крокодиловой кожи, который лежал на коленях у Кейт.

Это была непростое для нее путешествие, оно стоило немалых усилий, но интуиция подсказывала ей: сейчас, в этом кабинете, она наконец-то после трех недель пребывания в России — сначала в Москве, а потом в Петербурге — приблизилась к главной цели поездки. При воспоминаниях о Москве перед глазами Кейт вставали очереди за хлебом, марши протеста, напряженные лица людей. Она припоминала также, что московский воздух был словно пропитан чувством подавленности, нервозности.

Кейт никак не могла забыть одну сцену в аэропорту: под ослепительными лучами прожекторов из транспортных самолетов ВВС США выгружали огромные коробки с едой и медикаментами. А полковник Сандерс в центре Москвы распределял мороженые куриные ножки. Это было, пожалуй, почище, чем если бы она увидела на улицах марксистской столицы изображения свастики.

Кейт избегала содействия американского посольства и предпочитала контакты с русскими напрямую. У нее были кое-какие связи. Среди них — генерал Дмитрий Волкогонов, военный историк, близкий к кругам президента Бориса Ельцина; подполковник Борис Южин, недавний агент, изменивший КГБ и освобожденный только в феврале; а также представители так называемого «Арк-Проекта», частной сыскной конторы с великолепным знанием советской системы.

Эти связи помогли Кейт попасть в здание на площади Дзержинского, где и начались ее поиски. Войдя внутрь, Кейт ощутила, будто вся Лубянка — у нее за спиной. Ей пришлось столкнуться нос к носу со страшным ликом КГБ, лицемерно спрятанным за привлекательным фасадом здания, как ужасное лицо прячется за золотой маской. И беспричинный страх завладел ее душой.

А позднее Кейт испытала еще больший страх, но уже по другой причине: она потеряла надежду найти то, ради чего ей пришлось совершить столь долгое путешествие.

Кейт посылали из одного здания КГБ в другое. Они были разбросаны по всей Москве — часть из них в современном стиле, а другие в стиле модерн начала века, — и казалось, эти здания окружают весь центр города плотным кольцом.

Кейт посетила все указанные ей места, и в каждом из них столкнулась с ощущением плохо скрываемого замешательства. Многие чиновники, которых она так хотела бы увидеть, оказались просто недосягаемы. Казалось, весь КГБ был озабочен одной проблемой: как удержать под контролем десятки тысяч ядерных боеголовок, разбросанных по всей агонизирующей и истекающей кровью территории, совсем недавно называемой Советским Союзом. Неприглядное лицо прошлого открыто смотрело в невообразимо ужасное будущее, и поэтому никого не интересовали дела Кейт.

Помимо всего прочего, Кейт была лишь одной из многих страждущих в этих коридорах власти — бессмысленно выкрикивающих свои вопросы и предъявляющих свои требования, так и не получая на них ответ. Каждый из этих страждущих, как и Кейт, хотел только одного — проникнуть в тайные архивы государства. И каждый, как и она, верил, что где-то, в этих бесконечных кабинетах лжи, скрывается все-таки правда и единственный ответ, способный заглушить острую боль.

Но, несмотря ни на что, надежда Кейт была настолько сильной и неистребимой, что ее не смог бы омрачить и поглотить даже непроходимый русский лес, из древесины которого и были выработаны все эти бесконечные бумаги, документы, протоколы и приказы.

Целыми днями она просиживала в архивах, и отчаяние уже не раз проникало в душу. Кейт начинало казаться, что все это не более чем игра, которую устроили с ней и с такими же, как она, историки и чиновники новой формации, чтобы ловить рыбку в мутной воде.

В конце концов она пришла к выводу, что не архивы, а сам КГБ и сможет вывести ее на верный путь.

И тогда Кейт решила сменить тактику. Пользуясь вновь приобретенными связями и знаниями, Кейт довольно быстро узнала имя генерала КГБ в Санкт-Петербурге. Ей сказали, что только этот человек и может помочь, но стоить такая сделка будет немало. Кейт уже была готова ко всему. На следующее утро она отправилась самолетом Аэрофлота в Петербург, зная, что это последняя ее надежда.

Самолет доставил Кейт в город, одетый в золото и снег. Во дворце на Кировском проспекте, из окон которого была видна Нева, казалось, порядок еще не сдал своих позиций. Тот самый порядок, от которого уцелели только жалкие остатки и который еще совсем недавно держал в страхе целую страну. Порядок, казалось, исходил от всей фигуры генерала, и, как только она ощутила эту ауру стабильности, надежда вновь ожила в ее сердце.

Но вот переводчица передала в точности последнюю фразу Кейт, и ей осталось только сидеть и терпеливо ждать ответа. Нервы ее были напряжены до предела.

Последовала долгая пауза, в течение которой генерал оставался совершенно неподвижен и продолжал рассматривать Кейт. Наконец он заговорил грубым голосом, часто делая паузы, чтобы дать возможность переводчице уловить все сказанное.

— Мадам, генерал хочет заявить, что данные темы обычно являются предметом официального обсуждения и в очень высоких сферах. Подобное наведение справок было санкционировано еще Михаилом Горбачевым перед концом его карьеры. По личной просьбе президента Буша президент Ельцин предоставил еще больше возможностей для таких просителей, как вы.

— Я знаю.

— Генерал удивлен, почему вы не пошли по официальным каналам?

Кейт понизила голос:

— Передайте генералу, что я предпочитаю избегать официальные каналы, по опыту зная, насколько они неэффективны. Кроме того, я не люблю огласки.

Переводчица произнесла все это по-русски и теперь напряженно ожидала ответа. Это была студентка Ленинградского университета: бесцветный очкарик, плохонькая одежонка которой контрастировала с элегантностью западной леди. Несмотря на разоблачения последнего времени, переводчица испытывала панический страх перед столь высоким чином из КГБ. Повернувшись к Кейт, она продолжила:

— Генерал хочет сказать, что он не уполномочен помогать вам, даже если бы и мог это сделать.

Однако цепкий генеральский взгляд сказал Кейт нечто другое, и она почувствовала, как растет в ней нервное напряжение.

— Пожалуйста, передайте ему, что, по моим данным, он — наиболее авторитетный человек в этих вопросах.

Генералу явно понравилась открытая лесть.

— Он говорит, — начала вновь переводчица, — что это слишком деликатный вопрос.

— Скажите, что я это понимаю.

— Генерал вновь советует вам, чтобы вы обратились в отдел международных связей.

— Хорошо, хорошо. Только, пожалуйста, скажите ему, что я уже окончательно отказалась от всяких официальных каналов. Мне, вообще, нужно только одно имя, несколько дат и еще кое-какая информация.

— Генерал хочет знать, чем же все-таки привлекло вас это имя?

— Я хочу найти правду.

Переводчица повторила за Кейт последнюю фразу по-русски, и генерал не выдержал и расхохотался. Теперь он говорил отрывисто, будто приказывая.

— Мадам, генерал говорит, что правда в России будет вам не по карману.

Неожиданный холод пробежал по всему телу Кейт. Внезапно она почувствовала себя совершенно спокойной. Она посмотрела прямо в глаза этому человеку и подумала о том ужасе, боли и страданиях, которые генерал, как и многие другие, подобные ему, вселяли в души миллионов людей в течение долгого времени. И наконец все кончилось простой сделкой. Кейт холодно улыбнулась переводчице и сказала:

— Спросите у генерала, можете ли вы выйти в туалет.

Девушка недоуменно моргнула.

— Простите, мадам?

— Попросите генерала извинить вас, но вам надо сейчас удалиться в туалет и не возвращаться оттуда, пока вас не позовут.

Девушка поколебалась еще немного, а потом обратилась с просьбой к генералу. В ответ он только махнул рукой в сторону двери. Переводчица встала и вышла из кабинета. Генерал скрестил покрепче пальцы обеих рук и кивнул женщине, сидящей напротив, словно приглашая к настоящему разговору.

Кейт положила свой дипломат из крокодиловой кожи прямо на стол и открыла два золотых замка. Затем она достала оттуда квадратную коробочку и щелчком пустила ее скользить по гладкой металлической поверхности.

Поймав коробочку, генерал открыл ее, и глаза его широко открылись, когда он вынул содержимое. Это были золотые часы «Ролекс Ойстер» с алмазными вкраплениями. Генерал быстро отстегнул железный браслет своего «Таймекса» и заменил старые часы на новые, при этом он развернулся в кресле в сторону окна, чтобы полюбоваться на циферблат при ярком свете дня.

Несмотря на холод, небо за окном было голубое и высокое. Кейт посмотрела туда и на фоне генеральского плеча увидела Петропавловский собор, который вознес свой золотой шпиль, словно пытаясь пронзить небеса. «А что же еще остается делать с этой лазурью, если и там не осталось милосердия», — пронеслось вдруг в голове Кейт.

Всю жизнь Кейт суеверно боялась различных предзнаменований. Так после семидесяти лет, прошедших после Октябрьской революции, казалось бы раз и навсегда победившей в этом городе, бронзовая статуя Ленина вдруг оказывается где-то на задворках, как и само леденящее душу название города. Город вновь вернул себе подлинное имя, будто обрел истинного отца.

Кейт постоянно мучил один и тот же вопрос: приблизится ли она к истине, когда получит наконец все нужные ей ответы, узнает ли, кто был ее отец, или нет.

Генерал откашлялся и вдруг произнес что-то. По-русски Кейт не знала ни слова, но сразу же поняла, в чем дело. Медведь хотел чего-то еще.

Она достала еще один сверток и так же переправила его генералу.

Он жадно схватил этот сверток и вытащил оттуда зеленые банкноты. Распушив пальцами острые углы купюр, генерал вновь что-то спросил. И Кейт опять поняла суть вопроса:

— Сколько?

На это она достала золотую ручку и на клочке бумажки указала цифру: 50 тысяч долларов.

Кейт смотрела прямо ему в глаза. Она была деловой женщиной, и эта сумма явилась результатом тяжелой работы и немалой экономии. Не так-то легко решиться пустить подобный сверток скользить по гладкой поверхности стола, чтобы он очутился в лапах медведя. Но друзья говорили ей, что только наличными можно растопить русский лед.

Пятьдесят тысяч долларов в переводе на русские рубли представляли значительную сумму для человека, собирающегося на пенсию. Ту же мысль Кейт прочла и на упрямом лбу русского.

Он встал, почесывая бритый затылок, явно обдумывая предложение. Затем обошел свой огромный стол, слегка прихрамывая при этом, и снова посмотрел на дипломат Кейт, словно через крышку пытался разглядеть там что-нибудь еще. В ответ Кейт только развела руками.

— Это все, что у меня есть, генерал.

Тогда он сам начал рыться в дипломате своими почти негнущимися пальцами, нашел ее паспорт и стал рассматривать. Генерал долго щупал паспорт Кейт, читая и перечитывая в который раз ее имя, дату и место рождения, произнося английские слова на какой-то свой, особый манер.

Затем генерал положил паспорт в дипломат и, упершись задом в письменный стол, уставился взглядом в лицо женщине. Кейт было сорок с небольшим, и ее без преувеличения можно было назвать чрезвычайно элегантной женщиной для своих лет. Часть очарования Кейт составляло ее природное благородство, которое не потускнело, не растерялось с годами. Она не красила седые пряди волос, уже проступавшие в ее пышной прическе, не прибегала и к ухищрениям хирургии, чтобы подтянуть слегка кожу и сделать себя тридцатилетней. Кейт была самой собой, без всякого притворства и ненужных реверансов перед быстро текущим временем.

В ответ она тоже посмотрела на генерала большими темными глазами, изогнув слегка губы в улыбке. Пальцы Кейт сплелись, и видно было маникюр на овальных ноготках да большое кольцо с изумрудом, который мерцал в холодном свете северного дня, подобно хищному взгляду львицы.

Затем, будто это было самым обычным делом, генерал просунул руку под жакет и деловито начал мять левую грудь Кейт. Быстро вскочив с места, она отбросила генеральскую ладонь.

— Мы займемся делом наконец, — решительно потребовала она, — или будем тратить время понапрасну?

Глаза генерала сощурились в улыбке, а лицо покрылось мелкой сетью морщин. Когда он улыбался, то больше походил на татарина. Он взмахнул руками, словно дирижер, требующий от оркестра пианиссимо: «Пожалуйста. Пожалуйста». Успокоившись, Кейт опустилась на стул.

Генерал сгреб сверток с долларами и старые часы в кучу, бросив в верхний ящик стола, закрыл все это на замок. Потом сел в кресло и принялся рассматривать «Ролекс» на запястье, поворачивая его в разные стороны и поднося к самому уху, чтобы послушать ход. Когда генерал отважился заговорить по-английски, то акцент оказался настолько сильным, что поначалу Кейт даже не смогла разобрать слова, и ему пришлось повторить сказанное.

— Сколько у вас всего денег?

— Простите.

— Я спрашиваю, сколько у вас всего денег?

— Это все. — Кейт кивнула в сторону ящика стола.

— Нет, — произнес генерал и наставил на Кейт свой указательный палец, будто ствол револьвера. — Сколько у вас всего денег? Я имею в виду в банке.

Кейт покоробило от неожиданности:

— Я не очень богата.

— Нет. Вы богаты. А вот я очень скоро потеряю работу.

— Мне кажется, что вас не забудут, — спокойно заметила Кейт.

— Может быть, вы найдете мне работу на Западе?

— А что вы можете?

На это генерал постучал пальцами по наградным планкам:

— Я могу быть Героем Советского Союза.

— Но самого Союза уже давно нет.

— Пятьдесят тысяч долларов мне не хватит.

— Пятьдесят тысяч долларов — это целое состояние здесь. Плюс «Ролекс» — вот уже семьдесят пять тысяч долларов.

Улыбка сошла с генеральского лица. Всем телом он наклонился вперед.

— То, что вы хотите, — слишком опасно. Понимаете, это принадлежит к тому разряду событий, которые никогда не происходили. Понятно? Никогда.

— Понимаю.

— Положим, я добуду вам информацию, а потом вы, опираясь на эти сведения, поссорите Америку с Россией. И в конце концов я лишусь и работы, и пенсии.

Кейт еще раз внимательно посмотрела на этот каменный лик, который когда-то был лицом человека:

— Сколько вам еще надо?

— Сто тысяч долларов.

— Это абсурд.

— Значит, сделке конец.

— Я могу вам дать еще десять тысяч. После того как вы предоставите мне информацию.

— Двадцать. И после информации.

Кейт уже не колебалась.

— Хорошо. Согласна.

Генерал от радости всплеснул руками и уже дружелюбнее спросил:

— Вьетнам?

— Нет. Вторая мировая война.

На это его пушистые брови поднялись от удивления вверх.

— Давняя история.

— Да. Слишком давняя.

Затем генерал придвинул блокнот и по-деловому осведомился:

— Хорошо. Имя человека, о котором вы хотите все узнать?

ДЕНВЕР, КОЛОРАДО

Его взгляд остановился на двух девичьих силуэтах на фоне яркой витрины. Эрекция была настолько сильной, что он даже почувствовал боль.

Девочки, ничего не подозревая, продолжали о чем-то болтать и весело смеяться под яркими цветастыми зонтиками, пока из лавки не появилась папина дочка.

По всей аллее ярко горели вывески вроде «Сакс Пятая авеню» или «Лорд и портной». И люди сновали как муравьи, однако уверенность в успехе не покидала его ни на секунду. Ведь все продумано заранее, он специально припарковал свой вэн рядом с ее машиной. Такая предусмотрительность должна во многом облегчить дело.

На вэне было указано, что он принадлежит какой-то канализационной компании, а сам Ломовик надел войлочную куртку и такую же шапочку, которая закрывала коротко стриженные волосы. И только узкие и короткие джинсы, из-под которых выглядывали шнурованные армейские ботинки, могли испортить всю эту маскировку под спецодежду.

Но вот девицы наконец расстались, и папина дочка направилась к стоянке, копаясь в сумочке в поисках ключей от машины. Брюки из вельвета плотно облегали ее стройные бедра, шелковистые каштановые волосы слегка растрепались.

Он следил за ней: глаза невольно сузились, зубы почти прокусили сигарету, а музыка в машине продолжала бить по ушам. Ее, конечно, можно и изнасиловать. Но дисциплина и контроль — превыше всего.

Ломовик уже успел открыть для себя новый вид религии — контроль. За короткое время он успел полюбить свою новую веру. Безумное отрочество и ранняя юность закончились в здании суда штата Колорадо, когда его обвинили сразу в шести изнасилованиях. И если бы ему не помогли в тот час, запихнув в психушку (Господи, спаси того адвоката), то сидеть бы Ломовику за решеткой ближайшие 15 лет.

Тот же, кто спас его тогда, научил Ломовика самодисциплине. И не случайно спасителя звали Контролем.

Контроль будто открыл Ломовику его самого, показав, какие возможности кроются в умении обуздать себя в нужный момент.

И всё теперь в его жизни стало одной огромной жертвой. Жертвой Контролю. Вот она, настоящая религия.

Пока девчонка подходила все ближе и ближе к своей машине, Ломовик успел соскользнуть с переднего сиденья и продвинуться к задней дверце вэна. Он бросил недокуренную сигарету прямо на металлический пол, и окурок замерцал, как метеор в ночном небе. Теперь Ломовик не отрываясь смотрел сквозь маленькое окошко фургона.

Как только девочка появилась в поле его зрения, Ломовик с силой распахнул обе дверцы. Папина дочка стояла в нескольких футах от него. Она застыла, будто в шоке, и видела только, как он спрыгнул на землю, а потом поднял руку так, будто собирался схватить ее за горло.

Девчонка неуверенно хихикнула: — Как ты испугал меня!

А Ломовик быстро огляделся — нет ли свидетелей — и бросился к ней, ботинки тяжело застучали по мостовой. Девчонка только слабо вскрикнула. Ломовик схватил ее за горло, затем заткнул ладонью рот и потянул за волосы вперед и вниз. Потеряв равновесие, она упала на колени, а Ломовик быстро забросил девчонку в фургон и продолжал бороться с извивающимся телом внутри. Девчонка издавала слабые сдавленные звуки. Ломовик захлопнул дверцы и закрыл их изнутри.

Когда она попыталась крикнуть изо всех сил, то он не оставил ей никакого шанса. Давая волю нерастраченной похоти, что бурлила в нем, Ломовик коленом ударил девчонку по лицу, потом с наслаждением повторил удар семь или восемь раз, крепко держа жертву за плечи. Ломовик был большим, сильным зверем, и он знал, куда бить. Колено чувствовало сначала слабое сопротивление, а потом хруст — ломались хрящи, кости, вылетали зубы. Теперь она уже не будет такой красивой. Потому что он, Ломовик, навсегда заберет эту красоту.

Когда он остановился, девчонка осталась лежать на полу фургона без признаков жизни.

Теперь она не будет кричать. Может быть, и не стоило ее так бить, ведь девчонка потеряла сознание уже от первого удара? Ломовик склонился над «куклой». Струйка крови медленно текла из сделавшегося плоским носа. Теперь папочка будет слушать, что ему говорят. Ломовик протянул ладонь и слегка коснулся пальцами крови, а потом поднес руку к губам. Вкус, как всегда, был солоноватым и металлическим. И в следующий момент он ощутил в паху влажность и теплоту. Несколько мгновений он не мог шевелиться. Затем, взяв себя в руки и чувствуя дрожь в коленях, Ломовик все-таки добрался до переднего сиденья и сел за руль.

Когда он отъезжал от стоянки, безжизненное тело перекатывалось по дну фургона от стенки к стенке. Ломовик протянул руку, чтобы включить стерео, и тяжелый рок ударил по ушам из мощных колонок.

Проехав несколько улиц, Ломовик остановил фургон. В полной тьме он открыл задние дверцы и вывалил тело на улицу. Он аккуратно подтащил девушку к канаве, чувствуя то, что обычно ощущал в такие минуты: нежность, почти ласку по отношению к брошенному телу.

По дороге домой он вдруг начал хохотать — истерично, навзрыд — и через полчаса, продолжая всхлипывать от смеха, достиг своего жилища. Это был лагерь, состоящий из фургончиков. Ломовик оставил вэн и вошел в дом — тоже на колесах. Первое, что он ощутил, — запах давно нестираного белья и немытой посуды. Лет двадцать фургон, в котором жил Ломовик, никуда не двигался, зарос травой, должно быть, простоит на месте еще столько же. Жилище Ломовика ничем не отличалось от подобных нищенских лачуг, напоминающих коробки, разбросанные в беспорядке на фоне сурового осеннего неба.

Как исключение, в вагончике имелся телефон. Войдя, Ломовик тут же открыл банку пива и осушил ее в два глотка. Громко рыгнув, начал стаскивать с себя грязные джинсы, затем набрал номер, который знал наизусть, — впрочем, только этот телефон и был известен Ломовику.

Мрачный голос Контроля раздался в трубке.

— Да.

— Я все сделал.

— Как надо?

— У нее не лицо, а гамбургер, — сказал Ломовик и еще раз хихикнул.

— Что ж. Хорошо. Тогда надо будет поработать еще. Он готов был уже расслабиться и открыть новую банку пива, но при этом предложении Ломовик весь замер.

— Да, сэр.

— Я хочу сделать одолжение другу. Работенка пустячная, но требует такта. Завтра на прежнем месте.

Ломовик открыл было рот, чтобы ответить, но услышал только гудки.

Он бросил трубку на рычаг и открыл пиво, улыбаясь каким-то своим мыслям.

— Да, — тихо сказал Ломовик сам себе, — я буду тактичен и даже очень.

ПЕТИОНВИЛЛЬ, ГАИТИ

— Доктор Левек примет вас через десять минут, mam`selle. Он предлагает вам что-нибудь выпить и тем самым скрасить ожидание.

— Сок гуавы, если можно.

— Avec plaisir, mam`selle.

Дворецкий показал рукой на стул, приглашая сесть, но Анна отрицательно покачала головой в ответ, и слуга, налив сок, тут же исчез, словно растаял в воздухе. Она осталась стоять одна, поднеся к губам стакан холодного сока. Анна решила одеться сегодня по-особому: в длинный, облегающий бедра жакет и безупречно сидящие на ней брюки. На шее красовалось экстравагантное жемчужное ожерелье. Серьги из больших жемчужин обрамляли смуглое лицо. Анна была стройной брюнеткой с черными глазами. Этот наряд и жемчуг кремового оттенка делали Анну похожей на индийского принца, которого было бы весьма странно встретить здесь.

Архитектура дома, где находилась Анна, была очень необычной — словно соната из стекла и бетона. Человек, который выстроил этот дворец, был прекрасным детским хирургом, специализирующимся па пересадке органов: роговой оболочки глаза, сердца и почек. Этот дом можно было рассматривать как своеобразный памятник самому хирургу.

У Андре Левека было две клиники. Одна на Палм-Бич, в штате Флорида, где он брал десять тысяч долларов за каждую операцию, а другая здесь — на Гаити, в Порт-о-Пренсе, где он не получал почти ничего.

Дрю Маккензи, издатель Анны, послал ее сюда, чтобы раздобыть материал о хирурге — довольно странная и страшная история.

— Добрый вечер.

Анна быстро оглянулась. Андре Левек в белом костюме в стиле сафари с распахнутым на груди воротом рубашки вошел в комнату. Он пристально глядел на Анну, изучал ее.

— Вы великолепны, как Мата Хари.

— Очень мило с вашей стороны, что вы согласились на интервью, — сказала Анна. — Уверяю вас, это — последнее.

— Вы оказались слишком усердны в своем расследовании.

Анна взглянула на собеседника. Левек был красив и напоминал чем-то молодого Алена Делона, но выражение его зеленовато-карих глаз говорило о стихии страстей.

— Я люблю во всем доходить до конца, доктор Левек. Вы не возражаете, если я еще раз включу диктофон?

— Пожалуйста.

Анна достала маленький диктофон фирмы Sony из сумочки и положила на столик перед собой. Затем раскрыла блокнот, сняла с ручки колпачок, приготовившись вести запись беседы.

— Со времени нашего последнего разговора успело произойти еще что-то.

Левек наклонил голову.

— Да?

— В начале этого года здесь, в Порт-о-Пренсе, произошел скандал, из-за того что вы не уделяете как врач должного внимания гаитянским детям в отличие от ваших американских клиентов. Говорили, что вы совершенно не проводите операций по пересадке органов у себя на родине, а внутренние органы доноров переправляете отсюда, с Гаити, в Палм-Бич на собственном самолете, оснащенном специальными морозильными камерами, и в дальнейшем используете эти органы для высокооплачиваемых операций американским детям. Доктор слегка улыбнулся.

— Позвольте мне объяснить вам кое-что. Операция по пересадке органов зависит не только от таланта хирурга. Она зависит от целой команды высококвалифицированных ассистентов, не говоря уже о соответствующих условиях. Мне кажется, что это объясняет суть дела и причину, по которой я не работаю здесь, на Гаити, а предпочитаю Соединенные Штаты.

— О да, понятно. Но, как говорится, нет дыма без огня. Моему издателю в Майами позвонил местный священник отец Джереми. Ваша клиника принадлежит его приходу, не правда ли?

— Я знаю отца Джереми.

— Именно отец Джереми и сообщил нам о возмутительных вещах, происходящих в больнице, доктор Левек.

Собеседник продолжал напряженно смотреть на Анну.

— Вы пришли сегодня для того, чтобы сообщить мне, что готовы уничтожить дело всей моей жизни?

При этих словах Анна внутренне содрогнулась.

— Следовательно, вам хорошо известен разговор моего издателя с отцом Джереми?

— Мне пришлось навести справки. Мисс Анна Келли, вы не столь невинны, как кажетесь. Вы одна из тех, кого называют репортерской ищейкой. Несмотря на вашу милую улыбку и молодость, мне представляется, как вы крепко сжали своими ручками рукоять меча правосудия. Однако я не хотел бы лишать вас радости поиска. Поэтому продолжайте.

Доктор произнес свою тираду каким-то странным голосом, и Анну вдруг поразила догадка: не пьян ли он, не находится ли под воздействием наркотиков.

— Однако что же сказал наш священник?

— Он сказал, что некоторые гаитянские доноры, особенно когда речь заходит о роговице, не были мертвы, что вы лишаете зрения и живых, здоровых детей. Говорят также, что в Америке у вас столько заказов и столько детей богатых родителей ждут вашей помощи, что обычный донорский способ уже не может удовлетворить эти нужды. И поэтому вы нашли собственные источники. Вы получаете у бедных матерей Гаити детей, совсем младенцев, которых те не в состоянии прокормить, и приносите их в жертву, вырезая необходимые органы. Это очень доходный бизнес, включающий услуги доноров, повитух, медсестер… — на этом она запнулась. А потом недоуменно спросила: — Доктор Левек? Вы слушаете меня?

— Конечно. Почему бы мне не слушать?

— Но по вашему виду этого не скажешь. Я выдвигаю против вас обвинение в одном из самых страшных преступлений, а вы спокойно сидите и улыбаетесь.

— Когда неделю назад мы встретились впервые, то я начал догадываться, зачем вы появились здесь, — ответил он мягко. — Теперь у меня не осталось ни ненависти, ни злобы к вам.

— Так, значит, вы ничего не отрицаете?

— А какой смысл? — Доктор продолжал по-прежнему улыбаться своей шальной улыбкой. Всем своим поведением он как бы бросал вызов нравственности. Левек использовал Богом данный ему дар во зло. Она помнила, что сказал доктор еще во время их первой встречи: «В хирургии по пересадке органов вообще не может быть вопросов этики, только профессионализм». Левек вдруг взмахнул своими великолепными руками хирурга и начал:

— Там, на другом конце шоссе Петионвилль, есть городишко, где обитает около миллиона человеческих существ. Они все отчаянно бедны. В их среде процветают насилие, убожество и другая мерзость. Вот моя родина. Мне пришлось самому прокладывать дорогу наверх. Но как бы то ни было, часть моей души навеки осталась в этом гиблом месте. Я с ними одной крови. — Затуманившийся от наркотиков взгляд Левека встретился со взглядом Анны. — Вы даже представить себе не можете, что испытываешь, когда из Порт-о-Пренса прилетаешь в Палм-Бич, а потом возвращаешься назад.

— Могу ли я все это расценить как извинения, доктор Левек?

— Мне не в чем извиняться, — ответил доктор, продолжая изучать Анну. — Знаете, а ведь вы само очарование. Двадцать шесть лет плюс красота. С таким лицом и с такой фигурой вам бы следовало оказаться не здесь, а где-нибудь в Голливуде.

— Похоже на рекомендации хирурга по пересадке органов.

— Издатель послал вас сюда на мою погибель, — с этими словами он немного наклонился вперед. — Но ведь читатели с трудом могут отличить Гаити от Гаваев. Чьи же интересы защищает издатель?

— Прежде всего интересы невинных жертв.

— Кто-то из пациентов умирает и тем самым дает жить другому.

— Убийству детей нет оправданий.

— Гаити — самая бедная и перенаселенная страна в Западном полушарии. — Впервые в голосе хирурга появились гневные нотки. Он продолжал: — Это самая убогая страна на земле, и дети здесь рождаются для того, чтобы жить в аду.

— Но их нельзя лишать шанса на спасение. Вы же избежали подобной участи. Вы выросли и стали выдающимся хирургом.

— Кого же тогда вы хотите уничтожить?

— Только зло, — произнесла Анна еле слышно. — Это чудовищно, что гаитянский ребенок должен умереть, чтобы его американский сверстник обрел зрение.

Кажется, подобное заявление даже повеселило доктора:

— Интересно, а вашингтонская администрация согласна с вами? С превращением России в беззубого нищего для Америки настал золотой век. В сравнении с тем, что делает ваша держава с другими государствами, пересадка почек и прочая мелочь — просто пустяк.

— Оставьте Америку в покое и несите ответственность за себя. Это была целиком ваша идея, и она приносит вам немалый доход. Ведь без денег вы не смогли бы построить такой дом. — Анна сделала широкий жест рукой.

При этих словах лицо доктора помрачнело.

— Знаете, что больше всего задевает меня? Обвинение в том, будто бы я с пренебрежением отношусь к детям Гаити. Что вы знаете о моей работе? Пересадка органов. Здесь моим пациентам она и не нужна вовсе, потому что они умирают в основном от дизентерии и недоедания. Одна же пересадка роговой оболочки глаза в штате Флорида стоит столько же, сколько четыре тысячи упаковок пенициллина здесь, на Гаити. Следовательно, одна загубленная жизнь спасает четыре тысячи других. Это очень хорошая арифметика. Если бы я смог более подробно познакомить вас с сутью дела, то вы бы по достоинству оценили мои усилия…

Наверное, доктору хотелось сказать что-то еще, но он вдруг резко замолчал, и наступила неловкая пауза. Анна подождала еще немного, а затем выключила диктофон и поднялась, чтобы уйти.

— Если вы ничего не хотите добавить, доктор, то тогда мне пора.

В глазах Левека будто вспыхнула искра, и в ответ он промолвил холодно:

— Сядьте.

— Сожалею, но мне действительно надо спешить.

На это Левек ничего не ответил, но в дверях бесшумно появились охранники и, скрестив руки на груди, бесстрастно смотрели на Анну желтыми зрачками своих глаз. Левек, должно быть, незаметно нажал на кнопку вызова.

Неожиданно Анне стало страшно. Из последних сил она старалась скрыть свой испуг.

— Мне удалось собрать материал, которого в основном хватит на статью, — произнесла девушка, удивляясь сама своему спокойному тону. — Я сделала это сегодня утром. Свидетели, имена, даты — короче говоря, все. И копия в любую минуту может быть отправлена куда следует.

Левек слегка улыбнулся:

— А вы все-таки боитесь меня.

— Я говорю серьезно. Материал все равно появится в газетах, что бы ни произошло. И если вы попытаетесь помешать мне каким-то образом, то мою статью прочтут в пять раз больше читателей.

— Поучения лицемера, — сказал Левек и вдруг оживился. — Послушайте, Анна. Напишите про меня книгу. Уговорите Маккензи финансировать ее, и я вступлю с ним в долю. Я могу это сделать даже из тюремной камеры, если уж вам так хочется меня уничтожить.

От неожиданности она даже не сразу нашлась что ответить:

— Простите, доктор Левек, но вы слишком ничтожны для того, чтобы писать о вас книгу.

В следующий момент Анна увидела, как помрачнело его лицо и на нем появилось выражение жестокости. Теперь этого человека ничто не сдерживало, а готовые ко всему охранники способны были на все. Анна уже пожалела о своей опрометчивости. Наконец она пришла в себя и сказала как можно тверже:

— Мне надо идти.

— Чтобы убить меня? Что ж, пойдемте.

С этими словами доктор протянул ей руку. Губы его растянулись в бессмысленной улыбке. От страха она почувствовала сухость во рту, но взяла протянутую руку.

Как ни в чем не бывало он вывел Анну из дома и провел в сад. Мириады насекомых и кваканье лягушек, казалось, заполнили непроглядную бархатную тьму ночи. Но звук барабанов ничто не могло заглушить.

— Слышите эти ритмы? — спросил Левек мягко.

— Это звучит Воду. Я вырос под эти звуки, видел ритуалы, которые сопровождают звуки Воду. Ни одному белому не разрешается смотреть на таинство.

Анна слышала тяжелую поступь охранников у себя за спиной. Ноги, казалось, стали ватными. Она была вынуждена ухватиться за доктора, хотя это прикосновение не доставило ей особого удовольствия.

Они шли в глубь сада, во тьму джунглей, которые Левек создал по особому плану. Анна подумала обо всем, чего она лишится в этой жизни: любовь, прогулка на яхте, Пулитцеровская премия, мама. Интересно, кто-нибудь узнает о том, что все-таки произошло?

И вдруг Левек открыл калитку, а Анна увидела за ней улицу. Ее автомобиль, как божественная колесница, несущая спасение, стоял рядом с фонарем.

Доктор повернулся к Анне. Взгляд его по-прежнему блуждал, рот слегка искривился.

— До свидания, — сказал он и крепко сжал ее руку. Она ощутила холодную, но не потную ладонь. — Увидимся в аду.

Неужели они убьют ее прямо здесь, на пустынной улице?

Калитка медленно закрылась, отделяя Анну от Левека и охранников в саду. Она услышала, как звякнул запор.

Сердце билось, она быстро подошла к машине, села за руль и бросила сумку рядом с собою на сиденье. Затем воткнула ключ в зажигание и завела мотор. Джип сорвался с места так неожиданно, что завизжали шины.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Ждать ответа надо было дня два.

Кейт потратила их на магазины, на подарки для дочери: шарфы, шали, маленькая икона в серебряном окладе, которая, по уверению продавца, была подлинной. Не забыла Кейт купить сувениры и для своих сослуживцев в Вейле.

Не теряя времени, девочка-переводчица рассказывала о Петербурге. Она знала город, его историю и была на редкость точна. Город поражал свои великолепием, но во всем этом чувствовалась какая-то искусственность. Он скорее напоминал праздное творение человека, который, подобно ребенку, решил построить не город, а замок на песке. Во всех этих зданиях Кейт видела только фальшь и неуемное, безудержное тщеславие.

Когда они решили выпить по чашке кофе в каком-то из баров — Кейт избегала дорогих ресторанов, — то экран телевизора, светящийся над бутылками из-под водки, не умолкая рассказывал о кровавых последствиях распада империи. Мелькали кадры гражданской войны в Нагорном Карабахе, своры голодных псов пожирали трупы и набрасывались на оставшихся в живых. А в репортажах из Москвы были видны только бесконечные очереди отчаявшихся стариков за тарелкой супа. Говорилось также и о том, что Советская Армия потеряла единое управление и теперь была разорвана на куски местными правительствами.

— Они хотят предупредить, что готовится новый государственный переворот, — переводила девочка, разглядывая на экране баллистическую ракету, которую везли куда-то через непроходимые лесные заросли. — Да, они так и сказали: если Запад не поможет нам инвестициями, мол, в России может установиться военная диктатура.

— И тогда человек, похожий на нашего с тобой генерала в кабинете, вновь окажется у власти?

— Возможно.

«Печально, конечно, но кто бы отважился вкладывать деньги в подобную страну», — пришло вдруг на ум Кейт. Экономика почти разрушена. Во всяком случае, она могла об этом судить по существованию черного рынка и организованной преступности.

Они продолжали свои прогулки но Петербургу, но Кейт уже была сыта по горло этим золоченым величием.

Девушка-переводчица, почувствовав состояние Кейт, на второй день предложила съездить в Петродворец, этот желто-белый огромный особняк, что царь выстроил для себя неподалеку от города, где золоченые статуи мирно расположились среди фонтанов и прудов. Но и здесь Кейт была словно не в своей тарелке и предпочитала гулять среди деревьев, подальше от этого напускного тщеславия.

К вечеру Кейт пожалела свою замухрышку-переводчицу, пригласила ее в номер и сделала девчонке небольшие подарки из своего гардероба: чулки, туфли, нижнее белье, юбки, блузки, жакеты. Девчонка была ошеломлена.

— Это всего лишь тряпки, — вежливо произнесла Кейт.

— Да, но какие дорогие, мадам!

— Ты заслужила их. Ведь ты так старалась, чтобы сделать мне приятное.

Затем Кейт подошла к бару, достала бутылку водки и два бокала.

— И, пожалуйста, не называй меня больше мадам. Мне кажется, мы можем уже обращаться друг к другу по имени.

Девушка благодарно улыбнулась в ответ.

— Петрушка. Меня зовут Петрушка.

— А меня Кейт. — Она протянула Петрушке бокал водки. — На здоровье, — сказала Кейт по-русски.

— На здоровье.

Теперь они сидели у окна, и девушка держала одной рукой бокал, а другой нежно гладила кучку подаренных тряпок, лежавших у нее на коленях. Затем она смущенно посмотрела на Кейт:

— У вас столько прекрасных вещей. Вы, должно быть, очень богаты.

— Нет. Я не богата. Просто красиво одеваться составляет часть моей работы.

— А кем вы работаете?

— В Америке я работаю в отеле. И где он находится?

— В Вейле, штат Колорадо.

Петрушкино лицо даже засветилось:

— Я кое-что слышала о Вейле.

— Неужели?

— Это место для горнолыжников, да?

Кейт кивнула в ответ.

— Должно быть, там прекрасно. Все голливудские звезды собираются в Вейле.

— Нет. Голливудские звезды предпочитают ехать в Аспен, — заметила Кейт с улыбкой. — Вейл скорее для семейного отдыха. Он не такой помпезный.

— Значит, для очень богатых семей, — не унималась Петрушка. — А ваш отель, должно быть, шикарный, да?

— Это хороший отель.

— Вы менеджер?

— Нет, директор. Один из двух.

Пожалуй, ее слишком давно нет на месте. Скоро День Благодарения, и сезон уже начался из-за раннего снегопада. Кейт подумала и о том, что Дженнифер Прескотт, ее заместитель, начала, пожалуй, интриговать в ее отсутствие. Интересно, когда она вернется в отель, ей сразу сообщат об увольнении или все-таки оставят хоть какие-нибудь шансы?

— Вы замужем? — вновь спросила Петрушка.

— Нет. Сейчас уже нет.

— А дети есть?

— Дочь. Она репортер. Ведет журналистские расследования. Работает во Флориде. Сейчас, должно быть, где-то на Гаити берет у кого-то интервью.

— Господи! Какие же вы счастливые! — Водка развязала язык Петрушке. — Какая прекрасная у вас жизнь.

— Да, пожалуй, что так.

Но в душе Кейт не чувствовала себя счастливой. Интересно, а Анна, ее дочь, могла бы назвать свою жизнь прекрасной? Об этом они уже давно не разговаривали: о счастье, о смысле жизни.

Глаза Петрушки блестели:

— У вас должно быть много любовников.

— Не очень, — ответила Кейт сухо.

— Но, наверное, у вас есть кто-то особенный.

— Да. Есть.

Петрушка даже вспыхнула при этих словах:

— Он красив?

— Некоторым он нравится.

— А фотография есть?

— Да. Где-то была.

— Пожалуйста, покажите, — попросила девушка.

Кейт встала и направилась к чемодану, где после некоторых поисков нашла фотографию Кемпбелла Бринкмана в кожаной рамочке. Она передала снимок Петрушке. Та схватила снимок обеими руками и принялась жадно разглядывать.

— Он красив. Он очень красив. Он любит вас?

— Говорит, что да.

— Ну а вы, конечно, его обожаете?

— Не знаю.

Переводчица была обескуражена подобным ответом:

— Он что, плохой любовник?

Кейт рассмеялась от души:

— Нет. Он хороший любовник.

— Тогда почему вы его не любите?

Любопытство девочки не возмущало Кейт, хотя в каком-то смысле эти вопросы были шокирующими. Почему-то оказалось легко вот так запросто рассказывать постороннему человеку о вещах, о которых и самой-то подумать страшно. Кейт откинулась в кресле, и копна черных как смоль волос упала на спинку. Она закрыла глаза:

— Знаешь, я не сказала, что не люблю его. Я сказала, что просто не знаю.

— Если не знаете, значит, не любите, — категорично заметила Петрушка.

— Не все так просто.

— Любовь не знает сомнений, если она настоящая.

Кейт медленно открыла глаза:

— А с тобой подобное случалось, Петрушка?

Девочка отрицательно закачала головой:

— Нет. Но когда-нибудь произойдет.

Кейт посмотрела на девочку черными выразительными глазами и сказала:

— Надеюсь.

Через несколько лет ей будет пятьдесят. Иногда в ночной тиши во время бессонницы Кейт вспоминала о прожитых годах и видела их, как что-то бессмысленное, пустое, тщеславное, как этот позолоченный город. Как блуждание ребенка в игрушечном магазине, хватающего без разбору то одну, то другую игрушку, которые напоминают реальность, а на самом деле так далеки от нее. Богатство плоти и нищета духа — вот ее жизнь.

Кейт не хотела провести остаток жизни в этом позолоченном игрушечном магазине. Ей хотелось прикоснуться наконец к чему-то реальному, настоящему; она желала правды, правды о самой себе. Вот почему она не могла дать прямой ответ Кемпбеллу Бринкману: не хотелось превращать этого мужчину в еще одну игрушку. Значит, она его все-таки любила, чтобы понять хотя бы такую истину. Если Кейт и собиралась отдать себя Кемпбеллу, то зная в точности, кто же она и что отдает.

Кейт хотела правды и хотела ее так страстно, что подобного жгучего желания никакая Петрушка не смогла бы никогда понять.

Щеки Петрушки раскраснелись от водки:

— А тот, другой человек, о котором вы расспрашивали генерала, он кто?

— Тоже не знаю.

— Не знаете? Тогда зачем вы хотели узнать, что же с ним произошло? Зачем проделали такой долгий путь?

Кейт вновь наполнила бокал водкой:

— И этого я тоже не знаю. Петрушка пьяно улыбнулась в ответ:

— Это все ваша западная скрытность. Вы не хотите откровенно говорить о некоторых вещах и поэтому повторяете как заведенные: не знаю.

— Никакая это не скрытность. Я действительно не знаю.

Девушка наклонилась к Кейт:

— Смотрю я на вас и думаю: «Вы женщина, у которой есть все. Красота, деньги, образование, интеллект, вкус. И прежде всего — свобода наслаждаться всем этим». И мне не понятна ваша неопределенность.

— Пей, Петрушка. Завтра у нас трудный день, — ответила Кейт и сдержанно улыбнулась.

АЙРОН-КРИК, КОЛОРАДО

Ломовик ненавидел это место.

Оно вселяло в него ужас. Стены здесь были обиты сосной и отовсюду на Ломовика смотрели морды оленей, вепрей, серн, горных козлов, чучела орлов и неведомых животных из других стран, названий которых он даже не знал. Все эти рога, черепа, бивни, клыки, когти пугали Ломовика — казалось, они готовы были разорвать его плоть в любую минуту.

Но больше всего Ломовика выводила из себя морда огромного медведя с оскаленными зубами. Этот зверь внушал ему панический ужас, несмотря на то что он, Ломовик, должен был вроде бы спокойно относиться ко всей этой запыленной мертвечине. И все равно изо всех сил он старался избегать полного холодной ненависти взгляда стеклянных глаз. Он продолжал сидеть и ждать, пытаясь усмирить свое воображение и отогнать от себя все эти сцены, в которых медведь оживал и шел прямо на него.

За окнами был виден только лес, и больше ничего. Ломовик и Контроль всегда встречались здесь в конце недели. А все остальное время дом пустовал.

Чтобы успокоить себя, Ломовик начал вспоминать о своих подвигах прошлой ночью. Но даже приятные воспоминания о хорошо сделанной работе не могли погасить взгляд стеклянных глаз ужасного медведя. Услышав шум подъехавшего джипа-«мерседеса», Ломовик почувствовал облегчение.

Сидя на месте, он на слух определил: вот хлопнула дверца, вот заскрипел гравий под тяжелыми подошвами.

Ломовик заерзал в кресле и стал пальцами судорожно хвататься за джинсы.

Слышно было, как Контроль опустил что-то тяжелое на пол в прихожей, направился в туалет и стал мочиться. Мощная струя дородного мужчины, словно ливень оросила унитаз.

Затем зашумела вода в сливном бочке, и Ломовик почувствовал, что Контроль стоит теперь у него за спиной.

— Неплохо, — сказал он и ударил Ломовика по спине.

Удар был настолько тяжел, что Ломовик согнулся, несмотря на собственную стать.

— Совсем не плохо. Этот сукин сын получил, что хотел. Хорошая работа.

Ломовик покраснел от удовольствия:

— Я старался.

— И хорошо, что так, — ответил Контроль. Его стальные пальцы буквально впились в Ломовика. — У меня еще есть кое-что для тебя. На этот раз без насилия. Потребуется поднапрячь мозги.

— Да, сэр.

— А ты хотел бы поднапрячь что-то другое? Ну, может быть, и это понадобится. Но не сейчас. Сейчас у нас — богатая леди из Вейла. Сует свой нос в чужие дела и все такое. Друзья попросили меня кое-что проверить.

Пальцы продолжали по-прежнему впиваться в плечо, доводя Ломовика до исступления и дикого наслаждения. Еще немного, и он заорал бы во все горло.

— Дамочка отсутствует, — продолжал Контроль, — что дает нам шанс беспрепятственно обыскать ее кондоминиум и узнать, что же она успела разнюхать. Понятно?

— Да, сэр.

— У нас есть человек в Вейле. Мистер Рей. Он отвезет тебя туда. А ты сделаешь все, о чем он попросит, о'кей?

— О'кей.

Пальцы продолжали впиваться в плечо.

— Ты должен сделать все в точности. Никаких ошибок.

— Конечно, сэр.

— Завтра, в половине двенадцатого. Будь готов, и мистер Рей заберет тебя. О'кей?

— О'кей.

Рука Контроля ослабла, и Ломовик почувствовал облегчение.

— А теперь разгрузи машину, — скомандовали сзади. Ломовик с радостью выскочил наружу. Контроль привез двенадцать коробок шампанского, которые находились в багажнике вездехода, а также пять коробок виски. Ломовик брал по две сразу и загружал их в огромный холодильник.

Закончив работу, он вернулся в дом.

Контроль не торопясь курил сигару.

— Нам надо знать, что у нее есть. А уж тогда, — и голос шефа стал мягче, — тогда, может быть, тебе будет разрешено немного позабавиться.

Лицо Ломовика даже исказилось от удовольствия.

— Угу.

Контроль еще раз коснулся ноющих плеч Ломовика и теперь стал нежно оглаживать их.

— Тебе надо полюбить мистера Рея и делать все, что он прикажет.

Ломовик еще долго оставался в напряжении, и оно продолжалось до тех пор, пока он не услышал, как смолк вдали мотор «мерседеса». Лишь тогда он позволил себе немного расслабиться.

Возбуждение улеглось, теперь начиналось самое неприятное — ему надо было оставаться в этом страшном доме по крайней мере еще час, занимаясь уборкой. Целый час наедине с черным медведем.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

На следующий день Кейт вновь оказалась в кабинете с видом на Неву. Петрушка сидела рядом — на ней были юбка и кофта из тонкой высококачественной шерсти, подаренные Кейт. Сидя на кончике стула и скрестив ноги в сапожках, переводчица явно наслаждалась своими дорогими тряпками. Она лениво болтала с Кейт в ожидании генерала.

А Кейт ждала его прихода, напряженно размышляя. Неужели это снова тупик или еще одна ложь? А вдруг правда окажется ужаснее всякой лжи?

Погода испортилась. Темные тучи нависли над шпилем Петропавловского собора, река потемнела и стала неспокойной. Снег бил в окно, и снежинки таяли и растекались по стеклу. Кейт надела сегодня теплое пальто от Джорджио Армани и не сняла его в кабинете, несмотря на то, что топили в здании очень хорошо.

Наконец дверь распахнулась и в кабинет вошел генерал, держа под мышкой папку. Судя по виду ее пыльной зеленой обложки, документам было больше двух десятков лет. Генерал коротко, по-деловому кивнул женщинам в знак приветствия. На этот раз он не улыбался, не пытался говорить по-английски, а предпочел свой отрывистый русский, напрямую обращаясь к переводчице.

— Он спрашивает, вы принесли деньги? — Девушка раскрыла от удивления глаза, словно пораженная тем, что только что произнесла.

Кейт открыла кейс и достала сверток. Затем она надорвала с угла обертку, чтобы выглянули купюры, но сам сверток передавать не стала.

Генерал удовлетворенно кивнул и вновь обратился к переводчице.

— Он сказал, что у него есть нужная вам информация. Генерал понимает, что вам необходим исчерпывающий ответ, который бы закончил поиски раз и навсегда.

— Совершенно верно.

— Он сказал, что поскольку вы не читаете по-русски, то ему лучше диктовать самому, а вы запишете все со слуха.

— А как насчет дела целиком?

— Он не может его вам отдать.

— Почему же я должна быть уверена, что все, что он скажет, — правда?

Переводчица начала о чем-то совещаться с генералом. Генерал вместо ответа взял папку и открыл ее. На первой странице оказалась маленькая фотография. Кейт нагнулась вперед. На нее глянуло изможденное лицо молодого человека с номером, выписанным на груди. Это лицо ей уже приходилось видеть.

Она невольно издала какой-то странный звук, скорее стон, может быть, еще что-то — и Петрушка вытянулась от неожиданности.

— Мадам! Вы хорошо себя чувствуете?

— Да, — отрывисто произнесла Кейт.

— Может быть, воды?

Кейт отрицательно покачала головой. Дрожащими пальцами она достала блокнот из кейса и сняла с «дюпона» — ручки с золотым пером — колпачок. Во рту появился металлический привкус, а сердце учащенно забилось. Кейт привыкла скрывать свои чувства, но сейчас ей пришлось приложить усилия, чтобы справиться с собой.

— Я готова, — с трудом произнесла она.

Генерал еще раз посмотрел в дело и отрывисто начал диктовать. Беззаботность Петрушки как рукой сняло. Произнося первые слова, она даже слегка сбилась. Это было перечисление номеров со славянскими буквами, которые давались заключенным. Кейт все в точности записала в блокнот.

«Впервые заключенный упоминается в лагере для беженцев на Восточном фронте в 1945 году. В конце войны его освободили из нацистского концлагеря, расположенного под Ригой в Латвии. После расследования военные власти отправили его в НКВД на дознание. Следователями были назначены Алексей Федоров и Михаил Вольский».

Кейт аккуратно записала все имена.

— А что хотели узнать у него?

— Записей допросов в деле нет, — перевела девушка.

— Есть ли какая-нибудь возможность выяснить: живы или нет эти следователи?

— Генерал сказал, что русские — народ долгожителей.

Кейт решила не отвечать на улыбку собеседника:

— Продолжайте.

— После предварительного следствия решено было предъявить заключенному обвинение.

От неожиданности Кейт передернуло:

— Какое обвинение?

— Об этом ничего не сказано.

— Почему же его не направили в другие инстанции? Зачем его вновь вернули в НКВД?

— Генерал сказал, что тогда НКВД заменял все.

— Его пытали?

Лицо переводчицы даже исказилось, когда она услышала, а потом перевела ответ генерала:

— Если учесть, что заключенного доставили из немецкого концлагеря, то избиение было вполне оправданно, ему хотели развязать язык.

— Зачем?

Ответ был спокойным, коротким и ясным. Петрушка от смущения даже не взглянула на Кейт:

— Генерал сказал — ради признания. Признания вообще. Какого — не важно.

Кейт погрузилась в глубокое молчание. Здесь она оказалась не для того, чтобы кого-то обвинять и выходить из себя, гневаться на то, что происходило в чужой стране сорок семь лет назад. КГБ был явно не тем местом, где можно выразить протест против так называемой советской системы. Поэтому она вновь взяла себя в руки:

— Продолжайте.

— В сентябре 1945 года его отправили в лагерь недалеко от города Горький. В марте 1947 года переправили в московскую тюрьму на Лубянке и держали в камере предварительного заключения.

— Предварительного заключения? Но он же успел к этому времени провести в тюрьме два года.

— В бумагах сказано, что следствие к этому времени еще не закончилось.

— Так, значит, его продолжали допрашивать и два года спустя после ареста?

— Да.

— Ему предъявляли обвинение хоть в каком-нибудь преступлении? Судили его, нашли ли его в чем-то виновным?

— Генерал говорит, что в деле об этом ничего не сказано.

Нервы сдали, и Кейт не выдержала:

— Черт побери! Как ничего не сказано?

Последней фразы переводчица не перевела. Генерал нахмурил брови и, обратясь к переводчице, сказал что-то грубое, и той осталось только проглотить это.

— Генерал говорит, что его информация касается только дат и мест заключения. Другой у него нет. Поэтому не имеет смысла расспрашивать его о том, чего он не знает и знать не может. Он сказал, что если вы хотите правды — то вот она. Он вам — правду, а вы ему — деньги. И все. А если вам нужна ложь, то за нее следует платить особо.

Усилием воли Кейт заставила взять себя в руки.

— Хорошо. Продолжим.

Теперь она никого не прерывала. И голос генерала слился с голосом Петрушки.

— В 1948 году заключенного перевели в Лефортовскую тюрьму в Москве. Там ему дали номер Е-615.

В 1949 году его отправили в исправительно-трудовой лагерь ГУЛАГ № 5431 в районе Тамбова.

В 1952 году он оказался в исправительно-трудовом лагере № 2112 под городом Владивостоком.

В августе 1956 года заключенного перевели в пересылочный лагерь С-56, в районе Ташкента.

В декабре 1956 года он оказался в исправительно-трудовом лагере № 732 недалеко от Киева.

В течение 1957 года его отправили в исправительно-трудовой лагерь № 9513 в Литве.

Зимой 1959 года в этом же лагере он был расстрелян.

С последней фразой Кейт медленно подняла голову. Она повторила вслед за переводчицей услышанное, будто не в силах понять смысла слов.

— Расстрелян?

Переводчица облизнула губы:

— Генерал хочет сказать, что его убили… Тишина заполнила комнату.

Генерал и переводчица с выжиданием смотрели на Кейт. Она совершила свое долгое и трудное путешествие, заплатив при этом немало денег, чтобы узнать эту правду. Кейт не обращала никакого внимания на своих собеседников: перед ее внутренним взором предстала другая сцена, где царили снег, кровь и отчаяние. Кейт будто что-то сжигало изнутри. Слезы навернулись на глаза и обильно полились по щекам. Но она даже не знала, что плачет, — образы из прошлого, представшие перед мысленным взором, как будто парализовали Кейт, она потеряла чувство реальности и даже не заметила, как Петрушка подала ей носовой платок. И только когда девушка коснулась ее влажных щек, Кейт пришла в себя и отстранила протянутую руку.

Она вытерла слезы ладонью — странный жест из детства:

— Спросите генерала, почему его расстреляли?

Переводчица начала было передавать вопрос, но генерал грубо оборвал ее какой-то фразой.

Тогда Петрушка продолжила:

— Кейт, генерал сказал, что казнь была скорее актом милосердия.

Вспышка ненависти заставила Кейт очнуться.

— Скорее — предусмотрительности. Потому что его уже никогда бы не выпустили на волю, боясь, что он все расскажет о сталинских застенках. Не правда ли?

Петрушка колебалась, явно испытывая панический страх перед человеком в генеральской форме.

— Скажи! Скажи ему это. Вот так прямо и скажи.

Девушка повиновалась. Ответ был коротким:

— Генерал говорит, что так оно и было на самом деле. Поэтому-то казнь для него и была особой милостью.

— А сколько других американских солдат разделили его участь?

Петрушка казалась сейчас совсем запуганной, переводя эти слова:

— Генерал сказал, что он предупреждал вас: тема слишком деликатная и может серьезно повредить международным связям России и Америки. Вы уверяли генерала, что имеете только частный интерес. Он хочет узнать, не лгали ли вы ему в начале.

— Нет. Не лгала. — И женщина в изящном итальянском пальто сделала последнее усилие, чтобы вновь овладеть собой. Теперь она держала перед собой лист бумаги с записанными на нем датами и названиями мест.

— Это все, что он может сообщить мне?

Сейчас генерал говорил дольше чем обычно. Петрушка переводила:

— Он говорит, что вы платили за правду, а не за официальную ложь. Вы были совершенно правы, избегая обычных каналов. Генерал подтвердил, что отныне вы знаете полную правду о судьбе интересующего вас человека, то, о чем вам никогда не сказали бы в Москве.

Пока все это переводилось, человек за письменным столом не сводил глаз с Кейт.

— А теперь он просит, чтобы вы следили за ним с особым вниманием, — переводила Петрушка.

Кейт видела, как в следующий момент генерал закрыл папку. Рядом на столе оказался бумажный дезинтегратор. Он включил его и медленно засунул внутрь папку.

— Нет! Пожалуйста! — В голосе Кейт было столько мольбы, что генерал остановился от неожиданности. — Пожалуйста, — взмолилась Кейт дрожащим голосом. — Фотография. Оставьте мне хотя бы фотографию.

Человек за столом колебался.

— Пожалуйста, — повторила Кейт настойчиво. — У меня нет никакой другой его фотографии.

Генерал оторвал снимок и передал его Кейт. А затем острые лезвия машины сожрали оставшуюся часть папки. Раздались чавкающие звуки, и конфетти посыпалось в корзину. Генерал выключил аппарат, вытер руки. Причем проделал он это как-то ненатурально, повторив жест два или три раза.

Путешествие в прошлое закончилось.

Кейт не глядя бросила фотографию в кейс. Она ощущала сейчас себя совершенно опустошенной и обессиленной, будто ее принудительно переправили из реального в некий иной мир.

Почувствовав, что ей не хватает воздуха, Кейт встала и произнесла:

— Спасибо, генерал. — А потом, обращаясь к переводчице: — Скажите, что я ценю его расположение.

Петрушка вытерла ладони о юбку и поднялась за ней вслед. Лицо Петрушки было сейчас совершенно бледным. Генерал теперь обращался прямо к переводчице, и тон его был командным. Петрушка только покорно кивала в ответ. Кейт щелкнула замком, кейс закрылся, а деньги остались на письменном столе.

— Он что, советует тебе держать язык за зубами?

— Да.

— Дельный совет.

— Знаю.

Теперь они стояли вместе, пока генерал по телефону произносил какие-то команды охране внизу, чтобы их выпустили на улицу.

— Куда мы сейчас направимся? — тихо спросила переводчица у Кейт.

— В Москву.

— Вы нашли все, что хотели?

— Почти.

Генерал проводил женщин до двери. Когда они были почти у выхода, генерал внезапно обхватил запястье Кейт, и ей показалось, что это призрак из ночного кошмара, который вылезает откуда-то из-под постели в кромешной ночной тьме.

— Человек, который был расстрелян, — с трудом спросил генерал по-английски. — Кто это был?

Кейт внимательно вгляделась в лицо генерала и, не найдя ничего интересного, холодно улыбнулась:

— Один из выживших.

С этими словами она вырвала руку, освободившись от цепких пальцев, и продолжила свой путь.

ВЕЙЛ, КОЛОРАДО

Ломовик родился в Колорадо, но никогда не бывал в Вейле.

Ничего подобного он не видел за всю свою жизнь, если не считать, конечно, ярких рождественских открыток, которые так любил рассматривать в детстве.

Был ранний вечер. Высоко над городом нависли снежные вершины гор, на склонах которых еще играли лучи заходящего солнца. Внизу же, в долине, уже лежали сине-фиолетовые тени. А сам Вейл казался сотканным из огней витрин и волшебно мерцающих на домах и деревьях лампочек. Ломовик увидел вывеску: «Добро пожаловать! Наш город основан в 1962 году». Значит, это чудо всего на шесть лет старше его самого.

Они подъехали к стоянке, где были только «мерседесы» и «порше».

— Обычно въезд на машинах запрещен, — похвастался мистер Рей, выключая мотор. — Знаешь, сколько стоит мне эта стоянка? 10 тысяч долларов в год.

Ломовику нечего было сказать на это.

Мистер Рей вышел из машины и открыл дверцу. Ломовик взял багаж — тяжелые чемоданы, лыжи, лыжные палки, огромная дубленка, весящая не менее 50 фунтов, и понес все это через улицу.

В каждой витрине магазина висели ярко освещенные дорогие вещи. Некоторые магазины выставляли на витринах только меха, и они завораживающе поблескивали в электрическом свете. Рестораны работали. Отовсюду доносилась рождественская музыка. По обочинам лежали сугробы. Мистер Рей с явным удовольствием сделал глубокий вздох и спросил:

— Чувствуешь? Какой букет! Словно шампанское.

Ломовик никогда в жизни не пил шампанского, но кивнул в знак согласия.

Мистер Рей тем временем подбежал к группке знакомых, возвращающихся с лыжной прогулки. Богатые, счастливые, не знающие проблем люди. В один голос они прокричали «хелло» на приветствие мистера Рея. Он не представил Ломовика, хотя некоторые из богачей бросали недоуменные взгляды в его сторону.

Мистер Рей и Ломовик подошли к симпатичному домику, украшенному балконами с железными перилами. У входа лежала целая гора дров. Они стали подниматься по лестнице, и Ломовик сразу ощутил тепло уютного жилища по контрасту с колким морозным воздухом улицы. Скорее всего, дом был оснащен хорошей отопительной системой, работающей беспрерывно. Во всем здесь чувствовались роскошь и богатство.

Пол был покрыт огромным ковром с фиолетовыми лилиями и зелеными листьями, который делал неслышными шаги. Мебель была мягкой и очень удобной. На стенах висело несколько картин, в основном горы и снег, в углу стояла бронзовая фигура ковбоя на вздыбленной лошади.

Повсюду, включая стены и потолок, было дерево, и это особенно украшало дом. Огромные окна выходили на горные склоны — излюбленные места лыжных прогулок.

— Купил еще в семьдесят втором, — не без удовольствия произнес мистер Рей. На вид ему было столько же лет, что и Контролю. Они даже были внешне похожи: оба большие, грузные, с крупными, хищными носами и подозрительным взглядом бесцветных глаз. — Тогда Вейл был еще деревней. Домишко переделал за последний год: немецкая кухня, отопление, отделка деревом.

Мистер Рей произнес все это как само собой разумеющееся. Его явно не интересовало мнение Ломовика.

— Отнеси багаж.

И Ломовик понес вещи в спальню. Постель поразила его: словно целый океан из розового атласа. А над ней — огромный портрет обнаженного мускулистого мальчика, чье тело застыло в напряженной позе — то ли экстаза, то ли муки. Картина смутила Ломовика, и он невольно подумал, где же ему приготовят ночлег.

Когда он вновь вернулся в большую комнату, то увидел, что мистер Рей налил себе в бокал виски и расстелил на чайном столике карту. Он водил по ней пальцем, делая какие-то пометки ногтем.

— Она живет здесь. Кондоминиум находится в Пота-то-Патч. Туда можно пройти пешком.

— Мне надо взломать дверь? — спросил Ломовик, уставившись на карту.

— Не будь задницей. Я дам ключи.

— Как вам это удалось? — недоумевал Ломовик.

— А зачем тебе знать?

— Точно. Незачем. Мистер Рей отпил из бокала.

— И вообще, закрой пасть. Оденешься как лыжник. Спортивный костюм, куртка, лыжи на плече, вязаная шапочка на твоей пустой голове — и прямиком в Пота-то-Патч. Войдешь в дом с таким видом, будто он твой, — вот и все.

— Ясно, сэр.

— Сядь! — приказал мистер Рей, указывая на софу. — Сядь и раскрой уши. Сейчас я скажу тебе, что нужно сделать.

Сердце рвалось из груди. Раньше он никогда так не нервничал, но это было волнение без страха. Ломовик чувствовал себя странно с болтающимися на шее темными очками и лыжами на плече. Снег скрипел под его тяжелыми ботинками. Ему казалось, что каждому с первого взгляда ясно, что он, Ломовик, здесь чужак, что кататься на лыжах для него так же дико, как летать по воздуху. Но никто не обращал на него внимания, и самодисциплина взяла верх.

Войти в кондоминиум оказалось даже легче, чем представлялось. Людишки, конечно, копошились вокруг, но никто не взглянул на Ломовика. Он просто открыл ключами дверь, стараясь дышать как можно спокойнее, и вошел внутрь. Затем всем телом навалился на створку. Вламываться в чужое жилье было для него делом привычным, дважды он совершал убийства по приказу Контроля. Но ничто не давалось ему с таким трудом, как это несложное на первый взгляд действие. В мире городских улиц Ломовик был как у себя дома, а неожиданно оказавшись в этой ожившей рождественской открытке, он начал вдруг задыхаться, словно рыба, выброшенная волной на берег.

Постепенно парень пришел в себя, выпрямился и стал осматриваться. В доме царил полумрак и сладкий, еле уловимый запах. Это был запах женщины. От страха не осталось и следа. Он все-таки сделал то, о чем его просили. Он очутился внутри. Ломовику даже захотелось, чтобы женщина оказалась сейчас дома, где-нибудь в постели, и спала…

Ломовик начал обходить комнату, опуская шторы на окнах и включая свет, как ему и приказывал мистер Рей.

Это жилище отличалось от дома мистера Рея. Поначалу Ломовик даже почувствовал беспокойство. Цвета здесь были не такими яркими и броскими, а мягкими, деликатными. Женщина, видно, сумела собрать очень большую коллекцию индийских безделушек, настоящее сокровище, разбросанное по всем комнатам. На картинах не было изображено ни снега, ни гор, но полотна таили в себе печать времени, и все они были в тяжелых золоченых рамах. Рядом со старыми мастерами на стене висели и абстрактные картины, которые Ломовик не в состоянии был понять. Мебель не была мягкой или комфортной, она оказалась старинной и украшенной резьбой. Глаза Ломовика невольно скользили по всем этим вырезанным фигуркам. На столе стояли фарфоровые и серебряные вазы. Ломовику никогда прежде не приходилось видеть такого количества фарфора, который переливался сейчас всеми цветами радуги. Женщине явно нравились старые красивые вещи. У нее, кажется, вообще не было ничего нового, а сладкий запах, между тем, нарастал и нарастал, будто рядом вдруг очутилось обнаженное женское тело. Ломовик ощутил, как похоть поднимается в нем откуда-то снизу: жгучая волна, готовая ослепить его в любую минуту.

Он подошел к шкафу и начал выдвигать один ящик за другим, пока не нашел нижнее белье. Вот это касалось ее прелестей, было когда-то на ней. Будь он здесь по своей надобности, то он перевернул бы в шкафу все вверх дном. Но работа есть работа. Мистер Рей приказал не оставлять следов. Поэтому он со злобой закрыл шкаф и занялся делом.

Парень развинтил у всех трех телефонов трубки и вставил туда микрофоны для подслушивания. Ломовик пользовался сейчас маленькой ювелирной отверткой, соединяя друг с другом красные и зеленые проводки. Для такой работы его пальцы были слишком толсты и неловки, но ему приходилось проделывать нечто подобное и раньше, и сноровка не подвела.

Затем Ломовик по памяти набрал номер мистера Рея. После трех звонков повесил трубку. Сел у аппарата и вновь принялся озираться по сторонам. Ему нравилось, что он оправдал доверие Контроля и не подвел его. Нынешняя работенка придавала всему особый смысл. Не какая-то дешевка и пачкотня — разбитые стекла, мертвые старики, изуродованные девчонки, — а по-настоящему большое дело неожиданно подвернулось ему.

Машинально он поднес руку ко рту и полизал татуировку. Ломовик сделал рисунки, когда ему исполнилось семнадцать. Рядом с большим пальцем был изображен паук с паутиной — это на правой руке, а на левой — свастика. Класс!

Зазвонил телефон и после первого сигнала тут же смолк: условный знак, что микрофоны работают. Довольный собой, Ломовик натянул перчатки и стал искать бумаги, о которых говорил ему мистер Рей.

Здесь ему повезло сразу, стоило только заглянуть в большой ящик письменного стала, переполненный всевозможными папками и бумагами. Здесь же лежали и несколько альбомов с фотографиями.

Ломовик раскрыл один из них и стал рассматривать снимки. Красивая женщина, около сорока или чуть больше, стояла на снежном склоне, крепко сжимая лыжные палки. Рядом с ней — красавчик, будто сошедший с рекламного щита сигарет «Мальборо». Он демонстрировал всему миру свою ослепительную белозубую улыбку. Парочка провела вместе много счастливых минут, катаясь на лыжах и потягивая коктейли по вечерам.

Пролистав еще несколько страниц, Ломовик наткнулся на большую фотографию, сделанную в фотостудии. Женщина загадочно улыбалась в объектив. При более тщательном рассмотрении Ломовик убедился, что куколка старше сорока, о чем говорили морщины у глаз и седая прядь.

Но все равно это была куколка.

И чертовски красивая при этом!

Парень мог поклясться, что ее тело сохранилось в потрясающей форме. Она была из тех, кто любит следить за собой. Напряжение вспыхнуло в нем с новой неудержимой силой. «Может быть, ты и попробуешь ее», — пронеслись в голове слова Контроля.

Парень взял альбом в руки, чувствуя, как побежали мурашки по телу. Ломовик еще раз посмотрел на фотографию, стараясь навсегда запомнить образ женщины. Он почувствовал почти физическое прикосновение к ней. В нос ударил запах теплой мягкой кожи, густых ароматных волос. Ломовик даже услышал, какие звуки она может издавать во время оргазма. Во рту появился металлический привкус.

Теперь Ломовик знал, что эта женщина будет принадлежать ему. Он знал это, как истинный зверь, который нутром чует добычу. Ломовик улыбнулся, глядя прямо в глаза той, что застыла на фотографии. Когда Контроль прикажет убить куколку, то он сделает все со вкусом. Хотя прежде ему и не приходилось убивать баб.

Но перед тем как убить, Ломовик получит то, с чем не сравнятся никакие вознаграждения. Он знал, как можно изнасиловать, не оставив следов. Очень просто: через презерватив. И тогда — в любые места — вот и все.

— И будем только мы с тобой, — страстно прошептал Ломовик фотографии. — Ты и я, детка.

Усилием воли парень заставил себя положить альбом на место и закончил дело, которое ему поручили.

 

2

ВЕЙЛ

Наполовину разобрав чемоданы, Кейт неожиданно наткнулась на подарок Петрушки — ярко раскрашенную деревянную куклу-матрешку. Если отвинтить ей голову, то внутри можно было обнаружить еще одну, поменьше. Во второй находилась третья. И так далее. Открывая все эти полые фигуры, неизбежно натыкаешься на самую последнюю и самую маленькую, глаза у которой закрыты: она изображала беспробудный деревянный сон.

Кейт была уверена, что Петрушка не без умысла купила ей игрушку. Она хотела сказать этим, что Кейт совершает в своей жизни нечто подобное, раскапывая и раскапывая прошлое, пытаясь дойти до самой сути.

В поисках самой себя Кейт зашла уже далеко. Поначалу она даже с трудом понимала, зачем ей все это нужно. Но то, что удалось найти, превзошло всякие ожидания.

Словно бездна разверзлась перед ней после путешествия в Россию. И стоило сделать хоть один шаг поближе к этой бездне, как края ее начинали осыпаться. Но теперь, после этой поездки, целая вереница смутных вопросов без ответов вставала в ее голове.

Думая об этом, Кейт вздохнула и поставила матрешку на полку. За последние десять лет она собрала целую коллекцию примитивного искусства Америки. Все ее сокровища были размещены на запыленных полках вдоль стен: всевозможные прялки, керамические фигурки, маленькие куколки, которые использовались в лечебной магии. Русская же матрешка пришла из другого мира и другой культуры. Культуры, в которой было меньше наивности, но гораздо больше хитрости.

Кейт распаковала вещи и приняла душ, чтобы смыть дорожную усталость. Затем, взяв себя в руки, позвонила Кемпбеллу.

— Где ты сейчас? — раздался в трубке сердитый голос, который не дал Кейт даже завершить фразы.

— Дома.

Мгновение Кемпбелл молчал:

— Почему ты не позвонила мне перед вылетом? Я бы встретил тебя в Денвере.

— Мне казалось, что так будет лучше. Ты что, очень сердишься на меня?

Вместо ответа она услышала только гудки.

Минут сорок пять Кейт провела в сомнениях, увидит ли она Кемпбелла еще раз или нет.

Затем она услышала, как шелестят по гравию шины его «порше».

Он буквально ворвался в дом. Несмотря на то, что Кемпбелл происходил из самой богатой семьи штата Колорадо, по его облику было заметно, что он предпочитает расхожий глянцевый стиль табачной рекламы. Кемпбелл даже не прикоснулся к Кейт и заговорил грубо и с вызовом:

— Как ты могла так поступить со мной?

— Прости, — беспомощно прошептала Кейт в ответ.

— Я не находил себе места от беспокойства. Ты знаешь, я ведь готов на многое.

— Да. Знаю.

— И тебе было все равно?

— Я пыталась дозвониться, и не раз, Кемпбелл. Но из России это сделать почти невозможно. Постоянно кто-то мешал.

Сказанное было только полуправдой: Кейт не звонила ему не потому, что охладела. Она просто хорошо знала, что он начнет приставать со своими вопросами и со своими требованиями вернуться как можно скорее. А это помешало бы Кейт пройти в России через все, что было суждено.

— Половина дипкорпуса в Москве разыскивала тебя, — сказал Кемпбелл мрачно.

— О, Кемпбелл! Тебе не стоило так беспокоиться.

— Я сам звонил послам Америки и Великобритании. Но они так и не смогли отыскать тебя.

— Не надо было этого делать, — устало заметила Кейт. — Я же просила ничего не предпринимать.

— Как же мне тогда следовало поступать? Позволить тебе без следа исчезнуть в этой дурацкой стране?

— Ты слишком чувствителен.

— Не обвиняй меня в излишней чувствительности, — заметил Кемпбелл со злостью. — Сколько еще будет продолжаться разгадывание тайны? Сколько? Пока не разрушишь все, что нас связывает? Пока не убьешь себя сама?

Кейт ни разу не видела его таким прежде. Эта страстность даже испугала ее:

— Мне пришлось избегать посольств, — заметила Кейт, стараясь быть спокойной. — Я обращалась только к частным лицам. Я знаю, ты волновался, но все равно не должен был разыскивать меня.

— Это слишком, Кейт. Слишком. Я достаточно уже натерпелся от тебя обид, но не мог предположить, что ты способна так обойтись со мной.

— Я же сказала, что прошу извинить меня, Кемпбелл, — спокойно повторила Кейт. — Мне тоже пришлось немало пережить. Поэтому, пожалуйста, не начинай.

— Несколько месяцев ты гонялась за миражами, Кейт. И ты изменилась до неузнаваемости. Мне вообще кажется, что это сумасшествие.

— Кемпбелл, пожалуйста…

— Ты разговаривала с Конни?

— Нет еще.

— У тебя была прекрасная работа, Кейт. И Конни тебя любила. Теперь же готовься к увольнению.

— Что ж, если Конни собиралась меня уволить, то ее уже ничто не остановит.

— И тебе все равно?

— Нет, конечно. Но у меня есть другие ценности.

— Ценности! — Кемпбелл сорвался на крик. — Какие ценности? Что тебе надо в жизни? Что ты делаешь с собой и с нами? Неужели этот каприз так важен для тебя?

— Это не каприз. Мне нужна правда и больше ничего. Правда, понимаешь?

— Правда? — повторил за ней как эхо Кемпбелл. — Не думаю. Мне кажется, что сны и детские фантазии тебя привлекают больше всего на свете. И ты платишь за них чувствами тех, кто тебя любит.

— Ты не прав.

В какое-то мгновение Кейт показалось, будто Кемпбелл собирается ее ударить. Он схватил ее за руки, и пальцы буквально впились в нежную кожу Кейт:

— С меня хватит, слышишь. Ты должна выбрать. Выбрать между мной и своими поисками и фантазиями.

— Мои фантазии, как ты их называешь, ничем тебе не угрожают. Здесь не идет речь об измене или о чем-то другом. И я не собираюсь заниматься поисками в течение хотя бы нескольких месяцев. Обещаю. Я собираюсь заняться только работой. Я не могу так расстраивать Конни.

— А меня, значит, можешь. — Кемпбелл смотрел Кейт прямо в глаза. — Настанет весна, и сумасшествие вернется, да?

— Может быть.

— Брось это, Кейт. Твои поиски только разрушают наши отношения.

— Ты сам не понимаешь, о чем просишь. Обещаю, что наши отношения разрушатся еще быстрее, если я не дойду в своих поисках до конца.

— Нет. Ты должна выбрать, Кейт.

— Прямо сейчас? — спросила она, пытаясь сохранить спокойствие.

— Да. Сейчас. В противном случае я буду искать другую женщину. Может быть, у нас с ней не будет таких сложных отношений. Может быть, она окажется моложе тебя и из тех, кого не особенно мучит прошлое.

— Моложе? — Рот ее искривился в улыбке. — У тебя неплохо получается с ультиматумами, Кемпбелл.

— Потому что я не живу в мире фантазий, — отрезал он, — и точно знаю, что мне надо.

— Господи!

— Ты была жестока со мной. Теперь настал мой час.

Кейт готова была разрыдаться.

— Но мне нужно время, Кемпбелл. Чтобы подумать.

— Нет. — Его лицо потемнело от гнева. — У тебя нет времени. Никаких трюков. Никаких тайн. Или ты навсегда отказываешься от своих поисков, или я бросаю тебя!

— Я не могу отказаться, — прошептала бессильно Кейт.

Наступило мрачное молчание. Наконец он освободил ее руки и отступил назад. Взглянув в лицо Кемпбелла, Кейт поняла, что он уже давно принял решение, еще до прихода сюда. За время путешествия в Россию Кейт потеряла Кемпбелла. С некоторым равнодушием она подумала о той, молодой, что заменила ее, и которую он уже успел сделать своей.

— Прощай, Кейт.

И даже не поцеловал, уходя.

Она продолжала стоять не двигаясь и тогда, когда услышала шум мотора отъезжающего «порше».

На следующее утро Кейт проснулась рано, как только солнце появилось из-за горного хребта. Какое-то время после пробуждения она ощущала только пустоту в душе и никак не могла понять, что с ней. Наконец вспомнила, и боль пронзила все ее существо. Кейт с трудом смогла встать с постели.

Она сделала себе кофе и подошла с чашкой к окну. Из окон открывался прекрасный вид на гору Вейл. Ночью был настоящий буран, и сейчас все кругом ослепляло белизной. Кейт поняла, что вернулась вовремя, к началу сезона. Теперь до самой Пасхи работы будет хоть отбавляй.

Между тем солнце поднялось и осветило все вокруг. Заработали подъемники, начав ползать по склонам. Отсюда они казались неуклюжими жуками. Кейт смотрела на них, пила кофе и старалась больше ни о чем не думать, пока не пришла пора идти на работу.

«Граф ризот» был одним из самых больших и богатых отелей в Вейле. Семьдесят номеров, три ресторана, Weinstube в баварском стиле, два минеральных источника, конференц-зал и выходы к лучшим трассам — все это было воплощением мечты владельцев скромной семейной гостиницы для горнолыжников, с которой они начинали двадцать лет назад.

«Граф ризот» мог гостеприимно принять и обслужить и молодую пару, выбравшуюся на первый совместный отдых в горах, и представительный симпозиум промышленников. Здесь можно было устроить простой завтрак для двух человек и пышный европейский банкет персон на двести. А целая армия массажистов и физиотерапевтов, обслуживающих источники, могла быстро поднять ваш тонус перед напряженным днем в горах, а потом успокоить мускулы и нервы после прогулки. Здесь даже был центр, снабженный соответствующей аппаратурой, где, собрав всех нужных специалистов, можно было создать новую модель автомобиля или обсудить стратегию целой компании.

Лучшие строители возводили «Граф ризот», и лучший персонал теперь обслуживал его. И здесь могло осуществиться любое желание клиента, даже самое бредовое. И обслуживалось это великолепие с тактом и поразительной отлаженностью.

Законным результатом всех усилий стала немалая прибыль хозяев отеля. Номер на одну ночь в разгар сезона стоил около 350 долларов. «Граф ризот» давал ежедневную прибыль 30 тысяч долларов, а в месяц — свыше миллиона. А с учетом новой стратегии даже в летний период здесь проводились всевозможные симпозиумы и конференции. И последние три года «Граф ризот» приносил не менее семи миллионов ежегодно.

Женщина, которая могла бы похвастаться тем, что именно она создала отель, имела широкое мужественное лицо, решительные манеры и была очень энергичной особой, что позволяло многим усомниться в ее шестидесяти пяти годах. Она выглядела лет на двадцать моложе. Недавно опубликованная ее биография подробно рассказывала о тридцатилетней деятельности Констанции Граф в гостиничном бизнесе. Эта женщина стала настоящей легендой. Многие из ее служащих испытывали страх перед ней, но Кейт никогда не слышала от своей начальницы ни одного замечания или грубого слова. Кейт вообще считала, что этот страх был рожден скорее той уверенностью, которую буквально излучало все существо Констанции. Поэтому в душе Кейт ничто не дрогнуло, когда ее взгляд встретился со взглядом серых проницательных глаз хозяйки при входе в ее великолепный кабинет.

Они быстро обменялись поцелуями. И хотя Конни была намного старше Кейт, они были подругами, и партнерство по работе не разобщало их, а, наоборот, делало еще ближе. Но Кейт сразу же уловила запах дорогих духов «Диориссимо», напряженное выражение лица и поняла, что серьезный разговор неизбежен.

— Садись, — скомандовала Конни, указывая рукой на стул рядом с ее письменным столом из черного мрамора. Кейт повиновалась и села, скрестив руки на коленях. — Как отдохнула?

— Хорошо.

Конни по-прежнему продолжала напряженно изучать ее. Скорее всего, она уже знала про Кемпбелла.

— Выглядишь усталой. Но, думаю, ты скоро отойдешь, ведь время пока еще на твоей стороне. — Конни говорила отрывисто и без пауз. — Слишком много времени ты провела в России.

— Понадобилось немало дней, прежде чем я смогла выйти на нужных людей и получить необходимую информацию. Этим и объясняется мое долгое отсутствие.

Прости, Конни, если я создала тебе трудности. Надеюсь, что Дженнифер смогла меня заменить.

Но Конни будто отмахнулась от этой темы:

— Об этом после. Так ты узнала все, что хотела знать?

— Мне удалось найти нечто необычное.

— Что? Окончательный ответ?

— Нет. Скорее еще один вопрос.

— Значит, ничего еще не кончено?

— Нет.

Лицо Конни в один миг стало каменным:

— И ты не успокоишься, пока не докопаешься до сути?

— Да. Но я обещаю, что буду усердно работать весь этот сезон и с лихвой наверстаю упущенное.

— Но на следующий год ты опять отправишься на поиски?

Конни задала тот же самый вопрос, что и Кемпбелл.

— Да.

— Сколько же тебе понадобится времени, чтобы окончательно все выяснить?

Кейт только развела руками.

— Не знаю.

Конни резко встала с кресла и подошла к окну. Кабинет, как и весь отель, был отделан в стиле немецких постоялых дворов четырнадцатого века — деревом и керамической плиткой. Казалось, этот домик циклоном из «Волшебника страны Оз» перенесло откуда-то из Баварии сюда, в горы Колорадо. И все номера и рестораны соединяли это европейское очарование и Gemыtlichkeit. Но подсобные помещения отеля — от кухонь до офисов — говорили скорее о современном холодном стиле. Не оборачиваясь в сторону Кейт, Конни спросила:

— Ты давно работаешь здесь?

— Одиннадцать лет, ты же знаешь.

— Ты была счастлива?

— Да.

— Тогда почему же?

Несколько мгновений Кейт колебалась, не зная, что ответить, потом нашлась.

— Я была счастлива, делая то, что мне нравится, и ты это знаешь. Но во мне говорит какая-то давняя потребность узнать правду о себе. Потребность эта исходит из глубины моего я, и ее нельзя выразить ни словами, ни конкретными мыслями. Я не в силах справиться с этим, Конни. Мне нужно раскопать прошлое.

— Как мне подсказывает опыт, — прервала Конни, — прошлое всегда слишком опасно. Не менее опасно, чем будущее.

— Но прошлое влечет и тянет меня к себе помимо моей воли.

После этих слов спина немолодой женщины, обтянутая костюмом из дорогой ткани, над которым потрудился прекрасный портной, неожиданно вздрогнула и выпрямилась.

— Когда-то меня тоже тянуло нечто, но в прямо противоположном направлении. Тогда, в двадцать семь лет, я оставила Европу и страну, лежащую в руинах. Мой муж погиб на Восточном фронте, семья — во время бомбежки, а ребенок был погребен под развалинами. Я отрезала от себя свое прошлое, Кейт. Отрезала, понимаешь. И никогда уже не была настолько глупой, чтобы возвращаться в него. Неблагодарное это дело — раскапывать руины.

Кейт хранила молчание, пораженная услышанным:

— Я ценю твое доверие, Конни.

— Ты потратила столько времени и денег, столько энергии и жизненных сил из-за своей страсти к прошлому, Кейт. Ты сама сказала, что открытие скорее напугало тебя. А ты никогда не думала, что твоя страсть может быть фантазией и тебе просто нужна помощь психиатра, и ничего более?

Кейт вздрогнула. Почти дословно Конни повторила сказанное Кемпбеллом. Но если у него это могло быть вспышкой злобы, то Конни полностью отвечала за то, что сказала.

— Я нормальная.

— И ты всегда можешь так уверенно поручиться за себя?

— Думаю, да.

— Хорошо. Ловлю тебя на слове. — Конни помолчала и потом продолжила, но уже спокойным тихим голосом: — Если бы моя дочь не погибла, то ей было бы сейчас столько же, сколько тебе. Надеюсь, ты понимаешь, о чем я говорю.

Кейт кивнула и почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы.

Но когда Конни повернулась к ней, то разговор пошел по другому руслу:

— Этот отель — вся моя жизнь. Я очень высоко ценю тебя и то, что ты сумела сделать. Вот почему я так доверяю тебе, Кейт. Сказать по правде, я очень от тебя завишу. Что же касается Дженнифер Прескотт, то ей только кажется, что она способна выполнять твою работу. На самом деле ничего подобного она не может. Дженнифер, бесспорно, умна, честолюбива, но этого явно недостаточно. Только ты можешь сделать то, что ты делаешь.

— Я знаю.

— Твой вклад очень велик, Кейт, и я ценю это. Постоянно общаясь с клиентами все эти трудные годы, ты смогла вывести наше дело на иной уровень. Я специально назначила тебя директором, чтобы ты напрямую могла общаться с нужными людьми. Ты добилась того, что привлекла сюда тысячи новых клиентов, которые стали завсегдатаями. Ты одна из тех людей, благодаря которым «Граф ризот» стал тем, чем он стал. И я всегда буду благодарна тебе за это. Но сейчас мы стоим на пороге новых решений и новой стратегии в гостиничном бизнесе, которая применяется по всей стране, даже в других отраслях экономики. Ты знаешь, что связи и информация сейчас решают все. Мы не можем позволить кому-то расслабиться. Даже тебе. Каждый из нас должен отдать отелю все свое время и внимание.

— Я знаю это. — Кейт достала из сумочки запечатанный конверт и молча положила его на стол. — Не надо больше ничего, Конни. Это моя просьба об увольнении.

Конни не отрываясь смотрела теперь на Кейт и молчала.

— Неужели твое прошлое так важно для тебя?

— Да. — Кейт слегка поперхнулась. Конни взяла конверт.

— Я не могу пока вскрывать его. Я хочу взять с тебя слово, что ты будешь трудиться, как никогда, в течение целого сезона. А на Пасху мы поговорим снова. Надеюсь, что напряженная работа поможет тебе вновь обрести себя. Если же на Пасху ты скажешь, что твоя одиссея завершилась, ты изжила в себе комплекс прошлого и можешь отныне посвятить отелю все свое время, тогда я смогу предложить тебе партнерство, то есть то, что я и собиралась сделать этой зимой. В противном случае мне придется принять просьбу об увольнении и порекомендовать тебе, Кейт, хорошего психиатра.

Кейт почувствовала, что ее охватила внезапная дрожь, но она все-таки взяла себя в руки и нашла силы, чтобы встать:

— Конни, это очень много значит для меня.

— Возвращайся. Возвращайся к нам, Кейт. Но возвращайся такой, какой ты была всегда.

Конни сама проводила Кейт до двери.

Секция, где работала Кейт, была расположена между административными отделами и конференц-залом. Понадобилось около двух минут, чтобы добраться до места.

Кейт постучала в дверь кабинета Элейн Броуди и тут же вошла. Элейн, координатор-диспетчер, которую Кейт сама нашла на эту должность шесть лет назад, буквально подскочила в кресле, увидев свою начальницу.

— Кейт!

Элейн горячо обняла ее, прижавшись сухощавым телом. Когда после объятий они решили полюбоваться друг на друга, то глаза Элейн буквально сияли от удовольствия. У нее все было как у фотомодели: та же стройность и тот же модный широкоскулый тип лица:

— Выглядишь потрясающе! Ну как Россия?

— Интересно, — равнодушно ответила Кейт.

— Умираю от любопытства.

Кейт передала Элейн маленький, но тяжелый сверток:

— Возьми. Подарок из Москвы.

Элейн стала нетерпеливо разрывать упаковку.

— Икра! Белуга! Кейт, это слишком. Привлеченный возгласами, на пороге появился Лук Милтон, невысокий человек с бородкой в стиле генерала Кастера. Он тоже горячо обнял Кейт. Это всегда трогало и удивляло ее: люди, работающие под ее началом, всегда любили откровенно проявлять свои чувства. Кейт была воспитана в холодной атмосфере чопорной английской семьи, но ей почему-то была приятна эта грубоватая, но откровенная американская теплота.

— А это для тебя, — сказала Кейт, передавая сверток Луку. В нем было то же самое, что и в свертке Элейн, и подарок ему явно понравился. Он тоже захотел все узнать о России, и тогда Кейт сдалась и точными яркими мазками нарисовала картину бедности и нищеты, она рассказала о стариках и старухах, сидящих на рынке целый день, чтобы продать пару вещей, поведала об имперской пышности Санкт-Петербурга и Киева, о неясных слухах о готовящемся военном перевороте.

— Значит, мы не собираемся открывать филиал отеля в Киеве? — пошутила Элейн.

— Что ты! Им нужны наши капиталовложения. Но, кажется, там все вот-вот развалится. Как вообще западная компания может переводить туда капиталы? Там сразу сталкиваешься с гангстерами и рэкетирами.

— Конечно, — подтвердил Лук, — потому что только они и понимают, что такое настоящий капитализм.

— Это уж больно уродливый капитализм, Лук.

— Ничего. Они скоро научатся. У них просто нет выбора. Как хорошо, что ты вернулась, Кейт. Мы правда очень соскучились, — пробасил Лук; его голос резко контрастировал с малым ростом.

— Но меня и не было-то всего две недели.

— Вполне достаточно, — произнесла Элейн и покосилась на дверь.

— Что это значит? — Кейт проследила за большим пальцем своей помощницы, указывающей в сторону ее, Кейт, собственного кабинета. — Разве Дженнифер с чем-то не справилась?

— Я бы сказал, что она вообще мало с чем справляется, — произнес Лук, даже не стараясь понизить голос.

— Да? — в голосе Кейт прозвучало беспокойство.

— Нам уже были спущены некоторые директивы, — загадочно произнесла Элейн. — Дженнифер кажется, что твоя политика отдает консерватизмом. А у нее, на нашу беду, появились свои идеи.

— Дженнифер думает, что она просто дар Божий и настоящий подарок для всей гостиничной индустрии, — добавил Лук. — В твое отсутствие она не только заменяла тебя, но влезала в мою работу и в работу Элейн. Во всяком случае, ей казалось, что она вполне может справиться с этим.

— Понятно, — заметила Кейт, хотя еще не до конца уяснила суть дела. — Но я не давала права Дженнифер вмешиваться в вашу работу.

— Так напомни ей об этом, — сухо посоветовал Лук. А затем он взял Кейт за руку и добавил: — Знаешь басню о человеке, который пригрел на груди гадюку?

— Да. Ну и что?

— Просто почаще оглядывайся — вот и все, — кивнула Элейн, и ее природный локон как всегда выбился из-под искусственного шиньона.

Кейт направилась к своему кабинету, чувствуя, как в ней невольно пробуждается гнев. Все, что требовалось от Дженнифер, это осуществлять хорошо разработанный план и следовать инструкциям. В ее обязанности не входило критиковать подчиненных или руководить ими. Несмотря на легкомысленную внешность, Элейн Броуди блестяще справлялась со своими обязанностями, включавшими проверку счетов, учет требований клиентов, начиная со специальной диеты и кончая сложным оборудованием, а также налаживание четкой согласованности всех служб отеля. Со своей стороны, Лук был просто прирожденным посредником, умеющим из одного доллара делать сразу три, причем ежедневно. Если Дженнифер сочла возможным задеть талантливых и умных людей, то она заслуживала серьезного наказания.

С этими мыслями Кейт появилась на пороге своего кабинета. Дженнифер Прескотт вальяжно сидела за столом своей начальницы, но тут же встала, увидев ее. Это была бледная красивая блондинка лет двадцати четырех, получившая summa cun laude по окончании колледжа гостиничного менеджмента в Колорадо-Спрингс. Дженнифер, как и говорила о ней Констанция Граф, была умна и честолюбива. Но, несмотря на свои внешние данные, холодна, словно зимний ветер, что постоянно обрушивался на город с заснеженных вершин Вейла. В качестве приветствия Дженнифер даже поцеловала Кейт в щеку, но ее холодная улыбка словно хранила в себе дыхание зимы.

— Рада видеть тебя вновь, — сказала она, отступив немного, чтобы получше рассмотреть Кейт с ног до головы. — Мы уже решили, что ты осталась в Москве навсегда.

— Я обязательно так и сделаю, но в следующий раз, — улыбнувшись, Кейт быстро осмотрелась по сторонам.

Письменный стол был передвинут от окна к стене, то есть сделано то, что ненавидела Кейт и что так нравилось самой Дженнифер. А тропическое растение заменили букетом засушенных цветов.

Кейт продолжала холодно замечать перемены. Фотографии Эвелин, Анны и Кемпбелла убраны с письменного стола и бесцеремонно поставлены на полку в углу. На их месте теперь красовался дружок Дженнифер, нахальный итальянец с голливудской улыбкой, местный инструктор по лыжам. Даже украшенный геометрическими рисунками небольшой ковер в стиле навахо заменили ковром в пастельно-голубых тонах, причем навахо нигде не было видно. Помимо этого, хватало и других перемен, помельче. Кейт хотели показан, что она потеряла место, Дженнифер Прескотт была здесь полновластной хозяйкой.

Так вот что имели в виду Конни, Элейн и Лук…

Кейт резко развернулась и взглянула прямо в глаза своей сопернице. На бледных щеках Дженнифер проступил легкий румянец, но взгляд ясных зеленых глаз был враждебным.

— Я здесь переставила кое-что. Надеюсь, не против?

— Это мой кабинет, — произнесла Кейт, пытаясь быть спокойной. — А твой — рядом.

— Мне требовались папки и компьютер, пока тебя не было. А тратить время на ходьбу из кабинета в кабинет я не хотела. Констанция была не против, и я устроилась здесь. На время.

— На время? Да это Anschluss.

— Жаль, что ты видишь все в таком свете. Ничего подобного я не хотела.

— Правда?

— Мне не известно, что ты искала в России, — произнесла Дженнифер и покраснела еще больше, — но кому-то надо было делать твою работу. И этот кто-то была я. Пока ты отсутствовала, мне пришлось взвалить на себя весь груз забот.

— Дерьмо! — не выдержала Кейт и увидела, как от неожиданности широко раскрылись глаза Дженнифер. Видно, она не догадывалась о существовании простых, но выразительных слов, состоящих из нескольких букв. — Вся твоя обязанность заключалась лишь в том, чтобы поддерживать в действии мой проект, который создала я. Вот и все. Не обольщайся понапрасну, будто ты способна на что-то еще. — Кейт подошла к Дженнифер вплотную и продолжала спокойным тоном: — Ты просто не в состоянии делать мою работу, которую ты называешь «грузом забот». Я начала все, когда ты еще под стол пешком ходила. Что же касается Элейн и Лука, так ты понимаешь в этом деле гораздо меньше, чем они успели забыть. Тебе следует поучиться, и не столько профессии, сколько правилам хорошего тона. Как ты вообще посмела указывать моим сотрудникам, что им следует делать, а что нет?

— Но они нуждались в моем руководстве.

— Это самая нелепая вещь, которую мне приходилось слышать в своей жизни, — отрезала Кейт. — Кстати, куда подевались мои вещи? Ведь твое вселение было временным?

— Я не успела расставить все, как прежде.

— Нет! Успела бы, если б хотела. Я прилетела вчера, и ты об этом знала.

Дженнифер не выдержала и опустила голову, а ее ногти, покрытые красным лаком, буквально впились в папку, которую она, наподобие щита, крепко прижимала сейчас к груди.

— Не шуми так, Кейт.

— Брось, Дженнифер. Начала ты. Теперь моя очередь. Сейчас я спущусь в ресторан и выпью кофе, а тебе следует вызвать рабочих и расставить все по своим местам. Затем я хочу, чтобы ты извинилась перед Луком и Элейн за грубость. И мне не важно, что ты скажешь при этом.

Кейт видела, как легкий румянец на щеках Дженнифер превратился в пурпурно-красное пятно.

— И запомни — у тебя всего пятнадцать минут.

Кейт взяла папку из рук Дженнифер, вышла из кабинета и направилась к лифту. Гнева она уже не испытывала никакого.

Кейт как члену правления разрешалось пользоваться ресторанами и барами. Она предпочитала ресторан «Jager». Развешанные по стенам чучела голов лосей, солидная мебель в викторианском стиле напоминали ей Грейт-Ло. Здесь даже запах чувствовался тот же самый: некая смесь меда, сухих цветочных лепестков и обуглившихся дров в большом камине. Европейский стиль требовал абсолютной точности.

Кейт устроилась за столиком, расположенным далеко от чайного буфета, так как там еще продолжали завтракать постояльцы. Ее строгий шерстяной костюм и шарф явно не соответствовали лыжным костюмам, ярким нейлоновым курткам, висевшим на спинках стульев, — впереди всех ожидал веселый день на горных склонах.

Устроившись поудобнее, Кейт стала просматривать материалы. Делала она это быстро, как отличный профессионал. Ей надо было выяснить, как будет работать ее проект в ближайшие недели: симпозиумы, конференции, банкеты, различные курсы, развлекательные вечера для деловых людей, которых корпорации наградили за хорошую работу отпуском в горах.

Это и были ее особые клиенты, гости, за которых Кейт отвечала лично.

Она первая увидела в людях подобного рода особые возможности. И увидела еще много лет назад. Причем в своих клиентах Кейт сумела разглядеть не только источник дохода, но и своеобразное решение проблем, которые неизбежны в жизни любого горнолыжного отеля. Организация деловых конференций и встреч — единственный путь не упустить прибыль даже в межсезонье.

Одиннадцать лет назад, потеряв мужа, Кейт приехала в Вейл и обещала Констанции Граф найти нужных клиентов. Тогда она даже не представляла себе, как это сделать. Но Конни поймала Кейт на слове и устроила для нее брифинг.

Кейт сразу же удалось уговорить Конни несколько расшириться и устроить дополнительные помещения — чуть больше обычных залов для встреч, — снабженные соответствующей аппаратурой для презентаций. А затем, как специалисту по маркетингу, Кейт надо было начинать продажу продукта собственного труда, самой попутно придумывая необходимые правила игры.

Вдохновение никогда не покидало Кейт, но первые годы поисков превратились в кошмар неумолкающих телефонных звонков, переписки, посещения всех компаний в радиусе 400 миль, которые нуждались в деловых встречах или организации курсов. Кейт, наверное, никогда не забудет то ощущение постоянной физической усталости, которое не покидало ее в первые годы. Ведь приходилось приглашать до сотни бизнесменов на вечеринку и организовывать встречу почти в одиночку, включая доставку продуктов, улыбки в течение трех часов, составление речей. А главное — надо было сохранить общее дружелюбие и не утратить высокий имидж распорядительницы и представителя администрации отеля, без чего вообще нельзя было привлечь будущих постояльцев. И в довершение всего необходимо было вежливо отказать двум-трем важным особам, пытающимся залезть на тебя после тяжелого дня, когда Кейт превращалась буквально в труп, падая от усталости, причем «искатели приключений» не отставали сразу, а предпринимали свои попытки вновь. Но воздалось все сторицею.

В течение пяти лет, к середине восьмидесятых, от этих клиентов доход отеля постоянно увеличивался и достиг миллиона долларов в год, а штат самой Кейт насчитывал двадцать пять человек. Конни назначила ее одним из двух директоров, находящихся непосредственно под ее началом, и поручила Кейт разработать всю дальнейшую стратегию, касающуюся внешних связей, назначив ей огромное жалованье, что еще раз подтвердило значение Кейт в общем деле. Тогда они наняли профессионала по маркетингу, а также Элейн и Лука, снабдив каждого секретарем и другими помощниками. Приблизительно в это же время Кейт уговорила Конни подписать соглашение по общему маркетингу. И снова чутье не подвело ее. Несмотря на большие затраты, связанные с вхождением в общий консорциум, в отель начали прибывать клиенты не только со всей Америки, но и из Европы, пересекая океан.

Это был единственный правильный ход, сделанный к тому же в нужный момент. И по мере того как Вейл из маленького горнолыжного городка превращался в развлекательный центр, он завоевывал также и славу особого места, где наиболее активно работает творческое воображение, где интеллектуалы и бизнесмены со всего мира могут найти особую, благоприятную атмосферу, способствующую свободному полету мысли и принятию важных решений, где бодрый мозг трудится во всю мощь, а усталый вновь обретает свежесть. В последнее время даже религиозные деятели обратили на Вейл свое внимание и сюда стали стекаться всевозможные паломники, решив, видно, что здесь, в заснеженных горах штата Колорадо, они окажутся ближе к Богу. История успеха отеля «Граф ризот», как в зеркале, отражала успех и рост всего городка Вейл, который начал свое существование с привлекательных видов дикой природы, а кончил профессионально отлаженным центром развлечения и отдыха.

Кейт была первопроходцем в своем деле, поэтому Конни нисколько не преувеличивала, когда сказала, что именно она, Кейт, сделала отель таким, каким он стал сейчас. Во время глобальной реконструкции четыре года назад миллионы долларов пошли на то, чтобы выстроить дополнительные залы для новых посетителей, которых привлекал теперь «Граф ризот». Это были новые номера, конференц-залы, кабинеты с аудиовизуальной аппаратурой, гимнастический зал, закрытый бассейн и сауна. Кейт уверяла, что только подобные улучшения и позволят отелю выдержать конкуренцию, и она изо всех сил работала на Конни Граф.

В благодарность Конни хорошо платила Кейт за ее работу. Предложение о партнерстве стало бы завершающим итогом всей деятельности и укрепило бы их дружбу еще сильнее.

Кейт сделала богатой Конни и ее отель. Но Конни была права, когда говорила, что любой бизнес на корпорациях слишком ненадежен. И будто в подтверждение этих слов компании стали сокращать расходы на конференции. Они предпочитали держать свой персонал дома, нежели отпускать его куда-то гулять все ночи напролет. Бухгалтеры стали озабоченно качать головой, когда им показывали расходы. Банкеты прекратились, и требовалось сокращать бюджет до минимума, хотя он уже был не толще сточенного вконец ножа. И теперь, как никогда прежде, Конни полагалась на особую силу воображения Кейт, на ее вдохновение, которое могло помочь отелю вновь взлететь над заснеженными вершинами Колорадо.

Кейт склонилась над бумагами, она теперь вся была в будущем, ощущая столь знакомый ей рабочий ритм.

Первым ей попался на глаза отчет специалиста по маркетингу. Последние шесть лет они обращались в Денвере к услугам рекламного агентства по распространению необходимой информации об устройстве различных конференций на базе отеля. Все предприятие было успешным, но сейчас возникли некоторые трения, в то время как затраты возросли. Кейт начала прокручивать возможные решения: отказаться от услуг агентства, обратиться к более мощной и дорогостоящей, но зато более расторопной организации? Сократить бюджет на рекламу? Может быть, аннулировать контракт на целый год? Смогут ли они сделать сами ту же работу?

— Счастлив видеть вас вновь, миссис Келли.

Кейт подняла голову от бумаг и увидела официанта, который ставил перед ней кофе.

— О, привет, Джо. Я тоже рада тебя видеть.

Официант поставил рядом с чашкой блюдце:

— Попробуйте этот бисквит, — заговорщически произнес он. — Это последнее «секретное оружие» нашего шеф-повара. Смотрите, посетители так их и воруют, и кладут к себе в карманы.

— Спасибо, Джо. — Кейт улыбнулась в ответ. — Здесь столько калорий, что я не могу себе этого позволить. Но выглядит очень аппетитно.

— Как советские приняли вас?

— Теперь они уже себя так не называют. Они теперь вспомнили о своей национальности.

— Что ж — это новость, — пожал плечами Джо. — С возвращением домой, миссис Келли.

Джо ушел. Домой? Неужели это ее дом? Да, это так. Кейт вновь вернулась к бумагам.

Дженнифер все-таки неплохо поработала. Об этом говорили факты. Приготовления были сделаны вовремя, переписка оказалась в полном порядке. Позднее она отдаст должное заносчивой девчонке. Кейт была груба с ней, но ее просто возмутила уверенность Дженнифер, будто она действительно может сделать ее работу, посидев в кабинете начальницы всего две недели. Нет. Это не так просто, детка. Тем более, ты оскорбила Лука и Элейн, что само по себе непростительно.

Кейт посмотрела на часы. Что ж, она даст Дженнифер чуть больше времени, чтобы та успела извиниться и вернуть все на свои места. У Кейт было безошибочное чутье на то, как можно поставить человека на место, но так, чтобы он не утратил способность работать. Дженнифер была хороша, когда знала свое место и не высовывалась. Ведь Кейт в течение трех лет воспитывала девчонку, и ей бы не хотелось лишиться плодов своего труда. Просто та должна наконец найти себя — вот и все.

Кейт просидела за столиком на десять минут дольше, продолжая делать нужные записи быстрым разборчивым почерком. Она выпила кофе, откусила кусочек бисквита, чтобы не обидеть Джо, затем собрала бумаги и ушла.

По дороге Кейт вновь вспомнила о Кемпбелле. Прошлой ночью он назвал ее грубой. И был прав. Да, в ней была грубость, хотя в течение трех лет знакомства эта грубость так и не проявилась по отношению к Кемпбеллу, не считая последних событий.

Сейчас она сама открыла в Кемпбелле то, что раньше было скрыто от ее взора: эгоизм и абсолютная неспособность понять ее, а главное — осознать, насколько важны для Кейт эти поиски прошлого.

Однако это открытие не уменьшило ее любви, не рассеяло досаду, не убило ревности, которая, и это Кейт знала доподлинно, в течение следующих нескольких недель должна была полностью вытеснить печаль в сердце.

Она потеряла Кемпбелла. В ее жизни вновь образовалась пустота. Стоят ли поиски истины такой потери?

Теперь Кейт не знала, хватит ли у нее мужества спуститься в прошлое по заржавленной лестнице, чтобы достичь самых тайных глубин.

Пожалуй, сейчас она бы от всего отказалась, лишь бы вернуть Кемпбелла и забыть обо всем, что произошло между ними. Как можно быстрее надо было вернуться к повседневному образу жизни и вырвать душу из плена прошлого.

Голова закружилась, и Кейт чуть не потеряла равновесие в кабине лифта. А может, действительно так будет легче?

Но тут Кейт вспомнила позолоченные вершины гор, увиденные сегодняшним утром, и особый цвет небес.

«Нет, — подумала она. — Принять решение не так-то легко».

Кейт еще раз закрыла глаза и вновь увидела старую фотографию, которую отдал ей русский генерал. Перед ее внутренним взором предстало изможденное лицо с ввалившимися глазами.

Как трудно отказаться от себя.

«Но одно мне ясно, — продолжала думать Кейт. — Кто бы и кем бы ты ни был, где бы ты ни скрывался в этом мире, я все равно найду тебя. Найду».

Поднявшись на свой этаж, Кейт первым делом заглянула в кабинет Элейн. Та разговаривала со своей секретаршей, но увидев взгляд начальницы, сделала характерный жест, сложив кольцом указательный и большой пальцы.

Кейт все поняла и быстро пошла по коридору к своему кабинету. Все здесь было восстановлено в прежнем виде, словно по волшебству. Даже коврик навахо лежал на месте и выглядел как новый: кто-то вычистил его. Дженнифер почтительно стояла у стола и терпеливо ждала.

— Я извинилась, — еле слышно проговорила она. — Думаю, что сейчас мне следует попросить прощения и у тебя.

Кейт огляделась и тепло улыбнулась в ответ: — Хорошо. Я просмотрела дела и нашла твою работу отличной. В целом я довольна. А теперь нам вместе следует заняться нашими проблемами.

АЙРОН-КРИК

Он вмонтировал стерео в свой вэн, и никогда не отправлялся в путь без дюжины кассет. Ломовик нажал на кнопку: крики, визг гитар ударили по голове.

Вэн выехал на аллею с елями. Она протянулась на две мили — от основного шоссе до самого охотничьего домика. Тихое местечко, затерянное среди гор и лесов.

Ломовик остановил машину рядом с домом. Тяжелые снежные наносы напоминали густые брови, нависшие над глазами окон. Была суббота, но никто еще не появился. Ломовик отпер входную дверь и по инструкции открыл на всех окнах деревянные ставни. Слабый зимний свет придал зловещим чучелам на стенах еще больше мрачности. В сумеречном призрачном свете Ломовику даже показалось, будто медведь вот-вот дотянется и разорвет его на части.

Парень начал медленно разводить огонь в камине. Гости любили большое пламя, поэтому Ломовику пришлось потрудиться, подбрасывая дрова и аккуратно подливая бензину. Наконец мощное желтое пламя рванулось вверх, в дымоход.

Контроль появился после всех остальных гостей. Рассевшись поудобнее у огня, потягивая ледяное пиво и покуривая сигары, гости проверяли охотничьи ружья и готовились к утренней потехе. Когда Ломовик увидел Контроля, то сердце его екнуло. Он был уверен, что сегодня хозяин обязательно отдаст ему долгожданное приказание. В Контроле всегда чувствовалось нечто царственное, несмотря на возраст и грузность. Он сам походил на черного медведя, на хладнокровного убийцу. «Единственный настоящий человек из всех, — решил Ломовик. — По сравнению с ним остальные просто куклы».

Ломовик стоял, как солдат, навытяжку: руки по швам, глаза смотрят вперед. Контроль мимоходом взглянул в сторону Ломовика и улыбнулся — его желтые зубы напоминали клыки медведя. На могучем плече Ломовика висело ружье. Толстые банкиры и адвокаты усмехались, решив, что Ломовик шутит, прикинувшись солдатом. Но они не знали, с кем имеют дело. Им неизвестна ни дисциплина, ни долг.

Контроль не обратил на них внимания:

— Ломовик. Мальчик мой.

И пальцы Контроля опять впились в плечо парня. Ломовик вновь, как обычно, ощутил острую боль: сила Контроля была невероятной. Это не сила старого человека, а настоящего лидера, главаря. У Ломовика будто екнуло что-то внутри.

— Кажется, мы повеселимся сегодня, не правда ли? — приветливо спросил гигант.

— Да, сэр, — кивнул в ответ Ломовик своей стриженой головой.

Двенадцать тысяч акров нетронутой природы, где в изобилии водились лоси и олени, а в ручьях, над которыми повисали после дождя волшебные радуги, — форель. Но Ломовик знал, что истинной страстью Контроля была весенняя охота на медведя. Причем охота настоящая, с собаками и загонщиками. Охота на медведя всегда вызывала особую ненависть местных защитников природы, но Контроль будто смеялся им в лицо — частное владение по-прежнему оставалось неприкосновенным.

Гигант буквально протащил Ломовика к двери. Гравий захрустел под тяжелыми подошвами. Отойдя на нужное расстояние, Контроль отвел затвор и заглянул внутрь. Ружье было великолепным, немецкой работы, с мощным боем, оно способно было повалить здорового взрослого медведя с одного выстрела.

— Мне уже все сказали. Ты хорошо потрудился, мальчик.

От этих слов у парня пересохло в горле. Затвор клацнул и встал на место, а взгляд Контроля сделался непроницаемым, стеклянным.

— Женщина вернулась. Теперь они хотят действий. Скорых действий, понимаешь?

Ломовик вытер рот ладонью — руки его дрожали. Увидев это. Контроль слегка улыбнулся:

— Вспомнил мое обещание спустить тебя с поводка, да?

Ломовик кивнул головой в ответ.

— Эй, готов уже броситься?

Парень бессмысленно улыбнулся: его прыщавое лицо будто разрезали бритвой.

— Нравится, что говорю?

— Да, — еле слышно ответил он.

— Она потаскуха и враг. И ты должен наказать ее.

— Да.

— Сделаешь?

— Когда?

На это здоровяк с такой силой ударил по плечу, что парень чуть было не свалился с ног:

— Скоро, сынок, очень скоро. Может быть, вместе с мистером Реем вам надо будет еще разок съездить в Вейл в конце недели. Понравился городишко? А?

И опять Ломовик смог только кивнуть головой в ответ. Мысленно он уже все сделал и видел это как в галлюцинациях, с мельчайшими подробностями.

— Понадобятся кое-какие дополнительные указания, — добавил Контроль. — Но мистер Рей обещал снабдить тебя всем необходимым. Не волнуйся.

С этими словами Контроль развернулся и пошел в дом. По шуму Ломовик понял, что гости взорвались хохотом на очередную шутку хозяина.

Парень ощутил себя избранником.

МАЙАМИ, ФЛОРИДА

Уставшая, почти как лунатик, Анна буквально ввалилась в свой дом, расположенный на самом берегу океана. Она втолкнула чемодан и закрыла дверь. Время близилось к закату, и лучи солнца, проникая сквозь шторы, ложились полосками на стены. За разросшимся садом было видно, как воды залива уходят ровной гладью за горизонт. Анна хотела бы встать, дойти до берега и окунуться в теплую воду, но тело уже не слушалось ее.

Достав из холодильника банку пива, она почувствовала, как холод проник внутрь. Затем опустилась без сил на софу и вспомнила об Андре Левеке.

Как она могла быть такой неосмотрительной! Это просто глупо — бросать вызов хирургу. Этим ничего не добьешься.

Левек убил бы ее в один миг, если бы захотел. Сам или кто-то из охранников мог бы перерезать Анне горло, а потом сбросить ее в море на съедение акулам.

И вдруг Анне захотелось, как это бывало в подобных случаях, больше быть похожей на мать, а не на отца. Именно отец передал ей этот взгляд на жизнь, эту воинственную мораль. Анна видела мир его глазами, только в черно-белом цвете, чаще всего не идя ни на какие компромиссы. Мать же, наоборот, могла различать оттенки. Но Анну воспитал отец, и поэтому для нее навсегда исчезли полутона, не говоря уже о цветной палитре.

Смерть отца только закрепила плоды воспитания, хотя Анна понимала, что та же бескомпромиссность и погубила его. Если бы у нее была эта способность матери видеть любую проблему со всех сторон… Может быть, Анна предотвратила бы и отцовскую смерть?

Но в то же время именно из-за бескомпромиссности Дрю Маккензи выбрал Анну — молодого специалиста — и сделал ее репортером по расследованиям.

По этой же причине мать и дочь стали с годами почти чужими. Всякий раз, когда мать смотрела на нее, Анне представлялась одна и та же картина: пламя, охватившее развороченный взрывом автомобиль, и улица, усыпанная битым стеклом.

Даже внешне Анна не походила на Кейт. Дочь была смуглой, с густой копной черных волос, пышно спадающих на плечи. Глаза у Анны горели, словно уголья. Красота Кейт больше соответствовала классическому стилю, а стройная Анна вся будто была освещена изнутри таинственным огнем. Дочери достались от матери изящество, гибкость, но не рост, и, хотя Анна объективно была более красивой, чем Кейт, ее красота не бросалась сразу в глаза.

На первый взгляд почти невозможно было догадаться о национальной принадлежности Анны: в ее лице угадывались мавританские черты, кельтские и даже что-то восточное. Большинство мужчин находили Анну экзотичной и необычной. Они были очарованы этим взглядом, губами, обещающими столько страсти и неги. А стройное жаркое тело просто ошеломляло их. Но все они оказывались разочарованы, когда за нежной страстной внешностью обнаруживали вдруг холодный ум и сильную волю. Давным-давно один из ее мальчиков сказал: «Ты похожа на гурию, которая дарит наслаждения всем добрым мусульманам в раю». Анна очень скоро поняла, что ее внешность каким-то образом соответствует распространенному идеальному представлению о женщине, которое нашло свое воплощение в фотографиях журналов мод. Судя по всему, именно эта красота, привлекательно-невинная, напомнила Левеку Голливуд и притупила бдительность.

Анна привыкла, что мужчины смотрят на нее слишком легкомысленно и не могут сразу оценить по достоинству ее острый ум и волю.

Анна давно не видела мать и успела уже отвыкнуть от нее. Со времени смерти отца они обе как-то потерялись, будто не находили нужных слов утешения. Теперь настало время восстановить утраченное, попытаться вновь стать близкими друг другу. Вдруг Анна почувствовала радость, когда перед ее мысленным взором предстал чистый городок в горах, где жила Кейт. И тогда она сказала себе, что в эту зиму обязательно найдет свободное время и навестит маму.

Анна протянула руку к телефону и набрала нужный номер. На другом конце провода отозвался холодный бесстрастный голос Дженнифер Прескотт, а потом она услышала родные интонации.

— Дорогая!

— Привет, мам. Я только что вернулась с Гаити.

— Как я рада. Все в порядке?

— О'кей.

— Он приятный человек, этот твой хирург?

Анну даже передернуло от подобного вопроса. Она вспомнила, что не рассказала матери суть дела.

— Нет. Приятным его никак не назовешь. Он оказался втянутым в грязные махинации.

— Надеюсь, ты ничем не рисковала?

Анна ощутила неподдельное беспокойство в обычной материнской фразе.

— Анна, — продолжала Кейт, — Гаити — весьма опасное место.

— Знаю. Но я ничем не рисковала, поверь. — Анна скрестила пальцы, как в детстве, когда приходилось врать. — Я пришлю тебе вырезки.

«Мама, наверное, подпрыгнет до потолка, когда прочтет, но будет уже поздно».

— Пришли, пожалуйста. Я давно ничего не вклеивала в свой альбом.

Анна невольно улыбнулась:

— Мам, я пыталась дозвониться до тебя два раза, но мне сказали, что ты уехала.

— Да. Я была в России.

— В России! Шутишь! Почему там?

Анна услышала только мягкий смех в ответ.

— Седина в бороду — бес в ребро. Не иначе, дорогая. Увидела рекламу в Денвере и подумала: «А почему бы и нет?» Собрала вещички да и махнула на три недельки: Москва, Киев, Санкт-Петербург.

— Бог с тобой. И как там?

— По-разному. В Москве сурово. А в Петербурге и Киеве — скорее величественно. А все вместе восприняла как открытие.

— Я думаю. Ужас, как хочется послушать. Фотографии привезла?

— Не так чтобы много. Да, у меня есть для тебя подарки. Надеюсь, понравятся.

— Понравятся, понравятся. Даже не беспокойся. — Анна приложила ледяную банку из-под пива ко лбу. — Только не начинай рассказывать мне сейчас о снеге. Здесь жарко, как в сауне. Кемпбелл с тобой ездил?

— Нет.

Анна скорее ощутила, чем услышала, легкое изменение в голосе и поэтому спросила:

— У вас все в порядке?

— Не совсем.

— Что случилось, мама?

— Я не могу сейчас говорить об этом.

— Конечно, конечно.

Видно, Дженнифер Прескотт все еще была рядом.

— Мам, я позвоню домой.

— Я сама перезвоню. Не трать денег.

— Не беспокойся. Деньги здесь ни при чем, — улыбнулась в ответ Анна.

— Но мне все-таки лучше перезвонить тебе самой.

— О'кей. Я, правда, думала…

— О чем?

— Ладно… — Анна ругала себя, что никак не могла решиться произнести последнюю фразу. — Знаешь, у меня будет двухнедельный отпуск. Ты сейчас очень занята, но, может быть, нам удастся провести Рождество вместе?

— Прекрасно!

Радость Кейт окончательно растопила сомнения в душе Анны.

— Это лучшая новость для меня. Когда ты собираешься приехать?

— Улажу кое-что и обязательно приеду. Скажем, в двадцатых числах.

— О, это был бы великолепный подарок на Рождество. Ты права. Я буду очень занята. Но здесь столько молодых людей, что скучать не будешь, я гарантирую. Я все устрою. А вечера будем проводить вместе.

— Поджаривая каштаны.

Кейт рассмеялась.

— Да ведь мы в жизни не делали ничего подобного.

— А что мешает нам заняться этим сейчас?

— О, дорогая, как здорово. Я так счастлива.

— Я тоже. Мне хочется увидеть тебя, мам.

— Мне тебя тоже.

— Может быть, это судьба, — загадочно добавила Кейт.

— Что? Не поняла?

— Хочется поговорить с тобой.

— О чем? — уже заинтересованно спросила Анна.

— Так. Семейная история. Я тебе никогда раньше не рассказывала о ней.

— Звучит очень заманчиво.

И вновь в трубке послышался мягкий смех.

— Можешь мне поверить, это почище, чем история «Семьи Аддамсов».

Вдруг на другом конце провода послышались голоса.

— Дорогая, не могу больше разговаривать. Надо срочно идти.

— О'кей. Жду звонка.

— Хорошо.

Воцарилось секундное молчание, которое всегда предшествует концу разговора. Но пауза была наполнена сейчас неслышными голосами. «Я люблю, люблю тебя. И прости, что не все сказала, дорогая!» — без слов кричали сейчас они друг другу. А вслух сказали только:

— Прощай.

— Прощай, мам.

Затем Анна повесила трубку, и почему-то слезы подступили к горлу.

 

3

ВЕЙЛ

Украшенный цветами и знаменами, банкетный зал был просто великолепен.

Зал был отделан в австрийском стиле с обыгрыванием охотничьей темы. Огромный камин — точная копия камина зальцбургского замка: шесть футов в высоту и восемь — в длину, и отблески его огня создавали особое настроение. На стенах, отделанных дубом, висели картины, посвященные охотничьей теме, между ними красовались чучела голов оленей, поражавшие своей красотой. По углам стояли рыцари в доспехах, их пустые железные перчатки сжимали древки копий, а под самым потолком, выше картин и чучел, висела в строгом порядке целая коллекция дорогого старинного оружия.

Гости могли вообразить себя рыцарями Тевтонского ордена, вернувшимися из крестового похода, или охотниками, возвратившимися из таинственного Черного леса после того, как убили и освежевали там дикого вепря. Такой воинственный дух почему-то особенно нравился гостям, которые и мухи не обидели за всю жизнь.

Кейт заглянула в меню, прекрасно отпечатанное черным готическим шрифтом на пергаменте, и отметила для себя, что хорошо приготовленная оленина, а также рейнские вина способны лишь усилить разыгравшуюся фантазию посетителей. Это было как раз то, что нужно. Бизнесмены, которые должны были сегодня собраться на банкет, с явным удовольствием почувствуют себя рыцарями, способными смело пронести свои штандарты средь всех стихий рынка. Ведь их терминология по маркетингу не случайно напоминает военную: бесконечные завоевания, сферы влияния, враги, разбиваемые в пух и прах, к славе победителя. Старания Кейт не должны оказаться напрасными.

Кейт невольно развеселилась, представив себе, как здесь будут сидеть тридцать мужчин, наслаждаясь своим мнимым рыцарским духом. Хорошие, впрочем, клиенты, чьи фантазии теперь воплотились в жизнь. Однако она невольно пожалела двух женщин, которые должны были принять участие в этом сборище.

И меню оказалось героическим. Начиналось оно с копченой говядины по-немецки, затем шел очень калорийный Linsensuppe; основное блюдо — маринованная или поджаренная говядина, приготовленная в соусе и приправленная лесными ягодами, а также тетерева, нашпигованные каштанами. На десерт предлагались сладости из все того же немецкого таинственного Schwarzwalder'а: всевозможные пирожные с начинкой из лесных ягод и Kirschtorte . Ну а под занавес — широкий выбор американских и европейских сыров.

Кейт подумала, что от последствий такого банкета надо будет долго избавляться в гимнастическом зале либо на горных трассах.

С коктейлем, содовой, вином, минеральной водой и кофе банкет должен был обойтись в пять тысяч долларов — около ста пятидесяти долларов с человека. Естественно, в расчеты входили обслуживание, налоги, специальное украшение зала.

Кейт была довольна приличным доходом от всего мероприятия, а также качеством обслуживания. Она пробежалась взглядом вдоль длинного стола, невольно вспоминая былые дни отеля, когда ей приходилось следить за тем, чтобы официантки аккуратно расставляли столовое серебро и посуду. Кейт протянула руку, коснувшись пальцами белоснежной скатерти, и из глубин подсознания выплыли воспоминания.

Она увидела себя стоящей рядом с Эвелин Годболд в столовой Грейт-Ло, сразу после смерти Дэвида, слушая, как Эвелин рассказывает ей что-то про ножи, вилки, бокалы для воды и вина, про салфетки и тарелки для хлеба.

Кейт невольно ощутила, что ее вновь охватили чувства, связанные только с Эвелин. Даже после тридцати лет она так и не смогла бы определить, чего в них больше: страха, любви или уважения. Нет, любви все-таки было больше. Кейт вдруг вспомнила, что она очень давно не разговаривала с Эвелин, и решила позвонить как можно скорее. В последние годы ее здоровье пошатнулось, у Кейт появилось предчувствие, что судьба готовит ей еще одну потерю.

— Кейт! — Это была Элейн Броуди, появившаяся в зале. Именно она прервала воспоминания. На Элейн был прекрасный шерстяной костюм, каштановые волосы убраны назад и держались с помощью бархатной ленты. Это сделало ее похожей на фотомодель. В руках Элейн держала радиотелефон. Она улыбнулась: — Ну как тебе все это?

— Ошеломляюще.

— Твое меню, Кейт, грандиозно, просто великолепно.

— Наши клиенты — люди со вкусом, для них не грех и постараться. Думаю, они хорошо проведут время.

— Во всяком случае, мы все для этого сделали. Кейт заметила, что Элейн не решается передать ей телефонную трубку.

— Тут один звонок, некто мистер Филипп Уэстуорд из Нью-Йорка. Я не знаю, кто он такой и о чем он хотел поговорить. Может, я попрошу перезвонить позднее?

— Нет. Я поговорю с ним. — Кейт взяла трубку и кивнула Элейн. Нажав на кнопку, она произнесла: — Доброе утро. С вами говорит Кейт Келли. Чем могу помочь?

— Миссис Келли, это Филипп Уэстуорд, — голос в трубке был низкий, а слова произносились медленно, с властными интонациями. — Мы с вами не встречались. Мне принадлежит компания «Филипп Уэстуорд ассошиэйтс» в Нью-Йорке. Ваше имя мне передал наш общий московский знакомый — подполковник Борис Южин.

Имя вернуло Кейт в Россию, к ее поискам, от которых она решила пока отказаться до будущей весны. Сердце Кейт невольно забилось.

— Да, — только и смогла произнести она.

— У меня нет ничего особенного для вас. — По мягкому тону Кейт поняла, что ее собеседник уловил в ее голосе все оттенки настроения — от неожиданной надежды до полного отчаяния, — от которых перехватило горло. — Ничего нового относительно предмета ваших поисков. Но из того, что сумел рассказать мне подполковник Южин, я понял, что мы ищем одно и то же. Нас интересуют люди, которых постигла та же участь.

— Понимаю.

— Я появился на свет, когда мой отец воевал в Европе во время Второй мировой войны, миссис Келли. И я никогда не видел его — он не вернулся с фронта. Мне кажется, что отец мог оказаться среди других заключенных в России, где-нибудь в сибирских лагерях. Я верю, что он был жив до шестидесятых годов. Может быть, жив и сейчас. Довольно давно я пытаюсь разыскать его.

— Понимаю. — Кейт почувствовала, как участился ее пульс. — Чем я могу помочь вам, мистер Уэстуорд?

— Мне бы хотелось встретиться с вами, — ровный голос чуть сорвался на этой фразе. — Думаю, что это будет полезно для нас обоих. Тогда мы сможем сопоставить нашу информацию или поделиться опытом.

На это Кейт не нашлась что ответить.

— Миссис Келли, вы слышите меня?

— Да. — Она потерла переносицу и закрыла глаза. — Да. Слышу.

— Я звоню не вовремя?

— Да.

— Может быть, вы сами перезвоните мне позднее?

— Я хочу сказать, что сейчас вообще неподходящее время для подобного дела. Я… Я не могу… — начала вдруг заикаться Кейт. — Понимаете, начало сезона и мне нельзя возвращаться к поискам в этом году. Я вынуждена отложить их до Пасхи, а может быть, и на более долгий срок.

— Мне казалось, что мы можем просто поговорить друг с другом. Обменяемся впечатлениями.

— У меня плохо со временем.

— Понял. О'кей. Понял. Простите, что побеспокоил вас.

— Нет, пожалуйста. Подождите.

— Да?

— Я бы хотела… — Кейт быстро взглянула на Элейн, которая разговаривала сейчас с шеф-поваром Гансом Мозелем. Она почувствовала невольную вину. — Я вовсе не хочу сказать, что мне это не интересно. Я подумаю о нашей встрече.

— Искренне рад.

— Но, понимаете…

— У меня есть свой самолет, — между делом заметили в трубке, и голос даже не дрогнул при этом. — Я могу прилететь в Вейл в конце недели. Может быть, в воскресенье. Подходит?

— Да. — Кейт приняла окончательное решение.

— Хорошо, — произнес Уэстуорд, а затем начал говорить несколько заторможенно, будто читал написанный текст. — Я дам вам несколько телефонных номеров, по которым вы без труда сможете отыскать меня.

Кейт записала номера и согласилась пообедать в воскресенье вечером здесь, в Вейле. Когда она выключила телефон, почувствовала, что вспотели ладони.

Подошла Элейн:

— Все в порядке? Ты выглядишь немного взволнованной. Плохие новости?

— О нет. Просто со мной срочно хотят встретиться.

— Свидание?

— Как посмотреть…

— Неплохо, — заметила Элейн с улыбкой. — Такой сладкий голос, как теплый сироп. И, кажется, большая шишка.

Приняв деловой вид, Кейт передала телефон Элейн. Внутри она чувствовала дрожь.

По дороге в свой офис она еще раз вспомнила о человеке, о котором только что напомнил ей Уэстуорд. Кейт встретила подполковника Южина в Москве. Бывшему офицеру КГБ Южину было уже за пятьдесят. В семидесятые годы он был профессиональным разведчиком и работал в Калифорнии, но потом вступил в конфликт с начальством и дал себя завербовать ФБР. В качестве двойного агента он действовал до тех пор, пока русские не раскрыли его. В 1986 году его судили за измену родине, но Южину повезло: смертный приговор заменили тюрьмой, а оттуда спасла сама история. По указу Бориса Ельцина Южина освободили из-под стражи в феврале 1992 года.

После освобождения бывший офицер КГБ организовал целую команду, занимающуюся расследованиями, и назвал ее «Арк-Проект». В этой команде — в основном бывшие заключенные, которые помогают родственникам найти хоть какие-то следы американцев, сгинувших в ГУЛАГе.

Кейт дважды была у Южина в его маленькой квартирке в Москве, сплошь уставленной полками с различными досье и бумагами. Телефон во время этих коротких встреч звонил не переставая. Южин тогда уверил Кейт, что существуют сотни американских заключенных, которые остались в качестве пленных и после войны во Вьетнаме и Корее, не говоря уже о Второй мировой войне. И по сей день они покоятся где-то в заснеженных просторах бывшей советской лагерной системы.

Несмотря на то, что подполковнику удалось вызволить из психиатрической больницы американца — некоего Виктора Гамильтона, одну из многочисленных жертв КГБ, Кейт все равно сомневалась в достоверности информации, полученной Южиным. И он действительно ничем не помог ей, однако сумел хотя бы свести ее с нужными людьми, а дальше уже Кейт действовала сама.

А сейчас вдруг объявляется этот незнакомец из Нью-Йорка и говорит, что он тоже ищет кого-то, пропавшего после 1945 года. Наверное, незнакомцу столько же лет, сколько и ей, и их жизненный опыт мало чем отличается. Кейт вспомнила, что обещала Конни оставить расследование, но как можно было отказаться от такой встречи? Ведь у нее было столько общего с этим Филиппом Уэстуордом, что упустить даже малейший шанс казалось непростительным.

Войдя в кабинет, Кейт попросила секретаршу Глорию принести ей телефонный справочник и начала разыскивать в нем нужное имя. Филиппа Уэстуорда она нашла без труда. Здесь же указывался и домашний адрес: 870 ЮН Плаза. «У меня есть свой самолет», — невольно вспомнила Кейт. Кто бы он ни был, но мистер Уэстуорд явно в деньгах не нуждался. Теперь уже Кейт с нетерпением ждала встречи с этим человеком.

— Вот она, — произнес мистер Рей мягким голосом. Ломовик стремительно наклонился вперед, словно приготовился к прыжку, но стальные пальцы мистера Рея впились в плечо с такой силой, что парень чуть было не взревел от боли.

— Спокойно, мальчик, спокойно.

В жизни она оказалась меньше ростом. Но все равно была красива. Чертовски красива. Ее волосы разметались в разные стороны как темное пламя. Кожа была холеной и нежной. Такой женщине никогда не дашь сорок. Во всяком случае, выглядела она намного моложе.

На женщине было пальто и сапоги. Но даже несмотря на тяжелую одежду, Ломовик будто ощущал ее мягкую грудь и круглую попку. Что ж, охота так охота.

Вдруг она остановилась и зачем-то начала рыться в сумке. Сумке следовало бы быть поменьше и больше соответствовать общему облику женщины.

Наконец она нашла то, что искала. Это были солнцезащитные очки. Через секунду они оказались у нее на переносице, и в них отразился отблеск яркого белого снега в солнечный день.

Ломовик почувствовал, что его прыщавое лицо в шрамах медленно расползлось в улыбке. Черные очки — это то, что нужно. Они сделали ее еще более отдаленной и нереальной. Ломовик надеялся, что в нужный момент на ней тоже окажутся очки. И ему придется снять их, взглянуть ей в глаза, а потом…

И тут Ломовик ощутил у себя над ухом дыхание мистера Рея.

— Что, нравится?

— Да.

— Представляешь уже все в деталях?

На это Ломовик смог только кивнуть: сил произнести что-то не было.

Мистер Рей встал и расплатился за кофе. Затем они вышли на улицу. Ломовик по-прежнему чувствовал себя очень неуютно в этой горнолыжной одежде и нелепой вязаной шапочке, нахлобученной на стриженую голову. Однако маскировка была на редкость удачная, потому что никто из прохожих не взглянул на Ломовика, будто его и не было вовсе.

Когда они добрались до жилища мистера Рея, то Ломовик тут же скинул куртку и расправил плечи так, что затрещали суставы. Мистер Рей будто в унисон с этим звуком открыл банку из-под пива:

— Что? Застоялся?

— Да, сэр, — подтвердил Ломовик. — Обычно я занимаюсь каждый день.

— Соскучился по гимнастике?

— Да, сэр.

Тяжелые веки мистера Рея слегка прикрыли бесцветные глаза:

— Расскажи, какие упражнения ты делаешь.

Подобное требование слегка смутило Ломовика, и он покраснел:

— Сначала я работаю над дельтовидными мышцами. — При этих словах, чтобы старик сам во всем мог убедиться, парень напрягся, а бугры от плеча и до шеи заходили под кожей. — Вот над этими.

— Угу.

— Они хороши для удара. — Ломовик еще раз полюбовался на свое тело. Именно здесь и была запрятана вся сила, которая заставляла людей сторониться его, когда он шел по улице. — Но больше всего следует укреплять пресс, делая упражнения с тяжелой штангой.

На этом Ломовик осекся, решив, что он не в меру разболтался.

Однако мистер Рей продолжал по-прежнему внимательно наблюдать за ним:

— Можешь что-нибудь поделать сейчас без штанги, а?

— Могу.

— Что?

— Покачать пресс.

— Давай.

— А?

— Начинай, говорю, — велел Рей. — Делай свои упражнения. Я не хочу, чтобы ты терял форму.

Это был приказ, а не просьба, но Ломовик на всякий случай все-таки спросил еще раз:

— Вы не возражаете?

— Нет. Я посижу здесь и посмотрю. А ты сними для начала рубашку.

И снова это не походило на просьбу. Поэтому Ломовик покорно снял футболку, обнажив при этом свой могучий торс. Среди мощных, не покрытых растительностью грудных мышц цвела красная плантация прыщей. На спине их было еще больше.

— Сними джинсы.

Преодолевая неловкость, Ломовик выполнил просьбу и теперь стоял в одних трусах, скрестив руки у паха. Мистер Рей продолжал внимательно изучать парня, потихоньку потягивая пиво из банки. Что-то пугало Ломовика во взгляде этого человека, вселяя отвращение.

Мистер Рей поудобнее откинулся на софе и вытянул вперед ноги в тяжелых ботинках:

— Давай, сынок, давай. Не обращай на меня внимания. Я просто зритель на этом представлении.

Ломовик поколебался еще минуту, пытаясь понять, к чему клонит хозяин. Затем начал качать пресс. Он сжал зубы от напряжения и про себя отсчитывал каждый свой наклон.

Энергия тут же разлилась по всем мышцам, и неловкость прошла. Ломовик почувствовал, как его мускулы начали с благодарностью реагировать на каждый наклон, а кровь побежала по жилам, будто давая телу новые импульсы. Вскоре он окончательно забыл, что мистер Рей сидит в комнате. Ломовик целиком сосредоточился только на себе, его мозг уже ни на что другое не реагировал. И что бы ни приказал Ломовику мистер Рей, он знал, что впереди его ждет несказанное удовольствие. А главное, никто об этом не узнает. Ни легавые, ни мистер Рей, ни даже Контроль — никто. Во всяком случае, целый час будет у него в распоряжении, а за час Ломовик может сделать очень много с любой из женщин.

А потом превратит ее в кровавое месиво, растоптав ботинками.

Тело Ломовика покрылось потом, он все быстрее и быстрее стал делать свои упражнения, подчиняясь прихоти старика, сидящего с полузакрытыми глазами напротив на софе.

МАЙАМИ

Маккензи сделал неопределенный жест рукой и спросил:

— Думаешь, слабо сказано?

Его тонкие пальцы сжимали сигару. Анна взглянула на заголовок на весь разворот: «Ужасная торговля». Лицо Левека смотрело на нее с большой фотографии, а сзади был виден фасад клиники Палм-Бич.

— Нет. Как раз, — ответила Анна.

Сразу же под заголовком стояло ее имя. В правом углу на второй странице разворота была помещена ее фотография, темные глаза смотрели прямо в камеру. Анна почувствовала, как начинает краснеть.

За соседним столом копировали статью для двух воскресных газет, готовых опубликовать горячий материал.

— Взрыв я тебе обещаю, — сказал Маккензи и, поднеся ко рту сигару, выпустил целый столб дыма, не обращая никакого внимания на табличку «Не курить». — Ты припечатала этого сукина сына по всем правилам, крошка.

— Надеюсь, он попадет в тюрьму?

— Нет. Начнутся вопли со всех сторон. На какое-то время он, пожалуй, потеряет американскую визу. Его лишат годика на два врачебной практики в Палм-Бич, продадут дом на побережье, законсервирует яхту. Но я ставлю сто долларов, что Государственный департамент совершенно не заинтересован в наказании. Не забывай — он национальный герой у себя на родине. И у Левека много денег. Так что не все газеты напечатают материал.

— Но Левек — преступник. И ему следует заплатить по счету.

— Да он же Робин Гуд, только наоборот: берет глаза у бедных и отдает богатым — вот и все.

— Мне кажется, что ты восхищаешься им, — попыталась возразить Анна.

— Левек — реалист. Тебе бы следовало научиться восхищаться подобными людьми.

Анна с удивлением посмотрела на своего патрона:

— И ты называешь это реализмом?

— А как же еще?

— Это самый настоящий цинизм.

Подобная выходка не сошла бы с рук обычному молодому репортеру, каким бы талантливым он ни был. Обвинить в цинизме своего собственного шефа — слишком большой проступок. Но с Анной дело обстояло совершенно иначе. Дрю Маккензи, будучи человеком тяжелым, разрешал Анне то, что позволял лишь немногим, и ее резкость буквально тонула в его безмерной мудрости.

— Цинизм. Реализм. Какая, в сущности, разница? — Он вновь сделал неопределенный жест рукой. — Жизнь течет. Жизнь изменяется, как река, Анна. Как река. — Его широкие ладони поплыли в воздухе, словно рыбы в водном потоке. — Течет, но всегда в одном направлении — к богатым. От бедных. К тому, кто уже имел, и добавится… Что-то вроде этого.

Женщина, которая работала за соседним столом, неожиданно подняла голову и процитировала:

— Тому, кто имел, воздам я, и воздам сторицею, но от того, кто не имел, да убудет и то малое, что было при нем.

— Кто это сказал? — с вызовом спросила Анна.

— Иисус Христос, — спокойно ответила сотрудница.

— Поняла? — подхватил Дрю Маккензи. — Значит, у бедного надо забрать и глаза, если это все, что у него осталось.

Анне не хотелось продолжать разговор, и она, примирительно пожав плечами, добавила только:

— Такова жизнь, что поделаешь.

— Чертовски верно. Вопрос заключается лишь в том, кто лучше приспособлен к жизни. Богатым это явно удается лучше, чем бедным. Потому что сильному легче выжить, чем слабому. Приспособленность к жизни и разделяет в конечном счете людей на богатых и бедных.

Анна еще раз посмотрела на сотрудницу, которая вновь склонилась над своей работой. Вот тут и поговори о доброй и справедливой Америке. Она никак не могла понять, как в Маккензи уживается цинизм с непримиримостью неподкупного издателя.

Маккензи тем временем положил на плечо Анны свою тяжелую ладонь и вывел ее из кабинета:

— Послушай, нам нужно продолжение. Я хочу отослать тебя назад к Левеку.

— О нет, — ответила Анна и вновь ощутила тот неподдельный ужас, что охватил ее в саду-джунглях возле дома хирурга. — Почему снова я, мистер Маккензи?

— А почему бы и нет?

— После всего, что произошло? — Анна кивнула в сторону кабинета, где на столе готовился номер. — Он подложит мне бомбу в автомобиль или отправит к акулам.

— Зачем это ему? Левек все равно ничего не теряет. И так уже тайное стало явным.

— Тогда он начнет мстить.

— Послушай, он же ведь хирург.

— Он убивает людей, мистер Маккензи.

— Все хирурги убивают людей. Но только на операционном столе. Револьверы и бомбы — не их стиль. И не бойся так. На всякий случай я отправлю с тобой в качестве телохранителя оператора. Хочешь Перкинза? У него черный пояс по каратэ. Даже членом может переломить доску.

Анна не ответила на сомнительную шутку, предпочла ее не заметить, продолжая только деловой разговор:

— Но что я могу еще сказать помимо того, что уже сказала?

— Теперь Левек захочет поговорить с тобой. Ему важно изложить свою точку зрения. Вопрос касается врачебной этики. В связи с трансплантацией и генной инженерией в печати постоянно поднимается вопрос о нравственности в здравоохранении. У Левека есть все права высказать и свою точку зрения.

Анна вдруг вспомнила, что хирург предложил написать с ее помощью книгу о себе, но не стала говорить об этом Маккензи.

— Может быть, обойтись простым звонком?

— Нет. Разговор должен состояться с глазу на глаз.

— Не нравится мне это, Маккензи.

— Но ведь ты хочешь, чтобы материал вышел только под твоим именем? — спросил издатель, отметая тем самым всякие возражения. — Ты настоящий крестоносец, малышка. И это то, что я так люблю в тебе. Ты мое тайное оружие. У тебя такая невинная внешность, что ты не вызываешь никаких сомнений и подозрений, а когда растяпы начинают понимать, что к чему, то становится уже поздно. — Маккензи взглянул на свои золотые часы. — Итак, вперед, воины Христовы, — сказал патрон и направился в кабинет.

Они должны были пересечь все издательство. Анна никогда не могла спокойно пройти мимо этих комнат, где верстался новый номер. Ведь это было самое сердце газеты, и его ритм чувствовался в суете, в телефонных звонках, в мерцании экранов компьютеров, звуках работающих принтеров. Не первый раз Анна задавала себе вопрос, правильно ли она сделала, позволив Маккензи использовать ее как оружие. Быть газетчиком само по себе означало вести напряженную, нервную жизнь. Подобно рабочей пчеле, надо было приносить мед в улей. И ты всегда оказывался в самом центре событий, деля и общую радость, и горе. От такого можно было свихнуться, нажить язву, стать алкоголиком. Но несмотря ни на что, жизнь казалась просто великолепной.

Жизнь репортера — одинокая жизнь. Когда Маккензи впервые встретил Анну, одиночество еще привлекало ее. Она ощущала себя волчицей в лесу. Но сейчас, после Гаити и после пережитого ужаса, Анна по-другому взглянула на обычную газетную суету.

Стеклянные двери в кабинете Маккензи только частично заглушили редакционный шум. Патрон тут же уселся на своем огромном кожаном троне:

— Ты едешь, Анна. И я горжусь тобой. А теперь посмотри вот на это.

И он протянул ей исписанный листок. Анна начала разбирать каракули. Это оказалась фотокопия чека, подписанного Маккензи и этим утром отправленного к оплате. Анна поперхнулась от неожиданности, разобрав наконец сумму. Тысяча долларов.

Маккензи слегка кивнул в ответ, когда Анна принялась благодарить его:

— Не стоит. Я скоро позвоню.

Анна спустилась вниз на первый этаж, вышла в город и пошла вдоль улицы, ощущая приятное тепло. На ходу она надела солнцезащитные очки и почувствовала испарину. Она подумала, что пора покидать этот город и собираться в холодный и заснеженный Вейл.

ВЕЙЛ

Ей снился золотой город в снегу.

Это была Византия. Ее улицы были заполнены звуками музыки, а через центр протекала река — лазурь среди общего золотого блеска. Кейт шла вдоль берега, перебирая в руках золотую цепочку, — звено за звеном. Она знала, что эта цепь связывает ее с сокровенной тайной, омрачавшей всю ее взрослую жизнь. И если удастся нащупать все звенья, тогда она узнает ответ, освободится наконец от груза и пустится танцевать под музыку, наполнившую город.

Но ржавые звенья цепочки оставляли красные пятна на ладонях. Кейт подняла голову и увидела: золотая механическая птица сидит на золотой ветке, и музыка льется из раскрытого клюва этой птицы. Диковинное существо было настолько изящным и великолепным, что Кейт даже расплакалась от восхищения. Она протянула руку, чтобы коснуться эмалевых крыльев…

И вдруг Кейт проснулась и почувствовала, как по телу пошли мурашки. Ветер гулял по комнатам. Видно, где-то открылось окно. Она спустила ноги с постели и собралась уже включить свет.

Но прежде чем Кейт успела коснуться выключателя, она услышала странный звук. Будто кто-то ступил по паркету. Всего лишь один-единственный шаг.

Два персидских ковра лежали в прихожей, ведущей в зал и столовую. Если переходить из одной комнаты в другую, то обязательно наступишь на паркет.

Сердце учащенно забилось. Кейт отняла руку от выключателя и вся превратилась в слух. Но в ушах слышался только звук пульсирующей крови. В доме явно кто-то был.

Страх сжал ее в своих тисках так, что перехватило дыхание. Воздух вырывался из груди, причиняя боль. Дверь в спальню оказалась слегка приоткрытой. Все по-прежнему оставалось погруженным во тьму. А может быть, ей только показалось?

Но нет — звук повторился вновь. Сейчас Кейт услышала, как шуршит при ходьбе ткань одежды. «О Господи!» — будто неслышно крикнул кто-то у нее в голове. Острая боль пронзила желудок с такой силой, что Кейт ощутила неожиданный приступ тошноты. «О Господи! Господи!» — продолжал рваться наружу молчаливый крик отчаяния.

Теперь она знала, что делать: надо было проскользнуть через открытую дверь спальни вниз по коридору, а дальше — на кухню, к черному ходу. Причем проделать все это следовало быстро, без малейшего шума, чтобы тот, другой, ничего не услышал.

Оружие. Да. Оружие. Надо было хоть что-то взять в руки. Она вспомнила, что в коридоре остались лыжи и палки, специально приготовленные для Анны. Кейт вчера сама достала их из подвала, готовясь к приезду дочери.

Пальцы крепко сжали лыжную палку, и полая железка с легким свистом разрезала воздух: бессмысленный жест, полный отчаяния и слабости.

Сжимая палку, как копье и последнюю надежду, Кейт вышла из спальни, широко раскрытыми глазами продолжая вглядываться во тьму. Бесшумно она скользнула по ковру.

Затем, как призрак, Кейт проплыла через весь коридор прямо к стеклянным дверям.

И вдруг дверь предательски скрипнула. Она оглянулась, и через плечо увидела высокую фигуру на фоне окна. Темная голова повернулась в сторону Кейт.

Мгновенно фигура выгнулась и бросилась к женщине. Теперь отчетливо слышны были тяжелые шаги.

Задыхаясь от страха, Кейт бросилась в сторону и выставила прямо перед собой лыжную палку, сжимая ее изо всех сил обеими руками. Она почувствовала, как острие вошло в тело — где-то на уровне лица и груди, и кто-то даже взревел от боли. От неожиданного удара Кейт сама потеряла равновесие и упала на пол, почти выронив палку из рук.

Из последних сил Кейт пыталась вновь встать на ноги, чувствуя тяжелое дыхание прямо над головой. Что-то массивное прошло рядом с ухом. Это была нога в грубом ботинке. Одним ударом верзила хотел размозжить ей голову.

Кейт перекатилась на другой бок и, схватив лыжную палку, теперь подняла ее вверх. Дыхание перехватило. Страх продолжал давить на грудь. В любой момент верзила мог нанести еще один удар, и тогда конец.

Тяжелые подошвы заскрипели по паркету. Кейт вновь попыталась встать, по-прежнему держа перед собой лыжную палку: слабая, ненадежная защита. Вдруг яркая вспышка света ослепила Кейт на несколько секунд. Фонарь. У него в руках оказался фонарь. Свет вспорол тьму и обнажил ее ноги, ударил по глазам.

И тогда она вновь ткнула во что-то своим копьем с такой жестокостью, на которую только была способна, целя прямо в голову. Наконечник воткнулся во что-то, и слабая палка согнулась от напряжения. Фонарь вырвался из рук и отлетел. В ответ Кейт услышала отборную брань, полную животной ненависти.

Не теряя ни секунды, она рванулась к двери, ведущей на кухню, и закрыла ее за собой. Дальше она побежала к черному ходу, по дороге больно ударившись об угол стола. Превозмогая боль, Кейт в отчаянии схватилась за ручку и пыталась найти ключ. Ключ повернулся и вдруг застрял. Замок заело. Тогда Кейт поняла, что она гибнет.

Она стонала, продолжая бороться с дверью, уже представляя себе, как ее тело с минуты на минуту начнет сгибаться под сильными ударами, которые вот-вот должны были посыпаться откуда-то сверху. Лыжная палка стала выпадать из рук. Кейт попыталась удержать ее, прижав было коленом к стене.

И вдруг она почувствовала, как открывается дверь за ней. Кейт в ужасе взглянула через плечо. Мужчина ворвался в комнату, луч света разрезал тьму, ища жертву.

Ключ не поддавался. Пол трещал под подошвами верзилы. От первой атаки все-таки удалось увернуться.

Но затем удар пришелся в самое горло, и Кейт как подкошенная повалилась на пол. Она стояла теперь на четвереньках и, теряя сознание, пыталась еще схватиться за кухонный стол. Кейт не знала, чем ее бьют и что сейчас занесли над ее головой.

Нечто тяжелое размозжило череп. Свет в глазах рассыпался на тысячи осколков, и Кейт погрузилась во тьму. Очнулась она на полу, оказавшись у самых ног незнакомца. Незнакомец освещал ее, словно мощными фарами автомобиля. Прямо перед собой Кейт увидела грубые ботинки армейского образца, начищенные до такой степени, что на черной коже можно было разглядеть собственное отражение. Последнее, что увидела Кейт: верзила сделал к ней шаг, чтобы нанести последний, сокрушительный удар.

МАЙАМИ

Телефонный звонок вырвал Анну из забытья. Потянувшись к трубке, она увидела работающий телевизор. Поняла, что заснула прямо у экрана на софе. Анна нажала кнопку и убавила звук.

— Да. Здравствуйте.

Звонили из другого города, и сигнал был нечетким.

— Анна Келли?

— Да. Кто это?

Низкий мужской голос ответил:

— Меня зовут Филипп Уэстуорд. Я звоню из Вейла, штат Колорадо.

— Да? — настороженно произнесла Анна.

— Я хочу сообщить о вашей матери. Только что ее отправили в госпиталь. В дневнике я нашел ваше имя и помер телефона.

От этих слов сердце стало биться реже.

— Она больна? — крикнула в трубку дочь.

— Нет. Несчастный случай.

Анна ощутила, как холод охватил ее всю.

— С ней все в порядке? Она сможет поговорить со мной?

— Простите, но ее поместили в реанимацию.

— Что произошло?

Мужчина явно колебался, прежде чем ответить.

— Похоже, что на нее напали.

— Нет! Господи! Нет!

— Вашу мать жестоко избили. У нее много повреждений. Сейчас ей делают рентген.

— Что? Изнасиловали? Я спрашиваю: мою мать изнасиловали?

— Не знаю.

Анне показалось, что она еще спит и, как в кошмарном сне, все происходит не с ней, а с кем-то другим.

— Простите, как вас зовут?

— Филипп Уэстуорд. У нас была назначена встреча, но она не пришла. Тогда я решил заглянуть к ней домой. Дверь оказалась открытой. Я нашел вашу мать лежащей на полу. Она оказалась без сознания.

— Нет! — Чтобы не расплакаться, Анна больно прикусила костяшки пальцев.

— Кому еще я могу позвонить?

— Конни, — нашла в себе силы ответить Анна. — Конни Граф, ее начальница. Кемпбелл Бринкман — это ее друг. Он тоже живет в Вейле.

— Кемпбелла Бринкмана сейчас допрашивают в полицейском участке.

Еще одна новость и еще один жестокий удар.

— Что? Это он сделал?

— Не знаю. Полиция забрала Кемпбелла с собой в Денвер прямо из гостиницы. Мисс Келли, мне кажется, что было бы лучше, если бы вы приехали сюда.

— Да, да. Конечно.

— Хотите, я найду вам ближайший рейс до Денвера?

— Да, пожалуйста.

— Я перезвоню, как только все узнаю. Встретимся в Стэплтоне и полетим до Игла вместе в моем самолете. О'кей?

— О'кей, — ответила Анна покорно, как ребенок.

— Ждите. Через пять минут я перезвоню.

— Спасибо.

Трубка замолкла, и Анне показалось, что она повисла в безвоздушном космическом пространстве и потом вдруг начала быстро-быстро падать вниз — туда, где ждала ее земля.

 

II

ПРИЕМНАЯ ДОЧЬ

1959 –1960

 

1

ИТАЛИЯ

Она проснулась, услышала плач и поняла, что все кончилось.

Путаясь в ночной рубашке, замирая от страха, Катарина быстро сбежала вниз по лестнице, распахнула дверь и застыла на пороге.

Старухи, как слетевшееся воронье, окружили постель больной и враждебно смотрели на девочку. Казалось, они видели сейчас в Катарине самого ангела смерти, впрочем, и немудрено. Черные волосы растрепались во все стороны, лицо поражало бледностью. Катарина взглянула на ту, что лежала на смертном одре, увидела руки, скрещенные на груди, и закричала что есть мочи.

Это был дикий вопль, полный истинного, искреннего отчаяния и горя. Одна из старух начала креститься от неожиданности.

Продолжая выть, девочка бросилась вперед.

— Бабушка!!! Ба!.. — кричала она, тряся труп. Окоченение еще не наступило, поэтому челюсть отвалилась. Тогда Катарина опомнилась и коснулась губами холодного лба. Ей так не хотелось принять эту смерть. Но старухи все знали заранее. Поэтому, пока Катарина спала, женщины, предвидя конец, собрались вокруг постели больной, дабы самим увидеть приближение смерти. Ох, как Катарине хотелось бы прогнать всех этих ворон… Но сил на гнев не осталось.

Она попыталась закрыть коченеющий рот бабушки, но чужие руки отстранили девочку. Ухаживать за мертвыми — дело старух, а не молодых.

Женщины принялись причитать, наполняя комнату звуками печали и горя. И в этом плаче угадывался особый ритм, древний, как сама смерть. Катарину будто вытолкнула из комнаты какая-то сила. Лицо бабушки казалось теперь таким далеким и таким чужим. Девочка задержалась на пороге, но прощаться уже было не с кем. Она вступила в мир одиночества — мир без жалости.

 

2

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

Снег не переставая сыпался из нависших над землею туч. Огромный и темный лес молчаливо вбирал в себя людей, делая неслышными шаги заключенных и окрики охраны.

Связанный одной веревкой со стариком, который плелся сзади, заключенный Е-615 по имени Иосиф Александрович, или Джозеф, сын Александра, брел вместе со всеми по лесу. Зэки шатались от усталости. Все они были обриты наголо и необычайно худы. Многие передвигались из последних сил, как тот старик, что был привязан сзади к Джозефу. Старик был знаменит тем, что снял когда-то пропагандистскую ленту об индустриальном пятилетнем плане товарища Сталина. А теперь всякий раз, когда он спотыкался, веревка с болью врезалась в запястье Джозефа. Джозеф пытался не обращать внимания на эту боль. Он пытался не обращать внимания и на холод, который пронизывал его тело насквозь, и на неотступное чувство страха, рвущее душу на части. Джозеф решил целиком сосредоточиться только на мысли о побеге.

На всех зэках были одни и те же лохмотья с надписью «исправительно-трудовой лагерь». Но каждый знал, что самый главный труженик здесь — смерть. Причем трудится она медленно, но уверенно и со знанием дела. Правда, из Москвы пришли новые распоряжения, и лагерь ожил, словно муравейник. В течение последних двадцати четырех часов зэков, не переставая, грузили на машины и отправляли в сторону Ленинграда. Других же группами, как та, в которой оказался Джозеф, уводили почему-то в лес. Но посылали их явно не на работу: топоров, пил и лопат им не давали.

После таких «прогулок» в лагерь никто не возвращался.

Со смертью Сталина и приходом к власти Хрущева многие связывали надежду на будущее, ожидая освобождения. Но время шло, ничего не менялось в их жизни, а смерть продолжала трудиться, по-своему исправляя и воспитывая заключенных. Диктаторы менялись, а ГУЛАГ оставался прежним.

Сейчас все, у кого еще были силы молиться, молились, и по рядам прошелестело: «О Пресвятая Дева Мария, яви свою милость, Господи Боже…»

Джозеф был высоким человеком, и когда-то, давным-давно, его называли красивым, но сейчас это были кожа да кости. Кости рук, скрученные за спиной веревкой, сохранили еще красоту, хотя и напоминали больше клешни рака.

Раньше Джозеф всегда ходил прямо, с высоко поднятой головой, а сейчас он двигался как затравленный зверь, который остерегается ловушки.

Бежать было некуда. Охранники явно торопились, не позволяя ни на секунду останавливаться. Крепко привязанный к своему товарищу по несчастью, Джозеф прекрасно знал, что убежать ему удастся самое большее — шагов на десять, а потом его срежет автоматная очередь.

Даже если он сумеет добраться до леса, то и тогда о спасении надо забыть: непроходимая чаща простиралась на несколько миль вокруг. Охранники даже не побегут за ним, прекрасно зная, что через несколько часов Джозеф замерзнет, и птицы выклюют ему глаза.

И все же он по-прежнему жадно смотрел по сторонам, в то время как ноги несли Джозефа к краю бездны.

Наконец кто-то крикнул, и группа заключенных застыла на месте. Стража накинулась на связанных людей, заставляя их выстроиться в одну шеренгу.

Некоторые догадались обо всем первыми и закричали от отчаяния. Тогда все увидели обрыв, по краю которого торчали огромные поваленные деревья, корнями наружу. Снег тяжелым покровом лежал на сухих ветках. Казалось, мертвые гиганты готовы освободиться от последней власти земли и сорваться вниз.

Лица охранников окаменели, они начали подталкивать заключенных к самому краю. Стража ступала осторожно, стараясь держаться как можно дальше от осыпающегося обрыва, на дне которого разверзлась тьма.

Постепенно смолкли слабые крики о пощаде. Лес словно окутал всех своей вековой тишиной. Теперь заключенные стояли уже у самого края, и снег бил им в лицо. Кто-то пытался прикрыть глаза рукой, словно не желая видеть происходящего.

Человек, к которому был привязан Джозеф, неожиданно схватил его за запястье и зашептал:

— Где мы? Что происходит?

— Это конец, — ответил Джозеф тихо. Он покрепче взялся за руку старика и спокойно стал смотреть, как охранники снимают чехол с пулемета.

— Но я же не сделал ничего плохого. Я всегда любил товарища Сталина. Меня взяли по ошибке. Понимаете, по ошибке.

Джозеф вдруг ощутил покой. Наконец-то все будет кончено. После стольких лет мучений и надежд.

Как шум надвигающейся волны, послышался людской шепот: «Благословенна Ты в женах и благословен плод чрева Твоего, Иисус».

«…О святая Мария, Богородица, молись за нас, грешных…»

Сраженные пулями тела, связанные попарно, падали в бездну. К пулеметному треску добавился треск сухих деревьев, которые падали вместе с людьми, разбиваясь в щепы внизу о камни.

«…отныне, и во веки веков. Аминь».

Пуля пробила грудь старику, которой был связан с Джозефом, а через секунду, будто от удара гигантского кулака, его сбило с ног, и они вместе полетели вниз, в бездну.

Джозеф вращался на лету, как сухие листья осенью во время листопада. Рот его был полон крови, он уже не чувствовал никакой боли, продолжая повторять слова молитвы, пока тьма не окутала его сознание.

АНГЛИЯ

Дэвид вышел из здания палаты общин во двор. В холодной осенней ночи его ждал «бентли».

Прения были в самом разгаре. Дэвид выступил с краткой речью, она была встречена с одобрением. Ему исполнилось сорок шесть лет. Это было ниже среднего возраста членов парламента, но десять лет, проведенные в палате общин, позволяли надеяться на успех. Как ему недавно намекнул шеф партийной фракции в парламенте, Дэвид мог рассчитывать на некоторое продвижение.

Сам Макмиллан одобрительно кивнул головой, выслушав подобный намек о нем. Ведь даже оппозиция внимательно его слушала сегодня, что не могло не льстить самолюбию.

В морозном, туманном воздухе глаза с трудом различали очертания Темзы и силуэт Биг Бена. Дэвид поднял голову: куранты вот-вот пробьют 11.30. Водитель предупредительно вышел из машины и открыл дверцу.

— Мерзкая погода, сэр.

— Согласен. — Дрожа от холода, Дэвид быстро забрался в машину.

Шофер сел на переднее сиденье и, не снимая перчаток, включил отопление.

— Сейчас будет теплее, сэр. — Он слегка повернулся к Дэвиду, ожидая, пока тот устроится поудобнее и сообщит, куда ехать. Расположившись в кресле, обтянутом дорогой кожей, Дэвид наконец сказал:

— На Говер-Мьюс.

— Очень хорошо, сэр.

«Бентли» тронулся с места и двинулся по двору. Ворота раскрылись, и они выехали на улицу. На Уайт-холл движение было небольшим. Дэвид посмотрел в зеркало заднего вида — только туман.

Дэвид был красивым мужчиной с мужественными чертами лица и посеребренными сединой висками. Рот и подбородок говорили о силе и упрямстве; уши плотно прижаты. Глаза у Дэвида были голубыми, и взгляд этих глаз мог быть жестким или слегка затуманенным, что придавало еще большее очарование. Словом, в его облике было много сходства с голливудскими звездами. К тому же Дэвид был невероятно фотогеничен — его лицо отлично смотрелось и на черно-белом экране телевизоров, и на обложках газет и журналов.

Все путешествие заняло не более десяти минут. Шофер остановился на углу Бедфорд-сквер, в самом сердце квартала Блумсбери, откуда легко можно было пройти на Говер-Мьюс. Дэвид взглянул на часы и, обращаясь к шоферу, приказал:

— В час, Уоллас.

— Хорошо, сэр.

— Грейт-Рассел-стрит, перед музеем.

— Понятно, сэр.

На этот раз шофер не открывал дверцу хозяину. Дэвид присоединился к двум фигурам, одиноко бредущим по мостовой, и повернул за угол, спрятав лицо в поднятый воротник пальто.

В вестибюле дома никого не было. Дэвид поднялся на лифте на четвертый этаж. Квартира в конце коридора оказалась запертой, но у него были свои ключи.

Девушка сидела в кресле у камина. Ей было чуть более двадцати: яркая блондинка с лицом ребенка, но отмеченным чертами порочности. Дэвид снял пальто и подошел сзади. Мягкость ее губ всегда завораживала его.

Они были любовниками больше четырех месяцев, но это не притупляло, а только разжигало их взаимное влечение.

Она начала расстегивать ему ширинку:

— Ну что твой спич?

— Он всем понравился.

— Умный Дэвид, — с иронией произнесла она. — Большие мальчики позвали поиграть тебя в песочнице. — Ее прикосновение было жарким, а рука опытной. — Останешься на ночь?

Дэвид отрицательно покачал головой.

— Эвелин приехала сегодня. Мне надо было сразу же ехать домой. У нас есть только час. Не больше.

— Какая скука.

— Прости, Моника.

— А когда она опять уедет?

— Не знаю.

— Так отправь ее куда-нибудь.

— Не будь дурой.

— Не зови меня так. Никакая я не дура. — С этими словами она согнулась над расстегнутой ширинкой, и в следующий момент Дэвид взревел от боли.

— Господи, Моника!

— Надеюсь, кровью не истечешь? — Улыбка Моники была улыбкой порочного ребенка. — Пойдем в постель, я поцелую и подую на бо-бо.

Эвелин Годболд неподвижно стояла у окна в кабинете мужа. Дом располагался всего в полумиле от Вестминстера, и из окна был виден парк Святого Джеймса. Они снимали этот дом уже пять лет, чтобы быть ближе к зданию палаты общин. Когда Дэвида избрали вновь, он уговорил Эвелин продлить аренду на сто лет, что стоило немалых денег. Однако теперь дом принадлежал им в течение всей их жизни, равно как и жизни их детей. Если бы, конечно, дети у них были.

Письмо лежало у нее за спиной на столе. Оно пришло в Нортамберленд три дня назад, и Эвелин стоило немалого труда обуздать свой гнев и не поспешить сразу же в Лондон, чтобы устроить мужу сцену. Теперь она была даже рада, что не поддалась первому порыву чувств. Три дня раздумий были просто необходимы, чтобы переплавить свой гнев во что-то более полезное и притупить жгучую боль, а также холодно обдумать свои дальнейшие действия.

Было как-то странно — вдруг начинать вновь принимать решения, когда в течение двенадцати лет супружеской жизни с Дэвидом все уже стало таким налаженным и до скуки однообразным. Но Эвелин была решительной женщиной до замужества и сейчас не утратила этого качества. Главное — как рассказать обо всем Дэвиду.

Эвелин отвернулась от окна и принялась разглядывать комнату. Взгляд скользнул вдоль книжных полок, уставленных тяжелыми томами в кожаных переплетах, по уютным креслам, по поверхности письменного стола, на котором лежало злополучное письмо: голубой прямоугольник под мягким светом настольной лампы. Письмо требовало немедленного ответа.

В следующем кабинете министров Дэвиду было определено место. Эвелин сказали об этом люди, близкие к Макмиллану. Эту радостную новость она не передала мужу, хотя знала, как взыграет его честолюбие. Пусть хоть что-то ему пока не достанется. Не все же ей одной терять в этом мире.

Наверное, он сейчас со своей новой штучкой-блондинкой, которую он поселил на Говер-Мьюс.

Эвелин прошла через кабинет, достала из шкафа бутылку «Лафройг» и налила немного вина в хрустальный бокал. Прежде чем выпить, еще раз взглянула на часы.

Алкоголь живительным теплом разлился по всему телу. Она закрыла глаза, пытаясь отогнать от себя неприятные мысли.

Волосы миссис Годболд были темными, убранными в простом и свободном стиле, — прическа, которую Эвелин не меняла с юности. Впрочем, она вся, не только прическа, мало в чем изменилась. Эвелин исполнилось тридцать четыре года, и до пятидесяти, кажется, ей не грозили никакие перемены в облике.

В чертах лица миссис Годболд даже отдаленно не было намека на ту плотскую чувственность, которая привлекала ее мужа в других женщинах, и в частности в той, с которой он был сейчас. Наверное, от мужчины потребовалось определенное мужество, чтобы назвать женщину, подобную Эвелин, желанной. Когда-то ей казалось, что Дэвид обладает этим качеством, но сейчас она так не думала.

То, что Дэвид предпочел ей другую, — самое горькое оскорбление в жизни. Но то, что другая оказалась пошлой сукой, было еще хуже. Эвелин осушила бокал и почувствовала привкус солода во рту. Она поправила складки на бедрах. На ней был костюм из дорогой кашемировой ткани. Вся фигура Эвелин свидетельствовала об особой элегантности и грации. Любое платье могло бы смотреться на ней как верх изящества, однако она никогда не стала бы носить простые тряпки. Любовь к дорогой одежде была единственной ее причудой, и она не собиралась расставаться с ней. Но сейчас даже это не удержало Дэвида. Он, кажется, полностью потерял свой хваленый вкус, как и чувство справедливости, предаваясь только наслаждению и теша свое честолюбие.

Эвелин села в кресло, взяла сигарету из пачки «Балкан собрейн». Она курила только в исключительных случаях и поэтому слегка поперхнулась с непривычки. Кончиками пальцев Эвелин коснулась голубого конверта. Да, реальность любит шутить с людьми. Эта самая реальность в виде письма лежала в конверте. Эвелин не собиралась перечитывать письмо: она уже знала его наизусть. Оставалось только неподвижно сидеть в кресле и ждать мужа.

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

Ночь была темной, лишь изредка сквозь рваную пелену облаков выглядывала луна, на мгновение освещая все призрачным неровным светом. В последние несколько часов расстреляли еще две группы, и повсюду валялись тела.

Некоторые были еще живы. К утру всех ждала неминуемая смерть, однако живые продолжали упрямо шевелиться под телами мертвых.

Один, уже почти труп, из последних сил сел. Когда-то его фамилия была Игнатьев, он был дипломатом, приговоренным к двадцати пяти годам лагерных работ за нелюбовь к товарищу Сталину. В руках его блеснул нож: этот живой труп пытался перерезать веревку. Пуля угодила Игнатьеву в живот, и его сил было явно недостаточно для того, чтобы перерезать веревку. Жить ему оставалось недолго.

Джозеф давно следил за этим человеком.

Он сам был по-прежнему привязан к трупу, который стал сейчас почти невесомым. Только одна пуля задела Джозефа, но при этом повредила челюсть, и острые осколки зубов порезали язык. Ноги при падении тоже были повреждены, и он вряд ли мог сделать хотя бы шаг. Но попытаться надо было во что бы то ни стало.

У Игнатьева началась агония: он откинулся на спину, вместо дыхания из груди вырывался только хрип и свист. Эти звуки были хорошо знакомы Джозефу — смерть близка. Но вдруг его испугала мысль, что кто-то еще воспользуется ножом, и из последних сил Джозеф пополз к дипломату.

Пришлось тащить мертвого старика за собой по снегу, сил было мало, казалось, он навечно привязан к этому трупу. Но вот умирающий дипломат оказался совсем рядом. Глубоко вздохнув, Джозеф начал разжимать пальцы Игнатьева, пытаясь забрать нож. Взгляды их встретились, когда они слабо боролись в снегу.

Дипломат открыл рот, пытаясь сказать что-то, но вместо слов из горла хлынула кровь. Нож оказался в руке Джозефа.

Борьба забрала его последние силы, а боль разлилась но всему телу.

Немного придя в себя и перевалившись на другой бок, Джозеф принялся ножом пилить замерзшую веревку, чтобы освободиться от мертвого старика.

АНГЛИЯ

Туман постепенно рассеивался. Дэвид почувствовал, что мостовая покрылась тонким слоем льда и скользит под ногами. «Бентли» ждал его, как было условлено, на Грейт-Рассел-стрит: контуры автомобиля подсвечивал красный свет фар, выхлопной дым сливался с туманом. Уоллас открыл дверь, и Дэвид Годболд, забравшись внутрь темного салона, поймал понимающий взгляд шофера в зеркале.

— Домой, Уоллас, домой.

— Очень хорошо, сэр.

Больше не о чем было говорить. Уоллас служил у Дэвида с 1952 года и знал многое, чего не должен был знать больше никто. За семь лет у них выработался свой молчаливый код.

Дэвид услышал, как куранты Биг Бена пробили половину второго, когда автомобиль тронулся. Дома, поднявшись наверх, он увидел, что дверь в кабинет слегка приоткрыта.

Эвелин сидела за письменным столом, положив подбородок на руки. Рядом с настольной лампой лежал голубой конверт с надорванным краем. Дэвид почувствовал знак беды, но решил не придавать этому значения.

Подойдя к жене, он поцеловал ее в висок и ощутил, как нежна и тонка кожа у Эвелин. Запах французских духов показался ему незнакомым.

— Привет, дорогая, — непринужденно обратился Дэвид к жене.

— Здравствуй.

— Рад видеть тебя. Извини, что поздно вернулся, прения всех так раззадорили, что и сейчас их не унять. Но я знал, как ты ждешь меня, поэтому решил удрать пораньше.

— И проехался, конечно, через Говер-Мьюс, — продолжила Эвелин, холодно глядя на мужа.

Дэвид почувствовал, как холод заползает в душу.

— Не пойму, о чем ты говоришь?

— О маленькой стенографистке, крашеной блондинке. Кстати, как ее зовут? Кажется, Мойра?

Улыбку будто смыло с лица Дэвида.

— Моника, если тебе так хочется знать. Думаю, мне надо выпить.

Эвелин не отрываясь смотрела на мужа, пока тот наливал себе виски.

— Говорят, она хуже, чем все остальные твои шлюхи. Настоящая плебейка. Дэвид вдруг почувствовал себя очень усталым:

— Ты что, решила нарушать все правила?

Эвелин не выдержала и расхохоталась:

— А что, существуют какие-то правила? Извини, я не знала. Тебе следует прислать мне копию.

— Может быть, мы подождем с этим до утра?

— Нет. Я не могу ждать.

— Значит, ты приехала в Лондон только для того, чтобы поговорить со мной о Монике?

— Нет, — отрезала Эвелин и бросила через стол конверт в сторону Дэвида. — Это пришло в Грейт-Ло. Адрес на обороте. Читай.

— Письмо от какой-нибудь оставленной любовницы?

— Прочти, сам узнаешь.

Дэвид протянул руку и взял конверт. Количество иностранных марок удивило его. Письмо было отправлено из Италии. Он читал — быстро, прыгая по строчкам, — и лицо мрачнело с каждой секундой. Молча положив лист бумаги на стол, он даже не взглянул на жену.

— Это правда? — быстро спросила Эвелин. Дэвид поднес виски к губам:

— Что правда?

— Ребенок? Он твой?

— Возможно.

— Возможно?

Дэвид сделал еще один глоток.

— Да. Возможно.

Эвелин вскочила и подошла к окну.

— Дэвид, не увиливай. Я могу вынести многое, но твое двуличие меня бесит.

Одним рывком она раздвинула тяжелые шторы, повернулась и посмотрела на мужа. Эвелин выглядела совершенно спокойной. Дэвиду почудилось, будто промозглый лондонский туман ворвался в комнату.

— Если ребенок не твой, то зачем же ты тогда посылал все эти годы деньги?

— В знак благодарности. Во время войны они прятали меня от нацистов.

— А ты отплатил им тем, что сделал беременной их дочь, да?

Лицо Дэвида помрачнело.

— Мы говорим о вещах, которые Бог знает когда произошли.

— Знаю. Девочке уже 15 лет. И десять фунтов каждый месяц ты платил ей. Мог бы и побольше.

— В 1945 году это было все, что я мог себе позволить.

— Но сейчас-то ты богат.

— Нет. У меня просто богатая жена.

— В свидетельстве о рождении стоит твое имя?

— Думаю, что да.

— Ты платил им с 1945 года, значит, косвенно признал свое отцовство?

— Но я никогда не считал ее своей дочерью.

— Тогда кто же настоящий отец?

— Думаю, на это могла бы претендовать половина Италии.

— Что случилось с матерью?

— Умерла.

— Как?

— При родах.

— Сколько ей было?

— Восемнадцать.

— Значит, она умерла совсем девочкой, родив тебе ребенка? Простая деревенская босоножка, чья семья дала тебе кров, рискуя при этом собственной жизнью. И ты говоришь еще, что половина Италии могла бы быть отцом ребенка?

Впервые за весь вечер и за многие годы Дэвид Годболд почувствовал, что краснеет.

— Не будь сукой, Эвелин.

— Может быть, за столько лет я заслужила большего уважения?

— Это произошло в середине войны, задолго до того, как мы поженились. При чем здесь ты?

Эвелин начала медленно обходить письменный стол, поправляя платье на бедрах — жест, выдающий ее волнение:

— О твоем эгоизме я догадывалась давно, Дэвид. О твоей жестокости и безнравственности тоже знала. Но я никогда не думала, что ты способен удивить меня до такой степени.

Дэвид задышал чаще и побледнел. Говорить ему приходилось с трудом:

— Ты все сказала?

— Нет. Даже и не начинала еще. — С этими словами Эвелин постучала пальцем по конверту. — Как долго ты собирался держать все это в тайне?

— Это мое дело, и оно никого больше не касается.

— А если о твоем, как ты говоришь, деле узнает вся Флит-стрит?

— Ради Бога! Ты говоришь так, будто я военный преступник. Да, у меня был роман с деревенской девочкой в 1944 году, она забеременела. Разве подобного не случалось с тысячами других парней в военной форме?

Эвелин медленно покачала головой.

— Не будь дураком, Дэвид. Вопрос не в том, что ты отец ребенка, а в том, что ты отвернулся от собственной дочери. Десятью фунтами ты собирался заткнуть рот ее семье, а это, как известно, намного меньше того, что ты тратишь на скачки и уж тем более — на любовниц. Вот в чем дело, Дэвид. И вот что может уничтожить тебя, как только пресса обо всем разнюхает.

— Пресса никогда и ничего не узнает.

— Нет, узнает. И ты думаешь, тебе удастся после этого получить пост в кабинете министров, о котором ты мечтаешь, Дэвид?

При этих словах он стал еще бледнее. Эвелин видела, как на лице мужа страх сменило выражение ненависти.

— Письмо, — начал своим прокурорским голосом Дэвид Годболд, — я расцениваю как простой шантаж и больше ничего.

— Ты не можешь встретить истину с открытым забралом, мужественно, Дэвид?

— О какой истине ты говоришь?

— О той, что я бесплодна. В течение двенадцати лет у нас не было ребенка. Сначала я думала, что вина в тебе. Но теперь знаю — дело во мне, только во мне.

Боль отразилась во взгляде Эвелин. Дэвид вновь взял письмо и начал вглядываться в аккуратные буквы.

Наступило молчание, а потом Эвелин заговорила вновь. Голос ее был спокоен и тверд:

— Разве ты не понял сути, Дэвид?

— Что?

— Здесь говорится, что если у тебя нет достаточных средств, то ребенка заберут из школы и определят на работу.

— Ну что ж. Тогда я кое-что предприму.

— Интересно, что?

— Я пошлю им денег, чтобы она смогла завершить образование. Может быть, немного побольше.

Эвелин села напротив мужа и внимательно посмотрела ему в лицо. Улыбка появилась у нее на лице:

— Нет, Дэвид, ты сделаешь совсем не это. Совсем не это.

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

День начался новой пулеметной очередью.

Эти звуки вывели Джозефа из забытья, он поднял голову. Перед тем как упасть на снег без сил прошлой ночью, Джозефу удалось доползти и скрыться под склоном обрыва. Это спасло ему жизнь, потому что за ночь выпал обильный снег и вчерашние жертвы были теперь погребены под ним. Кроме того, с утра сверху посыпался новый поток окровавленных тел и камней.

Сидя без всяких чувств под обрывом, он видел только, как падают в снег мертвые, нарушая общий белый покров своими окровавленными и изуродованными лицами, руками, ногами.

Через несколько минут все кончилось. Кровавая масса еще какое-то время шевелилась, но пули были посланы точно, поэтому очень скоро внизу все вновь погрузилось в тишину. Наверху замолкли голоса охранников, и воцарилось полное безмолвие. Мрачные облака, казалось, вот-вот обрушат на землю снежную бурю. Джозеф почувствовал, что теряет ощущение реальности и впадает в летаргическое забытье.

Но тут его разбудили. Медленно повернув свою изуродованную голову, Джозеф посмотрел в сторону, откуда исходил странный звук. Под обрывом укрылись еще двое несчастных, выживших в этом аду. Один из них был тяжело ранен в ногу, другой каким-то чудом остался совершенно целым и даже без единой царапины.

Второй и подбирался сейчас к Джозефу. Щеки его впали, а острые зубы походили на клыки какого-то зверька. Джозеф узнал его. Это был Волошин, бывший журналист, гражданин Бельгии, выходец из белой эмиграции. Его арестовали во время посещения Москвы, когда он решил навестить семью. Это было много лет назад. Его арестовали за антикоммунистические статьи и дали пятнадцатилетний срок. Он смог выжить в мире ГУЛАГа, умело имитируя сумасшествие. Но сейчас Волошин, кажется, действительно помешался. Он взглянул в изуродованное лицо Джозефа и сказал:

— Погано, да? Но всегда можно выжить, если очень этого захочешь. Вам хочется этого или нет? Несмотря ни на что?

Джозеф слабо кивнул в ответ.

— Тогда выживете. Нож еще у вас?

Джозеф медленно разжал пальцы. Маленькое лезвие блеснуло у него на ладони. Волошин протянул было руку за ним, но Джозеф тут же сжал пальцы.

— Нам надо сделать это сейчас. — Волошин указал в сторону свежих трупов, — прежде чем они замерзнут, как те, другие.

Джозеф заглянул в волошинские глаза и там, на самом дне, увидел блеск безумия. Голова его невольно качнулась в отрицательном жесте.

— Вы здесь всего одну ночь, Иосиф Александрович, — зашипел Волошин, — а я — два дня.

Джозеф увидел, как рука сумасшедшего потянулась за камнем. На драку сил уже не было, поэтому он протянул ладонь и слабо разжал пальцы.

Волошин, не произнеся ни слова, схватил лезвие и направился к трупам. Джозеф видел, как он разорвал сначала одежду, а потом начал делать надрезы на теле. Человек с перебитой ногой издал жадный звук и из последних сил пополз к трапезе.

Отвращение поднялось в Джозефе и окончательно развеяло летаргическое забытье. Мрачная, убийственная реальность вновь вернула его к жизни.

Но теперь у него не было даже ножа. С большим трудом Джозефу все-таки удалось встать на ноги, и с первым же движением боль пронзила все тело.

Он выбрался из укрытия и взглянул наверх. Сердце похолодело от увиденного. Обрыв был невероятно глубок, а склоны — ровными, как полированная поверхность. Джозеф ослаб, его мучили боль и голод. Даже для здорового и сильного человека подъем был бы очень тяжел, а для Джозефа, в его нынешнем положении, он был почти невозможен.

Он избегал смотреть в сторону двух людей, склонившихся над трупом. Его взгляд продолжал блуждать вдоль склона. В дальнем углу что-то чернело. Может быть, это трещина, дающая хоть какой-то шанс на спасение. Джозеф заковылял к ней.

Чтобы добраться туда, ему понадобился целый час, но его надежда сменилась еще большим отчаянием. Все усилия оказались напрасными. Палачи не могли бы выбрать лучшего места для казни. Здесь, рядом с трещиной, склон оказался еще круче, и выбраться отсюда было бы никому не под силу.

Повалил снег, огромные хлопья спускались с небес на землю, стало темно, хотя был полдень.

Джозеф стоял, дрожа от усталости, и глядел на крутой гладкий склон. Это был конец всех оставшихся надежд.

Беззаконие, страшное беззаконие по отношению к нему одержало окончательную победу. В глубине души Джозеф в течение всех пятнадцати лет надеялся, что страх и голод никогда не сделают с ним то, что они сделали с Волошиным. Но сейчас вдруг этот склон стал для него физическим воплощением несправедливости и беззакония. Гигантским обелиском, пригибающим Джозефа к земле.

Он не выдержал, рухнул на колени, и слезы брызнули из глаз. Оставалось только ждать неминуемой смерти.

ИТАЛИЯ

Катарина стояла на могиле бабушки, и ветер играл пышными черными волосами. Она встала сегодня рано, до зари, чтобы прийти сюда и положить цветы к урне с прахом покойной, прикрепленной железным кольцом к мраморному диску.

В этот утренний час на кладбище никого не оказалось. Ветер играл с дикими цикламенами, которые и принесла с собою Катарина.

Дедушка и бабушка лежали рядом. Она посмотрела на надпись и прочла:

Винченцо Киприани (1889–1944)

Роза Киприани (1892–1959)

Катарина никогда не видела своего дедушку, который умер до ее рождения. Но бабушка очень многое значила в ее жизни. Самое существование этой женщины уже многому могло научить, не говоря уже об ощущении покоя, которое всегда исходило от нее, вставшей преградой между жестоким внешним миром и детством Катарины. Но вот бабуля умерла, и Катарина почувствовала себя вдруг такой беззащитной. Никто уже больше не защитит ее так, как бабушка. И горе от этого ощущалось еще острее и казалось невыносимым.

Впрочем, бабуля никогда особенно не любила Катарину.

Девочка чувствовала это с самого младенчества. Первое ее ощущение в этом мире — ее никто не ждал здесь: дядя, страдающий туберкулезом, и сама бабушка. Словно тень покинутости простерлась над всеми ними.

Для остальной же родни — двоюродных братьев, сестер и других родственников — Катарина была объектом ненависти и неприязни. А после смерти бабушки именно на них легла забота о девочке, и тогда родственнички не нашли ничего лучшего, как написать Дэвиду Годболду.

Катарина не знала, что они это сделали, ей даже не приходило в голову, что родственники способны на такое. Она приготовилась после смерти бабушки работать на фабрике либо отправиться в приют.

Из двух зол сама Катарина предпочла бы фабрику, потому что знала, что по своему развитию во многом превосходит своих сверстниц. Жалованье давало бы ей самое желанное в ее маленьком мире — независимость. Потом можно было бы заняться и образованием. И в конце концов настанет день, когда Катарина свободно покинет эту дыру, где она была рождена, где царят стыд и бесчестье.

Весть о письме к отцу вывела Катарину из себя. Чтобы просить денег у него — да ни за что на свете. Ведь она ненавидела отца почти с самого рождения. Вновь о чем-то просить этого человека, чтобы опять натолкнуться на отказ. В течение пятнадцати лет ее семья второй раз обращалась к нему с просьбой.

Бабуля обычно старалась избегать разговоров о рождении Катарины. Она даже не упоминала о матери и всегда пресекала расспросы о ней на полуслове.

Роза Киприани была молчаливой женщиной с твердым характером, и внучка только раз увидела, как бабушка вышла из себя. Это когда ее сына Тео — дядю Катарины — отправляли в туберкулезный санаторий.

— Будь проклят этот клоун и его чертова война! — не выдержала Роза, имея в виду Бенито Муссолини. — Он забрал у меня все: мужа, дочь, а сейчас еще и сына!

Катарина знала, что болезнь Тео началась от раны, которую он получил на войне: туберкулез кости распространился по всему телу и уничтожал его.

Только в шесть лет Катарина услышала о своем отце. О нем с издевкой рассказал ей один из кузенов.

Выяснилось, что он был иностранным солдатом по имени Дэвид Годболд, который прятался во время войны в доме бабушки. Затем его схватили немцы и отправили в Германию. Но он оставил ее мать беременной, отказавшись жениться. Грех был наказан смертью роженицы, что воплощало, по мнению кузена, саму справедливость.

Вот тогда-то и началась ее настоящая ненависть. После такого рассказа Катарина полностью уверилась, что смерть матери лежит на совести некоего Дэвида Годболда, считающегося ее отцом. Впрочем, Катарина тоже убила свою мать, прокладывая себе дорогу к жизни и свету.

— Но я же ничего не могла поделать! Ничего! — кричала она, осознавая весь ужас происшедшего.

Позднее события стали проясняться и предстали перед девочкой во всей своей неприглядной наготе. Дэвида Годболда освободили, и он спокойно вернулся в Англию. Но он никогда даже не пожелал увидеть дочь.

Катарина узнала, что бабушка писала ему еще в 1945 году, напоминая о том, как трудно с продуктами и деньгами.

Но вместо отца ответили его адвокаты, запрещающие какие-либо дальнейшие контакты. Семье Катарины были высланы десять английских фунтов стерлингов. Деньги стали присылать ежемесячно, но только как знак признательности всей семье Киприани за предоставленное укрытие во время войны.

И ничего больше, хотя отец, как им стало известно, был богат.

Чувство ненависти к отцу росло в сердце девочки по мере того, как она все больше ощущала и свою собственную вину в смерти матери. Рана эта с годами не затягивалась, а становилась все глубже, боль — нестерпимее. Она вбирала в себя неисчерпаемую детскую ненависть. Но именно ненависть и оттачивала ум Катарины, который как острый меч стремился отсечь всю эту убогую действительность, окружавшую ее.

Ветер подул сильнее и разметал цикламены по мраморной плите. Катарина стояла и смотрела, как яркие лепестки, словно капли крови, лежали сейчас на камне. Потом повернулась и медленно побрела в школу.

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

Услышав треск, Джозеф поднял голову.

Это одна из елей на краю оврага начала падать — осевший на ее лапах снег стал клонить дерево, вырывая с корнем из земли.

Джозеф протер глаза и смотрел на дерево, а сердце готово было вырваться из груди. Дерево не сдавалось, держась из последних сил, его могучий ствол гнулся, как штандарт.

Но когда ствол прогнулся и повис над краем пропасти, дерево перестало падать, освободившись от лишнего снега.

— Давай! — не выдержал Джозеф. — Не останавливайся! Лети сюда! Лети!

Но все замерло.

Прошло около часа. Джозеф не отрываясь смотрел на край обрыва, а снег продолжал падать, покрывая хвою новым белым сугробом.

И тут движение возобновилось, корни вновь начали медленно вылезать из земли, и наконец, будто вырвавшись на свободу, ствол полетел вниз, увлекая за собой целый поток камней и снега. Ель упала не плашмя, а вертикально, уткнувшись верхушкой в дно оврага. Она оказалась такой большой, а корни ее — такими длинными и крепкими, что часть из них еще цеплялась за землю у края обрыва. Получилась огромная причудливая лестница.

Джозеф начал карабкаться по стволу, пробираясь сквозь снег и ветки, из последних сил совершая восхождение по лестнице, ведущей из ада.

АНГЛИЯ

Дэвид проснулся с невыносимой головной болью и ощущением обреченности. Впервые они с женой спали в разных комнатах.

— О Господи, — прошептал он, вспомнив все. Растирая виски, Дэвид с трудом выбрался из постели.

Оставалось последнее — попробовать вернуть, пробудить вновь чувства жены. Эвелин не была такой чувственной женщиной, как Моника. Но в одном Дэвид был абсолютно уверен: ни одна женщина не может устоять перед его страстными ласками.

Подойдя к зеркалу, он взревел от отчаяния, увидев себя. Понадобилось минут десять, чтобы побриться. Он зачесал волосы у висков, прижег лосьоном порезы, надел халат и отправился в спальню к Эвелин. Дэвид вошел к жене без стука.

— Дорогая…

Эвелин, судя по всему, только что встала с постели и стояла у зеркала голая. Нагота жены поразила Дэвида: пожалуй, он уже несколько лет не видел Эвелин без платья и ночной рубашки.

— Прости. Я думал, что ты уже одета.

В зеркале он увидел ее холодный взгляд.

— Что случилось?

— То, о чем мы говорили прошлой ночью, это невозможно.

— Наоборот. Очень даже возможно.

Дэвид облизнул пересохшие губы. Тело Эвелин было великолепным, ладно сложенным. Он не сразу заметил, что не может оторвать взгляд от зеркала, в котором отчетливо был виден маленький, как у девочки, черный треугольник между ног.

— О, дорогая. Я знаю, я был плохим мальчиком и все такое. Но давай забудем. Ведь самое главное…

— Самое главное — что?

— Самое главное то, — Дэвид будто слегка протрезвел, — что эта затея может помешать моей карьере.

— Твоя карьера меня уже больше не интересует. Дэвид почти задохнулся от гнева.

— Ну тогда это повредит нашей жизни. Нашему браку. Это тебя еще заботит, я надеюсь?

Эвелин молча развернулась и подошла к шкафу, сводя Дэвида с ума каждым своим элегантным движением.

— Эвелин, ради Бога. Это не шутка.

— Совершенно верно. Поэтому я и прошу тебя принять все как уже свершившийся факт.

— Глупость какая!

— Пойди вон и переоденься хотя бы.

Сказав это, Эвелин начала одеваться, застегивая бюстгальтер. Ее маленькие груди всегда напоминали Дэвиду какой-то неспелый фрукт, и они никогда особенно не возбуждали его, но сейчас он вдруг страстно захотел Эвелин.

— Подожди одеваться, — выдавил он из себя.

— Почему это?

Тогда Дэвид подошел к жене и обнял ее за плечи:

— Я хочу тебя.

— Да ты шутник, — холодно сказала Эвелин и сбросила руки мужа с плеч. — Ты что, действительно решил, что я сейчас покорно лягу перед тобой?

— Эвелин.

— Ты что, решил, что ночной разговор — просто игра?

— Нет, но…

— Ты хоть знаешь, что такое боль? Впрочем, о чем я говорю — сострадание тебе не свойственно, поэтому незачем говорить тебе об этом. В конце концов, у меня есть гордость, ты все-таки должен был догадываться.

Дэвид начал было возражать, но Эвелин тут же прервала его.

— В течение двенадцати лет я утешалась тем, что верила: у тебя хватит ума, и ты не опустишься до пошлости. Но надежда оказалась напрасной, как, впрочем, и все надежды, связанные с тобой. Никогда в жизни я не испытывала еще такого унижения, но это — последняя капля. Отныне даже не прикасайся ко мне. Пойди вон, и оденься. У меня назначена встреча с адвокатом в половине одиннадцатого.

У Дэвида пересохло в горле от волнения.

— А адвокат зачем?

— Чтобы все уладить с девочкой. Я не хочу терять времени. В школах сейчас заканчивается первое полугодие. — С этими словами Эвелин направилась в ванную, плотно закрыв за собой дверь.

Дэвид рухнул на бывшее супружеское ложе, обхватил голову руками и почувствовал, что его душат слезы.

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

Если бы Джозеф пошел сейчас другим путем — в лес, то он встретил бы смерть уже на следующее утро. Поэтому оставался один шанс — возвращаться назад, в лагерь. Но страх перед этим местом был так силен, что он из последних сил заставлял вконец измученное тело подчиняться себе.

Он брел медленно назад по пути, по которому их провели охранники. Кажется, с того момента прошла целая вечность. Но Джозеф двигался не по самой тропинке, а, на всякий случай, рядом — по сугробам, цепляясь за стволы деревьев, замирая при каждом шорохе, при каждом звуке. Но лес, слава Богу, хранил мертвую тишину. Наверное, расстрелы прекратились. А может быть, уже некого было убивать. Ведь лагерь оказался не таким уж и большим.

Черные стволы деревьев на белоснежном фоне напоминали японскую живопись. Сквозь деревья Джозеф увидел лагерь — он был сейчас в четверти мили от него, внизу. Желтые прожекторы горели на вышках паучьего вида вдоль всей проволочной ограды. Но в самих бараках не было ни света, ни движения. Желтый бульдозер застрял у самых ворот, а его ковш уперся в колючую проволоку.

Хрущевская амнистия наконец-то добралась и до этих мест. Лагерь ликвидировали.

И вот Джозеф на свободе — израненный, истерзанный, но живой.

Кажется, впервые за последнее время он смог осознать это.

Джозеф поднял голову и посмотрел в небо. В груди будто что-то надорвалось, и он издал звук, похожий то ли на плач, то ли на вопль. Этот слабый звук воспарил над верхушками елей и улетел вместе с ветром. Все-таки живой.

Рядом с лагерем находилась деревня. Ему следовало бы обойти эту деревню стороной, сделав круг, но тогда он обязательно погибнет. Деревня — единственный и последний шанс на спасение.

Огромным усилием воли он заставлял себя идти, не обращая внимания на боль, усталость и потерю крови. «Ты не должен… не должен умереть», — повторял Джозеф сам себе при каждом шаге.

Джозеф не знал, насколько серьезно изуродовала его пулеметная очередь: пальцы окоченели и поэтому нельзя даже было ощупать лицо, вероятно, очень обмороженное.

Споткнувшись о ветку, он полетел в сугроб, и снег непреодолимой тяжестью лег на плечи и ноги. Холод парализовал тело.

И тут он услышал свое имя, произнесенное по-русски женским голосом. Джозеф попытался поднять голову и посмотреть: кто же это. Сквозь сугроб прямо к нему пробиралась женщина. Она раскинула руки, чтобы удержать равновесие.

Сначала Джозеф не узнал ее, но когда она была совсем рядом и он увидел раскрасневшиеся щеки, то понял, что это Таня: она каждый день приходила из деревни и работала в лагерном лазарете, где Джозеф отвечал за распределение лекарств. Таня схватил Джозефа за руки и попыталась вытащить из сугроба.

— Вставайте! Вставайте! — не переставая кричала она. Ей удалось поставить Джозефа на ноги, и, обняв его обеими руками, она посмотрела в лицо зэка маленькими глазками. Взяв горсть снега, Таня начала оттирать кровь.

— Таня, — повторял он бессмысленно. — Таня. Пожалуйста. Помоги мне.

— А зачем же я здесь? — сказала она и, поудобнее обхватив Джозефа, двинулась с ним вперед. Она была как морская львица — плотная и сильная.

— Пошли, пошли, — командовала Таня, слегка подталкивая Джозефа вперед.

Деревня была маленькой, затерявшейся в глухом месте среди сосен, елей, берез и осин. Зимой ее надежно укутывали снега, а летом ее дороги превращались в сплошную трясину. Когда Джозеф и Таня приближались к жилью, несколько окошек в убогих деревянных домишках еще светились.

Из осторожности они подольше задержались в лесу. Джозеф обессилел вконец и всей тяжестью навалился на плечо Тани. Деревня была такой же заброшенной, как и лагерь. Ведь лагерь давал ее жителям работу, еду, водку, а деревня — еще и женские тела, причем обмен производился без всякой радости и надежды. На пятьдесят миль вокруг больше ничего не было.

В дом они пробрались незаметно, со двора, — пришлось даже пробежать немного.

Таня навалилась на створку, и незапертая дверь тут же поддалась. Она втолкнула Джозефа в дом, оглянулась по сторонам, желая удостовериться, что никого нет вокруг, и закрыла дверь на засов.

Теплый спертый воздух будто ударил в изуродованное обмороженное лицо, и Джозеф почувствовал запах спирта, капусты и пота. Таня сняла меховую шапку, развязала платок. Как сквозь пелену, Джозеф разглядел ее красное лицо и щеки, мокрые от слез, боли и усталости, а затем тьма, радостная, уютная, теплая, поглотила все.

 

3

ИТАЛИЯ

Туберкулезный санаторий находился в Арко, на другом краю озера, где, как говорили, воздух был слаще и чище. Город окружала крепостная стена, и, расположенный на вершине холма, он напоминал Иерусалим на старинных средневековых полотнах. А дальше начинались Альпы. Их белые вершины были похожи на застывшие волны моря, надвигающиеся на соседний город Трентино.

Ребенком Катарина думала, что рай, должно быть, похож на этот санаторий: высокие пальмы, длинные коридоры, бесшумно проплывающие медсестры в белом. Девочка даже думала, что ее любимый дядя Тео — счастливец, почти ангел, которому выпало счастье здесь жить, в земном раю. И только позднее Катарина постепенно стала различать неприглядные стороны этого сказочного места.

Тео был единственным во всем мире, кто искренне любил Катарину. Эта любовь не могла ничего изменить в жизни бедной незаконнорожденной, но она платила своему дяде ответной любовью.

На инвалидной коляске Катарина выкатила дядю Тео из больничной палаты в холл, где ярко горел камин. Она склонилась к Тео так низко, что ее черные волосы коснулись седин дяди, и продолжала что-то шептать в самое ухо больному.

— Никуда я не поеду. Никуда. Понятно? Никуда.

— У тебя нет выбора.

— Нет, есть. Ты — это все, что у меня осталось. И я не собираюсь тебя покидать.

Тео поднял к ней свое изможденное лицо.

— Пойми, тебя ждет другая жизнь. А здесь уже ничего не осталось.

Катарина подкатила коляску к окну и устроилась рядом на лавке.

— Почему? — спросила она звенящим голосом. Тусклый зимний снег заиграл на лице девушки. — Почему? Ведь я же не вчера здесь появилась?

Тео только улыбнулся в ответ:

— Как ты стала похожа на свою мать…

Катарине уже исполнилось пятнадцать. У нее были огромные, черные как уголья глаза, слегка прикрытые, словно вуалью, пышной челкой. Губы обращали на себя внимание необычной формой и скрывали столько неги и страсти, что их не портил даже легкий шрам — след какого-то удара или пореза. Природа щедро наделила ее красотой, но красота тускнела среди нищеты и заброшенности.

На Катарине была замасленная куртка летчика, украшенная всевозможными наклейками с рекламой машинного масла, тормозной жидкости и бензина, туфли на шпильках и черные чулки со швом. Такая одежда считалась оскорбительной для всех женщин из соседней деревни. Бабушка никогда бы не позволила Катарине так вырядиться, но после ее смерти некому было порицать девушку. Катарине нравился тот «крутой» вид, который придавала ей кожаная куртка. А ноги выглядели совсем как ноги взрослой, соблазнительной женщины в этих туфлях и черных чулках.

Последнее время Катарина ходила с высоко поднятой головой, осознав вдруг, что она уже не ребенок. И не только ноги убеждали ее в этом, но и округлившиеся грудь и бедра. Теперь Катарине можно было дать лет восемнадцать.

Все это только опечалило Тео:

— Как твой английский?

Катарина в ответ пожала плечами.

Дяди протянул руку и слегка коснулся шрама на губе:

— Ты очень умная, Катарина. И свой ум ты унаследовала от отца.

— Я ненавижу его, — зло произнесла девушка.

— Но ты ни разу его не видела, как же ты можешь ненавидеть или любить его. Бабушка оставила после смерти ферму. Если бы она хоть что-нибудь стоила, я не задумываясь продал бы ее для твоего образования. Но вся земля давно заложена, чтобы покрыть расходы на мое лечение, да и старые дома вряд ли чего-нибудь стоят сейчас. Когда я умру, они перейдут к тебе по наследству. Во всяком случае — крыша над головой, хотя и дырявая. Что бы ты ни думала об отце, он по-прежнему остается человеком богатым и влиятельным. Твое богатство — это твоя голова, твой ум, который горит как пламя, но пламя может разгореться больше, а может загаснуть и умереть. Только отец может помочь тебе развить твои способности дальше. Так не теряй этого шанса, дитя. Не теряй его.

— Никуда я не поеду. У меня есть выбор, дядя.

Тео закашлялся так сильно, словно у него внутри ломались сухие ветки. Катарина увидела, как посинели его губы.

Она кинулась за водой. Дядя пил, стараясь сделать глоток между спазмами, и приступ постепенно стих.

— Упадок, нищета и тяжелый труд — вот все, что ждет тебя в будущем.

Катарина показала Тео свои руки в мозолях, с изуродованными и сломанными ногтями.

— Работы я не боюсь.

Дядя взял ее ладони в свои руки, и его прикосновение было легким и ласковым. За всю свою жизнь Катарина не помнила, чтобы Тео хоть раз повысил на нее голос или был груб с ней:

— Это не то место в жизни, которое надлежит занимать тебе по праву рождения.

— Ты знаешь, что бабушка копила жалкие подачки отца для меня? После ее смерти я нашла деньги. Тысяча пятьсот английских фунтов стерлингов. Вот мое право, дядюшка.

Тео медленно раскрыл глаза:

— Я умираю, Катарина.

— Нет! — вскричала девочка так громко, что все вокруг с любопытством посмотрели на них.

— Да, — мягко, но уверенно возразил дядя. — Моя жизнь кончена.

— О, дядя! — Глаза Катарины наполнились слезами. Она обняла Тео за шею и прижалась лицом к его слабой, разбитой болезнью груди. Катарина слышала, с каким трудом работали легкие: они свистели, словно разорванные мехи. Тео погладил племянницу по голове, положив ладонь на ее пышные черные волосы:

— Выслушай мою последнюю просьбу. Я хочу, чтобы ты поехала к отцу.

— Не говори так!

— Ради меня, Катарина, ради меня. Если ты уже не хочешь сделать этого ради себя.

Катарина еще сильнее прижалась к груди Тео.

— Но я не нужна отцу. Он бросил меня ребенком. Почему же я ему понадобилась сейчас?

— Может быть, свершилось чудо.

— Нет. Он просто хочет использовать меня в своих целях.

— Тогда попытайся использовать его самого. Послушай, Катарина, я знаю твоего отца. Он полностью подчинен своим страстям: гневу, страху, вожделению. Причем вожделение властвует над ним сильнее всех других пороков. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Да, — шепнула в ответ Катарина.

— Именно поэтому твой отец навсегда останется слабым человеком. У него есть потребность любить, хотя он и не способен полюбить кого-то больше, чем самого себя. Если ты поймешь это, то сможешь управлять им.

Слушая его, Катарина кусала нижнюю губу — привычка, которая у нее появилась в последние недели, — на языке появился вкус крови. Тео поморщился, увидев, это:

— Зачем ты причиняешь себе боль? Разве мир недостаточно жесток к тебе?

И тут у него начался новый приступ кашля.

Появилась сестра и положила руку на плечо Тео.

— Вам давно уже пора в постель, — твердо сказала она.

— Еще минутку, — взмолилась Катарина. Сестра взглянула на девушку с явным неодобрением и вышла. Ее возмутили кожаная куртка, черные чулки со швом, туфли на шпильке.

Тео нежно улыбнулся Катарине. Их взгляды встретились: ее — полный слез, его — с предчувствием близкой смерти.

— Ты не откажешь мне в предсмертной просьбе?

— Нет.

— Значит, поедешь?

— Да, — выдавила из себя Катарина. Тео закрыл глаза.

— Когда твоя мать умерла, я хотел удочерить тебя. Но это… — Тео коснулся груди, — не позволило мне.

— Я люблю тебя, дядюшка.

— Прощай, дитя мое. Я буду молиться за тебя.

Катарина встала и покатила коляску в палату.

По дороге домой в автобусе три здоровых парня сели напротив. Они нагло рассматривали Катарину, перешептываясь между собой. Но она почти не замечала их, по-прежнему кусая губы в кровь, — так тяжелы были обрушившиеся на нее мысли.

Катарина была достаточно умна, чтобы понять: сейчас она принимает, пожалуй, самое важное решение в своей жизни. Отец объявился. Видно, родственники обратились к нему за деньгами, и он решил предоставить своей дочери кров, хотя в такое и трудно было поверить.

Сама Катарина гнала от себя подобные мысли, но в глубине души она знала — ей хотелось получить весть об отце. Почтовая открытка, фотография или короткая записка, в которой он спрашивал бы о ее здоровье или о чем-нибудь еще. Но годы шли, ничего по почте не приходило, и Катарина окончательно решила для себя, что о ее существовании попросту забыли. И вдруг все изменилось.

Катарина взглянула на чулок: от колена вверх побежала петля. Она приподняла подол юбки, чтобы проследить ее путь. Мелькнувшие было бедра вызвали взрыв хохота у верзил. Катарина подняла голову и посмотрела в глаза каждому из них по очереди. Смех тут же умолк.

Катарине уже становилось привычным, разглядывание мальчишками и мужчинами. С одной стороны, это злило, а с другой — веселило и слегка возбуждало, наполняя сердце призрачными надеждами. Было приятно вызывать всеобщее восхищение и постоянно находить его во взорах мужчин.

Ее сексуальные ощущения были сильными, но не развившимися до конца. Она мечтала о страсти, но конкретного предмета обожания пока не было. Тревожащие ее сны улетучивались с пробуждением, словно дым. Катарина лежала в такие минуты на узкой постели, с ощущением сладкой истомы в теле и стуком сердца. Казалось, тело жило какой-то своей, только ему ведомой жизнью, а душа, словно котенок, играла веревочкой, соединяющей ее с телом. Но если эта игра прекратится, а веревочка ослабнет?

Катарина всегда ощущала свою особую власть над людьми. Внутренняя сила и ум были ее оружием. Катарина считалась умнее всех в школе, умнее тех, кто постоянно издевался над ней и забрасывал камнями. Ока превосходила по своему развитию не только сверстников, но и учителей, которые словами ранили душу гораздо сильнее и глубже, чем простые синяки. Тем более она была выше тупых, с лошадиными мордами двоюродных братьев из Брешиа.

Не каждый способен был оценить ум Катарины по достоинству. Она чувствовала к себе особое отношение со стороны бабушки; та считала, что ум внучки — отклонение от нормы. Только Тео да она сама понимали всю цену сокровищу, что скрыто было в голове Катарины Киприани. Но болезнь приковала Тео к койке, и в этом смысле он был таким же изгоем, как и его племянница. Дядю ненавидели даже больше, чем Катарину, потому что его туберкулез «сожрал» ферму, лишив родственников всяких надежд.

Кузены в открытую называли Катарину злючкой и оторвой. Если бы они знали, что она о них думает, их лошадиные морды вытянулись бы еще больше.

Солнце садилось за озеро. Катарина запахнула куртку и вспомнила, как часто она мечтала о свободе. Интересно, будут ли ее молитвы наконец услышаны Господом?

АНГЛИЯ

— Ты не рассказывал нам об этом в 1949 году. Мы выслушали тогда детективную историю о бегстве из нацистского плена, подвигах на Апеннинах, как ты боролся против фашизма вместе с итальянскими партизанами. Не говоря уже о бесчисленных попытках к бегству из лагеря для военнопленных, когда тебя вновь схватили немцы. Но ты и словом не упомянул о покинутой тобой дочери.

Дэвид напряженно молчал. У партийного руководителя был такой проницательный взгляд, что любой рядовой член партии невольно начинал испытывать душевный трепет. Представляя себя уже в должности премьер-министра, он говорил зычным голосом с грозными интонациями к концу каждой фразы, что способно было довести до отчаяния любого начинающего политика. Руководитель напоминал Дэвиду его предшественника, обладавшего сходными чертами. Будущий премьер-министр с бесстрастным выражением лица изучал свою жертву, его тяжелые веки нависали над светло-голубыми глазами.

Была почти ночь, а весь вечер Дэвид провел на заседании очень скучного комитета, и поэтому сейчас чувствовал себя невероятно усталым. Угли тлели в камине, в обитом деревом кабинете было очень тепло, поэтому заданный вначале нервозный тон тут же угас.

Будущий премьер-министр, казалось, заснул у себя в кресле. Но вдруг он вновь заговорил, растягивая слова:

— Когда, ты говоришь, появится девица?

— Через четыре дня.

— А тебе приходилось видеть… опять забыл ее имя.

— Катарина.

— Думаю, что скоро она станет обычной английской Кейт.

— Я никогда не видел ее.

Руководитель закурил, продолжая разглядывать Дэвида сквозь табачный дым.

— Блуд сам по себе очень плох. А в сочетании с незаконнорожденной дочерью, которую ты к тому же продержал все это время почти в полной нищете, — все это уже слишком для наших избирателей, Годболд.

— Надеюсь, вы дадите мне шанс полюбовно уладить дело?

— Бред! — заявил руководитель таким тоном, что Дэвид невольно содрогнулся. — Неужели ты думаешь — мы настолько глупы, что не можем разгадать твоих козней? Ты просто хотел скрыть свою дочь от Эвелин. Но она раскрыла твой секрет, что и должно было произойти в конце концов. Эвелин и ее гнев — вот истинная причина твоих пробудившихся отцовских чувств. Здесь все ясно, Годболд. Газеты, конечно же, постараются раздуть дело, — продолжил руководитель после небольшой паузы. — И для правительства это может обернуться неприятностями.

— Уверен, ничего подобного не произойдет, — произнес Дэвид как можно доверительнее.

Холодный взор руководителя встретился со взглядом подчиненного:

— А какое заявление ты собираешься сделать прессе, Годболд?

Дэвид слегка поперхнулся, а потом неожиданно произнес:

— Правду. Я скажу им чистую правду.

— И что это будет за правда?

Отвечать Дэвиду пришлось очень осторожно, взвешивая каждое слово:

— Мать Катарины умерла во время родов. Это разбило мое сердце. Когда я узнал об этом в лагере для военнопленных в 1945 году, то собирался забрать дочь, но бабушка Катарины не позволила увезти внучку из Италии. Мне оставалось только исправно платить деньги, которые шли на содержание дочери.

Руководитель даже пыхнул неожиданно сигаретой, услышав такое.

— Но сейчас, когда бабушка умерла, — продолжал не моргнув глазом Дэвид, — я взял на себя полную ответственность за свою дочь и за ее образование здесь, в Англии.

Нос будущего премьер-министра непроизвольно сморщился, будто от запаха гнили:

— Насколько мне известно, законных детей у тебя нет?

— Нет, — коротко ответил Дэвид.

На это руководитель коротко взмахнул элегантной рукой, будто собираясь подвести итог:

— Очень хорошо. Но помни, что отныне ты находишься в центре внимания. — И совсем другой, неофициальный руководитель улыбнулся Дэвиду: — Хождение по девкам отныне должно быть прекращено. Ты теперь добропорядочный отец семейства. И никаких глупостей, понятно? Я говорю совершенно серьезно, Годболд. Следует добавить, что в следующем году предполагалось твое выдвижение в кабинет министров. — Руководитель сделал небольшую паузу после этих слов, а сердце Дэвида готово было выпрыгнуть из груди. — Но пока, — продолжил он, — нам следует подождать. Отныне ты идешь по туго натянутому канату без страховки. Понятно?

Дэвид ощутил вдруг сухость во рту.

— Понятно, — еле слышно произнес он и поднялся.

— И еще, Годболд.

— Да?

Лицо руководителя было словно высечено из камня:

— Бог свидетель. Эвелин всегда была для тебя примерной женой. Может быть, настал наконец момент последовать ее примеру и сделаться добропорядочным мужем?

Дэвид покраснел от смущения. Семья Эвелин была тесно связана с партией консерваторов еще со времен Стэнли Болдуина, и многие весьма влиятельные члены этой партии смотрели на жену Дэвида как на внучку знаменитости (именно это и повлияло в 1947 году на решение Дэвида жениться на Эвелин).

— Мое супружество… — начал было Годболд, но руководитель демонстративно уткнулся в свои бумаги и произнес только:

— Нет, Годболд, нет. Подобные вещи меня не интересуют. Иди.

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

Он никак не мог привыкнуть к удушливому, словно маслянистому, теплу Таниного дома.

После всех этих лет, проведенных в холоде, у Джозефа явно нарушился природный термостат, и теперь тепло, о котором он так долго мечтал, стало просто невыносимым.

Но Джозеф был настолько слаб и истощен, что не имел сил думать об этом. Он лежал на Таниной постели, укрытый пуховым стеганым одеялом, то приходя в сознание, то вновь погружаясь в кошмары.

Джозеф намучился в первую свою неделю в доме, пока Таня пинцетом вынимала из раны на лице кусочки раздробленной челюсти, бормоча при этом что-то утешительное, чтобы хоть как-то заглушить его стоны. А затем простой иголкой с ниткой она принялась зашивать разорванную в клочья кожу ловкими и твердыми пальцами.

— Не беспокойся, зэк, — всегда в таких случаях произносила Таня, используя это уродливое, режущее слух слово. — Я перештопала много рубашек, и швы у меня всегда получались хорошими.

Но после таких уверенных слов Джозеф всегда слышал, как она плачет в углу.

И потом на него снова обрушивался жар и сны-кошмары.

В этих снах он видел все те места, где был когда-то: озера, горы, большие города. Видел он также колючую проволоку, снег, бараки, в которых вповалку лежали спящие, а утром не все из них могли подняться на ноги.

Видел Джозеф казни, повешенных, камеры пыток. Видел кровь и изуродованные тела, жестокие лица, на которых лежала печать зла, и лица, полные невыносимого, нечеловеческого страдания, — две стороны одной монеты, которой расплачивалось человечество неизвестно за что. Во сне Джозеф слышал и голоса: крики команд либо вопли, взывающие к милосердию, которое так и не сходило с небес на землю.

В снах Джозеф продолжал жить лагерной жизнью, и, казалось, он навечно обречен на эти ночные кошмары.

Таня заботилась о нем, как добрая нянька, она придумывала ему все новые ласковые прозвища, уговаривая поесть чего-нибудь или обтирая неподвижное тело влажной губкой. Днем она могла часами сидеть рядом и смотреть на Джозефа. А ночью ложилась рядом.

— Не кричи так, зэк, миленький, не кричи, — уговаривала она Джозефа по ночам. — Услышат, услышат нас.

А когда крики становились невыносимыми, Таня закрывала большой теплой ладонью рот Джозефа, и агония вдруг отступала, тогда он чувствовал, что как бы растворяется в этом теплом, уютном убежище, называемом ее телом.

АНГЛИЯ

— Они сказали, что мое дело может оказаться очень щекотливым для правительства, — с горечью произнес Дэвид. — Конечно, я не совершенство, но они такие лицемеры, каких Бог и не видывал.

— А на мой взгляд, все они очень уважаемые люди, — возразила Эвелин, расставляя белые лилии в медной вазе на окне. На этом фоне она казалась выше и стройнее. Эвелин надела новое платье из черной шерсти с большими отворотами и широким поясом. На ногах были черные чулки и лаковые туфли на высоком каблуке. Платье было сшито на заказ, и оно подчеркивало прелестную фигуру Эвелин, ее безукоризненную талию.

На другой женщине такой наряд смотрелся бы как траурный. Но на Эвелин все выглядело подчеркнуто элегантно. И даже соблазнительно в своей безупречной строгости.

— Она скоро приедет, — отстраненно произнесла Эвелин, показывая, что ее совершенно не интересует разговор Дэвида с руководителем партии.

Дэвид взглянул на жену, и глаза его сузились. Затем он налил себе еще виски:

— Мне не нравится, что девчонка поедет без сопровождающих. Она и поезда-то никогда не видела.

— Ей все приходилось делать в жизни без твоего участия, Дэвид. Поэтому, я думаю, она вполне сможет справиться с такой задачей, как сесть в вагон поезда Милан — Лондон.

— Боюсь, как бы она не начала болтать с ненужными людьми.

— И тем самым позорить тебя, да? — сухо парировала Эвелин. — Монахини позаботятся о ней, как только она приедет.

— Ах, да, монахини. — Дэвид даже прыснул от неожиданности. Дочь была католичкой — еще одно неприятное обстоятельство, с которым следовало смириться.

Эвелин тем временем поставила последнюю лилию на место.

— Лучше будет, если девочка прибудет без всякого шума. Для ее же пользы. Ей надо будет как-то привыкнуть к новой обстановке, прежде чем появиться на людях.

Эвелин произнесла это хоть и без раздражения, но и без теплоты. Ясно было, что гнев еще не прошел, а только слегка смягчился. Дэвид угадывал настроения жены по голосу, по выражению глаз. Он понимал, что не время противоречить ей, что пока следовало подчиняться во всем. Трудная, почти невыполнимая задача.

В течение шести недель после ссоры Эвелин пугала его. В руках у жены были все козыри, и теперь впервые за время супружества она ни секунды не колебалась, пуская их в дело. Дэвид был уверен, что, не капитулируй он, Эвелин тут же оставила бы его. А хуже этого быть ничего не могло.

Эвелин ясно давала понять, насколько муж зависит от нее, и делала это безо всякого сожаления. Стоило им только развестись, и карьера Дэвида, его финансовое положение и репутация рухнули бы в один миг.

Он ясно видел свое положение и не обольщался. Это качество Дэвид приобрел еще со школьной скамьи, а чувство унижения даже помогало ему в выживании. Ты должен проглотить эту горькую пилюлю, чтобы спасти собственную шкуру. И тогда, возможно, наступит и твое время.

Дэвид не собирался разбираться в истинных мотивах поступков своей жены. Он объяснял их желанием Эвелин наказать его. Когда все понемногу стало успокаиваться, Дэвид попытался иначе посмотреть на дело, но это оказалось ему не под силу, ибо он не мог подняться выше собственного эгоизма.

В конце концов, жена не настаивала на том, чтобы удочерить девочку. Они дадут ей приют, содержание и образование. Конечно, Дэвид в глубине души надеялся, что это всего лишь блажь, которая должна пройти. Если бы Эвелин трезво взглянула на ситуацию, она увидела бы в покинутом ребенке обыкновенную замарашку, ни слова не знающую по-английски. Тогда она сразу бы переменила свое мнение, а если повезет — то и весь каприз кончится в течение нескольких недель, и девчонку можно будет отослать куда-нибудь в отдаленное учебное заведение и забыть обо всем.

Будто читая мысли мужа, Эвелин произнесла вслух:

— О девочке, конечно же, следует хорошо позаботиться и привести ее в порядок. Здесь, в Лондоне, я сама все организую. Отведу ее в нужные магазины и прочее. А затем увезу с собой на север. — С этими словами Эвелин взяла вазу с лилиями и перенесла с окна на фортепиано. Она еще поколдовала над вазой, и та приняла особо элегантный вид, как и все, чего касалась Эвелин. — Думаю, здесь цветы смотрятся лучше.

Дэвид осушил бокал, чувствуя, как живительное тепло разлилось по всему телу. Глубоко вздохнув, он подошел сзади к Эвелин и положил ей на плечо руку. Впервые после ссоры он позволил себе коснуться жены. Эвелин продолжала стоять как ни в чем не бывало.

— Тед Хит напомнил мне, как я был счастлив.

Эвелин по-прежнему молчала. Дэвид заметил, что он не может оторвать взгляд от затылка жены, от пушистого завитка волос. Тот же запах духов, запах жасмина, который преследовал его еще во время их ссоры, ударил Дэвиду в голову:

— Помиримся, дорогая. — Он наклонился слегка вперед и губами коснулся пряди у самого затылка. Эвелин уклонилась от поцелуя и, быстро повернувшись, теперь смотрела мужу прямо в глаза. Румянец появился на ее щеках, а глаза слегка заблестели.

— И теперь ты ласкаешь меня в соответствии с инструкциями Теда?

— Нет. Конечно же нет, — попытался улыбнуться Дэвид. — Я ласкаю тебя, потому что ты моя жена.

— Не беспокойся об этом, пожалуйста. Я не собираюсь нежничать с тобой.

— Но сейчас нам вновь надо быть вместе.

Лицо Эвелин приобрело весьма опасное выражение:

— Это почему? — только и спросила она.

— Потому что мы ждем приезда дочери. А перед детьми всегда следует вести себя по-особому.

Он видел, как у Эвелин заходили желваки под скулами, и какое-то мгновение казалось, что жена вот-вот даст ему пощечину:

— Перестань, Эвелин. Шести недель вполне достаточно.

Дэвид протянул руку и слегка коснулся ладонью щеки жены. Кожа у нее была прекрасной, нежной и шелковистой, пальцы ощутили даже холодок.

В течение этих шести недель у Дэвида не было ни одной женщины, и он уже был на грани отчаяния.

— Разве мы не друзья? — проговорил он льстиво. Дэвид поднес руку жены к губам и поцеловал ее пальцы, а затем — ладонь.

— Эвелин, я очень, очень виноват. Что еще я могу сказать?

— Ничего.

— Тогда, дорогая, разве нельзя все начать сначала?

— С самого начала? — повторила жена, будто не поняв.

Почувствовав, что сейчас подходящий момент, Дэвид привлек жену и поцеловал в щеку, а затем в висок. Она не оттолкнула мужа. Тогда он поцеловал Эвелин в губы, с силой и нежностью. Ее губы оставались сухими и холодными, но где-то внутри Дэвид ощутил ответную дрожь.

— Ты прекрасна, — шептал он между поцелуями. — Я всегда хотел тебя, что бы ни происходило. Дорогая…

Дэвид притянул к себе Эвелин, сильнее прижавшись к ней всем телом. Слабое желание наконец пробудилось в ней, и Эвелин прислонилась к фортепьяно.

— О, Дэвид, Дэвид… — вдруг прошептала Эвелин.

— Господи, как я хочу тебя.

Вдохновленный первым слабым успехом, Дэвид начал медленно поднимать подол платья и поднял его уже до уровня бедер, ладонь скользнула по тому месту, где кончались чулки и начинались подвязки.

— Нет. — В последний момент Эвелин вырвалась из объятий. Оба они тяжело дышали, их лица раскраснелись. — Держи руки при себе.

— И до каких пор? — спросил Дэвид, уловив нерешительные интонации в голосе жены.

— Пока сама не скажу.

— Но шесть недель, Эвелин!

— Дисциплина только идет тебе на пользу.

С этими словами она, быстро вышла из комнаты, хлопнув дверью.

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

Сегодня он уже смог сесть на постели. Боль почти не чувствовалась, раны затягивались, и Джозеф ощутил, будто его лицо стало другим: оно словно поменяло форму, как ствол изуродованного бурей дерева.

Таня не разрешала ему смотреть в зеркало.

— Подожди, зэк, пока борода не отрастет. Не беспокойся. Ты очень симпатичный парень.

Но говорить нормально он все еще не мог. Язык словно одеревенел, совсем не слушался, поэтому только нечленораздельные звуки вырывались сквозь выбитые зубы. Речь идиота. Джозеф ненавидел себя и старался побольше молчать.

Шатаясь, он встал на ноги. Таня бросилась на помощь, но Джозеф отрицательно покачал головой.

— Со мной все в порядке.

Она с напряжением следила за тем, как ее зэк делает первые шаги. Болели все суставы, и усталость, казалось, навалилась на него. Он оперся о стену и бессмысленно уставился в окно, за которым, кружась, шел снег.

— Ну, теперь все себе доказал. А сейчас назад — в постель! — скомандовала Таня.

— Я хочу посмотреть на себя.

В ответ Таня выругалась по-русски.

— Что, хочешь все-таки полюбоваться на себя? Глупыш. Забудь о своей мордашке. И назад — в постель.

Но Джозеф упрямо отстранил ее и заковылял через комнату, в угол, где висело зеркало над умывальником. Когда он подошел, то почувствовал, как страх будто сковал его. Джозеф схватился за раковину, чтобы не упасть, и с трудом медленно начал поднимать лицо вверх, к стеклянной гладкой поверхности.

— О Господи.

Таня закрыла лицо руками и вдруг начала рыдать.

С гладкой поверхности на Джозефа смотрел совершенно другой человек, лицо которого, как страшная маска, вполне могло напугать ребенка. И борода не скроет подобное уродство. Правая щека глубоко впала. Челюсть оказалась свернутой на сторону, а рот навсегда искривила отвратительная улыбка. Разорванная пулей и наскоро сшитая Таней нижняя губа не прикрывала нижний ряд зубов. Джозеф открыл рот: большинство зубов, особенно с правой стороны, были выбиты. У языка оторван кончик. Вот почему так трудно говорить.

Швы еще были свежими и красными. Шрамы так деформировали лицо, что нос съехал куда-то набок. Вид у Джозефа был вконец измученный, и только глаза, темные, с беспокойным блеском, отдаленно напоминали еще прежнего человека.

Джозеф еще долго смотрел на себя в зеркало и молчал, пытаясь смириться с мыслью, что до самой кончины ему придется существовать скрытым ото всех за этой уродливой маской вместо лица.

Наконец он выпрямился и посмотрел на Таню.

— Ты совершенно нрава, — начал медленно произносить Джозеф, стараясь выговорить каждое слово. — Швы что надо.

Таня открыла лицо, красное от слез:

— Я сделала все, что могла, зэк.

— Знаю, Таня. Знаю.

— Ты был сплошное месиво. А доктора звать или отправлять тебя в больницу — нельзя, сам знаешь.

— Знаю. — Он протянул руки и обнял ее. — Прекрасная работа. Спасибо тебе.

Сквозь слезы она вдруг засмеялась:

— Вежливый какой. Я из его лица сделала штопаный носок, а он еще и благодарит меня.

— Ты спасла меня. А жить можно и с этим лицом.

Ее тело было большим и сильным. Она обняла его в ответ, а потом вдруг отстранилась и начала вытирать слезы:

— Тебе надо смириться с этим, зэк, и жить дальше. Выбора-то все равно нет.

 

4

АНГЛИЯ

Катарина сидела в здании вокзала Виктория на жесткой деревянной скамье, рядом с весами для багажа. Сейчас ей нельзя было дать и пятнадцати лет. Серая школьная форма и куртка — так ей велели одеться монахини специально для путешествия. Голым коленкам было очень холодно: белые гетры не защищали их от морозного воздуха. Рядом с Катариной стоял большой чемодан, а маленький лежал на коленях, и девочка вцепилась в него, как в свою последнюю надежду и драгоценность.

Шум большого вокзала со всех сторон обрушивался на Катарину: скрежет и визг колес, звуки шагов и гул голосов, выкрики. Девочка раньше никогда не видела толпы и могла бы испугаться сейчас, если бы не понимала, что этому безумному, окружившему ее миру нет до нее никакого дела.

Она сидела на тяжелой скамье, как забытый кошелек или оставленный случайно зонтик, — нуль, пустое место. Она была сейчас ничтожной песчинкой в этом шумящем, кричащем, ревущем мире.

Она не знала, сколько миль ей пришлось преодолеть за два последних дня, но сознавала, что вся ее прошлая жизнь, семья теперь далеко позади и растворились, словно в дымке.

Родственники посадили Катарину на поезд в Брешиа, и ночью девочка добралась до Милана. Монахини ее встретили, и Катарина провела ночь в монастырской келье в центре города. Всю ночь она не могла сомкнуть глаз, прислушиваясь к шуму машин за окном и к той злобе и ненависти, что свили гнездо в ее сердце.

Лондонский поезд оказался намного больше миланского. Катарина ехала в купе вместе с другими пятью пассажирами. За окном перед ней промелькнула вся Италия, затем появилась Франция с бесконечной вереницей полей и городов, городов и полей.

В Париже была остановка на несколько часов, а затем вновь замелькали города и поля, которым, казалось, нет конца, — и так час за часом, миля за милей, пока закат не сменился мраком ночи.

В Дувр они прибыли вовремя. Уставшая Катарина оказалась наконец в стране, где ее собирались удочерить. Появились откуда-то еще монахини, на этот раз английские, которые тоже ждали ее, чтобы отвезти в маленький монастырь, расположенный неподалеку от города. Катарина оказалась в центре внимания и нескрываемого любопытства. Ей пришлось провести еще одну ночь в странной неудобной постели, и опять непривычные звуки не давали ей уснуть.

Рано утром монахини усадили Катарину в поезд, и вот наконец в 7.30 она оказалась в Лондоне на продуваемом всеми ветрами вокзале Виктория.

Здесь монахинь не было, и никто не встретил Катарину, кроме очень занятого служителя вокзала, который подвел ее к огромной деревянной лавке и сказал, чтобы она сидела здесь и никуда не отходила.

И вот она сидела теперь как кукла, боясь даже пошевелиться.

Мимо прошла группа мужчин в черных строгих костюмах, котелках и с зонтами в руках — словно ожившая карикатура на англичан. Катарина пристально посмотрела им вслед. Неужели ее отец будет похож на этих людей?

Она подумала, что все вокруг очень похоже на сон. Теперь Катарина решила разглядывать ноги, которые мелькали перед ее глазами. Она смотрела на все эти бесконечные ботинки и туфли так долго, что погрузилась в странное забытье. Очнулась, когда обнаружила, что пара хорошо начищенных черных кожаных ботинок остановилась перед ней. Катарина выпрямилась и почувствовала, как замирает ее сердце.

Перед ней стоял мужчина средних лет с плоским невыразительным лицом, в серой униформе и фуражке с околышем, которую он снял, как казалось, для того, чтобы лучше разглядеть Катарину. Вряд ли это ее отец.

— Мисс Катарина Киприани?

Катарина кивнула в ответ.

Человек протянул руку, чтобы взять тяжелый чемодан:

— Позвольте взять ваш багаж, мисс.

Катарина настороженно вцепилась в свой чемодан. Человек посмотрел в ее недоумевающее лицо.

— Вы говорите по-английски? — с сомнением в голосе произнес он.

Катарина опять кивнула в ответ.

— Меня зовут Уоллас. Я шофер мистера Годболда, — произнес человек учтиво. — Я должен отвезти вас домой.

В машине Катарина села назад, и мягкие кожаные сиденья словно поглотили ее. Ей приходилось приподниматься, чтобы смотреть в окно.

Катарина ни разу не видела улиц большого города. Все здесь было для нее открытием. Катарина думала о богатстве тех, кто владел этими великолепными зданиями. Они ехали вдоль широкой серой реки, что протекала через центр города. Над ней, выгнув спину, повисли бесчисленные мосты. Шофер вдруг указал в окно:

— Вот здесь работает мистер Годболд.

Катарина в изумлении посмотрела:

— А что это?

— Вестминстерский дворец, мисс. Здание парламента.

Она наклонилась к окну, чтобы получше разглядеть здание, и вспомнила слова дяди Тео:

«Что бы ты ни думала об отце, он по-прежнему остается человеком богатым и влиятельным. Только отец может помочь тебе развить твои способности дальше». И вот перед глазами девочки проплывает доказательство могущества и богатства отца.

Затем они проехали мимо огромного парка, в котором деревья стояли уже без листьев, но трава была зеленой. Люди верхом на лошадях разъезжали по тропинкам. За парком шла улица с великолепными зданиями с колоннами. Дома были отделены от тротуаров витыми черными оградами. Катарина решила, что здесь живут очень богатые люди. Рядом с домами стояли великолепные лимузины, такие же большие, как тот, в котором она сейчас ехала. Когда машина затормозила, Катарина от неожиданности резко наклонилась вперед. Уоллас вышел и открыл перед ней дверцу:

— Приехали, мисс.

«Бентли» остановился перед трехэтажным особняком кремового цвета рядом с зеленой дверью. Изящная женщина среднего возраста в белом фартуке спустилась по лестнице к Катарине.

— Входите, мисс. Уоллас позаботится о багаже.

Впечатление от увиденного вызывало и потрясение, и раздражение. Катарина шла за горничной и чувствовала, будто становится все меньше и меньше. Повсюду были цветы: ярко-красные тюльпаны в вазе на лакированном китайском столике, изящные белые лилии на каминной полке, ярко-желтые гладиолусы на комоде. Она видела и цветы, и все в доме, словно сквозь какую-то дымку. Ей даже в голову не могло бы прийти, что подобное великолепие устроено в честь ее приезда.

Катарину провели вдоль длинного коридора в красивую комнату, похожую на кабинет. Но в ней никого не было. Горничная показала на софу.

— Посидите здесь, а миссис Годболд скоро вернется с верховой прогулки.

Недоуменный взгляд Катарины вызвал раздражение служанки, и она добавила:

— Просто подождите. Понятно? Подождите здесь. И, пожалуйста, ничего не трогайте.

С этими словами горничная вышла, хлопнув дверью. Катарина устроилась на софе. Ее сердце билось, как птица в клетке. Она разгладила складки платья и провела рукой по волосам, сознавая, что, наверное, выглядит не самым лучшим образом.

В углу комнаты перед стеклянными дверьми в сад разместилось фортепьяно, большой инструмент с поднятой огромной крышкой. Аромат роз, что стояли на столе, смешивался с запахом воска свечей. На столе, рядом с вазой, были еще и фотографии в серебряных рамках. Вся обстановка и убранство комнаты говорили о великолепном, утонченном вкусе, на который была способна только женщина. Каждая вещь, каждая деталь обстановки поражали своей чистотой и аккуратностью. Катарина уже догадалась, чья это комната.

Она закрыла глаза, и перед ее внутренним взором пронеслось все ее долгое путешествие — поля и города, ночная тьма и свет дня, толпы людей и огромные безлюдные пространства. Катарина вспомнила дядю Тео, в тот последний свой приезд в туберкулезный санаторий в Арко: черты лица заострились и почти окаменели, волосы стали белыми как снег. Она знала тогда, что больше никогда не увидит его, но теперь от этой мысли к горлу вдруг подступил комок, и слезы брызнули из глаз.

Торопливые шаги по коридору заставили Катарину справиться со своими чувствами и отогнать тяжелые воспоминания. Дверь резко открылась, и в комнату вошла женщина. Катарина встретила взгляд ее серых ясных глаз с чувством, подобным шоку.

На женщине были брюки для верховой езды кремового цвета и сапоги с остатками грязи на мысках. Пятна были заметны также и на узком черном жакете. Над великолепным белым шелковым шарфом возвышалось худощавое красивое лицо с длинным носом и тонкими неулыбающимися губами. Брови поднимались резкой дугой. На голове у женщины был черный бархатный шлем, который она сняла и положила на стол с перчатками и хлыстом с серебряной рукояткой. Молчаливо и очень долго она глядела на Катарину, словно изучая ее.

— Хорошо ли ты говоришь по-английски? — спросила она наконец.

— Совсем немного.

Дама подошла вплотную к Катарине, и девушка встала. Они оказались одного роста. При внимательном рассмотрении в глаза бросалась какая-то по-особенному нежная кожа, напоминающая тончайший фарфор. Слегка уловимые морщины проступали у глаз и в углах рта. Женщина вполне могла быть матерью Катарины, хотя ничего материнского в ней не чувствовалось. Запах лошадиного пота от одежды смешивался с ароматом дорогих духов. Серые глаза продолжали пристально изучать Катарину. Девушке казалось даже, что этот взгляд поглощал ее, и это начинало слегка раздражать Катарину.

— Я не встречала тебя на вокзале, решив, что лучше, если твой приезд пройдет без шума.

— Багаж ведь всегда забирают слуги, — спокойно отпарировала Катарина.

Брови женщины слегка приподнялись при таком ответе.

— Разве? Ты знаешь, кто я?

— Вы миссис Годболд.

— Можешь звать меня просто Эвелин. О твоем имени нам следует подумать вместе. В Англии оно будет звучать уж слишком странно, даже претенциозно, а я бы этого не хотела. Лучше — Кэтрин, Кейт. Кейт Годболд.

— Но мое имя Катарина.

— В Италии — да, но не здесь. Ты вступаешь в новый мир. И начинаешь новую жизнь.

— Я все равно остаюсь собой.

Взгляд серых глаз впервые выразил неподдельный интерес.

— По-английски ты говоришь весьма сносно. Есть, конечно, легкий акцент, но с этим вполне можно справиться.

Эвелин взяла обе руки Катарины без особой нежности. Она начала пристально изучать ладони.

— О дорогая, — произнесла женщина с легким отвращением.

Катарине вдруг стало очень стыдно за свои мозоли и грязные ногти. Она отдернула руки и быстро спрятала их за спиной.

Тогда Эвелин коснулась спутанных черных волос девушки.

— И с этим тоже следует что-то сделать. А то ты выглядишь как цыганка.

Затем она принялась рассматривать школьную форму, изрядно помявшуюся во время путешествия.

— Следует также сделать необходимые покупки. Но все это потом. — Эвелин открыла портсигар и постучала сигаретой по металлической крышке. — Новая жизнь, Кейт, новая жизнь, — произнесла она, выпуская изо рта душистый табачный дым. — Тебе следует сразу же примириться с этим. Чем скорей ты представишь себе свою перспективу, тем будет лучше и боли будет меньше. С Италией покончено. И с Катариной Киприани тоже. Отныне ты Кейт Годболд, и здесь твой дом.

Катарина вдруг почувствовала физическую и душевную усталость от всего пережитого и увиденного. Она, конечно, не знала, какой прием ее ждет, но такое откровенно оценочное отношение словно подкосило ее. Слезы подступили к глазам, а руки судорожно сжали мятую юбку.

— Вы не можете изменить меня.

— Ну, не надо претензий. Ты всего лишь девочка.

— Я человек!

— А кто с этим спорит? Кажется, ты слегка смущена. Но ведь здесь ты оказалась только ради себя самой?

— Вы в этом уверены?

Взгляд Эвелин стал еще пристальнее.

— Надеюсь, мы не начнем с ссоры? — Холодный тон, с которым это было произнесено, говорил о многом. — Что задело тебя?

«Да все! — захотелось вдруг выкрикнуть Катарине. — Все, начиная с отъезда из Италии и включая последние слова». Но девушка нашла в себе силы промолчать.

— Пойми, Кейт, ты входишь в новый мир, а значит, нужно сменить свою поступь. За месяц ты привыкнешь к Лондону, а потом мы уедем на север. В начале весны ты вновь начнешь ходить в школу.

— Зачем вы вызвали меня сюда?

— Какой замечательный вопрос! — рассмеялась вдруг Эвелин. — А что, лучше было бы, если бы твои родственники отправили тебя на фабрику?

— Я к этому была готова.

— С твоими-то способностями? Каждый день по восемь часов стоять возле какой-нибудь дурацкой машины и видеть, как скучно проходит жизнь?

— Работы я никогда не боялась.

— Но ты была рождена не для этого. Это дом твоего отца. Ты знаешь Библию, Кейт? Вспомни Книгу Руфи.

— Да, я помню ее.

— «Но куда ты пойдешь, туда и я пойду, и где ты жить будешь, там и я буду жить; народ твой будет моим народом, и твой Бог — моим Богом». Отныне эти слова должны стать твоей философией, Кейт. Я не против твоего католичества. Поступай как хочешь, я уверена — это дело совести каждого. Но во всем другом тебе следует измениться, нравится тебе это или нет. Думаю, тебе интересно узнать, где сейчас находится твой отец. Он в парламенте. А точнее — в палате общин. Вернется только днем. Ты знаешь, как он выглядит?

— Он никогда не присылал мне фотографий.

— Подойди сюда, Кейт.

— Я не Кейт.

Эвелин взяла со стола фотографию в рамке и протянула девушке:

— На — возьми.

В тяжелой серебряной оправе был поясной портрет молодого человека в военной форме.

— Это твой отец. Снимок сделан незадолго до того, как он попал в плен, а затем встретился с твоей матерью. Изменился он с тех пор мало. Впрочем, сама скоро увидишь.

Катарина без особого интереса взглянула на фото. Эвелин несколько минут хранила молчание. Затем продолжила:

— О твоем существовании я ничего не знала до тех пор, пока твои родственники не написали нам. Это было для меня потрясением.

— Он ничего вам не рассказывал?

— Нет.

И Катарина уловила в голосе женщины такую знакомую ей самой ненависть.

— Наверно, он просто забыл, — заключила девушка.

Эвелин слегка улыбнулась:

— Нет, твой английский положительно хорош. Я имею в виду не слова и предложения, а то особое умение говорить одно, а думать другое. Весьма трудная задача для каждого, кто изучает иностранный язык. — Эвелин с силой затушила сигарету в пепельнице. — Пойми меня правильно: я не собираюсь оправдывать твоего отца. Сомневаюсь, что это вообще мне по силам. Но он твой отец. Если у тебя есть вопросы, то задай их ему сама.

— Вы вытащили меня сюда, чтобы наказать своего мужа?

Катарина поняла, что попала точно в яблочко: лицо Эвелин покрылось вдруг красными пятнами. Ей пришла на ум фраза из какой-то книги — об английской розе. Именно розу напомнила сейчас ей Эвелин, но розу с очень острыми шипами.

— Что это? Дерзость?

— Нет. Просто вопрос. Вы, а не мой отец вытащили меня сюда, но я до сих пор не знаю зачем.

Эвелин перевела дыхание.

— Ты дочь Дэвида, стало быть, вполне могла унаследовать и его ум. Ты ездишь верхом?

— Что?

— На лошади ты когда-нибудь ездила?

— Нет.

Эвелин нетерпеливо взмахнула рукой.

— А теперь миссис Дейвис покажет твою комнату.

Это означало, что разговор окончен. Горничная уже стояла у двери.

Катарина тут же начала произносить заученные слова вежливости и благодарности:

— У меня в чемодане есть бумаги для вас.

— Миссис Дейвис принесет их мне позднее.

Плотная миссис Дейвис ждала девушку за дверью с бесстрастным выражением лица. Прижав к груди фотографию в серебряной рамке, Катарина позволила бесчувственной мумии в фартуке проводить себя в отведенную комнату.

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

Каждый день восстанавливал его силы, двигаться становилось все легче и легче. Джозеф мог уже помогать Тане в домашних делах, и от движений тело наполнялось жизненной энергией. Он начал прибавлять в весе, и одежда с чужого плеча уже не висела на нем мешком. Мозг также постепенно включался в работу, и тогда Джозеф стал задавать вопросы о лагере.

— Все ушли, — коротко сообщила Татьяна. — Бараки заколотили и ничего не оставили после себя, даже колючую проволоку сняли. Почти вся деревня ушла вместе с ними, осталось совсем немного наших в этой дыре. Я бы и сама ушла. Но…

— А заключенные?

— Говорили, что часть отпустили по хрущевской амнистии. Около семидесяти человек исчезли. А ночью потом беспрерывно стреляли. Я тогда плакала все время. Потом не выдержала и побежала смотреть: не спасся ли кто-нибудь. Вот так я тебя и нашла, лежащего в снегу как бревно, всего в крови и заледеневшего. Поначалу я подумала, что мне показалось — ведь перед этим пришлось водки выпить, — неожиданно Таня засмущалась. — А ты мне всегда нравился. Ты знал это, да? Знал?

— Знал, — невольно соврал Джозеф.

— Это судьба тебя уберегла. Понимаешь, одного из всех. Судьба.

— Да, судьба, — вновь согласился он.

— Ты ведь был самым красивым.

— А что, ты и сейчас так считаешь?

Таня взяла руку Джозефа.

— Глаза. Они у тебя прежние. Пули ничего с ними не смогли сделать, и женщины по-прежнему будут желать тебя.

Лицо Джозефа сморщилось, что должно было означать улыбку.

Все кругом было занесено снегом, сугробы доходили до самых окон. Джозеф подметал пол, мыл посуду и расчищал от снега дорожку, ведущую к куче угля сразу за домом. Каждый день он выгребал из печки шлак и приносил новый уголь. Это было подобно порции жизненной энергии, которую снова надо было сжечь в печке. Она смотрела на его работу, радуясь выздоровлению.

Однажды Таня растопила печь докрасна и нагрела огромный медный чайник.

— Ты совсем провонял, зэк. Да и я тоже. Давай-ка устроим баню.

Понадобилось восемь чайников, чтобы наполнить железный таз, а в доме сразу же заклубился белый пар.

Как ни в чем не бывало Таня тут же сбросила одежду. Тело ее было белым, словно мрамор, голубые жилки просвечивали сквозь тонкую кожу. Колышущиеся груди завершались девственными сосками, темный треугольник обозначился внизу живота. Фигура Тани не отличалась особыми достоинствами, но нагота ее тела заставила Джозефа поперхнуться.

— Давай за мной! — скомандовала девушка. — Вода быстро остывает.

Джозеф разделся и залез в таз. Посудина оказалась не такой уж большой, зато вода была почти кипяток. Нагота тел возбуждала, и Джозеф почувствовал, что словно плывет куда-то. Таня намыливала его тело, и ее руки были нежными, но уверенными. Возбуждение и желание, которого он не испытывал уже много лет, вдруг проснулось в нем. Когда Таня коснулась его в очередной раз, Джозеф даже вскрикнул от удовольствия.

— Ага, — сказала она, довольная. — Ты вновь стал сильным. Очень хорошо. Теперь вымой меня.

Таня передала Джозефу кусок мыла. Его руки дрожали, когда он касался нежной, мягкой и гладкой кожи девушки. Таня была словно само воплощение рая. Она слегка подергивала плечами и тихонько хихикала в ответ. За слоями жира скрывалась сама красота, а за его уродливой маской — страстное желание молодого мужчины.

Когда после бани, распаренные как раки, они соединились, их ощущения были примитивны, дики и радостны. Джозеф боялся, что у него ничего не выйдет, но он ошибался. Когда все кончилось, он лежал ошеломленный, почти без сознания, Таня плакала. Она целовала его искривленный, уродливый рот и повторяла:

— Зэк, миленький, любимый мой.

АНГЛИЯ

— Конечно же, вам понадобится ванна, — твердо произнесла миссис Дейвис.

Катарина стояла посреди комнаты и прислушивалась к шуму воды из соседней комнаты. Они, видно, боялись, что грязная девчонка испачкает здесь все. Что же, может быть, они правы. Никогда в жизни Катарина не видела еще такой чистой, почти стерильной и белой комнаты.

— Мы будем общаться по-английски, — заявила миссис Дейвис, — я не знаю итальянского. Вы поняли меня?

— Вполне. Я говорю по-английски.

Миссис Дейвис подозрительно посмотрела на девушку:

— В самом деле? Тогда что это?

— Постель.

— А это?

— Шкаф.

— Ну, а это?

Разозленная глупым экзаменом, Катарина резко произнесла, пожимая плечами:

— Ужасная игрушка, напоминающая какую-то тварь.

— Не надо быть грубой, девочка моя. Это плюшевый мишка — подарок миссис Годболд. Не правда ли, забавная вещичка?

Катарина еще раз нехотя взглянула на игрушку.

— Итак, по-английски вы действительно говорите. Что ж. Теперь следует распаковать чемодан.

— Я сама могу все сделать, — отрезала Катарина, но женщина, не обращая внимания на слова девушки, начала сама разбирать первый чемодан. Она критически рассматривала каждую вещь, которая оказывалась у нее в руках, складывая ее вновь или вешая на крышку чемодана.

— Дорогая, у вас, кажется, никогда не было мамы.

— Нет, — коротко ответила Катарина.

— Одежду вы выбирали себе сами?

Тон горничной задел девушку:

— А что вам не нравится?

Миссис Дейвис слегка фыркнула:

— Делать замечания я не имею права.

— Но вы уже сделали.

— Я имела в виду, что такой милой девушке, как вы, не пристало носить такие вещи, как эти.

— Почему?

— Потому что вы еще слишком молоды.

— А что? Необходимо срочно состариться? — сухо поинтересовалась Катарина.

И что это все цепляются к ее одежде? Черное кожаное платье было у нее самой дорогой вещью, которую она когда-либо имела. Когда Катарина увидела его в магазине подержанной одежды в Сало, то сразу влюбилась в него. Впереди была застежка-молния, на плечах — хромированные заклепки, а на рукавах — всевозможные кисточки. Девчонки из фильма «Дикарь», где главную роль играл Марлон Брандо, носили именно такие платья, и это казалось Катарине особым шиком. Ей пришлось копить деньги несколько месяцев, а миссис Дейвис сейчас с таким пренебрежением рассматривает эту роскошь.

— Где вы откопали такое? И куда собираетесь надеть?

— В основном на выход.

— На выход? То есть на прием, который устроила бы какая-нибудь мотоциклетная банда? Мне кажется, вы уж слишком насмотрелись этих отвратительных американских фильмов, моя девочка.

— Не важно. Главное, что платье идет мне.

— Оно слишком дешево и вульгарно.

Катарина даже покраснела от таких слов.

— Я пошла в ванную, — сказала она, чтобы закончить разговор.

— Идите. Я сейчас приду, чтобы помочь вам вымыть голову.

— Я не нуждаюсь в вашей помощи, — отрезала Катарина.

— В чем вы нуждаетесь, а в чем — нет, отныне не вам решать, моя дорогая.

Потоки горячей воды вливались в ванну на ножках, изображающих когтистые лапы. Катарина разделась и залезла в воду. Мыло пахло так замечательно, что девушка закрыла глаза от наслаждения. Обильная пена в один миг покрыла все тело. Катарина вспомнила, как ей приходилось мыться у себя дома.

Тело девушки просвечивало в воде. Конечно, это было уже женское тело с полной грудью и сосками, напоминающими спелую осеннюю ягоду. Округлые бедра были подобны лире, и все говорило, что это лоно вполне может принять и выносить дитя.

Катарина никак не могла успокоиться. Какое право имела эта толстуха так разговаривать с ней! В конце концов, она одевается как хочет. Да, она не любит детских платьиц, потому что уже не ребенок. Катарина была уже вполне взрослой, и в Италии на этот счет ни у кого не возникало сомнений.

«Вы еще слишком молоды». Слишком молода для чего? С детством ей пришлось расстаться давно, даже слишком давно. Катарина привыкла сама отвечать за свою жизнь и нести полную ответственность за все поступки. И с этим правом она теперь ни за что не расстанется. В конце концов, она была женщиной не меньше, чем миссис Годболд, несмотря на ее чванство и богатство.

Миссис Дейвис вошла в ванную со словами:

— От многого вам придется избавиться, моя дорогая. Не думаю, что миссис Годболд одобрит ваш гардероб.

Катарина с нескрываемой неприязнью посмотрела в сторону горничной:

— И все потому, что я слишком молода?

Женщина взглянула на тело девушки и произнесла:

— То, что мы уже не ребенок, я прекрасно и сама вижу. Но нам еще слишком далеко до совершеннолетия. Значит, должны существовать какие-то запреты. В этом доме не принято носить одежду, украшенную заклепками. Миссис Годболд предложила вам пройтись с ней по магазинам. Что же в этом плохого?

С этими словами горничная намылила Катарине голову шампунем и принялась за работу:

— Какие прекрасные волосы. И в каком беспорядке! Кажется, вы их сами стригли? Слава Богу, вы не успели обзавестись маленькими гостями.

Катарина крепко сжала челюсти:

— Вы имеете в виду вшей?

— Вшей? Однако как богат ваш словарный запас. Глядя на вас, я бы не удивилась ничему, моя дорогая. Как минимум раза два вам следует посетить парикмахера. Закройте глаза. А теперь сами посмотрите, что стало с водой.

Через час миссис Дейвис оставила наконец Катарину одну, лежащей на постели в мягком махровом халате. Волосы были аккуратно зачесаны назад, кожа до сих пор болела и была красной — результат усилий добросовестной служанки. Теперь хорошо бы немного вздремнуть, но нервы девушки были так напряжены, что сон не шел к ней.

Миссис Дейвис поставила фотографию отца на столик рядом с кроватью, и теперь Катарина легла поудобнее, чтобы получше рассмотреть ее. Лицо казалось очень красивым и веселым, но девушка не находила ни одной черты сходства с собой. На голове у мужчины была форменная фуражка, а взгляд его наглых глаз направлен прямо в объектив. «Незаконнорожденная», — вдруг пришло на ум Катарине.

Она не почувствовала, как ее окутала дремота, а потом пришел сон. И последними в ее сознании прозвучали холодные слова Эвелин Годболд: «С Италией покончено. И с Катариной Киприани тоже. Отныне ты Кейт Годболд, и здесь твой дом».

Она проснулась, не совсем понимая, где находится. Встала с постели и подошла к окну. Шторы миссис Дейвис заранее приподняла. Был ранний вечер, но парк показался ей мрачным и темным, ярко-красный диск солнца висел прямо над деревьями. Да, она в Лондоне, в доме богатых незнакомых людей, и ее отделяет теперь пропасть от тех жалких лачуг, что расположились вокруг озера Гарда.

Интересно, кто раньше жил в этой комнате, может быть, какая-нибудь другая девушка? Все здесь, казалось, было предназначено для принцессы, каждая изящная безделушка. Рядом с постелью стояла огромная ваза с белыми лилиями. Их аромат причудливым образом смешивался с запахом свежих льняных простыней и дерева.

Нет, все здесь выглядело новым, да и у Эвелин Годболд своих детей не было. Значит, никто прежде не жил в этой комнате.

Неужели ее приготовили специально для Кейт Годболд? Неужели эта высокомерная женщина с холодными серыми глазами и тонкими губами устроила ей такой королевский прием?

Катарина подумала о своей прежней жизни: годы, полные одиночества и стыда. Как она хотела изменить все в той жизни. И наконец ее мечта сбылась. Но стать вдруг чистой и причесанной живой игрушкой у взбалмошной дамы, устроившей для Катарины специальный кукольный дом?

Эта мысль пронзила сознание девушки.

Скоро она встретится с отцом. Она посмотрит ему в глаза и тогда скажет наконец-то все то, что ей хотелось высказать ему с самого детства.

Почувствовав внутреннюю дрожь, Катарина начала одеваться. Инстинктивно она потянулась к своему кожаному платью, которое обругала миссис Дейвис. В ее представлении это была самая взрослая ее вещь. Платье плотно облегало бедра и подчеркивало их. Катарина почувствовала, как приятно прошла застежка-молния между грудей. Приподнятые бюстгальтером, они теперь довольно агрессивно выпирали вперед. Белая мягкая кожа шеи, казалось, стала еще белей на фоне черного платья. Затем Катарина надела черные чулки, туфли на высоком каблуке и подошла к зеркалу.

Когда она надевала свое платье летом, чтобы сходить в кинотеатр в Сало, то мальчишки всегда свистели ей вслед. Рот скривился от самодовольной улыбки. Может быть, папочка тоже сочтет, что она выглядит дешево и вульгарно, но в том, что она настоящая женщина, а не кукла, он вряд ли усомнится. Она уже не ребенок. И пусть подавится.

Довольная собой, Катарина сняла полотенце с головы и распушила волосы. Капризной челкой они слегка прикрыли глаза. «Убийца, — прошептала Катарина. — Убийца — вот кто ты!» Затем она достала маленькую сумочку с косметикой, которую предварительно спрятала от посторонних глаз. Что ж, и макияж он наверняка сочтет дешевым и вульгарным.

Никто не объяснял ей, как пользоваться тенями и всем прочим, и Катарине приходилось учиться самой, от случая к случаю. Яркая помада больше подошла бы сорокалетней женщине, чем ей, девушке. В один миг ее рот превратился в раздавленную клюкву. Краска неровными кусками легла на длинные ресницы. Не важно. Катарине хотелось шокировать своего папочку, и все средства были хороши. Пусть знает, что она не часть этой беленькой, девственно чистенькой комнатки, которую приготовили специально для нее. Вульгарна — да, но не кукла, не ребенок!

Катарина ходила перед зеркалом, бормоча что-то под нос, словно репетируя речь, обращенную к отцу. Она радовалась сейчас тому, что не родилась дурой и так легко смогла заучить иностранные слова, эти камни, которые она теперь запустит папочке прямо в голову. Возбуждение росло в ней, нервы напряглись до последней степени.

Катарина услышала, как к дому подъехала машина, и подошла к окну. Серый «бентли» стоял у входа. От напряжения Катарина схватилась за подоконник, когда увидела, как открывается дверь машины. Человек в темном костюме вышел из нее, что-то сказал шоферу Уолласу, а затем поднял голову и посмотрел в сторону окна Катарины.

У него были ярко-синие глаза, как чернила для ручки, которыми она писала в школе. Лицо было таким же, как и на фотографии, — красивым, с ямочкой на подбородке. Но отец выглядел сейчас старше, волосы успели слегка поседеть, и очаровательная улыбка словно исчезла. Его глаза, в которых не было заметно ни капли тепла, жадно искали встречи с ее глазами.

Вот он — ее отец.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и Катарина подняла обе руки к груди, будто желая дать остановившемуся было сердцу новый импульс. Странная гримаса скорее боли, чем радости исказила черты лица ее отца, и он скрылся из виду, войдя в дом.

Она сразу же услышала раскаты его голоса, доносившиеся снизу, и звуки становились все отчетливее и отчетливее по мере того, как отец поднимался по лестнице.

— Нет. Я увижу ее сейчас. Перед обедом. По-английски она говорит хоть немного?

— Свободно, — заметила Эвелин. — Это потрясающе. По ее школьным документам, она изучала язык в обычной школе всего три года. Они написали, что девочка так же великолепно успевала по всем предметам. Насколько я могу судить, учителя считали ее очень способным ребенком. Может быть, даже и более того.

— Но ты же понимаешь, что по стандартам сельской школы великолепный или даже выдающийся ученик еще ничего не значит.

— Подожди судить, пока не увидишь ее сам, Дэвид. Она великолепна. В ней есть что-то от Боттичелли. Почему родственники так хотели избавиться от нее?

— Думаю, скоро мы обо всем узнаем.

— Бесспорно, с ней еще нужно поработать. Но какие возможности! Какие возможности, Дэвид! Я разговаривала с… — тут голоса перешли в какой-то неразборчивый ропот.

— Хорошо. Хорошо, — нетерпеливо согласился отец Катарины. Видно, он уже вплотную подошел к двери. — Это уже твоя епархия. И пожалуйста, не втягивай меня в свои дела.

Катарина услышала, как в дверь постучали. Она подпрыгнула от неожиданности. Дверь открылась прежде, чем Катарина успела подскочить к ней, и отец вошел, в комнату.

Он оказался очень высоким, выше, чем она себе представляла. Катарина отступила немного назад.

На его лице по-прежнему застыло выражение боли. Это создавало ощущение какой-то уязвимости. Катарина ожидала другого — авторитарности, высокомерия в сочетании с мужественностью, — все это, по ее мнению, должно было сразу же проявиться в отце. Но на лице вошедшего в комнату человека не было даже и следов ничего подобного. Катарина увидела нерешительного мужчину средних лет; его рот был искривлен гримасой боли.

Сколько раз она воображала эту встречу, и вот все произошло! Она чувствовала себя близкой к обмороку.

— Боже мой, — внезапно произнес Дэвид, осматривая Катарину с ног до головы. — По правде сказать, я ожидал совсем другого.

— Что же? — еле произнесла она.

— Ну, что-то более детское.

— Я не ребенок.

— Ты хочешь сказать, что ты просто не хочешь им быть. Ты так всегда одеваешься?

— Да.

Пальцы Дэвида стали непроизвольно сжиматься и разжиматься:

— Ты так похожа на свою мать. Когда я увидел тебя у окна… В общем, полная ее копия.

Он стал пристально изучать каждую черточку ее лица, словно пытаясь найти какое-то сходство с самим собой. Катарине было интересно, увидел ли отец то, что так страстно желал увидеть. Но испытующее выражение лица постепенно исчезло, и появился оценивающий, чисто мужской взгляд. Он пристально вглядывался теперь в ярко накрашенные губы, скользнул по тугой, выпирающей из кожаного платья груди, по подчеркнуто обтянутым бедрам. Катарина видела, как ослабли крепко сжатые губы отца и постепенно начали растягиваться в улыбке, таящей в себе нечто циничное.

Интуитивно Катарина поняла, что отец хочет зацепиться за что-то такое, что можно презирать. Довольно быстро он, кажется, нашел, что искал. Скорее всего, что-то во внешнем виде Катарины. И тогда словно все вновь встало на свои места, и этот человек вновь обрел уверенность. Он даже подбоченился, прежде чем произнес:

— Твоя мать тоже была небрежна с косметикой.

Первое потрясение от встречи успело пройти, и из глубин души вновь всплыло старое холодное чувство:

— Удивительно, что ты помнишь это.

— Что? Помню? Ах да, жена предупредила меня, что ты не дура. Это правда?

— Правда.

— Тогда не играй со мной. Никогда. — Взгляд отца вновь скользнул по откровенному вырезу на платье дочери. Наверное, так же, с чувством превосходства, он смотрел когда-то на ее мать. — Не смей больше надевать это платье.

— Почему?

— Выглядишь, как проститутка.

— Проститутка?

— Путана по-вашему.

Она почувствовала, как лицо словно обожгло что-то.

— Неужели твоя бабушка одобрила все это?

Катарина крепко сжала зубы от злости.

— Бабушка последнее время не вставала с постели, где ей было знать, как одевается внучка.

— Понятно. Ну здесь тебе гарантирован надежный присмотр. Теперь тебе не надо заботиться о себе самой. Ты у меня дома, значит, и вести себя надо соответственно.

Он взглянул на часы — тонкий золотой диск, затерявшийся в рыжих волосах на запястье:

— Надеюсь, тебе известно, что в своей стране я человек весьма значительный?

— Известно.

— Таких, как я, — около тысячи в Британии.

— И что же из того?

— А то, что у таких людей всегда есть враги, и некоторые люди готовы любой ценой сбросить меня вниз.

— Почему?

— Такова парламентская система. Таковы правила игры. Социалисты — наши враги. И они готовы пойти на все, чтобы уничтожить кого-нибудь из нас.

— Тогда я социалист, — коротко ответила Катарина.

— Что ж, положение затруднительное. Тогда послушайся моего совета — держи при себе свои взгляды и никогда не выходи на люди в подобной одежде.

— Я буду одеваться так, как хочу.

— Нет. Так, как тебе скажут, — отрезал Дэвид. — И я не хочу, чтобы ты разговаривала обо мне с кем попало. Я запрещаю тебе это. Не важно, какими бы милыми и добрыми ни казались тебе люди. Даже если они предложат деньги или, — Дэвид явно не мог подобрать нужного слова, — какую-нибудь безделушку. Не говори лишнего. Просто скажи, что ты мне многим обязана. И я буду очень признателен тебе. И все. А лучше всего вообще старайся никому не рассказывать, что я твой отец. Понятно?

— А чего ты так стыдишься, папа?

Его недовольство она ощутила тут же.

— Стыдиться мне нечего, девочка.

— Но тогда почему ты запрещаешь мне разговаривать с людьми и касаться в разговоре твоей персоны, даже если будут предложены деньги и… безделушки?

Последние слова Катарина произнесла с явной иронией. Лицо Дэвида в один миг сделалось холодным и непроницаемым.

— Кажется, ты меня не совсем поняла.

Катарину начала бить мелкая дрожь.

— Нет. Вполне. Тебе стыдно иметь незаконнорожденную дочь. Но я тебя почему-то не стыжусь, хотя вполне могла бы.

Она увидела, как его голубые глаза сузились от гнева:

— И что же ты хотела этим сказать?

Катарине захотелось вдруг выкрикнуть своему отцу прямо в лицо все, что она о нем думает, все, что скопилось в одинокой душе за долгие годы. Но слова застряли в горле, словно задушив девушку.

Дэвид продолжал внимательно рассматривать дочь.

— Я предупредил тебя, — сказал он мягко, но с вызовом. — Не играй со мной. Никогда. Я не потерплю этого. — Не дождавшись ответа, Дэвид развернулся и пошел к двери: — Эвелин!

Мгновение спустя на пороге показалась Эвелин. Улыбку будто смыло с ее лица, когда она взглянула на Катарину.

— Что ты с собой сделала! — вскрикнула она.

— Это и есть твой Боттичелли? — с сарказмом произнес Дэвид. — А может быть, моторизованная Мона Лиза?

Эвелин уставилась на черное кожаное платье, на губы в помаде, на неумело подкрашенные ресницы. Казалось, она всерьез начала сомневаться в том, что из этой вульгарной школьницы можно сделать что-то приличное:

— О, Кейт!

На лице Дэвида опять появилась издевательская ухмылка:

— Мило, не правда ли? Вот это ты называешь изяществом? Стоит ей в таком виде сделать хотя бы шаг из дому, как у наших дверей вся Флит-стрит разобьет палаточный лагерь. А тебе останется только красный фонарь повесить.

И с этими словами Дэвид вышел из комнаты.

— Глупая девчонка, — спокойно произнесла Эвелин. Она взяла Катарину за подбородок и платком вытерла губную помаду четырьмя точными движениями. — Иди и умойся немедленно. И запомни — никакой косметики, пока не подрастешь.

— Но…

— Иди!

Катарина повиновалась, даже сама толком не зная почему. С гладкой зеркальной поверхности угрюмо посмотрело на девушку ее собственное отражение со следами губной помады в уголках рта. Вот и встретилась с отцом. Через пятнадцать лет она наконец взглянула ему в глаза.

Умывшись, Катарина покинула ванную.

— Смени платье, — продолжала командовать Эвелин. — Может быть, ты воображаешь, что оно делает тебя взрослой, но это лишь обман. В нем ты выглядишь как проститутка.

— Я сама купила его, я экономила на чем могла.

— Ну и глупо, что впустую растратила свои деньги. И еще глупее то, что ты решилась надеть это на встречу с отцом. Ведь ты же хотела добиться от него хотя бы уважения, не правда ли?

— Мне не важно, что он думает обо мне.

— Нет, важно. Ведь ты хотела поначалу возмутить его? Что ж, тебе это удалось, и я думаю, что ты удовлетворена.

Катарина вспомнила выражение, появившееся на лице отца, и сверкнувшее презрение во взгляде. Да, она действительно хотела провокации, но не ожидала подобной реакции. Катарина решила, что больше никогда не наденет этого платья.

— Что же мне носить тогда? — устало сдалась девушка.

Эвелин подошла к шкафу и быстро просмотрела его содержимое:

— Где ты набрала все это?

— Когда могла, покупала сама. Остальное мне дали те, кто занимается благотворительностью.

— Но такая одежда тебе совершенно не подходит!

— Ваша горничная мне уже сказала об этом.

— Пошли со мной. — Эвелин взяла девушку за руку и повела ее в свою спальню. Потрясенная встречей с Дэвидом, Катарина чувствовала, что пол будто уплывал из-под ног. Почему она не нашла в себе силы сказать все, что хотела?

Спальня Эвелин была белой, чистой и аккуратной, как и комната девушки. Пожалуй, Эвелин и себя воспринимала, как куклу. Может быть, в представлении этой дамы все женщины не более чем куклы, плоские, без признаков пола, как она сама?

Эвелин выбрала шерстяную юбку и прекрасный свитер из собственного гардероба.

— Примерь. В этом свитере тебе не нужно будет носить лифчик.

Эвелин молча смотрела, как одевается Катарина, без всякого стеснения рассматривая ее нагое тело. Одежда была очень дорогой и мягко ласкала кожу девушки.

Когда Катарина оделась, Эвелин взяла щетку для волос и начала причесывать ее, убирая непокорные локоны с глаз и лба. «Вот так ухаживают за куклами», — невольно думала про себя Катарина.

— Для своего возраста ты слишком развита. Но афишировать это не следовало бы. Месячные у тебя бывают регулярно?

— Да.

— Болит?

— Иногда.

— Ты девственница?

Катарина даже поперхнулась от неожиданности:

— Не ваше дело.

— Нет, мое. И отныне все, что касается тебя, будет моим делом. — Эвелин аккуратно перевязала волосы, явно любуясь своей работой. — Украшения у тебя есть?

— На это у меня никогда не было денег.

— Вообще-то я не люблю, когда на детях что-то болтается. Но если уж ты так хочешь выглядеть взрослой и у тебя появилась тяга к запретным наслаждениям, тогда на — возьми вот это.

Эвелин достала из коробки нитку жемчуга и сама надела бусы на шею девушки. Как завороженная, Катарина смотрела на жемчуг.

— Будь осторожна с ним, — сухо заметила Эвелин. — Он такой хрупкий.

Надев чужую одежду, чужой жемчуг, Катарина почти физически ощутила: она постепенно расстается со своей прошлой сутью. Словно предсказания Эвелин начали сбываться: «Отныне ты Кейт Годболд. И здесь твой дом». Она не смогла противостоять злу, которое воплощал в себе Дэвид Годболд, она не смогла обвинить его во всех совершенных им грехах и преступлениях — мужество покинуло ее. Катарина чувствовала, что вот-вот расплачется.

Эвелин взяла девушку за руку и подвела к зеркалу. Несмотря на смуглую кожу Катарины и белую — Эвелин, несмотря на разницу в возрасте, на внешние различия и несходство характеров, сейчас в зеркале, может быть, благодаря одежде Эвелин, они были почти похожи.

— Никогда не сутулься, — заметила Эвелин. Катарина выпрямила плечи. Отчаяние и гнев тяжелым грузом легли на сердце.

— Тебя ведь надо всему научить, не правда ли? Как стоять, как сидеть, как ходить. Как следить за ногтями. Как причесываться и какую выбрать прическу. И, конечно, как одеваться. — Эвелин не без удовольствия смотрела в зеркало на схожие образы. — Однако уже есть проблески надежды на то, что нам многое удастся.

Взгляд женщины стал неожиданно теплым и добрым.

«Неужели она думает, что это так просто? — недоумевала про себя Катарина. — Неужели она считает, что достаточно одеть меня, как свою дочь, и все будет в порядке?»

— Думаю, что твой отец уже успел оправиться от первого шока, — сказала Эвелин после непродолжительного молчания. — Обед будет скоро готов. Поэтому давай спустимся вниз и начнем все сначала. Как? Попробуем?

 

5

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

В течение месяца они занимались любовью несчетное число раз. Жажда ее была неутолимой, а его сила неисчерпаемой. Их страсть, подобно ветру над пустыней, уносила влюбленных от прошедших лет на мощных крыльях.

Но Джозефу надо было лететь дальше, намного дальше, чем потная мягкая постель Тани в деревянной избе.

— Я никогда, никогда не забуду тебя.

И тут он увидел, как резко изменилось выражение ее грубых черт. Еще секунду назад она лежала, безмятежно откинувшись на огромной подушке:

— Что ты хочешь сказать?

— Я не могу остаться с тобой.

— И куда же ты собираешься идти? — недоверчиво спросила женщина.

— Домой.

Сначала она попыталась заглянуть ему в глаза. Затем улыбнулась печально. Джозеф видел, что Таня все поняла.

— Какой же ты ребенок. Где она, твоя семья? Все уверены, что ты уже мертв. У твоей жены появился новый муж, а у детей — новый отец. Оставь их. Так будет лучше.

— Все равно мне надо идти, Таня.

— КГБ через сутки найдет тебя и отправит в другой лагерь.

— Там, куда я пойду, никакого КГБ нет.

— И куда же ты пойдешь?

— На Запад.

На это Таня только рассмеялась.

— Ты сумасшедший.

— Но именно оттуда я и пришел.

Глаза Тани широко раскрылись от удивления:

— Так ты с Запада?

— Да.

— И ты не русский?

— Нет.

— Врешь. Ты говоришь, как мы.

— Но я все равно не ваш. И я должен возвратиться. Голая, Таня вдруг поднялась с постели:

— Как же ты мог так поступить со мной?

— Прости, — неуверенно произнес Джозеф.

— Прости! — Таня прошлась по всей избе нагая, тряся большими грудями. Джозефу слышно было, как она ругалась и сплевывала в гневе, желая хоть как-то успокоиться. — Я люблю тебя. Кто еще полюбит такого? Кто?

— Не знаю.

Она подошла к нему и уставилась прямо в лицо Джозефа:

— Да стоит только увидеть тебя, как любой тут же лишится чувств. Ты же — урод, чудовище. И только такой же урод способен посмотреть на тебя и не отвернуться.

Когда Таня вновь подошла к Джозефу, ее гнев почти прошел. Ее маленькие поросячьи глазки были красными, а рот искривила трагическая гримаса. В руках она держала бутылку водки. Таня налила два полных стакана и села рядом с постелью, широкие бедра расплылись на сиденье стула:

— Ты действительно готов встретиться с семьей? Ведь ты знаешь, я права.

— Знаю.

— Зачем же тогда возвращаться?

— Чтобы взять свое.

Таня опять громко рассмеялась.

— На Западе тебя что, ждет сокровище?

— Там меня ждет то, ради чего я жил все эти годы.

Она качнулась вперед и посмотрела в глаза Джозефу.

Они были черными и казались бездонными, как пропасть, где глубоко-глубоко еще жило пламя. Таня передернула плечами от неожиданности.

— А у тебя глаза волка, зэк. Но ты-то не волк. Ты ребенок. — Она налила еще по стакану водки. — И как же ты собираешься добраться до своего Запада? Хочешь просто расправить крылья и улететь, а?

— Если понадобится, то и ползком поползу.

— Ты никогда не любил меня. И когда отправишься?

— Весной.

Таня с облегчением вздохнула:

— Ну, вёсны тут поздние, волчонок.

И они вновь обнялись, ища в этом объятии покой и мир. А затем она опрокинула Джозефа на спину и легла на него сверху всем своим тяжелым телом.

— Сейчас нам снова будет хорошо вместе.

Таня потерлась бедрами о его бедра, и он быстро почувствовал возбуждение. Тогда она направила его плоть в свою. Глаза Тани закрылись от удовольствия:

— Ты никогда, никогда не забудешь меня, зэк.

— Знаю.

Она стала раскачиваться на нем, управляя своим телом, делая его нежным и легким.

— Как? Хорошо? — спрашивала женщина. — Хорошо?

— Прекрасно, — шептал Джозеф в ответ.

С силой, на которую он, казалось, не был способен, Джозеф перевернул Таню и оказался на ней. Она рассмеялась в изнеможении, а потом вдруг заплакала, когда Джозеф вновь вошел в нее.

АНГЛИЯ

Костюмы были из мягкого, как облако, кашемира нежных оттенков.

Везде, где появлялась Эвелин, продавцы тут же превращались в подобострастных слуг. Хождение по магазинам превратилось в тяжелый десятидневный труд, в кропотливый выбор одежды, о которой Катарина не могла бы и мечтать прежде. Продавщицы обслуживали ее, а она неподвижно стояла у зеркал, как изваяние, пока те обсуждали, что нужно, то и дело принося и унося всевозможные вещи.

Эвелин обычно сидела и молча наблюдала за всем происходящим. Цены не упоминались, но Катарина взглянула как-то на ярлычок. Таких денег бабушка или дядя Тео не могли бы потратить и за месяц.

Перед Катариной на прилавке лежала целая дюжина костюмов, и Эвелин выглядела вполне довольной.

— Выбери из них себе три, — попросила она девушку.

По-видимому, Катарина должна была долго выбирать понравившееся, но она не глядя взяла то, что лежало сверху, и сказала: — Вот эти.

Эвелин переменилась в лице:

— Но ты даже не потрудилась выбрать?

— Я выбрала, — недоуменно пожала плечами Катарина, не совсем понимая, в чем она не права.

— Мне казалось, тебе будет приятно подбирать себе одежду.

— Все костюмы так похожи.

Катарина не собиралась ее злить, но Эвелин была явно на пределе. Она постукивала пальцами по конторке кассира, пока покупки аккуратно упаковывали в зеленую и золотистую бумагу.

Катарина никогда раньше не слышала о магазинах «Харродс», и вообще ей никогда не приходилось бывать в таких огромных магазинах. Роскошь повсюду бросалась в глаза. У Катарины появилось чувство тошноты и совершенного греха, словно в детстве, когда ей случалось съесть шоколад без спросу. И в то же время ей все казалось, что это происходит не с ней, а с кем-то другим и что все окружающее ей просто приснилось.

Когда они вышли из отдела, лицо Эвелин оставалось напряженным. На эскалаторе она так резко остановилась, что спешащие следом покупатели стали на них натыкаться. Эвелин повернулась к Катарине, ее губы были сжаты:

— Почему ты не предупредила меня, что эти костюмы тебе совсем не нравятся?

— Я только сказала, что для меня они все одинаковые.

— Да, такие костюмы явно не в твоем вкусе, потому что они не из кожи и не украшены заклепками.

Катарина промолчала.

— Ты ведешь себя как умственно отсталая. Стоишь и молчишь, уставившись в одну точку. Кажется, тебе не понравилось ничего из того, что ты перемерила. У тебя на лице не было никаких эмоций, ты была похожа на зомби.

Черные глаза Катарины засверкали:

— Но вас же не интересует мое мнение. Вы очень хорошо знаете, как я должна выглядеть, так какая разница, что я об этом думаю?

— Тебе легче высказать недовольство, чем…

— Никакого недовольства я не чувствую. — И благодарности тоже.

— Если хотите правду, — заметила Катарина, — то очень трудно быть благодарной, когда тебя заваливают вещами, которые ты не хочешь иметь и в которых совершенно не нуждаешься.

Покупатели продолжали сновать взад и вперед, не обращая внимания на двух женщин, которые стояли и напряженно глядели друг другу в глаза.

На лице Эвелин появилось раздражение:

— Значит, из того, что мы купили, тебе ничего не понравилось?

— Я этого не говорила.

— Не говорила. Ну так скажи наконец. И есть ли в магазине хоть что-нибудь поразившее твое воображение? Вещь, которая понравилась тебе, и ты могла бы сказать: «Да, я хочу это!»

Катарина огляделась по сторонам. Они стояли напротив отдела, где продавался хрусталь, расставленный на стеклянных полках с зеркальными задними панелями и сияющий, как застывшие потоки воды. В этих зеркалах девушка вдруг увидела свое раздвоившееся отражение, словно два образа: Катарина — Кейт. Черные глаза у девушки в зеркале впервые не прикрыты буйной челкой; на ней новая одежда, в которой она чувствует себя неловко. Уже чужой, но все-таки такой родной образ, как будто старый друг, неожиданно мелькнувший в толпе.

— Ну? То, что ты хотела, здесь есть? Катарина медленно оглядывала отделы магазина:

— Есть.

— Так покажи мне.

Девушка пошла в нужном направлении и привела Эвелин в отдел кожгалантереи, здесь был особый, неповторимый запах. Она показала:

— Я хочу вот это.

— Тетрадь для записей? — Эвелин взяла ее в руки. Вещичка действительно была изящной, из тонкой, хорошей кожи, с бумагой под мрамор. — И что же ты будешь делать с ней?

— Записывать.

— Что записывать?

— Мысли. События.

Эвелин открыла тетрадь и уставилась на пустые страницы, будто хотела в них увидеть что-то такое, что способно объяснить внутренний мир этой молчаливой смуглой девушки:

— У тебя уже был когда-нибудь дневник?

— Да.

— В Италии?

— Да.

— А где он сейчас?

— Я сожгла его перед отъездом.

Эвелин закрыла кожаную обложку:

— И ты действительно это хочешь?

— Да.

— Так скажи, как надо.

— Я действительно хочу это.

Эвелин взяла ежедневник и понесла к кассе. Катарина смотрела ей вслед, на ее высокую и стройную фигуру, плывшую среди покупателей. Девушка уже не сердилась и, кажется, начала понимать Эвелин, но вряд ли Эвелин когда-нибудь поймет ее.

Эвелин принесла тетрадь и отдала Катарине:

— Вот. Это первая вещь, которую ты сама выбрала.

— Спасибо, — просто сказала девушка.

— Было бы неплохо, если бы ты научилась улыбаться при этом, — заметила Эвелин. — А теперь пойдем, а то опоздаем на ленч.

Они вошли в маленький, уютный ресторанчик, отделанный бархатом и красным деревом, со старинным серебром на столах и белыми льняными скатертями. Затем началось изучение меню, словно это катехизис. Катарина молча слушала, пока Эвелин объясняла ей, что значит наименование каждого блюда, описывая и сам процесс приготовления. Затем она выбрала за себя и за нее, Кейт, а услужливый официант записал все в блокнотик. Эвелин откинулась на спинку кресла и закурила сигарету «Балкан собрейн», что она делала довольно редко, особенно днем, — значит, она все еще была взволнована.

— Ты объявила нам психологическую войну с того момента как приехала, Кейт. Честно говоря, я уже на пределе.

— Не понимаю, о чем вы?

— Думаю, что понимаешь. С момента твоего появления здесь над нашим домом словно нависло темное облако.

— Я не просила, чтобы меня привозили сюда, — еле слышно проговорила девушка. — Они не имели никакого права писать вам.

— Но письмо пришло. И вот ты здесь.

— Не по своей воле. И это вовсе не сделало меня счастливее.

— О, ты ясно дала нам понять, что ни о каком счастье не может быть и речи, несмотря на все усилия с нашей стороны. Мы ведь так стараемся, но тебе все равно. Сегодня ты испортила мне прекрасное утро.

— Простите.

— Я могу еще как-то понять твою грубость по отношению ко мне. Но при чем здесь, скажи, отец?

Катарина отвернулась:

— Я ему не сказала ни одного грубого слова.

— Вот это я и имею в виду, — резко заметила Эвелин. — Ты даже не смотришь в его сторону. Ты ведешь себя так, будто его не существует.

— Он не хотел, чтобы я приезжала сюда. Он беспокоится только о том, что напишут газеты, если, не дай Бог, они узнают о моем существовании.

— Плохо с твоей стороны так говорить о нем.

— Но это правда.

— Если учесть твое прошлое, то мы могли бы рассчитывать хотя бы на уважение.

— Вы хотите сказать, что если я бедна, то должна прыгать от радости, видя, какие деньги вы тратите на меня?

Эвелин с силой затушила наполовину выкуренную сигарету:

— Хорошо, что ты хотя бы заметила, что это все чего-то стоит.

Катарина тяжело вздохнула, из последних сил пытаясь сдержать свое раздражение:

— Прежде всего, мне очень трудно понять, зачем тратить на меня большие суммы. В моей семье таких денег никогда не было, и поверьте, принять все это совсем непросто. Это расстраивает меня больше, чем вы можете себе вообразить. Но я сейчас начала понимать: это просто игра, и я в ней игрушка, а не партнер.

— Что значит игрушка?

— Кукла, если хотите.

— Ты действительно так думаешь?

— Я не думаю, я знаю. — Катарина начала вдруг говорить громко, почти перекрывая общий гомон. — С момента моего появления здесь вы забавляетесь мною.

Вы сами выбрали для меня прическу, сами отвели в дорогие магазины и купили одежду.

— Но ты же выглядела как дикарка. И у тебя действительно ничего не было подходящего из одежды.

— Вы водите меня по очень дорогим ресторанам и выбираете еду, которую мне следует есть, и вино, которое надо пить.

— Потому что ты сама ничего не умеешь.

— Вы говорите мне, как следует вести себя за столом, как держать нож и вилку…

— Бога ради, Кейт! — не выдержала Эвелин. — Я просто пытаюсь учить тебя. Разве ты этого не поняла? Просто пытаюсь показать, как надо делать.

— Нет. Вы пытаетесь переделать меня и сделать меня такой, какой я никогда не смогу быть.

Появился официант с заказанными блюдами, и женщины тут же замолчали. Когда он ушел, Эвелин наклонилась слегка вперед и сказала:

— Видно, настало время отправить тебя в школу. Я хотела подождать до следующего семестра, но сейчас поняла, что сделала ошибку. Твоим мозгам необходима работа, и тебе нужна компания сверстниц, а не мое общество. Может быть, они быстрее выбьют из тебя эту дурь. На следующей неделе мы вместе отправимся в Нортамберленд, и ты начнешь учиться в школе Святой Анны. Когда-то я сама в ней училась, и директор школы — моя крестная. Думаю, тебе там понравится. — На мгновение глаза Эвелин засветились, а затем вновь погасли: — Сколько раз говорить тебе, что так вилку никто не держит.

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

Не переставая, неделя за неделей, снег сыпался из нависших над самой землей туч, но река так и не застыла. Она несла свои быстрые, темные воды прямо в Балтийское море.

Река указывала путь Джозефу. Вдоль нее он мог идти до самой Риги, если, конечно, его никто не остановит и не спросит документы, которых у него не было, или если он не утонет где-нибудь в непролазной грязи.

После Риги Джозеф продолжил бы свой путь до заброшенной деревни на берегу моря.

Там Джозеф назначил бы встречу с Таниным братом Петром Николаевичем, который был знаком с контрабандистом — капитаном траулера. Деньги Тани нужно передать этому капитану.

Шведы обычно встречались с контрабандным траулером в открытом море и перегружали на него свой товар: всякого рода аппаратуру — транзисторы и телевизоры, которые могли ловить даже шведские передачи. Этот товар высоко ценился на всем Балтийском побережье. Шведы получали взамен значительно более легкий груз — промышленные алмазы.

Джозеф собирался таким путем добраться до Бургсвика.

А с острова Готланд он хотел на пароме переправиться на континент.

В этом плане было столько «если», что Таня невольно рассмеялась, услышав все подробности.

Но волчий взгляд Джозефа был полон огня, энергия бурлила в нем, и противоречить казалось просто бессмысленным.

— А почему ты думаешь, волчонок, что твои деньги все еще на месте?

— Потому что я оставил их там до войны.

— В банке? Твои капиталисты их давно уже украли.

— Капиталисты не все воры. А швейцарские банки никогда не подводят своих клиентов.

— Все банки воруют, — отрезала Таня. — А что, если твоя семья успела истратить деньги?

— Никто, кроме меня, не знал о них.

— Но если денег не окажется и ты не заплатишь шведам, то они просто перережут тебе горло.

— Они все пацифисты.

— Вы только послушайте, как много знает этот ребенок, — с издевкой произнесла Таня. — Значит, и банки не воруют, и шведы не убивают!

Она начала пристально разглядывать и ощупывать лицо Джозефа. Швы стали серебряно-белыми, некоторые уже закрывала отрастающая седая борода. Губы Тани были мягкими и влажными, когда она целовала Джозефа, все время повторяя одно и то же:

— Я не хочу, чтобы ты уходил, волчонок, не хочу, чтобы тебя убивали.

Весь последний день она плакала.

Джозеф расцеловал ее в последний раз и ощутил солоноватый привкус слез, словно морские брызги Балтийского моря.

Не оборачиваясь, он вышел из деревни и пошел по следу от колес «Москвича», все время придерживаясь тающей колеи. И в однообразном ритме дороги Джозеф начал постепенно улавливать пульс другой, новой жизни, которая ждала его впереди.

 

6

 

АНГЛИЯ

Уоллас приехал на «бентли», чтобы забрать ее. Кейт и не ждала ни Эвелин, ни Дэвида. Пока шофер укладывал багаж в машину, она пошла попрощаться с мисс Марш.

Мисс Марш стояла у окна своего кабинета, глядя в ярко-голубое небо.

— Что ж, Кейт, — сказала она. — Расстанемся на все лето.

— Да, мисс Марш.

— Об экзаменах не беспокойся: я просмотрела твои тетради — все очень хорошо. Ты опережаешь своих сверстников на год. Когда вернешься, я поговорю с директором о том, чтобы тебя перевели сразу на ступень выше. Думаю, ты не будешь возражать?

— Я нахожу учение легким, — пожала в ответ плечами Кейт.

— Да, ты права, несмотря на то, что ты начала позже всех. Но школа не ограничивается только этими стенами. Тебе приходится учиться жить в другой стране с чужими тебе обычаями.

— Я выживу, — заключила Кейт.

— И только-то? Послушай, Кейт, я сама училась в этой школе и знаю неписаный закон, запрещающий откровенничать с ученицами. Но классная дама должна уметь слышать и понимать то, что не на виду, что скрыто в душе. Классная дама вроде бы нужна для того, чтобы защищать учениц от всяких серьезных проблем. Но у меня есть еще и свой кодекс чести.

Мисс Марш подошла к Кейт и положила руку на плечо девушки. Кейт давно уже чувствовала, что она симпатизирует ей и что эта женщина никогда не позволит себе «давить» на Кейт. Эта мысль успокаивала Кейт и помогала жить в течение последних шести месяцев.

— Думаю, что имею представление о твоих проблемах, и не собираюсь тебя в чем-то винить. Дурной характер проявляют все дети, в том числе подростки из хороших семей. Но в тебе скопилось столько гнева и страсти, что надо научиться владеть собой.

Кейт опустила голову, услышав эти слова, и уставилась в пол.

— Я стараюсь, — еле выдавила она из себя.

— Старайся больше. Когда в крови появляется много страсти, она превращается в яд. Напрасный гнев сжигает твою энергию и делает тебя слабой и слепой.

— Я ненавижу это место, — прошептала девушка. — Оно сводит меня с ума.

— Смирись, — прошептала в ответ мисс Марш, склонившись над Кейт, — и святая Анна всегда пребудет с тобой. Думаю, ты способна на большее, чем просто выживание. Мне кажется, что за эти полгода ты немало приобрела.

«А сколько потеряла? — подумала Кейт. — Вы почти обезличили меня, превратив неизвестно во что». Но вслух она ничего не сказала.

— Ты ведь знаешь, как выращивают великолепную розу? — спросила мисс Марш, впиваясь пальцами в плечо девушки, будто желая запечатлеть таким образом каждое свое слово. — Любой садовод скажет, что все зависит только от корней. От природы, Кейт, тебе дано очень много. Ты красива и умна. Но без должного ухода все эти качества могут просто завянуть, так и не раскрывшись. Школа Святой Анны может изменить тебя, если ты сама поможешь нам. Прими нас. И позволь нам принять тебя.

Рука мисс Марш опустилась, и она отступила на шаг от Кейт:

— А сейчас иди, и я желаю тебе весело провести каникулы.

Во дворе Кейт попрощалась с подругами. Девушки расцеловались, обнялись и обещали писать друг другу каждый день в течение летних каникул.

Школа уже была наполовину пуста, и во всем чувствовалась какая-то леность и сонливость, и игровые площадки опустели. Кейт направилась к «бентли».

— Как экзамены, мисс Кейт? — спросил ее Уоллас.

— Спасибо, хорошо.

— Впереди каникулы, да?

— Да. Спасибо еще раз.

Дэвид и Эвелин собирались взять Кейт с собой на Сицилию, чтобы пожить у друзей на вилле, расположенной возле моря. Кейт не хотела бы отправляться туда и не испытывала никакого интереса к Средиземноморью Италии. Ее родными местами были леса и озера у высоких Альп. Но все же это лучше, чем торчать целое лето в поместье Грейт-Ло. Там единственным местом уединения было болото, где дули ветры такой силы, что порой казалось: где-то совсем рядом стреляют из мощного орудия. Кейт невзлюбила Грейт-Ло, и мрачная архитектура поместья сразу же не понравилась ей. Несколько недель, проведенных здесь, показались просто невыносимыми.

Стоило только выехать за ворота школы, как чувство огромного облегчения и радость наполнили все существо девушки. Уоллас, поймав взгляд Кейт в зеркальце, все понял. И его обычно бесстрастное лицо расплылось улыбке:

— Рады, что вырвались, да, мисс?

 

ШВЕЙЦАРИЯ

— Боюсь, это невозможно.

Банкир был подчеркнуто невежлив. На столе перед ним лежали бумаги, которые, казалось, завладели всем его вниманием. Впрочем, он старался смотреть куда угодно: на руки, на стены, в потолок, только не в глаза тому, кто стоял напротив.

— Потеря ключа от сейфа — дело серьезное. В таком случае депозит считается замороженным, и банк не может без надежных рекомендаций…

Пальцы Джозефа до боли впились в ладонь:

— Вы уже не раз объясняли мне все это, герр Эмануэл.

— Вопрос заключается в том, как установить личность вкладчика, — судя по всему, это почти неразрешимая проблема. Содержимое сейфа никому не требовалось в течение, — банкир углубился в бумаги, — двадцати лет.

Изо всех сил Джозеф старался скрыть отчаяние. Он вдруг вспомнил Таню: «Капиталисты уже давно украли твои деньги».

— Пожалуйста, поймите, мой случай совершенно особенный.

— Вы сказали, что все это время провели в концентрационном лагере за «железным занавесом». — Взгляд банкира поднялся до уровня груди Джозефа. — Похоже на хождение по мукам, да?

— Да, — сухо ответил Джозеф. Эмануэл был холеным самодовольным типом, и обстановка в его банке под стать ему — комфортабельная, в швейцарском стиле, мебель цвета патоки и тяжелые занавеси на окнах. — Да, хождение по мукам.

— Я верю, что вы тот, за кого себя выдаете. Но в Швейцарии вы оказались с чужими документами.

— Да, они поддельные.

— Понятно, — с неприязнью произнес Эмануэл. — Может быть, вам следует обратиться в консульство и получить настоящие документы?

— Нет.

— …или мы можем связаться с кем-нибудь из членов вашей семьи, кто может поручиться за вас.

— Нет! — Джозеф произнес это с такой силой, что швейцарец даже опешил и замигал от неожиданности. Он тяжело вздохнул. Сейчас важно не потерять самообладания и не позволить отчаянию завладеть душой. А то можно окончательно испугать чиновника. — Герр Эмануэл, пожалуйста, посмотрите на мое лицо. Чиновник с явной неохотой поднял голову. В Швеции Джозефу пришлось немного подстричь бороду. Это больше выдавало его уродство, но на расстоянии он хотя бы не походил теперь на дикаря. Эмануэл невольно вздрогнул, когда посмотрел на Джозефа.

— Меня изуродовала пуля большого калибра, — спокойно пояснил Джозеф. — А затем нас бросили умирать. Челюсть так и не встала на место, а швы наложили в домашних условиях обычной иглой.

Джозеф видел, как задвигался кадык у собеседника.

— Думаю, семья уже давно похоронила меня. Если я появлюсь в таком виде, то это будет настоящим потрясением. Вряд ли они смогут привыкнуть к моему нынешнему облику.

Эмануэл облизнул губы.

— Кто знает, может быть, специальная операция…

— Для этого мне нужно время. Оно мне нужно и для того, чтобы обдумать многое другое. Но мне не нужны всеобщее внимание или встречи с людьми, которых я знал когда-то, лет двадцать назад. Впрочем, я всегда жил очень уединенно, герр Эмануэл. По этой причине мне и пришлось обратиться к услугам именно швейцарского банка еще много лет тому назад.

— Ах так, — растерянно улыбнулся в ответ чиновник.

— Но сейчас мне больше, чем когда-либо, нужна тайна. Я столько лет прожил в условиях, далеких от понятий нормы, что… — Джозеф подозрительно осмотрелся вокруг. — Вы будете обескуражены, если я вам скажу, что чувствую себя как Рип Ван Винкль в этом мире, который с трудом узнаю. Даже автомобили на улицах напоминают мне космические корабли из научной фантастики.

Джозеф замолчал, чтобы вытереть носовым платком мокрые губы. Ему было так трудно и непривычно говорить, что борода оказалась вся мокрой от слюны.

— Бегство из Советского Союза — дело не такое легкое. Денег у меня, естественно, не было, поэтому пришлось взять взаймы. Но и этих крох уже не осталось. Однако обращаться в консульство, посольство или к родственникам я не считаю нужным. Мне нужны мои деньги, которые лежат у вас в сейфе. А затем я буду действовать дальше.

— Понимаю вас, — сказал Эмануэл, театрально всплеснув руками. — Надеюсь, что и вы можете понять меня.

Силы Джозефа уже были на исходе. От этих слов он почувствовал, как отчаяние завладевает его душой:

— Поймите, что кроме этого у меня больше ничего нет в этом мире. Больше ничего не осталось, — произнес Джозеф дрожащим голосом.

Лицо Эмануэла окаменело:

— Я только могу повторить, что не имею права отдать вам вклад до тех пор, пока вы не принесете документов, удостоверяющих вашу личность.

Джозеф продолжал сохранять спокойствие, но что-то вдруг испугало швейцарца в его взгляде, и чиновник инстинктивно потянулся к кнопке звонка.

— Не надо поднимать тревоги, — коротко, но твердо произнес Джозеф. Он представил себе, как выглядит в глазах Эмануэла, — в этих грубых рабочих ботинках, в дешевом костюме, с развороченной челюстью и гротескной, как неудачный грим, бородой. Опасный тип, если не больше. Джозеф попытался растянуть свои изуродованные губы в улыбке.

— Я понял, что мне нужно делать.

— Самым благоразумным в вашем положении было бы сообщить в полицию.

— Я ваш клиент, герр Эмануэл, верите вы в это или нет. По-моему, мы связаны с вами теми же узами, что и священник со своим прихожанином, которого он только что исповедал. А может быть, и более того.

Эмануэл явно колебался, но затем сказал:

— Конечно, тайну исповеди я сохраню.

— Grьss Gott, Herr Emmanuel.

— Grьss Gott.

Джозеф вышел на тихую улицу Цюриха, совершенно не представляя себе, куда идти.

Лебеди скользили по серебряной поверхности реки Лиммат. Джозеф брел вдоль берега, глядя на белые крылья и изящно выгнутые шеи птиц. Он думал о Тане и о том, что любовные игры и танцы часто напоминают пытку.

Стояло лето. Джозефу понадобилось пять месяцев, чтобы добраться из Риги в Цюрих. И вот он — свободен, совершенно свободен, может быть, впервые со времени своей юности. И даже сейчас, прижатый в углу, как крыса. Быть так близко у цели и вдруг уткнуться носом в наглухо закрытые полированные железные двери! Там, в офисе, Джозефу невольно хотелось схватить Эмануэла за толстую шею и задушить его.

Уродство — вот что испугало Эмануэла. Джозеф был в этом абсолютно уверен. С одной стороны, безобразие было серьезным препятствием, а с другой — невероятным благом. Оно позволяло ему сыграть любую, какую он захочет, роль.

Но как бы то ни было, а железный ящичек с деньгами, что находился сейчас где-то глубоко под землей, был необходим ему как воздух. И если он не получит его, то впору утопиться в водах этой тихой реки.

На мосту Джозеф неожиданно застыл на мгновение. Воспоминание, словно острый нож, пронзило его. Там, внизу, в воде, он увидел лицо, которое всплыло из глубины его памяти. Лицо женщины. Да, конечно, женщины. Всю его жизнь, в самые тяжелые моменты, появлялась женщина. Когда судьбе хотелось испытать его, она посылала Джозефу женщину.

В течение этих двадцати лет ее лицо, конечно, изменилось, но не настолько, чтобы стать неузнаваемым.

Вот только имя никак не выплывало, лежало в глубинах памяти.

Джозеф стоял, вцепившись в перила моста, и прохожие в недоумении оглядывались на эту необычную фигуру, наклонившуюся к воде. Что мог он увидеть в речной глади?

Джозеф чуть выпрямился, с силой сжав зубы, и механизм памяти начал медленно поднимать давно забытое имя из глубин. Оно было невероятно тяжелым, налитым свинцом, и нелегко было поднять его со дна. Джозеф закрыл глаза и поднял голову, издав вопль дикого зверя. От неожиданности какая-то женщина шарахнулась в сторону, а остальные прохожие стали с опаской обходить его.

Наконец-то, вырвавшись, имя всплыло в памяти.

Джозефу стало трудно дышать, в груди появилась нестерпимая боль, и он даже пошатнулся немного. Но отчаянное усилие увенчалось-таки успехом. Имя всплыло в памяти! Теперь оно приведет его к ключу.

Джозеф вытер платком рот, затем развернулся и быстро пошел в банк.

— Я хочу вам кое-что предложить, герр Эмануэл.

— Пожалуйста, предлагайте.

— Я помню женщину, которая работала здесь в то время, когда я делал свой вклад. Ее зовут Мерлин Книпхоффер. Она несколько раз сопровождала меня в подвалы.

— Но в банке нет работника с таким именем.

— Может быть, ее перевели куда-нибудь. Я уверен, что она могла бы поручиться за меня.

Лицо банкира выразило сомнение:

— После стольких лет? Герр… И вы так изменились.

— У фройлен Книпхоффер феноменальная память. Мы любили переброситься шуточкой друг с другом. Думаю, она вспомнит меня, уверен в этом.

Эмануэл явно не мог поверить в то, что кто-то вообще захочет шутить с этим типом, что сидел сейчас напротив. Он с нетерпением постукивал пальцами по циферблату:

— Но это нарушение всяких правил. Понимаете? Нарушение.

— Но вы сами сможете во всем убедиться.

— Дайте мне хотя бы немного времени, чтобы подумать.

Джозеф встал. Впервые он почувствовал себя спокойнее:

— Я позвоню завтра в это же время.

— Хорошо.

И после минутного колебания герр Эмануэл вяло махнул рукой в знак согласия.

Двери лифта закрылись. Служащий старался не смотреть на Джозефа, и тот знал почему: от него, должно быть, сейчас исходил ужасный запах. Последние четыре ночи он провел в цыганском таборе, потому что Цюрих был одним из тех городов, где нелегко устроиться нищим и бездомным. Но Джозеф знавал места и похуже, поэтому цыганский табор был для него даже роскошью, а приобретенная в лагерях наука выживания не забудется никогда, даже среди достатка и богатства.

Сейчас Джозефу ни до чего не было дела: лифт все глубже спускался в шахту, он крепко сжимал в руках ключ от сейфа. Мерлин Книпхоффер сразу же без колебаний узнала его. Только взгляд ее голубых глаз выразил сострадание к этому некогда красивому молодому человеку, который перед войной так мило кокетничал с ней.

Лифт открылся, и они очутились в подвале. В холодном неоновом свете блестели подземные недра банка. Подвал был перестроен за прошедшие годы и производил впечатление почти больничной стерильности. Они миновали три стальные двери, и каждая из них с грохотом захлопнулась за ними. От этого звука Джозеф чувствовал, как по телу начинают бегать мурашки. Наконец они достигли последней полированной стальной двери, которая казалась особенно непроницаемой. Маленькая камера у самого потолка смотрела прямо на входящего своим красным глазком. Молча они ждали, пока дверь откроется. Затем раздался громкий щелчок, и железная махина начала медленно распахиваться.

Они оказались внутри слабо освещенного помещения. Стены от пола до потолка были заполнены маленькими камерами, каждая из которых имела свой номер и два отверстия для ключей. За этим стерильным фасадом скрывались ценности, тайны и преступления. Клерк подошел к одной из камер и вложил ключ. Он повернул его трижды, затем, по заведенному правилу, поклонился Джозефу.

— Когда закончите, позвоните. Отойдя в угол, он сел.

Пальцы Джозефа дрожали, когда он вложил свой ключ в отверстие. Сердце сильно билось.

Когда он начал вытаскивать ящик, его легкий вес вызвал подозрения, что он совсем пуст.

— Нет! — прошептал Джозеф.

Ужас завладел его душой, казалось, никогда еще он не испытывал такого отчаяния. Джозеф отнес ящик на стол, отгородился занавеской и с трудом вскрыл крышку.

Все это время Джозеф старался не дышать, и сейчас его глубокий вздох был похож скорее на стон.

— Mein Herr? — подбежал к занавеске клерк. — С вами все в порядке, mein Herr?

Джозеф взял себя в руки, склонился над столом и закрыл на мгновение глаза.

— Да, — только и сумел произнести он сквозь плотно сжатые губы, — оставьте меня.

Перед глазами все поплыло. Он медленно выпрямился и взглянул в ящик.

Он оказался не совсем пустой. На дне лежали два промасленных мешочка. Он открыл тот, что побольше, и бледно-голубое сверкание ударило в глаза: первоклассные алмазы — штук двадцать — лежали в мешочке.

Немного успокоившись, Джозеф открыл второй мешочек, и горькая улыбка появилась на губах.

Миниатюрный пистолет. Он оказался настолько маленьким, что мог спокойно поместиться на ладони.

Джозеф крепко сжал оружие. Горсточка алмазов и пистолет — вот все, что оставили ему.

Боеприпасов для пистолета не оказалось, но двадцать второй калибр не так уж трудно достать самому. Однако убить из него можно только в упор, если приставить ствол к самому виску и нажать на спусковой крючок.

Джозеф убрал пистолет в мешочек и положил вместе с алмазами в свою сумку.

Какое-то мгновение он стоял неподвижно, уставившись на противоположную стену, но отчаяние не долго владело им. Он знал, что будет делать дальше, знал путь, по которому следовало пойти.

Все равно это было лучше, чем ничего. Намного лучше.

Джозеф застегнул молнию на сумке и вышел из-за занавески. Затем задвинул ящик на место, повернул три раза ключ и положил в карман. Кивнув клерку, Джозеф сказал:

— Готово, пошли.

 

СИЦИЛИЯ

Она медленно выходила из своего глубокого забытья. Чувства постепенно возвращались, кожа вновь ощутила раскаленный жар солнца, а затем девушка почувствовала знакомый запах моря и шум волн. Кейт лежала на спине, и ей было удобно, как ребенку в люльке. Ни одной мысли в голове, никакого душевного волнения.

Какое прекрасное место! Как хорошо просто так лежать на залитом солнцем острове, забыв о быстротекущем времени. Времени, которое не пробуждало здесь ни одной печальной мысли.

Ветерок вдруг принес звуки мужских голосов, и Катарина села. Ярдах в двадцати от нее несколько рыбаков причалили к берегу с утренним уловом. Кейт стряхнула песок с ладоней и села, уткнувшись подбородком в колени. Рыбаки вытягивали лодку на берег, огромный тяжелый баркас. Все коренастые, суетливые, очень похожие друг на друга: отцы, дядья, сыновья, братья. Их обнаженные загорелые торсы были словно вырезаны из красного дерева. Они кричали что-то друг другу на сицилийском диалекте. Она с трудом понимала их речь, но слушать их было приятно.

Наконец рыбаки затащили баркас на песок и принялись раскладывать сети для просушки. И десять тысяч лет назад люди этой деревни делали то же самое, никогда не мучая себя размышлениями.

Один из рыбаков направился прямо к ней. Он был молод, на вид ему не было еще и двадцати, но торс его отличался красотой и силой, а лицо напоминало греческого бога. Парень нес рыбу в руках, огромную, жирную, в серебристо-желтой чешуе, еще живую. Он смущенно заулыбался и положил рыбину у ног Кейт. Его кожа слегка блестела на солнце солеными кристаллами. Рыба еще продолжала биться на песке.

— Как она красива! Но у меня нет денег.

Парень покачал головой и произнес что-то на своем диалекте.

Кейт только беспомощно развела руками:

— Я не поняла ни слова.

— Подарок, — сказал парень по-итальянски.

— Но это твой утренний заработок. Я должна заплатить.

— Подарок, — повторил парень и вновь улыбнулся. Он пристально посмотрел ей в глаза. — Я думал, вы англичанка.

— Нет. Я итальянка.

— С севера?

— Да.

— Как ваше имя?

Мгновение она колебалась, будто сомневаясь, какое из двух ее имен подлинное, а затем произнесла:

— Катарина. А вас как зовут?

— Сантино.

Его глаза по-прежнему пристально смотрели на девушку, и она почти ощутила, как загорается в нем страсть. Кейт смутилась, спрятала лицо и, чтобы он не заметил неожиданно выступившего румянца, принялась рассматривать рыбу, бившуюся в конвульсиях. Кейт вдруг стало жалко ее, она почувствовала печаль. Тело рыбы было красивым, мощным и сильным, созданным для того, чтобы разрезать толщу морских глубин. Кейт коснулась рыбины кончиками пальцев. Жабры были такими тонкими и прозрачными, что напоминали цветочные лепестки, а вся рыба в солнечных лучах казалась сделанной из ртути. Кейт подняла было голову, чтобы сказать парню что-то еще, но он уже шел к своей лодке.

— Спасибо! — крикнула девушка вслед. Но парень даже не обернулся.

Эвелин появилась на пляже, чтобы забрать Кейт. На ней было белое платье, черные очки и соломенная шляпа. Она улыбнулась Кейт.

— Вижу, ты удачно порыбачила?

— Нет. Просто мужчина вышел из моря и отдал мне свою добычу.

— И что? Он был верхом на дельфине, этот твой мужчина?

— Нет.

— Будь осторожна с местными Ромео. Завтрак готов, пойдем.

Кейт заботливо понесла рыбу к морю. Когда она оказалась по колено в воде, то опустила рыбу вниз. Ее мягкое скользкое тело было неподвижно в ладонях девушки, и Кейт подумала, что рыба уже мертва. Но потом, сделав рывок, та выскользнула из рук и в один миг исчезла в толще воды.

Вместе с Эвелин они отправились домой. Внутренний дворик был увит виноградом, дающим обильную тень в жаркий полдень. Тяжелые спелые гроздья висели среди плотной листвы, и девочка, стоя на стуле с ножницами в руках, срезала их. Кейт улыбнулась и получила в ответ быструю, застенчивую улыбку.

Клод и Джун Коттерелл, хозяева виллы, были старыми друзьями Дэвида. Этот дом перешел к ним по наследству от дяди. Расположенный в рыбацкой деревне на южном побережье острова, вдали от обычных туристских маршрутов, дом обладал только одним признаком цивилизации — электричеством. Пол, вымощенный плитками, был неровным, а стены белили уже столько раз, что некогда острые углы стали почти округлыми, но со всевозможными выбоинами. Комнаты были почти пустыми.

Обедали обычно в огромной столовой. Как и все комнаты первого этажа, она была с высоким потолком и прохладной даже в летний зной. Под самым потолком висела клетка с канарейкой, на полках расставлены глиняные горшки и сосуды, пол покрыт грубым ковром. Вот и все. Но несмотря на скромность, во всем облике комнаты чувствовалась спокойная красота, которая, впрочем, была характерна и для всего дома.

Кейт не знала, как Дэвид и Эвелин объяснили Коттереллам ее появление, возможно, друзьям сказали правду, потому что все относились к девушке, как к члену семьи. От предыдущих браков Коттереллы «собрали» коллекцию — пять детей, но они оказались либо слишком взрослыми для Кейт, либо слишком маленькими, чтобы стать ее друзьями. Поэтому девушка обычно смирно сидела среди всеобщего гама и игр, наклонясь над тарелкой и углубившись в свои мысли.

— Что ты делала все утро, Кейт? — спросила ее Джун.

— Загорала. Купалась.

— Хорошо. Я говорила, что это как раз для тебя. Ты так любишь предаваться простым наслаждениям, — улыбнулась Джун. — Загорать, купаться, что-то писать у себя в комнате. А наши изнывают от скуки здесь.

— Я никогда не скучаю.

— Сегодня из моря к ней вышел один из морских богов, — заметила вдруг Эвелин.

— Неужели?

— Молодой рыбак. Он подарил мне свою рыбу.

— А-а, — многозначительно протянула Джун. — Должно быть, влюбился.

— То же самое и я сказала, — отозвалась Эвелин. Джун окинула взором фигуру Кейт и немного задержалась на ее груди.

— Хорошеешь прямо на глазах.

Джун позвонила в маленький колокольчик, и в столовую вошла женщина, чтобы убрать посуду. Она принесла большое блюдо с фруктами. Здесь были виноград и инжир из своего сада, абрикосы и апельсины, купленные на рынке. Кейт взяла одну винную ягоду и разорвала пополам. Внимательно разглядывая спелую мякоть, она подумала, каким красивым был тот мальчик на берегу.

Над островом пронесся знойный бриз и принес с собой жар африканских пустынь, пряные запахи с Берберского побережья. Лето явно удалось. Плоды наливались соком и созревали, чтобы потом оказаться высушенными под палящим солнцем. Кейт повсюду наталкивалась на разложенные для сушки абрикосы, инжир, виноград и миндаль. Пьянящий аромат высыхающих плодов царил теперь повсюду, словно в горячей пекарне. Уходящее лето оставляло после себя сладкие воспоминания.

Кейт спускалась по каменистой тропинке с полотенцем на плече. У нее вошло в привычку совершать долгие прогулки в полдень, пока другие прятались от жары в тени прохладного дома. Казалось, солнце не способно причинить девушке зла и заставить шелушиться ее нежную кожу. Даже капли пота не выступали через поры. Нежная кожа Кейт становилась все темнее и темнее, и сейчас ее можно было принять за сицилийку. Эвелин сказала, что солнце, скорее всего, влюбилось в Кейт. И девушке доставляло огромное удовольствие неожиданно снимать с головы соломенную шляпу, чтобы густая копна черных волос ниспадала вниз, словно расплавленный металл в топке.

Небольшие деревни были похожи на арабские селения, с квадратными домами с плоскими крышами и маленькими оконцами, сквозь которые почти ничего не было видно. В полуденный зной Кейт встречала обычно очень мало людей — какую-нибудь старую женщину во всем черном, с таким же черным веером в руке, сидящую на пороге своего дома. Изредка кошка или тощая собака перебегали улицу. И только звон церковного колокола нарушал иногда патриархальную тишину. Эта необыкновенная тишина Сицилии. Кейт думала, что она была здесь всегда, вечно.

Обычно она кончала прогулку у маленького пляжа, который уже воспринимала как свой собственный. Подойдя к блестящему на солнце белому песку, Кейт сбрасывала с себя платье и входила в воду нагая. Здесь никогда никого не было, потому что место было известно только ей одной.

Вода нежно обняла тело девушки, обтекая струями. Она стала рассматривать себя в воде. Теперь темные соски почти не отличались по цвету от загорелых рук, ног, живота и самой груди. Кейт будто снова стала ребенком, без признаков женственности.

Плавая в теплой воде, Кейт вдруг с досадой подумала про себя, что каникулы приближаются к концу и время неумолимо течет, как песок сквозь пальцы. Еще совсем немного, и надо будет вновь возвращаться в Англию. Эта мысль о возвращении к скучной школьной жизни показалась девушке невыносимой.

Кейт вышла из моря, вытерлась полотенцем и, стоя на раскаленном песке, начала рукой расчесывать свои длинные волосы, продолжая смотреть в морскую даль. Солнечные блики в воде казались золотыми. Кейт надела соломенную шляпу, чтобы закрыть глаза от ослепительных лучей, и, голая, продолжала стоять, закинув руки за голову и думая о Дэвиде Годболде. Они существовали вместе, полностью при этом игнорируя друг друга. Изредка, на людях, они перебрасывались парой слов. Но девушка постоянно ощущала присутствие этого человека, и она знала, что в глубине души Дэвид испытывает нечто подобное. Видя их взаимную неприязнь, Эвелин давно оставила попытки примирения.

Но кроме неприязни в их отношениях было и еще что-то. Кейт не раз замечала, как Дэвид смотрит на ее тело, когда она плавает в морс или лежит на песке, и его взгляд волновал девушку, внушая страх и интерес одновременно. Кейт вдруг подумала: этот человек когда-то так же глядел и на ее мать?

Ощутив вдруг чье-то постороннее присутствие, девушка словно очнулась и резко обернулась. Среди камней был мужчина, жадно следивший за ней. Сердце Кейт забилось в груди. Затем она узнала Сантино, юношу, который подарил ей как-то рыбу. По песку он направился прямо к ней. Девушка тут же подумала о платье, которое следовало сейчас же накинуть на плечи. Но такой жест показался Кейт слишком банальным и пошлым, тем более что стыда она не испытывала никакого.

Как и раньше, юноша был обнажен до пояса, и его великолепный торс казался темно-синим в солнечных лучах. Сантино остановился, не доходя нескольких шагов. Его черные глаза жадно изучали наготу Кейт. Девушка видела, как поднялся и опустился его кадык. Не говоря ни слова, Кейт улыбнулась юноше…

— Вам не следует приходить сюда одной, — твердо сказал он. — Тем более без одежды.

Кейт понравился его властный повелительный тон.

— Почему? — спросила она в ответ.

— Люди, — проговорил юноша, подавляя дрожь.

— Ты хочешь сказать, что своим видом я могу их оскорбить?

— Нет. Они могут это сделать.

— Но здесь нет людей.

— Есть, — коротко заметил юноша. Его взгляд был прикован к лицу Катарины, словно ему вдруг стало стыдно. — Вы… Вы очень красивы.

— И ты тоже, — улыбнулась девушка. Лицо юноши тут же вспыхнуло. В один миг оно перестало быть властным и стало застенчивым. Катарина увидела, как напряглись мускулы живота юноши. — Но если ты хочешь, чтобы я оделась, то я обязательно оденусь.

Она нагнулась и взяла платье. Парень сделал шаг вперед, как раз когда Катарина выпрямилась. Лицо его словно застыло.

— Что? Что случилось? — спросила девушка.

— Я люблю вас, — выпалил парень.

Она замерла на месте. Ей вдруг захотелось улыбнуться, но не потому, что ее тронуло неожиданное признание, а, скорее, из-за наивности юноши. Катарина старалась сдержать улыбку, зная, как она может обидеть его.

— Спасибо, — серьезно произнесла девушка, прижав платье к груди.

— Я бываю здесь каждый день с тех пор, как вы появились.

— Ты что, — Катарина хотела было добавить: «шпионил за мной?», но вовремя осеклась, произнеся вслух, — действительно каждый день был здесь?

Парень кивнул в ответ:

— Вы самая красивая девушка из всех, что я видел. Вы похожи на богиню.

Они смотрели в глаза друг другу. Юноша был того же роста, что и Катарина, но тело его выглядело очень сильным от каждодневной физической работы. Руки юноши были грубыми и мозолистыми, а лицо удивительно тонким, напоминающим классические черты древнегреческой статуи. Он начал вдруг тяжело дышать.

— Хочешь заняться любовью?

Кейт отрицательно покачала головой, почувствовав неожиданное беспокойство:

— Нет.

— Я умею это, — не унимался парень, краснея с каждым словом.

— Уверена, что умеешь. — Кейт быстро надела платье.

— Ты девственница? — спросил он. Бровь Кейт неожиданно выгнулась: — Это не твое дело.

— Девственница. Я вижу.

Кейт ничего не ответила на это. Платье облепило еще влажное тело.

Теперь, когда она оделась, глаза парня без всякого стеснения жадно разглядывали ее тело:

— Боишься, что отец изобьет тебя?

— Я совсем не боюсь его, — сказала Кейт и прошла прямо по песку мимо парня.

— Я буду ждать тебя здесь каждый день, Катарина. Каждый день.

Но она не обернулась и начала карабкаться по камням, словно горная коза, спеша назад, к вилле.

Дневник исчез.

Кейт почувствовала, как сжимается ее сердце. Она всегда закрывала дневник в тумбочке у постели, надеясь, что никто не найдет ключ. Какой же глупой она была, надеясь, что они не решатся обыскать здесь все.

И теперь они взяли ключ, и ее самые сокровенные мысли станут всеобщим достоянием. От ненависти все мускулы ее тела напряглись.

Кейт выбежала из комнаты. Кто? Кто из них взял дневник? Эвелин? Дэвид? Кто-то из детей Коттерелл?

Она раскрыла дверь, ведущую в спальню Дэвида и Эвелин, и вошла. Отец сидел за письменным столом, а дневник лежал перед ним. Он взглянул на Кейт, когда она входила в комнату. Глаза его ничего не выражали, только странная гримаса исказила лицо. Дэвид перевернул страницу и прочитал вслух: «Мы рождены в стыде, мы незаконнорожденные, нежеланные дети. Но почему стыд не распространяется на тех, кто зачал нас? Кто же тогда больший грешник, мы или наши родители?»

— Как ты осмелился читать это! — Кейт чувствовала, как гнев сжимает горло.

— А как ты осмелилась писать такое? — спросил Дэвид сухим твердым голосом. А затем продолжал: «Я не перенесу эту необходимость все время быть с ним рядом. Когда я думаю о том, что он разрушил наши жизни, то не могу даже дышать от гнева». — У Дэвида побелели даже костяшки пальцев, когда он прочитал все это. — Надо полагать, что все сказанное имеет непосредственное отношение ко мне.

— Ты не имел права заглядывать в мой дневник.

— Ответь мне.

— Не буду.

— Ответь! — закричал Дэвид, и его щеки вспыхнули от гнева. — Ответь, девчонка! Это все обо мне?

Кейт физически ощутила приступ его гнева. И вдруг ей захотелось рассмеяться ему прямо в лицо, а потом разрыдаться. Она захотела наорать на него, но в горле будто застряло что-то.

— Я специально писала по-английски, чтобы в один прекрасный момент ты все смог понять сам. Но сейчас мне не хотелось бы, чтобы ты это читал. Дневник еще не окончен.

Дэвид ударил кулаком по тетради в кожаном переплете:

— Что ты хотела сказать, когда писала, что я уничтожил чьи-то жизни?

— Тебе лучше знать. Ведь ты убийца. Это ты убил мою мать.

Дэвид уставился на Кейт. Девушка даже заметила, как появились красные прожилки вокруг голубых зрачков отца. Затем он бросил дневник в лицо Кейт.

Все произошло так быстро, что девушка даже не успела поднять руки, чтобы загородить лицо, — из глаз словно посыпались искры.

Дэвид посмотрел на дочь сверху вниз.

— Ты и больше никто. Только ты убила свою мать. Такого Кейт никак не ожидала.

— Нет! Нет!

— Ты убила ее! Ты! Не я. Она истекла кровью во время родов.

Кейт зарыдала:

— Это была только твоя ошибка и больше ничья.

— Ложь. Все это не имеет ко мне никакого отношения. Я был в Германии, в лагере для военнопленных. И только ты убила свою мать, находясь еще в утробе. Ты разорвала ее тело на части.

Кейт в ужасе зажала уши:

— Нет. Это ты бросил мою мать. Ты оставил ее умирать.

— Как ты смеешь бросать мне в лицо подобные обвинения? Что ты знаешь обо всем этом?

— Знаю. Ты оставил мать, а потом и меня.

Кейт показалось, что отец вновь собирается ударить ее.

— Я заботился о тебе, маленькая неблагодарная замарашка, совесть моя чиста.

— Слишком дешево ты ценишь свою совесть, если ее можно успокоить, выплачивая десять фунтов в месяц.

Дэвид тяжело дышал, его безупречно красивое лицо исказил гнев:

— Вполне достаточно для той, которая решила даже имя у меня украсть.

— Я не крала ничьего имени.

Дэвид расхохотался, грубо, цинично:

— Еще неизвестно, мой ли ты ребенок.

— Твой. Мать не была шлюхой.

Дети хозяйки собрались у открытой двери и внимательно следили за происходящим. Джун Коттерелл протиснулась сквозь них, пылая от гнева и смущения:

— Ради Бога, что происходит?

— Кто была твоя мать, мне лучше известно, — выпалил Дэвид. — И если она и была шлюхой, то все равно она была такой женщиной, какой тебе никогда не стать.

Джун не выдержала и закричала:

— Дэвид, Бога ради, прекрати!

— Я ненавижу тебя, — выпалила Кейт, словно бросая каждое слово в отца. — Все равно ты виноват, виноват. Я ненавижу тебя. Ты оставил мать умирать. Ты отвернулся от меня! — При этих словах в комнату вбежала Эвелин. Кейт бросилась к ней на грудь. — Зачем? Зачем меня привезли в Англию? Зачем забрали из Италии? Я не хотела ехать! Мне не нужна ваша жалость. Не нужны мне ваши деньги и тряпки. Он не хочет, чтобы я была здесь. Он никогда не хотел. Это ошибка! Ужасная ошибка!

Кейт обессилела и не могла даже идти. Она плакала навзрыд, и слезы текли по щекам. Дети смотрели на плачущую девушку, раскрыв от удивления и страха рты.

Дэвид продолжал тяжело дышать:

— Ну, ты добилась того, чего хотела, Эвелин.

— Дэвид, пожалуйста.

— Посмотри на нее, Эвелин. Почитай ее дневник. А потом скажи еще раз, что это чудовище — действительно моя дочь.

— Дэвид!

Он развернулся и вышел из комнаты. Джун, взглянув с испугом на Эвелин, увела прочь своих детей и закрыла за собой дверь, оставив двух женщин наедине.

Кейт продолжала рыдать, и неожиданно всякая боль и ненависть исчезли куда-то.

— Я больше не могу выносить это, — произнесла Эвелин обманчиво спокойным тоном.

— Отправьте меня домой, — взмолилась, рыдая, девушка.

— Родственники уже давно отказались от тебя. И если ты вела себя с ними так же, как сейчас, то я нисколько не удивляюсь их жестокосердию.

Кейт почувствовала дрожь в коленях и решила сесть на постель. Блестящими от слез глазами она внимательно посмотрела на склонившуюся над ней женщину:

— Он убил мою мать.

— Если уж говорить об этом, — бесстрастно заметила Эвелин, — то здесь Дэвид абсолютно прав. Вы вдвоем загнали эту женщину в могилу.

— Я ни в чем не виновата! Ведь я не просилась на этот свет!

— Что ж. Первый серьезный аргумент. Но заметь, что и Дэвиду не очень-то нужно было твое рождение. Однако ты родилась. А твоя мать умерла при этом. Вот и все. И уже ничего нельзя изменить. Поэтому перестань плакать.

Кейт с трудом справилась со слезами, ненавидя сейчас эту женщину за ее невозмутимое спокойствие и в то же время признавая чужую силу. Она подобрала свой дневник с пола и увидела, что некоторые страницы замялись, когда Дэвид бросил тетрадь ей в лицо. Кейт начала разглаживать изломы трясущейся ладонью, а затем закрыла дневник и прижала его к груди, ощущая прикосновение мягкой кожи обложки:

— Это мой дневник. И он не имел права заглядывать сюда.

— Я бы никогда не купила тебе тетрадь, если бы знала, что ты туда собираешься записывать.

— Значит, и вы читали мои записи?

— Да. Твои познания в английском просто великолепны. Жаль, что ты использовала свои знания на подобную чушь. Без сомнения, все это давно угнетало тебя, и ты позволила своим чувствам выплеснуться на бумагу. Не могу передать, какое ужасное впечатление произвела на меня эта сцена. И я больше не хочу быть свидетелем чего-то подобного.

— Но написанное мной — абсолютная правда!

— За одним исключением: ты никогда не знала своей матери. Поэтому даже странно предположить, что ты можешь испытывать к ней какие-то особые чувства. В тебе говорило не настоящее горе, а желание выставить себя в трагическом свете. А вот этого я всегда терпеть не могла.

Кейт почувствовала, как ее ненависть к отцу постепенно утихает. В конце концов, он просто человек, вспыльчивый и страстный одновременно. В этом Кейт очень похожа на своего отца — ведь в жилах у них текла одна кровь. Но ледяной холод Эвелин показался чем-то совсем странным, что находилось за гранью понимания Кейт.

Эвелин подошла к окну, и ее высокая стройная фигура стала еще изящнее и стройнее на фоне голубого неба.

— Послушай меня внимательно, Кейт. Больше всего на свете я ненавижу недомолвки, поэтому давай все сделаем ясным и понятным. Так или иначе, но ты все равно останешься с нами. Мы тебя никогда не отправим назад, в Италию, как бы плохо ты себя ни вела. Мне известно о твоем поведении в школе Святой Анны: драки, вспышки гнева. Если ты не приживешься в этой престижной школе, то мне придется отправить тебя в лечебницу, где умеют обращаться с подобными детьми. И ты даже представить себе не можешь, какие тебя ждут там трудности. Будь уверена, переломить твой гордый нрав им не составит особого труда, причем довольно быстро, и в подобном заведении вряд ли ты сочтешь свою жизнь счастливой. Лучше постарайся сама как-то справиться с собой. Ты все поняла, что я сейчас сказала?

Кейт уставилась в пол.

— Да, — еле слышно произнесла она.

— Вот и хорошо. Но только я хочу, чтобы ты постаралась запомнить одну очень важную вещь. В конфликте, где присутствуют дисциплина и необходимость, с одной стороны, и интеллект — с другой, всегда побеждает первое. Именно по этой причине твои предки из Римской империи смогли покорить столько народов, а ведь некоторые были намного цивилизованнее своих поработителей. Наверное, ты и в истории преуспела не хуже, чем в иностранных языках. Так постарайся стать настоящей римлянкой, а не гречанкой. Для начала тебе следует извиниться перед отцом.

Кейт покраснела.

— Я никогда не откажусь от того, что написала, — прошептала девушка, прижав дневник к груди.

Лицо Эвелин походило сейчас на лик каменного изваяния:

— Тебе придется жить с ним бок о бок. Неужели это так трудно понять?

— Лучше отправьте меня в лечебницу, но извинений вы никогда не добьетесь.

С этими словами Кейт выбежала из комнаты, бросив дневник к ногам Эвелин.

 

ШВЕЙЦАРИЯ

— Сейчас получить такие порезы во время охоты почти невозможно. Вот война — совсем другое дело.

Кабинет профессора Шнейдера был очень красив, с высоким потолком, украшенным лепниной в стиле рококо, мебелью в стиле Людовика XVI (если и подделкой, то весьма удачной). Несколько дней профессор делал необходимые рентгеновские снимки, чтобы изучить размеры повреждений. Врач явно обладал талантом рисовальщика и сделал несколько набросков, чтобы показать Джозефу, каким будет после операции его лицо. Теперь Джозеф молча изучал предложенное ему. Вернуть прежний вид оказалось невозможным, но благодаря мастерству профессора Шнейдера можно было надеяться на то, что внешний вид Джозефа будет не таким уж гротескным.

— Результат работы портного, а не Господа Бога, — заметил Джозеф.

Шнейдер уже привык за долгую практику к подобным замечаниям, поэтому только вежливо рассмеялся в ответ:

— Ваш прошлый портной, скорее, больше навредил вам, чем помог.

— Она старалась снасти мою жизнь, а не красоту.

— Понятно. Однако, будьте уверены, у нас достаточно опыта, чтобы проводить подобные операции, к тому же в наших руках самое лучшее в мире оборудование.

Джозеф постучал пальцем по рисунку:

— Сколько вам понадобится времени?

— Трудно сказать. Понадобится не одна, а много операций. Прибавьте сюда время для восстановления сил плюс непредвиденные обстоятельства и всевозможные неудобства. Но если не будет инфекции, а раны станут быстро заживать, То недолго, во всяком случае, не так долго.

— Сколько понадобится времени, пока будут заметны первые существенные перемены?

Шнейдер снисходительно улыбнулся на вопрос клиента:

— Что вы подразумеваете под существенными переменами?

— Когда мое лицо перестанет пугать детей.

— Честно говоря, здесь все зависит от детей, а не от лица.

— Пожалуй, — с неохотой согласился Джозеф.

— Первые же операции принесут значительные изменения. Если, конечно, они будут удачными. И всегда помните, что я вам скажу сейчас: пересадку кожи надо делать по нескольку раз.

— А сколько это все будет стоить?

— Тоже трудный вопрос. Скажем, приблизительно пятнадцать тысяч франков, — сказал Шнейдер и добродушно улыбнулся.

Алмазы успели многое поменять в жизни Джозефа. Дешевый костюм и тяжелые рабочие ботинки сменила хорошая одежда и обувь лучших швейцарских фирм. Джозеф носил теперь шелковый шарф, чтобы скрыть нижнюю часть уродливого лица. В твидовом костюме и шерстяном пальто Джозеф уже не походил на дикаря или люмпена, один вид которого напугал в свое время герра Эмануэла. Сейчас можно было смело сказать, что этот человек вполне мог выложить пятнадцать тысяч франков за лечение. Если бы не уродливое лицо, Джозеф вполне мог сойти за европейского буржуа, респектабельного представителя среднего класса. Во всяком случае, именно за такого человека и принял его профессор Шнейдер, поверив в якобы нелепый случай на охоте. Однако волчий взгляд хмурых глаз Джозефа говорил сам за себя. В этом взгляде будто навечно застыла тьма непроходимых лесов, из которых совсем недавно вышел этот человек.

— Пятнадцать тысяч, — повторил Шнейдер. — Может быть, чуть больше, а может, и меньше, точно сказать пока трудно.

Джозеф кивнул в знак согласия:

— Очень хорошо. Я готов идти до конца.

— Мудрое и смелое решение, — просиял профессор.

— Однако не сразу, доктор, не сразу. Мне нужно закончить кое-какие дела. Знаете, связать все концы. Скажем, через три месяца я буду вполне готов.

— Стало быть, зимой. Великолепно. Лето не подходящее время для подобной работы. Солнце — наш первый враг. Под его лучами начинает гноиться заживающая ткань. — Шнейдер помог Джозефу надеть пальто и даже провел ладонью по его плечу. — Конечно, будет немного больно, но бояться вам нечего. Такой сильный, выносливый человек должен легко справиться с подобными трудностями.

Что правда, то правда. Джозеф действительно был человеком сильным. Ел он сейчас много и поэтому быстро набирал в весе. А его каждодневные четырехчасовые прогулки пешком быстрым шагом укрепляли мускулы. С седыми волосами Джозеф выглядел старше лет на десять, но тело будто помолодело.

Сейчас Джозеф шел через площадь. В 1944 году бронетанковая дивизия СС вела в окрестностях города арьергардный бой. Но сейчас от выбоин и ям от артиллерийских снарядов ничего не осталось, и площадь вновь обрела свой элегантный вид. Джозеф направился к туристическому агентству, в витрине которого красовались открытки с видами Таити. Когда он входил, колокольчик над дверью мелодично зазвенел.

Через полчаса, сделав денежный вклад, Джозеф вышел на улицу. Делу был дан ход.

У него был снят номер в маленьком отеле на окраине Цюриха, почти в деревне. Джозеф не собирался идти к трамвайной остановке или брать такси. Широким шагом он пошел по направлению к гостинице, и каждое движение давало ему новый прилив сил, заставляя сердце энергично работать.

 

СИЦИЛИЯ

Кейт ждала, сидя на песке и обняв руками колени. Небо становилось все темнее. Длинная черная полоса появилась на самом горизонте, а в воздухе чувствовалось приближение грозы. Она уже не плакала, и слезы высохли на глазах. Кейт ощущала зияющую пустоту в душе, и эта бездна, казалось, была способна поглотить все.

Когда Кейт услышала голос юноши, она быстро повернулась к нему. Он спускался по каменистой тропке. В залатанной рубахе и джинсах, с кепчонкой на голове, парень остановился около Кейт, склонив голову набок:

— Что ты делаешь?

— Я готова.

Глаза Сантино неожиданно широко раскрылись:

— Готова к чему?

— Готова заняться любовью.

Парень даже окаменел от неожиданности. Затем он непроизвольно взглянул на небо.

— Скоро будет шторм.

— Мне нее равно. Я готова, — спокойно повторила Кейт, крепко сжав при этом кулаки.

— Но Катарина… — парень казался напуганным до смерти, он нервно облизывал пересохшие губы. Гнев вырвался из души Кейт, словно порыв ветра.

— Что? Заниматься любовью, по-твоему, — это разговаривать? — неожиданно закричала она на парня. — Или ты не мужчина?

— Мужчина, — совершенно бесстрастно произнес юноша.

— Тогда пойдем, — скомандовала Кейт. Она встала и пошла по песку, не оглядываясь. Выбрав место среди камней поближе к морю, где песок был особенно мягким и слегка влажным, Кейт сняла платье и, нагая, посмотрела еще раз на парня.

— Раздевайся, — скомандовала девушка.

Он подчинился ей и, не отрывая взгляда от ее наготы, медленно разделся. В тусклом свете его кожа приобрела цвет меда. Кейт взглянула на его признак мужественности и подумала о рыбе, которую парень принес ей; ее тело было таким живым, изворотливым, легко скользящим в морской глади. Кейт села на платье, разложенное на песке, и подняла вверх руки, приглашая юношу.

Парень задрожал, как только приблизился к ней, дыхание его стало прерывистым. Он обнял Кейт и поцеловал, но угодил не в губы, а куда-то в шею, а затем принялся целовать плечи, груди с чувством страха и неподдельного желания.

— Я люблю тебя, — прошептал парень. — Люблю, Катарина. Я всегда знал, что ты будешь моей.

А она будто превратилась в наковальню, и молот расплющивал раскаленный металл у нее на груди. Жар распространялся по всему телу. Кейт помогала парню возбудиться. Его пальцы гладили ее бедра, губы крепко сжимали соски, но не нежности хотелось сейчас Кейт. Ей хотелось чего-то грубого, чего-то такого, что было бы созвучно ее ненависти. Это должен быть молот, бьющий по наковальне. Кейт впилась ногтями в плечо парня и расцарапала кожу.

— Просто возьми меня! — приказала она. — Не жди. Бери сразу.

Но юноша по-прежнему целовал девушку в шею, шепча при этом нежные и милые глупости. Тогда она протянула руку и схватила пенис — горячий, крепкий — на всю ладонь. Кейт повалила на себя парня и (видела это на ферме во время осеменения коров) направила раскрывшуюся головку пениса во врата своей плоти. Парень действительно был очень сильным, но напористость девушки ошеломила его. Когда Кейт почувствовала, что пенис оказался на месте, она убрала руку, посмотрела парню прямо в глаза и скомандовала:

— Теперь бери меня!

Парень вошел в нее с какой-то слепой силой. Почувствовав, как рвется ее девственная плева, Кейт ощутила нестерпимую боль. Спина Кейт выгнулась, и она закричала что есть сил, обращаясь к грозовым тучам; в крике этом были радость и триумф. Вся выгнувшись в его руках, как лук, Кейт глядела невидящим взором в нависшую тьму, затем, содрогаясь всем телом, расплакалась. То, что должно было произойти, произошло, свершилось.

Парень не заметил ее слез: он был увлечен собственными ощущениями. Кейт чувствовала, что его тело входило и выходило, и тупая боль заполнила собой всю нижнюю часть ее существа. Она ждала, пока парень кончит, ее ладони теперь безжизненно лежали на его широкой спине. Он вдруг забился в конвульсиях, словно рыба на берегу. О наслаждении для нее не могло быть и речи. Но она и не ждала его.

Кейт слышала, что парень зовет ее по имени, потом слова стали неразборчивы. Его губы касались ее виска, дыхание было таким жарким, что почти обжигало кожу. Последним усилием, как в агонии, парень еще раз вошел в Кейт, и она крепко прижала его к себе, чувствуя его тело лучше, чем свое собственное. Затем шея его поникла, как сломанная ветка, и он замер.

Дождь большими тяжелыми каплями застучал по песку и смыл соль с век девушки.

 

АНГЛИЯ

Чтобы не пользоваться муниципальным транспортом, Джозеф решил взять напрокат в Лондоне вэн и проехать на нем от Бирмингема до Уэст-Мидлендса. Машина оказалась довоенной моделью «мориса», видавшая виды, хотя вполне пригодная еще для перевозок. Задний борт откидывался. В фургоне оказалось достаточно места, чтобы поместить там матрас и спать ночью.

Джозеф четыре дня провел в Брэдфорде, производя разведку. Днем он уезжал куда-нибудь в пригород, а с темнотой возвращался в город, в район фабричных стоянок, где машина была незаметна. Джозеф избегал кафе, питаясь только купленными заранее фруктами, рыбой и чипсами из газетного киоска. Дважды в день он готовил себе чай, а затем пил его из термоса. Вообще-то, Джозеф любил не чай, а кофе. Даже долгие годы, проведенные в России, не приучили его к чаю. Но ему надо было войти в роль и запастись для этого всеми необходимыми атрибутами.

Ему пришлось изменить свой внешний вид. Одежду, купленную в Швейцарии, он оставил в Лондоне. Теперь на Джозефе была кепка, поношенное пальто, из-под которого выглядывала рабочая одежда, а на ногах тяжелые ботинки. Он купил это в магазине поношенного платья в районе Ист-Энда, когда был в Лондоне.

Пришлось Джозефу надеть очки в роговой оправе, которыми он пользовался каждый раз, когда общался с людьми. Зрение, конечно, становилось ни к черту, зато волчий взгляд его глаз сразу же потухал, превращаясь во что-то невинное и слегка глуповатое. Скрыть шрамы ничем не удавалось, но в квартале простолюдинов, двигаясь среди рабочих, нося их одежду, Джозеф, по сути дела, превратился в человека-невидимку. Впрочем, рабочий класс, как он заметил, был наилучшим фоном для того, чтобы скрыть шрамы. В этой среде любое уродство, физический недостаток кажутся обычными. Никто не обращал внимания на Джозефа, в то время как буржуа пристально рассматривали его. Рабочие же, наоборот, воспринимали уродство с чувством грубоватой солидарности.

Вскоре Джозеф заметил, что его увечье вызывает даже уважение, как признак геройства, проявленного на войне. Правда, шрамы хорошо зарубцевались и были почти не видны под густой бородой, но все равно владелец гаража, где Джозеф решил купить мотоцикл, спросил его, где он проходил службу.

Вступать в разговор не хотелось, но если не ответить, это может вызвать подозрение. Поэтому Джозеф ответил коротко:

— Северная Африка в основном.

Лицо человека будто посветлело:

— Так и я тоже.

Ему явно хотелось еще поговорить на эту тему, но короткие реплики Джозефа не вдохновляли на долгую, продолжительную беседу, поэтому, посмотрев, как ветеран возится вокруг мотоцикла, хозяин гаража произнес:

— Барахло. На заднем дворе у меня есть кое-что получше. Пойдем.

Хозяин провел Джозефа к ремонтному отсеку, откинул брезент и показал большой мотоцикл «триумф-750», правда, без бензобака и выхлопной трубы.

— Серьезная вещичка, да? — сказал хозяин с гордостью. — Конечно, не совсем новая, но надежная… И сто дает сразу, почти со старта. Хочешь, к пяти часам будет готова. И только для тебя, приятель.

— Сколько?

— Ну, со старого солдата — двадцать фунтов.

— Пятнадцать.

Они сошлись на семнадцати фунтах и десяти шиллингах. В качестве задатка Джозеф отдал хозяину пять фунтов и вернулся к вэну. Еще до прихода в гараж он заметил на берегу несколько магазинов, распродающих не выкупленные из ломбарда вещи. В них Джозеф присмотрел сносную кожаную куртку, шлем, очки и кожаную маску от пыли. Эта маска вместе с очками могла полностью скрыть его лицо.

Был субботний полдень, и на улицах прогуливались мужчины в кепках и их жены в шалях. Шумные компании подростков и молодых людей толпились у входа в пивную. Джозеф поймал себя на мысли: он был ненамного старше этих юнцов, когда началась война. И вот перед ним молодое поколение с длинными волосами, в уродливых одеяниях. Юнцы могли показаться опасными, но перед Джозефом они обычно расступались, словно по команде, и никто не осмеливался крикнуть ему в спину что-то оскорбительное или обидное.

Весь остаток дня Джозеф провел на берегу канала, попивая чай из термоса и наблюдая за рыбаками. Ему надо было убить время, и здесь он чувствовал себя в полной безопасности. Еще в Лондоне Джозеф узнал: дичь, за которой он охотился, провела отпуск на континенте, но девятого числа, то есть сегодня, вернется назад. Он взглянул на часы. Дичь должна уже быть на месте.

Хотя Джозеф не раз обследовал усадьбу, хорошо продуманного плана у него не было. Он был уверен, что разыграет эту музыкальную пьесу, полагаясь на свой слух и умение импровизировать, — ведь именно так он и жил последние пятнадцать лет. Впрочем, так он был обучен. Никто на свете, пожалуй, не мог бы лучше, чем он, мгновенно оценить ситуацию и действовать, полагаясь только на инстинкт и чутье. И когда дело будет сделано, ему останется только успеть на паром, и все кончено: длинные годы ожидания пройдут не напрасно. Джозеф начнет новую жизнь.

Он хорошо контролировал свои чувства, но время от времени непроизвольная дрожь ожидания пробегала по телу.

Джозеф сделает все быстро, чисто и не колеблясь.

Секунду или две он даст жертве, прежде чем свершится возмездие. Джозефа всего передернуло, когда он вспомнил, как он мерз на нарах, лелея мысли о расплате, словно мечты о далекой звезде.

Что ж, после не очень вкусного обеда настало наконец время очень сладкого десерта.

В пять часов вечера, когда тени стали длиннее, Джозеф оставил вэн на пустынной улочке и пешком отправился к гаражу. Здесь он сел на приготовленный для него «триумф». Он проехал назад к машине, проверяя мотоцикл. Механик был совершенно прав — мотор работал с удвоенной энергией, после того как заменили выхлопную трубу. Дрожь в теле прекратилась, и движения Джозефа стали отточенными, почти инстинктивными. Мотоцикл пригодился как нельзя лучше. Опустив задний борт фургона, Джозеф вкатил мотоцикл внутрь, огляделся и, убедившись, что улица пуста, сел за руль и покинул рабочий район.

 

7

Лошадь Кейт потеряла подкову, поэтому прогулка вышла непродолжительной. Пока Эвелин вместе со всеми продолжала спускаться вниз по тропинке, Кейт соскочила с седла и повела лошадь к дому, держа соскочившую подкову в руке.

Она продолжала думать о Сантино и о том, что случилось там, на берегу моря, под темным небом. Ей вспомнилось, как они вместе кинулись в море, словно желая омыть себя соленой водой.

Больше они не занимались любовью, а Кейт это и не было нужно. Юноша дал ей то, что она хотела, и получил то, чего он страстно желал. Парень плакал в день расставания и умолял Кейт писать ему, но она знала, что не сделает этого и больше никогда не увидит его.

И сейчас здесь, под бледным английским небом, среди зеленых холмов, Кейт вспоминала о Сантино с каким-то теплым и чистым чувством. Вместе с девственностью сицилийский юноша словно забрал у Кейт незрелость и дикость. Теперь Кейт могла спокойно взглянуть на последние несколько месяцев и, пожалуй, на всю свою короткую и несчастливую жизнь. Она смогла увидеть себя в истинном свете.

Словно свершился обряд посвящения, сказано последнее прости детству, и вот первый шаг во взрослую жизнь сделан. Кейт с ужасом осознала, как несправедлива она была во многих случаях, хотя бы по отношению к отцу. Эвелин права — у Кейт действительно не было и не могло быть никаких чувств к матери. И ее гнев — следствие неуемной жалости к самой себе, безграничного эгоизма.

Ведь Кейт сама хотела, чтобы отец прочитал ее дневник. Она хотела уязвить его и добилась своего. Сейчас ей было очень стыдно. Эвелин оказалась права и в другом: Кейт должна жить бок о бок с отцом. А обязана она ему очень и очень многим, как ни смотри на данную ситуацию.

Кейт не знала, с чего начать, как исправить положение, но исправить его надо немедля. Во время долгой дороги домой она приняла окончательное решение: отныне ей следовало вести себя по отношению к отцу и Эвелин, как взрослой. Кейт постарается стать такой, какой они хотят ее видеть.

Обогнув конюшню, она вдруг увидела у ограды большой мотоцикл, ослепительно блестевший на солнце. Это показалось ей странным, но не настолько, чтобы выяснять: кто это приехал на нем?

Кейт отвела лошадь в стойло и принялась ее чистить, погруженная в свои мысли и воспоминания. Затем она отнесла седло и повесила подкову на видном месте, чтобы кузнец сразу ее заметил.

Выходя из конюшни, Кейт замерла, увидев отца, стоявшего на коленях на гравиевой дорожке перед высоким незнакомым мужчиной в кожаной куртке. Незнакомец поднес кулак к голове отца. Картина была весьма странной. Кейт подумала было: что за непонятная игра, но сердце говорило другое, и точно — в руке у мужчины блеснул пистолет.

Отец и незнакомец были от Кейт в тридцати футах, и она ясно видела, что глаза отца полны слез, рот открыт и каждая морщина на лице напоминала маску скорби.

Кейт захотелось кричать, но ее словно парализовало. Как во сне, она пошла к этим двум трагически молчаливым фигурам. Незнакомец, казалось, не видел и не слышал ее приближения. Но Кейт все-таки не удалось приблизиться так, чтобы успеть схватить занесенную над отцом руку.

Послышался еле слышный щелчок, и облачко дыма окутало лицо отца. Когда он качнулся вперед, то стала видна маленькая черная дырочка у виска и алая кровь, брызнувшая из ранки. Пальцы отца при падении судорожно впились в гравий, будто Дэвид сам хотел вырыть себе могилу или убежище.

Кейт замерла от неожиданности, а потом закричала в отчаянии:

— Папа!

Почти перед собой она увидела искаженное страхом лицо незнакомца, повернувшегося прямо к ней, встретила дикий взгляд волчьих черных глаз. Этот человек сделал ее сиротой второй раз в жизни.

У нее перехватило дыхание, кровь застыла в жилах, а сердце замерло. Палач развернулся и быстрым шагом двинулся к мотоциклу. Кейт побежала за ним и, желая остановить убийцу, вытянула вперед руки. Но он с поразительной легкостью отбросил ее в сторону так, что она упала навзничь.

В следующую секунду мотоцикл завелся и умчался вниз по дорожке. Гравий из-под колес осыпал ее и лежащее рядом безжизненное тело отца.

 

III

ПРИЗРАК В МАШИНЕ

1992–1993

 

1

 

КОЛОРАДО, СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ

В Денвере не переставая валил снег.

Анна вышла из мягко освещенного и покрытого ковром зала ожидания. Ее взгляд скользил по фигурам встречающих, пока не остановился на табличке с собственным именем. Табличку держал человек в униформе.

Анна подтолкнула тележку с багажом и без улыбки сказала ожидающему ее служителю:

— Я Анна Келли.

— Сюда, пожалуйста, мэм. — Служитель взял багаж и повел Анну к выходу, где ее ждал крепко сложенный гигант.

— Филипп Уэстуорд. — Он взял ее ладонь быстрым и уверенным движением. Тот мягко звучащий голос, который Анна слышала по телефону, никак не сочетался с внешним видом мужчины. На загорелом, почти смуглом лице — голубые, словно небо Адриатики, глаза. На незнакомце было замшевое пальто отличной выделки, под которым Анна разглядела костюм из великолепного материала. Яркий шелковый малиновый галстук безукоризненно сочетался с белой шелковой рубашкой. Вьющиеся темные волосы скрывали высокий лоб. Мужчина возвышался над Анной на целый фут. Ему было, наверное, сорок с небольшим, но по внешнему виду о его возрасте догадаться было нелегко.

— Как моя мать? — сразу же спросила Анна.

— Без изменений.

Незнакомец оценивающим взглядом окинул фигуру Анны:

— Мой самолет готов. Там мы сможем выпить кофе или чаю. Или вы хотите позавтракать где-нибудь здесь?

— Я хочу добраться до Вейла как можно быстрее.

— Прекрасно. — Уэстуорд кивнул в сторону служителя и величественно двинулся через толпу. Анна шла за ним, защищенная его широкой спиной.

Чувствуя, что была чересчур суха при встрече, Анна решила исправить ошибку:

— Я очень признательна вам за внимание, мистер Уэстуорд. Право же, не стоило так беспокоиться и использовать свой личный самолет.

— Ничего особенного, — ответил гигант, даже не заметив ее холодного тона. — Рад помочь вам хоть чем-нибудь. Сюда, пожалуйста.

Шофер сидел в джипе «чероки» и был готов отвезти их на частный аэродром. Анна собирала вещи в спешке и замешательстве и не помнила даже, что удалось запихнуть в чемоданы. Может быть, совсем не то, что нужно зимой в горах.

«Чероки» подрулил к частным самолетам. Все вокруг было совершенно белым. Прижавшись к Филиппу Уэстуорду, Анна через стекло видела, как рабочие аэропорта счищают снег с крыльев огромных лайнеров. Ее кремовый льняной костюм и открытые сандалии выглядели здесь странно и больше подходили для Майами. В самолете одежда Анны изрядно помялась и сейчас, казалось, примерзла к телу.

Филипп почувствовал, как она дрожит:

— Что? Замерзли?

— Только что из Майами. Думаю, я слишком легкомысленно собирала вещи.

Он снял пальто и накинул его Анне на плечи:

— Это должно согреть вас.

Анна укуталась в пальто, еще хранившее тепло его тела.

Самолет Уэстуорда оказался белым двухмоторным «бинчкрафтом». Пилот уже находился в кабине. Он покинул пульт, чтобы помочь Анне подняться на борт, Уэстуорд шел следом.

В салоне было восемь пассажирских мест, и только два из них — заняты. Это создавало впечатление просторной комнаты. Уэстуорд предложил Анне мягкое и удобное плюшевое кресло. Весь салон был отделан ореховым деревом. Когда Уэстуорд устраивался в кресле рядом, Анна заметила блеснувшие золотые запонки на манжетах его рубашки. На мерцающем циферблате наручных часов, без сомнения, имелось какое-нибудь длинное швейцарское название. Но, несмотря на дорогой костюм и мелкие золотые вещицы, чувствовалось, что у этого мужчины тренированное тело бывшего военного. Богатенький мистер Уэстуорд, кто же вы? Анна подняла воротник пальто.

— Вы, наверное, устали? — поинтересовался Уэстуорд, когда пилот запустил двигатели. — Полет до Игла займет около двадцати пяти минут или чуть больше из-за снега. Хотите вздремнуть в дороге?

— Я уже поспала, пока летела сюда, — солгала Анна.

Самолет дернулся, и колеса слегка заскользили. Затем машина проехала около двухсот ярдов и, свернув на взлетную полосу, остановилась за пассажирским лайнером, словно пристроилась в очередь.

— Скажите откровенно, что меня ждет, — продолжила прерванный разговор Анна.

— Да, — согласился Уэстуорд. — Пожалуй, это будет лучше.

Анна услышала те же сиплые интонации, которые запомнились ей во время телефонного разговора.

— Ваша мать в очень тяжелом состоянии. Ее сильно избили, поэтому пришлось срочно обратиться к нейрохирургам. Пока она еще не пришла в сознание.

Анна смотрела в иллюминатор на вращающийся пропеллер. Слова слетели с губ сами собой:

— Она умрет, да?

— Не знаю, — ответил Уэстуорд просто, не желая скрывать правды. — Кажется, о ней сейчас хорошо заботятся. Она в реанимации. Лицо не пострадало. Насилие не совершили, и нет никаких признаков других надругательств.

Уэстуорд ответил сразу на все вопросы, которые мучили Анну с момента ее вылета из Майами.

— Почему мама не приходит в сознание?

— Я не врач, — осторожно произнес Уэстуорд. — Вам самой следует поговорить с ними. Kapp Мемориал — великолепная больница, и ваша мать получает самый лучший уход, какой только возможен.

Анна кивнула и вновь взглянула в окно. Снегопад мешал работе двигателей и задерживал взлет. Наконец самолет тронулся с места, и скрипучий голос из пункта управления полетами сообщил, что взлет разрешается.

Пилот слегка развернулся и посмотрел в салон:

— Взлетаем, мистер Уэстуорд.

— О'кей, Пол.

Дверь, ведущая в кабину, закрылась, и двигатели взревели, а весь корпус завибрировал и затрясся, как в лихорадке. Она стали набирать скорость. Анне показалось, что желудок прилип к позвоночнику. С трудом она подавила в себе желание вцепиться в руку незнакомца, сидевшего рядом.

Но в следующий момент мощный «бинчкрафт» взмыл в воздух и начал медленно набирать высоту. Когда самолет выровнялся, Филипп Уэстуорд отстегнул ремень и направился в кабину пилота. Анна посмотрела вниз и увидела, что Денвер с каждым мгновением все больше удаляется, уменьшается, превращаясь в игрушечный город из сахарного белого льда. Горные вершины уже были видны вдали, казалось, что они всего в нескольких милях: прекрасный и зловещий пейзаж.

Уэстуорд вернулся, неся две чашки горячего кофе. Анна тут же схватила свою и сжала в ладонях, желая согреться. Запах бренди смешивался с ароматом кофе. Молча Анна выпила свою чашку.

— Что вы знаете о Кемпбелле? — спросила она наконец.

— Насколько мне известно, его до сих пор держат в полиции.

Анна передернула, словно от холода, плечами.

— Само предположение, что преступник он, ужасно. Против него есть какие-то улики?

Анна заметила, что Уэстуорд имеет привычку отвечать не сразу, а после небольшой паузы, словно взвешивая каждое слово.

— Кажется, они порвали отношения в грубой и резкой форме незадолго до случившегося.

— Я знаю об этом. Но какое отношение…

— Послушайте, Анна. О вашей матери и о ее личной жизни я ничего не знаю. Я не знаю также и Бринкмана. Мы не встречались никогда до последнего уик-энда.

Анна с удивлением посмотрела на своего собеседника:

— А мне показалось, что у вас с мамой какие-то общие дела.

— Нет. Нас просто свели обстоятельства. Мы назначили встречу на воскресенье. Я позвонил, но мне никто не ответил. Тогда я добрался до квартиры и попросил консьержку открыть дверь. Все было перевернуто вверх дном, а ваша мать лежала без сознания на полу кухни. Тогда я вызвал «скорую помощь» и сообщил в полицию.

— Что же, если не работа, связывало вас?

— Общие интересы.

— Какие, например?

Уэстуорд вновь замолчал.

— В основном интерес вашей матери, проявленный к американским заключенным, оказавшимся в Восточной Европе во время Второй мировой войны. Мы обращались с ней в одно и то же агентство по розыску в Москве.

Анна не могла скрыть своего удивления:

— Американские пленные? Вторая мировая война? Розыски? Какие розыски?

Уэстуорд внимательно посмотрел на нее.

— Она никогда не рассказывала вам об этом?

— Нет, ни слова. И никогда не упоминала вашего имени.

— Это вполне естественно, мы ведь никогда не встречались.

— Прошу меня заранее извинить, если вопрос прозвучит грубо, но кто же вы, черт возьми?

Уэстуорд порылся в кармане и вместо ответа достал визитку. На великолепной бумаге прекрасным шрифтом было напечатано: Филипп Уэстуорд Ассошиэйтс, и адрес: Парк-авеню и т. д. Это вполне соответствовало его дорогому костюму, наручным часам, личному самолету.

Разглядывая визитную карточку, Анна спросила:

— И чем же вы занимаетесь?

— Я консультант по вкладам.

— А также специалист по военнопленным?

Опять Уэстуорд ответил не сразу:

— Во время Второй мировой войны немцы захватили моего отца в плен. Домой он так и не вернулся. Думаю, он кончил свои дни в каком-нибудь лагере смерти, там, за «железным занавесом».

Анна взглянула на него и разглядела маленькие шрамы у висков и на щеках — по-видимому, следы от осколков разбитого лобового стекла. Но это не изуродовало лицо. Темно-голубые глаза были красивы, загадочны и вкрадчивы одновременно. Незнакомец был, пожалуй, похож на кинозвезду в роли миллионера.

— Мне кажется, вы слишком молоды, чтобы иметь отца, пропавшего без вести во время войны.

— Я родился в 1945-м. Значит, был зачат во время последней побывки отца.

— И вы его никогда не видели?

— Нет. Но всю жизнь ищу.

Эти слова должны бы тронуть за живое, но они были произнесены каким-то отстраненным, словно незаинтересованным тоном. Взгляд Анны задержался какое-то мгновение на губах незнакомца, а потом скользнул дальше.

— Простите, я, может быть, кажусь излишне подозрительной, но эта встреча, разговор — все так неожиданно.

Анна подумала, что все равно осталось еще много недосказанного и таинственного, и это не давало покоя. Вдруг она поймала себя на мысли: она сама не знает, зачем она здесь, в этом частном самолете, зачем летит сквозь снеговые тучи навстречу неизвестности. Уэстуорд, кажется, догадался обо всем, что происходило в ее душе.

— Я помогаю вам потому, что вовремя оказался на месте. Вот и все. Поэтому не раздумывайте пока о том, что вы узнали. Мы обсудим наше прошлое позднее. Сейчас вам следует полностью сосредоточиться на мыслях о матери. Тем более что скоро уже посадка. Не теряйте времени и отдохните немного, о'кей?

Анна кивнула в ответ и почувствовала вдруг такую усталость, что не способна была уже думать ни о чем.

Анна взяла ладонь матери, нежно погладила ее, и ей показалось, будто пальцы Кейт пытались ответить на ее прикосновение. Кейт лежала неподвижно, работу легких можно было определить только по движениям пластиковых клапанов. Всюду от ее тела шли трубочки и проводки. Волосы были острижены наголо, и голову покрывала материя. Трубка с кислородом находилась у самого рта. Красивое лицо Кейт сейчас напоминало белую безжизненную маску, только веки закрытых глаз изредка вздрагивали, как и пальцы.

В палате было темно, лишь призрачный свет мониторов чуть освещал ее. Здесь действовали автономные коммуникационная и электрическая системы, собственная вентиляция, генераторы и т. д. Медсестры находились за стеклянной перегородкой и только следили за работой всех систем, обслуживающих пациента.

Мать выглядела такой беззащитной, полностью зависящей от любой мелочи, что Анна невольно ощутила страх перед этим местом, где не оставалось ничего человеческого. А если мама неожиданно придет в себя совершенно одна и испугается, увидев все это?

— Я с тобой, мама, — прошептала Анна. — Все будет теперь в порядке. Все в порядке, слышишь?

С любовью и отчаянием Анна повторяла эту фразу и внимательно вглядывалась в лицо матери, пытаясь уловить хотя бы малейшие признаки сознания.

Пневматическая дверь открылась с характерным звуком. Вошел Филипп Уэстуорд.

— Анна, здесь доктор. Ему надо поговорить с вами. Анна кивнула в ответ, встала и вышла.

Коридор, в отличие от безжизненного и жутковатого вида реанимационной палаты, напоминал цветочный магазин. Обслуживающему персоналу приходилось пробираться через гору огромных и прекрасных букетов. Ко многим из них были прикреплены послания с выражением симпатии и наилучших пожеланий Кейт. Анне было очень приятно видеть, какую искреннюю любовь внушает людям ее мать.

Маленький смуглый мужчина с азиатским акцентом, скорее всего индус или пакистанец, представился как доктор Джей Рам Синкх. Он повел посетителей в кабинет, который был весь заставлен всевозможными справочниками. Анна и Уэстуорд устроились за письменным столом доктора, где между телефонными аппаратами в беспорядке лежали папки.

Первые же слова доктора ошеломили Анну:

— Ваша мать жестоко избита, мисс Келли. Нападавший был очень силен, агрессивен и жесток. Большинство повреждений нанесено ей, когда она лежала на полу ничком.

Анна невольно закрыла глаза, пытаясь справиться с собой, затем посмотрела на Уэстуорда, но тот сидел с непроницаемым лицом. Доктор вставил рентгеновский снимок в светящуюся коробку на стене.

— Основные повреждения приходятся на голову. Вы можете видеть линии, обозначающие переломы: здесь, здесь и здесь. Темные полосы указывают места сильных кровоизлияний, которые пришлись на лобную и теменную доли, а самое сильное кровоизлияние произошло в средней части головного мозга.

Анна только кивала головой и чувствовала, как тошнота подступает к горлу. Очертания черепа матери на рентгеновском снимке казались такими расплывчатыми.

— Состояние вашей матери можно считать опасным из-за повысившегося внутричерепного давления, что явилось неизбежным результатом повреждений. Давление оставалось высоким, начиная с того момента, как мистер Уэстуорд нашел пострадавшую на полу. Головной мозг отделяется от мозжечка складкой твердой мозговой оболочки, которая называется шатром. Когда внутричерепное давление начинает расти, вот эта часть мозга, височная доля, напирает на шатер, увеличивая давление на продолговатый мозг, что приводит к длительной потере сознания и затруднению дыхания. Вы следите за тем, что я говорю?

— Да, — кивнула Анна.

— Немедленная декомпрессия была необходима, чтобы предотвратить дальнейшее повышение давления. Нейрохирург просверлил череп вашей матери здесь и здесь, чтобы избежать отека мозга. Постарайтесь представить себе, что это всего лишь спасительные клапаны, — поправился доктор, заметив испуганное выражение лица Анны. — Взгляните на данные, которые мы получили почти сразу же после операции. Они показывают, что мы достигли желаемого результата. Отек ей уже не грозит. Состояние стабилизировалось. Мы продержим вашу мать на мониторах еще несколько дней. Конечно же, мы продолжим давать ей манитол и дексаметазон, чтобы быть уверенным, что давление сохранится в норме. Хочу сказать, что мы обследовали вашу мать и с помощью электроэнцефалограммы. Результаты показывают усиление негативных процессов в работе головного мозга.

Доктор вновь взглянул на Анну.

— Вы хотите сказать, что она не скоро начнет двигаться?

— Я хочу сказать, что миссис Келли находится сейчас в коме.

Это слово было как удар для Анны:

— И какие перспективы?

Доктор ответил не сразу:

— О прогнозах поговорим после, когда у вас будет достаточно…

— Нет, — резко прервала его Анна. — Доктор, я не ребенок. Говорите все.

Тогда, низко склонив голову, врач начал:

— Хорошо. Перспективы очень неопределенные. Я бы ничего не стоил как доктор, если бы не обратил вашего внимания на это. Во-первых, возвращение из такого рода комы — вещь весьма редкая.

— А что же во-вторых? — начала Анна, увидев явное замешательство врача.

— А во-вторых, мозг вашей матери получил такие повреждения, что они могут сильно сказаться на ее способности к передвижению, памяти, могут даже исказить структуру личности. Как видите, прогнозы неутешительные.

Анна вытерла вспотевшие ладони о юбку:

— Насколько сильно поврежден мозг моей матери?

— Точно ответить на этот вопрос нелегко. Очень мало пациентов после таких повреждений продолжают жить спокойной счастливой жизнью. В большинстве случаев они просто не возвращаются из комы.

— Неужели вы хотите сказать, что не сможете помочь ей, что не в состоянии ничего сделать?

— Нет. Я хочу сказать, что мы делали все от нас зависящее, все, что в наших силах.

— Мне нужно мнение других специалистов, — потребовала Анна. — Я хочу знать, где находится лучшая клиника в Америке, занимающаяся такими больными. Мне нужна помощь лучших специалистов.

Она почувствовала прикосновение руки Уэстуорда как знак символической поддержки.

— Авторитетное мнение по данному вопросу мы уже получили, — мягко заметил хирург. — Нам пришлось обратиться за помощью к Дэвиду Баллантайну из Лос-Анджелеса. Так случилось, что он оказался лучшим специалистом поблизости. Два дня назад он прилетел сюда из Калифорнии, чтобы осмотреть вашу мать. Но, к сожалению, у него то же мнение. Доктор будет и дальше консультировать нас относительно ухода за больной. Вы сами можете позвонить ему, когда захотите. Разумеется, вы можете звонить любому специалисту по этой проблеме, но я не думаю, что выводы будут какими-то другими. А чтобы найти лучшую больницу, чем Kapp Мемориал, вам придется обойти всю страну. Травмы — наша профессия. Иначе и быть не может в таком месте, где лыжники разбиваются каждый день и почти круглый год.

— Мне необходима информация. Есть ли какая-то организация, которая специализируется по травмам.

— Хорошо, — согласился хирург. — Я дам вам адрес.

— Мне нужна еще литература о состоянии комы.

Врач пожал плечами:

— Зачем это вам? Вы вряд ли что-нибудь поймете.

— Относительно этого вы можете не сомневаться, — отрезала Анна. — Прошу вас также дать мне копию истории болезни матери.

Брови хирурга с негодованием поползли вверх:

— Хочу заметить, мисс Келли, что это просто неэтично.

— Я не верю в этику, доктор Рам Синкх.

Хирург молча смотрел на Анну какое-то время, потом встал:

— Простите, мне нужно отлучиться на минуту.

Анна и Уэстуорд сидели молча, ожидая возвращения доктора. Рам Синкх вернулся, неся с собой какие-то бумаги и учебник по медицине. Все это врач положил перед Анной:

— Если вы сможете прочитать историю болезни и книгу, то состояние вашей матери предстанет перед вами в еще более безнадежном виде.

— Спасибо, — поблагодарила Анна, взяв в руки бумаги и книгу. Ноша показалась ей тяжелым бременем.

— Мы делаем все, что можем, поверьте, — заверил хирург, продолжая стоять. — Обещаю нашу полную помощь. Но чем дольше она будет находиться в коме, тем меньше у нее будет шансов когда-нибудь из нее выбраться. Если ваша мать в ближайшее время не выйдет из этого состояния, то, боюсь, надежд у вас не останется никаких.

— Поможет ли ей, если я все время буду рядом, буду разговаривать с матерью?

— Может быть. Но сегодня вечером не следует здесь оставаться. Ваше путешествие было долгим и утомительным, поэтому вам лучше отдохнуть. Состояние вашей матери стабилизировалось, и в ближайшем будущем никаких перемен не предвидится.

Последние слова прозвучали как смертный приговор.

Анна с Уэстуордом вышли из кабинета доктора. В коридоре она покачнулась и чуть не упала, но Уэстуорд твердой рукой обнял и поддержал ее. На лице Анны застыла маска скорби. Она прижалась к груди сильного большого мужчины, и он обнял ее еще крепче.

Уэстуорд нежно держал Анну в своих объятиях, пока она не пришла в себя. Наконец она отступила, крепко сжимая в руках книгу и бумаги, что передал ей Рам Синкх. Анна судорожно начала искать платок. Следы слез остались на дорогом костюме Уэстуорда:

— Простите.

— Но она действительно получит самый лучший уход, — убеждал ее Филипп. — Kapp Мемориал имеет персонал не хуже, чем любая больница этого профиля. И он абсолютно прав: травм здесь более чем достаточно.

— Знаю, — согласилась Анна, насухо вытирая слезы.

— Анна!

Обернувшись, она увидела Кемпбелла Бринкмана. Он входил в больницу в верблюжьем пальто, на котором не успел растаять снег. Он поспешил навстречу Анне, протянув вперед руки. Она преодолела первое чувство неловкости и позволила Кемпбеллу поцеловать себя в щеку. Бринкман имел изможденный вид.

— Мне сказали, что ты здесь. Почему не позвонила?

— Мистер Уэстуорд любезно предложил мне помощь, и я долетела из Стэплтона на его самолете, — начала Анна, а потом в замешательстве добавила: — Честно говоря, я не знала, освободили тебя или нет.

— Весь день я пытался дозвониться тебе в Майами.

Он не ответил ей относительно своего освобождения, а Анна не стала больше его спрашивать. Ситуация казалась крайне неловкой: ее не покидала мысль, что виновник несчастья — Кемпбелл, и она не могла заставить себя взглянуть ему в глаза. Он заметил замешательство и поэтому начал сам:

— Поверь, я не делал этого. Я ее любил.

Анна кивнула в ответ, но говорить не могла и не знала, что ответить на его слова.

— Я все объясню позже, — продолжил устало Кемпбелл. — Ты уже видела мать?

— Да.

— С доктором говорила?

Анна кивнула.

Наконец-то Кемпбелл удостоил Уэстуорда взглядом.

— Спасибо, что помогли, — сказал он сухо. — Ваше постоянное присутствие в этом деле вошло в привычку.

Уэстуорд вежливо кивнул в ответ:

— Думаю, что Анне нужен сейчас отдых и сон. Где она может остановиться?

— У меня, конечно, — сказал Кемпбелл. — В моем доме в Джипсэме для нее уже готова комната.

Анна отрицательно покачала головой:

— Спасибо, но я остановлюсь в квартире матери здесь, в Вейле, где всегда останавливалась.

Кемпбелла всего передернуло:

— Думаю, это не лучшее решение.

— Почему?

— Анна, там настоящий погром.

— Что ж, значит, я все там приберу.

— Квартира стала местом преступления. Полиция не разрешит даже войти.

Анне меньше всего хотелось бы провести хотя бы одну ночь в доме Кемпбелла.

— Ты уверен в этом? — спросила она упавшим тоном.

— Сейчас все узнаем, — вмешался Уэстуорд. — Я сам позвоню Джоргенсену.

— Нет, — остановил его резким движением Кемпбелл. — Я поговорю с ним. Ждите здесь.

Уэстуорд и Анна видели, как Кемпбелл побрел вдоль коридора к телефонам-автоматам. Анна всегда относилась к любовнику матери как к законченному эгоисту и повесе, но, по крайней мере, он обладал каким-то неиссякаемым жизнелюбием, а сейчас он показался ей маленьким, даже жалким.

— Кто это Джоргенсен? — резко спросила Анна Уэстуорда.

— Полицейский, который ведет дело вашей матери. Он возглавляет отдел по расследованию убийств в Денвер-Сити.

— Вы думаете, они перестали подозревать Кемпбелла?

— Не знаю, — неопределенно пожал плечами Уэстуорд. — Можно спросить об этом у Джоргенсена, он ведь хотел поговорить с вами.

Анна вновь подумала о том, что сказал ей доктор-индус, и вдруг произнесла, обращаясь к Уэстуорду:

— Если бы вы вовремя не нашли мою мать, то она бы была уже мертва.

— Может быть.

— Спасибо за то, что вы сделали.

Уэстуорд только повел плечами:

— Просто счастливый случай.

— А вы где остановились?

— В Уэстине.

— Я могу позвонить вам завтра? Мне хочется поговорить с вами.

— А мне с вами, — произнес вдруг Уэстуорд после непродолжительной паузы. — Я буду в своем номере завтра в полдень.

Взгляды их встретились, и Анна первая отвела глаза.

— Но квартира действительно в полном беспорядке, — предупредил Филипп.

— Я же сказала, что все уберу там.

Уэстуорд коснулся ее руки и указал на Кемпбелла, который выглянул из телефонной будки и делал Анне знаки.

— Полиция хочет поговорить с тобой, — сказал он, передавая трубку.

— Здравствуйте, — произнесла она в трубку. — Я — Анна Келли.

— Меня зовут Билл Джоргенсен, детектив, — прохрипел голос. — Я занимаюсь делом Кэтрин Келли. Вы ее дочь?

— Да.

— Собираетесь остановиться в квартире матери?

— Если это возможно.

— Никаких проблем. Правда, пришлось сменить замки, потому что преступник, похоже, вошел через входную дверь. Я распорядился, чтобы вам дали ключ.

— Спасибо.

— Можете там прибраться, если хотите. И, пожалуйста, сделайте список вещей, которые, по вашему мнению, исчезли. Только для меня, ладно?

— Хорошо.

— Мне нужно поговорить с вами. Завтра утром, идет?

— Да. Подходит.

— Тогда я буду на квартире вашей матери в половине одиннадцатого.

— О'кей.

— Пока. — В трубке раздались гудки.

— Он сказал, что я могу остаться в квартире матери, — произнесла Анна, посмотрев на мужчин.

— Я подвезу тебя, — решительно предложил Кемпбелл.

На этот раз Уэстуорд уже не вмешивался.

— Мне надо только забрать вещи из машины мистера Уэстуорда, — согласилась Анна.

— Что ж, пойдем.

— Подождите минутку.

Мужчины стояли и смотрели, как она вернулась в палату и поцеловала Кейт в бровь. Кожа была нежной, как у младенца, и сквозь запах лекарств Анна уловила особый, только ей известный, запах материнского тела.

— Я люблю тебя, дорогая. Я скоро вернусь.

В коридоре она задержалась, остановив проходящую мимо медсестру.

— Я дочь миссис Келли. Что будет с этим? — спросила она, указывая на гору цветов у двери палаты.

— Им здесь не место, — заявила медсестра. — Это целая проблема, мисс.

— Не могли бы вы передать их другим пациентам? Тем, кому не приносят цветов? — предложила Анна.

— Прекрасная идея, — подхватила медсестра. — Я сейчас же распоряжусь.

Анна наклонилась и собрала с букетов все карточки и послания, которые смогла найти. Завтра она позвонит этим людям и выразит самую искреннюю признательность за доброту. Затем она вернулась к Бринкману и Уэстуорду:

— Я готова.

Снегопад прекратился, но было по-прежнему холодно. Анна настолько устала, что реальность и фантазии переплелись в ее сознании, и ей показалось, будто она скользит сейчас по какому-то густому маслу вместе с двумя сильными мужчинами.

Когда они перенесли багаж в «мазерати» Кемпбелла, Анна протянула руку Филиппу Уэстуорду:

— Не знаю даже, как благодарить вас за вашу доброту и участие.

Рука Уэстуорда была сильной и теплой.

— Не стоит.

— На мне же ваше пальто, — вспомнила вдруг она и начала снимать его с плеч.

Уэстуорд отрицательно замотал головой:

— Пусть оно побудет пока у вас. Вернете, когда встретимся.

Она посмотрела вслед Филиппу, и вдруг ей стало очень одиноко.

Анна села в машину Кемпбелла, откинула голову и закрыла глаза. Усталость взяла свое.

— Бабушка знает, что случилось с мамой? — спросила Анна.

— Я даже не осмелился позвонить Эвелин.

— Это надо сделать. Бабушка и я — единственные родственники у мамы.

— Но бабушка так слаба. Новость убьет ее.

— Я позвоню ей сразу же, как только появятся какие-то положительные результаты.

— Что сказал тебе этот человек? — спросил Кемпбелл, и Анна уловила напряжение в его голосе.

— Филипп Уэстуорд? Он сказал только, что тебя допрашивала полиция Денвера.

— Я не делал этого, — вновь повторил Кемпбелл. — Только идиот может поверить в подобное. Они обращались со мной, как с преступником и чудовищем. Но ты же знаешь, я не смог бы даже обидеть ее, и ни один волос не упал с ее головы из-за меня. А они держали меня, пока не явился адвокат и не вызволил меня оттуда, — губы Кемпбелла дрожали. — Все это было невыносимо, Анна.

Она не могла заставить себя посмотреть любовнику матери в глаза. Не потому, что не верила Кемпбеллу, а просто уже не было сил на какие-то еще чувства.

— Мне очень жаль, — безжизненно произнесла Анна. — Кемпбелл, Филипп Уэстуорд сказал, что он хотел видеть Кейт по какому-то делу. Ты что-нибудь знаешь об этом?

В ответ Кемпбелл крепко сжал руль:

— Это ее болезненное увлечение.

Неистовство, с каким были произнесены последние слова, поразило Анну:

— Прости, если задела тебя.

— Какая-то мания. Одержимость.

Анна увидела, что лицо Кемпбелла побелело:

— Так ты говоришь, одержимость?

Кемпбелл так резко рванул руль на повороте, что машина заскользила по заснеженной дороге, и автомобиль накренился.

— Кейт разбила мне сердце.

— Поэтому ты решил расстаться с ней?

Кемпбелл замолчал, и пауза длилась так долго, что Анне показалось, будто ее собеседник не расслышал вопроса или просто не захотел отвечать. Затем он выдохнул:

— Я не смог выдержать того, что медленно теряю ее, поэтому решил уйти сразу.

Они уже подъехали к дому в районе Потато-Патч. Выложенный камнем фасад дома подсвечивался снизу. Трудно было представить, что здесь могло произойти какое-нибудь преступление.

Служитель с печальным лицом ждал их с ключами.

— До сих пор не могу поверить, что подобное случилось здесь, в Вейле. Она была такая милая женщина, ваша мать. Да, очень, очень милая.

Служитель говорил о Кейт, будто она уже скончалась. Анна близко к сердцу приняла это выражение сожаления. Она стояла рядом с Кемпбеллом, пока служитель открывал дверь.

Наконец Анна вошла в квартиру. Увиденное поразило ее с такой силой, что она от неожиданности закрыла глаза и сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться.

— Что с тобой? — спросил Кемпбелл.

— Не надо входить сюда вместе со мной.

— Но, может быть, я…

— Все в порядке, правда.

— Но тебе тяжело будет видеть все это, Анна.

— Да, но надо самой научиться справляться с горем.

Кемпбелл больше не настаивал. Быстро поцеловав Анну в щеку, он оставил ее одну в квартире. Служитель отдал ключи, Анна заперлась и начала осматриваться.

Когда Уэстуорд и Кемпбелл говорили ей о беспорядке в квартире, Анна даже отдаленно не могла представить то, что она увидела.

Содержимое каждой полки, каждого шкафа было вывалено наружу, разбросано и растоптано. Антикварные вещи большой ценности безжалостно сброшены на пол. С некоторых из них веками только смахивали осторожно пыль. Сейчас же, вдребезги разбитые, они валялись на полу. Диванные подушки порезаны, диваны перевернуты и обивка разорвана. Все, что было закрыто на замок, варварски взломано. В довершение общего хаоса полиция, чтобы получить отпечатки пальцев преступника, посыпала все гладкие поверхности желтым порошком.

Мать Анны всегда была такой аккуратной, такой чистюлей. Пока дочь медленно брела среди всего этого беспорядка, она легко определяла следы каждого, кто побывал здесь: вот специалисты из полиции, а вот и сам грабитель. Анна оказалась последней среди этих людей, которые ворвались в частную, личную жизнь Кейт. И дочь испытывала сейчас какое-то чувство вины.

На полу кухни вырисовывался желтый силуэт материнского тела. Рядом с ним еще валялись продукты, вываленные из холодильника. Сердце Анны защемило в груди.

Преступник, как поняла Анна, начал крушить все вокруг после того, как избил Кейт. Все это время мать неподвижно лежала на кухне с головой, похожей на треснувшую яичную скорлупу. Холодная ненависть разлилась по всему телу Анны. Чудовище обязательно должно быть поймано, поклялась сама себе Анна. Его схватят, и ему придется дорого заплатить за совершенное.

Из последних сил Анна взяла себя в руки и заставила мыслить спокойнее и логичнее. Почему Кейт избили именно на кухне? Может быть, преступник находился у холодильника, пытаясь что-то достать оттуда, а мать неожиданно появилась рядом с ним? Нет, не похоже.

Анна еще раз взглянула на дверь, ведущую в кухню. Рядом — выход из квартиры, по лестнице, ведущей на первый этаж, к гаражу.

Пожалуй, Кейт оказалась здесь для того, чтобы убежать из квартиры. Следовательно, преступник преследовал свою жертву, и только здесь, на кухне, сумел догнать ее, повалил на пол и жестоко избил. Анна почувствовала, как от этой мысли у нее мурашки побежали по спине.

Преступник, заметив переполох, мог спокойно скрыться через входную дверь. Значит, это был необычный грабитель. Он напал на беззащитную женщину сознательно, желая убить ее.

А затем начал методично крушить все, что попадалось под руку, с такой яростью, что ей удивились даже любопытные соседи, которые, конечно же, ничего не слышали в саму ночь преступления. Только зачем все это было нужно? Непреодолимое стремление показать свою мощь? Или паническое усилие найти нечто, когда обстоятельства вышли из-под контроля и приобрели неожиданно более серьезный характер, нежели простое ограбление?

Квартира провоняла разлитым прокиснувшим молоком и испорченным мясом. Но в этом запахе присутствовал и запах самого грабителя, человека, который и совершил зверство. Анна собрала испорченные продукты в пластиковый мешок и выставила его за дверь, чтобы утром его забрал консьерж.

И вдруг Анна вспомнила о сейфе. Она вернулась в спальню. Огромное, написанное маслом полотно — живописный пейзаж Рима XVIII века — висело на своем месте. Анна коснулась рамы, та ушла в сторону, открыв зеленую дверь встроенного в стену сейфа. Она взялась за металлическую ручку, но дверь не поддалась. Код ей был неизвестен.

Сейф выглядел очень внушительно, и, скорее всего, его не взламывали и не открывали. Такое дилетантство поразило Анну: перевернуть вверх дном всю квартиру и не найти такого простого тайника?

Она вновь закрыла дверь сейфа картиной и, преодолевая смертельную усталость, постаралась сосредоточиться. Анна даже представить не могла, что завтра утром она проснется среди такого беспорядка. Уборку надо было начать немедленно, чтобы притупить боль в душе.

Когда она начала подметать, то неожиданно увидела свое лицо под осколками и прочим хламом. Анна замерла на мгновение, а потом нагнулась и подняла с пола фотографию. Стекло, как ни странно, уцелело. Фотография была сделана два года назад в Париже, и мама ее очень любила. Улыбка Анны на фотографии была очень обаятельной, а ветер с Сены живописно развевал ее пышные волосы. Но глаза напряженно смотрели в объектив, а пальцы крепко сжимали воротник пальто. Нелегкая это вещь — любовь. Анна почувствовала комок в горле и начала протирать запылившееся стекло.

Почему они с матерью вдруг стали такими чужими? Отчего смерть отца, которая, казалось, должна была сблизить, так разъединила их? После событий в Белфасте прошло одиннадцать лет. Время, за которое они стали почти чужими. А сейчас мама лежит в больнице, ее жизнь поддерживается только приборами и аппаратами, ее разум погружен во тьму.

— Мама, — произнесла вслух Анна, — как только тебе будет лучше, мы все исправим, обещаю.

Анна вышла из забытья. Она видела сон о Гаити — Андре Левек смеялся над ней, стоя в зарослях джунглей, и блеск его глаз говорил о явном сумасшествии. Но проснулась Анна не в джунглях и не на Гаити, а в заснеженном Вейле, тут же вспомнив, что мать в больнице в состоянии комы. Стрелки часов показывали 8 часов 45 минут утра.

Анна протянула руку и набрала номер телефона больницы Kapp Мемориал. Состояние Кейт за ночь не изменилось.

Анна встала с постели и подошла к окну. Шторы раздвинулись, и перед ней открылась великолепная панорама. Горные белоснежные вершины казались особенно величественными на фоне голубого неба. От этого зрелища даже заболели глаза. Красные и желтые кабинки подвесной дороги медленно поднимались вверх и были единственными пестрыми пятнами на белом фоне снежных склонов. Только самые вершины гор стояли без снега.

Несмотря на то, что квартира хорошо отапливалась. Анна дрожала от холода. Приняв горячий душ, она надела шерстяной свитер матери поверх рубашки из хлопка и джинсы. Слабый запах духов Кейт исходил от одежды и был подобен легкому материнскому объятию и нежному поцелую. Затем Анна положила себе в большую чашку кашу и, помешивая ее ложкой, принялась разбирать почту Кейт. Все письма были в обычных конвертах коричневого цвета — в основном счета.

Затем начались звонки. Звонили друзья матери, желающие выразить свое потрясение случившимся и сочувствие. Третий звонок был от Констанции Граф, которая предложила Анне немедленно встретиться.

В 10.30 позвонили в дверь. Это оказался Джоргенсен. детектив. Он держал прямо перед собой удостоверение, и Анна открыла дверь. Это был очень худой человек с изможденным лицом, орлиным носом и пышными черными усами. Взгляд его темных глаз был усталым. От Джоргенсена но всей квартире сразу же распространился сильный запах табака.

— Хотите кофе?

— Спасибо, мэм.

— Пойдемте на кухню, здесь негде присесть — все диваны перевернуты или испорчены.

Детектив огляделся, но ничего не сказал по поводу перемен, которые произошли здесь с момента появления Анны. Еще долго это жилище не будет иметь своего обычного вида, но, по крайней мере, теперь квартира чисто прибрана. Накануне Анна работала до полного изнеможения, пока не свалилась от усталости.

Желтый силуэт тела матери был виден на полу.

— Можете убрать и это, — лаконично заметил детектив. — Уже не нужно.

Анна кивнула. Но ей почему-то не хотелось стирать следы последнего присутствия матери здесь, в этом месте:

— Я составила список пропавших вещей. — Она передала бумагу детективу. — Во всяком случае, я помню их со времени последнего приезда.

Говоря это, Анна пыталась разобраться, как работает кофемолка Кейт.

Джоргенсен запустил пальцы в карман кожаной куртки и вытащил оттуда смятую пачку сигарет. Он предложил закурить Анне.

— Предпочитаю не курить, — заявила Анна. — И мама не выносит запах табачного дыма в квартире.

Детектив как-то странно посмотрел на свою собеседницу:

— Вам еще не сказали о состоянии больной?

— Сказали.

— Скорее всего, она не придет в себя, — коротко и жестко, заявил детектив. Анна ничего не ответила на это, и Джоргенсену пришлось со вздохом убрать сигарету в пачку. Затем он достал блокнот из своего дипломата и раскрыл его на нужном месте:

— Как долго вы собираетесь пробыть в Вейле?

— Столько, сколько это будет необходимо.

— Вы не собираетесь вернуться в Майами?

— Чтобы оставить свою мать в этом критическом состоянии?

— Следовательно, вы проведете здесь немало времени.

— Оставлять ее я не собираюсь.

Джоргенсен только повел плечами:

— Всегда сообщайте нам о своих планах, что бы вам ни пришло в голову. Мисс Келли, когда вы в последний раз встречались с пострадавшей?

— Около полугода назад.

— И такая длительная разлука казалась вам нормальной?

— Я работала в Майами все это время. Как правило, в течение года мы видим друг друга не более двух-трех раз.

Наконец кофемолка заработала, но кофе оказался слишком крепким для Анны, хотя детектив выпил его совершенно спокойно, не проронив ни слова. Затем он сделал пометку и вновь перевернул страницу в блокноте.

— У вас не сложилось впечатления, будто ваша мать как-то изменилась за последнее время?

— Что вы имеете в виду?

— Она не показалась вам несколько не в себе, что ли?

— Моя мать всегда была человеком твердого рассудка. Это Кемпбелл сказал вам такое?

— Не только он, но и ее начальница тоже.

— Конни Граф?

— Миссис Граф предупредила миссис Келли, что та стала в последнее время пренебрегать своими обязанностями.

— Что?

— Миссис Граф сообщила нам, что ваша мать вела себя как-то странно последние шесть месяцев. Она без былого рвения относилась к своим обязанностям и к окружающим людям, полностью уйдя в какую-то свою тайную жизнь. Вы не замечали ничего подобного?

— Сказанное вами даже отдаленно не напоминает мне мою мать. Насколько я ее знала, конечно. Она могла вести себя как-то не так иногда, но постоянно быть скрытной — это не в ее правилах. Кейт очень любила свою работу и великолепно справлялась с ней. Трудно даже представить себе, чтобы она начала ею пренебрегать по какой-то причине.

— Позвольте задать вам еще один вопрос. Ваша мать говорила вам когда-нибудь, что у нее есть еще кто-то, помимо Кемпбелла Бринкмана?

— Нет.

— Уверены? Разве она не рассказывала вам о своем разрыве с Бринкманом?

— Рассказывала. Две недели назад мы говорили по телефону. Я спросила об этом вчера у Кемпбелла. Он сказал, что оставил Кейт потому, что ее сознанием овладел некий проект, который сам Кемпбелл не одобрял. Но это не имеет никакого отношения к кому-то другому, якобы появившемуся у матери.

Детектив продолжал пристально смотреть на Анну, будто ожидал, что она вот-вот скажет что-нибудь еще, поэтому ей ничего не оставалось, как продолжить свой рассказ.

— Кэмпбелл был единственным близким человеком у моей матери после убийства отца. Кемпбелл хотел жениться на ней, но Кейт сама откладывала последнее решение, однако со временем, мне казалось, все должно было уладиться.

— Как вы считаете, они подходили друг другу? Анна поколебалась, прежде чем ответить, а затем решила проявить дружелюбие и ответила:

— Пожалуй, Кемпбеллу она нужна была больше, чем он ей. Он сильно зависел от Кейт.

Джоргенсен стал рыться в своих записях:

— Но мистер Бринкман очень богатый человек.

Анна согласилась:

— Да. Он ведь сын Кемпбелла Бринкмана-старшего, председателя «Бринкман индастрис» — одного из самых больших аэрокосмических конструкторских бюро. Кемпбелл-младший входит в правление, но работает он, кажется, без особого энтузиазма. Он сам построил себе великолепный дом в Джипсэме, и теперь вся его жизнь посвящена только лыжам. Когда я сказала, что он очень зависит от моей матери, я имела в виду только эмоционально-психологическую сторону их отношений. По-моему, Кемпбелл всего лишь повеса, у него нет достаточной силы воли. Мать любила его больше из жалости. Она создана для того, чтобы заботиться о других.

— Определили бы вы Кемпбелла Бринкмана-младшего как человека страстного, человека сильных чувств?

— Мне ненавистно даже само подозрение, будто он мог совершить подобное преступление.

— А что, если ваша мать все-таки влюбилась в кого-то еще?

— Пустое предположение.

Детектив нервно переменил позу. Анна догадалась, что ее собеседник очень хочет закурить.

— О'кей. Поговорим о проекте. Что вам известно о нем?

— Мама мне ничего не рассказывала. Только вчера я впервые о нем услышала.

Джоргенсен откинулся на спинку стула и уставился на Анну темными, полными мировой скорби глазами:

— Значит, вас не волнуют интересы вашей матери?

— Обычно она ничего от меня не скрывала. Непонятно, почему она не сказала мне о проекте.

— Вы знаете что-нибудь о ее путешествии в Россию?

— Да, знаю. Но мне неизвестно, что она делала там.

— Какие-нибудь другие ее путешествия вам известны?

— Какие путешествия?

— Прошлой осенью она побывала в Израиле. А перед этим — трижды в Лондоне. Может быть, ваша мать ездила еще куда-нибудь, но об этом ничего не известно. Заметьте, это не простые каникулы, а поездки, связанные с каким-то расследованием. Кстати, вы не встречались с ней во время какого-нибудь из вояжей?

Теперь пришло время Анны посмотреть с удивлением на своего собеседника:

— Нет.

— Что, если все эти мистические поездки — только прикрытие тайной любовной связи?

— Могу только сказать, что Кейт не относилась к подобного рода женщинам. Она во всем была честна. Иногда даже слишком честна. Если бы моя мать действительно полюбила кого-нибудь, то она тут же рассказала бы обо всем Кемпбеллу. Но и тогда бы Кемпбелл не сделал ей ничего плохого. Для убийцы он слишком слаб. Если бы он догадался о существовании другого человека, то он бы пришел в бешенство и, может быть, разгромил бы квартиру. — Анна замолчала и нервно огляделась по сторонам. Будто в яркой вспышке света она увидела Кемпбелла, который в припадке гнева избивает Кейт. Через секунду видение исчезло, и Анна продолжила: — Хорошо. Кто же тогда мог быть этот другой?

— Как насчет человека из Нью-Йорка, Филиппа Уэстуорда?

— Это сумасшествие.

— Почему?

— Потому что он и моя мать никогда не встречались прежде. Он только в воскресенье прилетел в Вейл, чтобы встретиться с Кейт в первый раз в жизни.

— Может быть, может быть, — произнес Джоргенсен, по-прежнему внимательно разглядывая Анну. — Однако можно переиначить эту фразу. Он прилетел, чтобы впервые встретиться с Кейт здесь, в Вейле.

— Вы хотите сказать, что они встречались где-то еще?

— Все возможно.

— Тогда почему вы не допросите Уэстуорда?

— Уже допросил.

— И?..

— Он утверждает, что никогда прежде миссис Кейт Келли не встречал.

— Вот и ответ.

— Тогда что же их связывает?

Анна пересказала детективу все то, что рассказал ей сам Уэстуорд о пропавшем во время войны отце:

— Больше мне ничего не известно.

Джоргенсен кивнул в знак согласия:

— То же самое он и нам сказал. Не знаете, почему поиски пропавших во время войны так интересовали вашу мать?

— Нет. Но у меня днем назначена встреча с мистером Уэстуордом у него в номере. Я попытаюсь поподробнее расспросить его. Сейчас я знаю только, что это богатый незнакомец, явившийся сюда с какой-то миссией.

Джоргенсен вновь начал листать страницы в блокноте:

— Он не просто богат, мисс Келли, он — миллионер и возглавляет преуспевающий консультационный центр по инвестициям в Нью-Йорке. Кажется, у вашей матери был особый нюх на богатых людей.

— Думаю, ваше замечание неуместно.

— Простите. Но вы сами признали, что Уэстуорд — человек привлекательный.

— Да, конечно, — с нетерпением произнесла Анна, барабаня пальцами по гладкой поверхности стола. — Но это не означает, что он обязательно ее любовник. Мать любила Кемпбелла. И я не поверю, что он мог сделать нечто подобное с ней. Что, у вас в Вейле вообще нет грабителей? Нет наркоманов?

— Напротив, наркоманы в Вейле есть, — сказал Джоргенсен и наклонился вперед. — Но они чаще всего не убивают. Грабители обыкновенно носят перчатки и стараются не оставить следов. Особенно они не хотят наследить. В нашем деле нет ни одной зацепки, ни одного стоящего свидетеля, поэтому раскрыть его становится почти невозможным. Но здесь также имеется два аспекта, которые позволяют взглянуть на все с определенной точки зрения. Прежде всего в глаза бросается какая-то особая жестокость, с которой было совершено преступление. Преступник имел намерение убить Вашу мать. Этот факт не вызывает у меня никаких сомнений. Он бил с такой силой и нанес столько ударов, что о другом странно было бы даже и думать. Грабитель оставил вашу мать умирать на полу кухни. Но люди обычно убивают друг друга по очень веской причине. И убивают так чаще всего людей, которых очень хорошо знают.

Анна почувствовала вдруг, что кровь будто застыла в жилах.

— Да, — только и смогла согласиться она. Детектив взял листок бумаги, на котором были перечислены все пропавшие вещи.

— А вот и еще одна загадка. Вы указываете здесь пропавшие украшения: серебро, безделушки. Но меня интересует больше всего то, чего нет в списке. Квартира полна очень ценных вещей, которые так легко было украсть, а потом с выгодой продать. Например, коллекция произведений искусства. Грабитель же разбил все вдребезги, но почти ничего не взял. Он оставил вещи, стоящие тысячи долларов, которые мог так легко унести с собой.

— Преступник и не пытался найти сейф, — добавила вдруг Анна.

— Сейф?

Ей пришлось отвести детектива в спальню и отодвинуть картину. Джоргенсен только медленно склонил голову:

— Да, действительно, он не нашел его. Но и мы ничего подобного не заметили. Может быть, потому, что сейф, спрятанный за картиной, уж слишком старая и банальная идея, которая даже не приходит сразу в голову. — Он попробовал металлическую ручку и добавил: — Закрыто. Код вам известен?

— Нет. Я думала, что найду его в рабочем дневнике мамы, но не тут-то было.

— Специалист, пожалуй, сможет открыть его. Хотите, мы пришлем кого-нибудь или сами справитесь?

— Сама.

— Дайте тогда знать о том, что найдете внутри.

— Да, конечно.

Джоргенсен протянул руку, и у него на ладони засверкало кольцо с изумрудом.

— Преступник даже это не взял. Хотя кольцо было на руке вашей матери. Его цена — около двадцати тысяч долларов. Но он вернулся и перебил все вокруг. — Детектив опустил кольцо в ладонь Анны. — Эти обстоятельства наводят меня на следующие заключения. Первое: собирались совершить убийство, но решили обставить как ограбление. Второе: преступник искал здесь что-то другое. Искал и не нашел.

Анна собиралась отправиться в госпиталь, когда зазвонил телефон.

Это был Дрю Маккензи из Майами.

— Газеты смотрела?

— Нет еще. Времени не было.

— Телефоны как с ума сошли. Звонят не переставая. Ты разбередила осиное гнездо. Я знал, что именно так и будет. Тебе следует срочно вернуться в Майами, Анна. Я хочу, чтобы ты поехала на Гаити и вновь встретилась с Левеком. Он согласен дать эксклюзивное интервью. Ну как?

Это было так похоже на Маккензи — он даже не поинтересовался состоянием матери Анны, а сразу перешел к делу.

— Мне жаль, Дрю, но моя мать в коме.

— Но эксклюзив, Анна!

— Нет. Есть вещи и поважнее.

— Тебя нельзя заменить.

— Это моя мать, Дрю, я не могу ее оставить.

— Послушай, это самая «горячая» история из всех, что тебе приходилось держать в руках. Только ты, Анна, справишься с ней. Мне звонят изо всех агентств и телевизионных компаний в Нью-Йорке. Бульварные газеты хватаются за любые подробности и печатают самые невероятные истории о докторе-маньяке и прочую чепуху. Левек заперся у себя в Петионвилле и ни с кем не собирается разговаривать, кроме «прекрасной ирландки». Местные власти, местные врачи из ассоциации пытаются с ним встретиться, но он упорно отказывается. Ты, только ты, можешь «расколоть» Левека.

— У тебя есть его досье, собранное мной. Пошли кого-нибудь еще.

— Анна, ты не понимаешь. Он хочет разговаривать только с тобой и больше ни с кем.

— Он будет разговаривать с каждым, кто станет ему льстить, он ведь — психопат.

— Нет, ты не слушаешь меня. Он — будет — говорить — только — с — тобой, — раздельно произнес Дрю в трубку, словно разговаривал с последним идиотом. — Лично, заметь. С глазу на глаз.

— Полно американских пациентов, Дрю, и у них есть неопровержимые доказательства. Кое-кто из обслуживающего персонала в Палм-Бич тоже не против дать показания. И опять же — все, что собрано в моем деле о докторе Левеке.

В трубке установилась зловещая тишина.

— Сколько времени ты собираешься провести у постели матери?

— Столько, сколько будет нужно.

— Но пребывание в коме длится целые месяцы, иногда годы.

— Знаю, — спокойно согласилась Анна.

— Ты хочешь сказать мне, что отказываешься от самой «горячей» истории в своей журналистской карьере, чтобы ухаживать за матерью, находящейся в коме?

Только сейчас Анна вспомнила, что все издания Маккензи дают доход около двух с половиной миллионов долларов и что это для него поважнее матери, отца, братьев и сестер, вместе взятых.

— Дрю, я уже сказала, что не могу бросить мать.

— Несмотря ни на что?

— Несмотря ни на что.

— Но тебе никогда уже не подвернется подобный материал. — Не получив ответа, он продолжал стальным голосом: — Келли, ты подводишь меня, а я не прощаю этого.

— Прости, — все, что она смогла ему ответить.

— Может быть, он согласится поговорить с тобой хотя бы по телефону? Нам Левек сказал «нет», но вдруг он переменит свое решение.

— Дрю, — резко ответила Анна, — мне сейчас не до этого. Ни по телефону, ни каким другим способом.

— Сейчас ты не получаешь никакого жалованья, верно?

— Да, никакого.

В трубке замолчали, и Анна слышала только тяжелое дыхание собеседника, напоминающее дыхание быка перед атакой. Наконец Дрю с трудом произнес:

— О'кей, я уважаю твои чувства. — Но ненависть в его голосе была неподдельной. — Перезвоню дня через два. — И он резко бросил трубку.

Анна еще долго стояла, скрестив руки на груди и чувствуя, как ненависть шефа проникает во все поры ее тела. Дрю знал, как можно задеть человека. Неужели она действительно упустила самый важный материал в своей журналистской карьере? Может быть, ей уже никогда не удастся сломать такого человека, как Левек? Дрю действительно мог лишить ее журналистского заработка в качестве наказания. Это было очень на него похоже. Анна годами могла теперь сидеть на одном месте, видя, как горячий материал проходит мимо нее. А сознание этого было для нее страшнее, чем мысль об аде. Но неожиданно она увидела все в ином свете. Да черт с ними, с этими Дрю и Левеком. Мать все равно выше всего. В конце концов, она приняла решение, а остальное — не важно. С этим и надо жить.

Вдруг что-то неожиданно привлекло взгляд Анны. Она не раз это видела, но только сейчас обратила внимание. Предмет стоял на полке и, как все остальное в квартире, тоже пострадал от разгрома. Безвкусная русская матрешка, обычный сувенир из России, так не сочеталась со всем остальным в квартире.

Анна подошла к полке и взяла деревянную куклу. Открутив ее, заглянула внутрь. Там оказалась кукла поменьше, в ней еще одна, потом еще и еще.

Анна открыла их все и выставила в ряд перед собой на столе — маленькие русские краснощекие бабы с наглыми черными глазами. Красные деревянные рты загадочно улыбались Анне. А самая маленькая была раскрашена под спеленутого младенца.

Видно, мама привезла это из России. Неужели она похожа на эту игрушку — женщина с двумя, а может быть, и несколькими «я». И даже дочь не знала этого?

Анна вновь вспомнила о Филиппе Уэстуорде. Он сказал, что с Кейт у них какие-то общие интересы. Филипп показался Анне одним из самых могущественных и значительных людей, которых она когда-либо встречала в жизни. Если он встречался с матерью когда-то в прошлом, то, без сомнения, Кейт тоже почувствовала бы магнетизм его личности. Неужели именно Уэстуорд встал между Кемпбеллом и матерью Анны? Во всяком случае, какое-то напряжение чувствовалось между двумя мужчинами еще вчера вечером. Этого вполне достаточно для всякого рода подозрений.

С этими мыслями Анна поставила матрешку на место и отправилась в больницу.

Анна вскрыла упаковку и достала переносной магнитофон, купленный утром. Она приобрела также и дюжину долгоиграющих кассет, в основном с музыкой, которая нравилась Кейт. Магнитофон был снабжен хорошими динамиками. Анна сразу же вставила две кассеты с записью «Волшебной флейты», чтобы мама могла прослушать оперу целиком и без остановки. Она распорядилась, чтобы музыка постоянно звучала в палате. Во всяком случае, ее звуки хотя бы заглушат шумы работающих приборов.

Музыка буквально взорвала тишину. Анна сидела у постели матери, держа ее ладони в своих, пытаясь уловить любое непроизвольное движение на окаменевшем лице в ответ на божественные звуки Моцарта. Раз или два ей показалось, что на губах Кейт появлялось подобие улыбки, и сердце Анны забилось сильнее. Она сидела и спокойно, мягко говорила, обращаясь к матери.

Примерно через час дверь открылась, и на пороге появился Кемпбелл Бринкман. Он устало поздоровался с Анной, а на Кейт даже не взглянул. Присесть Кемпбелл тоже не захотел.

— Что ты делаешь?

— Ее любимая опера. Я подумала, что это поможет вернуть ее к жизни.

Кемпбелл ничего не сказал, но выражение лица у него было совершенно безразличное.

— Адвокаты Кейт хотят срочно поговорить с тобой. Они предлагают тебе стать управляющей делами матери. Что означает полную недееспособность больной.

Анна медленно встала и вплотную подошла к Кемпбеллу.

— К чему такая спешка? И почему все это надо говорить в ее присутствии? — спокойно, но с гневом произнесла дочь.

— Ее здесь нет.

— Она здесь, Кемпбелл.

В ответ он начал усиленно протирать глаза:

— Тебе сейчас же следует вступить в управление делами. Скопились счета, которые необходимо оплатить, решения, которые следует принять. Даже пребывание Кейт в госпитале нуждается в окончательном оформлении.

Затем Кемпбелл вынул из бумажника визитку и передал Анне:

— Адрес адвокатов твоей матери в Денвере. Пожалуйста, позвони им как можно скорее.

— Хорошо.

— Да, и еще. Страховой агент Кейт сейчас в Вейле. У тебя есть время встретиться с ним?

— Есть. К четырем я вернусь домой.

— Я передам ему.

Сейчас Кемпбелл выглядел еще хуже, чем накануне: под глазами появились огромные черные круги. Он явно не мог найти в себе силы, чтобы взглянуть на больную в постели. Очевидно, что приход сюда был для Кемпбелла не из приятных.

— Я все время следила за ее лицом, — вновь начала Анна. — И уверена, что заметила улыбку.

— Это нервный тик. Время от времени такое иногда случается.

— Она не мертвая, — твердо сказала дочь. — Не мертвая. И ей станет лучше.

— Не станет! Не станет! — вдруг выпалил Кемпбелл. Дыхание его прерывалось, в глазах появились слезы. — Я любил ее. Любил ее так сильно.

Анна пристально посмотрела на Кемпбелла. Неужели догадки Джоргенсена имеют основания? Неужели этот человек мог сделать подобное? Ведь он действительно человек сильных страстей и совершенно не владеет собой:

— Я хотела бы перекусить; этажом ниже есть столовая. Пойдешь со мной?

Кемпбелл и Анна вошли в столовую, переполненную людьми. Анна была голодна и взяла себе порцию куриного паштета и тарелку салата, а Кемпбелл обошелся большой чашкой крепкого черного кофе. Как раз по его состоянию. Ничего удивительного — он находился на грани истерики.

Когда им удалось пристроиться за одним из столов, Кемпбелл уже начал глотать обильно льющиеся слезы.

— Где ты живешь сейчас? — спокойно спросила Анна.

— В Джипсэме.

— Один?

Он только кивнул в ответ, уставившись в свою чашку. Анна подцепила на вилку паштет, пытаясь представить себе Кемпбелла в горах. Джипсэм находился в тридцати милях на запад от Вейла, прекрасное, но совершенно дикое местечко. Кемпбелл отказался от дома в городе, который был слишком мал для его запросов римского патриция, и сам построил великолепный каменный особняк среди тополей на склоне горы Джипсэм с видом на реку Игл. Кемпбеллу принадлежало несколько акров земли вокруг. В доме был бассейн и многое такое, о чем даже и мечтать трудно. В прошлом, в счастливые времена, Анна несколько раз была на его великолепном ранчо в компании приятных, веселых людей. Тогда дом в горах превращался в рай на земле. Но пустой, он казался зловещим, как готический замок.

— Не следует оставаться там одному, Кемпбелл. Почему бы не вернуться в Вейл? Тогда тебе не надо было бы ездить миль восемьдесят в объезд, чтобы навестить маму.

— Терпеть не могу туристов.

— Но дороги слишком опасны в это время года.

— Все равно.

Анна не стала продолжать тему:

— Скажи, поиски мамы были с чем-то связаны? Что она искала все это время?

— Она мне не говорила.

— Ну, может быть, какие-то намеки. Одержимость ведь не в ее характере.

— Я уже сказал, Кейт не особенно жаловала меня своим доверием.

— Да и меня тоже. Я последняя узнаю обо всем.

— Последнее время ты с ней совсем не разговаривала. Ради чего ей, скажи, быть откровенной?

Анна покраснела от неожиданности, и только сочувствие к его горю удержало ее от грубости. Она взяла вилку и вновь принялась за паштет.

— Я ее дочь. Обычно она не имела от меня секретов.

Кемпбелл начинал выходить из себя:

— Поначалу все казалось шуткой. Она обещала мне, что расскажет все, когда придет время. А вскоре затем Кейт отвернулась от меня. Видно, она нашла что-то получше.

— Что значит «получше»? Ты имеешь в виду другого мужчину? — осторожно поинтересовалась Анна.

Кемпбелл так агрессивно качнулся в ее сторону, что Анне пришлось даже откинуться немного назад. Он заметил это и неожиданно рассмеялся:

— Это в полиции тебе сказали такое? Что? У нее был роман?

— Не совсем.

— Да, я подозревал, что у Кейт появился любовник. Но вскоре убедился, что никого у нее не было. Она просто заболела, Анна. И стала пренебрегать в жизни всем: работой, близкими людьми, мной. И моя жизнь стала для Кейт совершенно безразличной. — С этими словами он сделал последний глоток и резко встал: — Пожалуйста, не забудь поговорить с адвокатами.

— Не забуду. До скорого, Кемпбелл.

Анна долго смотрела ему вслед. Сынок богатых родителей, он с самого детства не знал никаких трудностей. Он был хорошо образован и воспитан, но никогда не знал, что такое ответственность, хотя именно ответственность помогла бы ему стать цельной натурой. Отец Кемпбелла никогда не вводил его в курс семейного бизнеса. Это выпало на долю младшего брата. В отличие от старшего, тот был безжалостным, даже жестоким человеком и меньше любил удовольствия. Кемпбеллу ничего не оставалось, как стать повесой. Иногда он появлялся на людях во время деловых встреч, но не участвовал в принятии важных решений. Связь Кемпбелла с Кейт почти спасла его. Но сейчас Анна поняла, что он стал для нее совершенно чужим человеком, с которым ее ничто не связывало.

Когда Кемпбелл ушел, Анна доела салат и вернулась в палату матери. Держа в руках визитку адвоката, она пристально вглядывалась в лицо Кейт.

— Для меня ты была очень хорошей матерью. А мне предлагают сейчас пойти и объявить тебя не способной ни к чему. Ты простишь мне это, мама, простишь?

 

2

Отель, в котором остановился Уэстуорд, был предназначен для очень богатых клиентов. Мягко освещенный холл покрывал пушистый ковер. Портье-женщина, казалось, только что сошла с обложки журнала мод. Она позвонила в номер Филиппа Уэстуорда.

— Если вы не против, подождите его здесь, мэм, — сказала служительница, вешая трубку на рычаг, — мистер Уэстуорд через несколько минут спустится.

Анна прошла в большую просторную комнату, обставленную европейской мебелью девятнадцатого века. У Филиппа Уэстуорда явно наблюдалась склонность к роскоши. Стоя у окна, она сняла темные очки и посмотрела на сверкающую под полуденным солнцем дорогу Ист-Мидоу.

Анна переселилась с матерью в Вейл еще подростком более десяти лет назад, вскоре после смерти отца. Она окончила здесь школу и уехала учиться в колледж в Бостоне. С тех пор Анна проводила в Вейле несколько недель каждый год. Матери было очень хорошо в этом маленьком городке, в атмосфере уединенности и спокойствия прекрасной горной долины, что раскинулась вокруг. Анне больше подходил шум большого города, где так легко можно скрыться от посторонних глаз. Однако Анну тянуло сюда. Вейл обладал особым сочетанием живописной красоты, богатства и роскоши. Для других курортов — в Палм-Спрингс или на озере Тахо — были характерны вульгарность и снобизм. Вейл расцветал, не теряя при этом первозданного очарования. Витрины магазинов ломились от дорогих товаров, способных удовлетворить любое, даже самое экзотическое желание клиента, а здания, копируя города Европы, окружали пустынные улицы, по которым запрещалось ездить на автомобилях, чтобы сохранить атмосферу покоя и размеренности.

Однако насилие успело обосноваться и здесь. «Где-то в этом милом городишке, — думала Анна, — живет человек, который хотел забить мою мать до смерти».

Вдруг Анна почувствовала мягкое прикосновение, она вздрогнула и быстро обернулась. Голубые глаза Уэстуорда приветливо улыбались ей.

— Я не хотел напугать вас.

— Простите. Просто ушла в свои мрачные мысли.

Филипп указал Анне на кресло:

— Присядем. Может быть, кофе?

Анна утонула в удобном кресле. Уэстуорд попросил официанта принести кофе, а сам сел напротив. Анна вновь надела темные очки и стала разглядывать своего собеседника. На нем были темные слаксы, серая кашемировая водолазка и начищенные до блеска, но порядком ношенные тяжелые кожаные ботинки. Анна догадалась, что одежду Филипп покупает себе сам: здесь не было и намека на женское участие в выборе — все говорило о добротном мужском консерватизме закоренелого холостяка.

— Как ваша мать? — спросил Уэстуорд.

— Без изменений.

— Сожалею.

— Я прочитала все, что передал Рам Синкх, и запросила еще литературу у организации, занимающейся травматологией. Кажется, единственное, что можно сделать в подобной ситуации, — постараться каким-то образом обратиться к памяти пациента, пытаясь включить ее в работу. Поэтому я купила утром магнитофон и поставила рядом с постелью. Пусть она слушает свою любимую музыку. Мама очень любит Моцарта.

— Великолепно.

— Адвокаты требуют, чтобы я заявила о недееспособности матери и полностью занялась ее делами.

— Обычная процедура.

— Вы себе представить не можете, как мне неприятно. Но это, вероятно, вам совершенно не интересно.

— Напротив, мне интересно все, что касается вашей матери.

— Правда?

Чувствовалось, что Филиппу Уэстуорду совершенно безразлично, как он выглядит. Это интриговало Анну. Если бы она одевала такого крупного и сильного мужчину, то предпочла бы широкие, свободные формы. И никаких темных и консервативных тонов английского клуба.

Интересно — это ее догадка или он все-таки был когда-то женат? Невероятно для такого мужчины — достичь сорокалетия, так и не испытав радостей и огорчений семейной жизни.

— Мистер Уэстуорд, мне хочется задать вам очень много вопросов. Буду признательна за все, что вы сочтете нужным рассказать.

— Начинайте.

— Хорошо. Прежде всего, почему вы хотели увидеться именно с моей матерью?

Вместо ответа он провел рукой по темным волосам. Как и предполагала Анна, пышная шевелюра скрывала высокий лоб. Седина появилась только на висках.

— Мне хотелось получить информацию о предмете, касающемся нас обоих. Это пропавшие во время Второй мировой войны американцы.

— А конкретно, о какой информации идет речь?

— Ничего особенного. Так, в общих чертах. Мне дал имя вашей матери еще в Москве некто Борис Южин. Он как раз занимается поисками американских военнопленных, которых до сих пор могут держать в ГУЛАГе бывшего Советского Союза. Ваша мать обратилась к Южину за тем, чтобы узнать об одном американском солдате, который находился в лагере даже после войны.

— Как его имя?

— Южин не сказал мне, впрочем, я и не спрашивал. Все между нами было очень конфиденциально. Южин только успел сообщить, что ваша мать сумела достать такие сведения, которые даже для него, русского, оказались совершенно новыми. Он описал мне вашу мать как женщину замечательную во всех отношениях. Он сказал также, что она обладала выдающимся умом и упорством в своем расследовании и за короткий срок достигла невероятных успехов.

— Пожалуйста, не говорите о ней в прошедшем времени, ведь она жива, — попросила неожиданно Анна.

Собеседник виновато кивнул головой:

— Вы правы, простите.

— Так что же за информация была у моей матери, по словам этого человека?

— К примеру, она сумела установить контакт с грузинскими националистами, диссидентами, живущими сейчас во Франции. Они были в лагерях ГУЛАГа в пятидесятые годы и рассказали, что с ними в бараках находились американские и английские военнопленные, которых содержали почему-то с особой строгостью. Среди них оказались и освобожденные в 1945 году из нацистских лагерей, так и не отправленные назад, на родину. Несчастные по-прежнему считались без вести пропавшими. Я надеялся, что ваша мать поможет мне и в моих поисках.

— Стало быть, вы по-прежнему пытаетесь найти пропавшего отца?

— Да.

— Если все, что вы сказали, — правда, то это просто потрясающе.

— Южин сообщил, что у вашей матери было собрано немало косвенных доказательств наличия в лагерях военнопленных. Я был особенно заинтересован, потому что подобная информация подтверждала мои давние опасения. Поэтому-то мне так захотелось увидеть миссис Келли, и вот я в Вейле.

— Хорошо, хорошо, но только… Почему, вообще, надо было держать в лагерях американских военнопленных даже после окончания войны? Кто эти люди и почему моя мать так интересуется их судьбой?

— Это длинная история.

— Ничего, у меня есть время, — спокойно произнесла Анна.

Уэстуорд с минуту смотрел на свою собеседницу молча:

— С августа 1991 года, когда Борис Ельцин пришел к власти, на КГБ стало оказываться большое давление. Ельцин горел желанием сделать хоть что-нибудь, чтобы ослабить его власть. В его намерения входило и разоблачение всех антиамериканских действий секретных органов в течение многих лет. Столь распространенный мрачный образ чудовища-КГБ был создан именно этими действиями еще со времен «холодной войны». Ельцин предал огласке многие секретные дела. Можете себе представить, какой это был праздник для ЦРУ и других разведок мира. Понадобятся годы, чтобы переработать всю информацию, которая так неожиданно всплыла на поверхность. Но данные, больше всего интересующие меня и вашу мать, по-прежнему оставались тайной за семью печатями в 12-м специальном архивном управлении Министерства обороны России. Нужные документы по-прежнему остаются сверхсекретными, но кое-какие сведения все-таки просочились.

— Какие же?

— 12-е архивное управление содержит данные, подтверждающие, что по меньшей мере тысяча четыреста британских военнопленных, освобожденных Красной Армией в Германии в 1945 году, были переправлены в лагеря, расположенные в Сибири и Казахстане. Об американцах в точности до сих пор ничего не известно. О них никто ничего не слышал.

Пришел официант и принес кофе. Уэстуорд сам разлил его по чашкам.

Анна продолжала внимательно вглядываться в своего собеседника:

— И вы верите, что ваш отец мог оказаться среди них?

— Да.

— Ваш интерес мне вполне понятен, но почему эти люди так заинтересовали мою мать? Кто тот человек, который привлек ее внимание?

— Я уже говорил вам, что не знаю. Все, что она успела сообщить мне: он был американским солдатом. Она также говорила, что разыскиваемый ею человек оказался до этого в руках нацистов, в лагере Варга, что в Литве, и затем его освободили русские. Мне показалось, что этот мужчина мог быть вашим родственником.

Анна отрицательно покачала головой:

— Единственный, кто был в немецком плену, — это мой дед, но в 1945 году он вернулся на родину. Я ничего не слышала ни о каком лагере смерти. Как, вы сказали, он назывался?

— Варга. Он находился в 15 милях от Риги. Около 87 тысяч человек было уничтожено там с 1941 по 1945 год. Их привозили в вагонах для скота, раздевали донага, а затем расстреливали где-нибудь в лесу, — с этими словами Уэстуорд отпил немного кофе из чашки. — Причем одежду отсылали в Германию. Но если это был не отец, то, может быть, кто-нибудь еще: дядя или брат, например?

— Дядя умер в шестидесятые годы. А братьев и сестер у мамы не было. Она «дитя войны». Знаете, есть такой эвфемизм.

— Иными словами — незаконнорожденная.

— Да. Ее отец — английский солдат, который воевал вместе с итальянскими партизанами в районе озера Гарда. Итальянская семья приютила и спрятала его от нацистов. Солдат, как и положено, влюбился в дочь хозяйки дома — в мою бабушку. Бабушка забеременела, а деда схватили и отправили в Германию. Бабушка умерла во время родов.

— Вы говорите, английский солдат.

— Да. Он вернулся в Англию и женился на другой женщине по имени Эвелин, моей приемной бабушке. У этой пары никогда не было детей, поэтому решили удочерить «дитя войны», то есть мою мать, которой к тому моменту исполнилось пятнадцать. Тогда мою будущую мать звали еще Катариной, а потом имя поменяли на Кейт. Ее перевезли в Англию где-то в шестидесятых годах. Мать не любила рассказывать о своем итальянском прошлом и о своем детстве. Думаю, что это время она вряд ли могла назвать счастливым.

Уэстуорд продолжал рассматривать Анну, глядя на псе через край чашки с кофе:

— А как звали вашего деда?

— Дэвид Годболд.

— Он жив?

— Нет. Умер до моего рождения. Говорили о каком-то несчастном случае. Но бабушка жива, хотя и очень слаба. Я еще не говорила ей о маме, о коме. Надо найти слова, чтобы поведать ей все это.

— Простите, — мягко произнес Уэстуорд. Анна подняла голову:

— Как нелегко сразу все это проглотить.

— Почему? — не без иронии спросил Уэстуорд.

— Она многое скрыла от меня, и сейчас я очутилась в полном недоумении. А ведь я всегда была уверена, что знаю маму. И теперь мне остается только признаться в том, что я сильно обманывалась.

— Должно быть, она необыкновенный человек. — Уэстуорд смотрел на Анну со смешанным чувством раздражения и изумления.

Поначалу Анна приняла его откровенную манеру за выражение простоты и бесхитростности, но сейчас она все чаще и чаще стала замечать намеки, подвохи, скрытую иронию.

В косых лучах солнца стали заметны маленькие шрамы на щеках и длинные ресницы, под которыми взгляд его глаз казался еще более выразительным. У него действительно очень своеобразное лицо. Почти красивое. Но может человек обладать такой внешностью и при этом быть подонком?

Уэстуорд предложил Анне еще кофе, но она отрицательно покачала головой, уже чувствуя бодрость и возбуждение от выпитой чашки.

— Вы не находили случайно никаких необычных записей, пока прибирались в квартире? — спросил собеседник.

Анна отрицательно покачала головой:

— Нет. Ничего, что бы хоть как-то было связано с вашим делом.

— Значит, пропало.

— Необязательно. В стене есть сейф. Преступник не нашел его. Но дверь накрепко закрыта, а код мне неизвестен. Может быть, там и находятся нужные бумаги? Сейф довольно большой.

— Если что-нибудь найдете и позволите мне взглянуть на находку, то я был бы очень вам благодарен.

Его небрежный тон вдруг очень задел Анну, и она неожиданно резко ответила:

— Так вот почему вы задержались здесь, мистер Уэстуорд? Хочется завладеть кое-какими документами?

— В бумагах может оказаться очень важная информация.

— И поэтому вы так добры и участливы? Зачем вам понадобилось встречать меня в аэропорту?

— Поиски сведений об отце вам действительно могут показаться нелепыми, — голос Уэстуорда звучал резко, — но уверяю вас, что предпринятое мной расследование действительно очень для меня важно. Американские власти с полным безразличием относятся к данному делу. Об этих людях забыли, и их вычеркнули из списков. Но я лично не собираюсь сдаваться, пока не получу исчерпывающие ответы.

Что-то пугающее прозвучало в тоне, которым были произнесены эти слова. Однако Уэстуорд уже справился с собой и продолжал вполне спокойно:

— Примите во внимание свое умение расследовать запутанные дела, и, пожалуй, вы сами загоритесь не меньше, чем ваша мать.

— Но мне даже не известна цель ее поисков, мистер Уэстуорд.

— Я помогу вам обрести эту цель.

— Однако в деле столько темного, запутанного, столько недомолвок, мистер Уэстуорд, — холодно отрезала Анна. Затем она взглянула на часы и продолжила: — Через полчаса я должна встретиться со страховым агентом по делам матери.

Они одновременно поднялись с кресел, Анна сняла очки и откровенно посмотрела на Уэстуорда.

— Детектив Джоргенсен утверждает, что вы были тайным любовником моей матери, а Кемпбелл Бринкман убил ее из ревности.

Выражение лица Уэстуорда не изменилось.

— Мне это известно, мисс Келли.

— Так вы были ее любовником или нет?

— Нет. Я увидел ее первый раз, когда она без сознания лежала на полу кухни.

— Что ж, теория Джоргенсена разлетелась. Однако я думаю, вы способны влюбить в себя любую женщину.

Он спокойно взглянул на Анну с высоты своего роста, и в этом взгляде чувствовалось что-то холодное и острое, как у зверя, волка, например:

— Я никогда не знал вашей матери прежде. Поколебавшись немного, Анна все-таки спросила:

— Вы женаты, мистер Уэстуорд?

Взгляд его сразу же изменился: он понял, почему задала этот вопрос Анна.

— Нет. Я не женат.

Анна выдержала его долгий взгляд, чувствуя при этом нервное возбуждение, но не от кофе:

— Как долго вы собираетесь здесь пробыть?

— Пока у меня нет никаких определенных планов.

— Неплохо.

Наступившая пауза затянулась и становилась неловкой:

— Может быть, поужинаем как-нибудь вместе? Анна почувствовала удовлетворение и волнение одновременно.

— Да. Пожалуй.

— Как насчет завтрашнего вечера?

— Подходит, — вновь согласилась Анна.

— Тогда я заеду за вами около восьми.

Уэстуорд проводил ее к выходу и помог поймать такси. Прощание было простым и коротким. Отъезжая от отеля, она обернулась и увидела на ступенях его высокую темную фигуру. Анна помахала рукой на прощание.

«Все равно я не верю тебе ни капли, — пронеслось у нее в голове, — но я могу в тебя влюбиться, и влюбиться всерьез».

Страховой агент ждал Анну в вестибюле. Это был седой человек предпенсионного возраста, осанистый, постоянно сосущий эвкалиптовые пилюли. Анна извинилась за опоздание и поднялась вместе с ним в квартиру.

— Прежде всего я хотела бы знать, в каком состоянии больничные счета.

— Это не входит в мои обязанности, — ответил агент. — Нужный вам человек скоро свяжется с вами. Не беспокойтесь, насколько мне известно, о счетах уже побеспокоились.

Анна показала агенту квартиру. Он захватил с собой «полароид» и стал делать снимки. С совершенно бесстрастным видом он аккуратно что-то записывал, издавая при этом губами звуки, которые никак нельзя было назвать приятными.

Когда все было описано, агент показал Анне страховой полис матери и начал объяснять:

— Все имущество разделено на три категории: искусство, драгоценности и мебель. Драгоценности, судя по всему, не тронули. Для того чтобы оценить стоимость пострадавших произведений искусства, понадобится недели две. Мне следует посоветоваться с коллегой, потому что я не специалист в данном вопросе. Но пока что общий ущерб я оцениваю приблизительно в такую сумму.

И агент показал Анне аккуратно выписанные на листочке цифры.

— Всего пятнадцать тысяч долларов?

— Да, — кивнул агент, — но, по-видимому, все стоит намного дороже. Как только я все уточню, то тут же дам вам знать. Согласны?

— Благодарю вас.

И хотя Анна совершенно ясно представляла, каких больших денег ей будет стоить замена разбитой мебели на новую, она твердо решила сразу же приняться за дело и до возвращения Кейт устроить все самым лучшим образом.

— И последнее, — продолжил агент. — Помимо страховки имущества и здоровья, у нас есть также и страховка жизни. Может быть, преждевременно говорить об этом, но я хотел бы, чтобы вы знали заранее. В случае продолжительного и серьезного увечья выплата может достигнуть и четырех миллионов долларов. Кома как раз подходит под такую статью. А в случае смерти — шести миллионов. — Сказав это, агент развернул обертку очередной эвкалиптовой пилюли и принялся ее сосать, глядя Анне в лицо: — Естественно, мисс Келли, вы единственная, кто может претендовать на подобную сумму.

Услышанное слегка ошеломило Анну:

— Понимаю. Спасибо за важную информацию. Но я надеюсь, что мама очень скоро поправится.

— Мы все на это надеемся. Однако уже сейчас следует решить: тратить деньги на медицинские расходы или получить всю сумму сразу. Впрочем, не беспокойтесь и об этом пока. Мы постараемся уладить все сами. — Агент положил пухлую ладонь на плечо Анны.

Она проводила посетителя до входной двери, а когда тот ушел, решила сразу же позвонить в Англию Эвелин Годболд.

Мачеха ее матери Эвелин казалась Анне в детстве богиней с Олимпа, где она продолжала пребывать и в своей величественной старости. Эвелин и Кейт были очень близки и дружны, хотя Анна не могла объяснить себе этого. Порой их молчание выражало гораздо больше, чем слова.

Возраст и недуги сделали Эвелин еще более отстраненной в глазах Анны. Бабушка уже несколько лет мужественно боролась с раком и теперь почти не выезжала из своего дома в Нортамберленде. Эвелин обладала чувством собственного достоинства, которое не покидало ее и сейчас, когда болезнь прогрессировала, лишая ее сил и независимости. Никого, кроме матери, Анна так не уважала, как Эвелин.

Эвелин коротко вскрикнула в трубку, услышав новость, а Анне показалось, что ее ударили прямо по сердцу.

— Не беспокойся, бабушка. О маме очень хорошо заботятся. Kapp Мемориал — замечательный госпиталь.

— Но ведь она ушла от нас, — произнесла Эвелин с такой безнадежностью в голосе, что Анна чуть не расплакалась от неожиданности.

— Нет, бабушка, нет. Ей сейчас лучше.

— Лучше, говоришь? А доктора твердят, наверное, что надежд никаких?

— Они просто обследуют ее. Госпиталь очень, очень хороший.

— Если бы я только могла добраться к вам.

— Даже и не думай об этом. Через некоторое время, я думаю, она должна начать ходить. Уверена в этом.

— Я чувствую себя совершенно бесполезной, — в величественном голосе послышалось раздражение. — Это чертово разрушающееся тело. Как я ненавижу его. Я просто не в силах буду приехать, Анна, как бы мне ни хотелось. Я не могу вам помочь. Через два дня я сама отправляюсь в больницу.

— О черт, — выпалила Анна. — Почему, бабушка?

— Чтобы из меня вырезали еще чуть-чуть этой дряни, — коротко ответила Эвелин.

— Еще одна операция?

— Да. Я не говорила об этом Кейт. Не хотела ее беспокоить.

Анна закрыла глаза. Какая глупость. Знай она заранее, никогда не позвонила бы бабушке. Теперь Эвелин ложится на операцию с мыслями о своей приемной дочери, а не о себе.

— О Господи. Прости меня.

— Не извиняйся. Это не твоя вина, дитя мое.

— Снова кишечник?

— Не важно. Беспокоиться не о чем.

— Может быть, мама придет в себя к твоему возвращению.

— Да. Может быть, может быть, — в голосе Эвелин не прозвучало ни одной даже притворной ноты надежды.

— А в какую больницу кладут тебя?

— Ньюкасл дженерал. В отделение женской хирургии. Я дам тебе телефон. Анна, подожди, не вешай трубку.

«Как всегда, не говорит мне правду, насколько она больна, — подумала Анна, — а успокаивает, что ни о чем беспокоиться не надо. Но это — третья операция в течение последних пяти лет».

Эвелин продиктовала номер телефона, Анна записала его:

— Когда я смогу позвонить?

— В пятницу утром. Если не разрешат поговорить, то хотя бы передадут твои слова.

— Бабушка, пожалуйста, слышишь, пожалуйста, постарайся не волноваться из-за мамы. У тебя и своих переживаний предостаточно.

— Как и у тебя, дитя мое, — в голосе старой леди послышалась какая-то безнадежная усталость.

Попрощавшись и повесив трубку, Анна еще долго продолжала сидеть у телефона, почти физически ощущая, как неожиданно свалившаяся на нее ответственность пригибает ее своей тяжестью к земле. Жизнь Анны в Америке была такой легкой и свободной: снятые квартиры, машины напрокат, совсем немного собственности, которая почти вся укладывалась в дорожный чемодан, да кредитные карточки. Прибавить сюда несколько любовных историй без каких-либо серьезных обязательств обеих сторон — вот ее прошлое. Критическое состояние матери заставляет ее изменить свою жизнь до неузнаваемости, и прежде всего — повзрослеть.

Когда Анна переступила порог палаты, две медсестры в белых халатах стояли у постели матери. Она увидела, что мать отключили от аппарата с кислородом и никаких трубок около рта не было. И хотя голову покрывала белая повязка, вид больной был теперь не такой пугающий. Конечно, она все равно выглядела очень хрупкой в окружении всех этих приборов.

Сестры занимались больной. Анна сидела у постели, пока они отсасывали жидкость изо рта и носа, закапывали какое-то лекарство в неподвижные глаза матери и заменяли сумку катетера. Но когда женщины принялись массировать руки и ноги больной, Анна решительно встала с места.

— Это я могу и сама, — предложила она. Медсестры показали, что нужно делать, и оставили Анну одну с матерью. Нежно поцеловав Кейт в бровь, дочь начала мягко массировать материнские руки и ноги. Кожа была мягкой, а мышечный тонус просто великолепным. Как долго еще может сохраниться подобное состояние, перед тем как медленно, но верно тело начнет разрушаться?

— Где, черт возьми, тебя носило, мама? — не выдержала Анна. — Что ты собиралась найти? — Она изучала безжизненное лицо Кейт, пытаясь обнаружить хоть малейшие признаки эмоций. — Мне все время казалось, что я понимаю тебя. Почему же ты не доверяла мне своих секретов?

Подойдя к магнитофону, Анна поставила кассету и поднесла динамик к самому уху больной. Светлая радостная музыка скрипичного концерта Вивальди буквально взорвала воздух и рассыпалась искрами.

— Я бы помогла тебе, мам. Ведь я журналист, расследование — моя работа. Да к тому же я твоя дочь. Кто этот таинственный человек, следы которого ты искала в России? Как он оказался в нацистском лагере? И как все это могло произойти с ним? Мы найдем его, мама. Когда ты поправишься, мы узнаем друг друга лучше и будем искать незнакомца вместе.

Анна взяла безжизненную руку матери и стала ее гладить.

— А сейчас я отправлюсь в магазин, чтобы заменить все поломанные вещи в квартире на новые. Страховой агент оказался очень милым человеком. Он дал мне для начала приличную сумму. И сегодня я уже видела очень неплохие диваны.

Музыка Вивальди продолжала звучать, а пальцы Анны нежно касались бровей Кейт.

— Филипп Уэстуорд пригласил меня на ужин. Надеюсь, ты не против? Я чувствую, что он заинтересовался мною. Это видно по выражению его глаз. Но и он мне интересен, мам. Он самый привлекательный мужчина из всех, кого я встречала в жизни. Мне хочется узнать о нем все. Не знаю, тот ли он, за кого выдает себя. Он ангел или дьявол, этот преуспевающий бизнесмен?

Анна не отрываясь смотрела в лицо матери, уверяя себя, что Кейт все слышит, находясь где-то очень глубоко, на самом дне темного, непроницаемого водоема.

Ей так хотелось верить, что в неподвижном теле по-прежнему заключена человеческая живая сущность, которая так любила ее, Анну, так заботилась о ней.

В отель «Граф ризот» она попыталась проникнуть незаметно, чтобы сначала побывать на рабочем месте матери, а затем увидеть Конни. Но это оказалось непросто: около десятка знакомых остановили Анну вопросами в холле, причем каждый хотел поговорить с ней, высказать самые теплые слова. Она была тронута до глубины души таким искренним выражением человеческого участия.

Около получаса она добиралась до нужного этажа, и здесь Анна встретила Элейн Броуди и Лука Милтона.

Оба сослуживца Кейт обняли Анну, и она увидела слезы на глазах Элейн.

— Пожалуйста, не плачьте.

— Но это ужасно, — не унималась Элейн. — Чтобы такое случилось здесь, в Вейле.

— Чем мы можем вам помочь? — быстро спросил Лук. — Скажите, Анна.

Они и раньше звонили по телефону и предлагали помощь, но Элейн и Лук вряд ли чем-нибудь могли ей помочь.

Дженнифер Прескотт, словно призрак, выплыла из кабинета, всем видом выражая молчаливое сочувствие. Если новое назначение на место Кейт ее и устраивало, то она изо всех сил старалась скрыть это. Было похоже, что Дженнифер удручена и даже ошеломлена происшедшим.

Еще с полчаса Анне пришлось поддерживать разговор с сослуживцами матери в поминально-похоронном тоне и лишь затем пройти в кабинет Конни Граф.

Конни была для Кейт последние одиннадцать лет не просто работодателем, но и проверенным, очень близким другом. В ее присутствии Анна чувствовала себя несколько напряженно, потому что Конни Граф напоминала ей Эвелин Годболд.

Окна просторного кабинета выходили на заснеженные горные склоны.

— Я чувствую себя такой беспомощной, — ответила Анна на вопросы Конни. — Доктора уверяют, что мама уже никогда не поднимется с постели. Но я не хочу верить в это. А помочь ничем не могу. Ничем!

— Тогда молись, — произнесла Конни в своей обычной суровой манере.

— Джоргенсен думает, что во всем виноват Кемпбелл.

— Возможно. Последнее время он никак не мог смириться с теми изменениями, которые произошли с Кейт. Впрочем, как и я. Но меня-то возмущало, что она начала пренебрегать работой, и весьма серьезно.

— Поэтому я пришла к вам. Хочу спросить, что вы знаете о той перемене, которая произошла с моей матерью.

— Могу поделиться тем, что знаю. Сначала — о том, что рассказала мне сама бедняга Кейт, а затем уже — мое личное мнение.

— Что же она вам рассказала?

Прежде чем начать, Конни попросила принести чашку кофе для Анны и стакан с каким-то настоем из трав для себя. Стакан стоял перед Конни, переливаясь янтарным блеском в лучах яркого солнца. Она подняла стакан в серебряном подстаканнике, но не отпила ни капли:

— Все началось с дневника.

— Какого дневника?

— Так ты о нем ничего не знаешь?

— Кажется, я вообще ничего не знаю о жизни собственной матери. Она ухитрилась все держать в тайне от меня. Просто взяла и вычеркнула дочь из своей жизни.

Конни Граф только понимающе улыбнулась в ответ.

— Что ж, теперь ты вполне можешь понять и мои чувства и чувства Кемпбелла — мы все оказались выброшены из жизни Кейт. Твоя мать родилась в деревенском доме на берегу озера Гарда, что на востоке от Милана, в Италии. Думаю, ты там бывала.

— Мать как-то возила меня туда несколько лет назад. Все превратилось в развалины, но очень живописное местечко.

— Я думаю, что дом разрушился, потому что она не имела ни малейшей привязанности к месту своего рождения. Слишком мрачные воспоминания остались в душе Кейт. Но природа там действительно великолепна. Озеро Гарда — известный курорт. Еще в прошлом году местный строитель уговорил твою мать продать ему развалины, чтобы восстановить их и пустить в дело. И пока велись подготовительные работы, один из рабочих нашел старую тетрадь, спрятанную под черепицей. Новый хозяин отослал ее Кейт. Это был дневник военного времени, он принадлежал женщине по имени Кандида Киприани.

Анна подняла голову от неожиданности:

— Но ведь это имя матери Кейт.

— Да. Кейт была уверена, что дневник велся в 1943–1945 годы. В последние годы жизни Кандиды.

— Уверена? — как эхо повторила Анна.

— Сама я его ни разу не видела. Это все, что я знаю. Кейт пришла в большое возбуждение, после того как прочитала его. Ты знаешь, она не относится к числу восторженных женщин, но в таком состоянии подъема я никогда не видела ее. Кейт все время повторяла, что это открытие позволило ей по-новому взглянуть на свое происхождение. С этого момента она начала меняться прямо на глазах. Всю жизнь Кейт старалась не вспоминать свою семью, свое прошлое, и вдруг ее как будто заворожили. И хотя подобное увлечение явно мешало работе, оно не выходило вначале за рамки обыкновенного хобби. Но вдруг Кейт совсем потеряла чувство реальности.

— Что вы имеете в виду?

— Кейт уже не контролировала это увлечение, а увлечение стало контролировать ее. Изменилась вся манера поведения. А сам поиск превратился в некий идефикс. Казалось, Кейт уже не может думать ни о чем другом. Начались заграничные поездки: три раза — в Лондон, дважды — в Тель-Авив, и все на довольно длительные сроки. Она потеряла представление о времени, ее работу делали ее заместители. Она пропускала одну важную конференцию за другой. Я понимала всю важность задуманного Кейт расследования и предоставила ей свободу, слишком много свободы. Судя по всему, это была моя ошибка.

— Джоргенсен сказал, что вы даже собирались уволить мою мать.

— Кейт обещала мне оставить свои поиски до весны. Но я, Анна, предупредила ее, что если этому конца не будет, то мне останется только порвать контракт с ней.

— А вам казалось, что рано или поздно все должно повториться вновь?

— Да.

Настой в стакане достаточно остыл, и Конни поднесла его к губам. Анна терпеливо ждала продолжения разговора. Никаких лишних звуков в кабинет не проникало. Единственным украшением его служила огромная черно-белая фотография долины вокруг Вейла, сделанная в 1960 году, когда все еще только начиналось.

— Мать разыскивала какого-то человека, Конни. Она что, узнала о его существовании из дневника?

Конни поставила стакан на место.

— Да, наверное. Ведь я и понятия не имела о каком-то человеке, кто он и откуда. Она, скорее всего, прочла о нем в дневнике. Это все, что мне известно.

Анна внезапно занервничала.

— Но почему мать ничего не сказала мне? Я ведь профессионально занимаюсь расследованиями. И моя помощь, мое участие ей бы не помешали. Конни, это все так не похоже на мою мать. Я никак не могла ожидать от нее такой скрытности, таинственности и одержимости. Будто это не она вовсе.

— Словно мы стали свидетелями патологических изменений.

От этих слов Анна почувствовала холод во всем теле:

— Что вы имеете в виду?

— Пока я рассказывала только то, что услышала от твоей матери. Но теперь выскажу и свое мнение.

Конни положила руки на письменный стол — никаких украшений, ногти короткие, без лака.

— Все в твоей матери переменилось — выражение глаз, мимика, жесты. На моих глазах она становилась совершенно другим человеком. Когда я начала замечать происходящие перемены, скорбь охватила мою душу, потому что с подобным я уже встречалась в моей жизни. Это происходило раньше с близким мне человеком, моей любимой старшей сестрой.

— Это же случилось и с моей матерью?

— Нет. Не совсем, но нечто похожее. Симптомы мне показались очень схожими: тот же уход в себя, словно погружение в глубокие непроницаемые воды омута, и сопутствующие этому скрытность, беспокойство, одержимость. Тот же взгляд, Анна, и такое же отсутствие чувства реальности. Достучаться до человека становится почти невозможным. Все у нас в семье знали название этой болезни до того, как доктор поставил окончательный диагноз: шизофрения.

— Нет! — резко возразила Анна. — Моя мать не была сумасшедшей.

— Тогда спроси у Кемпбелла, что он думает по этому поводу.

— Уже знаю, но верить все равно отказываюсь.

Конни молча посмотрела на свою собеседницу и выдержала паузу. Ее усталое мужественное лицо не выражало ничего. Затем она встала, всем видом показывая, что встреча закончена:

— Ты умная женщина, Анна, поэтому вполне можешь во всем разобраться сама. Если я чем-то смогу помочь тебе, то, пожалуйста, дай мне знать.

Конни проводила Анну до двери.

Выходя. Анна вдруг заговорила:

— Поймите, здесь что-то есть. Я еще не имела возможности заглянуть в бумаги, касающиеся поисков моей матери, но наверняка в какой-нибудь записной книжке, досье или папке должно быть разумное объяснение всему. Не знаете, где моя мать могла хранить важные документы?

— Нет. Прости, но я уже сказала, что Кейт была слишком скрытной.

— А дневник, о котором вы говорили, где он может быть?

— Не знаю.

— В квартире, его нет, хотя так хочется взглянуть на него.

— Думаю, что это не удастся никому, — заключила Конни с подчеркнутой вежливостью. — По-моему, его просто никогда и не было.

Вернувшись в Потато-Патч, Анна, захватив ключи от машины матери, которые она нашла на полу в спальне, спустилась в гараж. Воздух был сырым и холодным, и сияюще-голубой корпус «сааба» был покрыт легкими капельками влаги. Но машина выглядела вполне прилично и, кажется, способна была вынести не одну суровую зиму. Анна поиграла пластмассовой коробочкой — дистанционным управлением, — чтобы открыть дверь. Наконец после нескольких попыток дверь поддалась, и Анна забралась в автомобиль. Внутри салон показался уютным, в нем сохранился еще запах кожи и новизны.

Анна открыла бардачок, но в нем были только документы на машину, да на заднем сиденье лежал зонтик. Кейт владела автомобилем четыре месяца, но на спидометре набежало меньше двух тысяч миль. Пролистывая бумаги, Анна заметила, что машина даже не успела пройти первое техническое обслуживание. Видно, таинственное расследование завладело Кейт полностью.

Неужели Кемпбелл и Конни правы? Неужели мать действительно была больной?

Нет, что-что, а чувства реальности мать никогда не теряла, и разум ее всегда был нормальным и здоровым. Анна не верила никаким предположениям. Кейт овладели не бредовые фантазии, а боль: в ней будто пробудилось что-то, и скорее всего был прав Филипп Уэстуорд, когда говорил о чувстве долга.

Теперь только бы узнать, что вызвало такую боль, что это за истина, познать которую так стремилась Кейт.

«Сааб» тронулся с места, и Анна почувствовала, как мягко работает мотор. Она направилась в Денвер, чтобы распорядиться насчет новой мебели в квартире матери.

 

3

Первый бокал вина она выпила залпом, чтобы преодолеть нервную дрожь в теле. Анна думала, что у нее сразу же закружится голова. Но этого не произошло. Тогда она выпила второй бокал и стала разглядывать янтарные отблески в гранях хрусталя, чтобы не смотреть на Филиппа Уэстуорда. В пиджаке и галстуке он был до боли красив.

Анна никак не ожидала от себя нервной дрожи. Это было какое-то потрясение, с которым она никак не могла справиться. Началось все с того момента, когда Анна оказалась в уютном салоне «мерседеса» Филиппа, а ее ноги в чулках коснулись мягкой черной кожи сиденья. Она почувствовала себя почему-то неловко. Язык будто прилип к нёбу, и она не могла начать даже самую простую беседу. Всю дорогу от Вейла в горы Анна сердилась на себя за скованность, но ничего не могла с собой поделать. Оставалась слабая надежда, что Филипп воспримет все это как проявление холодности и сдержанности.

Наконец она нашла в себе силы поднять голову и взглянуть в лицо Уэстуорду. Он не отрываясь уже долго смотрел на нее, и в глубоком взоре его голубых глаз было столько тепла…

— Почему вы так смотрите на меня? — неожиданно спросила Анна.

— Когда я в первый раз увидел вас, то вы мне показались слишком молодой. Сегодня вечером вы выглядите значительно старше.

— Это из-за одежды. Я воспользовалась гардеробом матери.

Жакет от Гуччи был просто великолепен, но для себя Анна никогда не купила бы его. Это подходило к маминому стилю, в котором обычно драматически сочетались черный, серебряный и золотой цвета. Под жакет Анна надела скромный черный свитер-джерси и короткую черную юбку, чтобы открыть красивые ноги.

— Моя мама умела выбирать одежду, у нее безупречный вкус, не то что у меня. Я решила обставить квартиру на деньги, полученные по страховке, но в результате получилось как-то аляповато. Подражать хоть в чем-то маме невозможно. Но для сегодняшнего вечера я все-таки решила одеться в ее вкусе и, кажется, не ошиблась.

Уэстуорд явно старался поразить Анну. Иначе зачем было ехать в такую даль в фешенебельный итальянский ресторан, отделанный с особым шиком: настольные лампы розового цвета на безукоризненно белых льняных скатертях, официанты в одеяниях, почти не отличающихся от одежды самых важных посетителей. В окнах, сделанных в виде арок, застыл, как картина, горный пейзаж, а огни Вейла, словно алмазы, мерцали вдали.

— Это тоже принадлежит вашей маме?

Анна повернула на пальце кольцо с изумрудом, который засверкал зелеными огнями.

— Да. Она всегда носила его, и даже в тот злополучный день. Но грабитель и не подумал взять это сокровище с собой. Не правда ли, странно?

— Весьма.

— Вообще-то я не ношу украшений. Не мой стиль.

— И даже какой-нибудь малюсенький рубинчик? — саркастически спросил Уэстуорд.

— Не говоря уже о малюсеньком бриллиантике, — подхватила Анна.

— Тогда все ваши любовники — непростительные скупердяи.

— Мои любовники обычно оплачивали мои расходы. Я в состоянии была бы купить себе сама украшения, но для меня это было бы все равно что признать собственное поражение. Кроме того, побрякушки мне не идут.

— Напротив, очень идут. — Уэстуорд коснулся пальцем изумруда. — Красивая женщина без украшений кажется голой.

— Продолжайте, продолжайте.

— Квартира вашей матери, ее одежда, украшения. Короче, вы полностью вошли в ее жизнь.

Эта фраза не понравилась Анне.

— Не совсем, мистер Уэстуорд.

— Ваши волосы темнее, и вы смуглее, чем ваша мать. Ваш отец, наверное, был цыганом?

Анна расхохоталась.

— Нет, ирландцем. Знаете: черный волос, голубой глаз. Но кожа у него была какая-то особенная. Впрочем, что у кого я взяла — неизвестно. Семейная тайна.

— Когда умер ваш отец?

— Больше десяти лет назад. Когда мне было шестнадцать. Произошел взрыв, — произнесла Анна.

Она заметила, что во взгляде Уэстуорда будто промелькнуло что-то, но он ничего не сказал, и расспросы прекратились.

Анна попросила Уэстуорда заказать блюда на свой вкус. Официанты засуетились, и на столике появилась огромная железная чаша, из которой доносился очень аппетитный запах.

— Трюфели? — прошептала в восторге Анна. — Но я просила не заказывать ничего экстравагантного.

— Это один из лучших ресторанов во всем Колорадо. Было бы глупо не заказать у них самое лучшее, что они могут предложить.

— Это ваша жизненная философия? О Господи! Восхитительно!

Уэстуорд не отрываясь следил за Анной, пока она пробовала грибы, сохранившие пьянящий аромат свежей земли.

— А я начинаю думать, что у вас не было еще времени для того, чтобы полностью вкусить все наслаждения жизни. — С этими словами Уэстуорд взял в руки вилку.

— Неужели я произвожу такое впечатление?

— Что-то неземное в вас явно чувствуется. Воздух и огонь — ваши стихии. Не вода и земная твердь.

— Уверяю вас, я очень земное существо, особенно когда речь заходит о еде. Ведь во мне течет и итальянская кровь. Взять хотя бы те же трюфели, ветчину по-пармски.

— Сыр пармезан.

— А что? И сыр. А также салями, паста, анчоусы… — Их взгляды встретились, и Анна рассмеялась.

Но он не ответил ей улыбкой. Глаза Уэстуорда по-прежнему серьезно и цепко смотрели на Анну, и вдруг она почувствовала, будто сердце упало куда-то вниз, а румянец предательски выступил на лице, будто она сказала что-то нескромное. Анна не выдержала, опустила глаза и продолжала есть молча, прислушиваясь к своему сердцу. Но стоило только щекам остыть, как она продолжила:

— Я все пытаюсь представить себе человека, которого так разыскивала моя мать, и не могу. Конни Граф рассказала мне сегодня кое-что интересное. Все началось с дневника, что вела моя бабушка в Италии, — я вам уже говорила о ней. Дневник нашли в прошлом году в развалинах старой фермы у озера Гарда, где родилась моя мать. Она вам рассказывала о дневнике?

— Нет.

— Конни говорит, что человек, которого ищет мама, может быть был упомянут в дневнике. Вот с чего следует начать, Филипп. Человек был в лагере для военнопленных, расположенном недалеко от озера Гарда. Кандида пишет о нем в своем дневнике. Скорее всего, он находился в плену вместе с Дэвидом Годболдом. А затем они могли вместе бежать и, может быть, стали друзьями.

— Или врагами, — спокойно заметил Филипп.

— Все так мучительно. В этом деле есть несколько вариантов ответа, но ни один не кажется мне достоверным. Бабушка, пожалуй, знает что-что, но сейчас она в больнице.

— А сама Констанция Граф когда-нибудь видела дневник?

— Нет. Она даже не верит, что он действительно существует. Конни кажется, что моя мать просто потеряла рассудок и все — плод ее больной фантазии.

Филипп с задумчивым видом отпил вино, потом уверенно произнес:

— Дневник существует. Я в этом полностью уверен. И он очень важен для нас.

— Да. Но я обыскала весь дом, и его нигде не было, если не считать сейфа, который по-прежнему остается закрытым.

Филипп поставил бокал на стол.

— Значит, надо открыть сейф, — произнес он повелительным тоном.

— Знаю, но я не хочу взрывать или взламывать его. Завтра я встречусь с адвокатами моей матери. Уверена, что она передала им шифр. Если нет, тогда обращусь к слесарю-профессионалу.

В сочетании с грибами вино приобрело сладкий и совершенно неповторимый привкус. Анна повернула бокал и посмотрела, как на белой льняной скатерти заиграли золотые отблески хрусталя.

— Бумаги я просматривала много раз, но ничего не нашла, хотя мать обязательно должна была вести записи, связанные с ее расследованием. В этом смысле она была очень методична и последовательна. Помимо сейфа, важные бумаги обычно хранились в ореховом бюро в кабинете, но оно оказалось пустым, когда я вошла в квартиру, а ящики валялись на полу. Если там что-то было, то преступник забрал это с собой. А остальное…

— Остальное — в голове вашей матери, — закончил за Анну Уэстуорд, — и теперь погружено в тишину комы.

Анна вздрогнула от этих слов, а потом заметила человека за соседним столиком, который не без вожделения смотрел на нее жадными глазами, похотливо улыбаясь. А женщина, сидящая с ним за столом, не без вожделения смотрела на Филиппа Уэстуорда. Интересно, какое они производили на всех впечатление? Тайные любовники? Стареющий джентльмен завоевывает сердце молодой леди за ужином в дорогом ресторане, в мягком свете розовых ламп?

Филипп выбрал следующее блюдо, и оно тоже оказалось великолепным. На сей раз это была форель, зажаренная на вертеле под лимонным соусом. После плотного грибного блюда форель можно было сравнить только с освежающими струями горного альпийского ручья.

— Кстати, об этих людях, которые оказались в русском плену, — вернулась к прерванному разговору Анна. — Я все время думаю о них. Ужасно. Сначала пройти ад нацистского застенка, получить освобождение от русских, а затем на всю жизнь оказаться запертыми в русских же лагерях. Непонятно, почему их не выпустили? Может быть, хотели допросить тех, кто обладал секретной информацией относительно военных объектов на Западе? А может быть, хотели завербовать их, а потом забросить в их собственную страну в качестве шпионов?

Глаза Филиппа, казалось, стали темнее.

— Неплохая версия.

— Думаю, тогда было всеобщее царство хаоса. Вся Европа превратилась в бедлам. И нам, пожалуй, никогда не узнать, что же случилось на самом деле. Я читала «Архипелаг ГУЛАГ». Условия в сибирских лагерях были ужасны.

Прежде чем ответить, Филипп помолчал немного:

— Но кому-то все-таки удалось выжить.

— Давно вы уже не делали этого! — с улыбкой произнесла Анна.

— Не делал чего?

— Вы давно уже не обдумывали то, что скажете. Когда у вас спрашиваешь что-то, видишь, как работает ваша мысль, потом получаешь ответ. Словно компьютер обрабатывает полученную информацию.

— Мне не хотелось бы давать вам неправильные ответы, — серьезно ответил Филипп и улыбнулся.

Анна впервые увидела его улыбку. От этого перехватило дыхание, а сердце, казалось, растаяло в груди. Он облокотился на спинку стула, и пальцы его рук переплелись. Руки его были сильными и загорелыми.

— Вы профессиональный журналист, и ваш ум постоянно что-то исследует. Кстати, что вы обычно расследуете?

— Разное. Но в основном мошенничество и обман, совершаемые в очень крупных масштабах.

— Что-то вроде ищейки?

— Не совсем. Наверное, у меня чутье на всякого рода грязных типов, которые представляют серьезную угрозу обществу.

— И действительно их преступления настолько серьезны?

Анна вспомнила о своем последнем «герое» — Андре Левеке. Можно было бы упомянуть о нем сейчас, но не хотелось говорить о плохом в такой прекрасной обстановке:

— Я расследовала во Флориде деятельность преступных мафиозных семей. Несколько лет назад я раскопала связи Джона Готти в Майами. Дельце было по-настоящему серьезным.

— Как-нибудь я расспрошу вас обо всем подробнее.

— А сейчас могу я сама спросить все кое о чем?

— Давайте.

— Вы когда-нибудь служили в армии?

— Да, — слегка кивнул Уэстуорд.

— Так я и думала. Случайно, не во Вьетнаме?

— Нет. Я был солдатом в мирное время и оставил службу в 1977 году.

— А в каких войсках вы служили?

— Спецвойска.

— Спецвойска! — Анна даже подняла бровь от удивления. — Хотя не знаю, почему меня это удивляет. Ведь с первого взгляда еще в Денвере я поняла, что вы военный. Вы и стоите, и ходите как военный человек. — Она заметила, как Уэстуорд пошевелил могучими плечами, обтянутыми дорогой материей изящного костюма. Наклонившись немного вперед, Анна прошептала заговорщическим голосом: — Вы волк в овечьей шкуре, мистер Уэстуорд. Все остальные мужчины здесь, в этом зале, по сравнению с вами — щенки, но вы… вы настоящий волк, большой и очень злой, уверяю вас.

И тут Анна поняла, что вино начало действовать и теперь она стала похожа на обычную подвыпившую девчонку. От смущения она вздрогнула:

— Кажется, я сегодня слишком много выпила. И теперь такая дура. Простите, но форель мне уже не осилить.

— Совсем вы не дура, — спокойно заметил Уэстуорд. — И говорите вы все очень правильно. Я действительно большой и мерзкий зверь и поэтому советую вам быть со мной поосторожнее.

Анна неожиданно рассмеялась, чувствуя, как улетучивается вся ее неловкость.

— Ваш акцент просто очарователен. Вы не из Новой Англии?

— Я родился немного севернее. В штате Вайоминг. Анна вновь удивленно подняла бровь:

— Но ребята из Вайоминга никогда не скажут: «И говорите вы все очень правильно», мистер Уэстуорд, они скажут: «В самую точку, деваха».

— Кстати, здесь делают великолепное мороженое, — произнес неожиданно Филипп, стоило только официанту возникнуть из полумрака перед их столиком.

— С меня довольно. Спасибо.

— Может быть, кофе?

— Да, пожалуй.

Он заказал кофе для двоих и, повернувшись на стуле к Анне, положил ногу на ногу:

— А вы сами-то были в Вайоминге?

— Мама и я проехали как-то по шоссе от Шайенна и Ларами до Рок-Спрингс. Теперь вам осталось только сказать мне, что вы из семьи фермера.

— Почти угадали.

— Так где же вы появились на свет?

— В Каспере.

— Да, вам пришлось проделать немалый путь, человек из Каспера и Вайоминга. А теперь у вас есть свой самолет, вы носите смокинг и едите трюфели.

— А также развлекаюсь в обществе прекрасных женщин, которые выглядят как цыганки и говорят словно прорицательницы. Да, мне действительно пришлось проделать немалый путь.

Голова слегка кружилась, хотя пьяной Анна себя не чувствовала, и ей казалось, что она контролирует себя. Она спокойно положила ладонь на его руку. Филипп даже не вздрогнул от неожиданного прикосновения.

— Вы действительно верите, что ваш отец жив?

— Не знаю. Надежда — это как болезнь, Анна. Я сумел выдержать испытание надеждой. Мать не смогла. Напрасные ожидания ее убили.

— Скажите, вы похожи на своего отца?

— Да.

— Если вы не живете надеждой, что же тогда остается, Филипп?

— Пустота. — Глаза Уэстуорда потемнели. — Нечто во мне самом, чего я не смогу никогда понять. Моя мать не вышла снова замуж, а я — не имел отца. Я вырос, разглядывая его фотографии, хранящиеся в трех семейных альбомах.

— А вам не приходило в голову, что отец мог сам сдаться русским?

Филипп тут же убрал свою руку из-под ее ладони:

— Предателем он не был. У него были все задатки выдающегося человека, но его просто выбросили на помойку.

До этого момента Анна не видела его в таком волнении. Сейчас ей показалось, что внутри Уэстуорда включился мощный генератор.

— Значит, не он, а его предали.

— Да, — с силой произнес Филипп. — Он оказался предан теми, кому доверял больше всего на свете. Он предан своей страной, своим правительством, своими командирами. Короче говоря, всеми теми, кто обладал властью. Правительство просто сжевало этих людей, таких, как мой отец, и выплюнуло. Они сгнили заживо ради высших политических соображений. О них просто забыли, о верных гражданах своей страны.

Глаза Филиппа сузились, сжатые губы превратились в тонкую линию. Анну почувствовала исходящую от собеседника огромную внутреннюю энергию.

— Люди, обладавшие властью, молчали, пока на их глазах совершалось преступление, а затем сделали все, чтобы правосудие никогда не восторжествовало. Но оно должно восторжествовать. Уверен, ваша мать понимала это.

Анна сидела молча, глядя в глаза своему собеседнику. Как сквозь алмазную грань, Анна увидела за красивым фасадом твердую и жесткую решимость этого человека. Что-то неколебимое и основательное, чего она ни разу не встречала в своей жизни. И вдруг Анне показалось на мгновение: перед ней сидит не богатый джентльмен, а мальчик с фермы, и глаза его горят, как сапфиры, в свете настольной лампы. От нахлынувшего на нее чувства нежности к нему она опустила глаза.

— Что вы имели в виду, когда говорили о «правосудии»?

— Прежде всего следует найти этих людей, даже если только один из них жив. Даже одного, но найти любой ценой. А затем наказать всех, ответственных за совершенное преступление. — Голос Уэстуорда был спокоен и холоден.

— Вы имеете в виду русских?

— Виновных.

— Но это невозможно. Поверьте, я знаю все, что касается правосудия. Даже не надейтесь на наказание виновных, когда прошло столько лет.

— Я верю в правосудие, — спокойно произнес Филипп. — Я верю в возмездие.

— Пожалуйста, не говорите так. Это меня пугает.

— Почему? — В голосе чувствовался холод отчуждения: — Почему это вас пугает?

Уэстуорд взглянул на часы и добавил:

— Уже поздно. Будет лучше, если я вас отвезу в Вейл. Чувствовалось, что он испытывал некоторую неловкость, может быть, раскаивался за свою неожиданную откровенность. Она сидела молча, пока он оплачивал счет. Когда они проходили мимо других столиков к выходу, за ними наблюдала не одна пара глаз.

Хотя Филипп и заметил, что уже поздно, но Анна не ожидала, что давно перевалило за полночь: люди по-прежнему прибывали в ресторан на ужин.

На стоянке было холодно. Они прошли мимо «феррари», «порше», «роллс-ройсов», не произнеся ни слова. Когда он помогал Анне сесть в машину, она быстро обернулась и, глядя ему в лицо, сказала:

— Простите. Не помню, что в точности я сказала или сделала, но простите. Во всем виновато только вино.

В темноте не было видно его глаз.

— Нет, не вино. Виноват я. Поэтому простите меня.

Его рука, придерживающая дверцу, сделала движение вверх, и он коснулся лица Анны. Пальцы были очень теплые. Анна сделала ответное движение головой и потерлась слегка щекой, ласкаясь о его мощную ладонь. Она услышала какой-то странный легкий звук, который он издал в темноте.

Затем Анна высвободила руки, притянула лицо Филиппа к себе и крепко поцеловала его в губы. Она ощутила, как мощное мужское тело прижалось к ее телу. Ей показалось вдруг все очень знакомым, родным, будто она давно знает этого человека, лицо которого скрыто сейчас черной непроницаемой тенью, знает всю свою женскую одинокую жизнь. Наверное, она ждала, ждала жадно, до боли, когда с ней случится такое, сама до конца не сознавая, что ждет именно его. Анна чувствовала, что тает в его объятиях, отдавая ему мягкость и нежность своего тела.

Филипп поцеловал Анну с каким-то величием и трагической серьезностью — прежде ее никто так не целовал, — и сердце взметнулось ввысь на мощных, внезапно выросших крыльях навстречу солнцу и теплу. Так орел вырывается из темного горного ущелья на свет голубых небесных просторов.

Но он отстранился, когда Анна разжала влажные губы, готовые принять его. Он смотрел на Анну, но она не могла разобрать выражения его лица и глаз. Она только шептала вновь и вновь его имя, а Филипп лишь качал головой и отстранялся все дальше и дальше.

Анна чувствовала, что вся дрожит, и ей не хотелось, чтобы Филипп заметил это. Наконец она очутилась в машине и вжалась вся в кожаную мягкость кресла. «Поцелуй — это только поцелуй», — эхом вдруг пронеслась в голове старая песня. «А вздох — это только вздох».

Филипп почти ничего не говорил по дороге в Потато-Патч. На повороте Анна сказала, что замерзла, и попросила включить печку. Возникшее напряжение росло и стало почти осязаемым, поэтому молчание спасало положение.

Филипп подвез ее к дому матери. Он повернулся, чтобы сказать что-то, но Анна не дала ему даже рта раскрыть. Она подалась вперед, и вдруг их губы слились в поцелуе.

Слов не было, были только жадные уста — они щедро давали и брали с алчностью, они искали и находили, с жаром ощущая вкус всесокрушающей страсти другого. Филипп взял руками лицо Анны и начал целовать ее в губы, в виски, в шею. Она вся изогнулась, недвусмысленно приглашая к дальнейшему.

— Ты идешь? — торопливо прошептала Анна.

— Нет.

Анну будто отбросило на спинку сиденья, и дрожь возобновилась с еще большей силой:

— Зачем же тогда так поступать со мной?

— Не знаю.

Мимо проехал автомобиль, и луч света от фар будто рассек лицо Филиппа, как сабельный шрам. Наконец-то она увидела его глаза и разглядела в них и желание, и страсть. На этот раз Анна взяла инициативу в свои руки.

Поцелуи стали напоминать горячку, самую настоящую болезнь. Эти странные вспышки необузданного желания объяснили ей вдруг, что скрывается в море ее чувств и эмоций: ей не хватало мягкости и нежности хорошо воспитанного джентльмена, ей хотелось разгадать внутреннюю мужскую сущность, сущность одинокого солдата, голодного фермерского мальчишки. Ей захотелось вдавить, расплющить пухлые губы о его зубы, почувствовать его язык у себя на нёбе и острую боль от его нестерпимого желания. Но Филипп вновь отстранился.

— Ты бесчувственное чудовище. Ты хочешь использовать меня, только я не понимаю, с какой целью.

— Я провожу тебя до двери.

— Нет. — Она положила ладонь ему на грудь, желая ощутить биение его сердца. — Кажется, ты все-таки взволнован!

— Да. Тебе удалось это. Завтра я уезжаю в Нью-Йорк.

Сердце сжалось от боли:

— А когда вернешься?

— Дня через два. У тебя есть мой номер телефона. Позвони.

— Хорошо. — Анна, открыв дверцу, выскочила на улицу.

Она еще долго следила за красными огнями удаляющегося автомобиля. Затем начала усиленно растирать ладонями виски и, собравшись с силами, побрела к парадной двери, думая только о том, как бы не упасть по дороге, а добраться до постели. Она была готова заснуть не раздеваясь. Сейчас ей снова надо окунуться в беспросветное одиночество. И вдруг Анна почувствовала: за ней кто-то следит. В тусклом свете уличного фонаря она увидела лицо в темном окне автомобиля, стоявшего на другой стороне улицы. Машина была совсем новенькой — красный «крайслер ле барон». Незнакомец был нахально молодым, с лицом, покрытым прыщами, с прической, напоминающей стрижку новобранцев.

Анна почувствовала себя очень неуютно. Взгляд сидящего в машине был полон ненависти и не обещал ничего хорошего. Стоило им посмотреть в глаза друг другу, как автомобиль рванулся с места и на полной скорости, с погашенными фарами, пронесся мимо. Анна успела заметить только профиль с крепко сжатой челюстью, слегка обросший череп и мощное плечо в кожаной куртке.

В конце улицы фары зажглись, и «крайслер» быстро свернул за угол.

Холодный ветер подул сильнее. Анна поежилась и быстро пошла к двери.

Из глубокого сна ее вырвал неожиданный телефонный звонок. Было около четырех утра. Анна выругалась и потянулась в темноте за телефонной трубкой:

— Да.

— Анна, надеюсь, что не очень вас побеспокоил?

— Кто это?

— Хочу выразить свои соболезнования. Мне только вчера сообщили, что произошло с вашей матерью.

Знакомый акцент заставил кровь застыть в жилах. В полной темноте она от неожиданности села на постели.

— Доктор Левек?

— Пожалуйста, зовите меня просто Андре.

— Как вы достали этот номер телефона? — спросила Анна, надеясь, что отбросит сейчас от себя этот звонок, как ночной кошмар. Неужели судьба ей приготовила еще один сюрприз или это только сон, страшный сон?

— Как доктор, я хочу дать вам один полезный совет.

— Как вы достали этот номер, черт возьми?

— Постоянная стимуляция, Анна. Постоянная стимуляция — вот спасение. Не покидайте ее ни на минуту. Возвращенные из комы пациенты говорят, что слышали все разговоры рядом. Так что разговаривайте с ней беспрерывно, стимулируйте ее, включите для нее любимую музыку.

— Все это я уже сделала, — резко ответила Анна. — Скажите, что вам нужно?

— Думайте о своей матери, как о маленьком ребенке, Анна. Как о потерявшемся ребенке, которого надо за руку вывести из кромешной тьмы к свету. Будьте терпеливы с ней. У кого терпения больше, тот владеет всем в этом мире.

— Я ценю ваш совет, — произнесла Анна, и ей показалось, что она вновь слышит ритуальные барабаны, как тогда в саду-джунглях. — Что вам все-таки нужно?

— Помните ту ночь у меня в саду, Анна?

— Очень живо.

Левек только рассмеялся в трубку.

— Вы сделали меня знаменитым. Мой дом осаждают журналисты, желающие получить горячий материал, но все они ничто по сравнению с вами, Анна. Они подсылают всевозможных циников и нахалов, но у них нет ни вашего ума, ни интуиции.

— Доктор Левек!

— Вы читали всю эту чушь, что успели написать про меня?

— Нет, но могу себе представить.

— Правда стоит того, чтобы о ней рассказали. В моей истории много необычайного и удивительного. Такие души, как моя, редко посещают этот мир. И только с вами я могу говорить вполне откровенно, что называется, по душам.

— Вы понимаете, что у меня нет времени на вас?

— Понимаю, но разговаривать буду только с вами и ни с кем больше. Об этом я уже сообщил вашему работодателю.

— Дрю Маккензи, — произнесла Анна со злобой. — Это он дал вам мой номер телефона.

— Он просто очень заботится о том, чтобы правду узнали.

— Точно, это Дрю сообщил вам телефон.

— Он рассказал о трагедии, которая произошла с вашей матерью. И Маккензи прекрасно знал, что я непременно захочу помочь.

— Ублюдок.

— Но я действительно могу помочь вам, Анна. У меня достаточно опыта в подобных случаях, связанных с комой. Эта тайна всегда меня волновала.

— Но я не могу воспринимать вас как доктора, — холодно отрезала Анна. — Пожалуйста, не звоните мне больше.

Анну трясло, когда она повесила трубку. Она еще долго сидела на постели и смотрела в темную пустоту. Дрю! Как он мог? Как мог он дать Левеку ее телефон! Она представила себе, как Маккензи сидит в кресле и раскуривает сигару. Любой ценой он хочет вернуть Анну к работе и не гнушается никакими средствами. Безнравственный выродок. Даже упоминание о матери из уст Левека показалось ей оскорблением.

Два с половиной миллиона долларов — вот религия Дрю, а верхом блаженства для него будет три миллиона. В этой жизни каждый за себя, каждый думает о себе, и только дьявол заботится обо всех.

Неужели Филипп Уэстуорд такой же? И тоже хочет ее использовать ради своих тайных целей?

Анна встала с постели, чтобы приготовить себе кофе. Сон совсем покинул ее.

 

4

Юридическая фирма, услугами которой пользовалась мать Анны, носила название «Морган и Катц». Она выглядела достаточно респектабельной, располагалась в великолепном офисе, недалеко от центрального городского парка Денвера. Из окон был виден сам парк и золотой свод Капитолия штата. На западе виднелись заснеженные вершины гор. Около двадцати минут Анна прождала в холле, где кондиционеры непрерывно нагоняли свежие потоки воздуха. Перед ней постоянно мелькали очень деловые секретарши, прижимавшие к груди по нескольку папок.

Ее мысли все время возвращались к Филиппу Уэстуорду. Она слишком увлеклась им, а он, словно рыбку, поддел Анну на крючок. И теперь невыносимая боль терзала все тело.

Когда она начинала вспоминать о тех поцелуях в машине, жар охватывал тело. «Воздух и огонь — ваши стихии. Не вода и земная твердь», — вспоминались слова Филиппа о ней. Прошлой ночью Анна так захотела любви этого мужчины, как она редко кого хотела в своей жизни.

Не существовало никакого равенства в их отношениях: Анна была уязвимой, Филипп — нет. У него роль охотника, у нее — роль добычи.

Уэстуорду для решения собственных проблем надо было получить бумаги матери. Все-таки Анне не следовало рассказывать о дневнике, ведь она видела, как холодный огонь блеснул в глазах Уэстуорда при упоминании о документе.

И тогда в ее измученном сердце родился план. Во что бы то ни стало Анне теперь следует достать злополучный дневник, раз в нем так заинтересован этот мужчина. Она сумеет использовать дневник как приманку и привяжет Уэстуорда к себе, чтобы он прекратил свои бесконечные полеты на собственном лайнере в Нью-Йорк и обратно. «Дневник существует. Я в этом уверен. И это очень важно», — вспомнились слова Филиппа.

Причем важность документа определялась не только подтверждением сведений о незнакомце из прошлого, которого так усиленно разыскивала мать Анны. Если верить словам Конни, в дневнике подробно описан последний год жизни Кандиды Киприани, и легко можно понять, как интересовало это ее мать. Тот год оказался роковым, потому что простая деревенская девушка встретила солдата Дэвида Годболда в самый разгар войны. Для Кейт, которая не видела своей матери и большую часть детства провела в сиротстве, этот дневник мог показаться особенно трогательным.

Скорее всего, дневник содержал описание интимных чувств и страстей, а также и каких-то роковых подробностей, касавшихся любви, возникшей между Кандидой Киприани и Дэвидом Годболдом. Наверное, на его страницах радужные надежды молодой женщины на свое будущее и будущее ребенка, которого ей не суждено было увидеть. Да, дневник мог стать настоящим потрясением для Кейт. Скорее всего, в результате этого потрясения Кейт настолько отдалась поискам, что даже ее лучшие друзья воспринимали мать как одержимую и сумасшедшую.

Но на страницах дневника вполне можно было найти и священные для Уэстуорда сведения, которые указывали бы ему, где искать и его собственный Грааль, то есть пропавшего во время войны отца. В любом случае дневник стал для Анны единственным источником, с помощью которого она смогла бы разобраться, чем жила мать последние несколько месяцев.

— Анна?

Молодой мужчина с бородой, в сером шелковом костюме стоял прямо перед ней. Анна привстала и пожала руку.

Мужчина не отрывал от нее глаз:

— Ты не помнишь меня?

И вдруг она узнала знакомое лицо, скрытое бородкой:

— Натан Морган! Человек кивнул в ответ:

— Он самый, собственной персоной. Рад видеть тебя, хотя обстоятельства нашей встречи не назовешь счастливыми.

— Ты изменился, Натан.

— Ты тоже. — Мужчина произнес фразу таким тоном, что у нее не оставалось сомнения — это откровенный комплимент.

Они пожали друг другу руки. Натан Морган учился на класс старше в горной школе Вейла. Анна провела в этой школе только года два, поэтому друзей у нее там почти не было. Но Натан — это совсем другое дело. Он всегда отличался умом, доброжелательностью, был превосходным лыжником и дважды завоевывал для школы призы на больших соревнованиях.

— «Морган и Катц», конечно же. Но я никак не могла предположить, что «Морган» — это ты и есть.

Натан улыбнулся:

— Не совсем я, скорее, мой отец. Он — один из ведущих партнеров фирмы. После школы я окончил колледж, а затем поступил в правовую школу Денвера. Когда несколько лет назад я получил диплом, отец попросил меня вернуться в Вейл. Делами твоей матери занимался не я, а отец, однако он сейчас в отъезде, и мне поручено вести это дело. Пойдем со мной.

И Натан провел Анну прямо в свой кабинет:

— Кофе? Чай?

— Спасибо, не надо.

Натан внимательно посмотрел на Анну, а затем спросил:

— Как мама?

— Состояние то же самое.

Он сделал неопределенный жест рукой, который должен был выразить сочувствие и извинение за жестокость этой нелепой жизни.

— До сих пор не могу поверить в случившееся. Как-то не вяжется жестокость с нашим Вейлом.

— Так говорят все, однако это случилось.

— Наверное, квартиру разворошили, как лесной муравейник. У полиции есть какие-нибудь версии?

— Ничего определенного. Детектив, занимающийся этим делом, сказал, что виновника найти почти невозможно.

— Откровенно, но не утешительно. Надеюсь, ты уже что-то сделала в этой ситуации?

— Да. Я разговаривала со страховым агентом, и мы действуем совместно. Квартира уже приобрела свой обычный вид. Каждый день навещаю мать, но… — Анна вдруг осеклась.

— Как я понимаю, ты собираешься остаться в Вейле на долгий срок?

— Конечно, Нат, не могу же я бросить мать.

— Естественно. Но мы слышали, что ты журналист очень высокого полета и занимаешься горячими расследованиями.

— Не совсем так.

— Ну со мной не надо слишком скромничать. Ты всегда была особенная, и все в школе не сомневались, что ты сможешь сделать в своей жизни что-то необычное. Ты всегда умела бросать вызов обстоятельствам и сохранять за собой свободу выбора.

— Ты будешь заниматься теперь делами матери? — произнесла Анна, оглядывая великолепный кабинет.

— Я бы с удовольствием, но это зависит не только от меня.

Натан протянул руку и развернул фотографию в рамке, стоящую на письменном столе таким образом, чтобы Анна смогла разглядеть, что на ней изображено. Анна увидела круглолицую улыбающуюся молодую женщину с двумя маленькими детьми на коленях.

— Марта, жена. Джейму — три года, а Мелиссе — четырнадцать месяцев.

— Поздравляю, Нат. У тебя прекрасная семья.

— А тебе еще не хочется обзавестись семьей и детьми?

— Только в мечтах. Семья в моих нынешних обстоятельствах была бы только обузой.

— Пожалуй, — согласился Натан и наклонился вперед. — Слишком многое на тебя навалилось. Дела твоей матери потребуют полной отдачи, пока Кейт будет недееспособна. Готова к испытаниям?

— Да, конечно.

— Мы, пожалуй, могли бы сохранить за твоей матерью некоторые имущественные права, но это будет для тебя слишком дорого. По-дружески советую как можно быстрее войти в курс дел, касающихся имущества Кейт.

— Имущества? — повторила Анна, всем сердцем ненавидя звуки, срывающиеся сейчас с ее губ.

Натан протянул какую-то бумагу для ознакомления:

— Взгляни.

Это оказалось медицинское заключение, подписанное доктором Джеем Рамом Синкхом и другими, которое подтверждало, что Кэтрин Келли не в состоянии управлять своими делами. От внимания Анны не ускользнуло словосочетание «на долгий срок», несколько раз упомянутое в документе.

Сама идея признания матери ни на что не годным инвалидом больно задела Анну, ведь Кейт принадлежала к категории тех людей, которые привыкли все делать для себя сами.

— Понимаешь, что это значит? — спросил Натан Морган.

— Да, — с грустью произнесла Анна.

— Хорошо. Судье я уже показал необходимые документы. Через несколько дней назначена встреча. Может быть, ему захочется задать тебе несколько вопросов, и тогда все необходимые формальности будут выполнены. Судья предоставит тебе право пользоваться банковскими счетами матери, которые весьма внушительны. Все остальное также будет принадлежать тебе. Нам нужно как можно дольше продержаться, не привлекая внимания налоговой инспекции.

Анна оторвала взгляд от медицинского заключения и спросила:

— А какое ко всему этому имеет отношение налоговая инспекция?

— Дело в том, что статья о налогах в таком месте, как Вейл, весьма непроста. — Натан смущенно замолчал, явно не зная, как продолжить. Но через какое-то время решился. — Если твоя мать, э… скончается, то дело станет намного легче. Я не специалист по законодательству штата, но ясно, что частичная или полная передача имущества должна произойти. Налоговая инспекция хотела бы проследить весь процесс с особой тщательностью. Трудно предугадать их действия. Например, можно предположить, что они обложат тебя большой пошлиной еще задолго до полной передачи имущества.

— О Господи! — не выдержала Анна.

— Не беспокойся пока об этом. — Натан поднял вверх свои розовые ладони. — Не беспокойся. Отец должен вот-вот вернуться и заняться твоим делом. У нас имеются квалифицированные сотрудники, которые как раз занимаются налогообложениями. Поэтому, как я и сказал тебе, не беспокойся заранее.

— Натан, я сейчас буду заниматься только мамой.

— Конечно, конечно. Дай мне паспорт и свидетельство о рождении.

Затем молодой бородатый юрист покопался в бумагах и, найдя, видимо, нужную, схватился за телефонную трубку. После короткого разговора он сказал:

— Судья хочет встретиться с нами в следующий понедельник у себя в десять часов. Как ты?

— Согласна.

— Тогда последнее. В качестве официального представителя и защитника интересов твоей матери тебе полагается выделить жалованье из имущества. Судья одобрит подобный шаг. Как насчет тысячи долларов в месяц? Подходит?

— Мне ничего не нужно.

Натан поднял от удивления бровь:

— Но ты же лишилась работы?

— Она моя мать, и я не собираюсь брать у нее деньги.

— Но потребуются расходы, не говоря уже о времени, которое уйдет на уход за больной. Слишком щепетильной в таких вопросах быть нельзя.

— Я не щепетильна, я просто не хочу — вот и все.

Натан пожал плечами, явно озадаченный подобным ответом:

— Что ж — это твое дело. Есть еще вопросы?

— Есть. В квартире находится закрытый сейф. Тебе известен шифр?

— Проверю, — сказал Натан и вышел из комнаты. Через короткое время он вернулся, держа в руке изящный кейс, сделанный из крокодиловой кожи. — Это твоя мать оставила у нас в секретной комнате. Но информации о сейфе там не оказалось. — Натан положил кейс на письменный стол перед Анной. — Боюсь, что Кейт не оставила ключей от дипломата.

— Может быть, они в квартире, — проговорила Анна, беря чемоданчик со стола. Он оказался неожиданно легким, но в нем явно что-то было. Если бы его содержимое могло пролить свет на тайну, которая завладела матерью в последнее время! Однако каким легким на вес оказалось это непомерное бремя.

Вернувшись домой в Потато-Патч, Анна начала искать ключи к дипломату из крокодиловой кожи. В бюро орехового дерева ей удалось обнаружить несколько ключей без всякой маркировки, но ни один из них не подошел к изящному золоченому замку. В конце концов Анна взяла из ящика кухонного стола отвертку, взломала замок и приподняла крышку.

Внутри оказалось два свертка. Она сразу же открыла больший из них. В нем была стопка новеньких стодолларовых банкнот — всего двадцать тысяч. Слегка ошеломленная, Анна смотрела на деньги. Зачем понадобилось столько наличных денег? Во втором свертке находилось завещание. Оно было коротким и очень конкретным. В нем говорилось, что Кэтрин Келли, в девичестве Кэтрин Годболд, урожденная Катарина Киприани, оставляет все свое имущество, движимое и недвижимое, «своей любимой дочери Анне». И никаких других оговорок о возможных наследниках в этом документе не содержалось. В последнем параграфе упоминалось о необходимости католического погребения, что соответствовало вере завещательницы.

Анна убрала конверт со скорбным документом и почувствовала, как у нее на глаза наворачиваются слезы. Горячий комок застрял где-то в горле. Ей показалось даже, что мать нежно коснулась ее лица своей рукой. Отдавать себя всю в любви — это было так похоже на маму.

До этого момента Анна никогда реально не представляла себе смерть дорогого и любимого ею человека, своей мамы. В самом расцвете сил, не дожив до пятидесяти лет, — это выглядело совершенно невероятно для Кейт. И какой-то громила в огромных тяжелых ботинках ворвался в жизнь ее матери.

Впервые Анна осознала, что Кейт действительно навсегда может остаться в коме — безжизненное тело, прикованное к больничной койке.

А сегодня на севере Англии Эвелин Годболд должна лечь на операционный стол. Бедная, бедная Эвелин. Ей тоже предстоит провести по крайней мере несколько часов между жизнью и смертью.

В кейсе было еще что-то, в маленьком карманчике. Анна открыла его и вытащила авиабилет на Москву, зарегистрированный в Денвере, багажный ярлык и меню какого-то московского ресторана. Помимо этого здесь находились еще какие-то бумаги. Одна из них оказалась вырванной из записной книжки страничкой, исписанной материнским почерком:

Джозеф Красновский.

Концентрационный лагерь в Варге, Литва.

Апрель 1945 года, лагерь для военнопленных, Восточный фронт.

Май 1945 года, допрос в НКВД.

Сентябрь 1945 года, Горький.

Март 1947 года, Лубянка, Москва, предварительное следствие.

Следователи — Алексей Федоров и Михаил Вольский.

1948 год, Лефортовская тюрьма, Москва.

1949, ГУЛАГ 5431, Тамбов.

1952, ГУЛАГ 2112, Владивосток.

1956, пересыльный лагерь С-56, Ташкент.

1956, ГУЛАГ 732, Киев.

1957, ГУЛАГ 9513, Латвия.

1959?

Анна долго смотрела на эти записи, чувствуя, как мурашки бегут по спине. Прошло немало времени, прежде чем она смогла взять в руки другую бумажку. Это оказалась регистрационная карточка какой-то дешевой московской гостиницы. Наверху было отпечатано: «Гостиница «Одесса», Москва» с адресом и телефоном внизу. А еще ниже два слова оказались приписанными рукой, причем одно из них кириллицей, а другое — латинскими буквами:

РТУТЬ — Quecksilber.

Ни одно из этих слов ничего не значило для Анны. Почерк явно был не материнский. Буквы — на старинный манер, рука слегка дрожала при этом, причем русское слово выписали более тщательно, чем латинское.

Анна сняла телефонную трубку и набрала нью-йоркский номер Филиппа. Он ответил сразу:

— Анна?

— Привет. Я знаю имя человека, которого разыскивала моя мать.

— Как тебе удалось?

— Я нашла кое-какие бумаги в юридической конторе. Они были в кейсе, который мать брала в Россию. Всего несколько бумажек. Его имя — Джозеф Красновский. Это что-нибудь тебе говорит? — с надеждой спросила Анна.

— Само по себе — нет, но фамилия явно славянская. Большинство пропавших без вести — славянского происхождения, хотя они являлись американскими гражданами. Скорее всего, это и было причиной репрессий по отношению к ним.

— Понятно. Но здесь еще и список. Он напоминает даты и названия русских концентрационных лагерей. Список завершается знаком вопроса, поставленным напротив даты 1959 год. Помимо этого, есть еще разные пометки, которые мне вообще ничего не говорят. А ты что об этом думаешь?

Филипп долго молчал, а затем заговорил:

— У меня есть кое-какие связи в американском совете по правам человека в Вашингтоне. Я позвоню и попрошу проверить это имя в компьютерах. Если там что-то есть на него, то мы все узнаем. Они обратятся в правительственный банк данных. Через день мы будем знать почти все о Джозефе Красновском. Может быть, ты и поймешь, почему твоя мать была так заинтересована в этом человеке.

Сердце Анны готово было вырваться из груди.

— Ты действительно так думаешь?

— Действительно.

— Это просто прекрасно.

— Прочти мне все, что ты нашла в бумагах, не пропуская ничего, — повелительно произнес Уэстуорд.

Медленно, слово за словом, она начала читать все, что было написано на листках, по буквам произнеся и русское слово, при этом стараясь изо всех сил. Когда Анна закончила, то ее вдруг осенила мысль, что беспорядочные записи являлись последними вехами той одиссеи, которую предприняла ее мать в течение последнего времени.

— Ведь это важно, не правда ли, — заключила наконец Анна. — Перед нами доказательство того, что Кейт не была сумасшедшей и не находилась во власти иллюзий.

— Я вообще никогда не думал, что она не в себе.

— Зато другие думали. А как насчет этого Quecksilber. Что оно означает?

— Это немецкий вариант слова «ртуть». А что обозначает русское слово, я не знаю. Но проверить смогу. Что ж, неплохо, Анна, теперь у тебя в руках два кусочка какой-то головоломки.

— Но другие, кажется, безнадежно пропали. И я даже представить себе не могу, какой должна быть картина в целом.

— Не будь так пессимистична. То, что появилось имя, — это большая удача.

— Я разговаривала со слесарем, просила прийти и открыть сейф. Внутри наверняка будут еще какие-нибудь бумаги.

— Хорошо.

Анна поколебалась немного, прежде чем спросить:

— А когда… когда ты вернешься?

— Завтра вечером.

— Тогда я приготовлю ужин. Здесь — на квартире матери, — решительно проговорила она в трубку.

— Прекрасно. Только будь осторожна, Анна. — И на другом конце провода повесили трубку.

В больнице ее ждал Кемпбелл Бринкман.

— Рам Синкх хочет что-то сказать тебе, — сообщил он.

— Как ей — лучше? — спросила Анна с отчаянной надеждой.

— Нет, — мрачно ответил Кемпбелл. — Пойдем.

Моложавый доктор-индус ждал их прихода в кабинете, стетоскоп болтался у него на шее. Он встал с кресла, чтобы пожать Анне руку.

— Как моя мать? — спросила она.

— С точки зрения физического здоровья все, слава Богу, стабилизировалось. Но этого нельзя сказать о состоянии мозга.

И с этими словами Рам Синкх развернул перед Анной какие-то рулоны, помеченные непонятными значками:

— Это последняя электроэнцефалограмма, которую мы сделали миссис Келли. Вы можете сами сравнить ее с предыдущими — никаких обнадеживающих изменений. Нам нужно ваше разрешение, чтобы перевезти больную в другой госпиталь.

— В какой?

— Госпиталь «Святой крест». Он лучше оборудован для ухода за подобными пациентами.

— Там занимаются мозговыми травмами?

— Не совсем. Но в нем есть нейрологическое отделение.

— И есть коматозные больные?

— Да.

— Но разве здесь нет специально оборудованных палат для тех, кто впал в кому?

— Есть. Однако здесь подобное содержание обойдется вам намного дороже, чем в госпитале «Святой крест». К тому же там весьма опытные специалисты.

— Из чего я могу заключить, что здесь уход лучше.

— Такой вывод совсем не следует из сказанного мной.

— Думаю, что страховка покроет все расходы по содержанию.

— Поймите, что содержание подобного больного — дело очень и очень дорогое. И даже страховые компании хотят, чтобы деньги не тратились зря.

— Что значит зря, черт возьми?

Кемпбелл тяжело вздохнул:

— Анна, пожалуйста.

— Весьма важный вопрос, — спокойно проговорил Рам Синкх, совершенно не задетый ее разгневанным тоном. — Под средствами, расходуемыми зря, я имею в виду деньги, которые тратятся на содержание безнадежных больных. В нашем деле мы как раз имеем подобный случай.

— Не верю этому, — резко оборвала Анна. — Во всяком случае, еще рано делать подобные выводы.

— Я видел достаточно коматозных больных, которые напоминали мне астронавтов, совершающих бесконечно долгий полет в космическом корабле. Миллионы долларов тратились на человека, который как бы уже и не принадлежал этому миру. В то время как можно намного проще и гуманнее обойтись с подобными больными.

В ярком неоновом свете Анна словно ослепла на несколько секунд.

— Что такое гуманизм по-вашему, я представляю себе очень хорошо — это просто тихая смерть. Вы гуманно дадите умереть моей матери.

Кемпбелл коснулся руки Анны:

— Успокойся, успокойся, дорогая.

— Так вопрос не стоит, — заявил Рам Синкх. — Позволить пациенту умереть достойно мы всегда сможем, когда иссякнут даже самые слабые надежды на спасение.

— «Святой крест» — это обычный приют, не правда ли? Прекрасное тихое место, в котором будут быстрее потеряны всякие надежды на спасение моей матери, чем здесь. И тогда через несколько месяцев, когда она уже и на человека-то перестанет быть похожей, меня начнут уговаривать согласиться на последний гуманный акт.

— Это сообщение очень сильно подействовало на вас. Поэтому, мисс Келли, вам следует отдохнуть немного, прежде чем принять окончательное решение, — проговорил доктор тоном мудрого и невозмутимого учителя, разговаривающего с капризным учеником.

Анна быстро повернулась к Кемпбеллу:

— Могут ли они перевезти мать без моего согласия?

— Анна, держи себя в руках, не впадай в истерику.

— Я ее ближайшая родственница. Поэтому мое решение должно учитываться, не так ли? — Потом, вновь посмотрев на доктора, Анна добавила: — Моя мать не бревно какое-нибудь. Она — человек, она — умная, замечательная женщина, нуждающаяся в вашей помощи. Она не какой-то скелет, который следует убрать с дороги. Вы слышите меня?

— Слышу, — тяжело вздохнул Рам Синкх.

— Я не разрешаю перевозить мою мать из этого госпиталя. Она останется здесь до полного своего выздоровления.

— А что, если она никогда не выздоровеет? — спросил доктор.

Анна вскочила с места:

— Нет. Выздоровеет. Других вариантов я просто не принимаю.

— Очень хорошо. Но сразу же хочу сообщить вам, что очень скоро страховая компания прекратит оплачивать ваши счета. Она выплатит только определенную и весьма разумную сумму, а затем снимет с себя всякую ответственность. И тогда вам придется взять все расходы на себя, мисс Келли. Два миллиона долларов по страховке — это весьма внушительная сумма, но в нашем госпитале их хватит только на два года ухода за больной.

Так вот что имел в виду страховой агент. Им выгоднее заплатить, скажем, четыре миллиона долларов сразу, чем выплачивать намного большую сумму в течение последующих десяти лет. Анна почувствовала даже, как свело скулы от напряжения.

— Понятно, — только и могла сказать она. — Ее продолжало трясти от гнева, когда они вышли в коридор. — Ты веришь этому человеку?

Кемпбелла тоже трясло, но он сердился не на доктора, а на Анну:

— Не следует винить во всем медиков, ведь они делают все, что от них зависит.

— А может быть, они только создают видимость.

— Но «Святой крест» действительно лучшее место для Кейт. Там ей будет намного спокойнее.

— Словно в могиле, — не выдержала Анна. Кемпбелл запахнулся в свою каракулевую шубу и рявкнул:

— Не будь ребенком. Примирись с фактом, что Кейт никогда не подняться с постели. Никогда, слышишь…

Анна услышала отчаяние в голосе бывшего любовника матери.

— Нет. Она вернется. Вернется к нам.

— Не вернется, Анна, не вернется. Пойми — Кейт мертва.

— Неправда. Ей лучше. И не оставляй надежды, Кемпбелл. Ведь наша надежда — это ее единственное спасение.

Изможденное лицо Кемпбелла показалось особенно трагичным:

— О какой надежде ты можешь говорить?

— А если бы на ее месте оказался ты и тебе бы просверлили в черепе дырки? Разве тебе не хотелось бы, чтобы кто-то страстно жаждал твоего возвращения к жизни?

В ответ Кемпбелл только слабо улыбнулся:

— Ты очень молода, Анна. И, как все дети, продолжаешь верить в чудо.

— Ради Христа, Кемпбелл. Я не говорю о чуде. Все, что нужно, — это надежда, вера в то, что мать поднимется. Даже наш фарисей от медицины и тот рассуждает о какой-то слабой надежде.

— Которая так мала, что ее уже почти нет.

— Из комы возвращаются. Такое происходило, и не раз. Но этого не случится, если мы перестанем верить!

— Не читай мне лекций. Что ты о себе возомнила, Анна? Ты ворвалась сюда, как фурия, нагрубила Раму Синкху, а теперь каждому указываешь, что ему надо делать. Если бы вопрос касался только денег, то неужели ты думаешь, что я не пошел бы на любые траты, лишь бы предоставить Кейт самый лучший уход?

— Нет, — согласилась Анна, — в этом я нисколько не сомневаюсь. Но дело в том, что ты давно уже похоронил Кейт. А для меня мать жива по-прежнему. Ну скажи, зачем тебе надо отправлять ее в «Святой крест»? Просто ты не хочешь думать о ней как о живом человеке и продолжать страдать от этого. Тебе легче прекратить все эти посещения и раз и навсегда покончить с ненавистной болью.

Кемпбелл вырвал руку из ладоней Анны, и ей показалось, что любовник матери готов вот-вот ударить ее, но в последний момент он справился с собой и спокойно произнес:

— Будет лучше, если мы какое-то время не будем встречаться. Ты сама взвалила на себя это бремя. Что ж — пусть будет по-твоему.

Анна долго смотрела Кемпбеллу вслед, пока он шел по коридору, засунув руки в карманы. Она была слишком жестока с ним, но «кто не со мной, тот против меня». И черт бы побрал все его чувства. Они сейчас не представляют ценности. Главное — выздоровление Кейт, поэтому Анна не могла допустить негативных эмоций у постели матери.

Анна вошла в палату и внимательно посмотрела на неподвижное лицо Кейт:

— Мама, я просто не позволю тебе умереть. И ты не будешь лежать здесь неподвижно двадцать лет. У тебя есть жизнь, которую следует прожить, и дела, которые следует сделать. Ты не имеешь права прятаться здесь во тьме, вдали от мира. Просыпайся, просыпайся, моя хорошая.

К великому удовольствию Анны, новые, выбранные ею диваны доставили накануне встречи с Филиппом.

Вся мебель в квартире матери была обита вельветом цвета приглушенной охры, что великолепно сочеталось с темно-розовыми обоями. Анна решила не нарушать колорит квартиры и следовать вкусам матери. Поэтому, когда внесли новую мебель, она увидела, что выбор ее безупречен. Обивка бледно-лимонного цвета внесла свежесть спелого фрукта и по контрасту прекрасно сочеталась со стенами. Анна указала грузчикам, куда расставить вещи, и расписалась в нужных документах. Сломанную мебель грузчики унесли с собой, как и было оговорено.

Когда они ушли, Анна долго ходила вокруг новой мебели, проводя рукой по тяжелой ткани обивки. Маме обязательно должны понравиться эти новые вещи, хотя и не сразу, может быть. Перемены назрели будто сами собой. Новые кресла и диваны выглядели не только более современно, сохраняя простоту и классический стиль одновременно, но оказались еще и намного удобнее старой мебели.

Осмотрев то, что осталось от старого убранства квартиры: тяжелые занавеси на окнах, стулья в столовой и кое-что другое, Анна решила, что постепенно она заменит все это вещами с новым лимонно-желтым оттенком. Если денег по страховке не хватит, придется заплатить самой. Конечно, Анне не давало покоя чувство вины из-за того, что она так по-хозяйски и без спросу распоряжалась в жилище матери, но она утешала себя мыслью: Кейт все сможет понять и простить.

Избавление от старой мебели означало для нее и избавление, хотя бы частично, от боли, которая заполняла, казалось, все жилище. А цвет свежего лимона был как тоник, как прекрасное средство подбодрить себя в трудную минуту.

Анна вдруг ощутила, что эта простая мысль способна даже рассмешить ее. Она раскинула руки, будто пытаясь обнять все жилище. После многих дней тяжелой работы квартира приобрела наконец приличный вид. Ее не только восстановили, но и сделали более светлой, оживленной. Вот так все должно выглядеть к возвращению мамы. Анна не могла нарадоваться на свою работу. Ей было интересно увидеть и реакцию Филиппа.

Впрочем, пригласить его на ужин уже не казалось ей очень разумным решением. Хотя квартира была местом более уютным и интимным, чем любой ресторан, но Анна не отличалась кулинарными способностями. Эвелин учила в свое время Кейт всему, что должна знать первоклассная хозяйка из высшего общества. Начиная с шестнадцатилетнего возраста Кейт, мачеха сама систематически занималась воспитанием своей приемной дочери. Она учила ее, как правильно одеваться, какие необходимы аксессуары, объясняя, какая иногда бывает неуловимая грань между тем, что называется модным и вульгарным. Учение было долгим и тяжелым, но сама Кейт не побеспокоилась о том, чтобы передать Анне хотя бы малую крупицу своих знаний.

— Меня учили насильно, — призналась как-то Кейт своей дочери, — я никогда не поступлю с тобой так. Хочешь узнать что-нибудь — спроси, и я отвечу.

И Анне понравилось задавать вопросы. Но сразу же после смерти отца она перестала советоваться с матерью. Решив пойти своей дорогой, Анна начала вырабатывать и свой стиль в жизни. Она знала, что это вряд ли придется по сердцу матери, но стиль был только ее и ничей больше. Сейчас он проявился в выборе новой мебели с обивкой нежно-лимонного цвета.

Анна решила накрыть стол на двоих. В шкафу она нашла два великолепных серебряных подсвечника, но решила использовать только один, выбрав для вечера пять розовых свечей. Накануне Анна купила лосося, чтобы сделать из него соус, и сейчас она принялась отделять рыбу от костей. На кухне матери оказался гриль, и она поставила блюдо жариться.

Намыливаясь под душем, она вспомнила о Филиппе Уэстуорде.

Она не верила, что Филипп — банальный донжуан, несмотря на всю сексуальную привлекательность. Это просто человек, который не привык обременять себя длительными связями. Он был мужчиной, ясно сознающим свою цель в жизни, свято верящим в свою звезду, — вот и все.

Скорее всего, именно такие качества и были для нее привлекательны в Филиппе. Это все равно что соблазнять симпатичного монаха или священника.

Анна никогда не играла с мужчинами на таком уровне. Филиппа Уэстуорда нельзя было сравнить ни с кем из ее любовников в прошлом. В любви Анна считала себя очень опытной, несмотря на свой возраст. Во всяком случае, она уже пережила три романа, два — с мужчинами намного старше нее. Один был женат и имел детей, другой — в разводе. Последний, третий мужчина Анны был журналистом в Майами, покуривал с ней травку и занимался любовью на пляжах, в мягком лунном свете. Анна чувствовала себя с ним свободной от всяких комплексов и чувства ответственности. Так продолжалось целый сезон, пока в один прекрасный день он не исчез и не всплыл в качестве помощника редактора в калифорнийской ежедневной газете.

Однако по сравнению с Филиппом все три мужчины казались Анне мягкими и миролюбивыми. Они скорее были союзниками, а не противниками. Впрочем, сама Анна не относилась к разряду невинных жертв или женщин, смысл жизни которых заключался только в мужчине, любимом всем сердцем. Но чутье подсказывало, что если бы Анна отважилась общаться с Филиппом на его языке и в его манере, то потерь ей не избежать, причем таких, от которых она вряд ли сможет оправиться.

Однако это обстоятельство не только не отпугивало Анну, а, наоборот, привлекало ее к Филиппу с еще большей силой, словно толкало в самую середину водоворота.

Она вышла из душа и начала вытираться, стоя перед зеркалом. Судя по всему, подобное чувство овладело и ее матерью. И оно обладало такой же силой притяжения, что и Филипп для Анны. Кемпбелл Бринкман с его интересом только к горным лыжам да к новым спортивным машинам не мог вызвать это чувство. «Для нее уже ничего не значили вещи, так мною любимые. И моя жизнь тоже ничего для нее не значила», — вспомнились слова Кемпбелла. Похоже, мать впервые в жизни столкнулась с подлинной реальностью — Анна только сейчас поняла это. Кейт коснулась чего-то глубинного. Это больно ранило ее, но одновременно и дало смысл самому существованию.

Анна пристально изучала свое отражение в зеркале. Смуглая от загара кожа, на фоне которой соски казались черными, как и темный треугольник внизу плоского живота. Изящное тело молодой цыганки, в котором за внешней хрупкостью и слабостью чувствовалась неистребимая природная сила.

Была ли она по-настоящему красива? Анна стала почему-то рассматривать свои глаза. Все ее мужчины находили ее красивой. Им нравилось изучать это тело, нравилось нежно касаться пальцами овала лица. Что-то таинственное было в этих мягких как плюш губах, этих темных как ночь глазах. Могла ли Анна сравниться с теми женщинами, которых знал в своей жизни Филипп Уэстуорд? Была ли в ней какая-то особенность, изюминка, которая отличала ее от всех, кто пытался овладеть сердцем Филиппа и привязать его к себе?

Анна убрала прядь тяжелых черных волос с лица, и в зеркале отразился изящный изгиб ее шеи, небольшие, но красивые груди слегка приподнялись, а соски набухли и стали твердыми как осенние желуди. Она отошла от зеркала и стала одеваться.

Во время последней встречи на Анне была одежда Кейт. Сейчас она решила одеться по-своему — в кружевное красное нижнее белье и в красное шелковое платье с большим разрезом на спине. Она примерила и надела бусы и серьги из искусственного жемчуга. Кольцо с изумрудом показалось сегодня Анне уж слишком старомодным для нее и слишком дорогим, поэтому она сняла его. Затем Анна зачесала волосы назад, но решила не стягивать их. Из Майами она не захватила любимые духи, поэтому воспользовалась «Кензо» на туалетном столике матери. Запах показался Анне слишком приторным, она тут же насухо вытерла влажные пятна, но духи успели впитаться в кожу, в ямочке у основания шеи.

Чувствуя, что начинает нервничать от напряжения. Анна в последний раз взглянула на себя в зеркало. На нее смотрела смуглая темноволосая девушка в красном платье. В ее взгляде уже не было и тени волнения. Анна подмигнула своему отражению и пошла искать подходящую кассету для стерео.

Было почти девять, и Анна начала уже волноваться, когда Филипп позвонил в дверь. Она открыла ее и увидела на пороге Филиппа в пальто фирмы Барберри. В одной руке он держал дипломат, в другой — пачку газет.

— Ты приехал сразу из аэропорта, — догадалась Анна.

Филипп кивнул в ответ и добавил:

— Рейс задержался: плохая погода. Прости.

— Не беспокойся, все в порядке. — Она потянулась и коснулась губами его щеки. От него пахло долгим путешествием, чужими сигаретами, на лице словно маска — так обычно выглядят люди с дороги. — Заходи. Ты выглядишь усталым.

Она взяла его пальто. На Филиппе был элегантный черный костюм в тонкую белую полоску. Не спеша он начал оглядываться.

— Купила новую мебель?

— Тебе нравится?

— Прекрасно. Особенно цвет.

Анна просто вспыхнула от удовольствия:

— Надеюсь, что маме тоже понравится, когда она вернется.

— Уверен, что понравится. Как она?

Губы Анны сжались:

— Ее хотят перевезти в другую больницу. Есть такое место в горах, где держат в основном неизлечимых; цены там намного ниже.

Филипп покачал головой:

— Стоит только это сделать, и шансы на выздоровление будут равны нулю.

— Знаю. Поэтому и пришлось сражаться за свое решение. Но мне не хотелось бы говорить сейчас об этом, может быть, позднее. — Анна с трудом улыбнулась. — Хочешь, я приготовлю выпить?

— Ирландское виски с водой.

Анна нашла бутылку «Джеймпсона» в баре, налила немного в бокал и бросила туда несколько кубиков льда.

— У меня есть кое-что интересное для тебя.

— Что же?

— Вот, посмотри. — Филипп передал Анне какой-то конверт. — Твой мистер Красновский был очень интересным человеком.

Анна взяла конверт и открыла его. Внутри оказались две бумаги с компьютерной распечаткой. Анна присела и углубилась в чтение. В верхнем углу страницы стояла аббревиатура, которая расшифровывалась как американский совет по правам человека.

Джозеф Абрахам Красновский (он же Красновски, Кразновски) попал в списки без вести пропавших во время военных действий в сентябре 1943 года.

Родился в Латвии, в декабре 1916 года, отец — Александр Красновский, уроженец Латвии, 1884 года рождения, и мать — Жюстин Раппопорт, 1894 года рождения.

1934 год. Иностранный военный корреспондент «Нью-Йорк таймс», занимающийся европейскими международными отношениями, и в частности проблемой германской агрессии и развязывания Второй мировой войны (несколько статей было переснято на микрофильм — файл КРАС 564/Б).

1935–1936 годы. Иностранный корреспондент «Нью-Йорк таймс» в Европе. Писал о гражданской войне в Испании, фашизме в Италии и нацизме в Германии. Отзывы о статьях — «либеральные», «демократические», «прекрасно и резко написанные», в основном антифашистской направленности.

1937 год. Опубликовал в Нью-Йорке политическую монографию «Тень фашизма». Отдельные главы были пересняты на микрофильм — КРАС 565/Б.

1938–1939 годы. Посетил Австрию уже после аншлюса; писал об антисемитских погромах и зверствах. Был выдворен нацистами из страны после захвата Чехословакии. Вернулся в Соединенные Штаты и вскоре пошел добровольцем в британскую армию, после того как Чемберлен в ответ на захват Польши объявил войну Германии.

1940 год. Воевал в составе Восьмой британской армии. Получил звание старшего лейтенанта (следующий перед капитаном чин в британской армии).

1941–1942 годы. Участвовал в боевых действиях в Африке.

1942 год, 20–21 июня. Джозеф Красновский попал в плен при Тобруке; отправлен в лагерь для военнопленных № 307 под Брешиа, на севере Италии, провинция Ломбардия (смотри документы), комендант — полковник Пьер Луиджи Ровиго (смотри документы). В списках Красного Креста числился до июля 1943 года.

1943 год. В результате перемирия, объявленного 8 сентября, лагерь был распущен итальянскими офицерами. 74 британских военнопленных бежали. В течение последующих четырех дней 37 из них были вновь схвачены. Полковник Ровиго позднее послан в Освенцим, где его и расстреляли.

Январь 1945 года. Александр и Жюстин Красновские, родители Джозефа, погибли в автомобильной катастрофе в штате Нью-Джерси. О других родственниках ничего не известно.

1945 год. По неподтвержденным сведениям оставшихся в живых военнопленных, Джозеф Красновский — американский солдат, содержался какое-то время в концентрационном лагере Варга, под Ригой в Латвии (смотри документы). Этот лагерь был освобожден Красной армией, но русские власти отрицают, что имеют какие-то сведения о Красновском.

После компьютерного шрифта внизу шла надпись, сделанная твердой рукой:

РТУТЬ — это русское слово, обозначающее соответствующий химический элемент.

Анна подняла голову и сказала:

— Действительно необычная история.

— Выходит, Джозеф Красновский тоже журналист, как и ты.

— Вижу, хотя с трудом верю в подобные совпадения. Должно быть, он был необычайно смелым человеком.

— Настоящий герой, — печально улыбнулся в ответ Филипп. — Но это не принесло ему счастья. Джозеф был евреем, прирожденным антифашистом, который смело выступал против Гитлера в американской прессе. Но этого мало — он пошел добровольцем в британскую армию и дрался с фашистами задолго до того, как в войну вступили американцы. К тому же он бежал из итальянского лагеря. Неудивительно, что такого человека отправили в Варгу. Ему повезло, что его не расстреляли на месте.

— Мне бы очень хотелось прочитать все его статьи, опубликованные в «Нью-Йорк таймс».

— Могу достать, если хочешь.

— Но почему? Почему, Филипп, моя мать так интересовалась этим человеком? Только из-за того, что он был настоящий герой?

— Думаю, что было что-то еще. Она специально отправилась в Россию за нужной информацией, и, судя по нашему с ней разговору по телефону, поиски оказались удачными.

— Так он жив?

— Может быть, — нерешительно согласился Филипп.

— Но если она собиралась продолжить поиски на следующий год, значит, у нее были для этого основания — какая-то еще информация о нем.

— Возможно.

— Меня это странным образом взволновало, словно существует связь между нами.

Филипп протянул Анне одну из газет:

— Это сегодняшняя «Лондон таймс». Взгляни.

Он показал ей статью на первой странице — она заняла целый столбец. Название гласило: «Во время «холодной войны» англичан держали в России в концентрационных лагерях». Статья была подписана московским корреспондентом газеты. Анна решила прочитать всю статью вслух:

— «Появились первые обрывочные сведения, проливающие свет на самые темные страницы истории «холодной войны» — в сибирских лагерях ГУЛАГа содержались десятки тысяч американских, а возможно, и английских солдат.

Генерал Дмитрий Волкогонов, либерально настроенный военный историк, заявил корреспонденту еженедельника «Коммерсантъ», что он обнаружил в архивах четыре досье КГБ, в которых шла речь об американских заключенных, содержащихся под стражей в России после Второй мировой войны. Генерал также получил сенсационные, но не до конца проверенные сведения, что американцев содержали в лагерях на Колыме и под Тамбовом.

Русский лидер, президент Борис Ельцин, поручил Волкогонову расследовать дело пропавших американцев по просьбе президента Буша. Американская инициативная группа, называющая себя Национальный семейный союз, выделила почти два с половиной миллиона долларов (около 1,3 миллиона фунтов стерлингов) для того, чтобы получить достоверную информацию, касающуюся пропавших в бывшем Советском Союзе американцев».

Анна взглянула на Филиппа; пока она читала, он устроился поудобнее в новом кресле с бокалом виски в руках.

— Ельцин нуждается в американской помощи, — произнес Уэстуорд, — очень нуждается. Ему нужны триллионы долларов, но ему почти нечего предложить взамен. Будучи умным тактиком, Ельцин решил разыграть себе на пользу эту карту. Информация — вот источник дохода, пока он не иссякнет через год-другой. Русский президент уже проделал подобное с администрацией Буша, а теперь — с администрацией Клинтона. Недавно Клинтон сделал публичное заявление, обещая «полный и окончательный отчет о судьбе бывших военнопленных».

— Я читала об этом. Похоже, в конгрессе есть немало влиятельных людей, выступающих против экономической помощи России. Ельцин своими действиями, видно, надеется обезоружить противников в конгрессе.

— Совершенно верно.

Анна, стоя у окна, заметила пристальный взгляд Филиппа.

— Ты хорошо выглядишь в этом платье, — произнес он мягко, и Анна почувствовала, как краснеет, правда, не столько от его слов, сколько от завораживающего взгляда Филиппа.

— Выбери пару бутылок вина, впрочем, можно и три.

Он сам зажег свечи, а она потушила свет и почувствовала, как полумрак будто наполнился непреодолимым желанием.

Филипп положил себе на тарелку соус из лосося и съел его весь, будто показывая, насколько он голоден. За ужином они постоянно возвращались к тем сведениям о Джозефе Красновском, которые были отпечатаны на компьютере. И все-таки Анна не могла понять, почему ее мать так интересовалась этим человеком. Видимых причин не было, кроме, пожалуй, одной.

— Город Брешиа находится недалеко от Гарды, где родилась моя мать. Может быть, здесь есть какая-то связь.

— Наверное, в сейфе содержатся разгадки.

Пока Анна поджаривала мясо, Филипп находился вместе с ней на кухне, прислонившись к дверному косяку.

— Конечно, не совсем то, что надо. Я сама знаю, — начала извиняться Анна. — Моя мать приготовила бы так, что ты вспоминал потом всю жизнь.

— А я запомню это, — мягко произнес Филипп. — Перестань все время извиняться, Анна. Поверь, тебе нечего стыдиться.

— Мне все кажется, что твои вкусы больше совпадают со вкусами моей матери.

— Почему ты так решила?

— Взять хотя бы твою одежду, — произнесла Анна с улыбкой. — Ведь этот костюм от Савиль Роу, не так ли?

— Да.

— Но если бы я выбирала тебе костюм, если бы я вообще позволила тебе носить костюмы, то я бы выбрала итальянскую фирму, например Версаче. И ни в коем случае не этот скучный галстук. Может быть, голубой или розовый.

— Что? Костюм от Версаче с розовым галстуком? Да половина клиентов от меня отвернулись бы. Тебе что, так не нравится мой стиль?

— Нет. Это замечательно, но слишком официально. — Анна вдруг почувствовала, что краснеет. — Ты, наверное, думаешь, что я взбалмошная. Мне так обидно, что я не знаю, как жарить эти чертовы французские сосиски. Я всегда чувствовала себя ущербной по сравнению с матерью. Она никогда не давила на меня своим авторитетом, хотя была в моем представлении само совершенство. Она умела великолепно обставить квартиру, была прекрасной хозяйкой и всегда знала, что следует надеть по какому случаю, что сказать и как поступить. До шестнадцати лет я не отходила от матери ни на шаг, а потом словно потерялась от страха.

— Это произошло после смерти отца?

— Да.

— Ты хочешь рассказать об этом?

— Обычная история, особенно когда живешь в Северной Ирландии, — заметила Анна, переворачивая мясо.

— Белфаст?

— Теперь у этого города ужасная слава, но на самом деле он такой красивый и милый. Белфаст был для меня самым лучшим городом в мире, ведь я родилась там.

Когда мясное блюдо поджарилось, Анна отнесла его на стол, а Филипп открыл бутылку калифорнийского бургундского. Молча они подняли бокалы и продолжили ужин. Анна чувствовала, что Филипп ждет дальнейшего рассказа. Рассмеявшись, она спросила:

— Ты что, действительно хочешь узнать об этом?

— Да, — совершенно серьезно ответил Уэстуорд.

— Хорошо, я буду кратка. Мой отец был юристом, когда они встретились с мамой. Его звали Патрик О'Коннелл Келли, отпрыск состоятельной североирландской протестантской семьи. Их взгляды представляли довольно странную смесь — гордость за свое ирландское происхождение и в то же время — сторонники Британской империи. В семье полагали, что объединенная Ирландия будет означать полный крах всего, что зовется цивилизацией, потому что кельты, по их мнению, были воплощением варварства. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Очень хорошо понимаю, — сказал Филипп, внимательно ее слушая.

— Семья моего отца имела большое влияние в юридических кругах Ирландии. Когда отец впервые встретил мою мать, то он был молодым адвокатом с прекрасной перспективой. Скорее всего, его поразила странность и необычность этой женщины. Ведь Кейт наполовину итальянка. И конечно же, мама очень красивая и немного загадочная женщина.

— Как ты.

Анна бросила быстрый взгляд в сторону Филиппа:

— Нет, пожалуй, в ней преобладал классический стиль, а он мне не свойствен. Отца нельзя было отнести к фигурам романтическим, но мать полюбила его за ум и неподкупную честность. Он из тех людей, которые всегда говорят правду, какой бы горькой она ни была. Пожалуй, в молодости подобное качество вызывает искреннее восхищение. А моя мать была в то время молода — двадцать лет. Разумеется, семья отца не могла одобрить подобный союз: Кейт была леваком.

— Леваком?

— Католиком. Правда, в их кругах быть итальянским католиком — это не самое плохое. Но семья никак не могла одобрить смешанный брак — между протестантом и католичкой. Однако в 1965 году они все-таки поженились. А в 1966 году родилась я. Вот ты и узнал, сколько мне лет.

— Твой возраст мне был известен и раньше.

— Как и твой мне.

— Болезненная тема. Однако вернемся к свадьбе твоих родителей.

— Да, брак оказался не из счастливых. Скорее всего, даже чисто физически отец не мог удовлетворить мою мать, но на эту тему мне бы не хотелось говорить. Всю жизнь я знала, что между ними существует какое-то отчуждение, холодность. Для Кейт брак, пожалуй, был подобен тяжелому испытанию, нелегкому кресту, который следовало нести всю жизнь. Но родители уважали друг друга, и мне ни разу не приходилось слышать их перебранок. Мы обосновались в Белфасте. Отец купил дом в грегорианском стиле, они отреставрировали его.

Ирландия околдовала мою мать. Ирландцы, особенно южные, очень похожи на итальянцев. А у матери была какая-то симпатия, влечение к республиканцам. Ничего политического, она никогда не являлась социально активной личностью, но, будучи католиком в такой стране, как Ирландия, поневоле втягиваешься в политику. Во всяком случае, эту часть населения мать понимала лучше, чем ирландских протестантов. Не знаю, бывал ли ты в тех местах, но Северная Ирландия — это действительно земля, полная скорби и печали.

— Все страны, разделенные на две половины, представляют собой грустное зрелище.

— Пожалуй. Мой отец к этому времени стал общественным прокурором. Он начал крестовый поход против Ирландской республиканской армии, которая разворачивала свою деятельность. Наступили тяжелые времена, о которых ты, наверное, слышал.

— Читал, — подтвердил Филипп. Он перестал есть, впрочем, как и Анна, и слушал ее очень внимательно. Анна чувствовала, что от волнения она потеряла аппетит.

— В 1972 году было установлено самоуправление в рамках Британской империи. И все началось с новой силой. Ненависть и насилие наводнили Белфаст. Марши протеста, взрывы бомб, барабаны, дудки — все это могло свести с ума кого угодно. Женщины снимали крышки с мусорных баков и барабанили по ним, дети бросали в окна камни, мужчины собирались группами, выжидая нужного момента. При появлении полиции даже относительный порядок тут же нарушался, и камни летели отовсюду. Затем в ход шли дубинки. Повсюду были видны разбитые головы и окровавленные носы, а после побоищ на земле оставались лежать люди. Каждую ночь все повторялось вновь. Удушливого газа, пластиковых пуль и крови становилось все больше. На улицах появились баррикады, солдаты начали стрелять прямо в толпу, и смертей стало намного больше.

Анна замолчала и посмотрела на Филиппа. Тот не мигая глядел на пламя свечи, которое отражалось в его зрачках: будто он ясно видел горящие улицы Белфаста.

— Все прекратилось так же неожиданно, как и началось. Проходили массовые похороны — бесконечные вереницы людей во всем черном, над головами — патрульные вертолеты. На стенах домов повсюду были написаны имена мучеников.

— Не волнуйся так, — тихо произнес Филипп и взял Анну за руку.

— Ничего.

— Но ты вся дрожишь.

— Я всегда дрожу, когда начинаю говорить об этом. Не надо было спрашивать, если тебя так волновало мое самочувствие.

— Хорошо. Но ты не описала мне сам Белфаст. А нечто подобное мне приходилось видеть и самому.

— Значит, тебе должно быть известно, как чувствуют себя в подобных ситуациях женщины. Моя мать испытала, например, настоящий стресс. Она никак не могла объяснить себе, почему это замечательное место охватила такая волна насилия. Ей захотелось оставить Ирландию и уехать со мной в другое место, но отец был категорически против. Он был очень мужественным человеком. Его приговоры всегда оказывались строгими, но продиктованы они были не местью, а чувством справедливости. Говорили даже, что он сам присутствовал при пытках, но я в это не верю. Даже если это правда, не хочу об этом ничего знать. Неожиданно отец стал чем-то вроде политической фигуры. Он публично выступал против республиканцев в суде, в прессе, по телевидению — везде, где мог. Это привлекло к его личности огромное внимание. Некоторые думали, что он святой, другие считали его дьяволом. Однажды я вдруг открыла для себя, что отец причастен к этому миру ненависти и насилия. Люди начали бросать в окна нашего дома камни и писать на двери слово «убийца». Иногда дети католиков преследовали меня, когда я возвращалась домой из школы. Если бы им удалось поймать меня, то они обязательно меня избили. Однажды мне выбили два зуба. — Анна подняла верхнюю губу и показала Филиппу. — Это искусственные. Отцу пришлось возить меня из школы и в школу на машине каждый день.

Филипп протянул Анне руку, и она сжала ее. Ей приходилось раньше рассказывать об этом, но никогда она не была так открыта и доверчива.

— Маме было намного хуже. В нее начали откровенно плевать. Однажды на рынке женщины-католички окружили ее, выкрикивая «проститутка» и «убийца». То, что я и мама были католической веры, только распаляло всех. Куда бы теперь ни отправлялся отец, его сопровождали полицейские в штатском или специальные агенты. При такой жизни под постоянным присмотром семейный очаг, казалось, вот-вот угаснет. Даже в обычной, мирной ситуации в доме хватало молчаливого напряжения, а сейчас этот брак должен был рухнуть в любую минуту. Мама постоянно чувствовала себя несчастной. Она все время вспоминала прошлое, и знаю — она решила, что брак был ошибкой молодости. Но вскоре все кончилось: отец сел в автомобиль, и тот взлетел на воздух. Соседи рассказывали, будто он предусмотрительно оглядел дно машины, но взрывчатку стали закладывать столь искусно, что найти ее было не просто. — Ногти Анны при этих словах впились в ладонь Филиппа. — Я выбежала на улицу и увидела пылающий автомобиль. Все стекла в соседних домах были выбиты. Я подбежала к машине, отца там не было. Труп нашли на расстоянии ста ярдов вниз по улице, в чьем-то саду. В этот год мы оставили Ирландию и переехали в Вейл. Мать встретила Конни Граф и начала с ней работать. Я пошла в Вейле в школу, окончила ее, а затем вырвалась на свободу.

Наступило долгое молчание, оно заполнило собой всю комнату. Филипп, не выражая сочувствия или симпатии, сидел и смотрел на Анну. Постепенно она справилась с дрожью, убрала руку и увидела на его ладони глубокие следы от ногтей. Анна поднесла к губам руку Филиппа и поцеловала красные пятна.

— Я причинила тебе боль. Прости.

— Не беспокойся.

Вино выплеснулось из бокала, когда Анна попыталась пригубить его. Она прямо и открыто встретила взгляд Филиппа:

— Вечер испорчен, не правда ли?

— Более или менее, я бы сказал.

— Все это в прошлом, но иногда оно возвращается в виде воспоминаний. По правде говоря, насилие всегда выводит меня из себя. И от всего, что я здесь увидела, — Анна сделала широкий жест рукой, указывая на квартиру и мебель, — меня тоже бросило в дрожь. Не могу выносить подобных зрелищ.

— Но ты прекрасно все исправила.

— Что-то мне расхотелось есть. Да и тебе тоже, как я вижу.

Филипп положил салфетку на стол и встал с места:

— Я купил тебе кое-что в Нью-Йорке.

Он открыл дипломат и достал изящный бархатный футляр.

Анна тоже встала.

— Что это?

— Подарок.

Нерешительно она взяла футляр и осторожно приоткрыла крышку. В мягком мерцании свечей Анна увидела ослепительный блеск трех звезд на черном бархате. Пораженная, она взяла их в руки. Простая платиновая цепочка соединяла три камня.

— Что это? Цирконы? — нерешительно спросила Анна.

— Бриллианты.

— О, Филипп. — Камни заиграли у нее на ладони, отбрасывая яркие розовые лучи. Казалось, они не отражают свет, а сами излучают его. Анне почудилось, будто она оступилась и быстро летит вниз. В полной тишине и со скоростью ветра. — Ради Бога, что это все значит?..

Филипп коснулся кончиками пальцев ее губ, приблизился к Анне и расстегнул у нее на шее ожерелье из искусственного жемчуга.

— Красивая женщина без украшений выглядит голой. Бриллианты созданы для брюнеток.

Он надел новое ожерелье, поправил камни на шее там, где прощупывался пульс. Затем Филипп повернул Анну к зеркалу, чтобы она могла полюбоваться на себя. Она не отрываясь смотрела на свое отражение. Три звезды еще ярче засветились на фоне ее смуглой кожи.

— Господи, — только и смогла прошептать она.

— Лучше, чем искусственный жемчуг, я думаю.

Анна повернулась к нему, пораженная и тронутая до глубины души.

— Ради чего, черт возьми, ты сделал это? Предполагается, что я сразу же должна лечь с тобой в постель?

Он с минуту молча смотрел на Анну:

— Об этом следует подумать. Если бриллианты подарены в самом начале, это означает соблазн, в конце — плату за услуги.

Руки Анны задрожали.

— Послушай, — мягко произнесла она, — ты хорошо знаешь, какой момент выбрать, словно точный удар в каратэ.

— Я буду дарить тебе бриллианты каждый день, если ты будешь смотреть на меня так же, как сейчас.

Анна приблизилась к нему, а Филипп схватил ее с поспешной жадностью, столь непохожей на него. Ее губы открылись сами собой, и его рот полностью поглотил их, будто собираясь съесть всю ее сразу. Она почувствовала вкус вина и голодной ненасытной страсти. Филипп с такой силой прижал к себе Анну, что у нее перехватило дыхание.

Жар страсти ударил с такой силой, словно неожиданно распахнулись дверцы топки, и вырвавшееся наружу пламя обожгло тело. Желание этого мужчины было так сильно, что Анна поняла: свершается, может быть, самое важное в ее жизни.

Перед глазами у нее все поплыло. Она почувствовала, что тает и пламя чужой страсти поднимает ее вверх, к самому небу, на двух огромных крыльях.

Его руки и плечи были твердыми, словно камень. С животной грацией и чувственностью пантеры она начала тереться об это мощное тело, забыв все на свете, и слышала в ответ его сдавленный стон.

Филипп подтолкнул Анну к дивану, уложил на нежно-лимонную ткань обивки, еще пахнущую мебельной фабрикой, и раздвинул ей колени. Ее красное шелковое платье совсем неэлегантно собралось в гармошку у талии. А он зарыл свое лицо там, в треугольнике, слегка прикрытом красным шелком белья. Его животный голод будто зажег Анну изнутри, а плоть ее вот-вот готова была разорваться на маленькие кусочки, как при взрыве. Желание выжгло кровь в жилах.

— Подожди, — шептала она, отчаянно пытаясь установить власть и своего желания. — Подожди, слышишь, подожди…

Но он не слышал ее. Он знал, что делает, вернее, знало его сильное, дикое, мудрое, непобедимое тело, и теперь Анне оставалось только смириться. Он сорвал бретельки платья, бесцеремонно расправился с бюстгальтером и обнажил две упругие, красивые, словно спелый виноград, груди. Затем, подсунув руки ей под бедра, зверь легко приподнял Анну и сорвал кружевное белье. Она выгнулась вся, когда он снова заглотнул ее своим ртом, и язык вошел в нее очень глубоко. Его пальцы не переставая играли с грудью Анны, пощипывая соски.

— Филипп! — задыхаясь выкрикнула она, испытывая настоящий ужас. Удовольствие, которое испытала сейчас Анна, было быстрым, как вспышка молнии, прекрасным и ужасным одновременно, словно сильнодействующий наркотик. Она никогда не подозревала, что секс может быть таким.

А он по-прежнему облизывал, сосал и ласкал языком ее сокровенную плоть. Ее левое бедро поднялось, чтобы Филиппу было удобнее.

«Господи, да он собирается съесть меня заживо. А может быть, это какое-то священнодействие?» Лицо Анны горело. Она закрыла его рукой, словно скрываясь от невидимых свидетелей.

Кусая, облизывая, высасывая ее всю, Филипп подвел Анну к самой высшей точке наслаждения. Не было мыслей о боли, сожалении, стыде — не было ничего, кроме тела, над которым властвовал только Филипп. Анна звала его по имени, и голос срывался на крик. Волна оргазма неожиданно поднялась словно из самых темных глубин ее собственного «я» и поглотила все вокруг.

Анна не удержалась и свалилась с дивана на пол.

— Филипп…

Она обняла его и начала целовать в губы с восхищением и нежностью. Анна почувствовала на губах привкус соли и поняла, что к ней вернулся вкус ее собственной плоти.

Она встала на ноги, взяла Филиппа за руку и, шатаясь, повела его в спальню:

— Пойдем.

Она упала навзничь на постель, черные волосы рассыпались по подушке, словно разлили пузырек с чернилами. Платье алым полотнищем обвилось вокруг талии, а грудь и бедра были обнажены. Одну ногу она согнула в колене, и был виден черный треугольник волос. Анне хотелось еще раз возбудить Филиппа.

Он не отрываясь смотрел на Анну, снимая с себя одежду. Тело Филиппа было прекрасным, тоже смуглым, но намного массивнее и сильнее, мускулы напрягались при каждом, даже самом легком, движении. Филипп был хорошо сложен, черные волосы вились на груди, под мышками и в паху.

Анна поняла, что этого момента в жизни ей не забыть никогда. Наблюдая за тем, как он снимает одежду, как двигается при этом, она знала, что в своей жизни ей не встретить мужчину, подобного этому.

Филипп положил одежду на стул и совершенно обнаженный, но без тени смущения повернулся к Анне.

Он шел к ней, губы его были плотно сжаты, а глаза весело улыбались. Анна страстно потянулась к нему. Его мышцы были горячими и твердыми под ладонями Анны.

Анна коснулась его плоти и начала нежно водить ладонью вдоль пульсирующей напряженной колонны, другой рукой она приподняла часть этого могучего естества — теперь уж она точно овладела этим зверем. Анна заметила, как изменилось лицо Филиппа. Он даже выгнулся от удовольствия, а мускулы напряглись.

— Когда ты так прикасаешься, мне так хорошо, что после можно спокойно умирать, — прошептал Филипп страстно.

Сейчас он поцеловал ее так же, как в автомобиле: его жаркие губы прошлись по векам Анны, по ее шее, по желобку между грудями как раз в том месте, где осталось влажное пятно от духов «Кензо». Только сейчас Анне был приятен этот аромат, смешанный с запахом их тел.

Анне хотелось как можно дольше продлить мгновения безраздельного владения этим великолепным телом. Филипп оказался таким, каким Анна его и представляла: неподражаемо красивым и мужественным. Она провела ладонью по мускулам на груди, чувствуя, как затвердели его соски от прикосновения.

Анна прижалась щекой к щеке Филиппа, его руки коснулись ее груди, а потом опустились ниже, к самому сокровенному месту, где она почувствовала уже выступившую влагу.

Его руки знали, что делали, и в движениях этих рук не было ничего лишнего. Его пальцы понимали все и будто наизусть знали все изгибы тела Анны, угадывая все тайные ее желания.

— Ты так прекрасна, — произнес Филипп, не отрываясь глядя прямо в лицо Анны, — словно богиня.

Она вновь потянула Филиппа на себя, взяв в рот его естество. Его плоть оказалась большой, твердой и вожделенной. До этого момента оральный секс для Анны был чем-то запретным и непонятным, но теперь, повторяя его действия, Анна принялась его слегка покусывать и делать другие для нее самой неожиданные вещи.

Она слышала, как Филипп, задыхаясь, начал шептать ее имя. Она ощутила легкую соль выделений, и это еще больше заводило ее.

Наконец Анна подняла голову и посмотрела прямо в лицо Филиппу.

— Я захотела тебя еще с самой первой встречи. Прежде я никого так не хотела, как тебя.

Он засмеялся, слегка изогнулся, чтобы естеством коснуться ее пухлых бархатных губ:

— А я никогда в жизни не хотел ни одну женщину так, как я хочу тебя. Ты неподражаема.

— Ты — само совершенство.

Филипп схватил ее за волосы, с силой притянул ее лицо к своему, чтобы жадно поцеловать Анну в самые губы. Он целовал ее с какой-то странной смесью нежности и грубой силы.

Филипп не переставая шептал ей всякие нежности в самое ухо. Анна с трудом могла разобрать эти слова, но смысл их она понимала: он заключался в том болезненном наслаждении, которое испытывал сейчас Филипп. А затем все началось вновь: медленное, нежное и грубое открытие самых сокровенных, самых сладостных частей тела другого.

Анна почувствовала, как его палец вошел в нее. Филипп с силой начал проникать внутрь, пытаясь сразу же достичь самого корня всех сокровенных желаний, где нервы сплетены в особый тугой узел.

— Красивая, красивая моя Анна, — не переставая шептал он.

Она почувствовала, как у нее начало сводить живот от удовольствия, а нижняя часть тела таяла, бедра и ноги превратились в горячий сироп, расплылись в бесконечном наслаждении.

Филипп прижался лбом к ее лбу, и его глаза теперь в упор смотрели в самые зрачки Анны. На губах Анна ощутила горячее дыхание Филиппа. А затем его пальцы коснулись самой ее сердцевины, и от этого прикосновения мир, казалось, перевернулся с ног на голову. Такого Анна уже не смогла вынести.

— Сейчас! — задыхаясь, выкрикнула она.

Анна повалилась на спину, широко расставив ноги так, что это не могло вызвать никаких сомнений. Филипп навис над ней, его горячий живот коснулся ее тела. Он вошел в Анну с потрясающей силой, заставляя ее выгнуться и закричать.

— Ты знал, что так и должно произойти? Знал с самого начала? — спросила она.

— Нет. Только сегодня, когда я увидел бриллианты в Нью-Йорке.

Филипп еще раз вошел в Анну с неослабевающей силой, наполнив ее тело все увеличивающимися приливами наслаждения, и вдруг ей показалось, будто она галопом несется по бесконечной красной долине на черном горячем скакуне, а мир вокруг стал вдруг жарким, обжигающим и радостным.

Анна ощутила приближение нового, более глубокого и мощного оргазма. Она испугалась, что кончит не вместе с Филиппом, выгнулась всем телом в ожидании последнего момента перед сладкими конвульсиями. Анна почувствовала, как ее мышцы напряглись новой, неведомой силой, а тело Филиппа внезапно перестало двигаться.

Затем, глубоко у себя в теле, она ощутила, как брызнул поток его семени. Анна услышала, как он зовет ее, а его тело вновь забилось в конвульсиях.

Время, казалось, прекратило свой бег, а мир замер. Звезды застыли в небе. Воцарилось безмолвие, в котором существовало только всепоглощающее чувство общности и единения.

Но вот постепенно Вселенной будто дали новый толчок, и Анна стала приходить в себя, испытывая несказанную радость и удовлетворение.

Анна все шептала имя Филиппа, а он бережно накрыл их обнаженные разгоряченные тела прохладной простыней и нежно обнял ее.

Анна с трудом всплыла на поверхность из глубины небытия и тут же ощутила, что в постели она одна. Она потянулась за часами — стрелки циферблата показывали 11 часов.

Филипп выскользнул из ее объятий, оделся и исчез, не разбудив Анну, может быть, несколько часов назад. Расстроенная, она встала с постели, накинула на плечи халат и начала искать записку.

Записка, лежащая на кухонном столе, оказалась очень короткой:

«Должен срочно улететь в Нью-Йорк. Позвоню. Филипп».

— Черт побери, — прошептала Анна, чувствуя, как молчаливый плач душит ее. Это все, что он хотел сказать? В первый же день их романа все вышло из-под ее контроля.

Кончиками пальцев Анна слегка коснулась записки. А чего же еще можно было ожидать в подобной ситуации? Может быть, розу в знак признательности? Она сама хотела близости с ним, и Филипп уступил ее настойчивости. Вот и все. Неужели это так?

Но вдруг Анна ясно ощутила: Филипп вновь вошел в нее. От этих воспоминаний о прошлой ночи из глубины медленно поднялась волна оргазма. Огромным усилием воли Анна остановила ее. Жар охватил все тело. Как в бреду, перед ней пронеслись видения его горячего тела, его всепожирающего взгляда.

Когда все кончилось, Анна обессиленно оперлась о стену. Господи, что же все-таки произошло?

Это только секс, влечение или еще что-то?

Такого с Анной не случалось раньше. До этого секс для нее был замечательной вещью, но это был спокойный секс где-нибудь украдкой. Филипп — это сноп огня и ненасытный страсти.

Воспоминания о Филиппе не оставляли ее и во время завтрака. И вдруг Анну поразила мысль: насколько же она была глупа. Филипп не тот мужчина, который нуждается в женщинах в такой же степени, в какой женщины нуждаются в нем. Анна поняла это интуитивно. В сексе, конечно, Филиппу нет равных, но ни о каких других более глубоких отношениях можно было не мечтать. Эмоционально Филипп ничего не мог дать взамен, но ничего не ждал и от женщины.

Ему не нужно бремя нежелательных эмоций, которое только сдерживало бы его стремление к высшей цели его жизни, известной только ему одному. Филипп брал наслаждения там, где находил их, расплачиваясь с женщиной тем же самым, избегая неприятных сцен и объяснений.

И вдруг Анне стало интересно, что бы почувствовала она, если бы удалось приручить подобного человека. Слишком скоростным спортивным автомобилем представился ей Филипп, слишком сильным наркотиком, разбушевавшимся морем. Но Анна ясно поняла, что назад, в прежнее состояние, ей уже не вернуться.

А может быть, шанса приручить его у нее и не будет? Может быть, он взял от Анны все, что хотел, и возвращаться не собирается?

От этой мысли Анна почувствовала приступ тошноты.

Она вымыла посуду, а затем позвонила в больницу в Англии, где Эвелин должны были сделать очередную операцию. На другом конце провода ей ответили по-английски холодно, но вежливо.

— Это сестра, чем могу помочь вам?

— Меня зовут Анна Келли, я звоню из Соединенных Штатов. Я хочу узнать, как прошла операция у моей бабушки Эвелин Годболд.

— Мистер Вейр, хирург, сейчас находится в палате. Думаю, он объяснит вам лучше меня. Пожалуйста, не вешайте трубку.

Через короткое время послышался мужской голос:

— Мисс Келли? Меня зовут Клайтон Вейр. Во вторник я оперировал вашу бабушку. Боюсь, что операция прошла не так успешно, как хотелось бы.

Пальцы Анны с силой сжали телефонную трубку:

— Почему?

— Мы решили не резать пораженную ткань. Страшная догадка поразила Анну:

— Вы хотите сказать, что рак стал неоперабельным?

— Вы знаете, ваша бабушка страдает этой болезнью уже несколько лет. Мы могли контролировать распространение опухоли с помощью хирургического вмешательства, облучения и химиотерапии, и эти меры, по крайней мере, продлили ей жизнь. Во вторник я приготовился удалить пораженную часть, но опухоль успела широко распространиться, и печень также оказалась пораженной. В операции не было никакого смысла.

— Неужели сейчас ничего нельзя сделать? — упавшим голосом спросила Анна.

— Мы можем продолжить облучение и химиотерапию. Мы обсудили это с вашей бабушкой, на что она заявила, что с нее хватит. Мы собираемся скоро отпустить ее домой, чтобы она имела возможность как можно дольше пожить вне больницы своей нормальной жизнью.

Анна была готова услышать подобное и поэтому спросила только, как долго еще может протянуть Эвелин.

— Трудно сказать, — ответил на другом конце хирург. — Состояние больной критическое.

— А боли ее будут мучить?

— Мы проследим за этим, уверяю вас. С ней будет отправлена медсестра, которая станет впрыскивать больной морфий во время острых приступов боли. В последний момент мы переправим вашу бабушку сюда. Анна выслушала все молча, а потом сказала:

— Спасибо за участие, доктор, могу ли я поговорить с бабушкой?

— Она сейчас спит, может быть, позднее?

— Тогда передайте ей следующее. Она знает, что моя мать находится сейчас в коме, и это обстоятельство очень огорчило ее. Скажите бабушке, что у мамы появились реальные признаки выздоровления.

— Конечно скажу.

— Скажите, что все не сомневаются в этом и ждут только, когда мама встанет на ноги.

— Хорошо, я передам.

— А еще скажите, что я очень ее люблю.

Болезнь и смерть — это вечные спутники жизни, это тени, которые отбрасывают в ярком солнечном свете жизнь и любовь. Переполненная любовью и страстью, Анна ясно увидела, как страдают в тени ее близкие.

Она и не подозревала, что Эвелин настолько больна. Старая гордая женщина скрывала все от близких. Пожалуй, и Кейт, да, даже Кейт, ни о чем не догадывалась. Анна живо представила себе атмосферу старого дома, где жила бабушка. Вспоминались изречения, вышитые на диванных подушках: «Никогда не жалуйся», «Никогда не оправдывайся», «Бойся советов, как огня». Эвелин будто впитала в себя этот дух, и всю жизнь свою старалась жить в соответствии с этими правилами.

Вот откуда и Кейт черпала свое несгибаемое мужество. Анна вспомнила, как мать и бабушка умели молчать и при этом прекрасно понимали друг друга. Анна была не в состоянии этого понять. Она не может допустить, чтобы Эвелин умирала в полном одиночестве, пока Кейт находится в коме. Слезы подступили к глазам Анны.

Она собралась с силами и отправилась в госпиталь.

Кейт перевели из реанимации в обычную палату двумя этажами ниже. Доброжелательная медсестра указала Анне дорогу и объяснила, что ее мать находится в палате, предназначенной специально для больных в состоянии комы.

Увиденное поразило Анну.

Мать лежала на огромной железной кровати, вращающейся во все стороны, что, по объяснению сестры, должно регулировать давление. Кейт лежала на этом странном ложе, покрытая зеленой простыней, какие используют обычно в хирургическом отделении. Несколько проводков и трубок отходили от тела и были соединены с электронной аппаратурой. Мониторы, прикрепленные к самому потолку, чертили зеленые пульсирующие линии.

Анна старалась скрыть от сестры потрясение увиденным. Оставшись одна, она обошла постель вокруг. С первого взгляда ложе производило впечатление чего-то чуждого, механического — казалось, это еще один шаг к полному обесчеловечиванию больной. Но вся обстановка в палате не усиливала такого впечатления. В комнате было большое окно и все выглядело удобнее, чем в реанимации.

На стене висело предупреждение: в палате в присутствии больного нельзя обсуждать его состояние, так как и в коме он способен все слышать. Это подействовало на Анну как глоток свежего воздуха.

Сюда перенесли и стереоаппаратуру. Анна поставила кассету с записью концерта Брамса. Она села рядом с кроватью и нежно взяла безжизненную руку матери.

— Мы узнали кое-что о Джозефе Красновском. Он был корреспондентом, как и я. Не знаю только, почему ты так им интересуешься. Но части головоломки, кажется, начинают складываться в общую картину. Я буду приходить к тебе каждый день и рассказывать, как далеко мы продвинулись. Думаю, что это даст тебе силы жить. У меня очень много дел, мама. Нам надо всем идти дальше, нельзя останавливаться. Ты должна пробудиться, слышишь, должна.

Анна вспомнила слова Андре Левека: «Это потерявшийся ребенок, которого надо за руку вывести из кромешной тьмы к свету».

— Произошло еще вот что, мама. Мы с Филиппом стали любовниками. Посмотри.

Она сняла ожерелье и поднесла его к щеке матери. В солнечном свете бриллианты засияли. Анна не разбиралась в драгоценностях, но не сомневалась, что это были подлинные камни. Они обладали совершенными гранями и, кажется, стоили очень дорого.

— Бриллианты, мама. Это случилось, и я знала, что так будет… — прошептала Анна и надела ожерелье. — Знаешь, я так хочу его. Я хочу, чтобы он всегда был моим. Она прикусила губу и почувствовала острую боль. — Ну разве твоя дочь не эгоистка? Ты лежишь здесь без движения, а я рассказываю о своем любовнике. Но я ничего не могу поделать с собой. Это не значит, что я о тебе не забочусь, мама, просто мне никогда не приходилось любить прежде. А Филиппа я люблю.

Анна вдруг замолчала и какое-то время пристально изучала неподвижное лицо матери, напряженно вслушиваясь в размеренное дыхание Кейт. Бинты сняли, и теперь были видны швы на голове. Раны начали зарастать волосами.

Анна почувствовала, как ком подступил к горлу. Она быстро подошла к окну:

— Мне трудно выносить все это, мама.

Из окна были видны голубые вершины гор да крыши домов Вейла.

— Жизнь — такая дрянь. Ты лежишь здесь, Эвелин умирает одна в Англии, а я влюбилась в самого лучшего мужчину на свете. И мне так грустно, так печально, но я счастлива одновременно. Нет. Так не должно, не должно быть.

Дверь открылась, и на пороге показался Рам Синкх, со спокойным и ласковым лицом:

— Мне уже сообщили, что вы здесь. Как вам нравится эта палата?

— Впечатляет, — заметила Анна, справившись со своими чувствами.

— А как вы нашли вашу мать сегодня?

— Немного лучше.

Синкх улыбнулся в ответ:

— Прекрасно. Музыка — это очень хорошая идея. Кстати сказать, я люблю это произведение.

— Мама тоже его любит.

— Сестра объяснила вам, как все здесь работает? Эти аппараты подключены к грудной клетке и сразу подают сигнал, если дыхание становится прерывистым. Кровеносное давление находится также под контролем. Великолепная техника.

— Вы пришли сюда, чтобы еще раз попытаться меня уговорить перевезти маму в другую клинику?

— Совсем нет. Я, наоборот, рад, что она осталась здесь. И, поверьте, на вас никто и не пытался оказывать давление.

— Неужели?

Синкх начал внимательно изучать показания мониторов, словно собирался убедить Анну в своей искренней заботе о пациентке. Затем снова посмотрел на Анну с выражением искреннего удовольствия:

— У вас прекрасное ожерелье.

— Подарок.

— Щедрый даритель. Камни очень редкие. — Он оторвал свой взгляд от бриллиантов и посмотрел прямо на Анну. — Когда я вошел сюда, то слышал, как вы разговаривали с матерью.

— Да.

— Вы думаете, будто она находится где-то здесь поблизости и может услышать вас, даже когда ее мозг почти не действует?

— Совершенно верно. Скажите мне, доктор, вас интересует концепция дуализма функций мозга и сознания?

— Только как абстрактная теория. А почему вы спрашиваете меня об этом?

— Я прочитала несколько книг о коматозных больных. Вот почему я спросила вас об этом. Весьма заманчивая философская идея. Действительно, наше сознание — вещь особая, и всегда ли оно зависит от электрохимической активности мозга? Неужели сознание умирает в тот момент, когда умирает сам мозг? Или все-таки оно живет автономно от всех этих нейронов?

— Это довольно трудный и непонятный вопрос, — заметил Синкх. — Я предпочитаю вернуться к чисто медицинским проблемам ухода за больной.

— А для меня эти вопросы очень интересны. Неужели мозг — это только механизм, в котором даже нет места для духовного? Тогда вы — это не вы. Раз нет души, то нет и личности? Нет ничего, кроме нервных окончаний?

— Простите, но я уже сказал вам, что это довольно непонятно. И у меня нет по этому поводу никаких соображений.

— А у меня есть, и весьма определенные. Я верю в существование души. Верю, что душа моей матери не оставила тела. И это намного важнее, чем просто механическое воздействие на ее плоть.

Анна говорила совершенно спокойно, но в каждом слове ее чувствовалась убежденность. Синкх посмотрел на нее и улыбнулся.

— Я уважаю вас, мисс Келли, — сказал он и взялся за ручку двери.

Дверь закрылась, и Анна медленно вернулась к постели. Она стояла и продолжала кусать нижнюю губу.

— Врач думает, что ты просто сломанная машина. Он хочет отправить тебя в приют, как на свалку, чтобы ты умирала там. Но ты не умрешь, не умрешь!

К полудню из Денвера приехали два слесаря.

Внешне они оказались очень приятными людьми. Анна провела их в спальню. Там рабочие начали изучать сейф как истинные профессионалы.

Старший из двух — лысый мужчина с бородой — улыбнулся Анне и покачал головой.

— Если бы мы могли открыть эту штуку, то, поверьте, мы зарабатывали бы на жизнь другим способом. Это очень хороший сейф. Нам надо попытаться высверлить замок.

— А что, это трудно сделать?

— Будет немного шумно. Железо луженое и вокруг замка толщиной в дюйм. Когда мы кончим, установим новый замок и другой шифр.

Старший сделал необходимые пометки на полированной стальной поверхности, рабочие надели маски и наушники. Анна быстро ушла, прежде чем они принялись за дело.

Звук действительно был ужасным и выворачивал всю душу наизнанку. Начала вибрировать вся квартира, заходил даже паркет под ногами. Анна перебралась на кухню, захватив с собой бумаги матери. Она чертыхалась, но надеялась, что рабочие скоро закончат.

Телефонный звонок был почти не слышен в этом адском шуме. Анна сорвала трубку с рычага в последний момент, закрыв другое ухо ладонью.

— Анна Келли. Пожалуйста, кричите громче.

Но голос оказался настолько мощным, что в крике нужды не было.

— Это Дрю Маккензи.

— О, мистер Маккензи, добрый день.

— Кое-что хочу сообщить об Андре Левеке.

— Да, — холодно отозвалась Анна.

— На прошлой неделе он вернулся в Майами и был арестован. Его обвинили в том, что у него не продлена виза, и поэтому его приезд незаконен, но у полицейских и других обвинений более чем достаточно.

— Понятно. — Анна почувствовала, как мороз пробежал по спине. Значит, Левеку все-таки придется отвечать за все.

— Может быть, с тобой захочет поговорить тот, кто будет расследовать это дело.

— Ясно, — сказала Анна. Ей пришлось плотнее прижать ладонь к уху, чтобы заглушить звук сверла. — А что заставило его вернуться?

— Судя по всему, ему хотелось забрать что-то очень важное из Палм-Бич. Но Левек оказался настолько глуп, что решил явиться лично, да еще по фальшивому паспорту. Вот и конец нашей истории, малышка. Я собираюсь дать информацию в печать.

— Не могу помочь ничем, мистер Маккензи, — извинилась Анна.

— Как мама?

— Нельзя сказать, чтобы хорошо.

— Но все-таки.

— Мне кажется, что она начинает реагировать на меня.

— Что ж, ты достойна награды. — Судя по всему, Маккензи шел на перемирие, и это ему вполне удалось. — Когда ты вновь сможешь приступить к работе?

— Может быть, через несколько месяцев. Прости, но мама требует моего присмотра.

— Понятно. — Анна даже услышала, как Маккензи принялся жевать свою сигару. — О работе не беспокойся, у нас для тебя всегда найдется местечко.

Маккензи резко повесил трубку, не дожидаясь ответа.

Наконец-то рабочие прекратили сверлить, но у Анны началась страшная головная боль. Старший позвал ее.

— Мы открыли его, мэм.

Слесарь провел ее в спальню, где Анна увидела приоткрытую зеленую дверь сейфа. Вокруг замка было проделано несколько дырочек, и железная стружка валялась на полу. Другой рабочий аккуратно собирал ее с помощью пылесоса. Внутри Анна увидела всевозможные свертки и коробки.

— Прекрасно! — произнесла она с неподдельным восхищением. Анна боялась, что сейф окажется совершенно пустым.

— Замок нам придется взять с собой. Понадобится неделя, чтобы поменять шифр. А вам, может быть, следует передать пока содержимое в банк?

— Я так и сделаю, — согласилась Анна.

— Дайте знать какой-нибудь фирме по охране имущества, чтобы она забрала все это, — посоветовал слесарь. — Ни в коем случае не выносите коробки сами. Сегодня ни за что нельзя поручиться.

Еле сдерживая нетерпение, Анна ждала, пока рабочие соберут свои вещи и оставят ее одну. Как только они ушли, Анна подбежала к сейфу, открыла его дверь настежь и вывалила содержимое прямо на постель.

Сначала она занялась конвертами, сортируя различные сертификаты, финансовые документы, запасные ключи от квартиры и машины, оригиналы страховых полисов, свидетельство о рождении и свидетельство о браке матери, а также британский и итальянский паспорта Кейт. Но того, что было нужно Анне, не оказалось.

Она начала открывать один за другим бархатные футляры, находя то жемчуг, то сережки с изумрудом, то алмазные заколки. Анна составила для Джоргенсена список драгоценностей, которые она считала пропавшими. Надо было позвонить следователю и предупредить его о находке. У матери оказалось много драгоценностей, о существовании которых Анна не подозревала.

Но наконец в большом конверте Анна обнаружила маленькую книжку в кожаном переплете, размером с католический молитвенник. Она открыла первую страницу и прочитала первую строчку, написанную от руки:

Diario di Candida Cipriani

1944

Nell' quinto anno della Guerra Mondiale

Анна не отрываясь смотрела на написанные слова, чувствуя дрожь во всем теле. Надпись означала:

«Дневник Кандиды Киприани, 1944 г., пятый год мировой войны».

Когда Анна немного пришла в себя, она устроилась на стуле и начала переворачивать страницы.

Дневник был неправдоподобно маленьким и легким для заключенных в нем тайн. Страницы оказались тонкими, ветхими и были полностью исписаны убористым почерком. Чернила выцвели от времени. Анна сразу увидела, как похож почерк Кандиды на почерк ее матери, хотя эти две женщины даже не знали друг друга. Наверное, это поразило в свое время и Кейт.

Сама не зная почему, Анна поднесла дневник к губам и поцеловала его. Он обладал особым запахом, запахом времени, где уже ничего человеческого не должно было остаться. «Бабушка, моя бабушка», — подумала Анна, чувствуя печаль в сердце. У нее не было даже фотографии Кандиды Киприани, и неизвестно, существовала ли эта фотография когда-нибудь.

В 1944 году Кандиде должно было исполниться лет восемнадцать. В этом возрасте она начала свой дневник. Тогда она была моложе, чем Анна сейчас.

Через год с небольшим после написания этих строк Кандида умерла при родах. Анна ясно представила себе, что должна была чувствовать ее мать, читая эти строчки, если даже Анна находилась в таком волнении.

С осторожностью она перелистывала дорогие сердцу странички. Книжка оказалась исписанной вся до конца, никаких приписок после. Трагический символ молодой жизни, так неожиданно оборвавшейся.

И вот судьбе было угодно так соединить их жизни. Кандида Киприани умерла в 1945 году, дав жизнь своему единственному ребенку. Эвелин умирала сейчас в далекой Англии. Мать Анны и дочь Кандиды — Кейт — лежала сейчас на больничной койке подобно трупу.

Два поколения женщин, и в жизни каждой своя трагедия.

И вот Анна в третьем поколении, в полном неведении юности, по кусочкам собирает трагическое прошлое.

Она начала читать, с трудом разбирая записи. Анна знала немного итальянский, поэтому смогла разобрать даже записи о свинье, которую вели на бойню. Но были и другие рассуждения — более сильные, полные серьезных и глубоких мыслей о сути войны. Здесь Анна оказалась совершенно бессильной. Следовало отдать дневник переводчику.

Она взяла трубку и набрала номер Филиппа. Секретарша никак не хотела связывать ее со своим шефом, но Анна взмолилась, и это подействовало.

Послышалось несколько щелчков, а затем раздался голос Филиппа:

— Анна?

— Филипп, это я.

— Прости, что пришлось оставить тебя. — Он специально понизил голос, чтобы Анне стало ясно, что в его кабинете находился кто-то еще.

— Когда возвращаешься? — До пятницы буду занят.

— Значит, три дня пройдут без тебя.

— Знаю. Прости. У тебя все в порядке?

— Мне открыли сейф сегодня днем.

— Правда?

— Я нашла, Филипп. Я нашла дневник.

Анна стояла у постели матери.

Только что она вернулась из Денвера, где встретилась с Натом Морганом. Встреча оказалась короткой и деловой: Анна стала поверенной в делах матери. Она оставила юридическую контору с тяжелым чувством, готовая вот-вот заплакать.

Анна взяла с собой дневник и отдала его по дороге в бюро переводов. Материал был не очень большим, и поэтому ей обещали перевести за два дня. Может быть, после этого Анне удастся проникнуть в тайну матери?

Она вглядывалась в застывшее лицо Кейт. Рам Синкх хотел, чтобы Анна примирилась со смертью матери, а она начала вдруг рассуждать о дуализме сознания и мозга. Но если у той, что лежала сейчас перед Анной, есть душа, то где она сейчас? Успела улететь в высшие сферы? А если дух Кейт не может вернуться в основательно сломанную телесную оболочку?

«Если бы я была пигмеем в джунглях, то знала бы ответ на эти вопросы, — думала Анна. — Но у меня высшее образование, я просвещенная женщина XX века, поэтому мне ничего не известно о душе. Все, что я знаю, — это то, что я влюбилась в человека, которого не могу понять и без которого не представляю себе дальнейшей жизни».

Красота матери начала постепенно увядать. Кожа стянулась на скулах и у висков. Плоть таяла прямо на глазах. Сердце Анны ныло.

— Господи, мама, — произнесла дочь, — ты не можешь просто так лежать здесь и медленно умирать. Ты должна проснуться. Слышишь, должна.

Слезы и гнев душили Анну и мешали говорить.

И вдруг ей показалось, будто она услышала звук, непохожий на шум монитора. Звук повторился. Анна наклонилась над Кейт и увидела слабое движение головы, затем последовал легкий, еле уловимый вздох, который повторился после еще раза три. Затем все прекратилось, и дыхание вновь стало бесшумным.

— Мама? — Анна чувствовала, как дрожит ее голос.

Губы Кейт зашевелились — и вновь послышался легкий звук.

Сердце заколотилось и, казалось, сейчас выскочит. Анна распахнула дверь и побежала по коридору. У нее не хватило терпения дождаться лифта, и она понеслась по лестнице, перескакивая через три ступеньки. Пот лил градом, когда Анна добралась до двери Синкха. Она распахнула дверь без стука, готовая с порога поделиться своей радостью.

Рам Синкх в этот момент разговаривал с какой-то престарелой парой. Старушка тихо плакала и утирала слезы платочком. Все трое посмотрели на Анну.

— Простите. Простите меня, — произнесла, задыхаясь, Анна и закрыла за собой дверь. Она прислонилась к стене, стараясь отдышаться. Нет! Звук не чудился ей. Она слышала, слышала… это случилось!

Рам Синкх проводил пару к лифту. Плечи старой дамы согнулись, словно под тяжким бременем, а старик шел гордо, высоко подняв голову. Когда они уехали, Рам Синкх спокойно повернулся к Анне.

— Я хочу извиниться перед вами. Мое поведение было непростительным, доктор. Но я находилась в таком возбуждении. Я была у матери, и она издала вдруг слабый звук.

Рам Синкх с подозрением посмотрел на Анну. Какое-то мгновение она думала, что врач ее высмеет, но он сказал:

— Пойдемте посмотрим.

В палате Синкх проверил все приборы и осмотрел больную, затем встал у постели, сложив на груди руки, и выслушал объяснения Анны.

— Похоже было, что она начала дышать сама, а звук напоминал вздох или слабый стон. Знаете, такой тихий-тихий. Причем пять или шесть раз — и вдруг послышался шепот.

— А губы шевелились?

— Да.

— Она произнесла слова? Она сказала что-нибудь?

— Да!

— Что же сказала ваша мать?

— Я не расслышала. Но ведь она проснулась, правда, проснулась?

— Больная может издавать звуки время от времени, стонать или вздыхать. Может даже открыть глаза или пошевелиться чуть-чуть. Больная дышит, ее сердце бьется, но это машинальные движения. Она не пробуждается.

— О, черт! Так и знала, что вы это скажете.

— Я еще раз сегодня проведу полное обследование, если хотите. О результатах сообщу вам сразу же.

Анна только кивнула головой в ответ, в глазах стояли слезы.

— Я восхищаюсь вами, — продолжал Синкх, — вашей настойчивостью. Не хотелось бы разочаровывать вас. Надежда иногда намного болезненнее, чем примирение с действительностью.

— То же самое говорил и Филипп.

— Простите?

— Это не важно.

— Мисс Келли, не хотели бы вы…

Вдруг Синкх осекся, и на его лице появилось странное выражение.

— Что? — спросила Анна.

И они услышали этот звук вдвоем — шепот из уст лежащей на больничной постели женщины. Анна подбежала к матери и склонилась над ней. Веки Кейт слегка задергались, а рот приоткрылся.

Прошло еще мгновение — и Кейт уже смотрела Анне прямо в глаза.

Сухие губы зашевелились. Это было не слово, а только вздох, но по движению губ Анна поняла, что хотела сказать мать, мать звала ее, звала по имени.

 

5

Задумавшись, Анна сидела в квартире с английским переводом дневника на коленях.

Это случилось. Произошло наконец чудо, которого она ждала все это время.

Рам Синкх перевел Кейт в другое отделение для более детального обследования и вызвал лучшего нейрохирурга. Маленький доктор-индус тем не менее просил Анну, чтобы она не обольщала себя надеждой на выздоровление матери.

Но теперь Анна была уверена в ее выздоровлении. Глаза Кейт открылись, и мать явно узнала дочь. Кейт произнесла родное имя — значит, все будет в порядке. Анна верила, как ни во что прежде.

Зазвонил телефон и вывел Анну из состояния забытья. Она сняла трубку.

— Мисс Келли?

— Да? — ответила Анна незнакомому мужскому голосу.

— Это Боб Кристи из полицейского департамента.

— Да, мистер Кристи.

— Я звоню из дома мистера Кемпбелла Бринкмана в Джипсэме. Произошел несчастный случай. Я бы хотел, чтобы вы приехали сюда.

— Что случилось?

— Случайный выстрел, мэм.

— С Кемпбеллом все в порядке?

— Небольшое потрясение. Кажется, он собирался сделать глупость.

— Вы хотите сказать, что он собирался покончить с собой?

— Я бы не желал вдаваться в подробности.

— Но тогда мне ничего не понятно.

— Примите все как есть. Никто не пострадал. Но все немного напуганы.

— Я могу поговорить с Кемпбеллом?

— Доктор сделал ему укол, и мистер Бринкман сейчас не в состоянии это сделать. Мне не хотелось бы его беспокоить. Поймите, сейчас нас здесь много, но оставлять мистера Бринкмана одного в доме, где полно оружия, не хотелось бы. Мы спросили его, кто бы мог побыть сейчас с ним, и он назвал ваше имя.

— Послушайте, офицер, может быть, лучше будет, если вы доставите Кемпбелла в Вейл?

— Нет, мэм. Мистер Бринкман заявил, что никуда отсюда не собирается выезжать. Не применять же нам силу.

— Я знаю, что у Кемпбелла есть свой психиатр в Денвере. Я могу дать телефон.

— Да, но для того чтобы связаться с ней, потребуется время, и еще неизвестно, сможет ли она приехать, — без всякого энтузиазма проговорил полисмен.

— Я не уверена, что смогу помочь вам. — Тон Анны давал понять, что она готова все-таки приехать и взглянуть на самоубийцу-неудачника.

— Думаю, что ему хочется поговорить именно с вами, мэм. Попробуйте убедить его, и тогда мы переправим его в Денвер к родным.

Чувство вины вдруг овладело Анной. Мать подала первые признаки жизни, а она даже не побеспокоилась о том, чтобы позвонить Кемпбеллу и сообщить ему радостную новость. Если бы Анна все сделала вовремя, то, может быть, и попытки самоубийства не было?

— Хорошо, офицер, я приеду. — Анна взглянула на часы. — Я буду около четырех. А пока скажите Кемпбеллу, что привезу ему очень хорошие новости, касающиеся моей матери.

— Рад слышать, я обязательно передам ему это. И еще, мэм.

— Да?

— Были бы очень благодарны, если вы никому не скажете, куда и зачем выезжаете. Вопрос очень деликатный, поэтому слухи нежелательны.

— Я поняла вас.

Анна повесила трубку и отправилась искать куртку и сапоги. «Как хорошо, — подумала она, — когда в тебе кто-то нуждается».

Шоссе номер 1-70, ведущее на запад, в этот час буквально вылизали быстро проезжающие автомобили, оставляя грязные кучи снега на обочине. Погода была плохой. Снег, не переставая, падал тяжелыми хлопьями из, низко висящих тяжелых облаков.

Анне не нравилось ни само путешествие, ни перспектива предстоящей встречи. Кемпбелл всегда был человеком не простым, способным на любую выходку. Слишком большая обуза сейчас для Анны, поэтому она пыталась поддерживать себя только воспоминаниями, связанными с пробуждением матери. С помощью полиции ей, пожалуй, и удастся сплавить Кемпбелла в Денвер. Анна уповала только на то, что у того хватит терпения выслушать ее до конца и поверить в реальное выздоровление матери.

Она проехала мимо отметки «Волкотт» в 3.45. Нависшие облака делали и без того короткий зимний день еще короче. Оставалось миль десять до Джипсэма, но Анна никак не сможет добраться туда засветло.

Она вела машину с особой осторожностью, зная, какой коварной может быть сейчас дорога.

Шоссе в этом месте обычно было пустым, и машины двигались, не снижая скорости.

Анна всегда доверяла «саабу». Машина была мощной и легкой в управлении. Она коснулась кнопки проигрывателя, не уверенная, что включила его. Но через несколько секунд салон заполнили звуки концерта Моцарта. Анна снова вспомнила о матери.

Горы возвышались повсюду. Их белые вершины оттеняли черные верхушки деревьев. Перед Анной сейчас словно открылось сердце штата Колорадо с его потрясающими пейзажами. Суровые виды, но понятно, почему Кемпбелла тянуло сюда. Великолепный антураж для богатого бездельника.

Анна вздохнула с облегчением, когда в 4.30 она достигла поворота на Джипсэм, и дорога резко стала забирать вверх. Снег продолжал идти, и становилось холоднее. Быстро темнело, управлять автомобилем стало труднее. Анна начала бояться, что не сможет найти обратную дорогу. Получалось так, что она должна будет провести целую ночь с Кемпбеллом Бринкманом.

Не самая лучшая перспектива.

Поворот к поместью Бринкмана был обозначен только небольшой деревянной доской, на которой красовалась надпись «Бегущий лось». Анна проехала мимо отметки и, резко затормозив, почувствовала, как «сааб» слегка пошел юзом на обледеневшей дороге. Пришлось немного вернуться назад.

Тропинка, ведущая к ранчо Кемпбелла, была вся изрыта колесами автомобилей и пролегала среди зарослей тополей, которые весной покрывались серебристой листвой, сверкающей на солнце. Сейчас все было зловеще, пусто и голо.

Вдруг Анна услышала рев и успела увидеть, как к ней на большой скорости движется что-то с левой стороны.

Это был грузовик, который пытался вырваться из зарослей на дорогу. Машина темного цвета, как разъяренный зверь, пыталась наброситься на маленький «сааб». Бампер грузовика был нацелен на дверцу автомобиля Анны.

— Господи! — успела вскрикнуть Анна и резко нажала на тормоз.

Гнев и ужас душили ее.

При резком торможении заднюю часть «сааба» занесло в снег, но машина все-таки не застряла в сугробе. Анна напряглась и крепче схватилась за руль. Она теперь знала, что грузовик неизбежно должен в нее врезаться.

Железный бампер угодил в дверцу «сааба» — послышался тяжелый удар и скрежет. Лобовое стекло рассыпалось стеклянным фонтаном, и тело Анны отбросило в сторону. Она почувствовала, как впились в нее ремни безопасности. Огромный белый гриб возник прямо перед лицом Анны и ослепил ее на мгновение.

«Сааб» пронесло по инерции вперед. Затем машина врезалась во что-то мягкое и замерла. И вдруг воцарилось полное безмолвие.

«Я выжила, — была первая мысль Анны. — Я жива».

Она отчаянно пыталась отстегнуть ремни и вылезти наружу.

Дверцу с ее стороны заклинило намертво, но противоположная оказалась не повреждена. Анну трясло. В волосах застряли многочисленные осколки разбитого лобового стекла. Ей казалось, будто все тело в синяках. Анна обессиленно повалилась на снег, успев заметить, что автомобиль застрял в зарослях. Его передняя часть очень сильно пострадала от удара. Железный бампер грузовика «ниссан патфиндер» напоминал рога лося или оленя. Он врезался в «сааб», стремясь нанести ему смертельный удар. Капот задрался вверх, и мотор внутри шипел весьма агрессивно.

Еще два дюйма, и тело Анны превратилось бы в кровавое месиво. Об этом даже подумать было страшно.

Анна оглянулась и увидела, что из «ниссана» выбрался водитель, что-то крича ей в гневе.

— Это ваша ошибка! — кричала Анна в ответ. — Вы наехали на меня и могли убить.

Ее слова потонули в реве, который издал разрушенный мотор «сааба», изрыгая из себя бурлящую зеленую жидкость. Анне пришлось нагнуться и закрыть лицо руками. Затем она стала смахивать с себя липкие пятна, которые жгли ей кожу.

— Господи! — прошептала Анна, боясь, что останутся большие ожоги.

Когда она вновь посмотрела в сторону разгневанного водителя, то увидела, что тот идет к ней, увязая в глубоком сугробе. Водитель оказался огромным парнем лет двадцати, в черной одежде и в красной шапочке.

Явно он шел не для того, чтобы помочь. Анна увидела в руках у верзилы гаечный ключ, который был поднят как бейсбольная бита, чтобы ударить жертву изо всей силы.

Инстинктивно Анна подняла руку, чтобы загородиться от удара. Железо легко переломило бы ей кость, если бы она не поскользнулась в это время. Но удар задел все-таки плечо, и жгучая боль пронзила все тело. — Эй! — кричала она. — За что? Это не моя ошибка. Но она уже знала, как бессмысленны все слова. Анна поняла: то, что случилось, не было несчастным случаем.

Железо вновь разрезало воздух, и Анна всем телом бросилась вперед.

Шапочка слетела с головы верзилы, и Анна увидела прыщавое лицо наголо выбритого человека.

Теперь она узнала его — это лицо Анна уже видела в свете уличного фонаря.

Верзила начал пробираться через снег, своими узкими глазами измеряя оставшееся расстояние. Он тяжело дышал, и воздух со свистом вырывался сквозь зубы, белая слюна выступила на губах.

Анна поняла, что смотрит в глаза своей собственной смерти, поэтому ей оставалось только вскочить и броситься бежать изо всех сил.

Интуитивно она кинулась в сторону основной магистрали, прекрасно уже понимая, что нет никакой полиции в большом доме посреди зарослей. Да и Кемпбелл Бринкман вряд ли находится здесь поблизости.

Ее заманили сюда с одной целью — убить, как раньше пытались убить мать Анны.

Снег достигал глубины в два фута, а в некоторых местах еще больше, поэтому казалось, все происходит медленно, как в кошмарном сне.

Анна слышала тяжелое дыхание у себя за спиной, ноги мужчины с хрустом ломали тонкую корку льда.

— Слышишь ты, сука, иди сюда! — кричал убийца.

Но она продолжала пробираться сквозь пустой и безмолвный белый мир. Никакого жилища поблизости не было видно, только снег, голые стволы и развесистые ветви тополей. Небольшое поселение находилось в трех или более милях отсюда прямо по дороге.

Звать на помощь бессмысленно — некому прибежать на одинокий крик.

Анна упорно пробиралась сквозь глубокий снег, чувствуя, что сердце готово выскочить из груди. Она предусмотрительно расставила руки, чтобы не потерять равновесие и не упасть. Анна чувствовала себя канатоходцем: стоило ей сделать хотя бы маленькую ошибку, смерть наступит мгновенно.

— Сука! — не унимаясь, орал верзила. — Ты, мать твою, мертвая! Мертвая! Понятно?

По голосу Анне показалось, что убийца находится от нее на расстоянии не более ярда. Полагаясь только на инстинкт, она резко поменяла направление и свернула в сторону. Верзиле достаточно ударить Анну один раз — и все кончено. С его-то силой огромный черный ключ превратил бы ее череп в расколотый перезрелый арбуз.

Она бросила через плечо быстрый взгляд. Убийца находился от нее в десяти футах, двигаясь при этом намного быстрее, чем Анна. Но из-за большого веса верзила глубокого увязал в снегу.

Наконец он издал дикий рев и бросил в свою жертву огромный гаечный ключ. Железо разрезало со свистом воздух с такой скоростью, что Анна не успела даже увернуться. Гаечный ключ со всей силой ударил по спине, и у нее перехватило дыхание, а боль пронзила тело так, что оставалось только повалиться в снег и ждать смерти.

Но вдруг что-то неожиданно всколыхнулось в Анне, словно пробудилась некая сила, заставившая вновь подняться и пуститься бежать. Но теперь уже каждый шаг сопровождался нестерпимой болью, пронизывающей спину и плечо. Снег был коварным: под ним скрывались впадины и глубокие ямы.

Достигнув ближайших зарослей, Анна решилась еще раз обернуться.

Парень застрял на том самом месте, где Анна упала на колени. Он склонил свою бритую голову, пытаясь отыскать в глубоком снегу гаечный ключ. Затем верзила вновь посмотрел на Анну, заорав что есть мочи:

— Сука!!!

— О Господи! — выкрикнула в испуге женщина и бросилась дальше в чащу.

Еловая хвоя устилала снег, и поэтому бежать было намного легче. Анна решила как можно быстрее преодолеть это расстояние, прекрасно зная, что убийца будет бежать здесь так быстро, как только сможет.

Ее тело ныло от боли, и не только от удара, но и от чувства страха. Она простерла вперед обе руки, чтобы легче было пробираться сквозь ветви. Перчатки Анна оставила в «саабе». Она сняла их, чтобы было легче управлять автомобилем. Теперь ветви в кровь резали ей ладони. Они хлестали Анну по лицу, словно нарочно пытаясь угодить острыми иголками прямо в глаза.

Анна не знала, куда бежать. Здесь не было даже тропинки. Только голые стволы деревьев и больше ничего. Приближался вечер. Но темнота вряд ли помешала бы убийце найти Анну по следам на снегу.

Вдруг Анна увязла в глубоком сугробе по пояс. Она никак не могла выбраться из него, а, наоборот, с каждым новым усилием утопала еще глубже.

Вдруг она услышала, как неподалеку сквозь деревья пробирается что-то огромное.

Из последних сил Анна схватилась за сухую ветку, чувствуя, что пальцы окоченели от холода, и начала постепенно выкарабкиваться. Боль еще раз пронзила все тело. Оказавшись вновь на твердой земле, Анна уже не оглядывалась назад, а решила бежать как можно быстрее.

Вдруг среди деревьев ей удалось различить густую тень — это оказались заросли какого-то кустарника.

Подобно зверю, ищущему берлогу. Анна кинулась туда, наклонив вперед голову, чтобы уберечь лицо.

Ветви больно цеплялись за волосы, но Анна упорно прорывалась сквозь плотную стену кустов. Краем глаза она увидела какие-то черные пятна на снегу.

— Нет! — вскрикнула Анна.

Кровь оставляла за ней предательский след.

Анна схватила горсть снега и прижала к ране на бедре. Боль тут же куда-то ушла. Анна продолжила свой путь, постоянно прислушиваясь к звукам, которые издавал преследователь.

Теперь из-за зарослей непонятно было, где он находился: слева, справа или сзади.

Каким-то чудом Анне удалось оторваться от него.

Только сейчас ее движения стали подчиняться разуму, а не дикому инстинкту. Мозг все это время, казалось, застыл в черепной коробке и не мешал телу самому принимать единственно правильные решения.

Преодолев ужас, разум вновь вступил в свои права. Убийца явно сделал ошибку в своих расчетах, когда решил протаранить «сааб». Теперь ему нужно убить Анну, а затем перетащить тело назад в машину, чтобы все походило на рядовой несчастный случай, которые постоянно происходят здесь каждую зиму.

Она осознала сейчас, что осталась совсем одна в лесу вместе с каким-то маньяком, готовым убить ее.

Но почему? Кто караулил ее здесь с такими намерениями?

Анна попыталась дышать нормально и вдруг почувствовала, будто в желудке что-то перевернулось и ее вот-вот должно вырвать. Дальше бежать уже не было сил. Надо было во что бы то ни стало отдохнуть и обдумать ситуацию.

Анна сбавила темп и продолжала двигаться, прихрамывая, по-прежнему прижимая снег к ране. Она поняла, что уже давно заблудилась, а в лесу становилось все темнее и темнее. Только фосфоресцирующий белый снег не позволял наступить полной тьме.

Заросли кустарника смешались с тополиной порослью.

Если инстинкт не обманул Анну, то она все время двигалась в правильном направлении — вниз по склону, к дороге. Если бы Анне удалось добраться до шоссе, она могла бы остановить проезжающий автомобиль.

А может, лучше вернуться в заросли и, спрятавшись там, дождаться полной темноты, а затем вернуться в Джипсэм, карабкаясь по склону на коленях, если понадобится?

Анна заколебалась, не зная, какое принять решение.

Но вот она ясно услышала звук тяжелых шагов, движущихся прямо к ней, и поняла, что выбора у нее не осталось никакого.

Подобно кролику, Анна низко пригнулась к земле и начала ползти по направлению к тополиным зарослям, чтобы надежно скрыться там за деревьями.

Она слышала, как огромное тело верзилы тяжело продирается сквозь заросли. Когда он подобрался ближе, Анна услышала его дыхание. Она закрыла от напряжения глаза, прижалась к дереву, а ногти глубоко впились в его кору.

Анна слышала, что верзила бормотал какие-то слова под нос, но смысла их она не смогла разобрать. Движения его были неуверенными. Анна кожей ощутила его гнев, его неистовое желание найти и убить свою жертву.

Убийца находился в десяти ярдах от Анны, поэтому она плотнее прижалась к стволу тополя, касаясь его коры губами, чтобы не выдать себя тяжелым прерывистым дыханием. Теперь даже смерть могла показаться желанной, несущей покой и вечный отдых.

Вдруг убийца застыл на месте. В полном молчании его бессмысленное бормотание стало слышнее, но разобрать все равно ничего было невозможно.

Анна замерла в ужасе и напряжении… Наконец она услышала хруст снега и поняла, что верзила решил спуститься дальше вниз по склону.

Она не двигалась до тех пор, пока ей не стало ясно, что парень находится на расстоянии ярдов пятидесяти от нее. Анна медленно встала на ноги, продолжая держаться за дерево. Она чувствовала себя так, будто только что ее сняли с большого крюка в морозильнике мясника. Анна заставила себя сделать еще несколько шагов, взяв направление вправо от преследователя, туда, где предположительно проходила дорога.

Спускаясь по склону, она постоянно спотыкалась о корни, не различая их в полутьме. Молясь непрерывно Богу, Анна начала увеличивать темп.

Ноги, казалось, одеревенели от холода, руки не слушались ее, Анну начала бить дрожь. Она чувствовала себя опустошенной и изможденной до последней степени.

Ветер усилился, и Анна ощутила, как на ее лице начали таять огромные хлопья снега.

Она двигалась так быстро, как могла, стараясь не шуметь, проваливаясь иногда в глубоком снегу или спотыкаясь о невидимое в темноте препятствие.

Вдруг Анна различила впереди свет автомобильных фар, которые вспыхнули во тьме, подобно звездам, на расстоянии не более ста ярдов от того места, где она находилась.

Это была дорога.

Теперь можно было даже услышать шелест шин, и на мгновение яркий свет фар выхватил из темноты ее силуэт.

Не думая о том, что делает, Анна подняла руки вверх и закричала что есть сил:

— Помогите!!!

Это была ошибка. Машина даже не остановилась, а, наоборот, только увеличила скорость. В то же мгновение Анна услышала справа крик своего преследователя. Она могла теперь различить его фигуру. Убийца двигался к ней. Он увидел ее в свете фар.

В отчаянии Анна бросилась к шоссе.

Верзила что-то кричал ей: его душил гнев.

Во тьме сверкнула еще одна пара светящихся фар, на этот раз автомобиль двигался намного медленнее. Анна вновь закричала и принялась размахивать руками, чтобы привлечь внимание водителя.

Она оказалась теперь почти рядом со своим спасением.

Анна услышала, как притормозил тяжелый грузовик, но мотор продолжал ритмично работать.

— О Господи! Благодарю, благодарю тебя! — прошептала Анна, чувствуя, как слезы побежали у нее по щекам.

Она кинулась к машине и уже могла почувствовать тепло, исходящее от дизеля и горячего металла.

Схватившись за ручку дверцы, Анна в отчаянии пыталась открыть ее, но все было напрасно.

— Он хочет убить меня! Помогите! — кричала она, барабаня в дверь.

В полуосвещенной кабине можно было разобрать какую-то фигуру, которая словно припала к стеклу, пытаясь разглядеть Анну.

В отблеске фар было видно лицо веселого старика, с носом чуть ли не от самых нависших бровей — словно птичий клюв.

— Кто-то пытается убить меня! — продолжала кричать Анна. — Пожалуйста, откройте дверь. Откройте!

Но водитель продолжал сидеть как ни в чем не бывало, уставившись на женщину. Анна увидела, как его рука в перчатке ударила по клаксону, и автомобиль издал мощный звук, словно взревела труба архангела.

И вдруг она поняла, что старик и не собирается ей помогать. Наоборот, Анна ощутила какой-то новый прилив ненависти по отношению к ней, какое-то почти физическое присутствие зла. Водитель помогал своему сообщнику, сигналами показывая, где жертва.

Анна отцепилась от ручки дверцы грузовика и побежала вдоль дороги. Ноги скользили. Раз она даже упала, сильно ушибив бедро, но тут же вскочила и побежала дальше.

У себя за спиной она слышала шаги преследователя.

Он тоже сейчас был на дороге и бежал следом.

Обернувшись, Анна увидела в свете габаритов грузовика огромную фигуру с тяжелым гаечным ключом в руке.

Ей удалось пробежать около ста ярдов, пока она не выдохлась вконец. Сил на борьбу уже не осталось, и убежища найти тоже было негде. Сейчас ее должны забить насмерть прямо здесь, посреди пустынного шоссе.

Убийца приближался так быстро, что Анна ясно слышала ругань и проклятия, которые он бросал в ее адрес. Тело уже не слушалось Анну.

— Слышишь ты, сука, иди сюда! — орал верзила.

Что-то вновь коснулось ее спины, впечатление было, словно ткань разорвали стальные ножи, — Анна не могла определить в точности, что случилось. Она только издала душераздирающий вопль. И тут тьму ночи вновь разрезал яркий свет, и два солнца загорелись прямо перед ее глазами. Рев мощного мотора перекрыл звук клаксона.

Анна успела отскочить в сторону, перевернулась несколько раз, пока не оказалась лежащей навзничь в сугробе у обочины.

Она успела заметить, что бритоголовый тоже поскользнулся. Он промелькнул во вспышке фар с высоко поднятыми руками. Анна видела, как верзила пытается встать на ноги, видела, как скользило и вновь падало на шоссе его огромное тело.

Мощные фары слепили, а клаксон, надрываясь, рвал тишину на части. Анна слышала только скрежет шин, когда водитель изо всех сил пытался затормозить.

Бритоголовый оказался на коленях и в отчаянии старался вскочить на ноги. Он вытянул вперед руку, словно пытался остановить надвигающуюся на него машину. Его тело в свете фар казалось накаленным добела. Находясь в шоке, Анна не смогла даже вовремя отвести взгляд и поэтому ясно увидела, как железный бампер врезался в верзилу, опрокинув его, словно тряпичную куклу. Железный монстр даже не содрогнулся, а спокойно начал крушить некогда громадное тело своими огромными колесами, делая мягким то, что было только что могучим и ужасным.

И неожиданно наступила тишина — только шум ветра да легкий шелест падающего снега.

Анна с трудом встала на ноги. Она закрыла лицо руками. Ее волосы оказались сплошь усыпанными сухими сучьями и прошлогодней листвой. Как в кошмарном сне, она медленно побрела к застывшему на месте грузовику. Во тьме она разобрала на снегу черный след от шин и что-то еще, напоминающее большой тюк, лежащий ярдах в двадцати от машины. На эту кучу Анна старалась не смотреть.

Она услышала, как открылась дверца, и водитель спрыгнул на землю. Это была женщина с длинными волосами, спрятанными под вязаной шапочкой.

— О Господи! — произнесла она срывающимся голосом. — Но я не могла затормозить. Это моя ошибка.

— Пожалуйста, — произнесла Анна, вся трясясь.

— Это моя вина, — повторяла женщина. — Где он?

— Он мертв, — сказала Анна, протягивая к ней руки. Женщины бросились в объятия друг другу.

Они услышали, как старик завел мотор, и его грузовик растворился во тьме.

— С вами все в порядке? — спросила водитель, глядя на Анну. — Вы ужасно выглядите. Господи, вас-то я не задела?

— Нет. Вы спасли мне жизнь.

 

6

Джоргенсен пришел в сопровождении двух полисменов средних лет, к кожаным курткам которых были приколоты серебряные звезды.

— Мы установили личность нападавшего, — сообщил Анне следователь.

Она провела их в гостиную, где до их прихода сидела у камина с кружкой какао в руках. Это была третья встреча с Джоргенсеном за последние тридцать шесть часов. После происшествия она оказалась в Денвере около полуночи. Несмотря на снотворное, которое она приняла в больнице после осмотра врачом, Анна не могла забыться даже на короткое время. Сейчас на ней были широкие брюки и просторный свитер матери, волосы завязаны пучком на затылке. Анна знала, что выглядит она просто ужасно, но ноющее и покрытое синяками тело могло вынести только такую одежду.

Джоргенсен представил двух других полицейских как детективов из Денвера, но Анна не запомнила их имен, впрочем, она даже и не пыталась это сделать. Голова была словно ватной, и новая информация просто не усваивалась. Тело бил озноб, словно внутри находился лед. Поэтому Анна не могла согреться и у камина. Она попросила пришедших устраиваться поудобнее.

— Простите, что нам вновь приходится возвращаться к той стрессовой ситуации, что вы совсем недавно пережили, — начал Джоргенсен, — но, поверьте, это может быть очень важно.

— Я готова.

Один из детективов в кожаной куртке открыл принесенную с собой папку.

— Это тот человек, который напал на вас?

И с этими словами он передал Анне фотографию. Снимок оказался самым обычным, такие, как правило, делают в полицейском участке. Анна вгляделась в угловатые черты. Человек на фотографии был моложе того, в лесу и на дороге, но все равно это было одно и то же лицо, с тем же застывшим бессмысленным взглядом.

Анна кивнула и вернула фотографию. Ужасные воспоминания всплыли в сознании вновь.

— Да, это он.

— Передо мной результаты вскрытия. — Полицейский начал переворачивать какие-то листы бумаги, к которым оказались приклеены фотографии. Анна успела разобрать на них только что-то пурпурно-красное и бесформенное, прежде чем успела с отвращением закрыть лицо руками.

— Ей тяжело слышать о результатах вскрытия, Джордж, — запротестовал Джоргенсен.

— Да, да, простите, — тут же опомнился детектив. — Но женщина-водитель тоже в шоке и не может давать показания.

Джоргенсену еще раз пришлось вмешаться:

— Мисс Келли не желает ничего слышать об этом, Джордж, ничего.

Наступила пауза, во время которой Анна все-таки убрала руки с лица. Она была бледна как полотно.

— Извините, продолжайте, пожалуйста.

— Вы никогда прежде не видели этого человека?

— Не считая Вейла, мы никогда не встречались с ним прежде. Кто он?

— Известный преступник и весьма опасный. Его звали Карл Рудольф Бек, известный еще по кличке Ломовик. Это имя что-нибудь говорит вам?

— Нет.

— Печально. Парня, которого звали Ломовик, раздавил грузовик.

— Какое-то возмездие в рифме, — заметил Джоргенсен.

— Двадцать четыре года. Родился в Колорадо-Спрингс в 1968 году. Его отец был сержантом на одной из военно-воздушных баз. Имя неизвестно. Имя матери — Карла Бек, проститутка и наркоманка. Умерла в 1990 году. — Детектив еще раз вопросительно взглянул на Анну, но она вновь отрицательно покачала головой.

— Эти имена Ничего не говорят мне, и в Колорадо-Спрингс мне не приходилось бывать.

— Список преступлений Ломовика начался, когда ему исполнилось четырнадцать. Несколько автомобильных краж, другие правонарушения, но очень скоро он избрал дело всей своей жизни — различные преступления, направленные против женщин. В основном — изнасилования. До подозрению его арестовывали много раз, но ничего нельзя было доказать. Наконец в 1987 году его привлекли к суду в Колорадо-Спрингс по делу сразу о шести изнасилованиях и жестоких избиениях. В суде Ломовик появился с прекрасным адвокатом и психиатром. Тогда ему не было восемнадцати лет. Ломовику дали условный срок, и он отрабатывал его на общественных работах около пяти лет. И после — ни одного ареста. Он перебрался в Денвер и начал вести добропорядочный образ жизни. Вошел в состав «Арийских воинов», защитников чистой крови. Это так называемые «белые рыцари Америки». Вы знаете что-нибудь о них?

— Судя по названию — это нацисты.

— Совершенно верно. Неофашистские организации. Сжигают евреев, линчуют негров, убивают священников. Они похожи на сумасшедших, но вы удивитесь, когда узнаете, как много у них последователей. Именно «Белые рыцари» дали Беку работу. Они любят охотиться на медведей и лосей. Бек должен был обслуживать их охотничьи угодья, которые расположены западнее Вейла, выполнять роль егеря. Может быть, олени, которых он убивал, заменили ему прежнюю охоту? Мы уже разговаривали с Ричардом Хоффманом — он выплачивал Ломовику жалованье. Хоффман заявил, что не видел Бека несколько месяцев, и полагает, что строгая дисциплина помогла парню вылечиться от дурных наклонностей. Вам все это ни о чем не говорит?

— Нет, — ответила Анна.

— Мы также не можем понять, зачем нужно было нацистам нападать на вас. Но какая-то причина должна существовать. Бек ведь выиграл, вступив в братство «Белых рыцарей». Организация состоит в основном из богатых бизнесменов, которым нравится собираться вместе, чтобы хорошо выпить и покуражиться на охоте. Хоффман имеет репутацию самого значительного лица в этой компании, он и старше всех. Во время войны Хоффман был членом нацистской партии в Чикаго и занимал пост гауляйтера. 1944–1945 годы он провел в тюрьме. Скорее всего, именно Хоффман был для Ломовика наставником, почти отцом. Именно этому фюреру удавалось держать Бека в узде. А может быть, все гораздо проще. Бек по-прежнему насиловал и избивал женщин. Только теперь он действовал хитрее, коварнее и ни разу не попался в руки правосудия.

— Бек был психопатом, — заключил Джоргенсен. — А все психопаты, когда надо, могут быть необычайно осторожными. Скорее всего, он похищал женщин, а затем насиловал их где-нибудь в пустынном месте. Беку явно нравилось то, что он делал у своих богатых покровителей, но человек для Ломовика всегда оставался более лакомым кусочком, чем какой-нибудь олень или лось. Мы предполагаем, что Карл Бек специально отправился в Джипсэм, чтобы изнасиловать вас там.

Машину он украл в Денвере за тридцать шесть часов до преступления. Она принадлежит клерку местного банка. Предварительно Бек сменил номер. Мы продолжаем работать с похищенным «ниссаном», но следы его никуда не ведут. Отпечатки пальцев Бека мы обнаружили повсюду.

— Но почему он решил убить именно меня? Почему он так хорошо все знал о Кемпбелле Бринкмане, чтобы придумать столь правдоподобную историю?

— Мэм, весь Вейл знает вас, вашу мать и Кемпбелла Бринкмана. И ничего удивительного: городишко маленький, — неожиданно вмешался Джоргенсен.

— И все-таки непонятно, почему Ломовик выбрал именно меня.

— Вы очень привлекательны, — вступил в разговор третий, который до этого хранил полное молчание. — Мы знаем случай, когда Бек несколько раз возвращался к одной и той же жертве, получая от нее то, что не успел взять в прошлый раз.

— Значит, вполне вероятно, что это именно он напал на мою мать?

— Возможно, — согласился Джоргенсен. — Во всяком случае, мы продолжаем работать над этой версией. Когда ваша мать поправится, может быть, она поможет нам связать все воедино.

— Думаю, что, услышав о том, что стало с вашей матерью, Бек завелся еще больше, и это подтолкнуло его на новое преступление. Ему захотелось теперь взглянуть на дочь.

— О Господи, — выдохнула Анна.

— Мы имели дело с очень больным человеком, — спокойно напомнил Джоргенсен.

— А что известно о старике, который явно помогал Беку?

— Здесь ничего не удалось выяснить, — заметил Джоргенсен. — Мы все еще его ищем. Но он мог оказаться и случайным испуганным свидетелем происходящего.

Анна инстинктивно коснулась самых болезненных мест на своем теле. Ломовик, к счастью, не повредил кость, не то все было бы гораздо хуже. Вспоминать и разговаривать обо всем этом становилось невыносимо.

Один из детективов смущенно кашлянул:

— Мы не хотим дольше вас беспокоить, мэм. Нам надо было лишь узнать, встречались ли вы с Беком раньше или нет.

Анна встала и, сделав над собой усилие, улыбнулась и вежливо проводила детективов до выхода. Но Джоргенсен задержался.

Он вынул пачку сигарет из верхнего кармана и закурил, не спросив у Анны разрешения. Затем начал расхаживать по квартире, разглядывая вещи и выпуская при этом целыми клубами дым из ноздрей. Подойдя к камину, он остановился.

— Очень сочувствую вам, мисс Келли.

— Благодарю, — произнесла Анна с иронией.

— Я попросил в полицейском участке наблюдать за вашим домом.

— Вы хотите сказать, что каждую ночь кто-то будет заезжать? Что ж, это действительно помощь, и я буду чувствовать себя в безопасности.

— Они постараются сделать и большее. Я не обещаю охранника у двери, но местные полицейские будут зорко следить за этим местом.

— Простите меня за иронию, — извинилась Анна. — Я очень признательна вам за то, что вы делаете для меня.

— Вы уже сообщили мистеру Уэстуорду?

— Нет. Его нет ни в офисе, ни дома. Секретарша сказала, что у него сегодня очень много встреч.

— Встреч, — машинально повторил Джоргенсен. — Да, да. Я уже знаю об этом. У меня у самого их полно. Но позднее у вас будет достаточно времени, чтобы провести его вместе с ним.

— Да. Никаких секретов в Вейле. Вы совершенно нравы.

— Будьте осторожны. А я всегда рядом.

Когда Джоргенсен ушел. Анна почувствовала себя очень одиноко.

Она направилась к аптечке принять обезболивающее средство.

Анна проснулась от боли во всем теле. Действие таблеток прекратилось, и кошмар начался снова. От воспоминаний о происшествии в Джипсэме боль стала еще сильнее. Оставалось только лежать и понапрасну ждать, не вернется ли вновь сон.

Постанывая, Анна свесила ноги с кровати. Был уже полдень. Анна ничего не ела, но голода не испытывала. Неожиданно она почувствовала, что вот-вот потеряет сознание: отчетливо всплыло лицо Карла Бека и сцены недавнего кошмара. Анна встала и, пошатываясь, на ослабевших ногах добралась до телефона. Более десяти раз она пыталась дозвониться до Филиппа, но не заставала его ни в офисе, ни дома. Вдруг ее охватила безотчетная ненависть к этому человеку. Почему? Почему его нет рядом, когда Анна так нуждается в нем?

В очередной раз она набрала знакомый номер. Прерывистый голос ответил ей сразу.

— Филипп, ты чудовище! Где ты был все время?

— У тебя все в порядке? — спросил он, и голос его слегка дрогнул.

— Нет. У меня все не в порядке. Кто-то пытался меня убить.

— Что? Что случилось?

Очень коротко Анна рассказала ему о происшествии.

— Грузовик раздавил его. Но если бы не эта машина, то ты нашел бы меня мертвой.

— Ты сильно пострадала?

— Нет. Небольшие царапины да синяки. Но я напугана, Филипп, напугана до смерти.

— Анна, послушай меня. Где ты сейчас?

— В квартире матери.

— Не оставайся там. Упакуй вещи и отправляйся ко мне в номер в Уэстине. Я позвоню и скажу, чтобы тебя впустили в мою комнату. Запрись там и жди моего возвращения.

— О Господи! — уже смеясь воскликнула Анна. — Все не так плохо. Полиция постоянно присматривает за моей квартирой.

— Делай, как я сказал. И прямо сейчас, Анна. Считай, что я уже вылетел.

— Хорошо. Я поеду, если это сделает тебя счастливым. Когда тебя ждать?

— Сегодня, около полуночи.

— Все так ужасно, Филипп. Ты мне очень нужен.

— Тогда до полуночи. А теперь переезжай, и как можно быстрее.

Анна быстро упаковала вещи, вызвала такси. Боль не оставляла ее ни на минуту. Чувства притупились, и Анне казалось, будто она не двигается, а пробирается сквозь тягучую маслянистую массу, как тогда, когда она прилетела в Вейл из Майами.

Через полчаса она уже была в Уэстине и распаковывала свою сумку. Анна все время непроизвольно оглядывалась через плечо, словно ожидала, что за спиной появится фигура преследователя. В комнату Филиппа ее проводил портье, и, оставшись одна, она тут же закрыла дверь на ключ.

Анна вытянулась на постели и попыталась забыться.

Она лежала на постели Филиппа, около подушки покоился английский перевод дневника ее бабушки.

Анна прочла только треть, но ей казалось, она знает уже почти все. Она узнала ту правду, которая поразила когда-то мать. Узнала, что за человек был этот Джозеф Красновский, журналист, как и она, Анна.

Эти знания притупили боль в теле и растворили страх в сердце.

Теперь Анна знала, почему Кейт была одержима страстью выяснить все возможное о человеке по имени Джозеф Красновский.

Она вспомнила о русской матрешке, сувенире из Москвы. Одна фигурка внутри другой — и так бесконечное число личностей в одном человеке. Тайна всех женщин? Много «я» живет в одном теле, сосуществуя? При необходимости разным людям мы показываем свои различные маски — матери, дочери, любовницы, друга. Мы даже не понимаем сами, как это мы делаем. И мы вряд ли знаем, кто внутри нас, пока кто-то не откроет нам нас же самих, пока кто-то не вытащит тех, других, что живут внутри нас.

Как много понадобилось Анне времени, чтобы осознать это, чтобы понять жизнь своей матери. Но как бы то ни было, ей удалось это сделать.

Она вспомнила, как приехала в Денвер, как встретил ее Филипп в аэропорту, как ее поразил вид матери, лежащей в реанимации, свое отчаяние и горе.

В замочной скважине повернулся ключ. Дверь распахнулась, и Анна услышала голос Филиппа.

— Это я!

Она вскочила с постели и побежала к нему навстречу.

Филипп обнял Анну могучими тяжелыми руками. Он крепко прижал ее к себе, спрятав лицо в ее волосах, и держал так долго-долго, не желая отпускать. Он гладил ее больные места, и боль теперь казалась блаженством. Анна закрыла глаза.

Наконец Филипп все-таки отпустил Анну и внимательно посмотрел на нее сверху вниз.

— С тобой правда все в порядке?

— Не беспокойся — выживу, — с этими словами она взяла его руки в свои и прижала к груди. — Как хорошо, что ты здесь и я вижу тебя опять. Я соскучилась, я так соскучилась.

Он поцеловал ее в губы так, как обычно, — нежно и страстно одновременно, что окончательно свело Анну с ума.

— Мне так много хочется сказать тебе, Филипп.

— А мне хочется многое узнать и услышать.

— Нет. Только не об этом. Я не хочу вспоминать этот кошмар. Я хочу рассказать о матери. Она начала говорить.

Анна увидела, как при этих словах широко раскрылись глаза Филиппа.

— Ты не шутишь?

— Нет. Она поправляется. И я перевела с итальянского дневник. Теперь я знаю все. Я знаю, почему мама разыскивала Джозефа Красновского. И я знаю теперь, почему я тоже буду искать его. И ты узнаешь обо всем.

 

IV

ОРЕХОВОЕ ДЕРЕВО

1943 –1944

 

1

 

ИТАЛИЯ, ДЕКАБРЬ 1943

Они скрывались среди камней, припав лицом к земле, не столько боясь быть обнаруженными, сколько прячась таким образом от холодного декабрьского ветра.

Их было семеро: Франческо, Джакомо, Лудильщик, Венгр, малыш Паоло-дезертир, Дэвид и Джозеф. Джозеф держал скрюченными от холода пальцами детонатор. Он лежал за огромным валуном и думал о хорошо подготовленных солдатах в серой униформе.

Немецкий грузовик вмещает в себя до тридцати солдат, а это — нарушение главного правила войны: превосходство в силах равняется один к четырем. При условии, что из семи так называемых партизан только он, Дэвид, да малыш Паоло-дезертир до этого встречались с немцами лицом к лицу, — бесспорно глупая, почти сумасшедшая, затея.

Правда, с другой стороны, в руках у них оказалось пять килограммов взрывчатки, а за спиной дикие горы Ломбардии, где легко можно было скрыться, если бы все вышло вдруг из-под контроля.

Сообщение о немецком транспорте было слишком привлекательным, чтобы оказаться правдоподобным. Немцы давно уже не посылали грузовиков с солдатами без сопровождения. Если бы машина появилась вместе с бронетранспортерами или мотоциклистами, то смельчаки дали бы ей проехать мимо. Силы в таком случае были бы вопиюще неравными.

Вдруг Джозеф услышал свист и осторожно поднял голову. В ста ярдах вверх по холму он увидел Дэвида, который выразительно жестикулировал, указывая на изгиб дороги и давая понять, что слышит что-то. Другие тоже стали выглядывать из-за укрытий. Передатчика, конечно, у них не было. Поэтому приходилось рассчитывать только на обостренный слух Дэвида Годболда, который мог услышать звук мотора даже за холмом, то есть перед тем местом, где готовилась засада. Дэвид показал три пальца — этот жест означал, что осталось ровно три минуты. Джозеф кивнул головой и почувствовал, как чаще забилось сердце. Он еще плотнее прижался к валуну.

Ветер усилился и принес с собой запах снега с горных вершин: белые силуэты Альп отчетливо вырисовывались на фоне предрассветного неба, но которому плыло несколько облаков. Прекрасная погода, чтобы быть пойманным патрулем.

Наконец Джозеф разобрал характерный шум в порывах ветра: это из последних сил напрягался мотор. Грузовик явно ехал один. И вдруг Джозефу показалось, что все пройдет как задумано. Он убрал предохранитель с детонатора и глубоко вздохнул. Если Джозеф сделает свое дело хорошо, то успех гарантирован.

Казалось, прошло очень много времени, прежде чем на горизонте появился грузовик и медленно, с большим трудом начал взбираться на вершину. Грузовик — «опель» — был один, никаких мотоциклистов не появилось. Сообщение разведчиков оказалось точным. Грузовик с брезентовым верхом, и больше ничего. Прекрасная цель для засады.

Мотор работал так, будто готов был взорваться в любую минуту. И вдруг машина остановилась, не доехав до места предполагаемого взрыва.

— Вот дерьмо! — вырвалось у Джозефа в панике. Неужели немцы заметили партизан в тусклом свете? Неужели в ловушку попали они, а не враги? Джозеф полностью скрылся за валуном, его пальцы побелели от напряжения, сжимая детонатор. Мотор окончательно заглох, и водитель вместе с пассажирами выскочил из кабины. Шофер поднял капот, пока другой человек, вооруженный автоматом, напряженно оглядывался по сторонам. Ничего не было слышно, кроме свиста ветра да обрывков немецких фраз. Джозеф видел, что от натруженного мотора шел пар.

— Вот дерьмо! — повторил он еще раз и вновь спрятался за камнем. Сейчас он немного успокоился. Явно что-то случилось с радиатором. Скорее всего, они должны будут охладить мотор, прежде чем двинутся дальше. Джозефу оставалось только лежать и прислушиваться к тому, как с легким свистом выходит нар из открытого капота. Он даже ощутил на какое-то мгновение запах раскаленного металла. Солнце должно было вот-вот взойти, и его первые лучи уже позолотили ледяные вершины. Казалось, стало еще холоднее.

Послышались еще голоса. Джозеф приподнялся слегка, чтобы снова взглянуть на дорогу. Около дюжины солдат выскочили из грузовика, чтобы помочиться. Автоматы «шмайсер» болтались у них на плечах. Джозеф ясно слышал, как они откашливались и громко хохотали. Они не собирались обследовать местность, а только поворачивали головы в шлемах, осматриваясь. Солдаты были возбуждены: все-таки они во враждебной стране, несмотря на союз с Муссолини.

Надеясь, что шесть его товарищей не будут выглядывать из укрытия, Джозеф вновь спрятался за валуном и начал беззвучно шептать сквозь зубы детское заклинание, после которого ему всегда везло. «Наслаждайтесь жизнью, — подумал вдруг он. — Ведь вы умрете раньше других».

Хряк был слишком большой для военного времени. Как сказал Тео, он похож на нотариуса из Сало. Когда Кандида накануне очищала его от грязи, он постанывал от удовольствия, как человек.

— Иди сюда, дорогой. Иди, любовь моя. Они не причинят тебе зла. Вот так, маленький мой, вот так, — приговаривала Кандида, почесывая поросенка за ухом.

Когда животное стали выводить на двор, оно будто что почувствовало: голова склонилась к земле, а маленькие глазки забегали во все стороны. Уши опустились, а хвост скрутился пружиной. При виде мясника страшные предчувствия превратились для него в кошмарную реальность. Может быть, животное почувствовало что-то, заметив фартук, а может быть, ему в глаза бросились острые ножи, засунутые за пояс.

Во всяком случае, хряк принялся упираться изо всех сил, пытаясь вернуться назад в загон.

Поросенку было около девяти месяцев, и весил он около трехсот фунтов, а по силе был равен двум здоровым мужикам. На булыжниках намерзла легкая кромка льда, поэтому, помогая брату, Кандида неожиданно поскользнулась и упала на землю.

— Тео! — закричала Кандида, зажмуривая глаза. — Не дай ему завалиться на меня.

Но брат был инвалидом, поэтому он сам упал на одно колено. Тео ругался почем зря. Животное начало вопить и вырываться изо всех сил. Если бы не отец, то неизвестно, что бы из этого вышло. Винченцо повернул голову хряка почти на сто восемьдесят градусов, просунул руку под самое брюхо и ухватился за задние ноги: животное тяжело рухнуло на землю. Затем за дело принялся мясник с сыном, и очень скоро все было кончено.

Роза стояла, прижимая к груди огромный железный чан. Когда с поросенком справились, она поднесла чан к самому горлу животного.

Мясник полоснул ножом, кровь фонтаном брызнула наружу и начала биться о железные стенки посуды, словно язык в церковном колоколе.

Первые мгновения смерти были ужасны, но через короткое время огромное розовое тело перестало биться в конвульсиях и издавать пронзительный визг.

Кандида поднялась с земли и начала осматривать синяки и оцарапанные коленки. Больше всего ее огорчало разорванное платье. С одеждой в войну было очень трудно. Тео продолжал сидеть на булыжниках и потирать больную ногу. Он даже побледнел от боли.

— Сильно ушиб? — спросила Кандида брата. В ответ он кивнул, не произнося ни слова. Кандида знала, что работа мясника была невыносима для Тео, но он очень был нужен сегодня и прекрасно справился с делом.

Мать одной рукой придерживала чан, в который бежала кровь животного, другой гладила и гладила мертвую голову, шепча какие-то бессвязные слова. Мир вновь воцарился на крестьянском дворе. Небо перед закатом было великолепно, но ветер принес с собой холод.

Мясник зажег лампу и прикурил от желтого пламени, а затем принялся методично разделывать тушу. Кандида не могла смотреть на то, как умирают животные, и была рада, что эта смерть оказалась почти мгновенной. Емкость, в которую собиралась кровь, уже на три четверти наполнилась темной вязкой жидкостью. Это было самое срочное дело при забое скота, пока кровь не свернулась. Кандида взялась за другую ручку чана и помогла матери внести его в кухню. Огонь уже горел в огромном очаге. Зимой он горел и ночью и днем, запах дубовых поленьев и корней оливковых деревьев пропитал весь дом.

Женщины с трудом поставили чан на огромный дубовый стол. До этого они сварили ячневую крупу, рис и другие крупы, и белая масса была готова для того, чтобы смешать ее с кровью и приготовить сангвиначчио, или черный пудинг, который следовало намазывать на хлеб или просто добавлять в любую другую еду.

— Слишком много крупы, — с досадой отметила мать, накладывая кашу в чан с кровью. — Пудинг будет не очень хорош. Одной свиньи на такую массу недостаточно.

В начале года у них было три свиньи. Но одну забрали фашисты летом, а осенью украли вторую, когда искали в этих местах сбежавших партизан.

— Нам повезло, что осталась хоть одна, — заметила Кандида.

С этими словами она опустила руки в еще теплую кровь и начала смешивать ее с кашей. Образующаяся студенистая масса легко скользила между пальцами. Пальцы Кандиды перестало ломить от холода, но еще несколько дней ее руки будут пахнуть кровью.

Через двадцать минут Джозеф услышал, как водитель захлопнул капот. Джозеф поднял голову. Последние солдаты уже забрались в кузов. Мотор заурчал вновь. Теперь Джозеф приготовился к взрыву. Его худощавое лицо было бесстрастно в этот момент, только темные глаза смотрели напряженно. Он не отрываясь следил за движущейся машиной.

Она взревела, дернулась раз, потом еще. Пожалуй, грузовик ехал сейчас со скоростью тридцать километров в час. Ни о чем не думая, Джозеф резко вдавил ручку детонатора. Быстро убрав голову вниз, чтобы ни один осколок не поранил его, он на себе ощутил мощь взрывной волны. Динамит, казалось, поднял в воздух пол-Италии. Когда осколки перестали падать сверху, Джозеф вынул из-за пояса пистолет и приподнялся. В ушах еще звенело.

Было слишком темно, чтобы увидеть, что осталось от грузовика. Колесо продолжало катиться вдоль дороги, Ветер разносил дым. Машина приняла на себя всю мощь взрыва. Брезент догорал на железных перекладинах. Джозеф решил, что никто из солдат не должен был уцелеть.

Дэвид Годболд издал воинственный вопль, и все они пустились бежать вниз по склону к разбитому грузовику. Джозеф вдруг представил себя десятилетним мальчишкой. Точно так же он бежал на врага в Центральном парке, крепко сжимая в руках не настоящее, а деревянное ружье.

Когда он подбежал достаточно близко, чтобы использовать пулемет «стен», то остановился на секунду, прицелился и дал пулеметную очередь по развороченной кабине.

Он первым добежал до дороги и оказался рядом со взорванным грузовиком. В ответ никто не стрелял. Изувеченные тела валялись повсюду. Победа была полной, они даже не смели мечтать о таком. Троих немцев выбросило взрывной волной, и они лежали на другой стороне дороги. Десять или двенадцать других разорвало на куски.

Партизаны присоединились к Джозефу, осматриваясь по сторонам. Малыш Паоло обежал грузовик спереди, а затем выстрелил в разбитое лобовое стекло и радостно закричал:

— Tutti morti.

— Здорово, мать твою! — закричал в ответ Дэвид Годболд и пнул ногой то, что совсем недавно было человеком.

Но времени, для того чтобы праздновать победу, не оставалось. Через несколько минут могли появиться немцы.

— Сматываемся, едрена мать! — скомандовал Джозеф.

— А оружие?! Оружие?! — запричитал Франческо. — У них же остались «люгеры».

И с этими словами итальянец принялся обыскивать мертвых. Немецкие «люгеры» были надежными пистолетами и хорошо шли на черном рынке. Джакомо, Паоло и Лудильщик быстро присоединились к Франческо, и Джозеф по опыту знал, что остановить их невозможно. Дэвид подбежал к изгибу дороги и встал на часах.

Джозеф проверил свой пулемет. Сладковато-тошнотворный запах смерти становился невыносимым. Джозеф все-таки преодолел себя и еще раз взглянул на людей, которых ему пришлось убить. Ему хотелось как можно скорее убраться отсюда, чтобы перестать думать о содеянном.

Теперь начнутся репрессии против мирного населения. Немцы угонят тысячи итальянцев в концентрационные лагеря, и еще больше людей они замучают и расстреляют, а затем сожгут несколько деревень. Эсэсовцы заранее брали в заложники гражданских лиц, а затем публично казнили их в момент новой атаки партизан.

Но об этом уже давно никто не думал в отряде. Ведь нацистов все равно не перевоспитать.

Вдруг Джозеф заметил связку гранат на поясе одного из мертвых солдат. Нервно сглотнув, он заставил себя подойти к трупу. Если детонаторы не повреждены взрывом, то сама начинка могла стоить дорого. Негнущимися от холода пальцами Джозеф начал переворачивать немецкого солдата, как вдруг заметил, что его голова неожиданно дернулась. Окровавленное лицо повернулось, и немец посмотрел прямо на Джозефа чистыми голубыми глазами. Невероятно, но человек оказался жив. Всего несколько минут назад Джозеф убил бы немца не задумываясь. Но сейчас он просто застыл от ужаса. В руке у человека оказался пистолет, и он направил его прямо на Джозефа. Джозеф отпрянул в последний момент.

Удар ощутило сразу все тело, а затем по желудку разлилось жгучее пламя, и Джозеф понял, что его ранили.

Тут же раздались другие выстрелы, но Джозеф уже не мог пошевельнуться и лежал рядом с мертвым немцем, плотно зажав рукой рану.

Итальянцы что-то кричали ему, пытаясь отодвинуть его куда-то.

— Не надо, — только и шептал Джозеф, — не надо. Наконец у самого уха послышался голос Дэвида Годболда:

— Джо, дай я посмотрю.

Его перевернули на спину, кто-то начал расстегивать раненому рубашку. Джозеф чувствовал, что его тело от груди и ниже охватил огонь. Дэвид уставился на кровь и молчал.

— Плохо, да?

— Пока ничего нельзя сказать.

— Где рана?

— Под ребрами. Может быть, пуля задела легкое, может быть, прошла ниже. Тебя придется нести. Болит?

— Ужасно.

— Я тебе сделаю укол морфия, хорошо?

Джозеф только кивнул головой в знак согласия.

Лудильщик тут же принес медикаменты. Джозеф увидел, как он вскрыл ампулу и наполнил шприц. Но он даже не почувствовал, как игла вошла в руку.

Джозеф попытался приподнять голову, чтобы рассмотреть рану. Кровь была всюду. Перед глазами все поплыло, и Джозефу показалось, будто его уносит течение быстрой раскаленной реки. Боль не стихала, она просто переместилась куда-то. Он пытался держать голову прямо, чтобы горячий поток не захлестнул его, но тот нарастал с каждой секундой и вскоре поглотил Джозефа.

Понадобилось два часа, чтобы приготовить кровяной пудинг, а затем наполнить им свиные кишки, которые болтались теперь повсюду в кухне.

Когда поросенка разделали, мясник покинул дом. Ни одна часть туши не должна пропасть напрасно. Самое лучшее отвезут на рынок, остальное — засолят, а из печени сегодня приготовят праздничный ужин для всей семьи.

Одна свинья должна была теперь кормить многих всю тяжелую зиму, согревать и давать энергию молодым, а старикам гарантировать выживание. Кровавый ритуал перед вечерней зарей сейчас приобрел другой смысл. Свежевание свиной туши превратилось в значительное событие целого года крестьянской жизни.

Кандида всюду ощущала запах крови.

— Пойди, умойся, — велела ей Роза. — Ты достаточно потрудилась сегодня.

Кандида кивнула головой, налила себе кипятка в кувшин из большого чайника, висящего над огнем, и понесла горячую воду наверх.

Окно маленькой спальни Кандиды выходило на озеро. Вид из него напоминал радужную поздравительную открытку. Тяжелый туман стелился по воде, напоминающей сейчас полированную сталь. За озером были видны горы. В небе послышался звук мотора летящего самолета, и Кандида открыла окно. Два немецких самолета летели над озером, явно выслеживая кого-то. Их контуры были отчетливо видны в водной глади. Самолеты были покрыты зимней камуфляжной краской, и Кандида легко разобрала черно-белые кресты на фюзеляжах. За три года войны девушка научилась определять любую модель люфтваффе, и поэтому легко узнала самолет-разведчик «фейзлер стерч». Скорее всего немцы прочесывают горы в поисках партизан.

Шум моторов усилился, когда самолеты шли над Сало. Затем их маршруты изменились — одна машина взяла курс на Тормини, другая — на Дезенцано-дель-Гарда. Вскоре звуки в небе смолкли.

Наступила тишина. Кандида закрыла ставни и налила горячей воды в таз, чтобы вымыться.

Девушка расстегнула платье и стала внимательно рассматривать себя в зеркале. Кандиде только что исполнилось восемнадцать. Вся красота ее сосредоточилась во взгляде больших черных глаз. Ее взгляд выражал ум и наивность, что характерно для женщин от природы умных, но без достаточного образования. Нос у Кандиды был прямой, а губы мягкими, и ее улыбка напоминала чем-то улыбку Моны Лизы: что-то среднее между печалью и радостью. Когда девушка задумывалась и поджимала губы, то все равно рот казался большим по сравнению с другими чертами лица. Черные волосы густой копной спадали на плечи.

Груди были мягкими и нежными. Она взяла их в руки, избегая касаться сосков: в этом для нее было что-то греховное, ни разу не испытанное.

Она была простой деревенской девушкой, и ей, по-видимому, придется долго ждать, когда придет ее пора ухаживаний, свадьбы и замужества. Но она часто видела восхищенные взгляды мужчин. Ферма называлась «Ореховое дерево». В четырнадцать лет Кандиде пришлось оставить местную школу, и она вступила в мир, полный тишины и одиночества, словно попала в женский монастырь. Соседняя деревня находилась на расстоянии часа езды на скрипучей телеге или двух часов ходьбы. Ни Кандида, ни ее брат никогда не отлучались из дому больше чем на месяц и не уезжали дальше, чем в город Сало. Встреча с другими молодыми людьми всегда была редкой для этих мест радостью.

Когда Кандиде удалось смыть с себя кровь животного, она надела чистую рубашку цвета хаки — подарок брата Тео — и вязаную юбку. Затем достала дневник, который хранила в тумбочке у постели, перевернула страницу. Наверху она поставила дату: 20 декабря 1943 года. Почерк у нее был четким и красивым.

«Утром, — писала Кандида, — мы закололи поросенка. Он весил 130 килограммов и умер быстро». Кандида остановилась и внимательно посмотрела на себя в зеркало. Девушке вдруг стало жаль животное: в хлеву от него было как-то по особому тепло. Кандида была настолько одинока, что даже дружба с поросенком доставляла ей радость, она всегда приносила ему объедки со стола.

«Много было взрывов ночью, — продолжала писать Кандида, — и много шума со стороны шоссе. Все говорят, что дела союзников идут очень хороню и немцев прогонят, наверное, к лету».

В сентябре, после поражения итальянской армии и ареста Муссолини, всех военнопленных выпустили на свободу, и показалось, будто Италия окончательно вышла из войны.

Но нацисты очень активно вели контратаки, и новая «фашистская республика» была провозглашена всего в нескольких милях от фермы, где жила семья Кандиды, — в курортном городке Сало.

Немцы укрепили позиции своих союзников и сеяли повсюду ужас. Италия вновь погрузилась в кровавый хаос гражданской войны между теми, кто еще верил в фашизм (или но крайней мере в победу нацистов), и теми, кто не верил ни во что.

«Война, кажется, никогда не кончится, — писала Кандида, — мира нет даже в наших сердцах». Девушка опять остановилась и затем записала фразу, которая была у нее постоянно на уме и слетала с губ: «Господи, помоги нам всем».

Когда Муссолини ввязался в войну на стороне Гитлера, Кандиде исполнилось всего пятнадцать. Говорили, будто в день объявления войны все перестали смотреть друг другу в глаза и молча разбрелись по домам. Казалось, люди предвидели те ужасные последствия, которые принесет Италии мировая война.

Кандида была почти ровесницей фашистского режима в Италии. Она была свидетельницей первых дней процветания, а затем и катастрофы.

Три года бойни и насилия поставили Италию на колени. Старший брат Кандиды, Тео. был послан в Грецию, и пуля снайпера серьезно повредила ему бедро. Он навсегда стал инвалидом — смешная походка персонажа комедии масок и вечно печальное лицо.

Кандида закрыла дневник и отложила его в сторону. Затем она еще раз посмотрела в зеркало и откинула челку со лба. Волосы Кандиды были мягкие, но обладали своенравным характером, поэтому она всегда затягивала их лентой на затылке.

Ночью ей снились очень странные сны. Кандида не помнила о чем, но знала точно, что о любви. Неясные картины тут же выветривались из памяти после пробуждения, но ощущение оставалось, и сердце билось как сумасшедшее. В такие моменты все тело девушки наполнялось сладкой истомой и напряжением. Если бы ей только удалось ослабить это напряжение, как пружину. Но она не знала, как это сделать. Наконец Кандида поднялась с постели и спустилась вниз.

Обед был событием для семьи, о котором говорили уже целый месяц. Вчетвером они должны были до обеда управиться с колбасой. И вот, все за столом, труды и лишения забыты наконец.

Роза зажарила печень в свином жире, смешав с сочной фасолью и репой. Об этом блюде они мечтали с самого начала войны. Приятный, дразнящий запах еды наполнил весь дом.

Медные сковородки у очага отражали яркий огонь. Огромный стол был центром большой кухни. От времени он почернел и прирос к полу. Стол был таким же старым, как и дом, построенный в 1750 году. Роза выставила на стол доброе вино, плоды летнего урожая — помидоры, чеснок, сладкий красный перец, грибы, оливки, белый козий сыр, огурчики. Хлеб испекли на прошлой неделе, но он еще хранил свежесть. Когда все было готово, семья устроилась за столом в теплом свете очага.

Винченцо и Роза Киприани были очень красивой парой. Винченцо — мужчина крепкого телосложения с гордой осанкой. Его лицо было лицом истинного ломбардца — с тяжелой челюстью и носом, похожим на длинный клюв. Нос достался «в наследство» и детям. Винченцо не имел счета в банке, но в доме всегда был достаток. Помимо хорошего старого дома, он владел оливковой рощей, виноградниками, стадом овец и дубовой рощей, где совсем недавно водились даже кабаны, пока фашисты не перебили их всех. Винченцо был человеком добрым и по отношению к людям, и по отношению к животным, а к семье он относился с каким-то особым почтением и уважением.

Именно поэтому Роза, жена Винченцо, никогда не выполняла тяжелой физической работы и не рожала детей одного за другим. Это может только убить красоту, как это и случилось со многими местными женщинами. Роза до сих пор сохранила горделивую осанку, красивую грудь. В ее облике было что-то нордическое. Роза была родом из Пьемонта, и итальянский являлся ее родным языком. Но она могла свободно изъясняться и по-немецки. Впрочем, за немку по ошибке ее принимали часто.

Во многих отношениях она была сильнее своего мужа и на несколько миль в округе вселяла людям почтение, почти страх.

Киприани словно срослись со своей землей и жили в соответствии с ее ритмами. Муссолини нарушил все. Не будь фашизма, Тео никогда не оказался бы в Греции, и война обошла бы стороной их дом.

Живя на земле, Киприани не голодали во время войны, в отличие от многих городских жителей, но рацион стал очень скромным в последние годы. Поэтому мечты о яствах мирного времени жили в сознании Кандиды и превратились постепенно в легкую манию.

Все произнесли короткую молитву и принялись за еду. Обед удался на славу, и говорить ни о чем не хотелось.

Шум у дверей прервал трапезу. Минуту никто не шевелился. Все подумали, что это немцы. Сердце Кандиды замерло от волнения.

В дверь вновь постучали, и раздался вдруг приглушенный возглас:

— Винченцо! Винченцо!

Винченцо встал с места и вытер губы ладонью:

— Кто это?

— Я, Паоло!

— Паоло? — муж вопрошающе взглянул на жену.

— Дезертир, — пояснил Тео. Он узнал голос.

Винченцо поднял брови. Паоло был кузеном Тео и воевал вместе с ним в Греции. Его, как и тысячи других итальянцев, которые отказались сражаться на стороне нацистов после капитуляции, объявили дезертиром. Поэтому парню пришлось скрываться в горах. Поговаривали, будто он присоединился там к партизанам.

— Не отвечай ему, — приказала Роза мужу.

— Как я могу не ответить?

Он подошел к двери и открыл ее ногой. Паоло просунул голову внутрь. Его лицо было бледным и грязным, а глаза жадно бегали из угла в угол огромной кухни. Парень прошептал, обращаясь к Винченцо:

— Пойдем. — И тут же убрал голову.

Пожав плечами, Винченцо бросил взгляд в сторону жены и вышел во двор, закрыв за собой дверь. Холодный воздух все-таки успел проникнуть в теплую кухню.

— Это не обещает ничего хорошего, — коротко произнесла Роза. А Кандида тут же вспомнила о немецких самолетах, которые она видела утром над озером. Все сидели молча и ждали Винченцо. Он вернулся, и выражение лица было озабоченным, тяжелые веки опущены.

— Чего он хочет? — спросила Роза.

— У них ранили товарища.

— У кого «у них»? Кто это «они»?

— Партизаны. — Винченцо выпятил нижнюю губу, что он делал всегда, прежде чем принять серьезное решение. — Они взорвали немецкий грузовик, и одного из их отряда подстрелили. Американца. Парень потерял много крови.

— Матерь Божья, — запричитала Роза. — Надеюсь, они не собираются оставлять у нас раненого?

— Раненый уже здесь, — спокойно ответил Винченцо. — Его положили в сарае.

Роза поднялась с места, побледнев в одну секунду.

— Винченцо, если немцы найдут партизана в сарае, то им останется только повесить всех нас. Раненого надо убрать отсюда.

— Нельзя. Американцу нужна помощь, или он истечет кровью.

— Нет.

— Я не могу прогнать нуждающихся в помощи, — спокойно сказал Винченцо. — Они борются и умирают за всех нас.

— Нет! Они сражаются за Сталина.

— Ему нужен доктор. Здесь есть только один человек, которому можно доверять. Я пойду приведу его.

Роза ничего не сказала мужу, но ее молчание было красноречивее всяких слов. Винченцо оставалось только развести руками.

— Я не могу отвернуться от умирающего, Роза. Тео, пошли со мной.

Тео молча поднялся с места и пошел за отцом. После Греции его нервы всегда были на пределе, и струна, казалось, вот-вот должна лопнуть. Кандида знала, что это не трусость, а только болезнь.

— Я тоже хочу помочь, — слова Кандиды прозвучали как решение и вопрос одновременно. Она взглянула на мать, ожидая сопротивления. Лицо Розы даже посерело.

— Поступай как знаешь. И оставьте меня в покое, — еле слышно произнесла она.

Кандида знала, что мать не лукавит, говоря так. Она взяла с полки мыло, а чистую простыню — из спальни. Затем наполнила таз горячей водой из чайника и взглянула еще раз на мать. Роза неподвижно сидела на своем месте и молчала. Она внезапно словно постарела. Кандиде стало жаль мать, и она коснулась рукой ее плеча, будто снимая с псе бремя.

Сарай находился в двухстах ярдах от дома. Одна створка ворот была открыта настежь, и холодный ветер с силой рвался внутрь. В сарае хватало места для целого стада овец, которое должно было скоро спуститься с гор. Здесь же стоял и старенький трактор «фиат», не работавший и спокойно ржавевший уже несколько лет. Как раз за ним, словно за баррикадой, и укрылись партизаны.

Кроме Паоло, здесь находились еще двое, в одном из них Кандида узнала человека по прозвищу Лудильщик. Ее поразило, что в партизанском отряде могли быть такие незначительные люди, как Паоло-дезертир и Джакомо. Но третий человек оказался особенным: высокий, хорошо сложенный, с голубыми глазами. Раненый внимательно следил за Кандидой, когда она несла таз с горячей водой, и все время сжимал пулемет «стен».

— Ты кто? — спросил партизан.

— Ее зовут Кандида Киприани, — ответил Паоло, — дочь Винченцо.

Раненый лежал на соломе. Он тихо стонал, глаза были полуоткрыты. Когда Кандида встала перед раненым на колени, в нос ударил сильный запах пота и крови.

— Он в сознании? — спросила девушка.

— Ему вкололи морфий, — ответил Джакомо. — Не трогай его. Вот-вот должен прийти доктор.

— Доктор когда еще придет, а рану надо промыть.

У раненого было смуглое лицо с ястребиным носом. Его выцветшая рубаха и куртка почернели от запекшейся крови. Ну и день выдался — опять кровь! Но это отличалось от того, как забивали свинью. Кандида осторожно начала расстегивать пуговицы, и никто не пытался ее остановить.

Обнажился мускулистый торс мужчины. Живот и грудь раненого покрывали черные волосы, выпачканные кровью. Рана казалась ужасной, и кровь не останавливалась. Казалось, это неминуемо кончится смертью. Несколько минут Кандида не могла пошевелиться.

— Благодатная Мария, благословенная Ты в женах, яви свою милость, — слова буквально застыли на губах девушки. — Благословен плод чрева Твоего — Иисус Христос, Господь с нами.

Кандида коснулась пальцами бровей и щеки больного: щеки пылали.

Молитва словно придала девушке силу. Она разорвала на части простыню, окунула чистую тряпку в кипяток и намылила ее, чтобы промыть рану. Кандида старалась не причинить боли, но раненый стонал.

— Простите. Простите меня. Я так стараюсь.

Человек слегка кивнул в ответ. Его глаза были полны страдания, а взор прикован к ее лицу.

Промытая рана выглядела намного лучше. Пуля разорвала тело на части, и ожог был достаточно большим. Пуля вышла со спины и сзади торчал кусок раздробленной кости, словно лепесток цветка, вылезший наружу. Кандиде показалось также, что задеты легкое и ребра. Девушка почти не сомневалась, что раненый обязательно умрет.

— У вас кровотечение, — сказала Кандида страдальцу. — Очень сильное. Если я перевяжу вас, может быть, кровь не станет течь так сильно. Но это будет очень больно для вас.

Кандиде показалось, будто раненый вновь кивнул в ответ. Голубоглазый коротко произнес:

— Давай.

Тогда девушка сделала что-то вроде подушек, наложила их на рану и оторвала от простыни еще две полосы, чтобы наложить большую повязку.

— Приподнимите его! — скомандовала девушка. Паоло и другой партизан помогли ей. Кандида завязала узлы так сильно, как могла. Раненый застонал, когда его укладывали на место.

Кандиде показалось, будто ей пришлось преодолеть марафонскую дистанцию. Девушка уложила голову раненого на колени и стала гладить его волосы. Его лицо было в испарине, щеки ввалились. Чувство жалости и беспомощности переполняло сердце Кандиды.

— Это все, что я могла сделать, — прошептала девушка, чувствуя, что холодный ветер хозяйничает в сарае. — Он замерзнет здесь.

Паоло снял пальто, и Кандида укрыла раненого.

— Ты сделала все как надо, — сказал голубоглазый незнакомец и предложил ей сигарету.

— Я не курю.

— Не беспокойся, с ним все будет в порядке, — произнес, закуривая, мужчина. — Он вынослив, как волк.

— Как его ранили?

Незнакомец посмотрел на девушку:

— Была небольшая стычка с немцами.

Кандида отметила его акцент и вдруг спросила:

— Ведь вы не итальянец. Вы бежавший военнопленный, да?

— Не бежавший, а освобожденный. И он тоже. Нас освободили в день капитуляции, и мы сразу же ушли к партизанам.

— Вы англичанин?

— До кончиков ногтей. — Незнакомец кивнул в сторону раненого, голова которого покоилась на коленях Кандиды. — А он — американец.

— Вы хорошо говорите по-итальянски.

— У нас было много времени, чтобы выучить язык. Два года в лагере и пять месяцев среди партизан — этого оказалось вполне достаточно, чтобы научиться говорить.

Руки англичанина казались большими и сильными, а на костяшках пальцев отчетливо виднелись рыжие волоски. Но сигарету он держал элегантно.

— Вы офицер? — спросила Кандида. Незнакомец тут же отдал салют.

— Так точно, мэм.

Непонятно было, шутит англичанин или нет. Малыш Паоло хихикнул при этом.

— Кажется, вас не очень волнует судьба друга, — заключила девушка.

— Напротив, просто я вижу, что он оказался в надежных руках. Джозефу всегда везло по этой части, и его бутерброд никогда не падал маслом вниз.

Паоло вновь хихикнул.

— Джозеф? — Кандида внимательно посмотрела на того, чья голова лежала у нее на коленях. Она продолжала гладить раненого по волосам, иногда касаясь бровей. Глаза американца были закрыты, но девушке почему-то казалось, что человек в сознании. Интересно, он сам-то понимает, что должен умереть?

— Что вы собираетесь делать с ним?

— На несколько дней он должен остаться здесь, если позволите, конечно.

— Если овцы окажутся рядом, то пожалуйста, а так — он обязательно замерзнет.

— Мы придумаем что-нибудь. Как, ты сказала, тебя зовут?

— Кандида.

— Как у Вольтера.

Девушка пожала плечами, явно не понимая, о чем идет речь:

— А ваше имя?

— Дэвид. — Незнакомец многозначительно посмотрел на девушку. — Паоло сказал, что вашей семье вполне можно доверять. Это правда?

— Никто не приглашал вас сюда, — ответила девушка, задетая вопросом. — Вы сами решили довериться нам.

Ответ явно понравился англичанину.

— Кандида, у нас не было выбора. — Он загасил сигарету каблуком и продолжил: — За поимку партизан обещали ведь награду.

— Знаю. Две тысячи лир за каждого.

— Если немцы схватят нас, обязательно убьют. Но наши друзья ровно через шесть недель смогут отомстить вам как предателям.

Кандида продолжала рассматривать своего собеседника. Красивые волосы, квадратный подбородок со впадинкой. Темно-голубые глаза как бы дополняли картину. Если бы отмыть этого человека от грязи и пыли, он был бы настоящий красавец. Американец казался менее привлекательным, но это, скорее всего, из-за тяжелой раны.

— Не надо угрожать нам, — произнесла Кандида тихим ровным голосом.

— Она права, — вмешался Паоло. — Киприани — хорошие люди. Даже Роза, несмотря ни на что.

Вдруг Кандиду поразила внезапная догадка.

— А где, вы говорите, у вас произошла стычка с немцами?

— Зачем тебе это?

— Они могут проследить ваш путь сюда, к нашему сараю.

— Не смогут.

— Почему вы так уверены?

— Поверь, я знаю, что говорю.

— Сегодня утром я видела два самолета-разведчика.

— Правильно. Поэтому безопаснее будет находиться под крышей до наступления ночи.

Глаза раненого неожиданно открылись, и он прошептал одно-единственное слово. Кандида склонилась над страдальцем.

— Тише. Не говорите, пожалуйста.

Глаза у раненого оказались черными как уголь.

— Собаки. Они пустят их по следу, — прошептал умирающий.

Кандида со страхом взглянула на англичанина:

— Он сказал, что у немцев есть собаки.

— Иногда есть, иногда нет. Надеюсь, что в этот раз обойдется.

— Что ж, так думать очень удобно для вас, — резко проговорила девушка. Англичанин снисходительно посмотрел на нее. Кандида начала постепенно выходить из себя: — Вы говорите, что мы способны предать вас. Но вы сами очень легко можете скрыться в лесу. А мы останемся здесь. Что, если немцы обыщут все вокруг, дом за домом, как раньше? И если нацисты найдут раненого, всю нашу семью повесят.

— Значит, надо спрятать Джозефа так, чтобы его не смогли найти, — сказал англичанин и погладил себя по животу. — Господи, как же я проголодался. Может быть, нас покормят здесь?

Паоло занервничал.

— Старуха — скряга, настоящий дракон.

— Я видел полпоросенка во дворе, духом чую хорошую жратву. Так пойдем и победим дракона.

Англичанин бросил взгляд в сторону Кандиды и вышел. За ним последовали Паоло и Джакомо — они по опыту знали, что значит связываться с Розой Киприани.

Наступило молчание. Кандида неподвижно сидела, держа голову раненого на коленях. Она думала сейчас только о немецких овчарках на длинных кожаных поводках с красными высунутыми языками, обнюхивающих все вокруг.

Прошло часа два, прежде чем Винченцо и Тео появились наконец с доктором. Это был человек небольшого роста с лицом пьяницы, большим животом, нависающим над ремнем. Доктор носил кличку «мясник», потому что именно он делал всю грязную работу в округе.

Коротышка быстро вошел в сарай и посмотрел на раненого американца.

— Американец. Ясно. Думаю, его хорошо напичкали свинцом. Он сегодня что-нибудь ел или пил?

— Ничего с прошлой ночи.

— Кто перевязал его?

— Она. — Джакомо указал пальцем на Кандиду. Доктор уставился на девушку налитыми кровью глазами, которые чем-то походили на поросячьи глазки.

— Убирайтесь. Все убирайтесь отсюда.

Мужчины повалили наружу, оставив Кандиду наедине с доктором. Девушка начала осторожно снимать повязку. Доктор передал ей ножницы.

— Режь здесь, — приказал он.

— Но повязка еще понадобится.

— Режь, глупая.

Кандида сделала то, что ей приказали. Рана продолжала кровоточить.

Врач осмотрел изуродованную плоть, продолжая жевать незажженную сигарету.

— И что же, черт возьми, я должен с этим делать? А?

— Он умирает, да?

— Я не архангел Гавриил. И не гений. Ты полагаешь, я могу заштопать этого несчастного?

— Но вы все равно должны что-то сделать.

Какое-то мгновение Кандиде казалось, что доктор вот-вот защелкнет свой саквояж, развернется и уйдет, предоставив американцу возможность спокойно отойти в мир иной. Но лекарь только издал неясный звук, похожий на храп, затем достал бутылочку с какой-то оранжевой жидкостью и начал протирать рану.

— Если он не истечет кровью, если ты не успела накормить его чем-нибудь и пуля не задела селезенку или другой жизненно важный орган, один шанс из тысячи у бедолаги остался.

С этими словами врач наполнил шприц и закатал рукав раненого. Американец лежал с закрытыми глазами. Доктор приподнял пальцем веко и посмотрел в зрачок.

— Больно все равно будет, сынок, поэтому держись. Слышишь?

Но ответа не последовало. Врачу оставалось только отойти от больного и помыть руки.

Неожиданно американец приоткрыл глаза и начал искать взглядом Кандиду — так младенцы обычно ищут мать. Девушка погладила раненого по щеке.

— Все будет в порядке. Он хороший доктор и сделает все, что сможет. А я буду молиться за вас.

Врач вскоре вернулся с мокрыми руками, рукава были засучены.

— Все хорошо, девочка. Переверни его на бок и покрепче держи голову.

Кандида сделала, как он приказал. Врач открыл кожаную сумку и достал оттуда большой скальпель. А затем решительно провел лезвием через всю рану.

Американец скорчился от боли, из его горла вырвался хрип. Зрачки закатились. Кандида запричитала:

— Поосторожнее, ради Бога, он же в полном сознании.

— У меня есть только морфий и больше ничего. Я всего лишь сельский врач, а не хирург с именем. Понадобится — он сможет обратиться позднее и к лучшему врачу, если выживет, конечно.

Врач начал быстро делать что-то своими стальными инструментами в глубокой кровоточащей ране. Каким-то чудом Кандида не упала в обморок. Американец продолжал стонать, а лицо его стало потным и бледным как полотно. Девушка по-прежнему держала голову раненого у себя на коленях, прижимаясь щекой к его щеке. Она не переставала шептать в самое ухо американцу молитвы, обращенные к Пресвятой Деве Марии. Она ощущала, как билось в конвульсиях тело несчастного, словно гончая бежала по пересеченной местности, а доктор между тем продолжал ковыряться во внутренностях больного. Боль, которую испытывал сейчас несчастный, даже трудно было вообразить, но он не издал ни единого звука. Может быть, у американца уже не было сил, и он находился сейчас при смерти, в блаженных сумерках перед самой кончиной?

Через какое-то время доктор сказал вдруг:

— Подними повыше голову, девочка, а то ты залезла своими волосами прямо в рану.

Кандида взглянула наконец на раненого. Тело американца было распорото, как распахнутый кожаный саквояж. Тошнота подступила к горлу, и все поплыло перед глазами.

— Что, плохо? — еле спросила она.

— Могло быть и хуже, — произнес сквозь зубы врач, по-прежнему посасывая незажженную сигарету. Доктор был настолько уверен и вел себя так, будто свершаемое им являлось делом обычным, будничным. Он спокойно разрезал человека на части и теперь любовался своей замечательной работой. Кандида чувствовала, что сейчас у нее начнется истерика. Но врач вовремя взглянул на девушку и предупредительно спросил:

— Тебе плохо, девочка?

— Нет.

— Я видел, как вы утром закололи свинью. Сегодня у вас денек мясника, не правда ли?

Кандида молча кивнула.

Врач вновь начал разглядывать рану.

— Селезенка не задета — иначе ему бы не выжить. И артерии не повреждены. Но ребра поломаны и мышечная ткань разорвана. Видно, пуля была маленького калибра.

— Я не знаю.

— Этот поросенок, в отличие от того, что был утром, оказался счастливее. Будет немного болей в желудке, но в живых останется.

Глаза Кандиды наполнились слезами:

— Господи, благодарю Тебя.

Доктор только саркастически улыбнулся:

— Что? Этот герой войны — твой любовник?

— Нет. Я даже не знаю его.

— Теперь ты его даже слишком глубоко изучила. Ты видела то, что никогда не видела его собственная мать. Он в сознании?

Кандида еще раз взглянула на американца:

— Не думаю.

— Тем лучше. Тогда замолчи и не мешай мне.

Двадцать минут доктор молча накладывал швы. Работал он быстро и уверенно. Вдруг Кандида ощутила чье-то присутствие у себя за спиной и обернулась. Это был Тео. Он положил руку на плечо девушки и молча продолжал следить за тем, что делает доктор. Кандиде вдруг стало интересно: а там, в Греции, с ногой Тео проделывали нечто подобное или нет? Время от времени американец вздрагивал, но был без сознания.

Доктор закончил работу, шов оказался таким большим, что раненый был похож на вспоротую куклу, которую наспех набили опилками.

Врач наложил повязку и передал Кандиде еще две упаковки стерильных бинтов:

— Держи их в чистом месте.

— Хорошо, доктор.

Тео молча передал врачу бутылку вина. Лекарь сразу же припал к горлышку, и на лице его было написано несказанное блаженство. Сам он напоминал сейчас пожирателя огня на ярмарке. Затем врач взглянул на бутылку — та опустела на треть — и убрал ее в саквояж.

— А на закуску — свининки, пожалуйста, — миролюбиво заявил лекарь и наконец-то закурил.

— Какой свининки? — переспросил Тео, высоко подняв бровь.

— Мой гонорар. Не думаешь же ты, что эта компания оборванцев, называющих себя партизанами, в состоянии хоть что-то заплатить мне?

— Это нас не касается, — смущаясь, сказал Тео.

— Нет, касается. — Доктор сверкнул своими поросячьими глазками.

Тео только вздохнул.

— Мать сойдет с ума, если услышит. Партизаны уже набили свои рубахи колбасой. Думаю, я смогу дать вам килограмма два свиных ребер.

Раненый неожиданно издал стон.

— Вы сказали, что вколете ему дозу морфия после операции, — взмолилась Кандида.

— Ему нужно что-то посильнее, чем морфий. — Доктор достал сразу четыре ампулы, аккуратно завернутые в газету. — Эти две с морфием, а две другие — с пенициллином. Знаешь, что такое пенициллин?

— Думаю, да.

— Он поможет ему выжить. Это все, что тебе следует знать. Смотри, девочка.

Врач показал Кандиде, как наполнять шприц и как потом делать укол в руку, всаживая иглу в голубую вену в изгибе локтя.

— Завтра введешь ему еще одну ампулу пенициллина. Если боль станет нестерпимой, вколешь половину ампулы морфия. А другую половину — позднее. Завтра вечером занесешь шприц ко мне домой. К этому времени я успею найти еще одну ампулу с пенициллином. Но запомните, это будет стоить килограмм колбасы.

— А он уже может есть?

— Сегодня вечером лучше его не кормить. Затем два дня — только жидкая пища, потом можно приготовить омлет на молоке. И держать его надо на этой диете до тех пор, пока желудок не начнет нормально работать.

С этими словами доктор встал и направился к выходу, даже не взглянув в сторону раненого, чью жизнь он только что спас.

— А теперь дайте мне то, что причитается, и доставьте как можно скорее домой, пока нацисты не появились здесь.

В этот момент в сарай вошел англичанин. Он бросил быстрый взгляд в сторону своего друга.

— Когда нам можно будет забрать его?

— Забрать? — Врач пожал плечами в недоумении. — Только когда он поправится.

— Сколько придется этого ждать?

— Несколько недель.

— Но он не может оставаться здесь так долго, — вмешался в разговор Тео.

— Выбора нет. Если вы, конечно, не хотите, чтобы американец умер у вас прямо на огороде.

Мужчины вышли, продолжая переругиваться. А Кандида осталась сидеть с американцем, глядя ему в лицо. Голоса постепенно затихли во дворе. Девушка начала соображать, где можно было бы спрятать несчастного. Лицо раненого было теперь спокойным и умиротворенным. Наркотик разгладил маску боли, и теперь стало заметно, что американец молод и кажется не намного старше самой Кандиды. И, по представлениям девушки, раненый совсем не был похож на американца. Его лицо напоминало скорее маску древнего воина. Рот был полуоткрыт, и видны белые, слегка искривленные зубы. Черные мокрые волосы прилипли к высокому лбу.

Появились откуда-то две кошки и, не отрываясь, смотрели на раненого зелеными глазами: наверное, им очень хотелось полизать эти бурые пятна на бинтах. Несчастный, казалось, находился в глубоком забытьи, поэтому девушка укрыла его пальто, оставленным Паоло, отогнала кошек и решилась оставить несчастного на короткое время.

На кухне спор был в самом разгаре. Кандида ясно слышала голос матери:

— За сокрытие партизан — смертная казнь, Винченцо. Что здесь еще объяснять?

— Но раненый умрет, если не оставить его, — возразил Винченцо. — Разве у нас есть выбор?

— Есть. Ты только посмотри на них. Они ходят здесь как хозяева, берут без спроса еду. Значит, им ничего не стоит забрать с собой американца.

Три партизана, небритые, покорно стояли, прислонившись к стене и не ввязываясь в спор, только ждали, как решится участь их товарища.

— Мы можем спрятать американца в подвале, — вмешалась Кандида.

Роза тут же накинулась на дочь:

— Попридержи язык!

— Но она права, мама, — не удержался Тео. — Мы можем устроить раненому там постель. Всего на несколько дней. Немцы не догадаются заглянуть туда.

— Немцы не такие дураки, как ты, — рявкнула в сердцах Роза, и прядь ее белых волос непокорно вырвалась наружу, а лицо покраснело, что свидетельствовало о самой настоящей вспышке гнева.

— Нет, кое-что я знаю о немцах, — обиделся Тео, — но если никто не предаст нас, то раненый будет в полной безопасности.

— Думаю, что никто слова не скажет, — согласилась Кандида. Действительно, в деревне не было ни одного сочувствующего фашистам.

— Ты можешь спрятать его высоко в горах вместе с одним из своих придурковатых пастухов!

Винченцо даже поднял бровь от удивления.

— В горах? В декабре?

— Пусть он там попытается спастись. Зачем же рисковать нашими жизнями?

— Нет! Американец останется здесь, — спокойно, но твердо возразил супруг.

— Он уйдет!

Кандида хорошо знала, что гнев матери продиктован больше страхом, чем ненавистью.

Винченцо отрицательно покачал головой:

— Останется.

— Тогда немцы живьем сожгут нас в собственном доме.

Кандида невольно оглянулась вокруг, вглядываясь в грубые мазаные стены, которые хранили тепло зимой и прохладу летом. Огромное ореховое дерево когда-то росло во дворе, но буря сломала его, когда Кандида была совсем маленькой. Девушке это жилище казалось таким прочным, словно из гранита. Оно способно выстоять во всех бурях и даже — против нацистов.

Винченцо говорил спокойно, но в голосе его чувствовалась сила:

— Этот дом принадлежал моему отцу, и отцу моего отца, и деду моего деда, Роза. Поэтому я имею право сам принимать решения.

Розу всю трясло от его слов:

— Что ж, на одну ночь я согласна. Но завтра его здесь не будет.

— Я не отправлю парня умирать в лес, как паршивого пса. Я сам не смогу дальше жить с этим. Пусть раненого перенесут в подвал. Кандида устроит там все. Тео, ты останешься с американцем. — И, кивнув в сторону врача, Винченцо добавил: — Пойдемте, доктор, я отправлю вас домой.

Роза молча вышла из кухни. Кандида знала, что мать готова вот-вот расплакаться…

Комок застыл в горле и у самой Кандиды — она сочувствовала матери всей душой, но отец был прав. Прав, и подчиниться следовало ему, мама, ему… Они не могли выбросить раненого на улицу, не могли. Это был их долг, бремя, которое следовало нести до самого конца, каким бы тяжелым оно ни было. Кандида взглянула на партизан, по-прежнему жавшихся у стенки, и твердо сказала:

— Мне нужна ваша помощь.

Дэвид, англичанин, поднялся сразу.

— Вы, двое, шевелитесь! — приказал он итальянцам. — Встретимся через час на мосту.

Паоло и Джакомо неохотно сдвинулись с места. Кандида заметила, что ее брат Тео абсолютно прав: рубашки партизан топорщились от колбасы. Без сомнения, это только подлило масла в огонь во время спора.

Вход в подвал находился под лестницей — маленькая, незаметная дверь. Кандида зажгла лампу и повела англичанина во тьму.

Подвал был с низкими потолками, со всевозможными альковами и нишами. Здесь скопилось немало ненужных вещей, поэтому пришлось с трудом пробираться сквозь хлам, сгибаясь в три погибели, чтобы случайно не удариться головой. Но зимний холод здесь чувствовался намного меньше.

В самом дальнем и темном углу находилось что-то вроде крошечной комнаты, отделанной деревом. Здесь раньше хранили зерно, и комната была сухой и чистой. Еще детьми Кандида и Тео любили прятаться здесь, и если не знать, что в подвале существует еще одно скрытое помещение, то найти его было почти невозможно. Кандида показала укрытие Дэвиду.

— Дедушка рассказывал, что сто лет назад здесь итальянские повстанцы прятались от австрияков.

— Прекрасно, — заметил англичанин.

— Мы можем постелить матрас и принести одеяло. Если закрыть вход всякими вещами, никто не догадается, что раненый здесь.

— Тогда начнем.

Они принесли немного соломы и накрыли ее одеялом. Без света в комнате царил абсолютный мрак. Это могло бы и напугать, но Кандида надеялась, что американцу в течение нескольких дней будет не до таких мелочей.

Дэвид заметил волнение девушки и проговорил с улыбкой:

— Да не беспокойтесь вы так. Он силен, как волк, и все вынесет.

Кандида осталась довольна результатами их совместной с англичанином деятельности: найти раненого было почти невозможно.

Джозеф, американец, не шевелился, когда Кандида вместе с Дэвидом и Тео переносили его в дом, а затем — в подвал. Только в самый последний момент он застонал от боли. Одна рука слегка задвигалась, но другая продолжала безжизненно свисать вниз.

Работа оказалась не из легких, да еще при слабом освещении мерцающей лампы. Кандида молилась только о том, чтобы у раненого не разошлись швы.

Наконец несчастного положили на солому и укрыли одеялом. Его вид разрывал сердце девушки на части. Оставлять его одного в полной темноте казалось бесчеловечным, но другого выхода не было.

Дэвид и Тео загородили вход огромной пустой бочкой и направились к выходу. Все трое были покрыты пылью и грязью.

— Ну и денек, — произнес англичанин, расправив свои широкие плечи и позевывая.

— Ты уверена, что выбрала правильное место? — спросил Тео.

— Как только он чуть-чуть почувствует себя лучше, мы заберем его отсюда, — уверял Дэвид. — Думаю, нам даже удастся переправить его в Швейцарию. А может быть, к тому времени союзники окажутся совсем близко и Джозефа удастся перебросить через линию фронта. — При этом англичанин дружески похлопал Тео по плечу и спросил: — Кстати, где тебе удалось получить такую прекрасную деревянную ногу?

— В Греции, — коротко ответил Тео.

— Да. Это была роковая ошибка дуче. Спасибо ему за все.

Тео только молча кивнул в ответ. Кандида вышла вслед за Дэвидом во двор.

— Вы много убили немцев сегодня утром? — неожиданно спросила она.

Лицо англичанина выражало удовольствие.

— Вам понравится, если я скажу «да»?

— Нет. Брат говорит, что убийство — дело легкое. Дэвид коснулся своих губ кончиком языка, словно похотливый кот.

— Конечно, если знаешь, что делаешь.

— Куда сейчас отправляетесь? — спросила девушка.

— Назад, в горы. Но завтра я вернусь. Конечно, если нацисты не поймают меня до этого.

— Будьте осторожны.

— О, я готов пожертвовать многим, чтобы еще раз увидеть такую красивую девушку, как вы, Кандида.

Англичанин направился к лесу, где его фигура быстро растаяла в сгущающихся сумерках.

— Будьте осторожны! — успела прокричать ему вслед девушка.

Перед сном Кандида еще раз проведала человека по имени Джозеф. Глаза его были по-прежнему закрыты, а лицо слегка исказилось, когда яркий свет прорезал кромешную тьму. Кандида коснулась бровей раненого. Хотя она и укутала американца одеялом, он был совершенно холодным. Девушка не знала, что думать, — хорошо это или плохо.

— Ты в безопасности, — тихо произнесла она. — Мы надежно спрятали тебя в подвале. И хотя здесь темно и неудобно, но зато фашисты никогда тебя не найдут. А боль все такая же?

Американец ничего не ответил.

— Утром я вновь вернусь. Прямо на рассвете. У меня есть пенициллин и морфий.

Раненый не издал ни единого звука, не пошевелился. Тени лежали на впадинах его щек, над бровями, и девушка стала сомневаться: выживет ли этот человек, или, вернувшись утром, она найдет окоченелый труп. Она склонилась и коснулась губами висков несчастного.

— Сии спокойно, — произнесла Кандида.

Дом погрузился в тишину. Вдруг девушка подумала: а ведь пережитый день со всей этой кровью, страданием и ужасом — самое яркое событие в ее жизни. Как много теперь можно рассказать своему дневнику. Но отважится ли она обо всем написать?

Кандида посмотрела в окно и увидела холодное ночное небо и звезды, подобно алмазам, сверкающим на темно-синем шелке. Она ясно ощутила: ее прежняя жизнь теперь кончилась, впереди ждет что-то необычное и абсолютно новое.

* * *

Англичанин, как и обещал, вернулся на следующий день, в сумерках. Кандида сразу же провела его к американцу. Тот по-прежнему спал и не пробудился даже тогда, когда они направляли на него яркий свет керосиновой лампы.

— Кажется, он выглядит немного лучше, — заметил Дэвид.

— Я так боюсь за него, — призналась Кандида. — Мне чудилось, что он вот-вот должен умереть.

— Ерунда, — улыбнулся в ответ англичанин. — Он выживет. Обязательно выживет.

Уже в кухне Дэвид обратился к девушке с просьбой.

— Послушайте, вы не могли бы подстричь меня?

— Подстричь вас? — спросила с удивлением Кандида.

— Да. А то волосы развеваются как флаг. Слишком заметно, понимаешь. Паоло сказал, что вы умеете стричь.

— Умею, но…

— Тогда не будем терять времени.

С этими словами англичанин расстегнул рубаху и оголил плечи. Его торс был мускулистым и гладким одновременно, а кожа — молочно-белой, только из-под мышек выглядывали волосы. Дэвид поставил стул прямо перед огнем, уселся на него и приветливо улыбнулся Кандиде:

— Покороче у висков и сзади, мисс.

Тео неодобрительно посмотрел на них и сказал:

— Я пойду помогать готовить колбасу.

Кандида взяла в руки ножницы и начала изучать шевелюру Дэвида:

— Я, пожалуй, все испорчу, — предупредила она.

— Неважно. Стригите!

Он, видно, любил командовать, как и всякий офицер, и имел вид человека благородного. В его движениях не было ни капли смущения или природной неловкости, как в поведении Паоло и Джакомо. Но главное, Дэвид совершенно не боялся, что его могут схватить нацисты.

Какое-то очарование присутствовало во всем облике англичанина. Тео производил похожее впечатление до того, как его отправили с войсками Муссолини в Грецию, где изуродовали не только ногу, но и душу. Дэвид действительно был очень красив. Кандида заставляла себя не смотреть на его тело, но не могла не отметить мягкой, нежной, почти девичьей кожи, несмотря на твердые сильные мускулы. Стрижка началась.

— Почему вы все время убеждаете меня, что ваш друг очень выносливый человек? Неужели вы нисколько не волнуетесь за него?

— Он из тех, кто выживает, — улыбнулся в ответ англичанин.

— А выглядит таким… беспомощным.

— Ничего удивительного. Красновские — все такие.

— Это его фамилия?

Дэвид расхохотался:

— Зовите его просто Джозеф, или Джо, как я. Он то ли латыш, то ли поляк, то ли еще кто-то. У них у всех такие фамилии. В следующем поколении они уже будут называть себя Крофордами или Крабтри.

Кандида продолжала возиться с волосами англичанина:

— А ваша жена не знает, когда вы вернетесь в Лондон?

— Я живу не в Лондоне и не женат. А почему вы решили спросить про жену?

— Так просто. Если бы она у вас была, то очень беспокоилась бы за вас. Думаю, что и подружек у вас хоть отбавляй.

— Перед войной — да. Но ни одна из них не будет обо мне горевать. У них всех короткая память.

— Разве девушки не писали вам писем, когда вы были в плену?

— Нет. Писала только моя мать. Кстати, у вас прекрасные руки, Кандида.

— Серьезно? — удивилась девушка.

— Я всегда смотрю на руки. Они многое могут рассказать о человеке. Ваши — просто великолепны.

— И что же сказали вам мои руки?

— Что у вас глубокая чувствительная душа.

— Какая чепуха! Наклоните голову.

Но Дэвид не послушался своего парикмахера, а прямо посмотрел ей в глаза. Их взгляды встретились, и девушка уловила во взоре мужчины нечто такое, в чем она побоялась себе признаться. Кандида почувствовала, как предательски набухли и затвердели ее соски, и краска ударила в лицо.

— Вы правда офицер? — спросила она, пытаясь сосредоточиться на своей работе.

— Младший. Всего лишь капитан. А почему вы спрашиваете об этом?

— Паоло и Джакомо готовы выполнить любое ваше приказание.

— Естественное проявление признаков англосаксонской нации.

— Вы говорите как настоящий нацист.

Неожиданно на кухню вошла Роза. Ее губы были поджаты. Фартук крепко завязан вокруг поясницы. Роза плакала накануне, но сейчас взгляд ее был как обычно тверд и упрям.

— Что здесь происходит? — резко спросила она. Англичанин только обаятельно улыбнулся в ответ:

— Я пользуюсь вашим гостеприимством, простите.

— Меня попросили, чтобы я подстригла волосы, мама, — смущенно ответила Кандида.

— Запаршивели совсем в горах. Где-то на марше потеряли все мыло и лезвия для бритья. Спать приходилось в заброшенных сторожках в горах. Сами понимаете — это не очень комфортабельное жилище.

— Разве вы не слышали звука моторов? — мрачно спросила Роза. — Самолеты разыскивают вас повсюду, а вы спокойно занимаетесь здесь своим туалетом.

— Как только ваша очаровательная дочь закончит свою работу, я растаю во тьме, мадам. — Взгляд англичанина выразительно скользнул по контуру груди Кандиды под шерстяным платьем. — Не знаю, как отблагодарить вас за вашу доброту. Вы все замечательные люди, а ваш супруг — просто великий человек.

На это Роза со злостью поставила деревянную посудину на стол и начала сердито что-то в ней размешивать деревянной ложкой.

— Мой муж — глупец, а его доброе сердце способно только погубить нас всех.

— Когда союзники выиграют войну, то Черчилль всех вас наградит.

В ответ Роза только зло расхохоталась. Англичанин даже не знал, что нечто подобное произносили все немецкие мародеры, когда они опустошали соседние деревни.

Наконец Кандиде удалось справиться со своей работой, она выпрямилась и начала оглядывать голову англичанина.

— Как? Хорошо? — спросил англичанин.

— Совсем не похоже на то, что было.

— Это хорошо или плохо? — испуганно спросил Дэвид.

— Теперь вы вполне сойдете за жителя Пьемонта: говорите по-итальянски и прическа подходящая.

Кандида передала англичанину зеркало. И он начал внимательно изучать свое отражение:

— А бритвы у вас нет?

Роза неодобрительно посмотрела в сторону непрошеного гостя, а Кандида быстро достала из шкафа бритвенные принадлежности отца. Англичанин даже вздохнул от удовольствия, когда начал намыливать щеки и бриться бритвой Винченцо. Делал он это быстро, уверенно и очень скоро уже промокнул свое влажное лицо полотенцем. Затем надел рубашку, застегнул ее и закурил сигарету.

— Господи, как же хорошо! — выдохнул с наслаждением Дэвид.

Результат оказался потрясающим. Короткая прическа еще отчетливее подчеркивала миловидность англичанина, и сейчас, с сигаретой в длинных красивых пальцах, он был неотразим. Голубые глаза Дэвида засияли каким-то особым блеском. Даже Розу поразило такое неожиданное превращение, она явно забыла про свой гнев.

— Пожалуй, мне пора идти. — Дэвид взглянул на часы. — Мои собратья по оружию явно заждались меня. Спасибо за все. Вы просто ангелы.

Англичанин одарил двух женщин своей ослепительной улыбкой.

У ворот он задержался немного, склонился и поцеловал Кандиду в щеку.

— Я хочу вновь увидеть вас, — произнес англичанин выразительным шепотом. — Скоро я дам знать о себе.

Дэвид исчез быстрее, чем Кандида нашлась что ответить ему. Девушка еще постояла у ворот, чувствуя на щеке приятную влагу и тепло. Кокетство с таким милым мужчиной было для Кандиды столь редким и необычным событием, что ее сердце забилось в груди.

Медленно она вновь пошла на кухню, не совсем отдавая себе отчет, где она: во сне или в реальности.

Проснулась Кандида перед самым рассветом, сердце ее продолжало биться с неослабевающей силой. Но пробудили ее не сладкие видения, а крики и шум моторов с улицы.

Девушка подбежала к окну и распахнула ставни. Двор был заполнен немецкими солдатами. Их серо-зеленая форма ярко освещалась фарами грузовиков.

Кандида никак не ожидала такого вторжения.

Стук в дверь сотрясал весь дом. Команды отдавались по-немецки, но смысл их был понятен каждому. Немцы готовы были разломать дверь в щепки, если бы ее не открыли в следующую минуту. Кандида опрометью бросилась вниз, повторяя по дороге слова молитвы.

Родители и брат были уже на кухне. Они молча смотрели в глаза друг другу. Мать была белой как полотно, губы ее посинели. Тео, казалось, вот-вот упадет в обморок, его челюсть дрожала от волнения. Винченцо молча и спокойно снял засов с двери. Солдаты с грохотом ворвались на кухню, стуча коваными подошвами о старинные плиты пола. Их было человек восемь, и с ними в дом ворвался запах пороха, бензина и пота. Некоторые солдаты держали в руках ломы, а их лица были похожи на плакатные изображения немецких агрессоров: жесткий колючий взгляд холодных глаз и крепко сжатые губы.

Немецкий офицер был в черной униформе. Он пристально разглядывал всех присутствовавших. Как в кошмарном сне, Кандида не могла оторвать взор от двух металлических молний, прикрепленных к воротничку офицера. Перед девушкой стоял настоящий эсэсовец.

— Вся семья в сборе?

— Да, — ответил Винченцо упавшим голосом.

— Больше никого здесь нет?

— Нет.

— Тогда мы обыщем дом.

Офицер развернулся и отдал команду по-немецки. Кованые подошвы солдатских сапог застучали по лестницам.

Страх ощущался почти физически. Офицер внимательно изучал лицо каждого, словно пытался уловить малейшие проявления страха. Немец был молод, но лицо его выглядело не по годам жестоким и властным. Выражение холодных глаз не знало жалости — он достаточно нагляделся на расстрелы, виселицы и пытки. Наконец офицер картинно развернулся на каблуках и принялся изучать медаль Тео в рамке на стене.

— Чья это награда?

Кандида не узнала свой собственный голос:

— Моего брата. Он получил ее в Греции.

Офицер внимательно стал вглядываться в Тео. стоящего перед ним с видом идиота:

— Герой войны, да?

— Итальянский патриот, — вмешался Винченцо. Лицо немца не выразило ничего.

— Все равно итальянцам нельзя доверять.

Сверху слышался шум открываемых ящиков и шкафов. Солдаты бесцеремонно вываливали из них содержимое. Руки Кандиды дрожали, поэтому она спрятала их за спину. Но Кандида была не одинока: дрожали все члены ее семьи, и девушка ясно слышала прерывистое дыхание матери. Что же они натворили? Кандида вспомнила, с какой неосмотрительностью она решила ухаживать за раненым американцем всего два дня назад. Обнаружив раненого, немцы тут же поймут, что он партизан и. следовательно, участвовал в последней вылазке.

Девушка вдруг ясно представила себе, что они сделают с несчастным, если найдут его. А как они расправятся с семьей? Неужели кто-то предал их за две тысячи лир? Именно столько стоят их жизни?

Офицер между тем взглянул на часы:

— Мне бы хотелось чашку кофе.

Никто не откликнулся на просьбу — если в доме есть кофе, значит, имеешь дело с черным рынком.

— Мы готовим кофе из желудей. Он не очень хороший, — начал оправдываться Винченцо.

— Так сделайте, — приказал офицер и взглянул на потолок, с которого свешивались готовые колбасы. — Продукты конфискованы. Снимите их оттуда.

Семья сразу же пришла в движение: Роза отправилась делать кофе, а Кандида с Тео принялись снимать с потолка колбасы. Все двигались как марионетки, которых беспрерывно дергали за ниточки. Но если немца вдруг заинтересовали кофе и колбаса, то у них появилась слабая надежда: это обычный обыск, а не целенаправленный отлов по наводке.

Звуки тяжелых шагов наполнили весь старый дом. Повсюду слышалось, как падает на иол что-то тяжелое или трещит старая мебель. Роза вся позеленела от молчаливого гнева. Офицер молча выпил желудевый кофе, не спуская глаз с напряженных лиц членов семьи.

Наконец появились солдаты, чтобы доложить о результатах обыска. Офицер продолжал рассматривать людей. Затем указал на дверь, ведущую в подвал:

— Что это?

— Подвал, — прохрипел Винченцо.

— Откройте.

Побледневший отец повиновался. Офицер заглянул внутрь и начал принюхиваться, как ищейка. Это поведение оказалось настолько странным, что Кандида запаниковала:

— Там ничего нет. Только старые вещи.

И тут же она поняла, что совершила большую ошибку. Голос выдал ее. Офицер расстегнул кобуру и вынул Пистолет. Затем он щелкнул предохранителем:

— Покажите мне все сами. Нет, не вы, а старик. Девчонка же пусть несет фонарь.

Кандида взяла фонарь трясущимися руками и пошла впереди. «Господи. Господи, Святая Богородица, спаси наши жизни»!» — не переставая молилась девушка.

Офицер шел следом за Кандидой вниз по лестнице, с отвращением пытаясь пнуть каждую мышь, которая попадалась на его пути.

— Как можно жить в такой грязи? — обратился он к девушке. — Вы, итальянцы, просто не знаете, что такое чистота и порядок.

Кандида, не поднимая глаз, продолжала молиться. Офицер повернулся и позвал двух солдат. Они вошли и начали быстро расчищать дорогу. Держа пистолет наготове, эсэсовец продолжал обыск. Немцы последовательно обыскивали любое, даже самое малое укрытие, в котором, по их мнению, мог спрятаться человек. Кандида осталась стоять у самого основания лестницы, держа фонарь в трясущихся руках. Что, если Джозеф вдруг издаст стон? Или попросит воды?

Вдруг один из солдат направился прямо к укрытию. Девушка услышала, как заскрипели его сапоги. Он остановился, ударил тяжело по бочке, прислушиваясь к звуку.

Сердце Кандиды почти остановилось от ужаса. Нет! Так не должна кончиться ее жизнь и жизнь ее близких. В ушах появился какой-то непрекращающийся шум, а колени подкосились сами собой, и Кандида медленно начала сползать по стене — фонарь ударился об пол.

Во тьме испуганные голоса немцев стали походить на остервенелый лай овчарок.

Кандиду грубо подняли на ноги.

— Что с тобой?! — заорал ей в самое ухо офицер. — Почему опустила фонарь?

— Я… Я потеряла сознание, — запричитала девушка. Офицер с размаху дал ей пощечину:

— Почему?

— Тяжело дышать. Я не переношу закрытого пространства.

Немец выругался на своем языке. А девушка начала медленно подниматься наверх по направлению к кухне. Офицер же, чья фуражка оказалась вся увешана старой паутиной, испытывал теперь самый настоящий приступ холодного гнева.

— Ни один немецкий фермер не будет содержать свой дом в такой грязи, — при этом он даже плюнул в лицо Винченцо. — Вы все — свиньи!

А затем он принялся выкрикивать какие-то команды по-немецки.

Отряхиваясь от пыли, из подвала появились солдаты. Кандида чувствовала, что голова ее шумит после удара. Она никак не могла поверить тому, что укрытие так и осталось незамеченным. Каким-то чудом ее обморок отвлек внимание солдат и спас все дело.

Эсэсовец был похож сейчас на взбешенного пса, который в последний момент упустил попавшуюся было дичь. Он ходил взад и вперед по кухне.

— Вы уже знаете, что произошло накануне. Совершенно хладнокровно кто-то убил немецких солдат. Убийцы будут пойманы. Вы ведь знаете о наказании, которое ждет их. Да или нет?

— Да, — быстро ответил Винченцо.

— Любое предательство будет отплачено только кровью. Кровью самого изменника, а также кровью его матери, отца, жены и детей. — Здесь офицер резко развернулся и обратился к Тео. — Ты, герой войны. Ты ведь согласен, что мы проиграли войну только из-за вас, глупых итальяшек? Согласен или нет?

Тео продолжал стоять молча, уставившись в пол.

— Отвечай!

— Итальянцам эта война не была нужна. Не нужна она и сейчас.

Глаза офицера даже расширились от удивления. Затем он выкрикнул какие-то команды по-немецки. Без промедления два солдата выступили вперед, держа в руках по лому.

— Нет! — вскричала Кандида, бросившись между немцами и Тео. Мать успела схватить дочь за плечи и отбросить ее назад. Девушка видела, как согнулся брат, прикрывая руками голову. Тяжелое железо безжалостно начало крушить человека. Они свалили брата на пол, а он свернулся калачиком, стараясь прикрыть голову.

Роза прижала лицо Кандиды к своей груди, пытаясь помешать ей увидеть страшное зрелище. Но ничто не могло заглушить ужасных звуков.

Наконец эсэсовец дал отбой, и наступила зловещая тишина. Кандида, как малое дитя, вцепилась в мать, беспрерывно что-то причитая.

Тяжелые сапоги застучали по кухне, и моторы дружно заработали на улице.

Рассвет был серым и холодным.

Роза плакала над своим сыном. Но Тео, весь в крови и в синяках, приказал им не звать доктора.

— Мне ничего не сломали, — убеждал он, преодолевая боль, — благодарение Богу, и это счастье.

Отказываясь от помощи, он еле-еле добрался до постели.

Руки Кандиды перестали трястись, но внутренняя дрожь так и осталась. Счастливчики. Интересно, в чем же заключалось это счастье? Дом перевернули сверху донизу, Тео зверски избили, продукты, приготовленные на зиму, растащили. А в подвале по-прежнему оставался лежать раненый американец, как бомба замедленного действия, готовая в любую минуту взорвать всех. Неожиданно Кандида испытала приступ безотчетного гнева по отношению к несчастному страдальцу.

Ей понадобилось немало усилий, чтобы справиться с собой и спуститься вниз с флягой воды. Когда девушка отодвинула пустую бочку, свет фонаря упал на лицо раненого, и она поняла, что американец пришел в себя. Укрытие насквозь провоняло мочой. Кандида накануне оставила раненому ночной горшок, и сейчас он оказался наполненным.

— Это я, — сказала девушка, склоняясь над больным. — Как вы себя чувствуете?

Американец весь дрожал. Кандида подняла голову больного и дала ему попить из фляги. Он пил воду маленькими глотками, каждый из которых, казалось, доставлял ему нестерпимую боль. Кандида положила ладонь на лоб больного и почувствовала, что сейчас он горячий и сухой. Скорее всего, у раненого высокая температура. Кандида заглянула в ночной горшок, чтобы убедиться, что в моче нет крови.

— Что? Болит? — спросила девушка.

— Жжет как огонь.

— Я принесла морфий.

— Я слышал, здесь были немцы? Что случилось?

— Они подошли сюда, но я потеряла сознание и уронила фонарь. Немцы накинулись на меня, а потом ушли.

— Умный поступок, — одобрил американец, и его темные глаза встретились с глазами Кандиды.

— Но это у меня вышло само собой.

— Кто был у вас? Полевая жандармерия?

— СС. — Кандида увидела страх на лице раненого. — Попейте еще.

Она не отрываясь смотрела на американца, пока он пил. Казалось, он еще больше похудел за прошедшие сутки, и скулы сильнее выступили на лице. Губы были сухими и потрескавшимися. Кандида почувствовала стыд за свой недавний гнев по отношению к этому несчастному.

— Я слышал крик, — тихо сказал раненый.

— Это били моего брата. Ни за что. Как собаку…

— Простите. Простите… Это неправильно. Я должен покинуть вас, — запричитал Джозеф.

— Не валяйте дурака. Вы даже и шагу не сможете сделать в таком состоянии.

— Вечером. Сегодня вечером я уйду.

— Вы больны и не понимаете, что говорите. Во всяком случае, немцы ушли, и назад они пока не собираются возвращаться. Не вините себя понапрасну, — попыталась улыбнуться Кандида.

— Если бы меня нашли здесь, убили бы всю семью. Не надо было приносить меня сюда, не надо…

— Значит, ваши товарищи должны были оставить вас умирать в лесу, как собаку?

— Все равно это было бы лучше. Американец, казалось, был совершенно серьезен.

— Что сделано, то сделано, и изменить ничего нельзя, — заключила Кандида и, приоткрыв одеяло, решила осмотреть повязку.

Ночью кровотечение продолжалось, но сейчас оно, кажется, прекратилось. И запах крови не чувствовался.

— Я хочу ввести вам пенициллин. Укол морфия сделаю только по вашему желанию.

Джозеф только кивнул головой в ответ. Он смотрел, как Кандида наполняла шприц. Девушка сделала все так, как ее учил доктор: закатала рукав у больного и сразу же отыскала голубую вену…

— Сейчас вы почувствуете себя лучше.

Кандида внимательно смотрела в лицо больному. Через несколько секунд она увидела, как расправились напряженные морщины в углах рта, и боль начала отступать. Веки больного отяжелели, и он вздохнул:

— Вы нравы — так лучше.

Но американец все еще продолжал дрожать.

— Вы замерзли? — спросила его девушка.

— Собачий холод, — еле прошептал он в ответ.

— Вы горячий, наверное, у вас температура. Надо вызвать доктора.

— Нет! Не уходите! Не оставляйте меня.

— Но мне надо уйти. Я не могу здесь долго задерживаться.

— Не уходите, — взмолился раненый. — Побудьте еще немного.

Тут американец начал что-то быстро шептать по-английски. Его взор затуманился — по всей видимости, он уже не понимал, где находится.

Кандида укрыла раненого одеялом, готовясь уйти. Но как только она попыталась встать, американец вновь крепко схватил ее запястье.

— Поцелуй меня! — скомандовал он. — Поцелуй, прежде чем уйдешь.

Скорее всего он принял Кандиду за кого-то другого. За любовницу. Девушка почувствовала, как жар ударил в голову. Но она склонилась и нежно поцеловала раненого в бровь. Это его успокоило, и он поблагодарил, еле слышно.

Кандида заменила ночной горшок на другой. Уходя, она сказала:

— Вода у вас под рукой. Сейчас я не буду вас закрывать.

Американец смотрел вслед девушке, пока она не вышла из комнатки.

Доктор был поражен.

— Ты хочешь сказать, что он все еще жив?

Кандиде понадобилось три часа, чтобы добраться сюда, и она понимала, что обратный путь, вверх по холму, займет еще больше времени.

— Конечно, жив. Зачем ему умирать?

— Но шок, потеря крови, гангрена, сепсис. Дитя мое, он обязан был умереть.

Лекарь сидел в грязном доме со стаканом вина в руке, и вечная сигарета торчала у него во рту.

— Свинарник — не самое лучшее место, где человеку вскрывают внутренности, а потом убирают их на место. Вы спрятали его?

— Да. В подвале.

— Час от часу не легче. Там холодно, темно, сыро и грязно. Не лучшая палата после операции.

Кандида не отрываясь смотрела на доктора, может быть, впервые осознав в полной мере, через какие невероятные испытания пришлось пройти раненому американцу. В отсутствие всякой гигиены, без надлежащего медицинского ухода, под постоянной угрозой, что его могут найти нацисты, этот человек просто был обречен на смерть. Девушка будто вновь ощутила прикосновение горячих дрожащих пальцев раненого, увидела слабое движение его век в свете фонаря.

— Он выживет. Все равно выживет. Спрятать еще куда-то мы его не можем.

Врач пристально смотрел на Кандиду сквозь табачный дым:

— Я слышал, у вас были немцы прошлой ночью?

Кандида даже не удивилась такому вопросу. Новости в этих местах распространялись с головокружительной скоростью.

— Они обыскивали каждый дом в округе, не только наш. И ничего не нашли, — с этими словами она передала лекарю сверток с едой. — Немцы забрали почти все. Это то, что осталось.

Врач сделал движение, чтобы вернуть сверток, но Кандида предупредительно добавила:

— Вы сказали, что дадите еще пенициллина.

— Немцы все еще шарят в округе. У них убили четырнадцать солдат. — Врач затушил сигарету. — Если они найдут вашего американца, то вы выдадите и мое имя, следовательно, могут повесить и меня. — Мы ничего не скажем.

— О, смелое дитя мое, — произнес лекарь с иронией. — Конечно же, немцы начнут с тебя, потом примутся за мать. Знаешь, что они делают с такими молодыми девочками, как ты? Рассказать?

— Нет, — отрезала Кандида.

— А твой отец и брат будут смотреть на все. И тогда ты заговоришь.

Кандида нервно сглотнула.

— Значит, вы не хотите нам помочь?

Врач помолчал немного, все время глядя на девушку.

— Я ненавижу их, — произнес он наконец. — И не из политических соображений. Просто ненавижу.

Затем он тяжело встал с места и достал из закрытого шкафа три ампулы.

— Это весь пенициллин, который у меня остался. Вводи ему по одной через два дня.

— И еще нужен морфий, — взмолилась Кандида. — Ему очень больно.

— Какая ты заботливая сиделка, — сморщился доктор, но все-таки сжалился над девушкой и дал ей еще три ампулы. — То, что я тебе дал, не менее ценно, чем пенициллин, дитя. Но только давай это ему в самом крайнем случае. И с каждым разом уменьшай дозу. Понятно?

— Да. Спасибо.

— Кровь все еще выступает через бинты?

— Да.

— Тогда сделай перевязку, осмотри рану. Проверь, есть ли запах и выступил ли гной. И помни: чистота, чистота и еще раз чистота. Шприцы кипяти, мой всё. Мой руки, прежде чем коснуться раны. Мой его самого. Причем всего, без какого бы то ни было стеснения. Через несколько дней я сам осмотрю твоего американца и сниму швы. А пока не приходи сюда.

Лекарь проводил девушку до выхода и буквально вытолкнул ее на улицу.

Оказавшись за дверью, Кандида высоко подняла юбку и спрятала драгоценные ампулы прямо в трусы, а затем начала свое долгое восхождение но холму, к тому месту, где когда-то росло ореховое дерево.

Девушка вдруг вспомнила об обещании Дэвида Годболда проведать ее на ферме. Она ясно представила себе его и нежный поцелуй в наступающих сумерках зимнего вечера. Англичанин казался таким красивым, что даже подумать о нем было приятно.

Джозеф представлялся ей совсем другим. Кандида не могла бы в точности объяснить это ощущение. Американец был такой больной, такой беспомощный, что один вид его разрывал сердце девушки на части. Его темное лицо не соответствовало идеалу мужской красоты, который сложился в сознании Кандиды. Во всех этих странных чертах чувствовалось что-то необычное и чуждое девушке.

Когда же она смотрела на Дэвида, ей казалось, будто она видит свою мечту. Вид Джозефа вызывал в душе Кандиды иное чувство, скорее страх.

Как вообще столь странные и непохожие люди могли оказаться друзьями?

Быть может, во всем действительно виновата только болезнь? И боль исказила человеческие черты настолько, что в лице появилось волчье выражение? Эти горящие жадные глаза, которые буквально пожирали Кандиду. В них чувствовалась какая-то животная жажда жизни. Кандида представила себе измученное тело американца с завитками черных волос на животе. Тело же Дэвида было само совершенство, обтянутое нежной девичьей кожей молочного цвета, с мускулами сильного породистого скакуна. Кандиде вдруг очень захотелось коснуться этого тела, ощутить ладонью мягкую нежную кожу.

Ампулы от ходьбы выскользнули из-под резинки и сейчас начали тереться о бедра. Быстро оглядевшись вокруг, она вытащила их из потаенного места и спрятала в карман. Девушка шла так быстро, что стала задыхаться, а лицо пылало, несмотря на холодный зимний вечер.

Она остановилась на несколько мгновений, чтобы отдышаться, а потом вновь двинулась в путь.

Когда Кандида вернулась на ферму, первым она встретила Паоло-дезертира. Он сидел прямо во дворе перед домом, попивая на ветру и холоде красное вино из стакана.

— Я пришел проведать раненого и передать вот это, — словно оправдываясь, произнес он.

Видно, парень уже успел получить свое от Розы. Вещи Джозефа были сложены в рюкзаке, что лежал у ног парня.

— Дэвид пришел с тобой? — поинтересовалась Кандида.

— Он просил передать тебе привет. Его просто раздирает на части желание встретиться с тобой вновь.

Кандида с трудом скрыла радость, захлестнувшую ее при этих словах.

— Когда?

— Послезавтра, думаю. Ты знаешь старый заброшенный сарай на холме?

— Да.

— Тогда там, около четырех.

— Я попробую. — Девушка почувствовала, как румянец заливает щеки. — Что, так смешно?

— Да нет, ничего. Как американец?

— Лучше. Я принесла для него пенициллин от доктора. Он сказал, что через несколько дней придет проведать Джозефа.

— Я скажу об этом Дэвиду. — Допив вино, парень добавил. — Ну, а теперь прощай.

— Уже уходишь?

— Твоя мать не хочет пускать меня в дом. Я остался только потому, что так приказал Дэвид.

— Как он… В безопасности?

— Вполне, — пожал плечами Паоло, — мы, знаешь, разбежались.

— Как разбежались?

— Ну, демобилизовались, что ли. В общем, нашей группы не существует больше. Каждый ушел своей дорогой. Так легче спрятаться от нацистов.

— И Дэвид тоже? — с тревогой спросила Кандида.

— Может быть, я не уверен. А ты сама у него спроси. Передай американцу его вещи. Это сделает его счастливым. Он ведь сумасшедший у нас. Хочешь передать что-нибудь Дэвиду?

— Скажи ему, чтобы был поосторожнее. Да и все вы тоже берегите себя.

Паоло кивнул головой и исчез. Он крался настолько подозрительно, что Кандида подумала: будь она немцем, обязательно арестовала бы этого парня. Да, с Дэвидом у них обязательно будет свидание. И не важно, как это может выглядеть в глазах других: ее счастье было выше всякой морали. Кандида взяла рюкзак и отнесла его на кухню, где мать что-то готовила с непроницаемой маской на лице.

— Этот шалопай ушел?

— Да, мама.

— Тебя не было полдня, — с укором заметила Роза.

— Я ходила за лекарствами, ты же знаешь. Как он?

— Ты думаешь, у меня было время, чтобы спуститься вниз к твоему партизану? Впрочем, с ним все в порядке. Он даже спрашивал о тебе. Дом полон бездельниками, которые только и делают, что справляются о моей дочери.

Сгорая от любопытства, Кандида положила рюкзак Джозефа на стол и открыла его. Здесь была одежда, немного денег (меньше чем тысяча лир), пять книг. Как необычно заботиться о каких-то книгах здесь, в горах, в самый разгар войны.

Девушка открыла одну из них и увидела, что печатные страницы почти все испещрены карандашными пометками. Читать эту книгу было просто невозможно. Тогда Кандида раскрыла другую — она оказалась на итальянском языке. Это была «Божественная комедия».

— Паоло сказал, что он сумасшедший, — заключила Кандида, покачивая годовой.

— Что это? — поинтересовалась Роза.

— Смотри, Данте. — Кандида положила книгу назад в рюкзак. — Думаю, что читать он сейчас все равно не сможет, но я отнесу книгу ему — пусть будет счастлив.

Сказав это, девушка спустилась в подвал, желая проведать своего пациента. В свете лампы Кандида увидела, что раненый забрался в самый дальний угол. Девушка пристроилась рядом. Американец попытался прикрыть глаза от яркого света:

— Что там, наверху?

— Ничего особенного. Все в порядке.

Темные глаза американца, казалось, ввалились еще больше, и он был возбужден:

— Я подумал, что уже умер и лежу в гробу.

— Нет. Вы живы. И как только немного поправитесь, мы найдем для вас местечко получше.

Кандида коснулась лба раненого — он был горячим. От американца пахло псиной.

— Я принесла вам вашу одежду. Но сначала сделаю укол морфия.

— Немцы еще раз вернутся или нет? — неожиданно спросил американец.

— Не думайте о них. Просто лежите спокойно и все. Мне нужно здесь кое-что собрать.

Затем Кандида вернулась на кухню, вымыла тщательно руки и прокипятила шприцы, как ее учил доктор. Потом она наполнила таз горячей водой и достала новый кусок мыла.

Мать внимательно следила за всеми этими приготовлениями дочери.

— А сейчас что ты собираешься делать? — поинтересовалась она.

— Доктор сказал, что американца надо обязательно переодеть.

— Устраивать баню для незнакомого мужчины — это не занятие для девушки, Кандида.

— Но я уже не ребенок, мама. Да и раненый не в силах сейчас ничего со мной сделать.

— Я сама его помою.

— У тебя и так достаточно работы. Я уже взрослая, мама. — Кандида открыто встретила напряженный взгляд матери.

Роза отвела взор:

— Делай что хочешь. Отныне со мной здесь никто не считается.

С момента появления в доме американца Кандида действительно ощутила, как возросло значение ее личности.

Она не могла вспомнить, когда ей раньше приходилось перечить матери. Сейчас же девушке казалось, что она это делает постоянно, и матери уже нечего возразить. Но ощущение того, что она теперь оказалась в состоянии сама принимать решения, одновременно и возбуждало, и пугало Кандиду.

— Это неправда, мама. Мы все тебя очень любим. И ты сама знаешь это. Я просто пойду и передам ему чистую одежду.

Осторожно девушка перенесла все вещи в подвал. Она сделала раненому инъекцию.

— Доктор велел каждый раз сокращать порции морфия, чтобы вы не привыкали к нему.

— Наркоманом я никогда не стану.

— Все равно, дозы я сокращать буду.

Раздеть раненого оказалось делом непростым. В конце концов пришлось старую рубашку разрезать ножницами. Избавиться же от старых бинтов было еще труднее. Несмотря на морфий, раненый продолжал испытывать острую боль от каждого движения, и Кандида вскоре сама покрылась жарким потом, одновременно и сострадая несчастному, и сердясь на свою собственную неумелость. Знала ли она в точности, что делает? А если рана вновь откроется и начнет кровоточить?

— Простите! Я делаю все, что могу.

— Ради Бога, перестаньте извиняться, — произнес американец сквозь стиснутые зубы.

Девушка смачивала и смачивала засохшие бинты теплой водой, пока они, к радости Кандиды, не отстали от тела.

Кандида внимательно стала разглядывать рану. Она почернела, но запаха или гноя не было. Скорее всего, это действовал чудодейственный пенициллин. Девушка почувствовала явное облегчение. Если бы все оказалось намного серьезнее, то Кандида вряд ли смогла помочь несчастному. Она намылила больное место так осторожно и аккуратно, как только могла.

— Вы поправитесь. Это чудесно.

Американца начал бить озноб.

— Где Дэвид? — спросил он.

— Он в безопасности. Не беспокойтесь о нем.

— Я должен поговорить с Дэвидом. Надо срочно переправить меня отсюда. Он не должен подвергать риску ваши жизни.

— Лежите спокойно. Немцы уже были здесь и ушли ни с чем.

— А если им вздумается вернуться?

— Не вернутся.

— Кто знает.

Несмотря на слабость, от этого человека исходила удивительная энергия.

— Мне нельзя здесь оставаться.

— Вы мой пациент, — сказала Кандида, — и я сама решу, когда вас можно будет перевозить.

— Но это бремя слишком тяжело для вас.

— Я достаточно взрослая, чтобы самостоятельно принимать решения.

— Сомневаюсь.

Кандида намылила губку. Голый, американец оказался намного привлекательнее, чем в рубашке. Его тело не было таким мускулистым, как у Дэвида, но в нем чувствовалась элегантность и сила.

— Паоло принес ваш рюкзак, — говорила Кандида, пытаясь успокоить американца. — Ваши книжки оказались сплошь исписанными карандашом. Когда я училась в школе, то учителя обычно били нас по пальцам, если мы хоть что-то писали в книге. Поэзию я никогда не читала. Расскажите мне что-нибудь о Данте.

— Я не учитель, — бросил американец куда-то в стену.

— Значит, вы не будете бить меня по пальцам.

Кандида продолжала мыть раненого. Раньше ей не приходилось видеть обнаженное мужское тело. Даже такое — раненое и беспомощное — оно создавало некую интимность. Впрочем, когда касаешься чужой плоти, то интимность почти всегда присутствует, как и нежность.

— Я любила ходить в школу. Но меня рано отправили работать на ферму. Вы счастливчик. Вы такой образованный.

Когда Кандида принялась отстегивать ремень Джозефа, он остановил ее.

— Не надо.

— Но я должна полностью вымыть вас.

— Нет.

Кандиде пришлось вступить в борьбу с американцем. Она была удивлена его поведением. Бесстрашный партизан, читающий поэзию и стесняющийся собственного тела.

— Просто расслабьтесь.

— Нет. Я вымою себя сам.

— В таком-то состоянии?

— Да. Дайте только губку.

Наверное, ему надо было дать большую дозу морфия. Кандида уступила и передала губку:

— Позвольте хотя бы помочь вам.

— Нет. Отвернитесь, — скомандовал раненый. Это задело Кандиду.

— Неужели вы думаете, что я фурия какая-нибудь, которая только и ждет подходящего момента, чтобы наброситься на свою жертву.

— Отвернитесь.

— С медсестрами в госпитале вы бы так себя не вели.

— Но это не госпиталь, а вы — не медсестра. Отвернитесь, пожалуйста.

Кандида повиновалась и села, уставившись в противоположную стену. Она прислушивалась к тем звукам, которые издавал Джозеф, пытаясь раздеться.

— Вы невозможный человек. Я ведь хотела только помочь вам.

Американец ничего не ответил. Кандида слышала только, как он с большим трудом совершал обряд омовения.

— Мне жаль вас. Вы, наверное, очень плохо думаете о женщинах, если так себя ведете.

Кандиду сжигали гнев и досада. Неожиданно Джозеф взревел от боли. Девушка обернулась. Его бедра были в мыле, а из раны текла черная кровь.

— Глупый человек, у вас же разойдутся швы. Ложитесь на спину.

Без дальнейших церемоний, девушка выхватила губку у больного и закончила омовение.

— Не знаю, что с вами? — не унималась задетая за живое Кандида. — У меня есть брат, и у вас нет ничего, чего бы не было у него.

Затем Кандида переодела американца в чистое белье. Может быть, там, у него в стране, все стесняются своего тела, кто знает?

— Ну вот и все, — примирительно произнесла девушка. — Теперь я должна вас оставить с миром.

Лицо американца не выражало ничего. Он избегал встречаться взглядом с Кандидой.

— Спасибо. Спасибо за все.

Кандида уже уходила, когда произнесла неожиданно для себя:

— Вы уже не просите меня поцеловать вас перед уходом?

Джозеф посмотрел на девушку. Улыбнулся. И вдруг лицо его совершенно изменилось, словно осветилось изнутри:

— Поцелуйте, если хотите.

Кандида почувствовала, будто вся тает внутри, и горячий воск капает прямо в сердце. Она наклонилась и быстро поцеловала американца не в щеку, а в губы.

— Вы очень смелый, — прошептала девушка при этом. Затем она встала и оставила Джозефа одного во тьме. Отец уже вернулся с работы. Он стоял у самого огня, пытаясь согреть руки. Вид у него был мрачный.

— Как там наш американец, девочка?

— Лучше, — тихо произнесла Кандида, чувствуя какую-то вину перед отцом.

— Схожу вниз. Надо поговорить с ним.

— Скажи ей, — вмешалась неожиданно Роза.

— Скажи что? — недоуменно переспросила Кандида.

— Что твои замечательные партизаны натворили. Скажи, скажи, Винченцо.

— Это были эсэсовцы. В отместку за смерть немецких солдат они вчера повесили в Сан-Вито около двадцати человек.

— Всех мужчин, — добавила Роза, — от подростков до стариков. На площади немцы соорудили настил и повесили всех на глазах у женщин. Никому нельзя было уйти с этого проклятого места, пока последний несчастный не перестал биться в судорогах.

Кандида опустилась на стул, чувствуя, что теряет сознание. Сан-Вито — маленькая деревушка, которая находилась неподалеку от места, где произошел взрыв. Даже для эсэсовцев это была слишком жестокая месть.

— Но почему? — прошептала девушка.

— Кто знает. Расскажи об этом своему американскому другу. Расскажи, скольких женщин он сделал вдовами, а детей сиротами своим дурацким взрывом.

— Роза, — спокойно вмешался Винченцо, — ты не можешь винить партизан в том, что сделали эсэсовцы.

— Я ненавижу их всех, — сказала женщина и вновь принялась за работу. — Тео был прав. Нам не нужна была эта война в 1940 году, и мы не хотим ее сейчас. Пусть убивают друг друга где-нибудь в другом месте.

— Другие места тоже заняты, — мрачно произнес Винченцо и направился к двери, ведущей в подвал. — Мы сами позволили Муссолини тащить нашу телегу в течение двадцати лет. А сбросить его оказалось делом не таким уж и легким. Значит, Роза, мы должны следовать своей судьбе.

Кандида сидела в заброшенном сарае уже с полчаса, прежде чем она услышала шаги Дэвида.

Он появился в дверном проеме, полностью закрыв его. Сначала он просунул голову, пытаясь привыкнуть к темноте.

— Вы пришли слишком рано. Леди себя так не ведут.

— Почему? Мне что, следовало опоздать? — переспросила, смущаясь, Кандида.

Она никому не сказала о своем свидании. Впервые мужчина назначал ей встречу, и это свидание казалось ей делом огромной важности. У нее не было ни косметики, ни духов, но она все равно тщательно готовилась и, расчесав свои красивые черные волосы, перевязала их сзади красной бархатной лентой. Кокетство было у Кандиды в крови.

Дэвид опустился прямо перед ней на землю. Он не брился с того последнего раза, и его щеки были покрыты сейчас золотистым пушком. Он улыбнулся Кандиде снизу:

— На свидания леди всегда должны опаздывать, Кандида, чтобы мужчина чувствовал, что он у нее не один.

— Но вы же один, — смущаясь, начала девушка. — Я специально постаралась, чтобы не опоздать.

— Что ж, я очень тронут. Но долго я не могу с вами оставаться. Всего несколько минут. Я очень рисковал, придя сюда.

— У вас все в порядке? Немцы как с ума посходили.

— Пока меня не схватили.

— Паоло сказал, что вы расстались.

— Джакомо вернулся в свою деревню в Венето. Мы слышали, что некоторые из англичан ушли в Валле-д'Аоста, в Швейцарию. Другие добрались до Доломитовых Альп, куда немцы не сунутся.

— А вы?

— Я не собираюсь замерзать в горах или проводить остаток войны где-нибудь в швейцарском отеле.

— Но вы же совсем один.

— Ничего. Присоединюсь к другому партизанскому отряду. А пока мне все помогают. Меня кормят, укрывают. Прекрасная жизнь.

— Вы уверены, что никуда не уйдете?

— Уверен, потому что знаю, что делаю. Не беспокойтесь обо мне, — лениво произнес англичанин.

— Вы слышали, — нерешительно начала Кандида, — что случилось в Сан-Вито?

— Да. Этого и следовало ожидать. — Англичанин прикрыл свои тяжелые веки.

— Я так беспокоилась о вас. Где вы спите, кто вас кормит? Возьмите. Я принесла это для вас.

— Что это? Хлеб, колбаса, сыр. Добрая девочка. Я умираю с голоду. — Англичанин начал раскладывать еду прямо на полу. — Как там Джозеф?

— Лучше. Завтра его осмотрит доктор. Он говорит, что Джозеф выжил только благодаря чуду.

— Паоло мне рассказал, что вы ухаживали за раненым как настоящая медсестра.

Кандида улыбнулась от удовольствия.

— Многому пришлось учиться па ходу. Сначала я была так напугана.

— Не принимайте все близко к сердцу.

— Почему?

— Потому что женщины всегда влюбляются в того, за кем ухаживают как медсестры.

Кандиды вспыхнула от этих слов:

— Я не стану влюбляться в Джозефа. Он хотел увидеть вас. Он настаивает на том, чтобы вы забрали его от нас.

— Мы слышали, что немцы были у вас в доме, что они жестоко избили вашего брата.

— Да. Они могли просто убить Тео.

— Если бы нацисты хотели это сделать, то, поверь, вы бы уже оплакивали брата.

Дэвид начал жадно есть, а Кандида внимательно следила за ним.

— А на что похожа ваша страна — Англия?

— Прекрасная страна зеленых лугов. Но в нашем краю довольно мрачно и сурово.

— А где это — в вашем краю?

— Нортамберленд. Последнее место, куда успели добраться ваши предки, пока варвары не остановили их.

— Предки? Мои?

— Римляне.

— А…

— Император Адриан построил стену через весь Нортамберленд. — продолжал объяснять Дэвид с набитым сыром ртом. — Здесь и закончилась цивилизация. Крайняя граница империи. Как бы там ни было, но мои предки — Годболды — именно там основали свое фамильное гнездо.

— Это что — замок?

— Не совсем. Просто большое имение. Очень много места для охоты и рыбной ловли.

В голове Кандиды возникли странные образы — джентльмены в твидовых пиджаках и с ружьями под мышкой и леди в широкополых шляпах на фоне роскошных лимузинов. Этот мир она знала только по фотографиям из журналов.

— Вы что, очень богаты? — спросила девушка.

— Ну, не очень, — произнес Дэвид, закусывая колбасой, — но с хорошими связями.

— Что значит «хорошие связи»?

— Все семейства высшего общества приезжали поохотиться в наших краях, включая и принца Уэльского.

Глаза Кандиды раскрылись.

— Это тот самый, который пожертвовал троном ради любви?

— Да. Тот самый.

Поначалу Кандида не поверила ему, но спокойный, уверенный тон Дэвида развеял ее сомнения.

— А миссис Симпсон вы встречали?

— Много раз. В Англии, а потом во Франции, после отречения.

Оставшуюся еду Дэвид убрал в рюкзак и закурил сигарету.

— Многие отвернулись от рода Виндзоров после отречения, но мы продолжали с ними знакомство.

Кандида была в восхищении.

— А она действительно такая плоская, какой выглядит на фотографиях?

Дэвид выпустил изо рта густые клубы дыма.

— Скажем так: она очень элегантная женщина. Она потратила на платья целое состояние. Как женщина, она нехороша собой, но очаровательна и буквально околдовывает людей.

— А как ей это удастся?

— Умеет вызвать сексуальное влечение и знает немало секретов по этой части. Долгое время провела на Дальнем Востоке. Это ее третий брак.

Кандиде очень хотелось подробнее узнать об ухищрениях богатой леди, но она постеснялась спросить впрямую.

— Что, впечатляет? — спросил Дэвид.

— Если это все правда, то да.

— Зачем мне лгать? — улыбнулся англичанин. — Этот мир уже принадлежит прошлому, и после войны вряд ли что-нибудь останется прежним.

— Конечно.

— Годболды были богаты, когда я был мальчиком. Мой дед разбогател на колониях: он сколотил целое состояние. Дальше мы только тратили нажитое. Мой отец изо всех сил укреплял связи с королевской семьей, хотел получить титул баронета. Но для этого надо было часто устраивать охоту и празднества. Высшее общество стоит немалых денег. Но отцу не везло: он всегда ставил не на ту лошадь. Связался с принцем Уэльским, а тот возьми да и отрекись от престола.

— Но ваш отец ведь не оставил принца.

— Нет. Он был верен выбранному пути. Мне исполнилось двадцать два года, когда я узнал об отречении. Никогда не забуду этого дня. Тогда я понял, что все кончено. Нам следовало прервать эту связь, как это сделали другие. Но отец решил истратить последние деньги, чтобы продемонстрировать свою лояльность. Сейчас уже все позади. Род Виндзоров отправился на Багамы, Франция оказалась в руках нацистов, а отцу суждено было умереть в одиночестве и бедности в своем Нортамберленде. Как раз началась война. Это избавило меня от прозябания в бедности.

— Похоже на фильм, — вмешалась Кандида.

— Да. Какая-то пошлая комедия. Остается только одно средство, чтобы вновь вернуть состояние семьи. — Дэвид встал и отряхнул пыль с колен.

— Какое же?

— Жениться на богатой невесте.

— О нет! Вы не должны так поступать. Жениться следует только по любви.

— По любви? — Дэвид внимательно посмотрел на Кандиду, и она поняла, что сейчас он поцелует ее. Девушке показалось, будто она начала падать куда-то в бездну Дэвид коснулся ладонями лица Кандиды и жадно впился в ее мягкие губы.

Поцелуй был страстным, и на своих щеках Кандида ощущала тепло ладоней Дэвида.

Затем его рука скользнула по шее девушки и легла на грудь. Пальцы начали теребить соски, и все ее тело словно пронзил электрический ток. Кандида страстно хотела и боялась всего этого одновременно. От неожиданности ее словно отбросило назад. Но Дэвид не отпустил ее, наклонился вперед, и сладкий ужас охватил все существо девушки.

Как раз в этот момент где-то вдали, в долине, раздалась автоматная очередь, которую перебили одиночные выстрелы. Дэвид замер, и лицо его тут же изменилось.

— Вот дерьмо!

— Что случилось? — спросила в страхе Кандида.

— Не знаю, но мне лучше убраться отсюда.

— Когда я увижу тебя вновь? — спросила в замешательстве девушка.

— Дня через три. В четыре и здесь же. Хорошо?

Кандида кивнула головой. Ей так хотелось обнять Дэвида, покрыть лицо поцелуями, умолять его быть осторожнее, но она не осмелилась, боясь показаться навязчивой.

— Посиди здесь еще час, — скомандовал неожиданно Дэвид. — Понятно?

Кандида молча кивнула в ответ, а Дэвид исчез во тьме. Голова девушки кружилась, она повторяла про себя слова молитвы: «Сладчайшая и благословеннейшая Дева Мария, защити его». Радость короткого, почти мимолетного поцелуя будоражила кровь, как крепкое вино. Кандиде хотелось и плакать, и смеяться одновременно. Ее разрывало на части от ощущения счастья и страха. Никогда еще она не испытывала ничего подобного в жизни. И никогда еще она не была так одинока.

 

2

 

ЯНВАРЬ 1944

«Наконец-то Джозеф начал выздоравливать, — записала Кандида в своем дневнике. — Он намного лучше себя чувствует, и я уже не боюсь за его жизнь. Но Джозефа почему-то не радует это, и он становится все беспокойнее и несчастнее. Кому же понравится сидеть взаперти в темноте, даже если это необходимо для безопасности. Скоро мы подумаем о другом месте для Джозефа».

Понимая, какую смертельную опасность представляет ее дневник, девушка нашла для него потаенное местечко: под постелью разболтались две плитки пола, под которыми она устроила тайник. И если бы обыскали дом, то сначала все равно нашли бы Джозефа, а не записи. Из соображений безопасности Кандида не упомянула имен тех, кто помогал им ухаживать за раненым американцем, например доктора, который все-таки пришел в этот день снять Швы. Лекарь предупредил, что Джозефу понадобится по крайней мере еще несколько недель покоя, чтобы окончательно восстановить свои силы.

«Уже несколько дней я не видела Дэвида, — продолжала писать Кандида. — Я смертельно боюсь за него и без устали молюсь Пресвятой Деве, чтобы она сохранила его. Он так много значит для меня».

Теперь, когда Кандида стала прятать свой дневник, он стал самым важным ее собеседником.

За последние несколько недель с Кандидой произошло что-то такое, что нельзя было бы назвать просто приключением. И это нельзя было даже сравнить с волнениями по уходу за раненым американцем. Кандида без памяти влюбилась в Дэвида и теперь не могла без него жить.

После того вечера Кандида еще трижды встречалась с Дэвидом. И каждый раз эти встречи были очень коротки, но всегда завершались теплым поцелуем, что еще прибавляло нежности. Кандида не знала романтических слов, чтобы описать свои чувства в дневнике, но чувства эти овладевали ею все сильнее.

Медленно, словно во сне, прошло детство и отрочество, а затем так же медленно и вяло — юность. Нынешняя жизнь Кандиды отличалась от прежней какой-то особой яркостью и стремительностью. Никогда еще она не чувствовала себя так хорошо и не выглядела так обворожительно. Когда сегодня утром Кандида взглянула в зеркало, то с гладкой поверхности на нее посмотрели радостные черные глаза. Каждая минута ее жизни теперь была наполнена ощущением счастья. Даже отдаленные выстрелы не разрушали чувства радости и счастья, потому что это было связано с Дэвидом.

Жизнь на ферме, где некогда росло ореховое дерево, была все время связана с Джозефом, вертелась вокруг него, словно вокруг огромного валуна, что неожиданно оказался посредине быстрой реки. Тео начал медленно оправляться от побоев и через неделю уже вставал с постели и начал понемногу работать. Удары, которые он получил от эсэсовцев, казалось, только укрепили его дух, а на смену прежней подавленности и депрессии пришло неожиданное оживление. Обычно меланхоличное выражение лица Тео сменилось улыбкой, которая только слегка напоминала того веселого и жизнерадостного человека, каким был он накануне войны. Мать Кандиды демонстративно отказалась ухаживать за раненым партизаном, полностью игнорировала его. Отец же, как обычно, спокойный и добрый, обязательно хотя бы раз в день навещал раненого, и если желал от всей души скорого выздоровления Джозефа, чтобы тот быстрей оставил их дом с миром, то старался ничем не выдать своих чувств.

Никто из родных ничего не знал о встречах Кандиды с Дэвидом Годболдом. Никто не подозревал о ее тайных чувствах, потому что она никому их не доверяла, даже дневнику.

Но когда терпеть уже было невмоготу и эмоции переполняли девушку, она решилась поделиться своими переживаниями.

Поверенным оказался Джозеф, американец.

— Я видела вашего друга, — сказала ему как-то Кандида, меняя в очередной раз перевязку.

— Дэвида?

— Да. Мы встречались в заброшенном сарае на вершине холма.

— Зачем? — резко спросил американец.

Такая реакция удивила девушку. За последние дни раненый стал больше нервничать. Кандида знала: сознание беспомощности слишком мучает Джозефа.

— Не кричите так. Мы просто повидались и поговорили. Я принесла ему вина и еды.

— Вы рискуете жизнью, Кандида. Разве непонятно?

— Да, но…

— Сколько раз вы уже виделись с ним?

— Четыре или пять.

— Ваши родители знают об этом?

— Конечно нет. Они бы никогда не разрешили мне с ним встречаться. Это — тайна. Вы такой строгий, вам что, это не нравится?

— Не встречайтесь с ним больше.

— Что вы имеете в виду?

— Вы для него — только развлечение.

Кандида почувствовала, что комок подступил к горлу, а щеки вспыхнули и загорелись красным огнем.

— Вы так говорите, будто он пытается использовать меня.

— А разве не так?

— Конечно же, нет.

— Нет?

Кандида прямо посмотрела в глаза раненому:

— Что вы имеете в виду?

Джозеф протянул руку и взял девушку за запястье:

— Будьте осторожны с Дэвидом. У вас нет опыта общения с подобными мужчинами.

— А разве он похож на донжуана?

— Я не это имел в виду.

— А что тогда?

— То, что он явился из другого мира, Кандида.

— Который так далек от моего собственного? — добавила девушка, не скрывая иронии.

— Он просто использует вас, а затем бросит.

Кандида вырвала руку и молча продолжила обрабатывать рану, комок в горле душил и причинял боль. Девушка благодарила Бога за то, что так и не успела сказать Джозефу самого главного о своих чувствах к Дэвиду.

— Жаль, что я вообще вам доверилась. Вы так грубы, — неожиданно пробурчала она.

— Мне просто не хочется, чтобы вас обидели. Вот и все, — примирительно добавил Джозеф.

— Зато вам удалось меня обидеть. Вы не имеете права указывать мне, что делать. Я увижусь снова с Дэвидом, как только пожелаю.

— Кандида…

Девушка встала, подошла к выходу и с силой захлопнула за собой тяжелую дверь.

— Мне удалось найти партизан, — начал Дэвид, когда они вновь встретились на холме. — Я разговаривал с Антонио, по кличке Русский.

— Кто это?

— Командир отряда. Он сражался еще в Испании, на стороне республиканцев, добровольцем. Антонио — закоренелый коммунист. Вот почему они его так называют. — Сейчас они лежали на соломе, и Дэвид разламывал краюху хлеба, что принесла с собой Кандида, на части. — Антонио — настоящий солдат, герой.

— Он хочет, чтобы ты присоединился к ним? — спросила Кандида, пытаясь скрыть страх.

— Мне дадут знать об этом позднее. Прекрасная новость — я снова окажусь в деле.

Кандида сделала вид, что эта новость также приятна и ей.

— Я рада за тебя, Дэвид.

Он улыбнулся в ответ:

— Ну, о чем мы сегодня будем говорить?

Рассказы Дэвида очень нравились Кандиде, каждый раз подстегивая ее воображение. У него была особая наблюдательность относительно женской моды, драгоценностей, что делало Дэвида в глазах девушки замечательным рассказчиком. Уоллис Симпсон, лишившая Англию короля, стала для Кандиды любимой героиней.

— Расскажи о довоенном времени, — взмолилась девушка, — и обо всех драгоценностях герцогини.

— О, они действительно были великолепны. Я видел герцогиню на балу в 1938 году, это случилось на юге Франции, где у них своя вилла. Герцогиня, надела тогда свои знаменитые рубины, которые были подарены ей в годовщину свадьбы. Больших рубинов я в своей жизни и не видел. Оба камня были в платиновой оправе. Кто-то сказал мне, что все каждого восемнадцать каратов. Казалось, их можно взять, как ягоды, в рот и проглотить — такими спелыми казались эти камни. Красными, как кровь.

— А изумруды?

— Да. Изумрудов у нее было тоже достаточно. А на браслете — три или четыре бриллианта. И кольцо с одним большим изумрудом, сверкающим прекрасными яркими зелеными лучами.

— А теперь о бриллиантах.

— О да, совсем забыл, бриллианты. Много, много бриллиантов. Достаточно, чтобы просто ослепнуть.

— И, говорят, она ничего особенного собой не представляла?

— Да, но она была сексуально привлекательна.

— Этому можно научиться, ну, сексуальности? — спросила Кандида.

— Нет. С этим можно только родиться. — Дэвид взял соломинку и стал ею нежно водить по изгибам рта Кандиды. — Но тебе не о чем беспокоиться, Кандида. Твоя сексуальность в твоей красоте.

— Я такая простая, мне неизвестны всякие там приемы.

— Но они тебе и не нужны. Только женщины возраста миссис Симпсон нуждаются в уловках.

— А почему только они?

Дэвид перевернулся так, что буквально навис над Кандидой, и его лицо оказалось прямо над ней.

— Потому что они не такие свежие и сладкие, как ты, моя прелесть.

Кандида вдруг испугалась его близости и отстранилась немного, а сердце ее забилось как сумасшедшее.

— Мне уже пора возвращаться, — произнесла она упавшим голосом.

Дэвид быстро сел и обнял колени. Выражение его лица было таким, что внутри у девушки будто перевернулось что-то от жалости.

— Что ж, лети, моя пташка, лети.

Кандида встала и принялась стряхивать солому с платья.

— Когда мы вновь увидимся?

— Может быть, на следующей неделе. Я постараюсь прийти в среду, около четырех.

— Я буду здесь, — пообещала Кандида.

На этот раз, когда Дэвид целовал девушку на прощание, он обнял ее, крепко прижав к телу. Кандида почувствовала силу и тепло его тела, ощутила, как его язык пытается раздвинуть ей губы. Вспыхнув от смущения, девушка с силой отстранилась от него.

— До свидания! — крикнула она на прощание. — И береги себя.

Два дня спустя они решились в первый раз вывести Джозефа из подвала. Предварительно закрыли все окна и двери от любопытных глаз. Это предложил сделать Винченцо.

— Он слишком долго пробыл в своем гробу, — сказал отец. — Нельзя человеку оставаться заживо похороненным. Пусть хоть немного подышит свежим воздухом и поест с нами, как человек.

И даже Роза не посмела возразить ему.

Тео и Кандида помогли Джозефу подняться по лестнице на кухню. Слабые ноги раненого скользили и спотыкались на каждой ступени. За столом Джозеф сидел, постоянно держа руку на ране и изрядно побледнев. На щеках у него появилась солидная щетина, которая вот-вот должна была перерасти в бороду. Все в семье настороженно смотрели на американца. Впервые он сидел среди них, как человек, а не как некая смертельная опасность, таящаяся под половицами где-то внизу. Изможденный вид Джозефа, пожалуй, мог напугать кого угодно.

— Он сможет перевести для нас новости Би-би-си, — неожиданно предложил Тео. — Может быть, там будет что-то важное.

— Хорошая мысль, — согласился Винченцо и достал коротковолновый передатчик, запрещенный во время войны. Кандида вместе с матерью продолжала накрывать на стол, пока Винченцо настраивал приемник на нужную волну и пока помехи не сменились наконец приятными звуками симфонического концерта.

Во время трапезы Кандида поймала себя на том, что поглядывает на Джозефа, может быть, ожидая, что он, словно голодный волк, набросится на еду. Но американец ел на удивление медленно и чинно, не поднимая глаз от тарелки. За ужином воцарилось невольное напряжение.

«Скорее всего, раненый обладает какой-то силой, — подумала Кандида, — даже слабый, он распространяет вокруг себя ауру. Интересно, Джозеф или Дэвид был настоящим командиром отряда?»

Посреди трапезы из радиоприемника донесся бой часов на Биг Бене, и Винченцо сразу же прибавил звук:

— Наконец-то. Переводи же, что они говорят. Джозеф внимательно слушал слабые звуки английской речи, которые проникли в комнату:

— Они говорят об ослаблении немецких контратак.

Восьмая британская армия с боями продолжает пробиваться к Риму.

Затем Джозеф вновь прислушался и продолжил:

— Колокола всех церквей звонят не переставая в честь освобождения Италии. Говорят, что в следующем году война должна закончиться.

— В следующем году? — как эхо прозвучал голос Кандиды. К войне уже привыкли как к чему-то постоянному в жизни, поэтому впервые девушка подумала о ней как о чем-то, имеющем конец.

— Война против японцев тоже идет хорошо.

Вдруг Джозеф запнулся. Помехи прервали английскую речь, и вдруг раздался более сильный и властный голос, говорящий на итальянском языке, но с очень сильным немецким акцентом:

— Обращаемся к гражданскому населению с напоминанием о наказании за помощь партизанам.

Этот голос знал каждый, он принадлежал командиру СС города Брешиа и нес в себе угрозу. Передача велась с местной радиостанции, которую захватили фашисты.

— Если кто-нибудь из итальянцев накормит или даст приют дезертирам, беглым пленным или саботажникам, то сразу же попадает под действие закона о смертной казни. И никакой жалости к преступникам. Для гражданского населения комендантский час наступает с темнотой. Эти меры распространяются на любого итальянца.

— Ублюдки, — выругался Винченцо и выключил радио.

Роза побелела. Она положила вилку и нож рядом с тарелкой и прерывисто дышала. Каждый понимал, что сообщение вклинилось по ошибке, просто они не настроились точно на нужную волну, но в голосе диктора почувствовалось нечто завораживающе холодное и жестокое. В кухне на несколько минут воцарилась мертвая тишина.

Джозеф перегнулся телом через стол и. обращаясь прямо к Розе, заверил ее:

— На следующей неделе я буду уже достаточно здоров, чтобы оставить вас.

— Глупости, — заметил Винченцо. — Недели слишком мало для вас.

Джозеф отрицательно покачал головой:

— Если немцы и схватят меня, то я, может быть, попаду под решение Женевской конвенции. Но вас они… — Американец выразительно направил на Винченцо свой указательный палец, словно дуло пистолета.

— Как и всех мужчин в деревне Сан-Вито, — добавила Роза.

Винченцо шикнул было на жену, но американец тут же поинтересовался:

— Что произошло в той деревне? — и после недолгой паузы добавил: — Расскажите.

— Эсэсовцы всех расстреляли, — не выдержал Тео. — За то, что вы и ваши друзья взорвали грузовик.

Всем было видно, как изменилось лицо иностранца.

— Сколько там убили людей?

— Около двадцати.

Джозеф вновь замолчал, а глаза его смотрели куда-то в пустоту.

— Это мой просчет, — наконец выговорил он.

— Нет, — возразил Винченцо и пожал плечами. — Вы не можете корить себя за то, что сделали фашисты.

— Я нажал детонатор и положил взрывчатку. Мне было известно, каковы обычные последствия. Значит, виноваты мы.

— Война есть война, — попытался возразить Тео. — Они поступали точно так же и в Греции, и в Югославии.

— Но я не имел права так действовать. Мы только играли в войну и в конечном счете ничего не добились. Убить с дюжину немцев — ведь это почти ничего. И у меня не было никакого права здесь оставаться. На следующей неделе мне следует уйти.

— Ну куда вы пойдете? — не выдержал Винченцо и в волнении поднялся с места, а потом подошел к окну и открыл его. Откуда-то из долины, за озером, доносился неясный шум. Явно передвигались какие-то войска по дороге в Брешиа.

Винченцо пришлось закрыть окно.

— Как тогда, после перемирия. В долине полно немцев.

— Без помощи, один, раненый партизан тут же попадется им в руки, — сказал Тео.

— Так не мешайте ему попасть в плен, — не выдержала Роза.

— Мама, нет! — взмолилась Кандида.

— Мы и так две недели укрывали его. Но ради любви Господней, я не хочу, чтобы нас здесь всех расстреляли.

— Роза, прекрати! — прикрикнул Винченцо.

— Нет, я не замолчу. Посмотри на своих детей, Винченцо. Ты перед ними в ответе, а не перед этим иностранцем.

— Но Джозеф тоже чей-то сын, мама, — заметил Тео.

— Да, но не мой. — В глазах Розы заблестели слезы. — Винченцо, рано или поздно немцы все равно схватят его, так пусть не у нас в доме.

— Она права, — подтвердил Джозеф. — В конце концов, швы уже сняли, и я могу идти.

На это Винченцо резко поднял руку вверх.

— Ваши друзья разбежались кто куда. И идти вам просто некуда. Я хотя бы найду для вас безопасное укрытие. Может быть, там, среди холмов, где живут знакомые мне пастухи. Как только мы найдем безопасное убежище, мы тут же поможем вам перебраться туда. Но до этого следует оставаться на месте и поправляться.

— Не согласен, — решительно возразил Джозеф. Винченцо схватил американца за плечо и начал трясти:

— Вам все равно следует подчиниться моему решению, дружище. И не предпринимайте ничего на свой страх и риск. А то вас схватят и замучают, а нас повесят.

На следующий день Тео нашел единственно верное решение.

— Он может отсидеться в Охотничьей башне.

Кандида быстро вскинула голову. В миле от фермы «Ореховое дерево» находилось большое охотничье угодье — собственность знатной семьи из Милана. Когда-то там находился господский дом, но еще в прошлом столетии он сгорел, а все, что осталось от имения, — старая башня, затерянная в дубовой роще. Место было безлюдное, тайное, и вряд ли немцы отважились бы сунуть туда свой нос. Рядом с башней бил ключ, и Джозеф мог брать из него воду, а с достаточным количеством продуктов американец мог просуществовать там довольно значительный срок.

— Но это самое покинутое место на всей земле, — с сомнением в голосе заметила Кандида.

Глаза Розы сверкнули в ответ.

— Наш американец не из тех, кто боится одиночества. Судя по всему, он человек необщительный. Хорошая идея, Тео. Если немцы и схватят его, то он сможет взять вину только на себя.

Винченцо принялся было возражать, но затем смирился и поддался уговорам.

— Кажется, идея не так уж плоха. Он может сам развести огонь, даже не боясь, что фашисты заметят дым от костра.

— Мы можем дать ему наш старый обрез, — предложил Тео. — И он сможет поохотиться на кролика, фазана или куропатку. А каждый, кто увидит нашего американца, сможет принять его за местного дурачка.

— Особенно с этой бородой, которая отросла у него сейчас, — добавила Кандида.

— И я думаю, что в башне американцу будет намного уютнее, чем в том гробу, где он находится сейчас, — окончательно согласился со своим сыном Винченцо.

Кандиде поручили сообщить Джозефу это решение.

— Конечно, вам там будет очень одиноко, — предупредила девушка. — Но у вас хоть окажется достаточно дневного света, чтобы читать свои любимые книги.

— Прекрасно!

Отросшая борода придала Джозефу сходство с византийскими иконами: таким обычно изображался на них Христос.

— Когда можно будет туда отправиться?

Кандиду слегка задело это горячее желание американца как можно быстрее покинуть их дом. Несмотря на замкнутый характер иностранца, Кандиде доставляло какое-то особое удовольствие ухаживать за ним. Это был своеобразный вызов, который она бросала всей своей прошлой жизни.

— Почему вам так не терпится оставить нас?

— Ради вас же, Кандида. Не ради меня. Я не хочу, чтобы вы умирали. Мир от этого только станет беднее.

— Никто и не собирается умирать, — отрезала девушка. — Вы так пессимистичны.

— Скорее, реалистичен.

— А мне прежде казалось, что американцы все оптимисты.

— Я родился в Латвии.

Кандида внимательно вгляделась в черты лица иностранца в неясных отблесках фонаря. Они имели какие-то славянские черты — широкие скулы, темные глаза.

— Я буду скучать без вас, — заметила девушка и увидела, как изменилось лицо Джозефа. — Но только не обольщайтесь понапрасну — мне жалко и зарезанного поросенка. Ухаживать за другими — наверное, мое предназначение. Вы, правда, хотите покинуть нас?

— Да. И чем быстрее, тем лучше. Как далеко находится эта башня?

— Около двух километров отсюда.

— Не так уж и далеко.

— Она расположена посреди леса. Вряд ли кто-нибудь узнает о вашем укрытии, если только местные жители, но и они, думаю, во время войны уже давно забыли о башне. Вы станете новым Робинзоном Крузо или каким-нибудь заколдованным принцем из сказки. Это должно понравиться вам.

— Что вы имеете в виду?

— Мне кажется, что вы сторонитесь людей. — Не дожидаясь вежливого возражения, девушка добавила: — Вам понадобится еда. Знаете хоть, как надо расставлять капканы?

Джозеф отрицательно покачал головой:

— Нет. Ведь я же городской житель.

— Неважно. Папа даст вам обрез. Там даже водятся дикие кабаны. Что ж, я пойду и скажу, что вы горите желанием покинуть нас.

— Вы по-прежнему встречаетесь с Дэвидом? — спросил он вдруг.

— Это вас не касается, — резко ответила девушка. — Чем быстрее вы уйдете из дома, тем лучше. Может быть, тогда вы перестанете беспокоиться обо мне.

Первый зимний буран начался неожиданно для всех.

Раскаты грома были слышны среди гор, огромное озеро в один миг почернело, и от сильных порывов ветра появились белые барашки. Пейзаж, который всегда так нравился Кандиде, в один миг стал зловещим. Небольшие селения и городишки вдоль берега озера вместе с маленькими церквушками, казалось, жались друг к другу, стараясь спрятаться от непогоды. Первый снег укрыл все вокруг.

Начинающийся буран принес свежее дыхание альпийских вершин, запах льда и холода. Кандида была в восторге от этой дикой романтической красоты.

Буран спустился с гор на землю в тот момент, когда девушка уже вышла из дома. Молнии ослепительно сверкали на небе, и повалил снег. Кандида прижала корзину к груди и побежала.

Неожиданно наступила полная тьма. Девушка с трудом могла разглядеть тропинку под ногами. Она поскользнулась на мокрых камнях и упала в грязь. Быстро вскочив на ноги, она выругалась и стала подниматься по склону осторожнее, вглядываясь в белую снежную пелену.

— Кандида! Кандида!

Она тут же узнала голос. Из груди ее вырвался смех, похожий на рыдание. Кандида ничего не ответила и продолжала упорно карабкаться вверх, пока не разглядела наконец знакомую фигуру впереди. Она сразу же бросилась в объятия любимого.

Дэвид чуть не упал от неожиданности. Кандида ощутила прикосновение его сильных рук, которые обвились вокруг ее тела. И голос его уже звучал где-то внутри самой Кандиды.

— Дурочка моя! Что ты делаешь здесь в такую погоду?

— А ты сам что делаешь?

— Сумасшедшая.

Он взял ее за руку и повел в сарай. Они закрыли дверь, но ветер и снег продолжали пробиваться внутрь сквозь щели в окне.

— Нам нельзя оставаться здесь. Тебе лучше вернуться домой, пока снег не усилился.

— Но буран может скоро кончиться. — Сама мысль о расставании казалась невыносимой. — Подождем немного.

Дэвид взглянул на девушку и невольно улыбнулся:

— Хорошо. Делай как хочешь. Но огонь все равно надо развести, если мы не хотим замерзнуть.

Сарай был построен так, что одна его стена примыкала прямо к склону холма и была выложена из камня. Здесь и был устроен очаг с закопченной железной трубой, поднимающейся к самой крыше. В углу нашлась вязанка дров, но спичек не оказалось: только фитиль и кремень. Кандида положила немного соломы в очаг и терпеливо принялась высекать искру. Через несколько минут появилось слабое пламя.

Дэвид осторожно положил пару щепок в слабенькие желтые язычки огня, и тот жадно пожрал эту скудную подачку.

— Сколько же таится в простом костре, — сказал Дэвид, — так просто — и ты получаешь тепло и уют в этом самом сумасшедшем из всех миров.

— Правда, — согласилась Кандида. Она протянула ладони к огню, чтобы согреться.

Буран не утихал, а наоборот, снег повалил еще сильнее и стало темно, как ночью. Но убогий сарай оказался надежным убежищем от непогоды, и слабый огонь очага мягко освещал все вокруг и позолотил лица влюбленных.

— Мы скоро переправим Джозефа из нашего дома, — сказала Кандида.

— И куда же?

— В лесу есть старая башня. Там он может чувствовать себя в полной безопасности. Башня совсем заброшенная, но ему, кажется, это все равно. Бедный Джозеф. Он такой одинокий.

— Не беспокойся о нем. В отличие от меня, у него будет хоть крыша над головой.

Тон Дэвида обеспокоил Кандиду.

— А разве у тебя этой крыши нет?

— Мои хозяева пока меня терпят, но с неохотой.

— О, Дэвид! Так значит, и для тебя Охотничья башня могла бы быть хорошим убежищем.

— Почему бы и нет?

— Но это такое одинокое место. А тебе постоянно нужно общество, в отличие от Джозефа. Ты же сам говорил, что он похож на одинокого волка. Но если хочешь, то, пожалуйста, перебирайся и ты в башню. Места там на всех хватит.

— Нет, спасибо, мы тогда станем, как два барсука, оказавшиеся в одной норе.

— А мне всегда казалось, что вы дружны с Джозефом.

Дэвид ничего не ответил. Взглянув на мокрую одежду, он предложил раздеться и обсушиться. В сарае будто все изменилось, и воздух, казалось, наполнился желанием. Вид его сильного мускулистого тела словно наэлектризовал Кандиду.

— Что с тобой, маленькая моя?

— А если… кто войдет?

— Да кто сюда может войти, дорогая.

Никогда прежде он так не называл ее. Он достал сигареты, но они оказались мокрыми. Дэвид положил их рядом с огнем.

— О чем будем говорить? Опять о миссис Симпсон, да?

— Да, пожалуйста.

— Тогда перестань быть маленькой глупой девочкой, подойди сюда и сядь поближе.

Кандида повиновалась.

— Ты холодна как лед, — зашептал Дэвид, обнял девушку и притянул ее поближе к себе. Их нагие тела оказались теперь совсем рядом.

— Так ведь лучше, не правда ли? — спросил он мягко.

Его тело пахло, словно свежеиспеченный белый хлеб. Девушка неловко прижалась к Дэвиду, желая обнять его в ответ и в то же время стесняясь это сделать. Он убрал мокрые волосы со лба Кандиды.

— А что же ты все-таки хочешь узнать о миссис Симпсон?

— Расскажи, как она выглядит, — еле слышно произнесла девушка.

— Очень тонкая и стройная. Худые руки, узкая талия и узкие бедра, тонкие ноги. Она могла бы спокойно обвиться вокруг своего принца, как вьюн. Вот так, например.

И он взял руки Кандиды и обвил их вокруг своей талии, прижав ее щекой к своей груди.

Нервы девушки были напряжены до последней степени. Никогда еще они не были так близки. Что-то в выражении его лица, в тоне его голоса возбуждало Кандиду.

— Принцу нравились эти объятия. Ему нравилось ощущать ее покладистость, мягкость и гибкость. И тогда он начинал целовать ее здесь… здесь… и здесь…

Кандида чувствовала, как губы Дэвида касались ее висков, запястий.

— А она улыбалась и знала, что он принадлежит только ей. Она вытягивалась, словно кошка, и мурлыкала от удовольствия. Принцу очень нравилось это. Вот почему он буквально осыпал ее драгоценностями. И она стала подобна океанскому лайнеру в ночи, сияющему огнями своих палуб. Принц обожал ее.

Лицо Кандиды оказалось сейчас у шеи Дэвида. Его губы по-прежнему касались виска девушки. Она ощутила тепло его дыхания, а голос его, казалось, обладал гипнотической силой.

— Представь, Кандида, что ты можешь то же самое, и тогда ты — богиня, богиня любви.

Дэвид взял ее за подбородок и поднял лицо. В отблесках огня его глаза казались бездонными. Буран продолжал бушевать за стеной, а здесь, внутри, казалось, разлился целый океан безмолвия.

— Я тоже осыплю тебя драгоценными камнями, — тихо произнес Дэвид. — Я повешу сапфировые звезды здесь и здесь.

И он тронул пальцем мочки левого и правого уха.

— Бриллиантовое ожерелье окажется здесь.

Палец Дэвида мягко скользнул по шее девушки. Кандида даже поежилась от удовольствия. Это дикое сочетание невероятного удовольствия и страха доводило ее до исступления.

Дэвид склонился, чтобы поцеловать девушку, и она нашла в себе силы и не вырвалась из его объятий, не выбежала прямо в снежный буран. Его губы мягко коснулись губ Кандиды.

— Прекрасно, — произнес он после небольшой паузы. — Разве нет?

— Да, — зашептала в ответ Кандида.

— И никого больше. Только ты да я.

Она почувствовала, как Дэвис касается ее груди.

— Нет, не надо.

Но он, кажется, даже не услышал ее протеста.

— Ты так хорошо пахнешь, — шептал Дэвид. — Тебе не надо духов. Кандида. Твоя кожа сохранила в себе ароматы луга. И бриллианты тебе тоже не нужны.

Казалось, что он берет своей рукой не грудь, а само сердце. В голове у Кандиды все смешалось. Она знала, что Дэвид хочет сейчас сделать с ней. То, о чем она тайно мечтала, начало сбываться. Она молилась только, чтобы Дэвид был нежен с ней и не разбил бы неосторожно хрупкий кристалл внутри нее.

— Не делай мне больно, — попросила девушка. Его губы жадно слились с ее губами.

Кандида вернулась спустя несколько часов, когда буран почти закончился. Она устала, но усталость эта была сродни сладкой истоме, и теперь она несла в себе тайну. Кандида вошла на кухню и увидела, что Джозеф вышел из своего укрытия и сейчас, завернувшись в одеяло, сидел у самого огня. У раненого явно был жар.

— Отец с ног сбился, разыскивая тебя. Где ты была, Кандида? — начала Роза.

— Меня застал буран, мама. Пришлось укрыться в сарае на вершине холма.

— Дура. Ты что, решила замерзнуть до смерти? Высуши волосы и садись ближе к огню, пока я приготовлю тебе горячую воду.

Кандида обвязала голову полотенцем и села напротив Джозефа. Он поднял голову и хмуро посмотрел на девушку. Кандида сразу же поняла, что американцу все известно. Это можно было прочитать в его взгляде. Но как он смог догадаться? Кандиду поразила эта мысль.

— Зачем вы сделали это? — еле слышно прошептал Джозеф.

Кандида вспыхнула от неожиданности, и лицо ее залила краска. Но отпираться было глупо.

— Потому что люблю, — зашептала в ответ девушка.

— А он?

— Тоже.

Лицо Джозефа превратилось в застывшую маску.

— Кандида, Кандида! Какая же вы глупая. Она чуть не расплакалась от таких слов.

— Да как вы смеете? Он любит, любит меня.

— Такие люди, как он, не могут любить таких женщин, как вы.

— А кто же тогда будет любить меня? — прошептала девушка. Они продолжали разговаривать так, чтобы никто их не услышал, и вся сцена казалась очень странной. — Кто?

— А вы не догадываетесь?

— Вы?

Взгляд его тяжелых глаз вбирал в себя Кандиду всю целиком, без остатка.

— Да. И буду заботиться о вас лучше, чем Дэвид Годболд.

Кандиде показалось, что она оказалась сейчас на краю пропасти и готова вот-вот сорваться вниз.

— Я не верю вам. Не верю. И никаких надежд, Джозеф, я вам не давала.

— Это все равно не остановит меня.

— Не говорите так, вы не имеете права.

— Он погубит вас.

Кандида готова уже была вскочить с места и убежать, как вдруг ощутила крепкие пальцы Джозефа, которые до боли впились в ее запястье.

— Он не для вас. Он оставит вас даже беременную.

— Вы сошли с ума. Дэвид лучше вас как мужчина. И этого вы никак не можете ему простить.

— Я не могу ему простить только одного: он губит вас.

— Вы думаете, что я не вижу вашей ревности?

— Называйте это как хотите.

Кандида попыталась освободить свою руку, но Джозеф продолжал держать ее мертвой хваткой.

— Вы просто ревнуете. И готовы все отдать, чтобы только оказаться на его месте. Вы, и только вы по-настоящему хотите меня использовать. Вы — самый настоящий лжец, а не Дэвид!

— Не говорите так со мной, Кандида. Я действительно люблю вас.

— Никогда не говорите мне этого. Никогда!

Его глаза еще какое-то время продолжали смотреть на Кандиду, а затем вдруг резко погасли, и взгляд стал блуждающим, отстраненным.

Не говоря ни слова, американец отпустил ее руку, и голова его безжизненно упала на грудь.

Кандида выскочила из кухни, из последних сил сдерживаясь, чтобы не разрыдаться. Как он посмел! Как он посмел задеть самые сокровенные чувства Кандиды!

Немного успокоившись, она забралась в таз с теплой водой. Теперь Кандида чувствовала только грусть и меланхолию. Ей уже никогда не быть такой радостной, как прежде: Джозеф постарался.

Как он смог узнать обо всем? Он что? Ясновидящий? Ему удалось с помощью чар подглядеть за всем, что произошло в сарае? А взгляд американца был полон такой неподдельной боли и страдания, что в эти глаза просто было страшно смотреть.

Как, вообще, такой человек может любить? И все это произошло из-за того, что Кандида просто ухаживала за ним, тяжело раненным. Он что, решил, что положение раненого дает ему какие-то нрава?

Намыливая части своего тела, которых касался Дэвид, Кандида ясно вспомнила обо всем, что произошло с ней в сарае. Отныне это тело принадлежало уже женщине, а не девушке. На одной груди был кровоподтек — он появился после укуса Дэвида, когда он на вершине наслаждения и возбуждения кричал что-то по-английски. Кандида опустила руку в воду и коснулась того места, которое испытало наибольшую боль, когда пришлось расстаться со своей девственностью. Прежде ее всегда волновала мысль, насколько это должно быть больно. Сейчас она уже знала точно. Кандида вновь ясно представила себе всю сцену, ей вновь показалось, что в нее вошло нечто твердое, убивающее невинность, и тяжесть мужского тела будто снова придавила Кандиду к полу, а потом вдруг это тело забилось у нее между ног.

После идиллического начала их отношений, такой всплеск животной страсти был почти шокирующим. Хотя все для нее было внове, но звуки и движения были знакомы простой деревенской девушке. Нечто подобное она не раз наблюдала в хлеву.

Но, главное, Дэвид так и не сказал Кандиде о своей любви к ней. Он не сказал этого даже тогда, когда они, обнявшись, какое-то время продолжали лежать у самого огня, а буран по-прежнему продолжал бушевать за стеной, и дым от сигареты медленно вился и уходил под потолок.

Эта мысль не давала покоя и буквально разрывала ее сердце. Причину беспокойства Кандида сейчас поняла. Ей вновь вспомнился взгляд темных глаз Джозефа — и сердце сжалось от боли. Американец заключал в себе большую опасность.

Чем быстрее он уберется отсюда, тем будет лучше для всех.

Кандида не была в Охотничьей башне с детства. И когда пони вышел наконец на опушку, девушка сразу же испытала странное ощущение, будто она вновь оказалась в своем детстве.

Построенная в XVIII веке башня была квадратной, высотой около сорока футов. Она оказалась более ветхой, чем помнилось: штукатурка почти вся осыпалась, ставни на окнах рассохлись, и только дубовая дверь сохранила твердость и прочность.

Винченцо направил повозку к середине опушки. Снежный покров сделал стук копыт почти неслышным. Небо над головой было по-прежнему серым и хмурым, казалось, вот-вот разразится новый буран.

Кандида соскочила с повозки и бросилась помогать Джозефу. Как она и ожидала, американец отказался от ее помощи и сам сошел на землю. Затем он принялся внимательно разглядывать башню.

— Это твой новый дом, — нарушил молчание Винченцо. — Войди внутрь и оглядись.

Замок в двери весь проржавел и сама дверь надсадно заскрипела, когда Винченцо навалился на нее всем телом. Джозеф вошел следом, держась рукой за рану.

Внутри было мрачно и пусто: стены из грубого камня, простой очаг. Узкая лестница вела в комнату наверху. Комнат было всего три, и они располагались одна над другой. Пол из дубовых досок делал каждый шаг гулко звучащим. Кандида поднялась в комнату на втором этаже — пусто. Затем она забралась на третий этаж. Здесь девушка растворила ставни и оглядела окрестности. Она надеялась, что из окна будет хороший вид. Но башня оказалась слишком маленькой. «Что ж, все к лучшему, — успокоила себя дочь Винченцо. — Хоть дым из трубы никто не заметит».

Она спустилась на этаж ниже и увидела, что Джозеф сам добрался сюда. Он осматривал комнатку со странным выражением лица.

Кандида холодно относилась к американцу после последнего их разговора во время бурана. Она только спросила:

— Как? Подходит?

— Прекрасно.

— Но я предупреждала вас, что будет очень одиноко.

— Неважно.

Девушка сняла ладонью паутину, а потом быстро вытерла руки.

— Вам самому придется побеспокоиться об окнах и дверях. Но, может быть, лучше здесь ничего не касаться: чем заброшеннее вид — тем безопаснее. В конце концов, в каждой комнате есть камин, а дрова растут повсюду.

— Прекрасно, прекрасно, — еще раз повторил американец.

Кандида повернулась, чтобы уйти.

Все вместе они разгрузили повозку. Кроме постели, они приготовили для Джозефа мешок риса, бобы, чечевицу, а также несколько металлических горшков для готовки. Винченцо снабдил американца топором, обрезом и другими необходимыми предметами. Пока мужчины перетаскивали скарб в башню, Кандида принялась собирать сушняк и хворост и складывать его прямо у порога, чтобы у Джозефа хватило материала на растопку хотя бы на ближайшие несколько дней.

— В какой из комнат вы собираетесь спать? — спросила Кандида.

— Думаю, на втором этаже.

Кандида отнесла туда хворост. Казалось, огонь здесь не разводили в течение нескольких столетий. Надеясь, что аисты не успели свить гнезда в дымоходе, Кандида зажгла хворост и, отойдя немного, начала внимательно смотреть на желтое пламя. Дымоход оказался незасоренным, и через несколько минут тепло распространилось по комнате. Затем Кандида решила спуститься вниз, чтобы помочь мужчинам.

Минут через тридцать башня была приспособлена к одинокой жизни: на огне разогревалась еда, постель постелили прямо на полу, а наспех собранный из досок шкаф стоял в углу.

Винченцо улыбнулся довольный и, потирая руки, добавил:

— Тяга хорошая. К вечеру, видно, выпадет снег. Джозеф, мы проведаем тебя дня через два. Составь список того, в чем ты особенно нуждаешься, и мы все принесем тебе.

— Нет, — отрицательно покачал головой американец, — вы и так сделали слишком много для меня, Винченцо. Вы все рисковали своей жизнью, чтобы помочь иностранцу. Мне никогда не забыть вашей доброты. Никогда.

Слова были простыми, быстрыми, но в них чувствовалось столько силы и искреннего признания, что щеки у Винченцо покраснели будто сами собой.

— Любой на моем месте сделал бы то же самое, парень, — быстро проговорил итальянец.

— Не думаю. И, пожалуйста, не рискуйте больше. Вам лучше вернуться назад, на ферму, перед тем как начнется снегопад.

Винченцо кивнул головой и крепко пожал Джозефу руку.

— Удачи тебе. Пойдем, дочка.

Винченцо спустился первым, оставив на какое-то время американца одного с дочерью. Кандида глубоко вздохнула, прежде чем решилась посмотреть прямо в глаза Джозефу. Одним резким движением головы она откинула волосы со лба.

— Вам здесь должно быть хорошо, — сказала она неровным голосом.

В ответ он протянул руки и привлек к себе Кандиду:

— Вы спасли мне жизнь, вы и никто другой.

— И что же мне следовало сделать — позволить вам умереть в подвале?

— Ангелы есть на земле, как и на небе, и вы один из них. Вы навсегда останетесь в моем сердце, Кандида.

Слезы, казалось, готовы были вот-вот брызнуть у нее из глаз.

— Не говорите так. Глупости все это.

Джозеф слегка наклонился и поцеловал девушку в губы. Дэвид так никогда не целовал ее. В поцелуе не было страстности, вероломства, а только нежность. Кандиде показалось, будто внутри все замерло, какой-то глубокий покой разлился по всему телу. Джозеф отстранился от девушки:

— Идите. Отец уже заждался вас, — прошептал он. Но еще несколько мгновений Кандида не могла пошевелиться. Она смотрела на Джозефа, словно видела его впервые. А его взгляд был таким проницательным, точно коснулся глубины сердца Кандиды.

— Идите, — еще раз тихо произнес Джозеф, слегка коснувшись плеча девушки.

Очнувшись, Кандида сбежала вниз по лестнице. Но, оказавшись в лесу, она не выдержала и разрыдалась. Отец с удивлением посмотрел на нее.

— Что с тобой?

— Ничего.

— Расчувствовалась, да? Что ж, это естественно для девушки. Не беспокойся, с ним все будет в порядке.

Пожалуй, Дэвид был прав: всегда влюбляешься в того, за кем ухаживаешь.

— Что он сказал тебе? — спросил Винченцо.

— Сказал, что я — ангел. Глупо очень, но мне кажется, он был искренним.

Винченцо мягко засмеялся.

— Сам-то он явно не ангел.

— Что ты имеешь в виду?

— Не надо никогда забывать, что имеешь дело с иностранцем: кто знает, что придет ему в голову, даже если ты для него и ангел.

Винченцо сердито щелкнул поводьями. В сумерках в воздухе закружились первые снежинки.

 

3

 

ФЕВРАЛЬ 1944

Первые недели февраля дули холодные ветры и над землей нависли мрачные, серые облака, которые, казалось, никогда не развеются.

Винченцо и Тео возвращались с работы раскрасневшиеся и с натруженными ладонями в мозолях. А Кандида с матерью делали обычную черновую работу по дому. Кандиде именно сейчас почему-то было не по себе. Ее роман с Дэвидом, начинавшийся так многообещающе, разочаровывал ее все больше. Роман, пожалуй, слишком сильно сказано об этих случайных встречах в заброшенном сарае. Девушка ожидала чего-то большего, чего-то идеального. И в мыслях Кандида все время возвращалась к Джозефу: как он там сейчас, в полном одиночестве в заброшенной башне. Дневниковые записи, становились все пространнее и все больше посвящались американцу. Кандида обращалась к дневнику каждый день. Отец успокоил дочь, дважды посетив Джозефа с момента его переселения. Он уверил Кандиду, что американец прекрасно устроился в своем новом укрытии и чувствует себя хорошо. Но тревожные мысли о больном не покидали девушку. Постепенно она стала ощущать свою беспомощность, словно все происходящее с Кандидой случилось не с ней, а с кем-то другим и изменить уже ничего нельзя.

С Дэвидом Кандида теперь должна была встретиться шестого февраля, но когда она вскарабкалась по склону, то обомлела от увиденного.

Огромная отара грязно-коричневых овец бродила вокруг сарая. Дым вырывался из трубы, и повсюду чувствовался запах жареного мяса и табака. Пастухи, как обычно зимой, вновь пришли сюда.

Кандида стояла не шелохнувшись, пораженная увиденным, пока не услышала слабый свист. Дэвид не стал подниматься на вершину холма и теперь окликал девушку откуда-то снизу. Кандида бросилась к нему в объятия.

— Что же мы теперь будем делать, Дэвид?

— Найдем еще какое-нибудь местечко.

— Где?

— В хлеву, например.

— О. Дэвид, — с сомнением начала Кандида, — ты имеешь в виду то место, где врач оперировал Джозефа? Но хлев находится рядом с нашим домом. Это слишком рискованно.

— Тогда отправимся на сеновал.

— Ага, и там нас обязательно найдет отец или Тео.

— Ну и что из того?

— Ты что, правда не понимаешь или придуриваешься? Да отец тут же убьет тебя.

Дэвид впервые посмотрел на Кандиду внимательнее, чем обычно. Он был сейчас небрит, и волосы его, обычно золотистого цвета, потемнели и засалились:

— Но ты же не ребенок.

— Не важно. Он очень рассердится, если узнает.

— Заниматься этим в кустах я не могу, — резко возразил Дэвид и плотнее закутался в свое серое старое пальто. — Мне нужно немного согреться, а то здесь холодно, как в Сибири. Один снег, лед и вьюга. Ужасно.

— Хорошо, хорошо, — заволновалась Кандида, — мы обязательно что-нибудь придумаем. Только, Дэвид, ради всего святого, будь осторожен.

Они медленно стали спускаться к ферме. Никто их не видел, и они незаметно проскользнули в хлев. Дэвид вскарабкался по лестнице наверх, на сеновал. Одной стены здесь почти не было, и через широкую раму открывался прекрасный вид на Альпы. Кандида влезла следом, и Дэвид помог ей преодолеть последние ступени.

Не говоря ни слова, он рухнул в стог сена и увлек за собой Кандиду.

О том, чтобы раздеться, не могло быть и речи: мир за убогой дощатой стеной был белым от снега, а ветер готов был в любой момент разрушить это убогое жилище. Кандида страстно поцеловала Дэвида в губы, но он оказался очень груб и нетерпелив, как, впрочем, все их последние встречи. Дэвид навалился на Кандиду всем телом, и их акт любви был просто животным и грязным зрелищем.

Кандида покорно и молча лежала и ждала, когда ее любовник войдет в нее. Мысль о том, что их в любую минуту могут обнаружить, вселяла в сердце молодой женщины страх. Если бы отец неожиданно заглянул сюда, его гнев был бы неописуем. Страх придавал больше напряжения. И тогда Кандида решила думать о том, что окружало ее сейчас: заснеженные Альпы, кошки, напряженно следящие за любовниками. Девушка вспомнила, что кошки так же сидели и жадно смотрели, когда доктор ковырялся в кровавой ране Джозефа. Кандида подумала, что сено уже не пахнет летом. Душистый аромат сменился еле уловимым запахом гниения.

Она закрыла глаза, пока Дэвид продолжал делать свое дело. Никакого воодушевления Кандида не испытывала, и ей стоило большого труда подавить в себе отвращение и ненависть по отношению к войне, которая даже любовь превращает в животную страсть, и к Дэвиду за его слепое вожделение. Казалось, этот день — самый худший из всех плохих дней в году. Голова Кандиды слегка ударялась о доски от натиска любовника, но Дэвид даже не замечал такой «мелочи».

— Как, хорошо? — задыхаясь, спросил Дэвид.

— Да, — выдавила из себя Кандида.

Наконец-то все кончилось. Тело любовника выгнулось, и затем Дэвид распрямился, расправив плечи. Слова выходили откуда-то из глубины, но звучали они на чужом для Кандиды языке. Она надеялась только, что это были слова любви. На итальянском Дэвид никогда не говорил ей о своих чувствах.

Весь в поту, Дэвид лег рядом.

— Ты можешь заболеть пневмонией, — прошептала Кандида, заботливо поднимая воротник его серого пальто. Затем она обвилась вокруг Дэвида и подумала, что ничего страшного во всем этом нет. Разве она не достаточно сильно любит этого человека? Конечно же, тогда, в первый раз, было лучше всего, а потом становилось все хуже и хуже. Но, может быть, Дэвид сам не получал от этого особого наслаждения?

Мысли Кандиды блуждали без всякой цели, и разочарование, которое она теперь всегда испытывала после полового акта, сменилось мечтательной меланхолией.

— Джозеф знал о нас с самого начала, — наконец проговорила девушка, когда ее мысли смогли сосредоточиться на чем-то одном.

— Это как же?

— Просто знал — вот и все.

— Наверное, по запаху. Зачем ты позволяла ему обнюхивать себя? Он что? Нравится тебе?

Кандида даже вспыхнула от неожиданности.

— Нет! Конечно же, нет. Джозеф все время находился в подвале в кромешной тьме, но он видел все. Это меня пугает.

— Что же, теперь его нет, и ты не несешь за него никакой ответственности, — произнес Дэвид и закурил сигарету. — Чертов снег. Господи, как меня тошнит от этой Италии!

— Ты по-прежнему думаешь обо мне, не правда ли?

— Конечно, не будь глупой. — Дэвид выпустил из ноздрей столб дыма.

Кандида почувствовала страх за своего любовника. Он менялся прямо на глазах. Скорее всего, зима так действовала на него. Антонио — «русский» — не принял его в отряд. Дэвид попытался присоединиться к другому партизанскому отряду, но был и там отвергнут. Кандида не могла понять почему. Но она почувствовала, что отказы задели честолюбие ее англичанина. В глубине души она была рада этому, потому что удалось хоть как-то избежать превратностей войны, но на самого Дэвида это подействовало убийственно.

Кандида немного знала о той престарелой паре, которая предоставила убежище ее любовнику. Непонятно было, почему старики выгоняли своего постояльца на целый день, позволяя ему проводить в их доме только ночь. Свидания с ней стали единственным делом бывшего партизана и офицера британской армии, и, хотя одинокие прогулки тоже были сопряжены с опасностью, безделье все-таки разрушительно действовало на личность Дэвида.

Во всяком случае, он уже не хотел рассказывать о герцогине Симпсон, о своей жизни в Англии. Постепенно Дэвида стало раздражать и общество Кандиды, особенно после акта любви. Он все больше и больше походил на загнанного зверя. Вечно небритый, он пах потом и грязью.

— Ты была очень холодна и безразлична сегодня. Это, наверное, из-за тех средств, которыми ты пользуешься, чтобы предохраняться.

— Каких средств?

Дэвид обомлел.

— Как, каких средств? А разве все эти недели, что мы с тобой, ты даже не предохранялась?

— Но я и не знала, что надо что-то делать, — сказала Кандида упавшим голосом.

— О Господи, а мать разве тебе ничего не рассказывала?

Кандида уставилась куда-то в сторону.

— Моя мать думает, что я до сих пор девственница.

— Ну ты бы хоть тщательно подмывалась, что ли.

— Хорошо. Впредь я так и буду делать, Дэвид, — тихо произнесла Кандида, почувствовав, что в их отношениях появилась какая-то новая трещина.

— Эх, не надо было мне здесь оставаться, а сразу бы двинуться в горы вместе с другими.

Так он говорил уже не раз, и всегда эта фраза пронзала сердце Кандиды, словно раскаленная игла:

— Не говори так, любовь моя.

— Я должен был двинуться в Швейцарию или куда-нибудь на юг до того, как установились холода и непогода. А то я здесь как в ловушке. — Дэвид кивнул головой в сторону Сало. — Хуже места просто не найти для укрытия — всего двадцать миль от самого Муссолини.

Кандида протянула руку, чтобы успокоить любимого:

— Военные сводки такие хорошие, Дэвид. Союзники должны скоро взять Рим. Это не может продолжаться долго.

— Не может? Это похоже на ад, Кандида. Одни и те же горы и лица. Мы все время прячемся, как мыши от кота, не зная, кто предаст нас завтра или разбудит ударом сапога в голову. Господи, и от этой пищи меня уже тошнит.

Кандида прикусила губу от волнения. Сама мысль о возможном расставании казалась просто невыносимой. Большие сильные руки Дэвида дрожали, когда он пытался достать сигарету. Девушка прижалась щекой к его щеке, а губами к его губам и потянула мужчину на себя, пытаясь хоть таким образом отодвинуть от себя страх. Казалось, только совокупление как-то еще связывало их — и больше ничего.

Два дня спустя, когда Кандида с матерью занимались приготовлением обеда для Винченцо и Тео. которые вот-вот должны были вернуться с работы, во дворе послышался звук мотора, и тяжелые сапоги застучали по земле. А затем раздались резкие команды.

Женщины молча посмотрели друг другу в глаза и застыли на месте.

На этот раз это были итальянцы, служившие в фашистской милиции. Они вошли на кухню, и сапоги гулко застучали по каменным плитам пола. Одетые в черную форму, фашисты держали наготове автоматы.

Командир вошел в дом последним, выбросил руку в фашистском приветствии. Кандида знала этого человека: местный пьяница с садистскими наклонностями по имени Гвистерини. В душе Кандиды царил не только страх, но и жгучая ненависть.

— Что вам надо? — требовательно спросила Роза. Гвистерини принялся внимательно изучать женщину.

— Мне нужен полный перечень тех, кто живет в этом доме.

— Мой муж, двое наших детей и я.

Один из людей Гвистерини аккуратно записал все в свой блокнот.

— Где мужчины?

— В поле.

— Вернутся с минуты на минуту, — не удержалась и добавила Кандида.

Гвистерини медленно обошел женщин, внимательно изучая их:

— Вы ведь из Вальтеллины, не так ли? И это ваша милая дочка?

Мужчины окружили женщин плотным кольцом. Кандида почувствовала настоящий приступ страха. Она поняла, что эти звери способны изнасиловать их прямо здесь, на кухне. Тогда Кандида повернулась, открыла ящик и достала оттуда острый как бритва огромный нож, которым зарезали не так давно свинью. Два парня инстинктивно отступили назад, с уважением посмотрев на оружие.

Но Гвистерини даже не шевельнулся.

— Нам надо обыскать дом.

— Подождите хотя бы возвращения мужа, — попросила Роза.

— У нас нет времени рассиживаться здесь. Начинайте! — приказал Гвистерини.

Солдаты тут же бросились по разным местам. Кандида услышала грохот сапог по всему дому, звук падающей мебели. Заливаясь слезами, Роза бросилась из кухни. Кандида хотела остановить мать, потому что безопасней было оставаться вместе, но решила не показывать своего страха перед Гвистерини, который продолжал стоять в кухне.

Сейчас он вплотную придвинулся к Кандиде, и в нос ей ударил запах алкоголя:

— А где сейчас твой белобрысый дружок?

Кандиде показалось, будто ее сильно пнули ногой в живот. Какое-то время он не могла даже вздохнуть. Наконец она справилась с собой и сказала:

— Не понимаю, о чем вы говорите.

Фашист широко улыбнулся, показывая сломанный зуб.

— Тот самый, с кем ты трахалась в сарае на холме. Блондин, помнишь? О нем-то я и говорю.

Рукоятка кухонного ножа в руке у Кандиды стала скользкой от пота. Кто-то все-таки их выследил.

— Вранье!

— Осторожней с подобными обвинениями. Говорили, что он иностранец. Пленный? Один из тех партизан, что взорвали грузовик с немцами? Отвечай.

— Ты с ума сошел, — неожиданно для себя выпалила Кандида. — У нас ничего не может быть общего с подобными людьми. Мы слишком высоко ценим собственные жизни.

— Тогда кто же он?

— Здесь хватает всякого пришлого люда — сезонных рабочих. В прошлом месяце это был глухой югослав. Все они приходят и уходят.

— И со всеми ты спала?

Кандида прикусила губу.

— Никакого блондина я не знаю.

— Но если тебе так нравится трахаться, то почему бы тебе не заняться этим и со мною, — сказал фашист, расстегивая ремень. — По крайней мере, я итальянец.

Кандида отшатнулась.

— Не смей приближаться ко мне.

— Я не собираюсь тебя ни с кем делить, девочка, хотя могли бы и все по очереди. И тебя, и твою мать. Никто нас не остановит.

Кандида еще крепче сжала рукоять кухонного ножа.

— Не приближайся ко мне, — твердо и спокойно произнесла она.

Фашист снял ремень и обмотал им кулак, продолжая улыбаться.

— Что ж, если хочешь, чтобы я применил силу, то давай. Мне будет приятно выпороть такую шлюху, как ты.

— Я тебя убью, — дрожащим голосом произнесла Кандида.

Фашист остановился, глядя на острое лезвие.

Кандида молчала, испытывая страшное напряжение, подобно натянутой до предела струне. Отчаяние и страх придали ей больше сил. Стоило Гвистерини сделать хотя бы один шаг, и нож тут же оказался бы у него в животе. Фашист понял это по взгляду Кандиды.

Еще несколько мгновений прошли в полном молчании. Затем Гвистерини отвел взгляд и начал вновь перепоясываться ремнем.

— Ненавижу предателей. Повесил бы их всех. Если бы ты, шлюха, попалась мне где-нибудь один на один, то я вспорол бы тебе брюхо, а у твоего дружка отрезал яйца и затолкал тебе в рот.

Звуки разбитого стекла донеслись откуда-то сверху и стало слышно, как мать с кем-то отчаянно боролась.

— Мама! — закричала Кандида, не отводя взгляда от Гвистерини.

Один из фашистов быстро сбежал вниз по лестнице. В руках у него были какие-то тряпки, а щека оказалась расцарапанной.

— Я ударил старую суку. Но мы ничего не нашли. Надо убираться отсюда.

— Вы самые настоящие преступники и ничего больше. Вы недостойны того, чтобы быть итальянцами.

— Да пошла ты! — взревел Гвистерини, собираясь нанести ей удар. Но тут же осекся, увидев, что прямо на него направлено лезвие ножа. Фашисты, как тараканы из щелей, выбегали отовсюду, таща с собой награбленную добычу.

Один из них неожиданно просунул голову в дверной проем и крикнул.

— Капо! Сматываемся!

Гвистерини осмотрел кухню, увидел стоящую в углу бутыль с вином, с трудом поднял ее с пола и тяжело заковылял к выходу. Слегка повернувшись, он бросил через плечо:

— Помни, о чем я тебе говорил.

И вышел. Грузовик затарахтел во дворе. Кандида бросилась по лестнице к матери.

Роза сидела на ступеньках и плакала навзрыд. Кандида кинулась обнимать бедную женщину.

— Мама! Что с тобой? Мама! Что они сделали?

Мать с трудом подняла заплаканное лицо. На ее губе выступила кровь.

— Ничего. Но вот дом…

Кандида огляделась вокруг. И застыла на месте. Утащили все, что смогли унести, не забыли ничего, что могло представлять хоть какую-то ценность. Фашисты, как саранча, напали на дом и разрушили то, что не смогли забрать с собой.

Но целью визита была комната Кандиды. Грабители разбили зеркало и китайскую вазу, они вытащили из шкафов все ящики и разломали их, а находящуюся в них одежду разорвали на куски. Боясь напасть на Кандиду, они таким образом решили надругаться над ней.

На стене кто-то штыком нацарапал: «Шлюха».

То, что это были не немцы, а итальянцы, больше всего оскорбило Кандиду. За что? Что она им сделала? Кандида продолжала стоять среди погрома, ощущая, будто у нее со спины снимают кожу. В этой комнате ей уже никогда не провести ни одного мирного спокойного вечера, как это было прежде.

Винченцо и Тео вернулись, когда две женщины пытались прибраться. Отец побледнел, и с его уст начали срываться проклятия и ругательства.

— Кто это был?

— Гвистерини со своими людьми.

— Дерьмо. Надеюсь, они ничего не сделали с вами?

— Нет.

— Хорошо. Я сам разберусь с этим ублюдком.

— Не трогай их, Винченцо, — запротестовала Роза. — Что сделано, то сделано.

Тео тем временем вошел в комнату Кандиды. Он стоял рядом с сестрой и осматривал результаты погрома. Тео ничего не сказал, но рука его крепко сжала руку сестры:

— Это пустяки. Главное — они не тронули тебя.

— Но у меня не осталось никакой одежды.

— Все равно не сдавайся, Кандида. Скоро им конец.

Слово, нацарапанное на стене, ранило в самое сердце.

— Но я действительно встречалась с англичанином, — сказала Кандида, пытаясь не смотреть на брата.

— Знаю.

— Он — мой любовник.

— Я знаю это.

— И папа знает? И мама тоже?

— Не думаю.

— Что мне делать, Тео?

Брат замолчал на какое-то время, а затем сказал:

— Будь осторожна, Кандида, ради Бога, будь осторожна.

Она вдруг задрожала, и в горле застрял комок. Кандида спрятала лицо на груди у брата, как в детстве, когда ее что-то очень сильно огорчало и обижало.

— Кто же все-таки предал нас? — прошептала наконец девушка.

— Может быть, и никто. А может быть, и один из партизан. Чужая душа — потемки, сестричка. Ты же знаешь, люди пойдут на многое, чтобы получить две тысячи лир.

Кандида почувствовала тяжесть на сердце. Получалось, она рисковала жизнью всей семьи, и каждый день ситуация становилась все опаснее и опаснее. Люди, подобные Гвистерини, используют в корыстных целях хаос войны и неразбериху.

Если Гвистерини со своими бандитами схватит Дэвида, то весь роман завершится кровью. Но о Джозефе, кажется, они ничего не подозревали. Стоило фашистам узнать о том, что Кандида ухаживала за раненым партизаном, они сожгли бы дотла весь дом.

Тео отпустил руку сестры и начал собирать разбросанную по полу разорванную одежду.

— Я соберу лохмотья и сожгу их.

— Спасибо, Тео.

Брат знал, что Кандида не притронется к разорванным тряпкам.

Дэвид молча слушал рассказ Кандиды. Сигарета почти догорела у него в руках. Девушка рассказала обо всем, даже о попытке изнасилования и об угрозе Гвистерини разыскать и оскопить Дэвида.

— Здесь уже небезопасно, — закончила она упавшим голосом. — Фашисты могут вернуться в любую минуту, и чем хуже складываются для них военные действия, тем злее они становятся.

Дэвид отшвырнул окурок в сторону, где сидела одна из кошек, повернулся к Кандиде и холодно заявил:

— Это только твоя ошибка.

— Что ты имеешь в виду? — произнесла девушка, чувствуя, как мурашки поползли по спине.

— Только ты держала меня здесь.

— Но я никогда не упрашивала тебя остаться.

Дэвид, казалось, ничего не слышал.

— Я не настолько эгоистична, чтобы рисковать твоей жизнью. Мне казалось, ты остаешься только из-за того, что сам не хочешь уходить в горы или совершать рискованный переход в Швейцарию. Обо мне не было и речи.

— Но это так. И вот к чему все привело.

Кандида даже не нашлась что ответить. Она чувствовала себя ужасно. После продолжительного молчания Дэвид вновь закурил. Кандида взяла его за руку.

— Когда погода улучшится, ты сразу же можешь уйти в горы и присоединиться к другим партизанам.

— Может быть, может быть, — согласился англичанин. Он уже давно прекратил даже упоминать имена других партизан и не говорил о возможности присоединения к какому-то отряду, но Кандида знала, что эта мысль не дает покоя ее возлюбленному.

— Если хочешь, я попытаюсь связаться с Паоло. Он поможет тебе перебраться в какое-нибудь безопасное место.

— Паоло — мелкий воришка. Может быть, мне удастся добраться до Рима и там дождаться прихода английской армии.

— Это очень опасно, Дэвид.

— Я могу сойти за сезонного иностранного рабочего.

— Нет. Ты никогда этим не занимался.

— А ты между тем будешь заботиться о Джозефе и, глядишь, вскоре поставишь его на ноги.

— Джозефу сейчас не лучше, чем тебе, Дэвид. Он живет в лесу, словно отшельник, и ему одиноко сейчас так, как никому на свете.

Дэвид вновь отбросил недокуренную сигарету и заключил:

— Нет, я все-таки совершил ошибку.

— А почему бы тебе не присоединиться сейчас к Джозефу, — вдруг предложила Кандида. — Вдвоем вам повезет и вы доберетесь до Швейцарии.

— Нет, — коротко отрезал Дэвид.

— Почему? Ведь он же твой друг.

— Никогда им не был.

— Но вы воевали вместе.

— Из этого нельзя делать вывод, будто он стал моим другом. Джозеф никогда не любил меня, а я его. Он всегда командовал и всегда подчинял себе всех.

Дэвид вновь выбросил окурок, и на этот раз кошке, которая успела приготовиться, удалось схватить его лапками.

— Джозеф — высокомерный американский еврей.

— Еврей?

— Господи. Я думал, что ты сразу же обо всем догадалась.

— Да, да… Я заметила что-то.

— Что?

— Так, ничего.

— Ты заметила, что он обрезан, — догадался вдруг Дэвид, и глаза его сузились. — Ах ты, маленькая проститутка. А я и не догадывался, что ты уже спала с ним.

— Мне приходилось мыть его, когда он был больным и беспомощным. — Лицо Кандиды покрылось краской. — Мне казалось, что он вот-вот должен умереть. Уверяю тебя, на это я даже не обратила тогда особого внимания.

— Лжешь. Ты слишком хороша, чтобы тебе верить.

— Но это правда.

— Тогда почему ты догадалась, что он обрезан?

— Просто все выглядело по-другому. Но я никогда не догадывалась, что он именно еврей.

— А ты считала — у них должны быть рога и хвост? Его семья была необычайно богата. Они банкиры. Но сейчас он оказался в большем дерьме, чем я. Было бы прекрасно, если бы нацистам удалось схватить нашего Джозефа. Ты ведь знаешь, как Гитлер любит евреев. Вот почему Джозеф и ушел в партизаны, когда нас выпустили на нолю.

Кандида не отрываясь смотрела на заснеженные альпийские вершины. Вот почему Джозеф казался ей таким подозрительным, может быть, здесь следовало искать истоки его таинственности. Знай она это раньше, возможно, смогла бы стать ему другом. Если бы она знала…

— Бедный Джозеф, — прошептала девушка.

— Не трать понапрасну свои чувства, пожалуй, в этом Гитлер был абсолютно прав.

— Дэвид, не говори так.

— Я не люблю евреев. И никто из моих близких их не любит. Они всегда чьи-то друзья, в основном финансистов, и всегда воняют замасленными грязными купюрами.

Никогда прежде Кандида не встречала в своей жизни евреев, и поэтому она даже не знала толком, за что же их следует ненавидеть. Как и все, она знала о печальной участи итальянских евреев, брошенных в безжалостные жернова фашистской машины, и антисемитизм Дэвида ей показался просто необъяснимым.

— А что лично тебе плохого сделали евреи?

— Они узурпаторы, паразиты, сосущие нашу кровь.

— Но Джозеф ведь не такой. И мне казалось, что вы были все-таки друзьями.

— Нас просто свела судьба. Не будь войны, ничего подобного никогда бы не случилось. Война перевернула все с ног на голову. — Дэвид начал похлопывать себя по плечам и груди. — Господи, как же холодно здесь, — и помолчав немного, добавил: — Что за судьба — сначала гнить в лагерных бараках, а потом здесь. Но в бараках было лучше.

Что-то в интонации его голоса глубоко задело Кандиду.

— Что ты имеешь в виду?

Взгляд Дэвида вдруг стал каким-то странным.

— По крайней мере, я бы согрелся и жил бы как цивилизованные люди.

— Дэвид, Бога ради, даже не думай об этом.

— Что?

— Не вздумай сдаваться немцам.

— А почему бы и нет?

— Они пристрелят тебя, как собаку.

— Я слышал другое, — сказал англичанин и стал дуть на свои замерзшие ладони.

— Ты имеешь в виду листовки, которые фашисты распространяют повсюду. Но это лишь пропаганда. Они убьют тебя, Дэвид.

— Не убьют, если сделать все как надо.

— Что значит «как надо»?

Тоска пронзила сердце Кандиды. Она понимала, что проекты Дэвида относительно Рима и Швейцарии были лишь мечтами вслух. Сейчас голос его звучал по-иному, и было ясно, что об этом любовник Кандиды уже думал не раз.

— Ты что, надеешься, будто фашисты начнут соблюдать Женевскую конвенцию? Дэвид, не глупи. Ты же хорошо знаешь, кто такие фашисты.

— Я пережду войну в тепле и в спокойствии, а через несколько месяцев все равно она кончится, и тогда меня отправят домой.

— Но ты же солдат! — не выдержала Кандида. Дэвид быстро взглянул на девушку, и в его взгляде она уловила только отчаяние.

— Я всего лишь загнанная лиса, и свора гончих идет за мной по следу. Лагерь для военнопленных будет для меня лучшим местом, чем эти чертовы горы, где как раз и можно встретить фашиста, готового отрезать мне яйца.

— О, Дэвид! — Кандида обняла возлюбленного, может быть, в первый раз почувствовав, насколько все-таки слаб этот сильный на вид мужчина.

Они занялись любовью, и Дэвид вновь был с Кандидой по-животному груб.

Немцы повсюду распространяли свои листовки, обращенные к бежавшим военнопленным, уговаривая их немедленно сдаться и обещая обращаться с ними по законам Женевской конвенции. Но Кандида даже думать не хотела, что ее Дэвид может оказаться таким легковерным.

Кандида была потрясена до глубины души. А спокойный внутренний голос спрашивал, что же она хочет на самом деле. Если быть до конца честной перед самой собой, то она хочет стать женой Дэвида. Но разве такой человек, как ее возлюбленный, может жениться на простой девушке? Если ему все-таки удастся выжить, то он, пожалуй, вернется в свое поместье в Нортамберленде и возьмет в жены титулованную особу, какую-нибудь белоснежную девственницу, и никогда не вспомнит о заброшенном сарае и о сеновале. Мысль о возможной потере и расставании была для Кандиды страшнее, чем смертный приговор.

Вернувшись к себе домой, девушка принялась плакать, а затем вновь обратилась к своему дневнику. «Что же останется мне, когда Дэвид уедет отсюда?» — написала она. Слезы, как единственный ответ, обильно капали на полупустую страницу.

В этот вечер Кандида была как-то по-особому молчалива за общим столом, и Роза наблюдала за ней весьма пристально.

— Ты нездорова? Выпей еще вина, дитя мое.

— Я не хочу.

— Хорошее вино очищает кровь. — Мать взглянула на Тео. — Вам обоим надо лучше есть. Посмотри на свою сестру, Тео. Посмотри, как сильно она похудела. Разве так должна выглядеть восемнадцатилетняя девушка?

— Она просто устала, мама.

— Прошлым летом Кандида была такой красивой. А сейчас она растеряла всю свою привлекательность.

— Мама, ну пожалуйста, — взмолилась Кандида.

— Разве она не стала выглядеть хуже. Тео? — не унималась Роза.

— Нет, — мягко возразил сын. — Она по-прежнему прекрасна.

— На мой взгляд, она похожа сейчас на ходячий скелет.

Нервы Кандиды были уже па пределе.

— Мама, пожалуйста, прекрати!

Ночью она очень плохо спала, все время просыпаясь.

Ей снился Дэвид, который то и дело оказывался в различных передрягах. Один раз Кандиде даже приснилось, будто Дэвид мертв и она стоит у его могилы. Джозеф почему-то оказался здесь же и все время пытался успокоить ее. Он гладил Кандиду по волосам, а она смотрела Джозефу в глаза, которые казались черными-пречерными и бездонными. И потом эта чернота глаз перешла во мрак ночи, а девушка уже неподвижно сидела на своей постели и вглядывалась в кромешную тьму.

Всем сердцем Кандиде хотелось сейчас оказаться в Охотничьей башне, чтобы увидеть Джозефа. Эта мысль не давала ей уснуть до самого утра.

Тропинку, ведущую в Охотничью башню, всю размыло. Впервые за долгое время выглянуло солнце, и снег превратился в грязь. Листья на ветвях дуба засохли, но не все опали, и при солнечном свете можно было вообразить, что сейчас летний день. Слабый аромат клевера она ощутила, несмотря на тающий снег. Этот запах был как призрак надежды на новую жизнь. Кандида подняла лицо к небу и почувствовала, как лучи солнца коснулись его. Она ощутила вдруг небывалый покой, словно и не было ночью никаких кошмаров.

По мере приближения к башне Кандида стала улавливать также и запах горящей древесины. Девушка начала пробираться сквозь заросли к опушке. Видно было, что Джозеф починил ставни. Дым мирно струился из трубы. Кандида уже не торопилась, она остановилась и как завороженная смотрела на башню. Здесь чувствовалась какая-то особая сказочная атмосфера. Девушке казалось, будто вот-вот должны появиться эльфы и феи.

Лишь несколько мгновений спустя Кандида вернулась в реальность и увидела в проеме открытой двери одинокую фигуру Джозефа. Она направилась прямо к нему.

Рана явно его не беспокоила, и сейчас Джозеф выглядел хорошо и держался прямо. Казалось, будто американец даже помолодел и не казался больным и беспомощным, каким его еще совсем недавно знала Кандида. Джозеф успел обзавестись окладистой пышной бородой. Улыбнувшись, он протянул к ней руки.

— Я же просил не приходить сюда, — слегка смущаясь, произнес американец.

— Но я беспокоилась и решила навестить. Возьмите — здесь еда и вино, — сказала девушка, протягивая корзину.

— Спасибо. Заходите.

Внутри башни все было прибрано и вычищено, Джозеф повел Кандиду наверх. Огонь слегка играл в камине. Постель находилась прямо посредине комнаты. Кандида заметила, что американцу даже удалось соорудить два самодельных стула, которые он расположил рядом с камином.

— А зачем два? У вас что — были гости?

— Духи леса время от времени заходят сюда, чтобы поболтать и пообедать со мной.

Сказано это было с такой уверенностью, что Кандида даже на мгновение поверила Джозефу. Он подбросил дров в огонь и уговорил Кандиду снять туфли и просушить их.

— Вы здесь все так прекрасно устроили, — произнесла Кандида, оглядываясь.

— Ну уж, прекрасно. Но хотя бы чисто.

— Как вам здесь живется? — смущаясь, спросила Кандида. — Я все хотела навестить вас раньше, но снег мешал.

— Понимаю. Долгий путь. Да и рисковать вам не следует.

Джозеф стал готовить ужин. Кандида внимательно следила за его движениями. Теперь Джозеф казался сильным и даже грациозным.

— Боль прошла?

— Вы имеете в виду рану? Прошла. Вы меня полностью вылечили.

Кандида заметила, что Джозеф жарил грибы.

— А вы хорошо знаете, какие из них съедобные, а какие — нет? Ведь это может быть очень опасно.

— Я уже несколько недель ем их и, как видите, еще жив. А вот вы побледнели. Кандида, и похудели. Худоба не идет вам.

— Зато вы расцветаете с каждым днем. Жизнь отшельника явно пошла на пользу.

— Как ваши родители, как Тео?

Кандида рассказала все в подробностях, не переставая оглядываться по сторонам. Джозефу удалось соорудить и еще кое-что из мебели, сколотив наскоро грубые доски. А на полке расположилась маленькая библиотечка. Рядом с постелью лежала книга Данте «Божественная комедия». Девушка пыталась вообразить себе одинокую жизнь американца в этих стенах. Одиночество, абсолютный покой и тишина, да еще мелкие заботы по хозяйству — вот, пожалуй, и все, что заботило сейчас Джозефа. Иногда, правда, он мог обратиться и к чтению, но книг было слишком мало. Кандида почувствовала, как сердце ее сжалось от тоски. Однако у Джозефа было явное преимущество: в его душе царил мир и покой, чего нельзя было сказать про саму Кандиду.

— А Дэвид? — неожиданно начал Джозеф. — Как он?

Девушка глубоко вздохнула, прежде чем ответить:

— Я беспокоюсь за него. Он так подавлен, так нервничает.

— Что? Дэвид был груб с вами?

— Нет. Конечно нет, — успокоила своего собеседника Кандида, — но дух его сломлен. Ему все время хочется куда-то бежать и где-то спрятаться. Он постоянно говорит про Швейцарию и о том, что готов сдаться немцам.

Джозеф резко развернулся и посмотрел Кандиде прямо в глаза.

— Не позволяйте ему сделать это, Кандида.

— Но Дэвид не послушает меня, — ответила девушка, пожав плечами.

— Немцы захотят узнать обо всем, что делал Дэвид после перемирия, а он был в партизанах. Хороший допрос, и наш друг все скажет. Тогда немцам захочется узнать, кто прятал вояку. И никакой пощады уже нельзя ждать от этих людей. Немцы расстреляют всех…

— Но Дэвид никогда и никого не предаст.

— Пора вам наконец повзрослеть, — бросил Джозеф и повернулся вновь к огню.

Кандида начала жалеть о том, что пришла сюда.

— Дэвид никогда не совершит предательства, — не выдержала девушка. — Вы просто наговариваете на него.

Джозеф решил не продолжать разговор. Он молча готовил ужин. Кандида продолжала внимательно следить за каждым движением американца: странный одинокий человек, оказавшийся в таком заброшенном и безлюдном месте. Девушке прежде не приходилось наблюдать за своим бывшим пациентом в обычной повседневной жизни. И первое, что ее поразило, — это некая текучесть движений. Нечто кошачье угадывалось в каждом жесте. Кандида невольно начала сравнивать американца с сильным и уверенным в себе Дэвидом. Она вдруг вспомнила о том, что рассказывал ее возлюбленный о Джозефе.

Американец разделил еду на две порции. Кандида успела проголодаться и поэтому с аппетитом принялась за грибы. «Какая-то еда эльфов», — подумала про себя девушка, а вслух добавила:

— Есть грибы, которые способны свести с ума. Если их часто есть, то начнутся видения и не заметишь, как, подобно ведьме, начнешь танцевать голой в глухом лесу.

— Я предупреждал вас, что для Дэвида вы только развлечение, и ничего больше. Сейчас, Кандида, вы сами видите, что так оно и есть на самом деле.

— Нет. Я верю Дэвиду. Верю…

— Глупо.

— Ненавижу. Стоило мне прийти помочь и вот…

— И я хочу помочь вам, — сказал Джозеф неожиданно мягко и наклонился вперед. — Вы ведь умная женщина, но жизненного опыта еще не хватает. В Дэвида Годболда вы влюбились не как в реального человека, а как в воплощение своей мечты.

— Прекратите. Прекратите сейчас же, Джозеф, — не выдержала Кандида.

— Настала пора посмотреть правде прямо в глаза. Вы должны понять, что Дэвид очень скоро бросит вас. И если вы не успеете одуматься, то только потратите свои лучшие годы на ожидание его возвращения, которого никогда не будет.

— Нет. Он вернется. Он обязательно вернется.

— Никогда. Дэвид воспользовался вами, когда это ему было необходимо, но он забудет вас тут же, как только покинет ваши края.

Кандида еле сдержала себя, чтобы не запустить тарелкой в голову Джозефу. Только его властный взгляд остановил девушку в последний момент, и она бросила недоеденные грибы прямо в огонь, и они зашипели на раскаленных углях.

— Браво, — иронично заметил Джозеф. — Наконец-то Кандида повела себя как взрослая женщина.

— Почему вы мне все это говорите?

— Вы сами знаете почему.

— Потому что думаете, будто любите меня? Но кто из нас тогда больший мечтатель. Джозеф, вы или я?

Американец начал молча выскребать остатки еды из тарелки. Кандида еще раз окинула взглядом голые каменные стены. Находиться в башне было делом необычным. Странно было даже представить себе, что за толстыми каменными стенами уже нет ни других комнат, ни людей, ни мебели, а только пустой морозный воздух — и больше ничего.

— А что вы знаете о любви, Джозеф? — после долгого молчания вновь спросила Кандида. — Вам пришлось оставить женщину в Америке?

— Да, пришлось.

Что-то необычное в голосе американца заставило Кандиду быстро взглянуть на него.

— Как ее звали?

— Мэриан.

— Вы любили ее?

— Мы были помолвлены.

— Были. А сейчас уже нет?

— Нет. Она написала мне в лагерь военнопленных, что вышла замуж за другого.

— Нельзя было так поступать. Нельзя.

— По крайней мере, она была со мной честна.

— Ваша Мэриан была хороша собой?

— Очень.

— Вот отчего вы такой циник. Она разбила ваше сердце.

— Сердца она мне не разбила, но гордость задела. Но я понял, что вряд ли по-настоящему любил эту женщину, иначе я бы не отправился добровольцем воевать в Европу. А потом я влюбился в другую.

— И что? Она действительно была у вас единственной?

— Конечно, Кандида. Почему это вас удивляет?

— Мне казалось, что мужчины…

— Продолжайте, продолжайте.

— У Дэвида, например, есть немалый опыт по этой части.

— Конечно, он спал по крайней мере с сотней шлюх, которым не дал ни цента. Я же имею в виду совсем другое.

И Кандида вдруг ощутила, что ее мир, который еще совсем недавно казался таким надежным, вдруг начал рассыпаться на части и в один миг от него не осталось почти ничего:

— Так значит, я всего лишь последняя из шлюх Дэвида?

Джозеф выпрямился во весь рост и произнес:

— Вы слишком задержались. Я провожу вас до дому.

— Не надо.

— Но я хочу. Пойдемте.

Небо вновь почернело, и дорога назад стала намного труднее. Кандида брела рядом с Джозефом, унылая и молчаливая. Печаль непреодолимой тяжестью легла на сердце, и стало даже труднее дышать.

Их очень скоро поглотил молчаливый лес, и, пока они брели по лесной тропинке, неожиданно хруст валежника привлек внимание Джозефа и Кандиды.

— Что это? — испуганно спросила девушка.

— Не знаю.

Джозеф начал напряженно вглядываться в ту сторону, откуда донесся до них странный звук.

И вдруг раздался страшный треск, Кандида не выдержала и закричала что есть сил, схватившись за Джозефа обеими руками. А на тропинке неожиданно появился огромный красавец-олень. Это было величественное и гордое животное, и на голове у него уже появились весенние рога, слегка покрытые пушком. Олень стоял и смотрел на мужчину и женщину дикими невинными глазами. Казалось, этому не будет конца. А затем он неожиданно помчался вдоль лесной тропинки, и стук его копыт по мягкому грунту вторил стуку их сердец.

Кандида как завороженная смотрела вслед удалявшемуся оленю. Она начала приходить в себя, но по-прежнему держалась за стоящего рядом Джозефа. Он медленно повернулся и внимательно посмотрел на девушку. И вдруг Кандида поняла, насколько все-таки красив ее спутник. В нем была та же стройность и несгибаемая сила, что и в олене, который неожиданно появился на лесной опушке. Казалось, только слепой мог не заметить этого.

Сердце Кандиды предательски забилось в груди. Перед глазами у нее все поплыло, и какая-то темная, неведомая сила овладела девушкой. Был ли в этом виноват только Джозеф, или нечто странное происходило сейчас в таинственном лесу и в душе Кандиды, сказать было трудно.

Почти теряя сознание, она подалась немного вперед. Еле уловимое, слабое движение, но самой Кандиде показалось, будто она начала медленно падать в пустоту, в пропасть, которая разделяла их с Джозефом.

Затем она ощутила, как его руки коснулись ее тела:

— Джозеф! Джозеф! — прошептала она, не в состоянии унять начавшуюся дрожь.

Она прижалась к американцу, но пропасть не закрыла страшного зева. Джозеф обнимал Кандиду и нежно гладил ее по волосам. Ужас отступил немного. Кандида подняла голову и посмотрела в глаза американцу. Джозеф улыбнулся ей откуда-то сверху:

— Пойдемте. У нас долгий путь.

 

4

 

МАРТ 1944

Несмотря ни на что, Дэвид и Кандида продолжали встречаться на чердаке хлева, на сеновале.

Кандида боялась, что в любую минуту их могут обнаружить родители, да и присутствие Дэвида перестало быть тайной. Это придавало каждому их свиданию привкус греха и вины. Чем дальше, тем больше любовники отдалялись друг от друга. Теперь ничего, кроме секса, их не связывало. Кандида уже не испытывала наслаждения от физической стороны любви, хотя хорошо понимала, что это то единственное, что хоть как-то сближает ее и Дэвида.

А Дэвид продолжал рассуждать о своем бегстве отсюда, о планах перейти Альпы или уйти туда, где союзные войска воевали с фашистами. Он надеялся благополучно достичь линии фронта. Но в этих рассуждениях по-прежнему не чувствовалось настоящей решимости или здравого смысла. В марте неожиданно выпало столько снега, что побег стал невозможен.

Даже секс не мог поднять настроения Дэвида. Наоборот, он казался после этого еще более угрюмым, чем прежде. В последние дни Дэвид даже не целовал Кандиду во время полового акта, а только старался как можно глубже войти в ее тело. Иногда ей казалось, будто она туша под ножом мясника. Она по-прежнему подчинялась, но со все большим чувством обиды.

Кандида не заботилась о том, чтобы притворяться счастливой, просто терпела Дэвида, прекрасно понимая теперь, что те слова, которые он бормотал по-английски, — далеко не выражение добрых и нежных чувств.

Сначала Кандида испытывала чувство вины за свою невольную холодность. Почему, в самом деле, она не могла наслаждаться телом Дэвида, как он наслаждался ее телом? Ей даже казалось, что это предательство. Но постепенно Кандида стала понимать, что во всем виноват только Дэвид.

— В тюрьме было бы лучше, чем здесь, — часто повторял он, затягиваясь сигаретой. — Господи, да где угодно было бы лучше, чем здесь.

Это стало постоянной темой разговоров. Кандида давно поняла, что возражать бесполезно. Втайне она надеялась, что это только настроение, которое вот-вот должно пройти, не оставив следа.

А в памяти между тем постоянно всплывал образ Джозефа и мельчайшие детали их последней встречи.

— Дэвид, а ты занимался любовью со многими женщинами?

— О, я думаю, их было несколько дюжин. А ты что, ревнуешь?

— Нисколько.

— Хочешь узнать, были ли они лучше, чем ты?

— Нет, — ответила Кандида, не обращая внимания на иронию, — просто хотелось узнать, какого сорта были эти женщины.

— Всех сортов. Блондинки, брюнетки, с большими грудями, маленькими грудями, с упругой попой, с рыхлой попой.

— Они принадлежали к твоим знакомым, которых ты встречал на балах и званых вечерах?

— Шутишь? На рауте легче закадрить мраморную статую, чем женщину, не считая, конечно, одного-двух редких случаев.

Одна из кошек, как обычно, оказалась поблизости. Вытянув лапки, она не отрываясь смотрела своими зелеными глазами на двух любовников.

— Тогда кто же были эти женщины? Те, с кем ты обычно занимался любовью.

— В основном — шлюхи, — сказал он с некоторым вызовом.

Кандида быстро взглянула на Дэвида и успела уловить жестокую ухмылку, которой слегка исказились его губы. Значит, и в этом Джозеф оказался абсолютно прав.

— Ну и как? Это были дорогие шлюхи? — съязвила в свою очередь Кандида.

— Трахаться лучше бесплатно. — Дэвид выразительно сплюнул. — Самые предусмотрительные из них просили деньги заранее, чтобы отдать своим сутенерам. Но начинающие глупышки не были так предусмотрительны, тем более что им самим нравилось это делать со мной. Они сначала предлагали товар, а уж потом я сам решал, платить или нет за него.

— Совсем как со мной, да?

— Пожалуй. Ты же не попросила ничего в самом начале.

В горле вдруг пересохло и почувствовался привкус соли. Кандида с трудом поднялась на ноги.

— Послушай… — начал было Дэвид, отбросив в сторону сигарету и пытаясь схватить Кандиду за руку, но она резко отстранилась, — я же пошутил. Пошутил, слышишь!

Кандида сбежала вниз по лестнице, а Дэвид и не подумал броситься за ней следом.

Морозный воздух ударил в лицо. Стало ясно, что Кандида ничего не значила для Дэвида. Конечно же, он никогда на ней не женится. Война закончится, англичанин улетит к себе на родину и никогда не вернется сюда.

Кандида даже не оглянулась. Внутри у нее будто что-то сломалось: чувство оскорбления и ощущение своей ненужности переполняли ее. Все ее мечты, все, что она лелеяла в душе, было обращено в пыль. В один миг она состарилась душой.

Кандиду посетили мысли, неожиданные для нее, — о смерти и призрачности самой жизни. Девушка пыталась преодолеть в себе это настроение, но все было напрасно. Джозеф оказался прав относительно многого, о чем по наивности она даже слушать не хотела. Теперь ее советчик напоминал мудреца из заколдованного леса. Таинственный отшельник, живущий в одинокой башне. Джозеф говорил, что любит ее, но эти слова мало что значили для Кандиды, очарованной Дэвидом Годболдом.

Как бледная луна в предутренний час, Джозеф казался незаметным в лучах внешнего блеска Годболда. Но вот теперь, словно во время солнечного затмения, все будто встало на свои места.

Кандида вдруг поняла, что она почти ничего не знает о Джозефе. Ей было известно лишь то, что он американский еврей, который добровольно отправился воевать в Европу в составе британских войск.

Теперь Кандида сгорала от нетерпения вновь увидеть Джозефа, вновь оказаться с ним в башне, затерянной среди молчаливого леса, чтобы еще раз заглянуть в эти бездонные черные глаза.

Обед в этот вечер прошел очень мрачно. Зенитки не переставая стреляли, и был слышен рев бомбардировщиков в небе. Самолеты союзников каждую ночь теперь проникали в самую глубь Италии и регулярно бомбили такие большие города, как Милан, Болонья, Турин. Дошли слухи об очередных зверствах эсэсовцев: в деревне в нескольких милях отсюда они повесили десять человек, которых подозревали в содействии движению Сопротивления.

Молча все члены семьи напряженно вслушивались в каждый взрыв бомбы: война подбиралась все ближе и ближе. Винченцо затушил керосиновую лампу и открыл ставни. На другом берегу озера отчетливо были видны вспышки.

— О Господи! — не удержалась Роза. — Они бомбят фабрики.

Кандида от страха прижалась к матери, напряженно вглядываясь в зловещий фейерверк. Мощные лучи прожекторов, как пальцы слепого, беспорядочно шарили по ночному небу. Отчетливо был слышен натужный рев моторов да завывание сирены. Затем вспышки взрывов и грохот вновь потрясли озеро.

— Верно, — согласился Винченцо. — они бомбят фабрики, расположенные между Сало и Брешиа.

Лучи прожекторов высветили столб дыма. Звук моторов постепенно утих, а за ним — и вой сирены. Кандида почувствовала, что у нее текут слезы. Она уткнулась лицом в материнскую грудь, как в детстве.

Но чью Кандида увидела очень странный сон, где были только огонь и Джозеф.

Снилось ей, будто стоит она недалеко от костра и оранжевые языки пламени поднимаются к мрачному небу. Жар от костра ударил в лицо, и на ресницах появились слезы. Рядом оказался Джозеф, который тоже внимательно следил за костром, скрестив руки на груди и опустив голову.

Кандида медленно повернулась к своему спутнику, и губы ее словно сами собой начали произносить обычные слова, которые сейчас казались очень странными: «Что мы будем делать?»

Джозеф улыбнулся в ответ своей таинственной улыбкой и протянул Кандиде руку: «Пойдем».

Кандида с удивлением посмотрела на протянутую руку, затем еще раз на огонь, который все рвался к небу, и медленно произнесла: «Нет!»

Тогда Джозеф схватил ее за руку. Его пальцы были на удивление сильными, и Кандида поняла, что выбора у нее уже нет. Они пустились бежать по направлению к бушующему пламени, и надо было перепрыгнуть через костер или упасть в огонь. Кандида слышала, как Джозеф крикнул ей: «Прыгай!» Она в ужасе повиновалась приказу.

Будто на крыльях, она вознеслась над языками пламени, крепко держась за руку Джозефа. Жар касался обнаженных ног, запах дыма пропитал даже волосы. Затем они вместе упали на темную мрачную землю.

Утром Кандида проснулась, зная, что вновь выпал снег. Может быть, ему удастся потушить пожар на другом берегу озера? Она еще долго продолжала лежать в постели, из последних сил удерживаясь от того, чтобы не разреветься, и напряженно прислушиваясь к слабому шуршанию падающего снега.

Огромные клубы дыма распространились по всему небу и висели неподвижно над озером. Повсюду чувствовался удушливый запах гари. Казалось, вот-вот должен наступить конец света. Неужели ее сон оказался пророческим? А там, по другую сторону костра, было хоть какое-то спасение или нет? И Джозеф действительно мог перенести ее туда?

Утром Кандида спросила у отца:

— Папа, можно я возьму тележку и проведаю Джозефа?

— Конечно, только будь осторожна. Можешь отвезти ему немного риса. Но ничего не говори об этом матери, дочка.

Винченцо сам запряг пони. Дочь поцеловала отца, залезла в тележку и поехала к лесу.

Весь путь занял не более часа, несмотря на выпавший глубокий снег. Джозеф услышал звуки приближающейся повозки и вышел встречать Кандиду. Он помог ей сойти, и на какое-то мгновение Кандида очутилась в его объятиях — сон будто становился явью.

Джозеф повел девушку в башню.

— Поедите со мной? — спросил он. — Сегодня у меня только суп, но зато он горячий, а вы продрогли.

— Спасибо.

— Садитесь. — Джозеф придвинул самодельный стул поближе к огню. Кандида видела, как ее отшельник тщательно вымыл руки в тазу, прежде чем взялся за обед.

Они ели, а огонь весело играл в камине, согревая их радостным теплом. Кандида вдруг ощутила неожиданное смущение. Джозеф всегда так мало говорил. Впрочем, это было не столь важно, ведь прежде она никогда почти не слушала своего собеседника, но сейчас — совсем другое дело, и вместо человеческой речи приходилось напряженно вслушиваться в безмолвие, царящее в старой заброшенной башне, где все было так странно, спокойно и уютно.

— Джозеф, я хотела поговорить с вами, — тяжело сглотнув, сказала Кандида.

Он немного помолчал. — Давайте.

— Прошлой ночью я видела вас во сне.

— Это все? — вежливо поинтересовался американец.

— Нет. Не совсем. Знаете, мне так трудно.

Он поднялся и подошел к Кандиде. Она протянула к нему руки и почувствовала, что ее ноги уже не касаются пола.

— Успокойтесь, — мягко прошептал Джозеф в самое ухо. — И не плачьте.

— Но я в полном отчаянии и не знаю, что же со мной происходит. Я ничего, ничего уже не знаю.

— Но вам и не надо ничего знать. Просто оставайтесь такой, какая вы есть.

— Но кто я? О Господи, я не знала, что могу быть такой дурой. Я потеряла себя и не знаю почему.

— Это из-за того, что кто-то другой теперь определяет вашу значимость. Вы несете на себе проклятие быть женщиной.

Кандида изо всех сил вцепилась в руку Джозефа.

— Не уходите. Даже если Дэвид оставит меня, не уходите и останьтесь со мной.

Джозеф поцеловал ее в губы, и Кандида ощутила неожиданный прилив сил. Его тело отличалось от тела Дэвида. Оно было выносливее и тверже, и поцелуй был совсем другим. В нем чувствовалось столько нерастраченной нежности, что у Кандиды голова пошла кругом. Казалось, она готова растаять, раствориться в этой пышущей силе и энергии.

— Может быть, у нас остался только этот день, — еле слышно прошептала Кандида.

— Что ж, давай возьмем этот день, — прошептал в ответ Джозеф.

Кандида отпрянула назад, словно не ожидая от себя такой решимости. Безмолвие по-прежнему царило в башне. Кандида подвела Джозефа к постели отшельника.

— Ты хочешь, чтобы я разделась сама? — спросила она дрожащим голосом.

— Да, — быстро произнес он в ответ. Кандида начала торопливо расстегивать блузку.

— А он никогда не просил меня раздеться.

— Не думай о нем.

Кандида молча сняла с себя одежду. При Дэвиде она почему-то стыдилась своего тела. Да и ему нужны были только определенные его части. А сейчас, стоя перед Джозефом обнаженной, Кандида почувствовала уверенность в себе, свою пробудившуюся женственность. Конечно, ведь Джозеф находил ее прекрасной.

Развязывая ленту в волосах, она внимательно следила за его взглядом, за тем, как он жадно смотрел на ее поднимающуюся грудь и соски, в один миг ставшие такими твердыми. С прошлого лета ее тело сильно изменилось. Кандида слегка похудела и стала более гибкой. От щенячьей пухлости она незаметно перешла к женской соблазнительной стройности. Наконец ей удалось развязать ленту, и волосы хлынули неудержимым потоком на лицо и плечи.

Джозеф нежно коснулся кончиками пальцев темных сосков.

— Ты мне очень нравишься такой, полной желания и любви.

Он коснулся ее бархатных губ, ее подбородка и провел пальцем по красивой шее. Он не был так тороплив и суетен, как Дэвид. Это была сама нежность, сила и сдержанность, хотя Кандида всем телом ощущала обжигающий жар его желания. Он еще раз коснулся сосков, — они были тверды, как камень.

— Я так же красива, как Мэриан? — прямо спросила Кандида.

— Господь не создавал ничего лучше тебя, — мягко произнес Джозеф.

Затем он разделся, положив свою одежду рядом с ее юбкой и блузкой. Кандида вспомнила самца-оленя в кустах — в Джозефе были та же страсть и красота, и двигался он с такой же дикой грацией. Его тело было мускулистым, смуглым и без единой жировой складки, так что отчетливо было видно движение каждой мышцы.

Джозеф был возбужден до последней степени. И тут она тоже увидела различие с Дэвидом. Естество англичанина поднималось только вверх, а у Джозефа оно загибалось слегка к животу. Кандиде очень захотелось коснуться его плоти, но она не могла преодолеть робости. Словно догадавшись, Джозеф подошел к ней и, взяв ее руку, направил ладонь Кандиды туда, где был пах.

— От тебя так и пышет жаром, — прошептала Кандида. — Ты такой горячий, красивый и сильный, как… тот олень в лесу.

Джозеф вновь поцеловал ее в губы, и она ощутила, как его естество слегка содрогнулось от желания в ее ладони. Джозеф обнял Кандиду, и их тела слились наконец воедино.

— Я привыкла думать о тебе как о некрасивом и беспомощном мужчине. И только через несколько месяцев я рассмотрела тебя до конца. Как же ты прекрасен, Джозеф.

А его руки между тем медленно скользили по спине, пока не коснулись ягодиц. Джозеф целовал Кандиду медленно и нежно, желая получить от нее ответную нежность. Она почувствовала, как ее губы раскрылись будто сами собой.

— Ляг, — прошептал Джозеф, — и позволь мне выразить свою любовь, Кандида.

Кандида легла на твердое простое ложе с покорностью, с которой она никогда не отдавалась прежде Дэвиду. Но Джозеф не накинулся на нее с животной страстью, а с какой-то языческой восхищенностью изучал тело своей подруги, лаская и целуя его, черпая наслаждение в каждом его изгибе. Это было так восхитительно, так ново. Кандида ощущала мощь его тела, но эта мощь не подавляла и не уничтожала ее.

Она даже не подозревала, сколько удовольствия и радости таит ее плоть. А Дэвид никогда не пытался пробудить в ней самой страсть. Сейчас Кандида будто окунулась в море новых ощущений.

— Ты великолепна, — прошептал Джозеф. — Каждая частичка твоя вызывает во мне трепет. Ты самая прекрасная женщина, которую я когда-либо видел.

Кандида не испытывала ни малейшего стыда, и каждое нежное прикосновение и поцелуи Джозефа доводили ее почти до экстаза.

— Ты снилась мне. Снилась постоянно. Я видел, как касаюсь тебя, целую, пробую тебя, как самое изысканное лакомство.

Душа Кандиды словно обрела крылья. Экстаз переполнял ее, удивляя своей какой-то особой непостижимой силой, и, не выдержав, она вдруг закричала, чувствуя, что голос срывается:

— О, Джозеф, что ты делаешь со мной, Джозеф?

Но его руки не отпускали Кандиду, они еще сильнее обвились вокруг ее тела. Она ощущала, что не в состоянии больше вынести наплыва страсти. Словно тяжесть легла на грудь и стало тяжело дышать.

Ей показалось, будто внутри что-то лопнуло и отпустило ее. Вместо боли она почувствовала только радость и счастье. Кандида даже ослепла на какое-то мгновение. Переполнявшее ее чувство ликования сменилось покоем и облегчением. Застонав, Кандида поджала колени, прижимая при этом голову Джозефа к животу.

Понадобилось еще какое-то время, прежде чем Кандида смогла открыть глаза и посмотреть на Джозефа. Он улыбался ей.

— Я люблю тебя, Кандида.

— Нет, — закрыла она ладонью его рот. — Пожалуйста, не говори так. Разве ты не хочешь войти в меня?

— Только попроси меня об этом.

— Что за джентльмен.

Кандида отбросила свои тяжелые волосы и склонилась к паху Джозефа. Его естество было по-прежнему твердым и горячим. Казалось, оно было создано только для нее, чтобы наполнить ее, соединиться с ней. Впервые в жизни Кандида испытывала сейчас этот телесный голод. Скорее всего — от той радости, которую она только что испытала.

Не думая ни о чем, Кандида взяла в рот то, что воплощало сейчас для нее саму суть Джозефа. Она никогда ничего подобного не делала, но все оказалось таким естественным. Она услышала, как любовник произносит ее имя, ощутила, как выгнулось его тело.

— Хватит, — простонал вдруг Джозеф, отстраняя Кандиду. — Я хочу тебя. Прямо сейчас.

— Иди ко мне, — взмолилась она.

Кандида с нетерпением ввела естество Джозефа в свою плоть. Джозеф делал все уверенно, крепко обхватив бедра Кандиды своими мускулистыми руками. С каждым разом он входил в нее все глубже и глубже. Никакой боли Кандида не испытывала, наоборот, ей казалось, будто ее разлетевшееся на кусочки существо вновь обрело целостность и единство.

— Кандида, — зашептал вдруг жарко Джозеф, — любовь моя…

Когда его тело начало непроизвольно двигаться, Кандиде показалось, что естество Джозефа коснулось самой сокровенной сердцевины ее чрева.

— Моя душа, — зашептала Кандида в трансе, — она коснулась твоей.

— Люблю тебя, люблю, люблю, люблю, — не переставая, шептал Джозеф.

Поцелуем Кандида заставила его замолчать, а затем выгнулась вся, чтобы позволить Джозефу еще глубже войти в себя. Его упругие ягодицы так и заходили под руками Кандиды. Страстность Джозефа тронула Кандиду до глубины сердца, и дело здесь не ограничивалось только эротикой. Происходящее было самым прекрасным событием в ее короткой и обделенной счастьем жизни.

Наконец наступило чувство насыщения, смешавшись с привкусом неожиданной печали, близкой к боли. Они лежали рядом с очагом; из него выбивался жар, от которого, казалось, вот-вот должна была начать лопаться кожа, покрываясь волдырями. Кандида словно сквозь сон слышала, как окликает ее по имени Джозеф, и голос его был печален и глух, как эхо в непроходимой чаще. А семя его во чреве Кандиды было подобно благословению. Она закрыла глаза и ощутила, как по всему телу разлилось приятное тепло.

Кандиду охватило чувство покоя и удовлетворения, словно ей удалось наконец достичь того, чего она так давно и напрасно ждала. Как рыбы, идущие на нерест, Кандида и Джозеф готовы теперь были умереть, достигнув главной цели своего существования.

Медленно, почти с болью, тела их начали отделяться одно от другого, а пальцы с трудом разжались. Но Джозеф продолжал держать Кандиду в своих объятиях, а она положила голову ему на грудь, чувствуя, как покой и мир наполняют ее существо.

— Все, что ты делаешь, похоже на стихи, — прошептала Кандида.

А затем сон безжалостно опрокинулся на Кандиду, увлекая ее куда-то в глубину. На короткое мгновение она вспомнила свой детский сон: дом вдруг превращается в огромный корабль, который всю ночь плывет по бесконечному и беспокойному морю:

— Все, что ты делаешь, Джозеф, все…

Проснулась Кандида только к вечеру. Она лежала одна и потому, почувствовав страх, вскочила и быстро оделась. В одно мгновение спустившись по лестнице, Кандида выскочила на улицу, в снег.

Джозеф стоял посреди поляны, уставившись в землю. Чувствуя себя будто во сне, Кандида осторожно подошла к нему сзади.

— Ужасно было проснуться и не найти тебя рядом. Никогда не поступай так больше.

Молча он обнял ее и поцеловал, а затем коснулся кончиками пальцев ее брови.

— У тебя жар, возвращайся в постель.

— Это что — сон?

Джозеф улыбнутся и вновь поцеловал Кандиду.

— Нет. Не сон.

— На что ты так пристально смотришь?

Джозеф указал пальцем. В борозде, оставленной от колес повозки, снег подтаял и появилось бледно-розовое пятно.

— Это цикламен, — догадалась Кандида. Джозеф наклонился и сорвал цветок:

— Значит, весна все-таки наступила.

— Нет. Цикламен зацветает и зимой. Но все равно — он такой красивый.

— Да. И еще в нем есть какая-то эротика.

— Эротика?

— Смотри, — и Джозеф осторожно раздвинул пальцами лепестки, словно женскую плоть.

От неожиданного сходства Кандида даже улыбнулась.

— Никогда не думала об этом.

— Я люблю тебя, — нежно произнес Джозеф. — Станешь моей женой?

Погоняя пони по дороге к ферме в сумерках, Кандида призналась себе, что такой радости она никогда прежде не испытывала в своей жизни.

Эту радость она несла теперь в своем сердце, как неугасимый свет, который рассеивал сейчас тьму, что за последние месяцы наполнила до отказа жизнь молодой женщины.

Любила ли она Джозефа? На этот вопрос нельзя было ответить сразу. Ее чувства были столь глубоки, что не соответствовали простым ответам на сложные вопросы. Но сам Джозеф безусловно любил Кандиду. И это имело огромное значение. Любовь его словно освещала дорогу, рассеивая в душе отчаяние и наполняя сердце несказанной радостью.

Когда Кандида услышала хруст веток позади, то решила, что это олень выходит на тропу. В страхе она обернулась, но вместо оленя пред ней предстал Дэвид.

Кандида натянула вожжи и остановила повозку. Дэвид похож был на какое-то дикое лесное существо из сказки.

— Дэвид, ради всего святого, что ты делаешь здесь?

На лице англичанина появился оскал, который даже отдаленно не напоминал улыбку, а затем он со всего размаху ударил Кандиду по лицу.

— Дэвид!

— Трахалась с ним, да?

— Нет!

— Я сам слышал.

От второго удара Кандида уже попыталась защититься.

— Маленькая продажная сука! — Дэвид схватил Кандиду за волосы и начал судорожно таскать из стороны в сторону. От боли она не выдержала и закричала.

Пони шарахнулся было в сторону, но колея оказалась слишком глубокой для него. Дэвид повалил Кандиду прямо в снег:

— Видно, одного меня тебе было мало. Стоило мне только отвернуться, и ты прыгнула в постель к грязному еврею.

Кандида зарыдала:

— Мы собираемся пожениться, Дэвид. Он сам хочет этого. А ты нет…

Дэвид вновь ее ударил, повалив на землю. Теперь он стоял прямо над Кандидой, расстегивая ремень.

— Не надо! Не бей меня! — взмолилась она.

— Жениться на тебе! Ах ты, шлюха!

Он раздвинул ноги Кандиды и лег на нее. Она ощутила, как сырость проникла сквозь ткань и коснулась спины. — Дэвид, ради Бога, не надо!

Кандида начала бороться, вкладывая в сопротивление всю дикую страсть. Она хотела расцарапать это красивое безупречное лицо, но Дэвид оказался сильнее. Он снова ударил Кандиду со страшной силой прямо в живот. Боль была такой неожиданной, что Кандиде показалось, будто она вот-вот умрет. Она не могла даже вздохнуть. Перед глазами пошли круги, а в ушах стоял звон. Теперь всю энергию свою Кандида направила только на то, чтобы перевести дыхание.

Она ощутила, что Дэвиду удалось войти в нее. Но делал он все так жестоко, без наслаждения, стараясь наказать, наказать ее как можно больнее. Кандида выгнулась вся в напрасной попытке перевести дыхание и издала слабый крик.

Дэвид продолжал мять груди Кандиды, крича при этом что-то по-итальянски. Сквозь шум в ушах Кандида с трудом могла разобрать отдельные слова, и все они были проклятиями и площадной бранью.

Дэвид с каждой минутой становился все агрессивнее, его лицо исказилось. Кандида почувствовала вдруг, как у нее поплыло все перед глазами, тьма обволокла ее, и ей захотелось укрыться в этом неожиданно наступившем мраке от всех невзгод, обрушившихся на ее голову.

Прошло немало времени, прежде чем Кандида пришла в себя и вернулась в промозглые сырые сумерки, полная боли и страдания. Она приподнялась немного на локтях, чувствуя, что боль, как игла, пронзила все ее тело от бедер до головы. Дыхание, казалось, готово было прерваться от любого неловкого движения.

Дэвид стоял прямо над Кандидой, наблюдая за ней своими пустыми глазами. Он курил.

— А я уже подумал, ты сдохла, — сказал он совершенно безразлично.

Только сейчас Кандида смогла осознать, в какой позе она лежала сейчас на снегу, и тогда к боли прибавилось еще и невыносимое чувство стыда.

— Пошел вон! — выкрикнула она, пытаясь опустить юбку. Сломанный ноготь болел, из пальца сочилась кровь. — Вон!!!

Дэвид только расхохотался.

— Не беспокойся. Больше ты меня никогда не увидишь. Можешь рассказать этому ублюдку, кто же все-таки из нас лучше как мужчина.

С этими словами он развернулся и ушел в лес.

Кандиде с трудом удалось встать на ноги. Сквозь зубы она приговаривала только: «Не важно. Все это не имеет значения. Джозеф по-прежнему во мне, в моем теле».

Каждое движение приносило боль. Она добралась до повозки, как разбитая старуха.

Кандиду разбудили звуки выстрелов.

Она проснулась с ощущением, будто все случилось не с ней, а с кем-то другим, чье тело Кандида только взяла на время. Голова по-прежнему болела, и перед глазами плыли темные круги.

И вдруг Кандида услышала крики. Постепенно она начала понимать, что внизу во дворе происходило что-то ужасное. Быстро накинув на себя платье, она бросилась по лестнице вниз. Там ее уже поджидал немецкий солдат. Он схватил Кандиду за руку и потащил на кухню. Опять в доме было полно солдат, и командовал ими тот же офицер СС с каменным лицом и безжалостным взглядом.

— Теперь все здесь, — произнес солдат, выталкивая Кандиду на середину.

— Вывести во двор! — приказал офицер, кивнув головой.

Немцы вывели всю семью на улицу. Солдаты держали свои автоматы наизготовку. Джулиано Гвистерини в черной рубашке был здесь же. Он, подбоченившись, не отрываясь смотрел на Кандиду.

Офицер, заложив руки за спину, медленно начал обходить согнанных во двор людей. Он заглядывал в их лица, шевеля губами, будто прочитывал историю каждого, кого разглядывал. Наконец эсэсовец вплотную подошел к Кандиде.

— Итак, в подвале была крыса. Поэтому вы и обронили тогда фонарь?

Кандида услышала, как зарыдала мать. Внутри будто образовалась всепожирающая пустота. Она смотрела в молодое жестокое лицо и видела в глазах только холод.

— Англичанин сам сдался нам в руки, — сообщил эсэсовец. Снег начал медленно падать с неба, и в мире вновь на мгновение воцарилось безмолвие. — Он всех вас обвинил в укрывательстве партизан.

Кандида почувствовала, что сейчас потеряет сознание. Офицер продолжал спокойно разглядывать ее.

— Ну разве разумно прятать крыс от крысоловов, а?

— Он был тяжело ранен.

Эсэсовец только кивнул в ответ.

— Знаю. Его ранили, когда он убивал немецких солдат. Ваш английский друг рассказал нам и это. Где он сейчас?

— Скажи им! — закричала Роза.

Кандида отрицательно покачала головой. Спасти Джозефа уже было нельзя, но предать его она не могла. Офицер неожиданно улыбнулся.

— Впрочем, это не имеет значения. Мы знаем. Англичанин рассказал. В башне. Мои люди уже схватили его. — Затем, повернувшись к Гвистерини, офицер добавил: — Итак, мой патриотический друг, что нам следует сделать с этими предателями?

— Расстрелять. И я сделаю это сам.

— Расстрелять? Но, мой друг, мы же не варвары. Американские бомбы каждую ночь убивают наши семьи, но воевать с женщинами и детьми не в наших правилах. А вот мужчины — другое дело. Пожалуй, все-таки следует освободить героя войны, — добавил эсэсовец после небольшой паузы. — Он и так уже получил свое. А старика взять.

— Нет! — дико закричала Роза и рванулась вперед. Она упала на колени и обхватила начищенные до блеска офицерские сапоги. — Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, пожалуйста…

Только сейчас Кандида поняла, что бесстрастно и совершенно спокойно произнесенные слова офицера означали смертный приговор, который вынесли отцу.

Два солдата уже успели оттащить Розу и поднять ее на ноги, но она тут же вновь рухнула на иол.

Все они, словно по команде, начали кричать. Кандида разобрала голос Тео, затем надрывные рыдания матери.

Солдаты бросились к Винченцо и оттащили его от остальных.

Кандида кинулась к отцу, но удар прикладом отбросил ее на пол. Она не сразу смогла подняться, а когда наконец ей это удалось, она как завороженная уставилась на ладони, сплошь покрытые кровью.

Офицер кивнул своим людям.

— Тащите его.

— Роза! — громко крикнул Винченцо. — Роза! Я люблю тебя.

Кандида закрыла лицо руками.

— Дети, я люблю вас тоже! — кричал Винченцо. — Молитесь за меня!

Через несколько секунд во дворе раздались выстрелы.

Кандиде показалось, что теперь она всю жизнь обречена бродить без дороги в полной тьме. Ноги не слушались, голова кружилась.

Она с трудом выбралась из леса на опушку и посмотрела на одинокую башню, которая, словно перст, указывала куда-то в пустое небо.

Медленно Кандида подошла к двери. Ноги промокли, дрожь не прекращалась ни на секунду, хотя холода Кандида не чувствовала.

Башня была пуста. Одежда и вещи Джозефа разбросаны на полу. У камина лежала наполовину разодранная «Божественная комедия» Данте. Кандида подняла книгу и стала ее разглядывать, словно в этих черных строчках заключалась разгадка всей ее несчастной жизни. Затем бросила книгу на пол.

Ночь медленно опускалась на лес. Кандида вышла и стала смотреть на снег.

Она пришла сюда, чтобы похоронить своего возлюбленного, но его забрали.

Но даже когда эта несложная мысль проникла в замутненное сознание, Кандида еще долго не могла справиться с собой и покинуть это место, а продолжала ходить вокруг башни, будто разыскивая что-то.

 

V

ОХОТНИЧЬЯ БАШНЯ

1992–1993

 

1

НОРТАМБЕРЛЕНД, АНГЛИЯ

Женская фигура в белом медленно двигалась по саду под холодным голубым небом. Был канун Рождества, но опавшая листва еще лежала на дорожках и повсюду алел морозник.

Огромная сетка, прикрепленная к широкополой шляпе, придавала женской фигуре загадочный вид — некая жрица, совершающая мистическое таинство. Женщина держала дымящийся сосуд, пытаясь направить клубы дыма в отверстие улья. Но пчелы реагировали на это слабо, словно нехотя. Она приподняла крышку улья и вытащила деревянную рамку с сотами, сплошь усеянную черными тельцами пчел. Стряхнув насекомых, женщина поднесла пластину к лицу. Затем, немного прихрамывая, направилась к Анне и Филиппу Уэстуорду.

— Я так и думала, — заключила Эвелин Годболд и протянула пластину. — Не пугайтесь, у них нет жала.

Золото меда было покрыто каким-то налетом.

— Что это, бабушка?

— Пчелиные вредители. Они проникли в улей вместе с пчелами и отложили яйца. Теперь личинки пожирают мед. Самые настоящие паразиты. Как я их ненавижу! Надо выжечь все поврежденные места и основательно окурить улей.

— Ты прямо сейчас собираешься этим заняться? — с сомнением спросила Анна. — Ведь ты только начала поправляться после операции.

— Через полчаса я сделаю перерыв, чтобы выпить чаю. Не стойте на холоде. В гостиной уже развели огонь. Уоллас! Пойдемте!

Старый шофер присоединился к своей госпоже. Филипп и Анна стояли и смотрели вслед двум фигурам, укрытым белыми сетками. Они подходили к ульям и вытаскивали рамки, чтобы сжечь их.

— Она великолепна, не правда ли? — спросила вдруг Анна.

— Да. Она не собирается сдаваться и готова сражаться за каждое мгновение своей жизни. Эвелин мне очень нравится.

Они направились к дому, остановившись ненадолго, чтобы постоять под великолепными ливанскими кедрами. Дом горделиво возвышался на холме, снисходительно поглядывая позолоченным фасадом на сады, раскинувшиеся внизу. Это было великолепное здание с многочисленными окнами, с трубами, глядящими в холодное зимнее небо.

Они вошли в гостиную. Здесь пахло так же, как в детстве Анны: дровами в камине, пчелиным воском, которым обычно натирали мебель.

— Здесь всегда такой запах. Наверное, он сохранился еще с 1650 года. — Лицо Анны исказилось от боли, когда она присела на диван.

— Болит?

— Спина.

Ломовик так ударил тогда Анну гаечным ключом, что на лопатке остался след.

Диваны были тоже прежними, какими их помнила Анна с детства. Старинный камин украшала великолепная лепнина.

Филипп взял одну из диванных подушек и прочитал вышитое на ней изречение: «Одно сегодня стоит двух завтра».

— Думаю, что твоя мать была поражена всем этим, когда очутилась здесь после фермы на озере Гарда.

— Ты имеешь в виду это великолепие?

— Во всяком случае, здесь все так необычно…

— Думаю, что больше всего ее поразила английская погода. Чтобы полюбить здешний климат, надо родиться на острове.

Филипп разглядывал другую подушку, на которой было вышито по-латыни: «Время бежит».

— Бабушка сама вышила это. У нее суровый характер.

— Я бы сказал, что слишком суровый. Впрочем, моя мать тоже любила вышивать всякие пословицы.

— Правда? — оживилась Анна. О матери Филиппа они никогда не говорили. — Какие же у нее были любимыми?

— «Не разбив скорлупы, не сделаешь омлета» — это любимое. А еще: «У савана нет карманов». Думаю, она тоже поразила бы тебя своей суровостью.

— Расскажи мне о ней.

— Как-нибудь потом.

— Всегда потом.

Филипп улыбнулся.

— Бабушка кончила читать дневник?

— Да. Я уже видела пометки на полях. Филипп, я так волнуюсь.

— Почему?

— Что она обо всем этом скажет? И почему до сих пор молчит?

Филипп нагнулся и нежно погладил Анну по щеке.

— Успокойся. Настанет время, и она все скажет.

Решиться провести Рождество в Европе было нелегко. Сознание того, что Эвелин умирает, только осложняло дело. Английские врачи предупредили Анну, что речь идет о нескольких месяцах. Анна была намерена быть с бабушкой вместе до ее кончины, но хотела встретиться с Эвелин, пока та в состоянии вести обычный образ жизни.

Мать Анны только что вышла из коматозного состояния и вряд ли сознавала, что сейчас канун Рождества. Эвелин же была пока в полном сознании, и поэтому Анна приняла это непростое для себя решение.

Она поняла, что бабушке обязательно следует прочесть дневник, хотя эффект мог быть неожиданным. И не только потому, что ставилось под сомнение отцовство Дэвида Годболда, но раскрывалось также и предательство мужа Эвелин по отношению к Джозефу Красновскому и ко всей семье Киприани в 1944 году.

Но Анна знала, что Эвелин имеет право на правду — ведь дневник касался всех членов этой необычной семьи, а бабушка — самая старшая в ней, поэтому должна знать все.

Впрочем, Эвелин могла знать и еще что-то об этой тайне. Анна сгорала от нетерпения выспросить обо всем у бабушки. Поиски таинственного Джозефа Красновского стали для нее такой же манией, как и для ее матери.

Филипп предложил ей поехать в Европу вместе. Анна была тронута и с нескрываемой радостью приняла его предложение.

Они решили провести Рождество в Нортамберленде, а после Нового года отправиться в Италию. Прошло немало лет с тех пор, как Анна видела озеро Гарда. Она решила еще раз взглянуть на эти места, зная теперь обо всех событиях далекого 1944 года. Анне хотелось увидеть, место, где скрывался Джозеф Красновский от фашистов, чтобы лучше понять этого человека.

Путешествие оказалось возможным, конечно, потому, что Кейт наконец-то начала поправляться. Анна знала, что доктор Синкх и его помощники делают все возможное, чтобы вернуть мать к жизни. Речь теперь шла только о времени, необходимом для полного выздоровления. Хотя ощущались серьезные провалы в памяти, но Кейт начала двигаться и говорить.

Эвелин вошла в гостиную, вытирая на ходу руки. Она была очень бледна, хотя от холода на щеках появился слабый румянец. Анна и Филипп встали, чтобы приветствовать хозяйку дома.

— Я рада, что все удалось сделать, — удовлетворенно сказала Эвелин. — Знала же, что что-то не в порядке, просто чувствовала. Садитесь, пожалуйста, Сэлли сейчас подаст чай. Дитя мое, подбрось дровишек в огонь.

С трудом верилось, что тень смерти уже нависла над этой энергичной женщиной.

Аристократические черты лица ее были по-прежнему красивы, и брови все так же иронично поднимались вверх, когда она говорила. На Эвелин был ее любимый твидовый костюм, а ноги в черных чулках по-прежнему привлекали своей элегантностью.

Анна потянулась за небольшим дубовым поленцем, которое до этого — так здесь было заведено — пять лет сушилось, перед тем как сгореть в камине.

Эвелин устраивалась поудобнее в кресле. Ей понадобилось какое-то время, чтобы принять нужную позу. Все знали, что боль не оставляет ее ни на минуту, но ничто не выдавало страданий в благородном облике старой женщины. Только когда она садилась, слабый вздох напомнил о смертельном недуге.

— Пчелы ведь очень способны к общению. Они могут сообщить тебе, когда что-нибудь неладно, и намекнут, что следует сделать.

Филипп и Анна не прерывали ее рассуждений. Сквозь огромные окна им хорошо был виден дым от костра — это Уоллас сжигал пораженные вредителями рамки.

— Ненавижу паразитов. Они высасывают кровь из других живых существ, выдавая себя при этом не за тех, кем являются на самом деле.

Неожиданно наступило молчание, которое с каждой секундой становилось все тягостнее. Наконец Эвелин посмотрела куда-то вниз, с силой оттирая от чего-то невидимого свои красивые руки с длинными пальцами. Она по-прежнему носила золотое обручальное кольцо, которое в 1946 году ей подарил Дэвид Годболд.

— А вас интересует пчеловодство, Филипп?

— Я первый раз вижу все это так близко.

— И что вы думаете?

— Пчеловодство требует высокого мастерства. Прекрасные ульи, соты, белые сетки — все просто завораживает. В этой вуали вы выглядите как невеста.

— Да. И при этом каждый из нас отлично знает, кто жених, не правда ли? — спросила Эвелин с какой-то подчеркнутой легкостью. — К чаю у нас всегда есть свой мед. Сейчас вы сами попробуете плоды этого, как вы сказали, мастерства.

В этот момент в гостиной появилась женщина средних лет с чайным столиком на колесах, где находился огромный рождественский пирог и все необходимое для чая. Анна помогла ей расставить на столе китайский фарфоровый сервиз с розами и тюльпанами, которым неизменно пользовались в Грейт-Ло с девятнадцатого века.

Мед поместья Грейт-Ло был очень прозрачный и с легким привкусом вереска. Это вновь вернуло Анну в детство, в летние каникулы в огромном доме с особой, незабываемой атмосферой. Выпечка была приготовлена Сэлли и оказалась превосходной. Анна знала, что все это феодальное великолепие должно произвести впечатление на Филиппа, но он старался тщательно скрыть свою реакцию. Анна собиралась рассказать возлюбленному, что особая расторопность и услужливость слуг — это не чванство или сумасбродство хозяев, а отношение людей к хозяйке дома. Ведь каждый здесь воспринимался как член одной большой семьи.

Хотя Эвелин положила себе на тарелку пшеничную лепешку, Анна заметила, что бабушка не притронулась к еде, а только несколькими глотками черного чая запила пилюли. Пили чай молча, поглядывая в тишине на языки пламени в камине.

— Сегодня утром я дочитала дневник, — неожиданно начала Эвелин, и Анна почувствовала, что сердце ее учащенно забилось. — Прошу прощения за столь долгое чтение. — Эвелин медленно поставила на стол чашку. — Спасибо, что показали его мне. Потрясающий документ. Сколько раз я пыталась представить себе Кандиду Киприани. И наконец я многое смогла понять. У меня сейчас такое чувство, будто мы с ней встретились в жизни.

Эвелин вновь погрузилась в долгое молчание. Анне пришлось подавить свое обычное нетерпение. Наконец она не выдержала:

— А что ты скажешь о самих событиях, бабушка? О том, что произошло?

Эвелин слегка склонила голову, и солнечный луч коснулся ее седых волос.

— Да, пожалуй, содержание должно тебя волновать больше всего, это можно было предположить.

— Ты что, знала?

— Я знала только Дэвида, его характер. Мы были женаты немало лет, вруном он всегда был неважным. Поэтому не составляло особого труда догадываться об истине.

— Ты думаешь, он знал, что мама не его дочь?

— Пожалуй, они оба догадывались об этом, но по-разному. Твоя мать никогда не относилась к Дэвиду как к отцу. Ничего общего у них никогда не было. Когда она приехала в Англию, то напоминала раненое животное, способное укусить любого, даже того, кто предлагал ей помощь. Кейт возненавидела Дэвида задолго до встречи с ним. И это чувство было взаимным. Я старалась изо всех сил сгладить конфликт, но ненависть буквально разрывала на части твою мать. Кроме того, Дэвид умер всего через несколько месяцев. Как бы то ни было, дневник, должно быть, сильно подействовал на психику Кейт. Она наконец-то нашла объяснение и разгадку тайны, которую пыталась постичь всю жизнь.

— Однако Дэвид в этих записках предстал не с самой лучшей стороны. Прости, если это огорчило тебя.

Эвелин только слабо улыбнулась, а потом добавила:

— В моем возрасте понимаешь, что важны не поступки людей, а их душа. Душа, дух — отец всех деяний, а природа — мать наших поступков.

— Ты говоришь как-то загадочно, бабушка.

Эвелин взглянула на Филиппа.

— Неужели я не ясно излагаю свои мысли?

— Я думаю, твоя бабушка хочет сказать, что понять — это значит простить, — вежливо вмешался Филипп.

— Да. Нечто подобное я имела в виду. Многое в жизни теряет загадочность, как только мы начинаем видеть людей изнутри. Я не философ и, видит Бог, не претендую на роль психолога. Дневник ничего не смог мне объяснить, но передо мной предстал еще один характер этой истории, который дал слабую надежду увидеть все в истинном свете. Но сейчас я, кажется, опять очутилась во тьме.

Анна принялась разглядывать фотографии в серебряных рамках:

— Дэвид был блондином с голубыми глазами, не правда ли? А Джозеф — брюнетом, и с темными глазами, как мама и я?

— Да, как ты, — произнесла Эвелин с легкой иронией, прекрасно понимая, что сейчас творится в душе внучки. — Значит, ты все-таки веришь, что именно Джозеф Красновский — твой настоящий дед, дитя мое?

— Думаю, что именно так представляла себе все моя мать, — медленно проговорила Анна, глядя на Филиппа. Он молча и неподвижно сидел на своем месте, внимательно наблюдая за двумя женщинами. — Думаю, мама наполовину была уверена, что именно Джозеф Красновский является ее подлинным отцом. Она, может быть, пришла к выводу, что Красновский до сих пор жив, и во что бы то ни стало хотела разыскать его. В этом сущность моей матери. Раз вопрос задан, то любой ценой на него надо найти ответ.

— Здесь мы с тобой расходимся, — спокойно и еле слышно произнесла Эвелин, не обращая внимания на возбуждение, охватившее Анну. — Я верю, что сущность твоей матери мало связана с биологическим моментом зачатия. Но мне ясно, что ты во что бы то ни стало собираешься найти Красновского, чтобы осветить все темные пятна в этой истории.

— Но этот поиск касается и самой Анны, — неожиданно вмешался Филипп. — Это стало и ее делом.

— Поэтому вы так настойчиво помогаете ей? — спросила Эвелин, склонив голову в сторону Филиппа. — Вы горите желанием помочь Анне разобраться в самой себе?

— Отчасти да, но в этом деле у меня есть и свой эгоистический интерес. Если вы знаете, я всю жизнь занимаюсь чем-то подобным.

— И как же ваш поиск связан с поиском Анны?

— Просто это одно расследование. Мои попытки обнаружить следы исчезнувшего отца зашли в тупик. Временно, надеюсь, но в данный момент мне уже некуда идти. Вот почему я связался с Кейт Келли. Анне я начал помогать, потому что она решила пойти по свежим следам. Думаю, что эти же следы способны привести меня и к моему отцу. Мы располагаем информацией, что все иностранные заключенные прошли через одни и те же лагеря. Если нам удастся разыскать Джозефа Красновского, то это дало бы мне исчерпывающую информацию и о моем отце. Скорее всего, они даже встречались. И если отец погиб, то Джозеф подтвердил бы мне это.

— Видишь, бабушка, — начала Анна, — мы делаем с ним одно дело, которое нас связывает. С тех пор как я прочитала дневник, мне кажется, что я вся горю: я просто не могу не думать об этом. Поэтому мне понятны чувства Филиппа и чувства матери.

— Неужели это для тебя так важно?

— Что именно? Выяснить, кто был мой дед? Да, и даже очень.

— Но это ничего не изменит, Анна. Ты взрослая женщина, и мне непонятно, что ты собираешься найти в конечном счете.

Анна только пожала плечами.

— Это трудно объяснить. Вот ты, бабушка, ты все знаешь о собственном происхождении. Ты знаешь, кто твои родители, деды, прадеды. Род никогда не прерывался. Но мама, Филипп и я — совсем другое дело. Мама, вообще, была сиротой, у нее даже нет ни одной фотографии бабушки. Ты перевезла маму в Англию, когда ей исполнилось пятнадцать лет. Ты сказала, что она возненавидела Дэвида с первого взгляда, и это понятно. Ведь она попала в чужую страну, была оторвана от своих родных мест, родных корней. Прости бабушка, но это все правда. Мама готова была отдать все, чтобы выяснить, кем она является на самом деле. Оглядываясь в прошлое, я хорошо могу представить все мамины проблемы: ведь в какой-то степени они напоминают мне и мое детство. Мама не смогла дать мне какое-то руководство в жизни, потому что ощущала себя потерянной в этом враждебном мире.

— Мы все чувствуем себя потерянными, — мрачно добавила Эвелин.

— Но каждый по-разному, бабушка! Степень своей потерянности я ощутила, только когда прочитала дневник. До этого мне казалось, что я сама цельность: хорошая работа, уравновешенный характер, никаких проблем, потому что есть куча кредитных карточек.

— В чем же дело?

— Если бы не дневник, я бы ничего не узнала. Читая его, я чувствовала, будто у меня под ногами разверзлась земля. И мне стало ясно, что я — человек без корней. Извини, бабушка, если тебя это задевает. Но я так чувствую, да и мама, пожалуй, испытывала нечто подобное.

— Ты меня совсем не задела. Мне просто стало интересно, не слишком ли серьезно ты ко всему этому относишься.

— Обращаясь к своему опыту, могу только сказать, — вмешался Филипп, — что это можно сравнить с тем, как усыновленный ребенок пытается найти своих истинных родителей. Причем ребенок не очень-то благодарен приемным отцу и матери за все, что они сделали. Страсть поиска оказывается сильнее него. Так и ты, Анна, во что бы то ни стало хочешь встретить тех, кто был твоим предком, хочешь услышать наконец их голос, взглянуть им в глаза, чтобы найти нечто в себе самой. Без этого ты как бы теряешь свою целостность. Эвелин, я сам знал немало усыновленных детей, и почти каждый из них пытался найти своих истинных родителей. Без этого вы никогда не узнаете, что вы есть на самом деле.

— Да, — с энтузиазмом подхватила Анна. — И если Джозеф Красновский действительно прошел через ГУЛАГ и остался жив, я хотела бы поговорить с ним.

— А если Джозеф Красновский сам не хочет, чтобы его нашли?

— Не понимаю.

— Но он не давал знать о себе все эти годы, Анна.

— Так ему неизвестно, что мама ищет его.

— Кому-то это известно, — резко ответила Эвелин.

— Что ты имеешь в виду?

— Кто-то прекрасно знает о поисках Кейт, — мрачно повторила Эвелин. — И кто-то не хочет, чтобы Красновского нашли. Ведь ворвались же в ее квартиру в Вейле и пытались ее убить, выкрав все необходимые документы, связанные с поиском. Ведь пытались убить и тебя, дитя мое.

Анна почувствовала, что внутри у нее похолодело.

— А я даже не думала, что здесь существует какая-то связь.

— Ты — нет, — прервала ее Эвелин, — а я догадалась. Думаю, что мистер Уэстуорд тоже кое-что знает, хотя и сидит, словно леопард, молчаливо облизывая лапы. Но если он увлек тебя в темный лес, то обязан предупредить о нападении тигра.

И с этими словами Эвелин холодно взглянула в сторону Филиппа.

Филипп продолжал молчать, но Анну будто отбросило на спинку стула.

— О, бабушка!

— Ну как, Филипп, она в опасности или нет?

— Кто знает, — тихо ответил он.

— И от кого исходит опасность?

— Этого я не знаю. Но в любом случае я смогу защитить Анну.

— Искренне надеюсь. Но лучше всего мистеру Красновскому так и оставаться пока в тени, не правда ли? — Эвелин схватилась за подлокотники: ее лицо исказилось от боли. Филипп вскочил, чтобы помочь ей. Эвелин изо всех сил старалась держаться прямо. Теперь она впилась длинными тонкими пальцами в запястье Филиппа.

— Если говорить о том, почему Кейт верила, что Красновский до сих пор жив, то этому есть объяснение.

— Что же это за объяснение? — спросила Анна.

— Дай мне время сосредоточиться, дитя мое. — Эвелин, справившись с болью, отпустила руку Филиппа. — А сейчас мне надо пойти посмотреть, как Уоллас управляется с сотами. Оставляю вас в обществе друг друга почти на целый день. Поговорим после обеда.

Эвелин пошла в сад, и спина ее по-прежнему оставалась безукоризненно прямой.

— По-моему, она рассердилась, — предположила Анна.

— Нет. Просто хочет все обдумать.

— Как ты считаешь, что она знает?

— Дай ей время, и мы все узнаем. Успокойся.

— Легко сказать «успокойся». Я так нервничаю.

— Послушайся моего совета, — произнес Филипп, коснувшись руки Анны. — Не торопи ее: Эвелин явно что-то знает и скажет, когда настанет время. Иначе она уйдет в себя и спрячется, как улитка в раковину.

Анна рассмеялась неожиданному сравнению.

— Пожалуй, ты прав. Хорошо, постараюсь быть хладнокровнее.

— Пойдем прогуляемся пока.

Поместье Грейт-Ло было расположено на высоком холме, поэтому небо здесь казалось необъятным. Внизу до самого горизонта расстилались поля и луга, а дальше шел густой лес. Среди долины, извиваясь, как змея, бежала река Тайн, устремляясь к морю.

Ветер, словно гигантская метла, пригибал к земле траву. Собаки Эвелин весело бежали впереди, задрав хвосты.

Анна крепко держалась за руку Филиппа, пока они спускались вниз по холму.

— Как ты все-таки думаешь, он жив или нет?

Филипп понял, о ком идет речь: эту тему они обсуждали постоянно.

— Он родился в 1917 году, значит, сейчас ему должно исполниться семьдесят пять лет. Немало людей в этом возрасте ведут активный образ жизни. Пожалуй, он может быть жив.

— Знаешь, что меня беспокоит больше всего? Я никак не могу избавиться от мыслей.

— Каких?

— Что он лежит сейчас где-нибудь в больнице, тихо умирает и даже не знает, что мы ищем его.

— Не будь смешной, — улыбнулся в ответ Филипп.

— Надеюсь, скоро мы все узнаем. Хотя я иногда думаю, что мы никогда не найдем Джозефа.

— Но мы используем каждый шанс и все свои силы в этом деле, Анна.

Задыхаясь от быстрого бега, она оказалась у подножия холма в крепких объятиях Филиппа.

— Но почему Эвелин против моих поисков?

— Мне это понятно.

— Из-за того, что привыкла к тому, что она моя бабушка, а Дэвид — отец мамы, да? Просто она не хочет перемен?

Собаки нетерпеливо крутились вокруг, словно желали выяснить, что произошло. Филипп поднял палку, забросил ее подальше в кусты, и они с радостным лаем бросились за ней.

— Необязательно так. Анна.

— Но мне надоело смотреть на фотографии этого голубоглазого выродка в серебряных рамках. Дэвид был голубоглазым блондином с квадратным, типично английским лицом. Но мама с черными волосами и смуглой, как у цыган, кожей совсем не похожа на него. А я — вообще ни на кого не похожа. В дневнике Кандида описывает Джозефа как человека с темными волосами и славянским типом лица. Ведь должна была проявиться разница между голубоглазым типичным англичанином и темноволосым русским евреем в их детях? И ты не можешь убедить меня в том, что мне должно быть все равно, кто мой отец — предатель или страдалец.

— Успокойся. Пулитцеровскую премию за это расследование тебе все равно не дадут. Но твои чувства вполне понятны.

Собаки с лаем выскочили из кустов, и Анна хотела забрать у одного из псов палку, как вдруг в ужасе закричала.

— Филипп! Сделай же что-нибудь! Пожалуйста!

В слюнявой пасти одного из псов бился кролик. Анна закрыла лицо руками, и слезы брызнули из глаз. Филипп бросился к собаке.

Когда Анна опустила руки, то увидела, что Филипп держал в руках безжизненное тело кролика. Головка запрокинулась, солнце просвечивало рубиновым светом сквозь длинные прозрачные уши.

— Пока тащил его из пасти собаки, я сломал ему шею, — извиняясь, пояснил Филипп.

Животные сгрудились у ног Филиппа, сгорая от нетерпения получить назад добычу.

— Не давай, не давай им его! — взмолилась Анна.

— А что же делать? Похоронить кролика? — с сомнением спросил Филипп.

Но он все-таки зашел в кусты и оставил там мертвого зверька, пока Анна пыталась удержать разъяренных псов.

— Лисица или ласка все равно съедят его до темноты. Сегодня у них будет замечательное английское чаепитие, — спародировал Филипп английский акцент, заставив Анну улыбнуться.

— Ты думаешь, бабушка права? — неуверенно спросила Анна. — Неужели кто-то пытался помешать маме в ее поисках Джозефа Красновского? Это по-настоящему пугает меня. Не могу представить себе, кто это мог бы быть. Кому пришло в голову так жестоко обойтись с женщиной только из-за того, что она пытается найти своего отца.

Филипп взял Анну за руку.

— Я здесь, чтобы защитить тебя. И если поблизости снова появится какой-нибудь сумасшедший, то во второй раз ему так просто не уйти.

— Верю, — еле сдерживая смех, ответила Анна. Филипп казался таким надежным, таким сильным, что Анна впервые ощутила себя защищенной. Именно это она видела в своих снах и теперь поняла, что ее любовь постепенно перерастает в настоящую страсть.

— Иногда я думаю, почему я влюбилась в тебя. Наверное, от чувства надежности, которое исходит от тебя, от всего твоего облика. Ты для меня — воплощение отцовства.

— Надеюсь, не совсем так. — Филипп привлек Анну к себе.

В ответ она нежно провела кончиками пальцев по его губам.

— Твой рот кажется очень жестким, а на самом деле губы мягкие и теплые. — Анна со страстью ответила на поцелуй Филиппа.

Она по-прежнему побаивалась и стеснялась своего возлюбленного. Даже влюбленный, Филипп сохранял между ними дистанцию. После прочтения дневника Анна открыла для себя, как близки и похожи они были в поиске, идя к цели одной дорогой. И в то же время какая-то загадка была в этом человеке.

Даже когда они занимались любовью. Анна ощущала, что Филипп сейчас не с ней, а где-то еще. Это делало тело Уэстуорда холодным и чувственным одновременно.

Анна попыталась освободиться от объятий, стесняясь своей страстности.

— Прости.

Но Филипп еще сильнее прижал ее к себе и поцеловал в висок.

— От тебя всегда такой потрясающий запах.

— О, Филипп… — Она закрыла глаза, когда Филипп принялся целовать ее веки, чувствуя, как ее охватывает дрожь.

Анна никогда не ощущала такого эротизма в простом поцелуе. Филипп целовал ее, а казалось, будто совершается сам акт любви, словно он что-то пил прямо из ее губ, и душа ее сама раскрывалась навстречу ему.

Филипп начал расстегивать жакет и уже коснулся ее грудей. На ней не было бюстгальтера, поэтому она вздрогнула от прикосновения. Соски тут же стали твердыми, а тело вновь пронзило желание.

Собаки продолжали яростно лаять. Неожиданно Анна отстранилась от Филиппа, прошептав:

— Это уже не так романтично.

— Черт с ними, — блеснул он в ответ глазами цвета кобальта. Он отдал команду псам замолчать, и они успокоились, поджав хвосты. Филипп вновь привлек к себе Анну, жадно ловя ее губы.

Она провела ладонью у него между ног, почувствовала его восставшую плоть. Его желание всегда возбуждало Анну. Она расстегнула молнию и просунула руку внутрь.

— Господи, он у тебя такой большой и твердый. Смогу ли я удовлетворить тебя. Я ведь люблю тебя, Филипп, ты знаешь это.

Она встала на колени и взяла его плоть в рот. Он попытался остановить Анну, но она обхватила руками его бедра. Мускулы его мощных бедер напряглись до предела — Анна ощущала это своими руками. Пальцы Филиппа стали плести узлы в ее волосах. Но он остановил Анну и произнес.

— Не здесь, не сейчас.

— Когда же? — спросила Анна возбужденно и страстно.

— Сегодня ночью. Я приду к тебе сам.

— Нет. Лучше я приду к тебе. А то ты еще потеряешься по дороге. И потом, я просто не выдержу ожидания.

Обедали в столовой. Это была даже не комната, а внушительных размеров зал. Но Анна чувствовала себя здесь неуютно из-за отсутствия окон. С XVII века стены столовой были обиты деревянными панелями. Сегодня здесь зажгли свечи, и стол был убран, как и полагается в рождественский сочельник. В центре стола поместили корзину, которую Эвелин украсила ветками падуба, омелы, сосновыми шишками и красными свечами.

За обедом присутствовал пожилой седовласый джентльмен с лицом римского сенатора, которого Эвелин представила как своего неизменного друга многие годы, Родерика Кина — нейрохирурга. Было ясно, что Эвелин пригласила его, чтобы поговорить о состоянии здоровья Кейт.

По традиции, в Грейт-Ло рождественскую индейку подавали ближе к вечеру, а не на ленч. Она была прекрасно приготовлена, с хрустящей поджаренной корочкой золотистого цвета, и подана с овощами и жареным картофелем.

Несмотря на почтенный возраст Кина, Эвелин попросила именно Филиппа сесть во главе стола и разрезать индейку. Со своей задачей он справился великолепно. Анна была и приятно удивлена, и смущена теми комплиментами, которые вполне заслуженно получал со всех сторон Филипп, разрезая индейку на равные кусочки. Такое внимание как бы подтверждало факт их помолвки, делая тем самым Филиппа полноправным членом семьи, а не только гостем.

Эвелин слегка прикоснулась к маленькому кусочку мяса, и затем промокнула губы салфеткой.

Анна была в черном: простой черный с высоким воротником и длинными рукавами трикотажный верх, черная короткая юбка, черные чулки. Платиновая цепочка с тремя бриллиантами — подарок Филиппа — великолепно смотрелась на этом фоне. Анна знала, как хорошо она сейчас выглядит, и взгляды Филиппа подтверждали это.

Родерик Кин задал Анне несколько вопросов, касающихся Кейт.

— Это только шепот, но с каждым днем она произносит все больше слов. Она спрашивает о музыке, просит воды или хочет, чтобы ее передвинули. Когда мама видит меня, то, улыбаясь, произносит мое имя, — рассказывала Анна, чувствуя, что начинает волноваться.

— Что ж, раз она начала говорить, — это весьма положительный факт, — заключил Кин хорошо поставленным голосом, который вполне подошел бы римскому патрицию.

— Не могу передать вам, что я почувствовала, когда она в первый раз назвала меня по имени.

Кин понимающе улыбнулся.

— Всякое возвращение человека из комы похоже на чудо. Это даже большее чудо, чем само рождение.

— Пожалуй, — согласился Филипп. — Ведь это возвращение из могилы.

— Верно, — согласился Кин. — Он отпил из своего бокала и промокнул губы салфеткой. — Уверен, что если бы не Анна, подобного никогда не произошло. Она проявила невероятное мужество и выдержку. Будь я на месте врачей в Колорадо, то подтвердил бы, что после таких повреждений всякие надежды очень зыбки. Но непрерывные стимуляции, отказ перевезти Кейт в богадельню и, самое главное, неистребимая вера — все это спасло вашу мать, помогло ей выкарабкаться из кромешной тьмы.

— И каковы перспективы? — вмешалась Эвелин.

— Состояние Кейт внушает оптимизм. Выздоровление будет, конечно, медленным, но в течение года, может быть, полутора, больная придет в свое обычное состояние.

— По возвращении в Вейл я займусь только здоровьем мамы. Я решила пока оставить работу, чтобы быть только с ней. Никто не обеспечит ей такой уход, как я. Как только они выпишут маму, я привезу ее в квартиру. Самое главное, это стимулировать работу мозга, значит, нужно создать самые благоприятные условия, — заключила Анна, поигрывая бокалом. — Обо всем этом я уже сказала маме и уверена, что она прекрасно поняла меня. Думаю, это будет началом ее новой жизни.

— Ты уверена в этом? — сухо спросила Эвелин. — Думать так — значит лишить Кейт всякой самостоятельности и нрава самой принимать решения.

— Не будь такой мрачной, бабушка!

— Забери мать из Вейла, Анна. Отвези ее в Майами, поближе к солнцу, а лучше в Калифорнию, туда, где тепло и спокойно. И забудьте прошлое, в нем гнездится только ужас.

— Я и сама думала о том, чтобы перевезти маму туда, где потеплее. Может быть, я сделаю это в конце лета. Ведь лето в Вейле такое красивое, и мама любит это время года. А когда наступят холода, переберемся куда-нибудь к солнцу.

Обед подходил к концу.

— В гостиной разожгли камин, — заметила Эвелин, — не перейти ли нам туда?

Вечер кончился рано. Несмотря на выдержку и силу воли, Эвелин около десяти часов почувствовала себя уставшей, и Родерик Кин, вежливо извинившись, покинул их.

Втроем они продолжали молча сидеть возле камина. Первой прервала молчание Эвелин:

— Ты хотела узнать, почему твоя мать была уверена, что Джозеф Красновский до сих пор жив.

Анна от неожиданности подняла голову; Это было так похоже на бабушку — сразу говорить о том, что занимает сейчас всех.

— Да. И ты сказала, что знаешь.

— Думаю, что да. Я просто могу представить себе ход мыслей твоей матери, поэтому мне кажется, что права. Кейт думала, что тот ужасный человек со шрамом был Джозефом Красновским.

— Человек со шрамом?

— Это возвращает нас к событиям, о которых тебе никогда не рассказывали, дитя мое. Событиям, связанным со смертью Дэвида. Ты ничего не знаешь об этом, Анна, но твой дед был убит.

— Убит? Я думала, что он умер в результате несчастного случая.

— Нет. — Эвелин в изнеможении откинулась на спинку стула. Филипп смотрел на старую женщину с обостренным вниманием. — Нет. Его убили, и твоя мать видела все своими глазами. В тот день мы отправились на прогулку верхом, но лошадь Кейт потеряла подкову. Кейт шла пешком домой, к конюшням. Никто из нас до конца не знает, что же все-таки видела Кейт — ведь несколько дней она находилась в истерике. Тогда твоей матери было пятнадцать лет. Несколько деталей четко запечатлелись в ее сознании. Кейт ясно видела мотоцикл неподалеку от человека с изуродованным шрамами лицом. Он держал маленький пистолет у самого виска твоего деда, а затем раздался выстрел.

— О Господи! — не выдержала Анна.

— Кейт описала убийцу как человека высокого, темноволосого, в кожаной куртке. Страшные шрамы и почти полное отсутствие челюсти не могла скрыть даже борода. Кейт успела заметить также хищный волчий взгляд черных глаз. Полиция потом обыскала всю Англию, но безрезультатно. Об этом тебе никогда не рассказывали.

Анна побледнела и не отрываясь смотрела на Филиппа: страшные образы пронеслись в ее сознании.

— Это был 1960 год, — медленно произнесла она, — а сведения, полученные от генерала КГБ, обрываются 1959 годом, да еще и знаком вопроса. Что, если Джозефа все-таки отпустили или ему удалось бежать из лагеря? И он специально приехал в Англию, чтобы найти Дэвида, потому что именно он предал Джозефа во время войны?

Анна ощутила дрожь во всем теле и взглянула на Эвелин.

— Это бесспорно был он. Джозеф явился сюда, чтобы наказать Дэвида за предательство.

— Анна, отнесись ко всему легче, — мягко произнес Филипп.

— Да кто же еще это мог быть? Он явился, чтобы совершилось возмездие. Он не знал, что маму удочерили и она здесь. А в момент убийства Джозеф поднял голову и узнал свою дочь, потому что мама очень похожа на Кандиду. И дочь в это время видела, как ее отец совершает убийство. С этого момента Джозеф понял, что он уже никогда не сможет вернуться к дочери. Ведь в ее глазах Джозеф остался убийцей. Вот почему он пропал, как иголка в стоге сена, бабушка! Вот почему Джозеф никогда не сможет рассказать дочери обо всем, что случилось в 1944 году. Он решил: пусть Кейт думает, будто ее отец — Дэвид. О Господи! — Анна закрыла лицо ладонями: — Другого объяснения нет.

— Что ж, — на губах Эвелин мелькнула ироническая улыбка, — вот ты обо всем и догадалась. Твои мысли прекрасно уловили ход рассуждений Кейт.

— Но ведь это так. Я чувствую правду всем своим существом так же, как ты определила, что в улье завелись вредители. Разве не так?

В ответ Эвелин Годболд только тяжело вздохнула, и выражение легкой иронии сменилось состраданием.

— Похоже, дитя мое, очень похоже, но я все равно сомневаюсь в том, что это окончательная истина.

— Прости, бабушка. — Анна протянула руку, чтобы коснуться ладони Эвелин. — Все это должно быть ужасно для тебя. Но мне непонятно, почему ты против моих попыток найти Джозефа. Хотя, с другой стороны, понятно. Если Джозеф и человек со шрамом — это один и тот же человек, то получается, что именно он убил твоего мужа. Но познать истину — значит достичь гармонии и примириться.

— Я достигла такого состояния, — холодно заметила Эвелин, с трудом приподняв веки. — Я примирилась с этим очень давно. Если Красновский и убил когда-то моего мужа, то зла на него у меня не осталось никакого.

— Потрясающе, бабушка. Тебя просто невозможно понять, и вряд ли мне это удастся когда-нибудь.

— Но если у вас нет никаких злых чувств по отношению к Красновскому, — неожиданно вмешался Филипп, — то почему же вы тогда не хотите, чтобы Анна нашла его и завершила дело, начатое Кейт?

— Потому что я не вижу в этом ничего хорошего, — отрезала Эвелин.

— Обычное и понятное стремление познать истину.

— Или удовлетворение своего любопытства. По этому поводу существует немало пословиц, не правда ли, Филипп?

— Пожалуй. Я вижу. Эвелин, вы любите пословицы.

— Конечно, в сжатой формуле они норой выражают самую суть вещей. Но мне все это не нравится. Это старо, как мир, — преступления, кровь. Как сказано в древней книге: мы не знаем, кто мы есть на самом деле. Поиски человека, который давно уже исчез. Психопат, получающий удовольствие от убийства женщин, который к тому же верой и правдой служит тому, кто почему-то не хочет, чтобы Джозефа Красновского нашли. Нет, Филипп, все это не внушает мне доверия. И я бы посоветовала Анне забрать мать из Вейла. И уберечь от этих поисков. Поселиться там, где много тепла, солнца, счастья, где можно начать жить заново. И куда не проникнут тени из прошлого.

— Бабушка, ты говоришь сейчас, как ведьма. — Анна почувствовала, как по телу побежали мурашки.

— Что ж, я привыкла. Меня называли и похуже. — С этими словами Эвелин отодвинула кресло, готовясь встать. Филипп бросился помогать ей. Он поцеловал руку Эвелин и отправился наверх, в свою комнату. Анна нашла, что этот предупредительный жест очень трогателен.

Вместе с бабушкой Анна поднялась в спальню, где их ждала ночная сиделка. Спальня Эвелин почти не изменилась со времени детства Анны — такая же уютная и простая, с горящим камином. О роскоши говорила только просторная кровать — фамильная принадлежность старинного дома. Сиделка принялась помогать Эвелин готовиться ко сну. Анна хотела уйти, но Эвелин остановила внучку.

— Не уходи, дитя мое. Побудь со мной. Мне так приятно, что ты здесь.

Анна почувствовала, как комок подступил к горлу. Эти теплые слова были столь необычны для Эвелин. Анна послушно села на край постели, наблюдая за тем, как сиделка расстегивает молнию на вечернем платье Эвелин.

— Спасибо, что рассказала мне о человеке со шрамом. Могу представить, какое это было потрясение для тебя, бабушка.

— Ты никогда не знала своего деда, — сказала Эвелин, продевая руки сквозь узкие рукава шелковой ночной рубашки. Ее плечи не выдавали возраста, и кожа по-прежнему оставалась гладкой, словно слоновая кость. — Может быть, не стоит называть этого человека твоим дедом?

— Нет, уж лучше зови.

— Мне было бы неприятно, если у тебя сложится впечатление, что Дэвид не имел никаких положительных качеств.

— Я так не думаю. Ты ведь его любила. И Кандида тоже испытывала к нему самые нежные чувства. Он, должно быть, обладал каким-то очарованием.

— Он был просто соткан из чар, — тяжело вздохнула Эвелин, — и отличался какой-то особой красотой. Такой высокий, сильный. Он был похож в молодости на крестоносна. О его слабостях трудно было догадаться…

Пальцы молчаливой и исполнительной сиделки завернули рукав ночной рубашки на тонкой руке Эвелин, а затем принялись нащупывать пульс. Анна увидела, как на шее у бабушки пульсирует голубая жилка, и подумала о том времени, когда Эвелин была молодой и красивой и была способна свести с ума не одного мужчину.

— Твой Филипп, — начала старая женщина, глядя на Анну, — тоже очень красив и обладает каким-то магнетизмом. Я понимаю, почему ты так любишь его.

Анна почувствовала, как кровь прилила к щекам.

— Неужели это так заметно?

— Я знала тебя еще ребенком. Трудно представить себе, чтобы женщина твоего возраста не потеряла рассудка от такого мужчины, как Филипп.

— Надеюсь, я выгляжу не очень глупо?

— Это он купил тебе бриллианты?

— Да. — Анна слегка коснулась платиновой цепочки на груди.

— Королевский подарок. Платина и бриллианты. Он, видно, специально выбрал самые дорогие материалы на земле.

— Но я не знаю, любит ли он меня, бабушка. И полюбит ли когда-нибудь.

— Не это беспокоит меня в Филиппе.

— А что же?

— Не знаю.

Сиделка между тем послушала пульс и достала тонометр.

— У вас немного поднялось давление, миссис Годболд. Я думаю, что вы переутомились сегодня. Вам надо быть осторожнее.

Затем она сделала какие-то записи и дала Эвелин пилюли. Бабушка проглотила их, скорчив гримасу. Анна поправила подушки, и Эвелин улеглась, вздохнув облегченно и закрыв глаза. Анна расправила простыни вокруг ее худого тела. А сиделка заняла свое привычное место в кресле у камина, надела очки и принялась читать книгу.

Анна вглядывалась в лицо бабушки, держа ее за руку:

— Как бы то ни было, я всегда думаю о тебе как о своей бабушке.

Легкая улыбка промелькнула на губах Эвелин, и ее пальцы слабо сжали ладонь Анны, а веки немного приоткрылись.

— Если бы он не любил тебя, то зачем бы он отправился с тобой в Европу? И почему ему так хочется помочь тебе найти Джозефа Красновского?

— У него есть свой план, бабушка. Филипп горит желанием узнать, что произошло с его собственным отцом. Явно он его очень любит.

— Этого человека он никогда не знал.

— Но он же его отец, бабушка. Как и мою мать, его неотступно преследует эта мысль. Как и меня, — после небольшой паузы добавила Анна.

Эвелин протянула руку и коснулась кончиками пальцев бриллиантов на шее Анны.

— Очень дорогие камни, — прошептала она. Веки Эвелин слабо дрогнули, и Анна поняла, что бабушка вот-вот погрузится в сон. — Надеюсь, что Филипп найдет, что ищет, да и ты тоже. Но будь осторожна, дитя мое, будь осторожна.

Когда бабушка заснула, Анна тихо поднялась с места и нежно поцеловала ее в бровь. Шепотом она пожелала доброй ночи сиделке и вышла из спальни Эвелин. Старый дом погрузился во тьму, коридоры были пустынны. Отовсюду веяло холодом. Зима в Нортамберленде — это не сезон теплых ласковых ночей. Отопление и освещение в Грейт-Ло были далеки от совершенства, несмотря на все усилия Эвелин осовременить эти системы в 1950 году. Правда, спальни еще как-то обогревались каминами и теплом батарей от работающей котельной. Стоя в пустом коридоре, Анна слышала, как щелкнул замок в двери и где-то внизу послышался шепот прислуги.

Она направилась к двери Филиппа и тихо поскреблась кончиками пальцев, прежде чем войти. В комнате царил полумрак. В отблесках пламени горящего камина угадывался силуэт Филиппа, стоящего у окна и вглядывающегося в ночь.

Анна закрыла дверь и тихо подошла к Филиппу.

— Что ты там ищешь? — прошептала она.

— Смотрю во тьму.

— И что же увидел?

— Полную тьму. Ночи в Вайоминге точно такие же. Так долго живу в городах, что стал забывать, как выглядят настоящие ночи.

Анна прижалась к нему сзади и почувствовала, как рука Филиппа скользнула по ее плечу. Она отдалась этой теплой силе. Филипп успел переодеться, и сейчас на нем был шелковый халат.

— Ты прав, — прошептала Анна, — тьма великолепна.

— Вечер оказался для тебя тяжелым?

— Да. Настоящее потрясение. Я даже не представляла, что узнаю что-то новое о Дэвиде, мне никогда об этом не рассказывали. Но сейчас, кажется, все сходится. Мать, наверное, всю жизнь преследовал этот ужас: как у нее на глазах убивают отца. И когда она прочитала дневник, все встало на свои места. Мать узнала наконец, кто же этот человек со шрамом и почему он убил Дэвида. Она разыскивала его не только потому, что это ее отец, но и чтобы предложить ему…

— Прощение, да еще полное, — добавил Филипп.

— Да, может быть.

— Но ведь он же убил Дэвида Годболда. Просто взял и размазал его мозги по земле.

— Хмм… Этим, наверное, объясняется, почему он до сих нор прячется.

Филипп с любопытством посмотрел на Анну.

— Значит, это убийство для тебя ничего не меняет?

— Ничего.

— Но Джозеф Красновский совершил свое преступление не в порыве страсти, а совершенно хладнокровно, причем через пятнадцать лет после войны.

— Пятнадцать лет для Дэвида, а Джозеф только успел выбраться из России, не забывай об этом. Поэтому назвать его хладнокровным я не могу.

— Но разве сам факт убийства не потрясение для тебя?

— Потрясение. И сейчас мне не хотелось бы говорить об этом, Филипп. Мне нужно время, чтобы все обдумать и понять.

— Хорошо. — Филипп провел ладонью по волосам Анны. — Ты сегодня особенно хороша, как настоящая цыганка. А пламя свечей будто мерцает в твоих глазах. Ты совершенно не похожа на англичанку.

— На одну четверть я, пожалуй, еврейка. Моя мать — наполовину еврейка. Довольно странно, не правда ли, для католички сделать такое открытие?

— Ты чувствуешь себя теперь как-то особенно?

— И даже очень.

— Как это?

— Ты будешь смеяться надо мной.

— Постараюсь не смеяться.

— Ладно… — Анна положила голову на плечо Филиппу, и ее волосы заструились по его груди. — У меня такое ощущение, будто я нащупала свои истинные корни. Учиться мне пришлось в Бостоне по курсу европейской истории, а затем я стала журналистом. Как и всем другим, мне пришлось видеть документальные фильмы о фашизме, читать книги и документы. Но все увиденное и прочитанное будто не касалось меня. Понятно, о чем я говорю? Евреи всегда были какими-то особенными. И не потому, что у меня предубеждение против них, нет. Просто в них была некая таинственность, которую я никак не могла определить для себя. И вдруг все это стало частью моей собственной жизни. Холокост. Ужас. Это часть меня, а я прежде даже не догадывалась. И вдруг мне захотелось узнать больше, несмотря на весь ужас, который вдруг обрушился на меня.

— Но узнать, что твой дед был евреем, не означает полностью поменять свое самосознание, Анна.

— Конечно, но часть еврейской крови что-то перевернула во мне.

— Еврейская кровь? Ты начала говорить, как Геббельс. Ты дочь ирландского католика и такой и останешься до конца своих дней. Анна, ты неожиданно заглянула в старый семейный шкаф и нашла там скелет — вот и все. И после этого ты еще пытаешься убедить меня, что лишена предрассудков?

Анна только расхохоталась в ответ.

— Жестоко, Филипп, но верно. О'кей. Может быть, ты и прав. Но я совершенно искренне говорю обо всем. И мне действительно очень многое еще хочется узнать.

Филипп замолчал на несколько мгновений, а затем продолжил:

— Концентрационный лагерь в Варге — сейчас там мемориальный центр. Он находится недалеко от Риги. Из Стокгольма мы можем долететь туда, а на Стокгольм есть рейс из Лондона. Пока ты не представишь себе, что пережил Джозеф Красновский, ты не поймешь его.

— Да, мне надо там побывать. Поедем, Филипп! — после небольшой паузы заключила Анна.

— Ты уверена, что тебе это необходимо? Ведь ничего подобного тебе еще не приходилось видеть?

— Нет, не приходилось. Но это неважно. Я должна поехать туда. Пожалуйста. Ведь у нас есть два дня перед путешествием в Италию.

— Что ж. Раз хочешь, то давай. Думаю, что прошлое Восточной Европы должно отрезвляюще подействовать на такую молодую, богатую девушку, как ты.

— Но я не избалованная молодая штучка.

— Да? А что тебя окружает здесь, где мы находимся? Лакеи, дворецкие, садовники — ну прямо средневековье!

— Это дом Эвелин, не мои. Уверяю тебя, что ни мне, ни маме никогда не нравилось здесь.

— Но ты пользовалась привилегиями и богатством с самого рождения.

Анна чувствовала, что Филипп решил подразнить ее, и не удержалась, чтобы не ответить колкостью.

— А ты? Личные самолеты и лимузины вряд ли говорят об аскетизме.

— Я сам заработал каждый пенни своего состояния.

— Да и я не ленилась, дорогой. Никогда ничего не выпрашивала ни у матери, ни у Эвелин. Все, что имею, — это заработано мною.

Филипп взял ее за талию и легко повернул, подталкивая к постели. Анна не удержалась и рухнула на нее, успев только сбросить в последний момент туфли, которые с шумом упали на пол.

— Избалованная, высокомерная.

— А ты свинья!

Филипп убрал волосы с лица Анны. Огонь заиграл красными бликами в его глазах:

— Избалованный ребенок. Трахаешься, как богатая, избалованная девчонка, говоришь и сердишься, как избалованный ребенок.

— Все, мое терпение лопнуло! — с сердитым смехом выпалила Анна и принялась молотить кулачками по мускулистой руке Филиппа.

— Хорошо, хорошо, — только и приговаривал он. — Прекрасная игра, дорогуша. А теперь — коктейль или горячая ванна — что выбираешь?

— Чудовище! — Анна понимала, что в его словах есть правда; секс с Филиппом был для нее таким необычным. — Я никогда не занималась этим в ванной. Что ты от меня хочешь? Что-нибудь из «Кама сутры»? Да?

Филипп мягко поиграл ее грудями.

— Тебе не отличить «Кама сутру» от дерби в «Кентукки».

— Так чего же ты хочешь? Чего-нибудь неприличного?

Филипп расхохотался.

— А как ты это себе представляешь?

Анна вздрагивала каждый раз, когда пальцы Филиппа касались ее сосков.

— Не знаю. Думаю, у меня нет достаточного опыта. Ты сам меня научишь.

Филипп нежно поцеловал Анну в губы.

— Мне нечему тебя учить. Я люблю тебя такой, какая ты есть.

— Тогда на что же ты жалуешься?

— Я и не жалуюсь. Просто сказал, что ты трахаешься, как богатая, избалованная девчонка.

— Ты хочешь сказать, что активен только ты. Но я не знаю, как вести себя с тобой. Когда мы с тобой близки, я не знаю, где я — в аду или раю. А ты разве сам не догадался об этом?

Филипп помолчал. Затем взял край ее свитера и начал стягивать его. Анна подняла руки, чтобы помочь Филиппу. Она тряхнула волосами, и ее груди поднялись как два маленьких вулкана в отблесках огня. Филипп поцеловал каждый сосок.

— Мне нравится, как пахнет твоя кожа — словно солнце и персик.

Желание буквально переполняло Анну.

— О, Филипп, прости, если я не очень хороша с тобой в постели.

— Совсем нет. Ты сводишь меня с ума. Ты похожа на греческую амфору.

Филипп неожиданно замолчал, нащупав рукой черные чулки на резинках и тонкую полоску, едва закрывающую треугольник вьющихся волос.

— Я оделась так для тебя, — прошептала Анна.

— Для меня?

— Это тебе мой рождественский подарок. — Анна вдруг застеснялась. — Тебе не нравится? Ведь мужчинам нравятся чулки на резинках.

— Ммм…

Филипп наклонился и поцеловал шрам на бедре, который остался от удара гаечным ключом. Выглядел он еще ужасно, но доктора сказали, что со временем он исчезнет и станет незаметным. Как сотрется в памяти и сам вечер в Джипсэме.

— Во всяком случае, мой опыт подсказывает мне, что это так, — произнесла Анна, подняв одно колено так, чтобы ноги в чулках соблазнительно потерлись одна о другую.

— Сколько же, дорогая, у тебя было любовников?

— Много.

— Много?

— Да.

— Сколько же?

— Трое.

— Расскажи мне о них, — потребовал Филипп, снимая с Анны чулки.

— Что же ты хочешь знать?

— Расскажи для начала о первом. Кто лишил тебя невинности.

— Что это? Допрос?

— Да, причем инквизиторский. — Филипп обмотал один конец чулка вокруг запястья Анны, а другой привязал к спинке кровати.

— Что ты делаешь? — прошептала Анна.

— Люблю кровати с высокими спинками. Так расскажи мне о своем первом любовнике. Как его звали?

— Ден. Даниель.

Сейчас Анна чувствовала себя необычно, лежа в полной темноте с поднятыми над головой руками. А Филипп между тем снял второй чулок.

— Он работал на киностудии в Белфасте, редактором. У него была жена и двое детей.

— А сколько лет было тебе?

— Немного.

— Кто же кого соблазнил?

— Он меня. Я была еще совсем невинна. Он даже не сказал мне сначала, что женат.

— Ну и как ты чувствовала себя в первый раз?

— Очень хорошо. — Анна нервно засмеялась. — Очень странно, Филипп, исповедоваться тебе, да еще в полной тьме.

— А оргазм ты испытала тогда?

— Не помню.

— Об этом ты должна помнить.

— Думаю, что нет. Я очень нервничала. И он тоже. Представь себе это чувство вины.

— Вины? — Филипп обвязал второй чулок вокруг свободного запястья Анны. — Почему вины?

— Его воспитывали в традициях католической семьи — все ведь случилось в Ирландии. Но эти обстоятельства придали всему особое возбуждение, хотя и убили что-то во мне навсегда. Ведь я впервые спала с мужчиной.

Филипп между тем завязал чулок вокруг запястья другой руки и начал привязывать его к спинке кровати.

— Ну а позднее у тебя были оргазмы?

— Я же здоровая женщина. И ты это прекрасно знаешь. Филипп — это все необычно.

— Расстроена?

— Немного нервничаю.

— Не надо, — спокойно сказал Филипп. — Ты сейчас чертовски сексуальна. — Он коснулся кончиками пальцев губ Анны. — Я привязал тебя слабым узлом. Один хороший рывок — и ты свободна.

Анна попробовала, насколько силен узел.

— Но ты ведь не хочешь освободиться, не правда ли?

Анна расхохоталась:

— Горю желанием узнать, что же произойдет в следующий момент.

Филипп встал и сбросил с себя халат. Анна услышала, как он с шуршанием опустился на пол. Она знала, что ее возлюбленный стоит сейчас перед ней во тьме совершенно голый. Филипп присел рядом на кровать.

— Расскажи мне о своем чувстве вины, которое переполняло тебя, когда ты трахалась с женатым человеком.

— Поначалу это очень возбуждало, но затем он по-настоящему влюбился в меня. Я хочу сказать, что он просто с ума сошел. Он начал говорить, что готов бросить жену и детей. Тут я поняла, какое зло совершаю. Мое маленькое приключение могло разрушить счастье другой женщины, уничтожить семью. Для меня это было невыносимо.

— И ты убежала.

— Да. Я убежала. И с тех пор не имела дела ни с одним женатым мужчиной.

— Расскажи о втором твоем любовнике.

— Об Уильяме?

— Об Уильяме так, об Уильяме. Он что, тоже был намного старше тебя?

— Да. К этому времени он разошелся с женой, но детей у них не было. В сексе он оказался настоящим профессионалом.

— Профессионалом? — Филипп медленно провел ладонью по всему телу Анны, нежно помассировав ее груди. — Что ты имеешь в виду?

— Уильям относился ко мне как к женщине. Ден считал меня ребенком и любил называть малышкой. Билл был чем-то большим… — Анна замолчала, почувствовав, как теплые губы Филиппа коснулись ее сосков.

— Продолжай, — потребовал Филипп, и Анна всей кожей ощутила его жаркое дыхание.

— Не могу, когда ты так целуешь меня.

— Можешь. — Он слегка укусил сосок Анны, и от боли она вся выгнулась. — Расскажи, расскажи мне о Билле, который относился к тебе как к женщине. Ты всегда с ним кончала?

— Да, — прошептала Анна.

— Всегда?

— Часто. Но не как с тобой. Ты это хотел услышать?

— Я хочу только правду.

— У меня ни с кем не было такого, как с тобой. Помнишь, тот первый раз в Вейле… Это было больше, чем все прежде, вместе взятое. Думаю, что это ты и хотел услышать.

— Нет. — Филипп поцеловал ее в шею, а затем язык его скользнул между грудей. — Об этом ты можешь не говорить. Я и без слов все знал.

— Невозможное чудовище. Я люблю тебя, Филипп.

Анна поклялась никогда не произносить больше этих слов, но сегодня она призналась ему в любви уже дважды. Слегка пристыженная своей слабостью, Анна рванулась было, чтобы освободиться, но у нее ничего не вышло.

— Ты же сказал, что я в любую минуту могу освободиться?

— Еще не время. Расскажи мне о третьем. Как его звали?

— Курт. Он работал со мною в Майами в газете. Он был моим боссом.

Голос Анны стал мягким, даже сонным: она ощущала возбуждающее прикосновение языка Филиппа. Он мягко скользил по животу и ниже, где ее жаркая влажная плоть была едва скрыта тонкой кружевной полоской.

— И как долго он был твоим любовником?

— Прошлое лето. Мы вместе ходили купаться на пляж ночью. Он обычно приносил с собой бутылку вина, и мы занимались любовью прямо под звездами. Курт иногда давал мне покурить травку.

— И тебе это нравилось?

— Иногда было противно и подташнивало, а иногда ничего, даже возбуждающе.

— Скромным любовникам это очень помогает.

— Развяжи меня.

— Я же сказал, что освободиться ты сможешь и сама. Филипп просунул пальцы под трусики и одним движением снял их.

— Но я не могу освободиться, а мне так хочется коснуться тебя.

Филипп начал целовать ее бедра, а затем язык коснулся и самой плоти. Он начал проникать туда все глубже и глубже, как в первый раз: нежно и настойчиво одновременно. Анна еще раз попыталась освободиться и не смогла, а язык Филиппа то выходил, то вновь входил в нее, вызывая невыразимое желание. Анна выгнулась и обхватила ногами спину Филиппа, приподнявшись так, чтобы продлить удовольствие, сделать его сильнее и доставить радость Филиппу, открывшись ему до конца.

Шелковые чулки больно резали запястья. Но узел наконец-то поддался, и правая рука освободилась. Анна тут же развязала другую. Теперь она обхватила руками голову своего возлюбленного и с глубоким вздохом выдавила из себя: «Иди. Иди ко мне…», сама удивляясь звуку своего голоса.

Филипп неожиданно засмеялся.

— Я же говорил, ты легко можешь освободиться и сама.

Анна жадно поцеловала Филиппа в губы и прошептала:

— Не смейся надо мной. И больше не привязывай меня к постели.

— А тебе это не понравилось?

— Ты больной человек, Филипп Уэстуорд.

Он лег на спину, а Анна устроилась у него на груди, вглядываясь в его лицо. Она чувствовала, что вся горит.

— Тебе нравится целовать меня… там?

— Ммм…

— Почему?

— Потому что это тебя дьявольски возбуждает, да и меня тоже. Это самая женственная твоя часть.

Анна бедром ощущала твердый пенис Филиппа.

— А я всегда была против орального секса. Я кажусь тебе мещанкой, да?

— Нет, только ирландской католичкой. Ты так красива, Анна. Ты самая красивая женщина, которую я когда-нибудь видел.

— Иди, иди ко мне. — Голос Анны прервался.

Когда все кончилось, Филипп принялся целовать ее веки, каждый раз повторяя:

— Анна, дорогая.

Она же ощутила на губах привкус соли от его слез.

— Этот раз ты был только со мной.

— Да, с тобой.

— Сейчас ты открылся полностью.

— Да.

— Так больше не скрывайся от меня, Филипп. Мне не вынести этого.

В ответ он только молча целовал ее губы.

Наконец-то они нашли его. Они нашли Джозефа.

Анне снилось, будто она бежит по длинному коридору, а сердце готово вот-вот вырваться наружу. Это госпиталь, вроде того, в котором находится ее мать. Джозеф здесь, в одной из палат за белой дверью.

Анна, волнуясь, сворачивает за угол и бежит вниз по лестнице, громко выкрикивая имя Джозефа, но в ответ — молчание и безразличие на лицах врачей в белых халатах. Они только пожимают плечами и проходят мимо. Но Джозеф здесь, Анна прекрасно знает об этом.

Она видит дверь с надписью: «Джозеф Красновский». Наконец-то она нашла его!

Анна с разбегу толкает дверь и оказывается в большой ярко освещенной комнате с настежь распахнутым окном. Занавески раздуваются от сильного ветра. Сердце готово остановиться. Она уже знает, что значит это широко раскрытое окно.

Медленно Анна подходит к постели. Голый человек лежит на кровати, его руки скрещены на груди.

— Джозеф! — кричит Анна. Но этот крин, как и полагалось во сне, похож на шепот.

У постели появляются люди в белых халатах, на их лицах — плохо скрываемое недовольство. Медленно, в унисон они качают головами.

— Нет. Он не может! Не может умереть просто так! — кричит Анна.

Тогда сестра медленно поворачивается и спокойно показывает на монитор у постели больного. На черном экране зеленая ровная полоска ясно говорит о том, что сердце уже давно перестало биться. А душа вышла из тела и вылетела в распахнутое окно, куда-то в вечность.

— Нет! — закричала Анна в отчаянии. — Нет! Филипп!

Он здесь же, большой, сильный, а руки его уверенно обнимают сейчас Анну. Она открыла глаза и посмотрела через его плечо на брезжущий из окна свет, не понимая, где она находится.

— Филипп! — прошептала она. — Мне приснился кошмарный сон.

— Пора вставать. Уже почти половина восьмого.

— Ну и что? Разве ты собираешься уходить куда-то?

— Нет. Просто это моя комната, поэтому уйти придется тебе.

— Ты что, собираешься меня выставить?

— Горничные скоро будут разносить чай в постель. Думаю, тебе не хотелось бы, чтобы они застали молодую хозяйку в кровати гостя? Иди.

— Черт побери!

Камин догорел, и в комнате было очень холодно. Анна быстро вскочила с постели и нашла свою одежду на полу.

— Ты бессердечный тип, Филипп, — произнесла она, вся дрожа. — Здесь же можно умереть от холода.

Когда она собралась наконец, то наклонилась к постели и поцеловала своего возлюбленного.

— Ничего похожего мне не приходилось испытать в жизни. А тебе?

— Тоже.

— Что ж, поверю тебе на слово.

— Конечно.

У двери она повернулась и послала Филиппу воздушный поцелуй. В ответ он улыбнулся ей. Анна закрыла за собой дверь и оказалась в холодном пустом коридоре.

Они уезжали из Грейт-Ло второго января. Анна с болью в сердце расставалась с Эвелин — ведь эта встреча могла оказаться последней. За прошедшую неделю Эвелин стала ближе Анне, которая увидела бабушку совсем другой, близкой по духу женщиной.

Анна из последних сил старалась не расплакаться.

— Я буду звонить тебе каждую неделю, бабушка. Сообщу, как мама. А как только ей можно будет путешествовать, я обязательно привезу ее в Англию, повидаться с тобой.

— Хорошо, — согласилась Эвелин. — Обязательно привези ее ко мне, прежде чем я уйду из этого мира. А теперь прощай, дитя мое.

Анна была подавлена и не могла произнести ни слова. Эвелин сама отстранилась от нее.

— Иди. Оставь прошлое и иди туда, где его тени не имеют власти.

— Такого места нет, бабушка.

— Нет, есть, дитя мое. Где-нибудь на вершине холма, где солнце светит особенно ярко. И помни, прошлое боится будущего. Иди в это будущее и забери с собой мать и своего удивительного мужчину.

Они подошли к старому «бентли». Уоллас сел за руль и надел кепи на седую голову.

— Готовы, мисс Анна?

Анна кивнула головой.

Лимузин тронулся по гравиевой дорожке. Анна долго махала рукой одинокой женской фигуре на пороге дома, а затем уткнулась лицом в грудь Филиппа.

Прошло немало времени, прежде чем она пришла в себя, открыла сумочку и поискала там зеркальце, чтобы привести в порядок заплаканное лицо.

— Господи, как мне жаль бабушку. И сколько у нее мужества. А что она хотела сказать, когда говорила о солнечном свете?

— Думаю, что это цитата из Уинстона Черчилля, не так ли, Уоллас? — сказал Филипп.

Уоллас слегка повернулся:

— Да, сэр. Совершенно верно. Во время войны Черчилль любил выступать по радио перед народом, и он говорил о холмах, освещенных солнцем, и о будущем, чтобы хоть как-то поддержать людей. По-моему, сказано великолепно, не правда ли, мисс Анна?

Анна устало улыбнулась в ответ.

— Не знаю, Уоллас, мне кажется, я никогда не увижу бабушку.

— Вы увидите ее, мисс Анна. Ведь вы обещали ей привезти сюда свою маму.

— Да. Вы правы.

— Мы были рады услышать, что ваша мама поправляется. Было ужасно узнать о случившемся.

— Спасибо.

— Ведь я возил мисс Кейт в школу, когда она была девочкой. И возил ее в этом же автомобиле. Да, она наделена особым духом и особой страстью к борьбе. Дочь явно унаследовала многое от отца.

Анна быстро взглянула на Филиппа.

— Я обязательно передам маме ваши слова, Уоллас. Думаю, ей это будет приятно слышать.

— И не беспокойтесь о миссис Годболд слишком сильно. Мы здесь затем, чтобы ухаживать за ней. Ее трудно, почти невозможно выбить из седла.

Через сорок минут они были в ньюкаслском аэропорту, купили билеты и оформили багаж. Анна на прощанье обняла Уолласа, отчего тот слегка покраснел.

— Позаботьтесь о своей маме. Прощайте, мисс Анна. Прощайте, сэр.

Они увидели, как старый шофер сел за руль «бентли», по-прежнему прямой и представительный в своей ливрее, и лимузин тронулся с места.

Аэропорт был переполнен людьми. Анна пробиралась вместе с Филиппом, боясь потеряться в толчее. Они купили газеты и кофе.

Анна твердо решила про себя, что это не последняя их встреча с Эвелин. Настанут и другие времена — счастливее и радостнее.

Постепенно печаль прошла, и на душе стало немного веселее. Анна наблюдала, как Филипп читает газету — сдвинув слегка черные брови от напряжения. Он был так красив… Так представителен и уверен в себе. Анна знала, что многие женщины хотели бы быть на ее месте.

Сердце сжалось, когда Анна вновь вспомнила прошедшие ночи. Жизнь изменилась, и изменилась бесповоротно. Только сейчас Анна поняла, что такое по-настоящему любить. Она прикоснулась к руке Филиппа.

— Что с тобой? — спросил он.

— Ничего. Ты рядом.

— И ты, — улыбнулся Филипп в ответ.

— Спасибо тебе.

— За что?

— За все.

— Не будь глупышкой. Надеюсь, вылет не задержат.

Анна перехватила взгляд Филиппа. Погода, оказывается, очень сильно изменилась к худшему, и начал накрапывать дождь. Облака тяжело нависли над землей, и неожиданно стало темно, как ночью.

 

2

РИГА, ЛАТВИЯ

Поезд из Риги был переполнен до отказа. Студенты толпились в тамбуре, окликая друг друга сквозь неумолкаемый стук колес. Люди постарше разместились на деревянных лавках, глядя в окна ничего не выражающими глазами. Два солдата сидели напротив Анны и Филиппа — почти мальчишки с розовыми от мороза щеками, в серой военной форме и меховых шапках-ушанках. Они выглядели так молодо, что Анна невольно подумала о Джозефе Красновском и Дэвиде Годболде.

В вагоне было не намного теплее, чем на улице. Система отопления, если она была, явно не работала. Все здесь было прокурено, и окна запотели так, что с трудом можно было разглядеть размытые неясные силуэты зданий девятнадцатого века и голые ветви деревьев.

Неожиданно для себя Анна нашла Ригу весьма красивым городом. Здания в стиле барокко напоминали Стокгольм, который находился как раз по другую сторону Балтики.

На фоне обветшалого, но прекрасного прошлого этого города многие современные вывески магазинов выглядели убого. Правда, отовсюду убрали красные звезды и коммунистическое лозунги.

На некоторых площадях еще остались пустые постаменты: совсем недавно здесь возвышались статуи Маркса и Ленина. Филипп показал Анне дворец, где не так давно располагалось управление КГБ. Кто-то с юмором нарисовал указатель в виде стрелы с надписью внизу: «Кремль — 800 километров». Латвия сбросила наконец советское иго.

Город производил впечатление сгустка какой-то нервной энергии с беспорядочными потоками автомобилей и красно-желтых трамваев. Везде мелькали вывески и рекламы западных компаний и неоновые щиты, предлагающие японскую электронику или корейские автомобили.

Но за этим внешним всплеском энергии Анна ощутила и царящее повсюду чувство безнадежности. Роскошь отеля, в котором они остановились, никак не сочеталась с плохим обслуживанием и скудным меню. Когда Филипп попытался дозвониться до своей инвестиционной компании в Нью-Йорке, то столкнулся с большим количеством проблем, связанных с международной телефонной связью. В фирменных кафе официанты подавали хорошо приготовленные биг-маки, а витрины мясников были удручающе пусты. Купить компьютер фирмы IBM можно было легко, а хлеб — с трудом. На мостовых толпились люди, и Анна мысленно разделила их на три категории: полные женщины, типичные домохозяйки, напоминающие комоды; подростки в кожаных куртках, шатающиеся бесцельно по улицам, и мужчины в ушанках, которые собирались небольшими группками и много курили.

Перестройка освободила Латвию, но в республике преобладало русскоязычное население. Кроме того, Кремль не торопился выводить отсюда свои войска. И два солдатика, сидящие напротив на деревянной лавке, — прямое тому доказательство. Всего в нескольких сотнях километров на восток отсюда стояли в боевой готовности пятьдесят тысяч танков. Балтийское море просто кишело русскими атомными подводными лодками. Будущее в таких условиях выглядело весьма туманно. Филипп оказался прав: атмосфера Восточной Европы заключала в себе нечто болезненное.

Поезд тем временем въехал на железнодорожный мост, соединяющий берега Даугавы. Сквозь запотевшие стекла река казалась похожей на гигантскую саблю, положенную прямо между домами. Было ощущение, что зима, которая только что началась, уже никогда не кончится. Дождь шел не переставая с момента их приезда, но сегодня, возможно, выпадет снег. Явно не лучший день для посещения нацистского концентрационного лагеря. Анна невольно прижалась к Филиппу.

— Холодно? — спросил он.

— Чертовски.

— Иди сюда.

Он прижал ее к себе, и Анна растворилась в тепле его сильного большого тела. Русские солдаты переглянулись и обменялись репликами. С самого начала они не сводили глаз с Анны. То ли их поразила ее внешность, то ли то, что она была иностранка, — для нее так и осталось непонятным.

Вчера Филипп водил ее в рижское гетто. Он кратко рассказал о том, что здесь происходило во время войны. Это была относительно небольшая община — всего сорок пять тысяч человек. Фашисты уничтожили почти всех жителей.

Перед окончанием войны в гетто оставалось около ста пятидесяти евреев — остальных убили.

От этого места сохранилось несколько улиц — все остальное было разрушено. Пожилые люди, которых они встретили здесь, напоминали привидения с трясущимися головами. Анне казалось, будто у нее в ушах стоит крик и плач замученных здесь детей.

Она была очень подавлена увиденным, и, заметив это, Филипп увел ее.

— Ты уверена, что хочешь поехать в Варгу? Это может произвести еще более тяжелое впечатление.

— Да. Иначе зачем я сюда приехала.

И сегодня в поезде она была рада, что не отказалась от поездки, не проявила слабость.

Анна положила поудобнее голову на плечо Филиппа и осмотрела вагон. Он успел опустеть. Студенты вышли на одной из остановок, и в вагоне стало тихо. Солдатики мяли в пальцах дешевые сигареты, запах которых напоминал марихуану.

На одной из лавок сидели крестьяне — старик и старуха с морщинистыми руками и лицами. Они держали вместе одну газету и медленно, с трудом, читали написанное. Девочка на другой лавке вязала что-то из голубой шерсти, иногда бросая взгляд на дорогую обувь и перчатки Анны. Рядом с девочкой сидел толстый чиновник и с шумом поедал соленые орешки из пакетика. Иногда он нехотя взглядывал в окно. Никого из присутствующих, отметила для себя Анна, нельзя было по виду назвать счастливым.

Поезд нещадно трясло. Дверь в тамбур постоянно открывалась, по всему вагону были разбросаны окурки и обрывки газет.

— Как легко начать ненавидеть эту страну, — не удержалась Анна. Филипп улыбнулся ей в ответ.

Они миновали городские постройки, поезд шел в пригородной зоне, за окном замелькали сосны и ели. Анна попыталась протереть стекло платком, но оно промерзло снаружи. Поэтому из этой затеи так ничего и не вышло. Сквозь маленький незамерзший кусочек окна были видны грязь, деревья и серая река.

Филипп был одет в серую кожаную куртку, потертые джинсы и зимние сапоги. Этим утром он не успел побриться. Анна, привыкшая к безупречному виду Филиппа, отметила необычный его облик.

Она представила своего возлюбленного лет на двадцать моложе и произнесла вслух:

— Армия тебя очень сильно изменила.

— Думаю, да.

— Когда-нибудь расскажешь мне об этом?

— Я изо всех сил стараюсь забыть о тех годах, — ответил Филипп улыбаясь.

Но Анна не поверила ему.

Через двадцать минут поезд прибыл в Варгу. Анна и Филипп оказались единственными пассажирами, которые вышли на этой станции. Платформа была почти пустой, только какая-то старуха мела окурки березовым веником. Туман почти рассеялся.

За железнодорожным полотном виднелась деревня. Возле здания станции росли такие могучие деревья, что их вершины терялись в тумане. Поезд тронулся с места, будто желал как можно скорее оставить это проклятое место, и Анна заметила, что солдаты через оконное стекло продолжали таращиться на нее. Поезд скрылся из виду, а Анна не отрываясь смотрела на рельсы. Она пыталась представить себе, что, может быть, по этим же рельсам привезли когда-то и обреченных на смерть. Пожалуй, где-то здесь поблизости их и высадили из вагона.

Стало холоднее, промозглый туман, казалось, проникал в самые легкие.

— Куда дальше? — спросила Анна, поежившись.

— Никаких указателей, — произнес Филипп, оглядываясь вокруг.

Осмотревшись и не найдя никаких ориентиров, он решил подойти к старухе со щеткой. Филипп заговорил с ней по-немецки. Та в недоумении подняла голову, и было ясно, что она не поняла ни слова. Но вдруг женщина изменилась в лице, ее черты исказил гнев. Старуха быстро махнула рукой куда-то налево и отвернулась от Филиппа, вновь принявшись за свою монотонную работу. Когда они проходили мимо старой женщины, та весьма выразительно сплюнула в их сторону, и Анне едва удалось увернуться от плевка.

— Что это с ней?

— Пожалуй, здесь не очень любят гостей.

— Конечно, раз нет даже указателей.

— Думаю, что организаторам мемориала холокосту живется трудно. Народу нелегко признавать себя виновным, и мемориал организован под давлением русских, а местные жители чувствуют себя в связи с этим обиженными.

— Да пошли они! — не выдержала наконец Анна. — Они ведь сотрудничали с нацистами, не так ли?

Указатели так и не попались им по дороге. Наверное, они когда-то существовали, но местные жители их убрали. Наконец они оказались на тропе, ведущей в лес. Деревья здесь были невероятно огромными. Развесистые лапы ельника нависали над тропой, потом пошли черно-белые березы с голыми ветвями. В лесу туман не рассеялся, и тишина царила полная. Анна крепче схватила за руку Филиппа, стараясь идти с ним нога в ногу. Этот лес напоминал Анне ее детские кошмары, где обитали призраки.

— Я рада, что ты здесь, — тихо прошептала она. Фотоаппарат висел у нее на плече, но Анна сомневалась, что ей удастся сегодня сделать хотя бы одну фотографию.

Тропинка повернула и вдруг закончилась у вымощенной камнем площади. Были видны низкие бараки и что-то вроде монумента в центре.

— Похоже, мы дошли, — заключил Филипп.

— Интересно, сколько людей совершили сюда паломничество, как мы?

Они решили подойти к монументу. Это оказалась скульптура, изображающая группу изможденных людей.

— Смотри, — заметила Анна. — Первый знак.

Стрелка указывала направление движения к лесу. На доске на русском и на латышском языках было что-то неразборчиво написано.

— Ты хочешь пойти по направлению этой стрелки или зайти в один из бараков? — спросил Филипп.

— Пойдем туда, куда указывает стрелка.

Они шли, не говоря ни слова. Анна крепко держала Филиппа за руку. Ветер шумел в верхушках деревьев. Иногда лапы елей нависали так низко, что приходилось сгибаться в три погибели, чтобы пройти.

Минут через пять тропинка привела их к более широкой дорожке. Сквозь густой туман можно было различить какие-то бугры. Анна даже и отдаленно не могла себе представить, что это такое.

— Массовые захоронения, — сразу определил Филипп.

— Здесь? — Она в ужасе вглядывалась в бесконечные холмики и вдруг поняла: она стоит на том месте, где кончили свою жизнь несколько десятков тысяч человек.

— Мы прошли той дорогой, по которой их вели сюда. В лагере их раздевали донага, затем гнали сюда, а по бокам стояли эсэсовцы и латыши. Солдаты с пулеметами уже ждали их здесь.

Скорбь охватила сердце Анны. Она отпустила руку Филиппа и сделала несколько неуверенных шагов вперед.

— Филипп, смотри.

Маленькие памятники возвышались над торфяными буграми земли. На одном надгробном камне была выведена фамилия погибшей здесь семьи: «Розенберг».

В другом месте — просто на земле — фотография ребенка на эмали и надпись: «Рахиль».

Повсюду лежали пластиковые цветы.

Еще фотографии в эмалевых овалах — лица будто из земли смотрят на живых.

В глаза бросился выцветший портрет мужчины в очках и с бородой. Внизу надпись: «Равви Абрам Виленский».

Были еще портреты и фамилии, но из-за нахлынувших слез Анна не могла прочитать эти имена — малую часть из шести миллионов казненных.

Никакое красноречие, никакие пышные надгробия не могли бы тронуть сердце так, как эти простые памятники.

Она перевела дыхание и вытерла ладонью мокрые щеки.

— Я не знаю, что делать, Филипп. Я хотела бы помолиться, но знаю только христианские молитвы. Как ты думаешь, это уместно здесь?

— Во всяком случае, ты не оскорбишь их памяти. По дороге назад Анна призналась:

— Я, конечно, понимала, что увижу нечто ужасное, но столько печали и горя я не ожидала.

— В бараке тоже могут быть всякие ужасные вещи.

— Знаю.

Барак, превращенный в музей, был маленьким, почти квадратным, на темном гранитном фундаменте. Дверь оказалась открытой, горел свет, но у этого странного музея не было даже служителей, что производило неприятное впечатление.

— Наверное, кто-то приходит сюда каждое утро из деревни, открывает двери и уходит. Здесь нам никто не помешает.

Шаги гулко отдавались в пустых коридорах. Музей выглядел очень просто, даже аскетично. Видимо, его устроителям не хватило средств на большее. На стенах висело несколько больших картин, рассказывающих о прибытии евреев в Варгу.

За стеклом витрин находились фотографии, которые сделали немецкие солдаты. Это были сцены массовых убийств, на одной — заключенные рыли себе могилу. Один из обреченных в момент съемки через плечо посмотрел в камеру — изможденное лицо, покрытое густой бородой. На другой фотографии были только эсэсовцы в черной форме, за ними угадывалась груда голых тел. На третьей — мертвые свалены с общую могилу; их голые руки и ноги напоминали корни деревьев.

Наверное, сюда и отправили Джозефа Красновского после того, как его схватили в Италии. Здесь он провел почти год. Что делал? Рыл могилы? Анна еще раз взглянула на фотографию с заключенными: один из них мог быть Джозефом. Может быть, этот бородатый человек с черными глазами? Отец ее матери, ее дед, затерявшийся сейчас где-то в огромном мире.

Анна почувствовала, как мурашки побежали по телу. Она подошла к витрине и вгляделась в бородатое лицо. Затем отступила назад. Подняла фотоаппарат и сделала снимок, надеясь, что вспышка, отраженная стеклом витрины, не испортит фотографию.

В другой витрине лежала книга со списком жертв. Анна обернулась и увидела Филиппа, неподвижно разглядывавшего что-то за стеклом.

Бесшумно она подошла к возлюбленному и тоже посмотрела вниз.

Под стеклом находилась групповая фотография палачей, эсэсовских офицеров. Лица без всякого милосердия. Филипп указал пальцем на одного из них:

— Джекелн. Шеф СС и полиции в Северной России. Анна вгляделась в жестокое лицо.

— А это его заместитель по лагерю. Клаус фон Ена, — продолжал Филипп. — А эти отвечали за аресты, перевозку и конфискации у еврейских семей. Они повинны в смерти многих тысяч людей.

Рука Филиппа безжизненно опустилась. Анна продолжала смотреть на эти лица. На многих были форменные черные фуражки и на воротничках красовались дубовые листья. Эти люди выглядели уверенными в себе, словно гордились хорошо исполненной работой. Но ни одно из лиц не несло на себе печать абсолютного зла, не напоминало монстра. Убрать всю эту символику с черепами — и каждый из них мог вполне сойти за банкира или адвоката.

— Выглядят такими обычными, — наконец заметила Анна. — Такими нормальными.

— Может быть, выглядят так, но нормальными они никогда не были.

Анна перешла к другой витрине, где находилось около дюжины фотографий, посвященных процессу суда: русские в военной форме — в зале заседания. Немцы в форме — на скамье подсудимых. Некоторые лица Анна узнала: люди с предыдущих фотографий, включая Джекелна, только здесь они не выглядели так уверенно.

Судя по всему, Красная Армия не была озабочена соблюдением всех формальностей, но расправа была скорой. Следующие фотографии запечатлели сцены казни: немцы стояли на грузовике с открытым бортом, через несколько секунд они окажутся в петле. Анна спокойно смотрела на повешенных и испытывала при этом чувство странного удовлетворения: собаке — собачья смерть.

Анна хотела обратить внимание Филиппа на эти фотографии. Но он еще не отошел от первой витрины, внимательно вглядываясь в лицо каждого эсэсовца.

Она прикоснулась к нему и тут же почувствовала его напряжение. Скулы лица были сведены, взгляд — очень жесткий.

— Пойдем, Филипп, дорогой. На сегодня хватит.

Но Филипп еще какое-то время смотрел на фотографии, а затем повернулся к Анне. Его глаза испугали ее.

— Что тебя так разозлило?

— То, что эти выродки еще выдают себя за солдат.

Анна почувствовала, что теперь не она, а он нуждается в поддержке. Что-то ужасное было в самой атмосфере этого места.

— Пойдем, — настойчиво повторила Анна.

Они двинулись к выходу и вышли на пустынную сельскую дорогу, ведущую назад к железнодорожному полотну.

Старуха на перроне показала им кратчайший путь через лес, а сейчас они оказались на другой дороге. Покидая мемориал, они заметили самодельные доски с надписями на латышском языке, прикрепленные к колючей проволоке. Смысл слов не был понятен Анне, но изображение свастики все объясняло.

— Не могу в это поверить, — сказала она в ужасе, поворачиваясь к Филиппу. И он как-то странно смотрел на все эти самодельные вывески. Горькая ирония сквозила в его улыбке.

— Ну и ну, — только и произнес он еле слышно.

Анна переводила в недоумении взгляд от одной вывески к другой, рассматривая все эти черепа и скрещенные кости.

Увиденное поразило ее даже больше, чем то, что хранилось в витринах музея. То, что должно было остаться навсегда в прошлом, вдруг ожило.

— Мне просто трудно поверить. Кто способен был сделать это? Кто?

— Обычные, с виду нормальные люди.

— Бешеные псы, ты хочешь сказать. Неужели те, кто написал это, заходили внутрь музея?

— Конечно. Они заходили туда, чтобы посмеяться.

— Уведи меня отсюда, Филипп, я хочу домой.

Когда они добрались до отеля, Филипп заставил ее съесть ленч и выпить два стакана чаю. В Милан они должны были улететь на следующий день, поэтому Филипп проводил Анну в номер и уложил в постель. Она легла не раздеваясь, чувствуя, что голова идет кругом. Безымянные могилы.

Фотографии эсэсовцев — злые лица и дубовые листья на лацканах.

Глаза. Полные отчаяния глаза заключенного, которые смотрят через плечо прямо на Анну.

Самодельные надписи на латышском языке, украшенные свастикой.

Сон подкрался незаметно: Анне просто показалось, будто она сорвалась с утеса и упала в темную бездну.

Разбудили ее обычные городские звуки: звон трамваев, гудки автомобилей, шум дождя. Пробуждение не избавило Анну от кошмаров: тени прошлого по-прежнему владели ее мыслями.

Она поняла, что наступил вечер. Дотянувшись до выключателя, зажгла лампу на тумбочке у постели. Она была одна в комнате. Филипп оставил записку на ночном столике. Анна сразу же узнала его четкий почерк: «Ушел прогуляться. Вернусь в 19.00». Анна взглянула на часы. Уже 18.45. Она встала и отдернула занавески. Падал снег, все мостовые были мокрыми, и свет окон отражался в них. Трамвай, казалось, плыл, а не шел по рельсам. Где же, интересно, он прогуливается?

Раздевшись, Анна приняла душ. Когда минут через десять она вытиралась махровым полотенцем — одно из проявлений местной роскоши, — услышала, что Филипп входит в комнату.

Его плащ, джинсы и зимние сапоги промокли насквозь, будто он прошел не одну милю под дождем. С темных волос Филиппа стекала вода. Выглядел он очень усталым.

— И где это ты пропадал? — спросила Анна, целуя любимого.

— Просто прогуливался.

— По такой-то погоде?

— Хотелось проветрить мозги.

— Ты с ума сошел. Пойдем, — произнесла она твердо, расстегивая его куртку. — Горячей воды хватает. Тебе надо быстрей согреться, пока не схватил простуду.

Анна сама раздела Филиппа, чувствуя, как промерзло его тело. Пока он стоял под душем, Анна позвонила вниз и заказала кофе с булочкой.

Кофе принесли, когда Филипп выходил из ванной. От раскрасневшегося тела шел пар. Анна с жадностью разглядывала его мускулистое тело, повторяя про себя, что это самый красивый мужчина в ее жизни.

Завернувшись в халат, Филипп взял чашку кофе и сел рядом с Анной на диван. Она прижалась к Филиппу и коснулась рукой его груди.

— Наконец-то ты согрелся. Ты сошел с ума — бродить по городу в такую погоду.

— Ты говоришь со мной, как жена, — устало улыбнулся Филипп в ответ.

— Разве это плохо? Я не переставая думаю о Варге и об этих надписях.

— Неужели какие-то надписи могут удивить тебя после всех ужасов фашизма?

— Но, Филипп, те, кто написал эти мерзости, издеваются и над еврейскими могилами, не говоря уже о синагогах.

— Даже теперь?! — произнес он скептически. Анна взглянула на него.

— Ты что, не знаешь, что творится сейчас в Европе?

— Ты имеешь в виду хулиганов-тинэйджеров? Знаю, конечно.

— Нет. Я имею в виду нечто посерьезнее, чем просто хулиганство подростков. Я говорю о новой, самой большой волне неонацизма с 1930 года.

— Это несколько тысяч дураков, одетых в фашистскую форму.

— Нет, это миллионы, которые думают, будто Адольф Гитлер был не таким уж плохим парнем. Включая и политиков, стремящихся попасть в парламент и мелькающих на телеэкранах.

— Ты серьезно?

— Конечно. Почти в любой европейской стране есть ультраправая партия, и она пользуется уважением среди населения. Каждый день в эти партии записываются все новые и новые члены.

— Но что заставляет людей становиться фашистами?

— Думаю, вакуум. Коммунизм как система умер и оставил после себя политический вакуум. Он и притягивает всевозможных экстремистов. Распад советской империи — самое большое политическое событие со времен распада Австро-Венгерской империи в начале века, что явилось причиной мировой войны.

— Но европейское сообщество не допустит новую бойню.

— Европейское сообщество стремится что-то сделать, но перспективы не очень обнадеживающие. Я занималась в прошлом этой проблемой как журналист. Жизненный уровень продолжает падать, безработица растет. Если все эти проблемы не разрешатся скоро, то приход неофашизма к власти превратится из угрозы в реальность.

Филипп поднес бокал с бренди к губам, а затем предложил его Анне.

— Ультраправые появились и здесь, в бывшем Советском Союзе, — продолжала Анна. — Наибольшую оппозицию Борису Ельцину составили не коммунисты, а именно фашисты. Ельцин был предупрежден о возможном контрреволюционном перевороте фашистского толка, но никто не воспринял это серьезно. Старая гвардия всеми правдами и неправдами хочет вернуться к власти, и у них хватит сил для этого. Только на этот раз на знаменах будут не серп и молот, а свастика.

— Да, фашистский тоталитаризм мало чем отличается от марксистского.

— Это все то же зло, только другие демагогические приемы.

Филипп встал и подошел к окну. Снег по-прежнему бил в окно.

— Откуда ты все это знаешь?

— Я — журналист. А европейская история — это моя первая любовь.

— О'кей. Но все-таки это относится в большей степени к Восточной Германии, Анна. Дети, выросшие в Восточной Германии, не имели представления о современной демократии, поэтому сейчас они должны успокоиться.

— Но дело не ограничивается только Восточной Германией. Гельмут Коль обещал провести реформы, но налоги растут, а заработная плата понижается, и нет никаких надежд на быстрое выздоровление экономики. Как-то мне пришлось слушать некоего Михаила Сверчика. Он один из лидеров группы неонацистов, именующих себя «Национальной обороной». Приличный на вид парень в костюме. А заявил он следующее: «Немцы всегда ненавидели хаос и неопределенность, они нуждаются в сильном порядке. И во время кризисов немцы всегда примыкали к правым». Этому парню удалось привлечь на свою сторону немало голосов на выборах.

С этими словами Анна встала и тоже подошла к окну. Рига стала вся белой. Снег мягко ложился на крыши и опустевшие улицы.

— Ты веришь, что история может повториться? — спросил Филипп, беря руку Анны.

— История все время повторяется.

— Пожалуй. Но то, что в первый раз было трагедией, затем оборачивается фарсом. Немцы сейчас кажутся намного цивилизованнее. Может, потому, что стали богаче. Они не могут просто так отбросить пятьдесят лет благосостояния и вновь двинуться на Польшу.

— Конечно же нет. Но посмотри внимательнее на югославскую катастрофу. Все напоминает 1940 год, и достаточно какого-нибудь неожиданного поворота событий и…

— Мисс Келли, а ты обладаешь очень ясным умом.

— Я не вчера родилась, мистер Уэстуорд. А ты действительно специалист по инвестициям? И что же ты делаешь целый день у себя в Вашингтоне? Смотришь на экран компьютера и подбираешь нужные цифры?

— Это моя жизнь.

— Не обманывай меня. Филипп. Потому что если ты сделаешь это, то разобьешь мое сердце.

Он внимательно посмотрел на нее потемневшими глазами, прижался к ней, и Анну как будто током ударило от вспыхнувшего желания.

— Я и не собираюсь обманывать тебя, — прошептал Филипп, подталкивая Анну к постели. — Но сейчас мы займемся другим.

 

3

ОЗЕРО ГАРДА, ИТАЛИЯ

Из-за плохой погоды они приземлились в Милане на час позже. Пассажиры спокойно сидели на своих местах, пока «Боинг-757» совершал необходимые маневры на земле. Снаружи оказалось невероятно холодно. Италия напомнила Анне неприветливый Нортамберленд.

В аэропорту они взяли напрокат машину — огромная «ланча» показалась Анне экстравагантной — и вырулили на дорогу к швейцарской границе. Дорога была не из приятных — мимо проносились фабрики да силуэты мрачных, дымных городов.

Но когда они добрались до Сало, Анна вспомнила, какое замечательное озеро Гарда. В долине было теплее, туман поднялся выше, и перед их взорами открылась серебристо-голубая водная гладь на фоне высоких гор.

Они все ближе и ближе подъезжали к озеру. Голые ветви деревьев казались прекрасными и печальными. Анна и Филипп решили остановиться в отеле «Маджестик» в пригороде Сало. Он сохранил прекрасный стиль модерн конца прошлого века, столь типичный для подобных заведений Италии и Швейцарии. Они вошли через великолепные железные ворота. Повсюду их встречали экзотические деревья. Особенно хороши были пальмы, которые прекрасно прижились в этом климате, около озера, где почти никогда не было ветра.

Другой берег казался каким-то заколдованным королевством. Там находилась ферма. Они решили остановиться здесь, а на ферму каждый раз добираться по озеру.

Анна взглянула на часы.

— В Колорадо сейчас утро. Я позвоню в госпиталь. Подойдя к телефону, она набрала номер. Через короткое время ее соединили с Синкхом.

— Доктор Рам Синкх, это Анна Келли. Как моя мать?

— Она быстро поправляется. Сейчас уже вполне свободно может двигать руками и ногами. Мы верим, что в ближайшем будущем она сможет восстановить свои двигательные функции.

— Прекрасно! А ее сознание, память? Она понимает, где находится? Понимает, что с ней произошло?

— Ваша мать слишком долгое время находилась без сознания, поэтому нельзя от нее требовать так много сразу. Мы стремимся добиваться результатов постепенно.

— Конечно, конечно.

— Мы консультировались с невропатологом, и он сказал, что могут возникнуть сложности с восстановлением моторных функций мозга, но мозг и то, что касается структуры личности, не нарушено.

— Я очень благодарна за все, что вы сделали для моей матери, доктор Рам Синкх. Передайте маме уверения в моей любви.

— С удовольствием.

— На следующей неделе я вернусь в Вейл. — Повесив трубку, Анна повернулась к Филиппу: — Ты слышал?

— Да.

— Это прекрасно.

— Просто чудо, — улыбаясь, согласился он.

Им пришлось пробираться сквозь заросли засохшей ежевики.

— Береги лицо, — предупредил Филипп.

— Думаю, мы уже почти добрались до цели.

Им посоветовал идти этой дорогой один из каменщиков, занимавшихся реставрацией старого дома. От фермы мало что осталось. Дом почти разрушился, рамы облупились, стекла давно выбиты, а черепица почти вся осыпалась. Подвал, где скрывался когда-то Джозеф, был завален и туда невозможно было пройти.

Комнаты Кандиды уже не существовало. Старую кухню перестроили, и камина больше не было. Даже двор, где когда-то зарезали поросенка, аккуратно разровняли бульдозером и заложили фундамент для оранжереи.

Но хлев, место свиданий Дэвида Годболда и Кандиды, стоял на прежнем месте. Правда, сейчас его превратили в дровяной склад. Если здесь еще и бродили призраки прошлого, то перед Анной они почему-то постеснялись появляться.

Старая ферма «Ореховое дерево» почти не существовала — вот-вот она должна была превратиться в домик для уик-эндов какого-то богатого миланского бизнесмена и его семьи.

Никто из строителей не слышал об Охотничьей башне. Только старый каменщик закивал головой, понимая, о чем идет речь.

— Да, она еще там стоит, — подтвердил старик. — Идите по этой тропинке и прямо на нее выйдете. Сначала увидите крышу, если она, конечно, еще не обвалилась.

И вот сейчас старая крыша действительно показалась за деревьями. За сорок лет деревья стали намного выше, а тропинка успела почти полностью зарасти.

Неожиданно Анна услышала какой-то странный звук, похожий на крик боли, и замерла на месте.

— Что это? — спросила она у Филиппа.

— Птица какая-то.

Анна шла вслед за Филиппом, и его широкая спина была все время впереди. По дороге им никто не попался. Анна вспомнила фразу из дневника: «Это самое одинокое место во всем Божьем мире».

Наконец они выбрались на поляну, на которой возвышалась высокая каменная башня.

— Кажется, это она, — заключил Филипп.

— Пожалуй, — согласилась Анна. — Смотри-ка, еще стоит. Точно такой я ее себе представляла — словно из сказок братьев Гримм.

Квадратная и мрачная, башня напоминала палец гиганта, указующего на небо. Анна взяла руку Филиппа, молча всматриваясь в башню. Окна и двери напоминали пустые глазницы.

А на крыше, как и было описано в дневнике, по-прежнему находился флюгер, который показывал сейчас в сторону Альп.

Они пересекли поляну и подошли к башне, к пустому дверному проему. Анна первая решилась переступить порог.

И тут же что-то странное бросилось ей в лицо с диким криком. Анна инстинктивно подняла руки вверх, чтобы защититься от удара. Что-то белое пролетело мимо через всю поляну прямо к лесу.

Филипп крепко обнял ее.

— Это просто сова, — успокаивал он Анну, улыбаясь.

— Господи, я чуть не умерла от страха. Все-таки первым пойдешь ты.

Анна вошла в башню вслед за ним.

Та была мрачной и пустой, с прогнившим в некоторых местах деревянным полом. Огромный черный камин находился на своем месте. Они прошли на верхний этаж. Явно сова, которую они спугнули, свила себе гнездо здесь, потому что повсюду валялись маленькие белые косточки мелких обитателей леса.

Анна прижала платок к носу, спасаясь от неприятного запаха, и подошла к окну, ступая по хрустящим косточкам. Из окна были хорошо видны вершины деревьев. Филипп направился к камину и стал перебирать там что-то руками.

— Смотри, — позвал он вдруг.

Анна подошла к нему. На камне были высечены буквы Д.К.

— О Господи! — Анна слегка коснулась кончиками пальцев букв. — Это его инициалы.

Филипп кивнул головой. Он смотрел на каменную плиту с выражением тоски и печали.

— Он, наверное, высек свои инициалы перед тем, как фашисты пришли за ним.

— Мне бы хотелось забрать этот камень с собой.

Для Анны это было первое реальное доказательство того, что Джозеф когда-то был здесь. Она взяла в руки фотоаппарат и сделала два снимка.

— Пойдем отсюда. Здесь такой невыносимый запах гнили.

Они покинули совиный дом. Анна безуспешно старалась оттереть руки от сажи.

Они побродили вокруг башни, пытаясь найти еще какие-нибудь следы пребывания Джозефа. Но за сорок лет в башне побывало немало гостей, включая и сов, которые уничтожили старые следы и оставили свои.

Но само место обладало какой-то особой притягательной силой. Здесь все словно застыло в прошлом, не то что на ферме. С 1944 года башня почти не изменилась, и строки из дневника приходили на ум сами собой.

— Я чувствую, что прошлым словно пропитан здешний воздух, — призналась Анна Филиппу.

— Чувствуешь что?

— Трагедию и отчаяние.

— Это впечатления от остатков совиных обедов.

— Нет. Я чувствую его. Ощущаю присутствие Джозефа. В этом месте мы ближе всего к нему.

Филипп подошел к ней, держа руки в карманах.

— И что же это за присутствие?

— Говоря по правде, немного мрачное. Я все спрашиваю себя: каким должен быть человек, способный жить здесь в полном одиночестве.

— У него не было особого выбора. И что еще тебе говорят твои чувства прорицательницы?

— Не знаю точно. Это трудно объяснить словами. Пожалуй, слова «сила» или «влияние» подходят лучше всего. Ведь он явно обладал особой силой.

— Бесспорно, сила какая-то была, — согласился Филипп.

— Нет. Не была, а есть. Ведь Джозеф жив. Я чувствую это. Я поняла, что он жив, когда ты нашел эти инициалы. Джозеф существует где-то на свете.

Филипп какое-то время молча смотрел на Анну, а затем сказал:

— Если твои предположения и верны, то все равно Джозеф Красновский остается убийцей. Он совершенно хладнокровно убил Дэвида Годболда. Поэтому не рассчитывай на теплую семейную встречу в конце поисков.

— Ты думаешь, что бабушка была права и Джозеф просто не хочет, чтобы его нашли?

— Я думаю, он может быть очень опасен.

— Что ж, я об этом думала. Но ведь он старик, Филипп, — семьдесят пять лет. Как описала его Кандида в дневнике, Джозеф — человек, многое в жизни понявший. Вряд ли он слишком сильно изменился с тех пор, хотя и прошел через концентрационные лагеря.

— Ты так думаешь?

— Что бы ни произошло между ним и Дэвидом Годболдом. я испытываю жалость к этому человеку, Филипп. В конце концов именно из-за Дэвида Джозеф столько лет провел в нацистских, затем в советских лагерях. Тот отнял у него все: женщину, жизнь, даже ребенка. Может, только жажда отмщения и возмездия и сохранила ему жизнь? Филипп, неужели ты не поступил бы так же на его месте? Ведь и тебе тоже захотелось бы убить Дэвида Годболда?

— Я постарался бы найти другие способы отомстить.

— Каким образом? Пытаться разоблачить его? Не имея доказательств, после стольких лет. Я много думала о Джозефе. Филипп, о той чаше страданий, которую ему суждено было испить. Половину жизни он провел в аду. И этот ад не кончился с убийством Дэвида. Просто пришлось пройти еще один круг страданий. А ведь он потерял навсегда дочь. Ты можешь представить себе подобное? Узнать, что у тебя есть ребенок от женщины, которую любил больше жизни, но что этого ребенка ты уже никогда не увидишь, потому что в глазах дочери ты навсегда останешься чудовищем, убийцей? Это ужасно!

— Но все это не меняет того факта, что Джозеф Красновский — убийца. Это делает его поиск непростым, Анна. Может быть, ему не понравится копание в семейной истории. Он может воспринять это как угрозу.

— Я не верю. Мне кажется, он сам хочет очищения.

— Ты наделяешь Джозефа чувствами, которых он, скорее всего, не испытывает.

— Он мой дед, значит, у нас должно быть нечто общее в чувствах.

— И опять ты забываешь, что он убил человека.

— Все не так просто, Филипп. Я не собираюсь судить Джозефа, и ты не должен этого делать.

— Пойдем. Нам нужно вернуться, пока не стемнело.

Анна сделала еще несколько фотографий башни, и они двинулись в обратный путь. Когда они подходили к лесу, Филипп задержался и, показывая на вершину дерева, сказал:

— Смотри, нынешний хозяин башни ждет, когда мы уйдем.

Анна посмотрела, куда указывал Филипп, и увидела белую сову. Птица смотрела на непрошеных гостей большими подслеповатыми глазами.

— Мама всегда считала сову плохой приметой. Анна повернулась, чтобы на прощание взглянуть на Охотничью башню. Она мрачно возвышалась над поляной. Вновь вспомнилась запись в дневнике Кандиды о том, что это место как будто из сказки. Только не из доброй диснеевской сказки, а из какой-то мрачной и кровавой.

Анна почувствовала, как сильные руки Филиппа обняли ее.

— Пойдем, пойдем отсюда, дорогая.

Они не успели добраться до Сало засветло. Продрогшие, голодные, Анна и Филипп брели по городским улицам среди нарядно одетой толпы: люди вышли на обычную вечернюю прогулку. Лодки слегка покачивались на темной глади озера. В воздухе носились запахи вкусной еды и звуки приятной музыки, доносящиеся из открытых дверей бесчисленных кафе. Сало напомнил Анне знакомый ей Вейл с его лавками и магазинами, с присущей городу атмосферой роскоши. Они купили пиццу, которая совсем не походила на обычный американский вариант, и съели по дороге в отель. С восхищением и удивлением Анна разглядывала гуляющих итальянцев и итальянок, одетых ярко и пестро, но с безупречным вкусом.

— Мне кажется, это самый элегантный народ в Европе, — призналась она Филиппу.

— Тебе так кажется, потому что на четверть ты сама итальянка.

— Да, а на четверть — латышка, — напомнила Анна, вновь представив себе бедно одетую толпу на улицах Риги.

— А наполовину — ирландка, — продолжил Филипп. — Ну и смесь!

— Настоящее ирландское рагу, чем и горжусь.

С этими словами они вошли в холл, держась за руки и посмеиваясь.

— Синьор Уэстуорд, мы получили для вас факс, — произнес портье, передавая ключи и послание.

Анна не обратила на это внимания, но затем она увидела, как выражение лица Филиппа изменилось.

— Что? Плохие вести?

— От моих адвокатов в Нью-Йорке. Они пишут, что им удалось напасть на след Джозефа Красновского.

 

4

НЬЮ-ЙОРК

Улицы города еще сохранили рождественское убранство, на мостовых повсюду валялся праздничный мусор. В магазинах бойко шла новогодняя распродажа. Холодный ветер играл крышками урн для мусора.

Адвокатская контора находилась на Лексингтон-стрит, 50, недалеко от квартиры Филиппа, и поэтому они добрались туда пешком. Анна всю дорогу молчала, не замечая обычного уличного шума. Филипп тоже был чем-то очень озабочен.

Здание конторы снаружи находилось в лесах. Красные предупредительные знаки говорили об опасности. Они поднялись на лифте на четырнадцатый этаж. Звук отбойных молотков слабо был слышен даже здесь, в царстве роскоши и респектабельности.

Секретарь, встретившая Анну и Филиппа, извинилась за состояние, в котором находилось сейчас здание, и проводила их в комнату ожидания.

Анна села в кресло и крепко сжала руку Филиппа. Кажется, ее поиски приблизились к концу. Наконец все тайны и неясности прояснятся.

Появился господин Лефковитц. Двумя днями раньше они уже встречались с ним в конторе адвокатов Филиппа. Ему было за пятьдесят. Он обладал приличным животиком, розовыми ушами и умными глазами, поблескивавшими за стеклами очков в дорогой золотой оправе.

В офисе царила какая-то диккенсовская атмосфера.

Мебель была обита красной кожей, а стены от пола до потолка уставлены книгами. Адвокат перехватил взгляд Анны, обращенный в сторону этих бесчисленных томов.

— Эта библиотека — результат семидесятилетней адвокатской практики, мисс Келли. Мой отец основал фирму в 1917 году. Мой сын в следующем году окончит Гарвардскую школу права и, надеюсь, присоединится к нам.

Адвокат рассказывал о своей конторе и внимательно изучал Анну — ее лицо, руки, фигуру.

— Не хотите ли кофе? Нет? Что же, тогда перейдем к делу. Устраивайтесь, пожалуйста, поудобнее.

Они опустились в мягкие кресла, пока Лефковитц убирал какие-то папки с письменного стола. Он устроился напротив своих клиентов с папкой на коленях.

— Я прочитал дневник. Это потрясающе. Уникальный документ.

Анна кивнула в знак согласия. При первой встрече они передали ему перевод дневника Кандиды.

— Это единственное наше доказательство, мистер Лефковитц. Вижу, что он произвел на вас впечатление.

— О, очень большое, уверяю вас. Дневник почти разрешил некую загадку, над которой я бился последние тридцать лет. Хочу предупредить, что я никогда не злоупотребляю доверием клиентов. Надеюсь, вы понимаете меня, не правда ли?

Она кивнула в ответ.

— Я готов полностью содействовать вам во всем. Мы имеем дело с такой информацией, которая требует от адвокатов очень много времени, чтобы ее собрать, а от клиентов — немало денег, чтобы оплатить все расходы. Я готов предоставить ее вам. По многим причинам, надо сказать, я испытываю радость. Первая причина — это сам дневник, а о других я вам скажу позднее. Скажите, вы хотя бы отдаленно знакомы с законами о наследстве в штате Нью-Йорк? Нет? Не беспокойтесь, я не буду утомлять вас лишними подробностями, а перейду к делу.

— Это нас устраивает, мистер Лефковитц, — согласилась Анна.

— Хорошо. — Глаза адвоката блеснули, как у хитрой лисицы, за стеклами очков. — Я знал семью Красновских. Я был совсем мальчиком, но все помню. Я помню очень хорошо Жюстин и Александра. Они были клиентами моего отца, и мы ходили в одну синагогу. Мой отец являлся их адвокатом с момента их прибытия в Америку в 1917 году. Красновские были очень богатыми людьми. Им удалось привезти с собой немало денег. Не все, конечно, но даже и этого хватало. Они обратились к моему отцу по двум причинам. Первая — Красновский-старший был евреем, вторая — они оба прекрасно говорили по-русски. Ведь никто из евреев из Латвии или Литвы не говорил на идише, только по-русски. В лучшем случае по-французски. И имена у них — Жюстин и Александр: одно — французское, другое — русское. Их род начался со знаменитого рижского равви — Моше Красновского. Вы не знали этого?

— Нет, — призналась Анна.

— Что ж — проверьте. Это очень интересно. Его имя упоминается даже в еврейской энциклопедии. Великий знаток талмудской мудрости. Что ни говори, Красновские — очень интересная семья. Александр был партнером в банке «Красновский» — семейное дело, частный торговый банк, который был связан с Германским имперским банком еще до Первой мировой войны. Александр переехал в Америку из-за большевистской революции, а также из-за поднявшейся волны антисемитизма. Это был хороший ход. Почти вся семья Красновских погибла во время холокоста. Мой отец и я наводили справки об этом после войны. Когда Александр появился здесь в 1917 году, то сразу же установил связь с некоторыми нью-йоркскими банками, в основном частными и еврейскими. Джозеф, сын Александра, родился в Латвии и младенцем был привезен в Америку. Вы что-нибудь о нем знаете, помимо сведений из дневника?

— Только то, что он был корреспондентом «Нью-Йорк таймс», — сказала Анна.

— Совершенно верно. Прибавьте еще, что он был социалистом. — Адвокат улыбнулся, когда увидел, насколько удивлена Анна. — В сороковых считалось очень модным быть немного красным. Но увлечение Джозефа завело его дальше, чем других молодых людей. Он собирался дать бой фашизму задолго до Пёрл-Харбора. Я встречался с ним раза два, и он произвел па меня особое впечатление. Джозефа нельзя было назвать красивым. Очень энергичный брюнет с запоминающейся внешностью. Он был очень похож на свою матушку. У вас есть какая-нибудь семейная фотография?

— Ни одной.

— Я думал, может быть, что-то осталось. На всякий случай я принес вот эту — из отцовского альбома.

На старой черно-белой фотографии была изображена группа. Человек двадцать расположились среди деревьев на пикник. Все одеты по моде тридцатых годов: женщины — в длинных юбках, мужчины — в шляпах и жилетах. Лефковитц водил пальцем от одного лица к другому.

— Это мой отец с матерью. Маленькая девочка — моя старшая сестра. Я еще не родился. Мужчина с бородой — Александр Красновский. Мальчик, который стоит рядом с ним, — Джозеф.

Анна слегка наклонилась вперед. Отец напоминал бурого медведя, его черная борода покрывала почти все лицо. Мальчику было лет шестнадцать, его фигура отличалась стройностью. Джозефу, наверное, неловко было стоять рядом с отцом. Он даже немного отвернулся от объектива и хорошо был виден угловатый юношеский профиль. Анна жадно вглядывалась в черты его лица, рисунок щек и подбородка.

— На этой фотографии трудно что-либо разобрать, — наконец промолвила она.

Лефковитц согласился:

— Но это единственная фотография, которую мне удалось найти.

Его палец продолжал двигаться по фотографии:

— А это Жюстин.

Все женщины сидели на одной скамейке. Та, на которую указывал Лефковитц, была без шляпы: она лежала у нее на коленях. Мать Джозефа открыто и приветливо улыбалась прямо в камеру. Анна внимательно вгляделась в изображение.

— Она очень похожа на мою мать.

— Да и на тебя тоже, — не вытерпел Филипп, голос его прозвучал как-то странно. — Позвольте. — Филипп взял фотографию из рук адвоката. — О Господи, один к одному ты.

Анна еще раз вгляделась в фотографию, чувствуя, как по спине пробежали мурашки. Филипп был прав. В лице угадывались и черты Кейт, но эта женщина все-таки больше походила на Анну. Незнакомка, которая нежилась на летнем солнце шестьдесят лет назад, была Анна Келли. Смотреть на старую фотографию было все равно что разглядывать себя в темном зеркале.

Анна заметила, как пристально Филипп смотрит на нее. Странная улыбка заиграла на его губах:

— Что ж. Ты действительно принадлежишь к семейству Красновских.

Лефковитц не сводил глаз с обоих.

— Интересно, не правда ли? Сходство поразило и меня тоже, стоило только мисс Келли войти в мой кабинет. Это одна из причин, по которой я и разговариваю сейчас с вами. Если бы мы встретились при других обстоятельствах, то мне бы показалось, что передо мной призрак. Жюстин была очень привлекательной женщиной. Очень, очень красивой. Я знал ее мальчиком, но не забыл этого лица. Даже в голосе у вас есть что-то от нее. Она всегда тихо и мало говорила, но часто улыбалась доброй улыбкой.

Анна сделала движение, чтобы вернуть фотографию, но адвокат возразил:

— Нет. Подержите ее пока у себя и сделайте копию.

— Спасибо.

— Я не могу назвать точную дату, когда была сделана эта фотография. Думаю, что в 1932 году. Если хотите, я могу определить имя каждого в этой группе. Думаю, моя тетушка все прекрасно помнит. Я могу продолжать?

— Да, пожалуйста.

Лефковитц переплел пальцы на животе и продолжал:

— Джозефу было тогда пятнадцать или шестнадцать. Уже тогда он стал отбиваться от рук. Александр хотел, чтобы его сын посещал колледж и получил хорошую профессию. Но Джозеф мечтал стать писателем, он собирался изменить мир. Это были не пустые мечты юноши. Он обладал очень сильным характером. Джозеф не кончил колледжа. После двух лет обучения он его бросил. Он предпочел реальный мир академическим наукам. Он не был типичным сынком богатых родителей. Скорее его образ жизни соответствовал тому, что мы называем богемой. Джозеф легко знакомился с писателями, художниками, артистами и революционерами. Связь с отцом становилась все слабее и слабее. Джозеф проводил больше времени за редактированием журнала колледжа, чем на лекциях. Но этого казалось ему недостаточно. Окружающий мир уже был объят пламенем, и Джозеф захотел побывать во всех горячих точках с пишущей машинкой под мышкой. Он договорился с «Нью-Йорк таймс», что его отправят в качестве корреспондента за границу. Так Джозеф оказался в Европе. Александр был вне себя от гнева. Жюстин от этого заболела, но Джозефа уже ничто не могло удержать. Вас интересует литература, мисс Келли?

— В немалой степени.

— Путешествуя по Европе, Джозеф, по-видимому, встречался со многими знаменитыми писателями своего времени: Джеймсом Джойсом — в Швейцарии, Эрнестом Хемингуэем — в Испании, Томасом Элиотом — в Лондоне, Эзрой Паундом — в Италии. Эти имена вам известны?

— Конечно.

— Джозеф знал о том, что собираются делать нацисты с евреями в Европе. Он пытался предупредить остальных, но его почти никто не слушал. Невероятно, не правда ли?

— Продолжайте. Продолжайте, пожалуйста, мистер Лефковитц.

— Говоря честно, я уже почти все вам рассказал. Приблизительно в это же время Джозеф записался добровольцем в британскую армию, чтобы воевать с нацистами. В Африке его захватили в плен и отправили в Италию. В 1943 году он бежал. И неожиданно исчез. Этот дневник частично объясняет, что же с ним произошло в дальнейшем. Информация, которую получила ваша мать в России, дополняет общую картину. Я очень благодарен вам за предоставленный материал. Он значит очень много. Но вернемся к 1943 году. Когда Джозеф исчез, то Александр и Жюстин не могли найти себе места от горя. Они тщетно пытались отыскать пропавшего сына. Родители Джозефа погибли в один день в автомобильной катастрофе в штате Нью-Джерси перед Днем победы. Их автомобиль врезался в цистерну с химическим веществом и произошел страшный взрыв. Останки нельзя было даже опознать. Стариков похоронили в Джерси-Сити в прекрасном месте. С могилы отлично видна статуя Свободы. Но важно то, что Александр завещал все свое состояние Джозефу, словно не сомневался в его возвращении.

— Однако Джозеф так и не вернулся? — спросил Филипп.

— О, вот и самое главное. Вернулся. Понадобилось время, но в конце концов он вернулся.

Анна словно приросла к месту от услышанного.

— Как? Джозеф вернулся в Америку?

— Да. — Адвокат очень выразительно помолчал, явно наслаждаясь неподдельным удивлением посетителей.

— И в каком году? — после небольшой паузы спросила Анна.

— В 1960-м.

— Вы встречались с ним лично? — резко спросил Филипп.

— Нет. В это время я еще учился в колледже и готовился к выпускным экзаменам. Джозеф пришел к моему отцу сюда, в офис.

— Он пришел, чтобы потребовать наследство? — так же резко продолжал Филипп.

— Да. Ведь он был объявлен единственным наследником.

— Следовательно, все перешло в его руки?

— Совершенно верно. В один миг мальчик стал миллионером.

— Мальчик?

— Простите. О Джозефе я всегда думаю как о мальчике. Но вы совершенно правы. Тогда Джозеф уже был сорокалетним мужчиной и очень пострадавшим в этой жизни. Все его лицо было в шрамах и изуродовано, несмотря на пластические операции. Теперь он уже не походил на представителя богемы.

— Но это был Джозеф, так? — вновь спросил Филипп.

— Мой отец в этом не сомневался. У Джозефа оказались нужные бумаги, которые полностью подтвердили его личность. Но и без этого, я думаю, отец сразу же узнал сына своих давних друзей, несмотря ни на какие изменения.

— Можно ли поговорить с вашим отцом? — спросил Филипп.

— К сожалению, отец мой скончался в тот же год, через несколько месяцев после возвращения Джозефа. Сердечный приступ.

— А как Джозеф объяснил свое столь долгое отсутствие, мистер Лефковитц?

— Этого я не знаю. Но на основании вашей информации все мало-помалу проясняется. Как я уже говорил вам, меня в тот момент не было в офисе, но я дважды разговаривал с отцом перед его смертью по этому поводу. Речь шла об уплате налогов и прочем. Помню, что отца сильно потрясло возвращение Джозефа; ведь он в течение многих лет считал его мертвым. Джозеф словно вышел из могилы. Интересная история, не правда ли?

— Мистер Лефковитц, — с нетерпением вмешалась Анна, — пожалуйста, скажите нам, где мы можем найти Джозефа сейчас?

— Мисс Келли, вы мне предлагаете нарушить конфиденциальность клиента.

— Но мы хотели бы знать это.

— Простите, но здесь я должен прервать свой рассказ. Моя история кончается именно здесь.

— Тогда хотя бы скажите, жив он или нет?

— Фирма прекратила представлять интересы Красновских с 1960 года. Больше я вам ничего не могу сказать.

Вежливо, но твердо Лефковитц дал понять, что дальнейшие расспросы уже ни к чему не приведут.

— Мистер Лефковитц, — настаивала Анна, — я хочу сказать, что мы не продвинулись в своих поисках.

— Как знать. Записи в фондах Красновского доступны. Это и есть подсказка, мисс Келли.

С этими словами Лефковитц передал папку Филиппу и, поклонившись, вышел.

Анна с Филиппом последовали за ним. В кабинете были две двери, чтобы ожидавшие в приемной не могли встретиться с теми, кто выходил из кабинета. Адвокат вывел посетителей через вторую дверь, и они оказались в небольшой гостиной, которая также была уставлена полками с книгами. Адвокат решил задержаться в этой комнате.

— Моя личная библиотека. Это все материалы по холокосту.

Анна принялась разглядывать корешки бесчисленных томов.

— Похоже, что вам пришлось заняться самым настоящим исследованием.

— Тема обязывает. Она привлекает меня не только из соображений гуманности. С точки зрения юриспруденции холокост — величайшее преступление во всей истории человечества. Десять миллионов человек были убиты и ограблены сотней тысяч разбойников. Сумма ущерба сегодня равна триллионам долларов, не считая недвижимости. Причем назад было возвращено меньше одного процента. Как еврей, я подавлен, как юрист — увлечен.

— Просто никого не осталось, чтобы требовать возмещения убытков.

— Совершенно верно. Целые города были уничтожены в лагерях. Только очень немногие выжили после войны, но они встретились с бессердечием и бюрократизмом. А награбленное по-прежнему находится в неправедных руках. В швейцарских банках никто не может коснуться этого золота.

— Может быть, это объясняет хоть в какой-то мере причины холокоста? Похоже, что это убийство из корыстных целей.

— Ничто не может объяснить причины подобного преступления. Но добыча действительно была огромной. Она шла из Освенцима и других лагерей в третий рейх, главным образом — в управление контрразведки.

У дверей Лефковитц пожал им руки, сказав на прощание:

— Надеюсь, вы его найдете. После всего, что вы знали, это было самым главным достижением.

— Что вы имеете в виду?

— Вы установили, что Джозеф Красновский вернулся из царства мертвых.

— Ты уверен, что этих сведений достаточно, чтобы напасть на след? Ведь прошло более тридцати лет, — нерешительно спросила Анна Филиппа.

— Все, что нам остается, — это надежда, — пожал в ответ плечами Филипп. — Мои адвокаты сделают все, чтобы уцепиться даже за самый малый след, о котором говорил Лефковитц. А пока запасись терпением.

— Мне кажется, что я все ближе и ближе подбираюсь к нему.

Квартира Филиппа поражала своеобразной элегантностью. Мебель — смесь антиквариата и модерна. Картины — в основном абстрактная живопись в спокойных серых тонах — на стенах кремового цвета. Огромные окна давали великолепное освещение, а с высоты пятнадцатого этажа открывался потрясающий вид на парк.

— Не могу передать тебе, что я почувствовала в тот момент, когда Лефковитц отдал мне фотографию, — продолжила разговор Анна. — Нечто неведомое открылось во мне для самой себя.

— Анна, научись управлять своими эмоциями. Мы почти достигли цели, так что всякое может быть, и надо держать себя в руках.

— Но как? Все происходящее просто сводит меня с ума. Я не перестаю думать об этом даже во сне, Филипп. Только ты помогаешь мне оставаться в норме.

Он обнял ее сильными руками.

Анна тут же почувствовала, как нужен ей он, с его силой и уверенностью. С тех пор как она нашла дневник в сейфе матери, по-настоящему только Филипп продолжал расследование. Постепенно Анна отошла на второе место, погрузившись почти полностью в свои смутные переживания.

Она, всю жизнь занимавшаяся журналистскими расследованиями, с радостью передала бразды правления своему любовнику.

Выпустив Анну из объятий, Филипп мягко произнес:

— Давай что-нибудь выпьем. А может быть, сходим куда-нибудь?

Анна отрицательно покачала головой.

— Я не совсем хорошо себя чувствую. Мысленно я все время возвращаюсь к тому, что сказал Лефковитц. Неужели у евреев забрали безвозвратно все их имущество?

— Похоже на правду.

— Но куда же делись эти сокровища? Ведь почти всех нацистов схватили и осудили. Неужели ни с кого нельзя потребовать взятое назад?

— Это не так легко сделать. Они же не оставили награбленное просто так?

— Так где же все это? Как сказал Лефковитц, в основном в швейцарских банках. А часть награбленного была уничтожена во время войны. Определенное количество разошлось среди союзников, когда подбиралось в качестве трофеев все, что плохо лежало; часть спрятана в заброшенных шахтах, на дне озер, в пещерах на оккупированных в прошлом территориях. — Филипп подошел к бару и занялся коктейлями. — Награбленное также осело в Латинской Америке, куда нелегально переправлялись немало фашистов. Но швейцарские банки — это самое надежное. Почти до самого конца войны именно нейтральная Швейцария находилась под непосредственным влиянием фашистской Германии. Там легче всего было спрятать награбленное. — Филипп налил два мартини и передал бокал Анне. — Кстати, до войны большинство богатых евреев также хранили именно в швейцарских банках свои сбережения. Во время холокоста эти счета не аннулировались, а так и оставались в банке, который уже давно выполнял роль государственного департамента.

— Так ты хочешь сказать, что все богатства по-прежнему находятся в Швейцарии? — неуверенно спросила Анна.

— Сомневаюсь. Думаю, что через несколько лет после войны эти люди приехали и спокойно забрали все.

— Омерзительно.

— Пожалуй.

— Так значит, так и было, как говорил Лефковитц?

— Вероятно.

— А почему ты обо всем этом знаешь так много? — спросила Анна. К мартини она не притронулась.

— Холокостом я интересовался не меньше этого адвоката.

— Но ты же не еврей.

— Нет.

— Так почему же тебя интересуют нацисты? И откуда у тебя такая осведомленность о холокосте?

Филипп не ответил, а только поднял бокал с мартини к свету и начал внимательно рассматривать, как алкоголь оставляет маслянистый след на стеклянных стенках.

— Филипп, ты что-то скрываешь от меня, — Анна поставила бокал на стол и подошла к нему. — Пожалуйста, скажи мне правду.

— Я тебе говорю только правду, — произнес Филипп тихо. Его красивое лицо стало неожиданно непроницаемым.

— Нет. Ты обманывал меня. Обманывал с самого начала.

— И в чем же я тебе лгал?

— Не знаю, но здесь что-то не так. Твои интересы никогда не совпадали с мамиными или с моими. Ты ищешь нечто иное.

— Нет. То же самое, Анна, то же самое.

— Неправда. У тебя есть какой-то свой план, о котором ты мне ничего не рассказываешь.

Филипп повернулся и подошел к мраморному пьедесталу с бронзовой женской головой. Глаза женщины были закрыты. Наверное, это был символ смерти. Он провел рукой по поверхности скульптуры, стоя спиной к Анне. Она почувствовала внутреннюю борьбу в душе возлюбленного, словно он сомневался, говорить правду или нет.

Правду? А может быть, еще одну ложь? Анна ждала, чувствуя, будто какая-то пружина сжимается в груди.

Но когда Филипп повернулся к Анне, лицо его ничего не выражало.

— У тебя нет никаких оснований в чем-то подозревать меня, Анна.

Она почувствовала, что готова разрыдаться, и бросилась к двери.

— Анна! — Филипп устремился за ней следом и перехватил на полпути, развернув к себе лицом. — Почему ты не веришь мне? Почему?

— Потому что знаю, что ты обманываешь меня. Я уже могу разобраться, когда ты что-то от меня скрываешь.

Филипп наклонился, чтобы поцеловать Анну.

— Нет! — вскрикнула она и попыталась высвободиться из его сильных объятий. Но все оказалось напрасным. Его губы заглушили крик. Он поднял Анну и понес к постели.

Они любили друг друга при расшторенных окнах с видом на нью-йоркское небо. Такого Анна не испытывала даже с ним. Филипп шестым чувством угадывал, что ей нужно, и предупреждал любое ее желание. Когда все кончилось, Анна расплакалась, будто освободившись наконец от страшного напряжения.

— Прости, прости меня. Филипп, что я не доверяла тебе.

На следующее утро они уже были в Вейле, который встретил их великолепной белизной горных вершин. Везде еще сохранились рождественские елки. Бридж-стрит была украшена праздничными огнями, и гирлянды висели на фасадах зданий.

Даже госпиталь «Kapp Мемориал» встретил Анну рождественскими елками. Дети из соседних школ сделали самодельные поздравительные открытки, которые пестрели теперь на дверях больничных палат.

Мать сидела на постели и слушала музыку. Анна почувствовала, что сердце ее вот-вот остановится, когда она увидела радостную улыбку Кейт. Та подняла руки и обняла дочь.

— Анна, Анна, — не переставая, шептала она.

— Ты соскучилась по мне?

— Да…

— Я кое-что привезла тебе, — сказала дочь, роясь в сумке. — Серебряный браслет из Милана, кашемировый джемпер — из Лондона, и целая гора книг. А эту банку меда я привезла тебе из Грейт-Ло.

Анна смотрела, как мама взяла мед — пальцы еще не слушались ее. Банка готова была выскочить, но Анна вовремя перехватила ее. Улыбка еще раз осветила лицо матери.

— Эвелин… — Кейт посмотрела на Анну. Анна кивнула ей в ответ.

— Она сейчас не в лучшей форме, мама. Хотя выглядит неплохо. Эвелин очень больна. Она умирает.

Глаза Кейт повлажнели.

— Надо… к ней, — с трудом прошептала она.

— Да, мама. Как только ты выйдешь отсюда, мы тут же отправимся в Англию.

— Мне нужно…

— Да, мама. Ты ей очень, очень нужна.

— Больно…

— Эвелин? Ты имеешь в виду Эвелин? Ей дают наркотики. Сиделка находится с ней по ночам. Мне обещали, что бабушка не будет очень сильно страдать.

— Печально. Эвелин больна… я здесь…

— Скоро ты тоже сможешь отправиться в путешествие. И тогда мы снова будем все вместе.

Радостно было видеть, как вновь оживает лицо Кейт, исчезает маска болезненного равнодушия.

От неожиданности Анна даже вздрогнула, когда перед ее мысленным взором на мгновение мелькнул образ Кейт, неподвижно лежащей в кровати.

Отрастающие волосы придавали Кейт очень молодой вид. Сейчас она напоминала девочку. Создавалось такое ощущение, будто этот инцидент вернул Кейт ее молодость. Она по-прежнему говорила с трудом и часто переходила на шепот, но Анна теперь точно знала, что мозг матери каким-то чудом остался неповрежденным. С помощью специалистов и координация движений должна была быть восстановлена.

— Я беспокоюсь, Анна… — прошептала Кейт.

— Беспокоишься обо мне, почему?

— Будь осторожна.

— Не волнуйся за меня. Сосредоточься на себе. Ты быстро поправляешься, каждый день тебе все лучше.

Кейт удалось надеть браслет, и она начала любоваться им.

— Прекрасно. Спасибо.

Анна налила в бокал апельсинового сока и передача его матери:

— Мама, наши поиски Джозефа Красновского очень продвинулись.

— Джозефа?..

Анна увидела какое-то странное выражение, мелькнувшее в чертах Кейт.

— Не можешь вспомнить?

— Нет.

— Ведь ты так долго искала его. Ты забыла, как нашла дневник? Забыла о своем путешествии в Россию?

— Ничего… ничего не помню. — Кейт отрицательно покачала головой.

— Не беспокойся. Память должна вернуться к тебе.

— Джозеф… — Кейт повернула голову к окну. Ее большие темные глаза не отрываясь смотрели на снежный горный склон. Она еще несколько раз повторила это имя. Анна начала почему-то молиться. Рам Синкх предупреждал ее, что в памяти Кейт могут образоваться самые неожиданные провалы.

Слава Богу, что она хотя бы не помнила все ужасные подробности бандитского нападения. Кейт объяснили, что она очутилась здесь в результате автомобильной катастрофы. Но, кажется, мать забыла все подробности поисков, связанных с Джозефом Красновским. Рам Синкх просил Анну как можно меньше волновать больную. Она еще не показывала матери фотографию, которую дал ей Лефковитц.

— Не беспокойся, мама, — решила отступить Анна. — Это не так важно.

— Не могу вспомнить… Россия… Джозеф.

— Со временем все восстановится в памяти.

— Я ездила… в Россию?

— Да.

— Правда?

— Правда.

— Но зачем?

— Хороший вопрос, — рассмеялась Анна. — Немного погодя, я думаю, ты сама сможешь на него ответить. У нас для этого хватит и времени, и терпения. Может быть, примеришь джемпер?

Этот джемпер стоил триста английских фунтов стерлингов, и он как нельзя лучше подошел Кейт.

— Великолепно.

— Я рада, что тебе понравилось.

— Эвелин… любит эту ткань.

— Знаю. Она передала тебе письмо. Хочешь, я прочту его вслух?

— Нет. Спасибо… могу сама. Медленно… но лучше сама. Бедная Эвелин… Я так люблю ее. Как я смогу это выразить?

— Во время моего посещения мы с ней стали ближе. Она всегда держалась со мной на дистанции, но сейчас все изменилось.

В дверь неожиданно постучали, и на пороге появилась Конни Граф.

— Я не помешала?

— Нет, — приветливо улыбнулась Анна. — Входите, Конни.

Конни села по другую сторону от Кейт и взяла ее за руку.

— Управляешься без меня? — спросила с расстановкой Кейт.

— Я ничего не собираюсь делать без тебя.

— Вернусь… как можно быстрее.

— Знаю. Ты всегда для меня была удивительным ребенком.

Три женщины сидели и мирно разговаривали еще в течение часа, наслаждаясь солнечными лучами, проникавшими в палату через большие окна. Но их беседу прервала психотерапевт.

— Мы уходим. — Анна встала.

— Нет, — возразила Кейт. — Подождите. Я покажу вам что-то.

Психотерапевт, улыбнувшись, помогла Кейт сесть в постели, затем встать и отошла в сторону. На лице больной было написано выражение какой-то сверхконцентрации воли. Медленно Кейт начала выставлять вперед одну ногу. Затем, ухватившись за специальную раму, перенесла свой вес на нее и сделала шаг.

— Ты можешь ходить, мама! — в восторге закричала Анна.

— Скорее… ползать.

— Но это все равно великолепно. Это чудо.

— Миссис Келли — очень упорный человек, — улыбнулась в ответ молодая женщина-психотерапевт. — Именно таких пациентов мы любим больше всего. Она сама создает это чудо.

Через некоторое время Анна вместе с Констанцией покинули палату. Конни выглядела неподражаемо в элегантном костюме, а бусы из жемчуга как нельзя лучше подходили к цвету ее кожи.

— Действительно, Кейт привыкла творить чудеса своими руками, — еще раз подтвердила Конни. — Анна, твоя мать — замечательный человек.

— Я знаю, — согласилась дочь.

— Кемпбелл Бринкман навещал Кейт во время твоего отсутствия.

— И как она отреагировала на это?

— Была рада видеть его.

— И больше ничего?

— Мне кажется, что она забыла о своих отношениях с этим человеком.

— Вы хотите сказать, что она полностью забыла его?

— Не совсем. Скорее, она воспринимает Кемпбелла как друга, но не более.

— Ему, наверное, трудно перенести это.

— Что ж, во всем есть какая-то справедливость. Он ведь не верил в ее выздоровление и в тяжелый момент отвернулся от Кейт. А теперь она отвернулась от него.

— Бедный Кемпбелл.

— Обычный эгоист и повеса. Он не подходит Кейт. Она заслуживает нечто лучшего.

— А может быть, мама хитрит немного?

— Не думаю, иначе я догадалась бы об этом. А как далеко ты продвинулась в поисках этого таинственного человека?

— Думаю, что очень далеко. Я уже уверена, что Джозеф Красновский жив. И мне придется разыскать его.

— Зачем?

— Зачем? Во-первых, я надеюсь тем самым окончательно излечить мать и помочь ей вновь обрести себя, а во-вторых, помочь и себе.

— А что, если это вызовет не ту реакцию у Кейт?

— Но она же так долго его разыскивала, Конни. Такое не может пройти бесследно. Кейт необходимо узнать все до конца.

— Значит, ты сама тоже в этом нуждаешься?

— О, Конни…

— Судя по всему, Джозеф Красновский является отцом Кейт?

— Когда мы найдем его, то окончательно обо всем узнаем.

— Если он жив.

Анна еще раз перечитывала дневник, когда ей позвонил Дрю Маккензи.

— Анна? Это Маккензи.

— Привет. Какие новости?

— Слышала что-нибудь о Левеке?

— Нет, а что с ним?

— Три дня назад он покончил с собой в тюрьме.

— О, не может быть!

— Да. Повесился. И опять попал в заголовки газет. Не в состоянии сдержать дрожь, Анна присела, почувствовав тошноту:

— Господи, как это все ужасно.

— К тебе эта шумиха не имеет никакого отношения. Слышишь? Никакого.

— Если бы я не взяла у него интервью…

— Тогда кто-то другой сделал бы это. В конце концов, это я свел вас. Все дело случая.

— Не так просто, мистер Маккензи.

— Если бы Левек не убивал своих пациентов, то он был бы жив.

Анна вспомнила последние слова Левека: «Увидимся в Чистилище».

Он, конечно же, был злым человеком, хотя и великим хирургом, спасшим немало жизней. Но какое право она имела судить Левека? Он был целителем и делал свое дело ради блага многих сотен ценой жизни нескольких людей.

«Однако Левек убивал детей, — подсказал Анне ее внутренний голос. — Он был детоубийцей?»

Нравственная сторона дела словно ускользала, и Анну раздирали на части неразрешимые противоречия. Как бы там ни было, а всего несколько дней назад Анд-ре Левек был жив, а теперь его уже нет. И в этой смерти была виновата также и Анна.

— Ты меня слышишь? — в трубке снова послышался голос Маккензи.

— Да.

— Поверь мне, мир только выиграл от потери этого человека.

— А как насчет его пациентов? Как насчет его клиники в Гаити?

— В мире хватит и других врачей.

— Но не таких, как Левек.

— О, перестань!

— Он был гений.

— Послушай, детка, ты же знаешь о клятве Гиппократа? Любой, ее давший, обязан быть врачевателем, а не убийцей. Эти две вещи в одном лице соединить невозможно. Никто не может, как Бог, решать, кому жить, а кому нет.

— А разве мы с тобой не делали то же самое?

— Мы делали свою работу — говорили правду. И никогда не забывай этого, Анна. И других функций мы себе не присваивали. Мы не крестоносцы, но мы и не ангелы. Просто мы стараемся говорить правду. Поэтому мы не убивали Левека. Правда, истина убила его. Поэтому забудь о нем. У меня есть и другая информация, которая тебя тоже касается.

— Слушаю тебя.

— Мы все проверили и выяснили, что Филипп Уэстуорд никогда не появлялся на свет в Каспере и вообще в округе Натрона последние пятьдесят лет. Такое имя нигде не зарегистрировано.

— Ты уверен?

— Филипп Уэстуорд не зарегистрирован и в армейских списках. Правда, само дело Филиппа Уэстуорда действительно существует и даже процветает. Его компания пользуется хорошей репутацией, и о самом Уэстуорде говорят как об очень богатом человеке. Но до основания фирмы в 1978 году этого человека словно и не существовало. Он прибыл в Нью-Йорк, но никому не известно откуда. Я могу попросить, чтобы с этим делом покопались еще, если хочешь, конечно. Но мне хотелось бы знать, с чем это все связано?

— Не имеет значения. Спасибо, Маккензи.

— Раз твоей матери стало легче, то, значит, мы скоро вновь увидим тебя в Майами?

Когда Маккензи положил наконец трубку, Анна еще долго сидела неподвижно на одном месте. Крик поднимался в ней из глубины сердца.

Филипп.

Он соврал ей все-таки. Все ее сомнения оказались не напрасными. Конечно, этому можно было бы найти сотни объяснений. Скорее всего, Филипп изменил свое имя после того, как мать вновь вышла замуж. А может быть, мать Филиппа никогда и не была замужем за его отцом? Или вкралась какая-нибудь компьютерная ошибка, некий нерадивый клерк дал не ту информацию?

Существовали сотни всяких «может быть». Но что бы ни говорил ей отныне Филипп Уэстуорд, его слова неизбежно превращались бы в одну сплошную ложь.

На следующий день Филипп позвонил из Нью-Йорка и сообщил, что в пятницу будет в Игле. Он обещал привезти с собой какую-то важную информацию.

Анна поехала его встречать. Она ждала в аэропорту и все время чувствовала внутреннюю дрожь, но не от холода.

Когда она увидела, что знакомый белый самолет заходит на посадку, у нее перехватило дыхание. Через несколько минут на трапе появился Филипп. Он привычно помахал пилоту.

Анна ждала у дверей и смотрела, как Филипп тащит за собой тяжелый чемодан на колесиках. В последний момент она отвела губы, и его поцелуй пришелся в холодную щеку. Филипп пристально посмотрел на нее.

— Что с тобой?

— Ничего. — Анна заставила себя улыбнуться. — Замерзла.

— Тогда поехали домой.

Анна молчала на протяжении всего пути, сосредоточившись только на дороге. Ее пальцы побелели от напряжения, крепко сжимая руль. Она пыталась из последних сил избежать прямого взгляда Филиппа. Анна знала, что озадачила его своим странным поведением.

— Как твоя мать?

— Лучше.

— Прекрасно. Очень хочется увидеть ее.

— Да?

— Что все это значит? Рассказывай, и без всяких отговорок.

Анна из последних сил заставила себя заговорить.

— У меня плохие новости.

— Что за новости?

— Относительно Андре Левека, хирурга, у которого я брала интервью на Гаити.

— И что же?

— Он умер. Покончил жизнь самоубийством в тюрьме.

Филипп помолчал немного.

— Печально. Винишь себя во всем?

— Да, — коротко отрезала Анна. В отличие от Маккензи. Филипп не пытался что-то объяснить. Он надолго замолчал.

В квартире было тепло и уютно. Анна к тому же поставила баранину в духовку, и по всей квартире распространился особый, домашний запах.

— Мне жаль Левека, — сказал Филипп и вновь попытался притянуть к себе Анну, но она вновь увернулась от него.

— Я приготовлю обед, пока ты будешь распаковываться, — предложила она и пошла на кухню. Анна была напряжена как струна.

Она занялась приготовлением обеда. Губы от напряжения вытянулись в одну тонкую линию. Анна решила все-таки после обеда подробнее рассказать Филиппу о разговоре с Маккензи. Ей необходимы были объяснения. Ей надо было понять, кто же такой Филипп Уэстуорд и что же он в конце концов хочет.

Что он чувствует по отношению к Анне на самом деле?

Или эта влюбленность была тщательно спланирована заранее, как и все остальные романтические моменты их отношений? Любовь, бриллианты — все имело свою цель. Неужели Анна оказалась настолько глупа, что не могла заподозрить обман сразу?

Она попалась в ловушку. И хотя глаза Анны были все время открыты, она ничего не смогла увидеть.

Филипп использовал секс, чтобы ослепить ее и погасить всякие подозрения. Это почему-то задевало больше всего. Оглядываясь назад, Анна вспоминала некоторые неловкие моменты, которые могли бы вызвать определенные вопросы, но все кончалось постелью, и вопросы отпадали сами собой. Секс стал сильнодействующим наркотиком.

Теперь Анна хотела только объяснений. Черт возьми, теперь нужна была только правда, какой бы горькой она ни оказалась. Никогда в жизни Анна никого не любила так, как этого человека, и если Филипп действительно предал ее, то и ненависть ее тоже не будет знать границ.

Руки Анны предательски дрожали, когда она накрывала на стол и разрезала на куски баранину.

— У меня есть кое-что для тебя.

Анна посмотрела на Филиппа, по-прежнему сжимая нож. Сейчас он стоял в проеме двери, одетый в широкую рубашку и джинсы. На подбородке появилась легкая щетина, а глаза были по-особому серьезны. Филипп казался таким красивым, что это разрывало сердце Анны на части. В руках он держал книгу.

— Смотри.

Анна вытерла руки и взяла книгу. Это было какое-то очень дорогое издание. Анна с недоумением смотрела на фотографию на обложке: трехцветная, очень красивая змея, выразительно играющая кольцами на желтом песке, предупреждающе подняла хвост. «Гремучие змеи Соноранской пустыни». Автор — Джеймс Каплан.

— Что это значит? — с недоумением спросила Анна.

— Это Джозеф Красновский, — ответил Филипп, при этом как-то странно улыбнувшись.

— Что?

— Лефковитц оказался прав. След все-таки был, и он привел к Джозефу.

Анна открыла книгу и тупо уставилась на бесчисленные фотографии змей, под которыми были соответствующие надписи на латыни.

— Это он. Джозеф Красновский. В 1966 году ему пришлось поменять фамилию и имя на Джеймса Каплана.

Анна почувствовала шум в ушах.

— Неужели Джозеф?

— Да, он.

— И где же он сейчас?

Странная улыбка Филиппа стала еще шире.

— В Нью-Мексико. Он живет там тридцать лет. Твоя мать ездила в Москву, чтобы разыскать Джозефа, а он жил все это время в соседнем штате, всего лишь в пятистах милях от дома Кейт. Ты понимаешь, о чем речь, Анна? Джозеф действительно жив, и мы нашли его.

Через сорок восемь часов Филипп вновь улетал в Нью-Йорк. В воскресенье вечером Анна отвезла его в Игл. Уик-энд прошел словно в тумане. Все это время они почти не разговаривали. И только одна вещь была реальной в этом призрачном мире: им все-таки удалось найти Джозефа.

В Игл Филипп и Анна приехали пораньше, и все оставшееся время просидели в холле, где пили кофе, ожидая вылета. Филипп положил свою теплую ладонь на руку Анны:

— Надеюсь, что твое настроение изменится к лучшему, а то это начинает меня беспокоить.

— Со мной все хорошо. Обо мне не беспокойся.

— Не могу. Прежде ты никогда не была такой.

— Может быть, это результат потрясения.

— Похоже.

Филипп был с ней подчеркнуто вежлив все эти дни. Во время уик-энда они даже не были близки любовью. Анна отказалась спать с Филиппом в одной постели, ссылаясь на бессонницу. Это он принял без возражений, хотя казался озадаченным. Анна была рада такой спокойной реакции, потому что выяснять отношения ей совсем не хотелось.

Лгать Анна, в отличие от Филиппа, тоже не хотела. В связи с тем, что им удалось найти Джозефа, Анна осознала, что она должна сделать в ближайшем будущем.

Филипп принес ей Джозефа Красновского буквально в дипломате. Он потратил немало времени, объясняя Анне, какую хитроумную задачу ему пришлось разрешить.

Она слушала его рассказ рассеянно. В течение нескольких месяцев Анна жаждала получить необходимую информацию, и сейчас должна была начаться новая жизнь. Теперь прошлое ее не волновало, только настоящее. Анна во что бы то ни стало хотела увидеть своего деда.

Но она делала вид, будто ее интересует рассказ Филиппа о предпринятых поисках.

Лефковитц указал очень точное направление поиска. Без его помощи вряд ли положительный результат был возможен. Адвокаты Филиппа использовали наводку относительно фондов Александра Красновского. След оказался весьма запутанным, как сама жизнь.

Но все-таки удалось проследить маршрут Джозефа Красновского из Нью-Йорка в штат Нью-Мексико, предпринятый в середине шестидесятых.

Компьютеры очень точно отследили человека по уплаченным налогам, по суммам за купленные или взятые в аренду автомобили. С помощью же других компьютеров удалось установить нынешнее имя Джозефа — Джеймс Каплан. В 1968 году он приобрел огромное ранчо Сан-Андрес, недалеко от города Аламогордо. Затем в семидесятые годы Джозеф купил и соседние земли.

Хотя он поменял имя, но хранить молчание все эти годы оказался не в состоянии. Под именем Джеймса Каплана он напечатал немало статей в научных журналах, посвященных в основном рептилиям, живущим в пустыне. В 1982 и 1987 годах Джеймс Каплан опубликовал две книги, посвященные змеям, и завоевал немалый авторитет среди специалистов-серпентологов.

Третий компьютерный поиск установил, что бывший Джозеф Красновский никогда не обращался в министерство обороны, чтобы вычеркнуть свое имя из списков без вести пропавших. Скорее всего, это соответствовало его желанию сохранять инкогнито.

И теперь им предстояло нарушить тайну.

— Я приготовлю все необходимое для нашего путешествия в Нью-Мексико, — заявил Филипп. — Мой пилот Пол доставит нас в Эль-Пасо, а дальше мы сможем взять напрокат автомобиль. Я знаю хороший отель, где бы мы могли остановиться. О'кей?

— Идет.

— Мне жаль, что я не могу заняться этим сразу же. Я представляю, как ты сейчас себя чувствуешь. Ты похожа на призрак. Но ехать нам обязательно надо вместе, Анна. Тебе несомненно понадобится помощь.

— Да.

— Попробуй ни о чем не думать эту неделю. Как можно больше времени проводи с матерью. И, ради Бога, не возлагай на эту встречу особых надежд. Он, может быть, даже не согласится тебя увидеть.

— Я знаю.

— Джозеф зачем-то изменил свое имя.

— Конечно.

— Все не можешь простить себе смерти Левека?

— Ужасная весть.

— Послушай, никогда не забывай о том, каким он был человеком. Бесспорно, Левек — великий хирург, но он не был чист, а считал себя чуть ли не Богом. Ты не несешь за случившееся никакой ответственности. Понимаешь, о чем я говорю? И помни, что тебе удалось спасти немало других детских жизней. Левек мог совершить и куда более ужасные преступления.

Анна отсутствующим взглядом смотрела сквозь большие окна, как падает снег. Она думала о том, что боль придет позднее, когда пройдет оцепенение, а ложь окончательно всплывет на поверхность.

Оставалось сделать несколько шагов, чтобы дойти до конца трудного поиска.

— Думаю, это самолет Пола, — услышала Анна голос Филиппа.

Яркие огни рассеяли густой туман, и появилась тяжелая воздушная колесница.

Они встали и направились к выходу. Анна вновь ощутила предательскую дрожь во всем теле, как и тогда в пятницу, когда ожидала Филиппа. Он обнял Анну, и она прижалась лицом к его плечу.

— Пожалуйста, будь осторожна, — прошептал он в самое ухо Анне. — Ни во что не ввязывайся без меня.

— Все будет в порядке.

Филипп вытер ей слезы и поцеловал в губы.

— В конце следующей недели мы уже будем в Нью-Мексико. А пока наберись терпения.

Анна молча кивнула головой в знак согласия. Филипп впился пальцами в плечо Анны:

— Помни, что я сказал тебе. Без меня ни в коем случае даже не пытайся связаться с Джозефом. Никаких телефонных звонков; никаких писем.

— Не буду.

— Хорошо.

Филипп взял багаж и направился к самолету. Уже на трапе он оглянулся, еще раз посмотрел на Анну и помахал на прощание рукой.

«Ты никогда не говорил мне, что любишь меня», — подумалось вдруг Анне.

Фигура Филиппа исчезла в черном проеме люка. Пилот вошел вслед за ним.

Анна стояла на месте, глядя в огромное стеклянное окно, и ждала, когда самолет поднимется над вершинами гор.

Когда он наконец исчез в небе, Анна быстро направилась к билетной кассе.

— Куда ты собираешься?

Анна нежно взяла мать за руку:

— Мне это необходимо, мама.

— Что?

— Надо встретиться с одним человеком. Может быть, после этого разговора я принесу тебе хорошие вести.

— Надеюсь. И надеюсь, что ты не очень задержишься. Не более чем на несколько дней. Может быть, все-таки расскажешь мне… в чем дело?

— Не могу, мама.

— Это… касается… этого Джозефа?

— Да.

Анна видела, как Кейт с трудом подбирает нужные слова.

— Анна… я беспокоюсь за тебя.

— Здесь не о чем волноваться.

— Будь осторожна.

— Не волнуйся.

— Пожалуйста, поосторожнее веди машину.

— Я всегда осторожна, мама.

— Далеко ты отправишься?

— Не очень. В соседний штат Нью-Мексико.

— Там сейчас теплее.

— Береги себя мама, я скоро вернусь.

Затем Анна взглянула на часы, встала, подошла к двери и оглянулась на прощание. Мать сидела на стуле у самого окна и внимательно глядела на дочь. Неужели она что-то вспомнила? Неужели поняла? Поняла, что Анне удалось что-то отыскать?

Анна улыбнулась и поспешно вышла из палаты.

Ее машина стояла у главного входа в госпиталь. Анна села за руль, еще раз проверила билеты и поехала прямо в аэропорт.

 

5

ЭЛЬ-ПАСО, НЬЮ-МЕКСИКО

Анна припарковала взятый напрокат «крайслер» рядом с маленьким баром, примостившимся у заправочной станции, и вошла внутрь.

Это была обычная забегаловка: почти никакой мебели, только бутылки рядами за стойкой. На одной стене висели старое седло, керосиновая лампа, винтовка «винчестер» со сломанным затвором. А на противоположной стороне — чучела антилоп.

Несколько человек сидели за стойкой — все в широкополых шляпах и ковбойских сапогах. Анна удивилась, откуда взялись здесь все эти типы: ее машина была единственной у входа в бар. Мужчины тут же прекратили разговор, как только увидели входящую Анну, и все повернулись в ее сторону. Раздался характерный свист, кто-то хихикнул.

Барменша, средних лет женщина, недружелюбно оглядела Анну с ног до головы.

— Чего желаете?

— Пива, пожалуйста.

Женщина открыла бутылку и пустила ее скользить по стойке по направлению к Анне:

— Возьмите.

— А стакан у вас найдется?

Барменша нехотя повернулась, сняла с полки стакан, протерла его и передала Анне. Анна чувствовала, что все мужчины смотрят на нее. Она налила пива в стакан, подняла его и произнесла: — Ваше здоровье.

Все приветливо закивали головами в ответ. Кожа многих посетителей так задубела от палящего солнца, что напоминала старые ковбойские седла. Стаканов ни у кого не было видно.

На Анне были джинсы и футболка, и мужчины восхищенно изучали ее фигуру. Она с наслаждением выпила пиво, закрыв глаза от удовольствия. Жажда стала мучить ее, как только она покинула населенные берега реки Рио-Гранде и поехала по пустыне. Проезжая долину Тулароза, Анна уже судорожно считала дорожные столбики. Была зима, и жара еще не стала такой уж невыносимой, но места поражали своей пустынностью.

По иронии судьбы, Джозеф Красновский и Кейт Келли на протяжении многих лет жили в соседних штатах. Но какое различие между лесными долинами Вейла и этой раскаленной пустыней. Перед одиноким автомобилем иногда мелькал какой-нибудь сумасшедший кролик да валяющаяся по обочинам дороги падаль, вокруг которой собиралось ненасытное воронье. Но пустыня рождала в сознании и мрачные исторические параллели. Эта земля древних битв сейчас была новым ракетным полигоном, военной зоной. Следующим должен был быть город Аламогордо, сразу же за горами город Тринити, где пятьдесят лет назад над миром впервые вырос атомный гриб, и человечество медленно, но необратимо перешло в другое свое состояние.

Анна снова и снова задавала себе вопрос: что могло заставить человека перебраться в такую глушь? И не могла найти ответа.

Осушив стакан, она уставилась в окно на плакат, рекламирующий пиво и чипсы. Ковбои вновь вернулись к своему неторопливому разговору, по один из них все-таки решил обратиться к Анне.

— Похоже, ты ищешь здесь дырки? — спросил он, постукивая пальцем по стойке бара. — В старые времена, выпив, ковбои теряли доллары в дырках деревянной стойки. А бармены потом выковыривали их оттуда.

Анна посмотрела вниз и заметила, что в некоторых щелях поблескивают мексиканские песо.

— Тут даже попадались старинные. Алиса, у тебя ведь есть старинные монеты? — присоединился к разговору еще один ковбой.

— Были когда-то. Да я их продала коллекционеру, — сказала барменша, хитро взглянув на Анну.

— Мне нужно ранчо Каплана, — напрямик сказала Анна.

— Каплана?

— Да. Джеймса Каплана. У него где-то здесь неподалеку есть ранчо. Кажется, оно называется Сан-Андрес.

— Ни о каком таком ранчо мы не слышали, — мрачно заметил один из усатых ковбоев. — И о Каплане тоже.

— Не слышали, — хором подтвердили другие. — Какой скот он разводит?

— Не знаю в точности. Он занимается змеями.

Вдруг один из посетителей расхохотался.

— Она имеет в виду того придурка. Его и вправду зовут Каплан.

— Черт, так это же и не ранчо вовсе, а больше похоже на городской парк, — вмешался кто-то еще.

— Он не держит скот, — пояснила Алиса, — только змей и все такое.

— Да, это скорее всего он, — согласилась Анна. — Вы не могли бы указать мне дорогу?

— Конечно, — ответил усатый, обнажая редкие зубы. — Если вы не боитесь гадюк, то пожалуйста.

— Я журналист, и мне надо задать несколько вопросов мистеру Каплану.

— Насколько я знаю, за последние тридцать лет он старался ни с кем не встречаться.

— Но вы не найдете дороги, потому что уже сбились с пути, — опять вмешался усатый. — Но даже если ехать правильной дорогой, то все равно не встретите никаких указателей. Каплану явно не нравятся посетители. Хотя пойдемте, я покажу вам.

Анна потянулась за деньгами.

— Сколько я должна? — спросила она у барменши.

Но один из ковбоев уже высыпал горсть монет на стойку.

— Я плачу, мэм.

— Спасибо.

И тогда каждый коснулся пальцем своей шляпы. Анне оставалось только последовать за усатым ковбоем.

Пустынное солнце показалось ей еще более жестоким после полумрака, царившего в баре.

— Вы должны ехать по этой дороге. — Ковбой указал в сторону одного из дорожных столбов. — Держитесь колючей проволоки, которая будет тянуться около десяти миль. Затем увидите деревья. Это и есть ранчо Каплана. Вход там, где изгородь из колючей проволоки оборвется. Дом находится на расстоянии четырех миль.

— Спасибо.

— А из какой вы газеты?

Анна назвала первую, что пришла в голову.

— Каплан сам назначил вам встречу?

— В каком-то смысле да.

— Что ж. Он человек образованный, хотя и немного дикий. Когда будете там, то бойтесь змей.

Анна повернула на нужную дорогу и довольно скоро достигла изгороди из колючей проволоки. Филипп все не выходил у нее из головы, хотя она и старалась не думать сейчас о нем. Еще будет время, когда настанет час поставить точки над «i».

Анне очень хотелось добраться до Джозефа раньше Уэстуорда. Для нее это было намного важнее, чем для Филиппа.

Анна чувствовала себя очень напряженно, дыхание стало прерывистым, а действия, казалось, были лишены всякой логики. Смешанное чувство надежды и страха овладело ею. Несколько часов Анна с такой силой сжимала челюсти, что начала даже ощущать боль, но расслабиться, хотя бы на короткое мгновение, так и не смогла; пришлось, чтобы заглушить боль, сжать еще и кулаки.

Она все ближе и ближе приближалась к разгадке тайны.

Анна проехала наконец первый указатель на всем пути: «Аламогордо, 17 миль». Само название вызвало странные ассоциации. Почему из всех мест Джозеф выбрал именно это? Что это? Вариант самонаказания? Каин удалился в пустыню после убийства брата своего. Оставалось только догадываться, какой след в душе Джозефа оставило убийство Дэвида Годболда.

Джозеф, или Иосиф. История, будто взятая из Ветхого Завета. Там, в Библии, Иосифа предали его собственные братья и бросили в глубокий колодец. Как и библейский герой, этот Джозеф-Иосиф оказался волею судьбы в чужой стране, прошел все испытания и возродился вновь.

Столб пыли, поднятый теплыми потоками воздуха, появился на дороге и начал приближаться к автомобилю. Анна притормозила и дождалась, пока пыль не разбилась о радиатор «крайслера». Мелкие камешки рассыпались по ветровому стеклу.

Когда пыль рассеялась, Анна увидела, что ей предстоит небольшой подъем. Впереди выделялась группа деревьев. Сердце готово было выскочить из груди. Перед Анной наконец открылись владения Каплана.

По мере того как она подъезжала все ближе и ближе, ее взору открывалась целая плантация, поражающая своей живописностью среди пустынных диких мест. Анна узнала деревья — это были австралийские эвкалипты. Высокие белые стволы поддерживали пышную крону, длинные листья источали потрясающий запах. Этим растениям не было страшно палящее солнце пустыни. Эвкалипты казались чужаками в здешних местах, но их зелень так радовала глаз. Сколько же лет, денег и трудов понадобилось, чтобы вырастить такое чудо? Продолжая ехать вдоль дороги, Анна любовалась этим великолепием — стройными рядами деревьев, — словно бравые солдаты, готовые к военному параду.

Здесь, в стране скотоводов, сотни акров Джеймса Каплана не считались каким-то исключительным имением. Хотя в любом другом уголке мира это владение могло бы считаться целым королевством. Пожелай он превратить эти земли в настоящее ранчо, здесь бы нашлось место для тысяч голов скота. Но Каплан превратил пески в настоящий рай. Человек, которого искала Анна, обладал необыкновенным характером.

Она проехала мимо въезда во владение, прозевав то место, где неожиданно расступились стволы деревьев. Вернувшись немного назад, Анна направила «крайслер» в нужном направлении.

В тени эвкалиптов было намного прохладнее. Они отбрасывали густую тень, которая спасала от жары. Анна приоткрыла окно, и в салон автомобиля ворвался неподражаемый запах. Он был очень сильным и пряным.

Когда она проехала еще мили две, стали появляться и другие виды деревьев. Показалась целая фисташковая роща, рядом росли смоковницы и какие-то растения с огромными зелеными листьями. Анна только сейчас заметила трубы ирригационной системы. Почва регулярно поливалась, и следы влаги были еще заметны. Воды здесь было много, и ее не жалели. Анна вновь подумала о труде и затратах, о железной воле человека, который заставил даже пустыню цвести.

И вновь напрашивалось сравнение с библейским героем. Ведь Иосиф совершил нечто подобное, когда превратил пески Египта в плодородные земли. Неужели Джозеф чувствовал библейский смысл собственного имени и решил привести в соответствие с Ветхим Заветом свою жизнь?

Неожиданно Анна почти уткнулась бампером в железные ворота.

Это были два цельнометаллических листа высотой в десять футов на массивных каменных постаментах. За ними ничего нельзя было рассмотреть. К каждой стороне ворот прилегала изгородь, тянувшаяся через заросли эвкалиптов. На воротах красовалась одна-единственная надпись: «Осторожно — гремучие змеи». На одном из каменных постаментов была решетка из нержавеющей стали и кнопка звонка. Больше ничего — ни имени, ни обычного вежливого приглашения «добро пожаловать».

Анна вышла из машины и несколько секунд держала кнопку звонка пальцем, но никакого звука не было слышно. Она стояла и ждала, прислушиваясь к стуку сердца да к характерному звуку остывающего двигателя. Ветер пустыни нес с собой зной и духоту, а здесь чувствовалась прохлада, исходящая от зарослей эвкалиптов.

Анна уже собралась нажать на кнопку звонка еще раз, как за решеткой переговорного устройства что-то треснуло, и женский голос спросил:

— Да?

Анна прижалась губами к нержавеющей стали:

— Я бы хотела поговорить с мистером Капланом.

— Кто вы?

Анна поколебалась несколько секунд:

— Меня зовут Анна Келли.

Она ждала ответа или следующего вопроса, но через некоторое время ворота громко скрипнули, а на одном из каменных постаментов загорелся желтый огонек. За железной створкой открылся вид на длинную ухоженную дорожку.

На какое-то мгновение Анна застыла в нерешительности и смотрела на вытянувшуюся перед ней дорогу. Никого. Тогда она решилась, села в машину и въехала в имение. В зеркальце заднего вида Анна заметила, что ворота закрылись. Было во всем этом нечто странное и будоражащее душу.

К удивлению своему, Анна увидела озеро и дорогу вдоль него. Вода так и сверкала на ярком палящем солнце. Озеро явно было искусственным. Лебеди и другие водоплавающие птицы мирно сновали по нему. Пальмы живописно отражались в водной глади искусственного водоема.

По другую сторону дороги располагались фруктовые сады, и Анна впервые заметила людей. Один человек управлял трактором, а два-три других орудовали мотыгами. Скорее всего, это были мексиканцы. Они прервали работу, разглядывая проезжающий автомобиль.

Это был цветущий оазис среди пустыни с густыми зарослями эвкалиптов. Анна вспомнила все прошлые сценарии своей первой встречи с Джозефом. То это происходило в больнице, то в старом заброшенном доме где-нибудь в убогом городском квартале. Но самые буйные фантазии Анны не могли подняться до такого великолепия, которое окружало ее сейчас. Это был созданный руками и волей человека Эдем в пустыне.

Так вот что привело Джозефа сюда. Он не собирался жить отшельником, а решил улучшить окружающий мир. Один из ковбоев в баре говорил, что это парк. Он ошибся. Перед Анной открылся во всем великолепии Египет Иосифа Прекрасного из Ветхого Завета.

Обогнув озеро, она увидела дом. Анна полагала, что это будет роскошный особняк, но впереди показалось низкое строение в типично западном стиле с черепичной крышей, вытянутое в длину. Дом был украшен тенистой террасой. Подъехав ближе, Анна поняла, что именно такой дом, а не пышный особняк лучше всего подходит этому месту. Особняк казался бы здесь смешным и неуместным.

Пальмы живописно поднимались над домом, а перед фасадом был разбит экзотический цветник с прекрасными яркими цветами.

Несколько машин были припаркованы у лестницы, ведущей к входной двери. Анна поставила свой автомобиль рядом с новеньким «кадиллаком» и перевела дыхание. Она вновь ощутила дрожь во всем теле и пот, обильно выступивший на коже. Наконец-то она добралась.

Путешествие завершилось.

Как бы ей пригодились сейчас хотя бы несколько минут, чтобы взять себя в руки, но времени уже не осталось. Она открыла дверцу автомобиля и вышла. В отдалении слышался звук тракторного мотора, кряканье уток на озере. Глядя прямо на стену дома, Анна двинулась к главной лестнице, прижимая к груди сумку, в которой находился дневник Кандиды.

— Держитесь правее, мэм!

Неожиданный крик испугал Анну. Она оглянулась. Огромный мужчина с черными волосами направлялся прямо к ней. Его широкое скуластое лицо выдавало индейца; в руке он держал метлу.

— Здравствуйте, — приветствовала незнакомца Анна. — Это я звонила в ворота.

— Разве вы не видели вывеску? — спросил мужчина.

Анна посмотрела туда, куда указывал пальцем незнакомец. Надпись у основания лестницы предупреждала: «Оставайтесь в машине — подождите служителя».

— Простите. Я не обратила на нее никакого внимания.

— Не двигайтесь.

Мужчина обошел Анну, держа соломенную метлу прямо перед собой. Анна смотрела на него, застыв на месте. И тогда прямо перед метлой она увидела, как неожиданно ожил один из камней, развернувшись в жирную могучую змею, которая начала раскачивать из стороны в сторону голову, похожую на наконечник стрелы.

Анна похолодела от ужаса.

Змея замерла на какое-то мгновение у основания лестницы. Человек продолжал орудовать своей метлой. Хвост змеи ту же взмыл в воздух. Анна увидела сверкнувшие ненавистью черные глаза рептилии и выскользнувший изо рта язык. Человек не отважился далее беспокоить хозяйку пустыни. Анна заметила, что на ногах у него были резиновые сапоги. Змея нехотя уползла в сторону сада под лестницу.

— Проблема не в том, что они могут напасть на вас без всякой причины, а в том, что они похожи на кучу грязи, пока вы вдруг не наступите на них, — начал здоровяк, оборачиваясь к Анне. — Зимой они обычно не попадаются под ноги, но всего предусмотреть невозможно.

Анна и не взглянула на своего собеседника. Она не отрываясь смотрела на то место, где только что была змея. Оглядевшись, Анна начала повсюду различать такие клубки. Сад буквально кишел рептилиями.

— Мэм?

Анна была парализована. Она и не подозревала, что так боится змей. Раньше она никогда не страдала ни одной из фобий, которые приносят столько мучений другим людям. Сейчас она находилась в нескольких футах от сотен гремучих змей, свободно ползающих, где им вздумается. Анне казалось, что стоит ей сделать хоть одно движение, как все эти гады тут же бросятся на нее.

Каждый мускул ее тела был буквально парализован. Она с трудом переводила дыхание.

— Мэм? — повторил здоровяк, а потом мягко взял Анну за руку. — Не надо бояться. Идите как можно осторожнее и медленнее.

Мужчина даже подтолкнул ее, чтобы заставить сделать первый шаг. В ужасе она закрыла глаза, каждую секунду ожидания нападения. Но здоровяк не позволял ей останавливаться.

— Пожалуй, вы слишком наслушались всяких небылиц о гремучих змеях, — добавил незнакомец. — Рассказывают, будто некоторые из них способны преследовать резвую лошадь на протяжении двадцати миль. А если вы вдруг убьете самку, то самец найдет вас и отомстит за смерть подруги. Какая чушь!

Незнакомец тянул Анну за собой по ступенькам лестницы, крепко сжимая ее руку. Раз они остановились, и здоровяк метлой вновь прогнал непрошеную гостью.

Анна ощутила невероятную тяжесть в мочевом пузыре. В горле у нее пересохло. Она боялась взглянуть на ступени под ногами, но, даже не замечая этих мерзких существ, все равно ощущала их присутствие, словно видела их маленькие черные глазки, устремленные прямо на нее, их раздвоенные язычки, высовывающиеся из пасти. Некоторые змеи были огромными, около двух ярдов длиной. И если бы они напали, ничто не остановило бы их. Повсюду был слышен характерный звук, издаваемый гадами, словно все остальные звуки в мире умерли.

Анне показалось, что она теперь сможет определить змей даже по запаху: это была особая вонь мочи и гнилого мяса. Ноги стали ватными, и, если бы не здоровяк, ей никогда бы не подняться по этой лестнице.

— Еще немного, — успокаивал ее незнакомец. — Со временем, надеюсь, вы сможете оценить их красоту. Правда, многие предпочли бы убить их, а не любоваться красотой этих по-своему прекрасных существ.

Наконец-то они достигли верхних ступеней. Перед ними был еще один искусственный пруд, в котором плавали белые и кремовые лилии. Мостик, переброшенный через пруд, вел прямо к двери.

Здесь индеец отпустил руку Анны.

— Теперь все в порядке, мэм. Переходите по мостику. Эти змеи не любят воды и держатся подальше от дома.

— Спасибо, — выдавила из себя Анна. — И простите меня.

— Незачем извиняться.

— А они уползают когда-нибудь отсюда?

— Все в округе кишит змеями.

— А как же люди, работающие в саду?

— Здесь все носят вот такие сапоги. Да и вы скоро научитесь, как обращаться с нашими змейками.

— Я еще ни разу в жизни не была так напугана.

— Естественная первая реакция, а в следующий раз вам будет намного легче. И вы уже сами сможете свободно передвигаться.

— О Господи, — выдохнула Анна.

— Надо просто привыкнуть к ним. Надо приучить свои глаза видеть все это. — При этих словах глаза незнакомца сузились и Анна поняла, что здоровяк, несмотря на бодрый вид, был намного старше, чем показался вначале. — Впрочем, вас уже ждут, мэм.

Дверь открылась, и старая женщина появилась в темном проеме. Анна собралась с силами и перешагнула через порог.

Седая женщина, которая разговаривала с ней по переговорному устройству, повела Анну в огромную гостиную, со вкусом, но очень просто обставленную традиционной мебелью из дорогих древесных пород, с мексиканскими коврами на полу из керамической плитки. Через стеклянную дверь открывалась прекрасная панорама.

— У вас есть визитка? — спросила женщина, пристально глядя на Анну.

— Визитка? Есть. Конечно, есть. — Она порылась в сумочке и передала ей свою карточку.

Женщина принялась тщательно изучать маленький клочок бумаги.

— Хочу предупредить вас, что мистер Каплан не принимает у себя журналистов без предварительной договоренности, мисс Келли. Думаю, что вы напрасно тратите время.

— Но я приехала сюда не для интервью. Скорее, по личному делу. — Анна сглотнула от напряжения.

Женщина подозрительно оглядела свою собеседницу с ног до головы, но все-таки добавила:

— Что ж, подождите здесь. И вышла из комнаты.

Наконец-то Анна в доме Джозефа. Ее глаза разглядывали все вокруг, жадно впитывая информацию о человеке, которого она так долго разыскивала. В гостиной царил приятный полумрак и прохлада. На стенах висели несколько картин, а над огромным камином — триптих. На каждой из его частей в шесть футов высотой были изображены обнаженные женщины. Анна подошла поближе. Прекрасная художественная техника, выписанные детали тела, а также фон картины говорили о тщательной стилизации под шестнадцатый век. Может быть, под художника школы Альбрехта Дюрера. Но почему-то Анна была уверена, что, несмотря на тонкую стилизацию, картина написана сравнительно недавно. Наконец она нашла подпись художника: Сепп Хилц, 1941. Лица обнаженных женщин были прекрасны, золотистые волосы падали на плечи, а розовые соски, ноготки на пальчиках, интимные части тела выписаны с удивительным реализмом.

Анна решила рассмотреть и другие полотна. Это были в основном портреты, но обнаженной натуры больше не попадалось. Так, одна картина изображала крестьянина, который молотил зерно в поле в удушливый солнечный день. На других холстах были различные семейные группы или старики с суровыми благородными лицами, читающие или просто сидящие, скрестив руки. И все эти люди были выписаны с той же тщательностью и реализмом.

От всех картин оставалось впечатление некоего единства, хотя с первого взгляда это было трудно определить. Пожалуй, их объединяло впечатление солидности и основательности. Будто художники задались целью создать эффект присутствия портретируемых, чувство какой-то призрачной реальности. Наверное, именно поэтому Джозеф отобрал все эти полотна для своей коллекции. Ему необходимо было ощущение чьего-то присутствия. Молчаливые фигуры, может быть, составляли ему здесь единственную компанию, которая не раздражала и радовала глаз. Несмотря на неизбежное одиночество, Джозеф изо всех сил по-своему боролся с ним.

Здесь находился только один сельский пейзаж, выполненный с натуры где-нибудь в Европе: золотистые колосья тяжело клонились к земле под грозовым небом. Он также поражал эффектом присутствия. Рядом в соответствующей раме висело пять змеиных шкур, — прекрасное и странное оформление.

Анна почувствовала слабость в ногах и решила присесть за длинный низкий стол, на котором тоже стояли подлинные произведения искусства. Анна протянула руку и взяла одну глиняную головку. Время сделало ее почти невесомой. Плоский нос и тонкие губы нельзя было назвать красивыми, но здесь чувствовалось какое-то примитивное великолепие. Головной убор в виде змей указывал, что эта голова изображала жреца или самого бога. Как и все другие предметы на столе, голова принадлежала к доколумбовой эпохе и стоила, наверное, целое состояние. Анна поставила ее на место. — Мисс Келли?

Анна не услышала, как Джозеф вошел в гостиную, и, вздрогнув, посмотрела ему в лицо.

Высокий старик держался прямо, вытянув руки по швам. На нем были брюки и рубашка цвета хаки. Шарф того же цвета прикрывал шею. Пышная шевелюра украшала голову, седые волосы касались воротника, но брови были черны как смоль и нависали над черными же глазами.

Анна знала, что ее собеседнику было за семьдесят, но выглядел он не больше, чем на шестьдесят. Смуглая от загара кожа, несмотря на шрамы на лице, была почти без морщин.

Анна не находила слов. Она внимательно вглядывалась в мужчину, пытаясь отыскать хоть какое-то сходство с матерью или с собой. Ей вдруг показалось, что она давно знала это лицо.

Да, это был он.

И в то же время существовало нечто неожиданное, что-то такое, что беспокоило Анну. С одной стороны, это было то самое лицо, а с другой, не о нем она мечтала и не эти черты не раз видела во сне.

Взглядом Анна инстинктивно искала шрам на подбородке. Он был спрятан под бородой. Именно там должна находиться раздробленная выстрелом кость, которая навсегда превратила улыбку в уродливую гримасу. Когда Джозеф заговорил. Анна увидела, как искривилась его нижняя губа.

— Мисс Келли?

— Да, — ответила Анна, обретя наконец вновь голос. — Я Анна Келли.

Джозеф прошел немного вперед, и Анна увидела, что он носит сандалии и носки цвета хаки. В руках он держал ее визитную карточку.

— Вы журналистка? — спросил старик, и его розовая нижняя губа вновь искривилась.

Голос у Джозефа был низким и выдавал истинный возраст. Затруднение в произнесении звука «с» было единственной сложностью, во всем остальном речь оказалась безупречной.

— Да. Но экономка, надеюсь, уже объяснила вам, что я приехала сюда по… личному делу.

Взгляд его черных глаз встретился с взглядом Анны, и она испытала легкий шок. Анна неожиданно вспомнила предупреждение Эвелин: «У него глаза волка». Кандида в своем дневнике писала о том же самом. Взгляд Джозефа был по-настоящему пугающим. Но именно это лицо знала и любила Кандида Киприани. Отсюда и пошли ее корни, и Анна смотрела на этого человека с благоговейным страхом.

— Личное дело?

Анна прижимала к груди сумку. Она заранее приготовила речь для этого случая, но сейчас все вылетело у нее из головы. Нужные слова почему-то не находились.

— Простите, если я помешала вам. Простите, что сама к вам напросилась. Но у меня не было выбора. Я просто боялась, что сами вы никогда не согласитесь встретиться со мной.

— В чем суть вашей просьбы? — спросил старик, и звук «с» вновь был произнесен с трудом.

Анна почувствовала себя беспомощной, почти загипнотизированной взглядом этих черных глаз.

— Я… не знаю, с чего начать.

Джозеф стоял неподвижно, пристально глядя на посетительницу. Эвелин говорила об ужасном уродстве, но за эти годы, наверное, была сделана уже не одна пластическая операция. Анна поняла, что она напоминает кролика, неожиданно попавшего в свет фар приближающегося автомобиля.

— Простите, но я, наверное, произвожу впечатление человека, выжившего из ума. Мое имя ведь вам ничего не говорит?

— Ничего.

— Думаю, что мое сообщение может произвести на вас очень сильное впечатление.

Джозеф продолжал по-прежнему хранить молчание. Тогда Анна решила продолжить, чувствуя при этом, как дрожит ее голос:

— Мою мать зовут Кэтрин Келли, а в девичестве ее фамилия была Годболд, урожденная Катарина Киприани. Ее мать звали Кандидой Киприани.

Анна не знала, какой реакции она ждет на свое сообщение, но это каменное лицо, казалось, не способно было выразить ничего. Джозеф продолжал стоять и смотреть на Анну.

— Мистер Каплан, неужели и это имя ничего не говорит вам?

Довольно долго старик хранил молчание, а взгляд стал совершенно невыразительным и холодным, как у змеи:

— Зачем вы пришли сюда?

Анне показалось, будто ее ударили по лицу.

— Мне казалось, что объяснения здесь излишни, но, может быть, я совершила ужасную ошибку. Хотя мне самой так не кажется, — от волнения Анна еще раз глубоко вздохнула и продолжила: — Ваше настоящее имя не Джеймс Каплан, не так ли? От рождения вы были Джозефом Красновским.

И вновь Анна попыталась уловить на этом лице хоть какое-нибудь проявление эмоций, но напрасно.

— Да, вы Джозеф Красновский. И вы знали женщину по имени Кандида Киприани в Италии, в годы войны. Она умерла во время родов в 1945 году, но ребенок, девочка, выжила. Эта девочка — моя мать. Но остался не только ребенок, остался вот этот дневник.

— Что это? — спросил старик, не сводя глаз с Анны.

— Дневник. Дневник Кандиды Киприани.

И тут Анна заметила легкое движение застывших черт. Тяжелые веки старика медленно опустились, прикрыв черные лаза. Выражение лица стало очень странным: будто этот человек нашел ответ на мучивший его вопрос.

— Вот как, — тихо произнес он наконец. — Значит, у Кандиды был дневник.

Слава Богу, последовала хоть какая-то реакция, а отсюда и признание, и Анна почувствовала, как у нее отлегло от сердца; но все же реакция оказалась уж слишком холодной.

— Да. Она вела дневник, который нашли в прошлом году и отправили моей матери. И тогда она начала разыскивать вас.

Старик протянул руку, но не для приветствия, а за дневником. Анна отдала его. Джозеф принялся жадно изучать исписанные страницы. Все происходящее вдруг показалось Анне чем-то нереальным. Она ожидала взрыва эмоций и была готова выразить свои ответные чувства, но со стороны Джозефа ощущалась только холодная подозрительность. «А чего же ты хотела еще? — спрашивала себя Анна. — Почему он должен открыть объятия совершенно незнакомому человеку?»

Анна продолжала изучать Джозефа, пытаясь понять, как еще можно пробиться сквозь неприступную стену отчуждения. Этот человек оказался еще более необыкновенным, чем она ожидала. Джозефа окружала некая аура мощи, власти и пережитого страдания. Он даже вызывал невольный страх.

Джозеф оказался намного выше, чем ожидала Анна. Его тело не выдавало его возраст. Сандалии казались странной обувью в том месте, где все носили резиновые сапоги. Широкие плечи выпирали из тесной одежды, а узловатые руки казались очень сильными. Не отрываясь от исписанных страниц дневника, Джозеф неожиданно спросил:

— Как вам удалось отыскать меня?

— С помощью Дэвида Лефковитца. Сына Саула Лефковитца.

— Ах да, Лефковитц. Он что, знал, где я нахожусь?

— Не совсем. Лефковитц дал нам нужную информацию, которая и привела к вам.

Джозеф вновь быстро взглянул на Анну своими ставшими совсем холодными глазами:

— Нас? Кого вы имеете в виду?

— Себя и мать, — ответила Анна, инстинктивно почувствовав, что надо скрыть участие Филиппа в этом деле. — Моя мать находится в больнице в Вейле, штат Колорадо. В конце года ее жестоко избили, и она до недавнего времени находилась в коме. Вот почему сейчас перед вами я, а не она.

И вновь Анна ожидала хоть какой-нибудь реакции, но снова ничего не последовало. Облизнув пересохшие губы, она продолжила:

— Мистер Каплан, я приехала сюда потому, что уверена в нашей родственной связи. Вы приходитесь мне дедом, мистер Каплан.

Джозеф медленно закрыл дневник. Какая-то догадка мелькнула в его взгляде.

— Слишком необычное заявление, — заметил он холодно.

Анна почувствовала, что краснеет.

— Не думаю. Особенно после того, как вы прочитали этот дневник. Впрочем, существуют и другие доказательства.

— Какие же это?

Анна вновь принялась рыться в своей сумочке, чтобы достать оттуда фотографию.

— Дэвид Лефковитц передал мне ее. Он был поражен сходством. Разве вы сами этого не замечаете?

В полной тишине Джозеф принялся тщательно изучать фотографию, при этом его лицо не выражало по-прежнему ничего. Затем старик еще раз посмотрел на Анну.

— Да. Сходство есть.

Анна попыталась улыбнуться, но губы ее вдруг затряслись.

— Вижу, вы не очень рады встрече со мной?

Как журналист, она поняла, что ее так называемое интервью провалилось еще в самом начале. Анна приехала сюда, переполненная чувствами, а выяснилось, что ее здесь совсем не ждали. Но она все-таки решила совершить последнюю попытку и пробиться сквозь холод отчуждения:

— Есть еще одно дело, которое привело меня сюда. Хотя вам, может быть, оно и не понравится.

— Слушаю, — сухо произнес старик.

— Мне кажется, я знаю причину, по которой вы решили изменить свое имя и затем уединились в этом месте.

Анна скорее не увидела, а ощутила, как содрогнулось все тело этого человека, словно выстрелила сжатая до предела пружина. Лицо Джозефа мгновенно изменилось, и тут же проявились следы времени, боли и невыносимого страдания.

— Продолжайте, — еле слышно произнес высокий гордый человек.

— Мы проследили всю вашу жизнь. Нам кажется, что вам чудом удалось бежать из Советского Союза где-то в 1959–1960 годах. А, — здесь Анна поперхнулась, — а Дэвид Годболд был убит именно в 1960 году. Моя мать сама видела убийцу. Я уверена, что, повстречай она вас в прошлом году, ей легко было бы узнать вас.

— В прошлом году, говорите, а почему же не сейчас?

— Сейчас она ничего не помнит. Увечья, которые ей нанесли, стерли память о многих событиях. Но даже если бы мама и вспомнила что-то, вряд ли она решилась осуждать вас за это. Я лично не собираюсь. Впрочем, это не мое дело, и вы уже достаточно искупили совершенное своими страданиями.

— Какая доброта, — произнес старик с нескрываемой иронией, и Анна почувствовала, что готова вот-вот разрыдаться.

— О Господи, как тяжело с вами. — Она начала судорожно растирать виски. Анна поняла, что продолжения разговора ей просто не выдержать. — Я просто не знаю, чем еще я могу вас убедить.

Приезжать сюда не следовало. Это была глупая, непростительная ошибка.

— Простите. Мне кажется, я была слишком навязчива. Простите.

Джозеф опять принялся листать дневник. Он поднес страницы ближе к свету.

— Так откуда же появился этот документ? — спросил наконец старик.

С трудом переводя дыхание, Анна ответила:

— Очевидно, все время он был спрятан в бывшей комнате Кандиды. Под одной из плит пола. Новые хозяева решили перестроить дом, и кто-то из рабочих натолкнулся на странную книжку. Ее отослали моей матери.

— Великолепно, — тихо произнес старик.

— Простите? — не поняла Анна. — Великолепная история.

— Вы что, не верите мне? — спросила она в недоумении.

Джозеф оставил вопрос без ответа. Анна только увидела, как ее собеседник подозрительно поднес страницы к носу и принялся их обнюхивать.

Ее поразила неприятная догадка: старик решил, что она появилась здесь с целью шантажа. Вот почему он так холодно обращается с ней. Джозеф просто ничему не верит.

Уязвленная до глубины души, Анна открыла было рот, но ни одного слова так и не слетело с ее уст. Осталось только чувство отчаяния, слезы вновь готовы были брызнуть из глаз.

— Господи, неужели вы думаете, что я вам все время врала? Мне пришлось проделать долгий путь, моя мать потратила целые месяцы на поиски, она даже ездила в Россию, она подорвала свое здоровье, и когда уже все позади — вы… вы… — дальше Анна уже не могла говорить.

— Миссис Берг!

— Да, мистер Каплан?

Анна повернулась. Старая экономка появилась в дверном проеме.

— Кажется, мисс Келли очень расстроена, — произнес Каплан, продолжая как ни в чем не бывало изучать дневник. — Ей следует восстановить свои силы. Не могли бы вы проводить ее в одну из спален? Дайте ей все, что она пожелает.

— Не надо, — начала вновь Анна, пытаясь улыбнуться сквозь слезы. — В этом нет необходимости. Я сейчас сяду в машину и вернусь в отель.

— Вам станет намного легче, если вы умоетесь и отдохнете немного. А после мы обо всем сможем поговорить более основательно, хорошо?

— Хорошо, — тихо согласилась Анна.

— Миссис Берг, пожалуйста.

Экономка подошла к Анне и взяла ее за руку. Пальцы ее оказались очень холодными и костлявыми.

— Пойдемте со мной, мисс Келли, — произнесла старая женщина тоном, не терпящим возражений.

В глубине души радуясь предоставленной возможности отдохнуть, Анна безропотно последовала за старухой. Старик с пышной седой шевелюрой даже не взглянул вслед. Он вновь принялся читать дневник.

Экономка шла вдоль длинного коридора. Они миновали большую прачечную, где находилось несколько стиральных машин и сушилок. Другая комната оказалась еще больше. Она вся была уставлена деревянными полками со стеклянными банками. Словно во сне Анна увидела, что это варенье.

Наконец экономка открыла самую дальнюю дверь в коридоре.

— Здесь вам будет очень удобно, — быстро произнесла она. — Там находится ванная. Если хотите, можете прилечь.

Войдя в комнату, Анна взглянула на постель. Затем ее взор привлекли очень удобные кресла. Другая дверь вела в ванную.

— Очень мило с вашей стороны, — произнесла она машинально.

Экономка все еще продолжала стоять в дверях.

— Мистер Каплан приказал мне исполнять каждое ваше желание. Чаю? Кофе?

— Чаю, если можно.

— Я позабочусь, чтобы вам тут же его принесли, — тихо проговорила она и вышла, закрыв за собой дверь.

Анна услышала, как повернулся в замке ключ.

Она сидела в темноту, не понимая, что делать. Прошло уже немало времени с тех пор, как экономка заперла ее здесь. Старуха так и не вернулась с обещанным чаем.

Анна уже несколько раз пыталась сама открыть запертую дверь, но все было напрасно. Окна также оказались наглухо заделанными решетками в испанском стиле и выходили в пустынный внутренний дворик, но, хотя паника давно поселилась в ее сердце, Анна сумела побороть себя и не решилась разбить стекло, чтобы звать кого-нибудь на помощь. Впрочем, вряд ли кто-нибудь здесь ослушался бы хозяина.

Инстинктивно Анна потянулась к выключателю, но свет не вспыхнул. Электричество было отключено. В ванной не было воды. В горле уже давно пересохло.

Анне оставалось прилечь на постель либо ходить взад и вперед по комнате, наблюдая за тем, как окончательно меркнет дневной свет. Но ее уставшее сознание упрямо боролось и задавало одни и те же проклятые вопросы, на которые не было ответов. Душевное и эмоциональное истощение, казалось, увеличивалось с каждым часом. Бесспорно, она совершила ужасную ошибку, решившись отправиться сюда. Анна знала только одно: ей все-таки удалось разыскать Джозефа Красновского, но тот почему-то отказался ей верить.

Такого поворота событий Анна не могла представить себе даже в самом кошмарном сне.

Джозеф принял ее за некую искательницу приключений, собирающуюся нажиться на чужих семейных тайнах. Напоминание об убийстве Дэвида Годболда окончательно испортило все дело.

Джозеф решил запереть Анну здесь, чтобы она ощутила стыд и раскаяние.

Как ни тяжело это было, но Анна изо всех сил пыталась увидеть случившееся глазами самого Джозефа. После стольких страданий, предательств и несчастий он мог стать патологически подозрительным.

Сейчас Джозеф, скорее всего, в деталях вспоминает рассказ Анны. Он внимательно изучает дневник, делает необходимые заметки, сравнивает даты, пытаясь обнаружить противоречия. Интересно, как долго это должно продлиться? Сколько еще ждать, пока Джозеф сам придет сюда и включит свет?

А затем, что он с ней сделает?

Анна ведь почти ничего не знала о характере этого человека, за исключением того, что ей удалось извлечь из дневника Кандиды. Но страницы эти были написаны почти пятьдесят лет назад, и даже Кандида вряд ли полностью смогла понять подобную личность. Застрелил же этот таинственный человек Дэвида Годболда, как паршивого пса. Значит, из соображений самозащиты Джозеф Красновский способен на любое насилие.

Анна с трудом старалась побороть страх, из последних сил пытаясь быть рациональной. В конце концов, она приходилась внучкой этому человеку. Анна свято верила в это. Но верил ли он, вот в чем дело!

О стольких вещах приходилось сейчас думать. Вроде бы и знакомое лицо, а в то же время кажется таким чужим…

И все эти массивные картины в гостиной. Они явно что-то напоминали Анне, вызывая какие-то неопределенные ассоциации в памяти, но Анна никак не могла уловить, что конкретно.

Дрожь не утихала. Стоило солнцу скрыться за горизонтом, как в комнате в один миг стало холодно. Анне пришлось покрепче обхватить себя руками.

Как же был прав Филипп, когда отговаривал ее от этой поездки!

Он словно знал, что Джозеф Красновский не собирается встречать Анну с распростертыми объятиями.

Но что еще она могла сделать? Ведь она перестала верить Филиппу, и к тому же Анне во что бы то ни стало хотелось добраться до Джозефа первой.

Но сейчас ей вдруг так захотелось, чтобы Филипп оказался рядом. Какие бы у него ни были секреты, ни одного из своих прежних мужчин Анна не любила так, как Филиппа. Без него было еще хуже. И сейчас, в полной тьме и одиночестве, любовь Анны только усиливалась. Как же она нуждается в этом человеке! Анна решила лечь в постель и попыталась представить, как бы обнимал ее сейчас Филипп. Она словно ощутила его теплое дыхание у себя в волосах.

И вдруг все вспыхнуло пурпурно-красным пламенем. От неожиданности Анна закрыла глаза руками. Это включили свет. И вода полилась из открытого крана в ванной.

Анна поднялась на постели и слегка приоткрыла глаза.

Ключ повернулся в замке, и дверь открылась. Вокруг седой шевелюры Джозефа Красновского от яркого красного света образовался серебристый нимб. Он был по-прежнему в хаки, правда, успел накинуть поверх рубашки легкую кожаную куртку, очевидно, от холода. В человеке, который шел следом за Джозефом, Анна узнала знакомого грузного индейца. На нем по-прежнему были резиновые сапоги. Мужчины затворили за собой дверь, и ключ снова щелкнул в замке.

Анна, храня полное молчание, в недоумении смотрела на вновь вошедших. Она не в состоянии была произнести ни слова.

— Где Филипп Уэстуорд? — спросил старик.

— А как вы узнали о нем? — удивилась Анна.

Индеец сделал шаг вперед. И прежде чем Анна сумела что-то сообразить, верзила ткнул что-то ей в диафрагму.

Дыхание тут же перехватило, и боль острой иглой пронзила все тело. Анна упала на пол как подкошенная, ее голова ударилась о кафельный пол.

Над собой она вновь услышала знакомый голос с характерным звуком «с»:

— Где Филипп Уэстуорд?

Анна не могла говорить. Дыхание было парализовано. На этот раз удар пришелся между лопаток. Боль вновь ударила в самый мозг, а затем постепенно отступила.

Анна вдруг услышала слабый стон и не сразу поняла, что это стонет она сама.

Сильные руки подняли ее с пола и поставили на ноги. Но ноги вновь подкосились. Тогда Анну швырнули на постель.

Она смотрела на двух мужчин, склонившихся над ней, замутненным взглядом, силясь хоть что-то понять. Лицо индейца было совершенно лишено всяких эмоций. Анна заметила, что здоровяк в правой руке сжимает какой-то предмет. Это был электрический прибор для клеймения животных.

— Где Филипп Уэстуорд? — вновь повторил старик совершенно не изменившимся голосом. Анна заметила, как электроды приблизились к ее телу, и закричала в ужасе:

— Не знаю. Я оставила его в Нью-Йорке!

Аппарат для клеймения был уже у самого живота Анны. В конвульсиях забилось все тело, и голова оказалась прямо между колен.

Мучители оставили ее на какое-то мгновение, а затем вновь взялись за работу. Кожа дымилась в тех местах, где ее касались электроды.

— Пожалуйста, не надо, — взмолилась Анна. — Не надо больше!

— Где Филипп Уэстуорд?

— Не знаю. Я же только что сказала вам. Мы расстались в Нью-Йорке. Я не предупредила его, что еду сюда.

Электроды вновь коснулись живота. Когда боль утихла, Анна почувствовала, что она не в состоянии перевести дыхания. Ей по-настоящему стало страшно, и она подумала, что должна вот-вот задохнуться. Сквозь красную дымку в глазах она с трудом различала два каменных лица, склонившихся над ней.

Чья-то железная рука заставила ее голову склониться к коленям. Дыхание начало восстанавливаться.

Каплан вплотную наклонился к Анне. Она увидела, как искривилась его нижняя губа, и вновь последовал тот же вопрос:

— Где Филипп Уэстуорд?

— Клянусь — не знаю. Я ему не сообщала, что еду сюда. Он об этом не знает.

— Почему ты не сказала ему о своем решении?

— Я хотела первой встретиться с вами. Но это была ужасная ошибка. Я говорю правду. Я действительно ваша внучка.

Тело Анны вновь содрогнулось в конвульсиях от страшной боли в области почек.

Она в панике забилась в самый угол кровати, в отчаянии подняв руки вверх, чтобы хоть как-то защитить себя.

— Поговорим? — тихо спросил Каплан.

Анна судорожно кивнула головой, и волосы упали ей прямо на глаза.

— Кто он?

— Не знаю, — прошептала она, не отводя испуганного взгляда от электродов. — Он был моим любовником. Но я все равно не знаю, кто он на самом деле.

— Разве такое возможно?

— Филипп врал мне. Он помог найти вас. Но я не знаю почему. Только несколько дней назад я обнаружила, что Филипп лжет. Вот почему я приехала сюда без него.

Неожиданно Анна заметила движение руки индейца, в которой были зажаты электроды, и быстро прижалась к самой стене.

— Вы думаете, что я вру? Не позволяйте ему касаться меня.

Но черные змеиные глаза Каплана по-прежнему ничего не выражали, кроме холода.

— Кому ты сказала, что поедешь именно сюда?

— Никому.

Индеец схватил Анну за лодыжку и притянул к себе. Она завизжала от ужаса, когда электроды вновь коснулись ее тела.

Когда приступ кончился, Анна оказалась на полу. Она лежала, как брошенная сломанная кукла.

Анну вновь втащили на кровать, и Каплан снова склонился над ней:

— Расскажешь все?

— Я говорю… правду, — с трудом произнесла Анна.

— Кто он?

— Не… знаю.

— Почему он в этом деле?

— Не… знаю.

— Чего он от меня хочет?

— Своего… отца…

— Своего отца… что?

— Как и вы… его отец… пропал… без вести…

Все тело Анны горело, и каждый сустав болел так, будто его вывернули, а затем вновь вправили на место. Она думала, что, если к ней еще раз прикоснутся обнаженными электродами, она умрет.

— Рамон, воды.

Индеец пошел в ванную и вернулся оттуда со стаканом воды. Анна выпила его с жадностью, но стакана оказалось мало, чтобы утолить жажду.

— Пожалуйста, еще.

— А пока расскажи мне об отце Филиппа Уэстуорда.

— Как и вы, — прошептала Анна пересохшими губами, — он был солдатом во время войны и пропал без вести… Филипп думал… что… его отец исчез где-то… в России… в одном из концентрационных лагерей… как и вы…

— Это Филипп тебе рассказал?

— Да… Он искал своего отца всю жизнь. И поэтому захотел помочь и мне… в поисках. Филипп рассчитывал на вашу помощь.

— На мою помощь?

— Да. Вы могли указать… след.

— А какое отношение имеет его отец ко мне?

— Вы могли оказаться в одном лагере.

— И ты поверила этой истории? — зашипел Каплан.

— Не… знаю, — простонала Анна.

— Но он же не тот, за кого себя выдавал?

— Не… тот…

— Тогда кто же он?

— Не… знаю…

Анна завизжала, когда увидела, что рука с электродами вновь приближается к ней.

— Кто он?

— Не знаю! — Анна вдруг испытала самую настоящую ненависть по отношению к Филиппу. Ведь из-за него все и произошло. — Он использовал меня. Разве не понятно? Использовал меня!

Неожиданно Анну отпустили, и она скатилась на пол. Каплан какое-то время стоял молча и размышлял.

— Что ты думаешь по этому поводу, Рамон? — спросил наконец он.

— Одежда, — сказал здоровяк. — Ткань смягчает боль. Надо коснуться электродами обнаженного тела, мистер Каплан. Ее надо раздеть.

Анна рванулась с ужасным воплем:

— Пожалуйста, пожалуйста, не надо!

Легкая улыбка скользнула по губам Каплана:

— Мне кажется, она все-таки говорит правду.

— Правду, правду, поверьте!

— А может быть, еще попробовать? — предложил верзила.

— Думаю, что для нашей игры у нас не осталось времени, мой друг.

И с этими словами Каплан сел на кровать рядом с Анной. Она в ужасе отстранилась от старика, но Каплану в последний момент все-таки удалось схватить Анну за запястье. Его пальцы нащупали пульс, и старик начал внимательно смотреть на свои часы «Ролекс». Затем он ухватился за футболку и одним движением сорвал ее с плеч Анны.

— Нет! — взревела Анна, пытаясь защититься. Но индеец легко справился с ней.

— Я не собираюсь причинять тебе боль, — спокойно заметил Каплан. Он начал рассматривать ожоги в районе живота, а затем, перевернув Анну, то же самое стал делать с ее спиной. — Кожа очень сильно опалена.

— Если останутся следы, могут сойти за укусы насекомых.

— Пожалуй, — согласился старик. Анну отпустили, и она, как раненый зверь, отползла как можно дальше от своих мучителей и вся сжалась в комок. Были видны только ее колени да черные затравленные глаза. Каплан сам взял электроды и пошел по направлению к Анне. Ее больная спина буквально вжалась в стену.

— Довольно интересный эффект, не правда ли? — спокойно заметил Каплан. — Обжегшись, ребенок начинает бояться огня. Ведь ты говорила мне только правду, не так ли, дитя мое?

— Да. Клянусь.

— Видишь, Рамон? Очень важно понять, когда тебе начинают говорить правду. А стоит переусердствовать, и объект сразу попадет в страну бреда и грез. Объект признаётся потому, что всеми силами хочет удержаться от сумасшествия, а также от того, что, признавшись, он надеется избежать дальнейших страданий. И тогда можно сказать, что цель допроса достигнута.

— Да, мистер Каплан. — Скуластое широкое лицо индейца расплылось в улыбке.

— Думаю, что теперь нам следует дать мисс Келли возможность отдохнуть немного. Позднее могут возникнуть еще кое-какие вопросы. Но давление, пожалуй, уже не понадобится. Не правда ли, мисс Келли?

Анна закивала головой в знак согласия.

— Вот и хорошо, — серьезно заметил старик. — А теперь открой, пожалуйста, дверь.

Индеец повиновался. Анна увидела, что ее мучители готовы вот-вот покинуть ее.

— Подождите, — неожиданно услышала она свой собственный голос.

Каплан медленно развернулся:

— Что такое?

— Так вы не Джозеф Красновский, да?

Старик только улыбнулся в ответ:

— Милая маленькая дурочка, которых французы называют «инженю». Думаю, что сюрпризы только начинаются.

— Вы не Джозеф?

— Нет.

— А кто же вы тогда?

— Я — это я, моя дорогая.

— А что же тогда случилось с Джозефом?

— С Красновским? — Вновь усмешка. — Разве не ясно?

— Нет. Что с ним случилось?!

— Он распался на составляющие элементы. Джозеф Красновский, насколько мне известно, в течение последних сорока восьми лет мертв.

Анна услышала, как захлопнулась дверь, а ключ вновь повернулся в замке.

В следующий момент в комнате погас свет.

 

6

Рассвет начался с голубой дымки.

Анна услышала голоса за дверью, какое-то неясное бормотание, шаги. Скоро за ней должны были прийти.

Ночь она провела то пробуждаясь, то вновь впадая в забытье. Пытки вымотали тело и душу, и оставалось только плыть по бесконечному морю боли. Иногда Анне казалось, что она упала на дно пропасти, где безраздельно властвует пустота.

Все оказалось напрасным. И Джозеф превратился в иллюзию. Призрачный огонь надежды сначала увлек в пропасть ее мать, и теперь настала очередь Анны.

Она была настолько вымотана, что даже не старалась осознать хоть что-нибудь. Но человек с изуродованным ртом сказал правду. Джозеф давно мертв. Он умер за двадцать лет до ее рождения. А его место заняло зло.

Сначала это зло расправилось с ее матерью, а теперь собиралось уничтожить и Анну только за то, что его посмели коснуться. Все это время они искали Джозефа, а на самом деле все ближе и ближе подходили к страшному злу, и некому было предупредить двух бедных женщин, желавших только найти свои корни, своего отца и деда, пропавшею в 1944 году.

Увы, Джозефа здесь не оказалось. Была только его оболочка. Какой-то страшный паразит влез в опустевшую раковину.

Что-то сильное, мощное и греховное убило Джозефа, забрав у него все: жизнь, личность, даже внешний вид.

Словно та сова, что обитала теперь в Охотничьей башне, навсегда вытеснил Джозефа из жизни.

Словно вредитель, что портил пчелиные соты Эвелин с вкуснейшим золотистым медом, мерзкая нечисть сожрала даже память о Джозефе.

Оглядываясь назад, Анна понимала, что в своих поисках она не раз сталкивалась со всякого рода знамениями и знаками, которые должны бы были предупредить ее об опасности. Но она словно ослепла.

Так, Андре Левек явился мощным знамением. Он был в чем-то очень похож на этого старика-мучителя. Левек любил разыгрывать из себя Господа Бога, спокойно распоряжающегося чужими жизнями.

Анна в точности не знала, что за человек принял сейчас облик Джозефа Красновского. Но в одном она была абсолютно уверена: такое перерождение не могло осуществиться без какого-то грандиозного зла. Большое зло всегда таит в себе немалую опасность.

У Анны почти не осталось сил. Она, не меняя позы, сидела, забившись в угол комнаты, желая всеми правдами и неправдами спрятаться от надвигающегося кошмара.

Сейчас только Филипп мог бы спасти ее.

Если бы он догадался о том, что она сделала без него, если бы он смог услышать ее молчаливый крик и прийти на помощь…

«Филипп, — молча произносила во тьме Анна заветное имя, — приди, приди ко мне».

Около пяти часов утра Анна услышала первые голоса птиц. А чуть позже ключ щелкнул в замке. Анна инстинктивно вся вжалась в стену. Места ожогов страшно болели. Но смерть она готова была встретить мужественно. Все пределы боли ей уже пришлось пройти.

Фигура Рамона заполнила дверной проем. На нем был халат, резиновые сапоги и вязаная шапочка на голове. Он по-прежнему сжимал что-то в руке, но это были не электроды, а кожаный поводок, вроде собачьего. Рамон возвышался теперь прямо над Анной, затем склонился и связал ей запястья кожаным ремнем.

— Пойдем! — скомандовал он.

Анна сделала первый шаг так, словно состарилась за ночь на несколько десятков лет. Живот болел, спину жгло, и она шла, согнувшись в три погибели.

Здоровяк подтолкнул Анну и пошел сзади. Каждый шаг давался ей с невероятными усилиями.

Они покинули дом и направились к гаражу, провонявшему дизельным топливом. Каплан уже ждал их там, сидя в салоне «лендровера» с запущенным двигателем. Старик быстро взглянул на Анну. Его белая шевелюра была спрятана, как и у Рамона, под вязаной шапочкой. И вновь у Анны возникли какие-то ассоциации, которых она не смогла понять.

Рамон подтолкнул Анну к задней дверце машины и сел рядом с ней.

— Не вздумай делать глупостей.

Тяжелый кулак ударил по животу. Анна взвизгнула от неожиданной боли.

— Никаких синяков, Рамон, — резко отозвался Каплан, взглянув в зеркальце заднего вида.

— Хорошо, мистер Каплан, — покорился здоровяк. Затем Каплан достал пульт дистанционного управления, открыл дверь гаража, и машина рванулась вперед.

Небо в этот час было еще темным, но на востоке появилось слабое голубое свечение, которое казалось особенно впечатляющим на фоне розовых горных вершин. Стоило им выехать из гаража, как холодные струи воздуха ворвались в салон автомобиля через раскрытые окна. Анна дрожала от холода. Оба сопровождающих в отличие от нее были тепло одеты, а на ней так и болталась порванная футболка.

— Не холодно, мисс Келли? — бросил Каплан через спину. — Рамон, закрой окно.

Индеец повиновался. Каплан обогнул дом. Огней нигде не было видно. Когда они проехали мимо главного входа, Анна вновь увидела припаркованные машины. Но ее «крайслера», взятого напрокат, здесь не было. Видно, ночью его куда-то отогнали.

Обогнув озеро, Каплан прибавил скорость, гоня машину в пустыню.

«Лендровер» был надежным автомобилем, хотя и не очень удобным: он подпрыгивал на каждой кочке, а Анна всякий раз корчилась от боли.

Каплан вновь слегка повернулся в сторону Анны:

— Неплохое поместье, не правда ли? Мне понадобилось двадцать лет, чтобы устроить здесь все.

Старику приходилось перекрикивать работающий дизель, поэтому его свистящее «с» стало заметнее.

— Но из-за тебя мне, видно, придется оставить этот рай.

Анну еще раз подбросило на жестком сиденье.

— Ты удивишься, если я скажу, что не испытываю никакой вражды к тебе. Мы всего лишь жертвы злой судьбы. Ты сама, твоя мать и я. Но в подобной иронии есть и своя прелесть. На всякий случай в течение многих лет я готовился к подобной развязке.

Страдая от непрекращающейся боли. Анна с трудом открыла глаза:

— Ведь это вы подослали к нам Карла Бека, да?

— Бек оказался обычным ослом. Просто я попросил старых товарищей оказать мне услугу. Мне нужна была безупречная работа. Но, сэкономив на профессионале, они прибегли к помощи рядового преступника-психопата. Это взбесило меня.

— Бек почти убил мою мать. Он собирался сделать нечто подобное и со мной.

— Я даровал жизнь твоей матери еще в Англии в 1960 году. Но это была ошибка. Убей я ее тогда, и ничего подобного не произошло бы. Момент слабости, понимаете ли, момент слабости.

— Но если вы не Джозеф Красновский, тогда зачем вам понадобилось убивать Дэвида Годболда?

— Ради проверки. Последняя репетиция для Лефковитца.

— Что вы имеете в виду?

— Я хотел понять, насколько я похожу на Красновского. Годболд и стал свиньей на бойне. Он так поверил, что его реакция полностью удовлетворила меня и вдохновила на дальнейшую встречу с Лефковитцем. Мне казалось, что я все предусмотрел с этими Красновскими, но я не предполагал, что где-то в Италии существует еще внебрачная дочь. А уж о существовании дневника и догадаться нельзя было. До вчерашнего дня я так и не мог понять, почему же твоя мать отважилась предпринять всю эту одиссею. Наверное, так никогда бы и не догадался об истинных мотивах. Ведь дурак Бек ничего не смог найти. Но вот еще одна тайна наконец-то раскрылась.

— Скажите, кто вы?

— Я — это я. И все. Кстати, как погиб Бек?

— Его переехал грузовик. Он поскользнулся и угодил прямо под колеса.

Каплан только рассмеялся в ответ.

— Словно енот, что не успел перебежать дорогу. Анна вдруг ясно представила себе черную груду под колесами тяжелого грузовика и замолчала.

От ранчо они успели отъехать миль на пять. Стало уже совсем светло.

— Куда вы везете меня?

— На один очень интересный эксперимент.

— Собираетесь убить?

— Не надо истерик.

Наступило молчание. Анна оглядывалась по сторонам. Звезды почти погасли, и небо посветлело.

Каплан резко свернул с дороги и направил машину к холму. Анна разглядела какое-то строение.

Каплан подъехал к нему и выключил мотор. Теперь тишина стала полной, всеохватывающей и могущественной. Анна, как ребенок, попыталась оказать слабое сопротивление, но Рамон без особого труда вытащил ее из «лендровера» и бросил прямо на землю. Затем он поднял Анну на ноги и поволок к дому.

Строение походило на загон для скота с маленькими слуховыми оконцами и рядом труб на крыше.

Рамон продолжал крепко держать Анну, пока Каплан открывал замок. Наконец дверь поддалась, и в нос ударил сильный запах аммиака. Теперь Анна в точности знала, каких животных здесь держали.

Слепой ужас вновь придал ей сил, и она вырвалась из цепких рук здоровенного индейца. Но Рамон с размаху ударил Анну по голове, и она упала на колени.

— Только не порежь ей руки ремнем, Рамон. Давай, тащи внутрь.

Только в самых кошмарных снах Анна могла представить себе подобное. Они прошли через всю лабораторию, заполненную какими-то склянками. На другом конце этого огромного помещения Каплан задержался на секунду, чтобы включить генератор. Наконец генератор ожил, и повсюду вспыхнул неоновый свет.

Началось какое-то всеобщее шевеление и шуршание. Анна увидела повсюду клетки с сотнями мышей.

— Ничего не касайся, — предупредительно посоветовал Каплан. — И не издавай никаких глупых звуков. Посмотри на моих малышек.

Рамон подтолкнул Анну. Она заметила у Каплана тяжелый охотничий нож на поясном ремне.

В глубине помещения воздух становился все теплее и тяжелее. Они прошли через лабораторию и вошли в узкий коридор. По обе стороны находились клетки, закрытые стеклом, и Анна уже знала, что она увидит.

В клетках был насыпан гравий или песок. Большинство из них предназначались только для одной змеи. Но были и такие, где лежало по две и по три. Обитательницы клеток шевелились при звуке шагов.

Каплан одобрительно покачивал головой из стороны в сторону, заглядывая к каждой своей любимице. В полумраке Анна даже успела заметить странную улыбку, исказившую уродливый рот старика.

— Малышки, мои милые малышки, — не переставая повторял он.

От страха Анна почувствовала, как одеревенела ее спина, и поэтому шла, словно марионетка, крепко сжав при этом челюсти и держа руки по Швам, чтобы даже случайно не коснуться ни одной клетки со змеями.

— А это мой особый друг, — пояснил Каплан, проходя мимо одной из клеток. — Crotalus tigris. Тигровая гремучая змея. Самое непостижимое создание из всех. Пожалуй, я внес больший вклад в науку, чем остальные ученые, вместе взятые.

Каплан поднял решетку и засунул руку внутрь, чтобы достать свою любимицу. Анну словно отбросило назад.

Змея обвилась вокруг руки хозяина. Каплан начал внимательно вглядываться в маленькие черные глазки. Показался раздвоенный язычок.

— Да, да, мой особый друг, моя особая малышка, — с нескрываемой радостью шептал Каплан.

Хвост поднялся вверх, и послышался характерный звук. От неожиданности Анна прижалась к Рамону.

— Боишься? — поинтересовался Каплан. — Не стоит. Она сейчас спит и вполне довольна жизнью. Потрогай-ка.

Старик поднес змею к самому лицу Анны. Анна буквально вцепилась в халат Рамона и в ужасе закрыла глаза.

Кожа у змеи была очень холодной. Анне даже показалось, что она ощущает, как шевелятся у нее на голове волосы.

— Прекрасное создание, — продолжал шептать старик. — И очень на тебя похожа.

Анна с замиранием сердца ждала, когда эта тварь вопьется в ее плоть. Наконец Каплан сжалился и убрал змею. Анна увидела, как ее мучитель поместил змею обратно в клетку, и они продолжили обход.

— Посмотри, — и старик приоткрыл еще одну заслонку. — Это Crotalus ruber, или красный бриллиант. Ну разве она не прекрасна?

И Каплан вновь начал любоваться очередной своей любимицей.

— Пожалуйста, уберите это, — взмолилась Анна.

— Не обижай ее. Она здесь только гостья, — прошептал своей любимице старик и убрал змею обратно в клетку. — Я готов отдать жизнь за моих малюток. Раньше, как и все люди, я ненавидел змей, но потом переменился.

И словно в подтверждение своих слов Каплан склонился над клеткой, чтобы лучше рассмотреть красавицу. В клетке по соседству находилось сразу три змеи.

— Насколько я понял, тебя совершенно не интересует моя исповедь. Но с момента моего чудесного преображения я начал по-настоящему изучать этих малышек, превратив мое исследование в самую настоящую религию. Ты хоть знаешь, сколько древних культов было посвящено этим красавицам? Нет, не знаешь, потому что даже не можешь подняться над банальной ненавистью и отвращением.

— Змеи выводят меня из себя, — тихо призналась Анна.

— Это из-за невежества. Посмотри, эта молодая леди беременна.

Старик, открыв еще одну клетку, достал оттуда толстую змею. Он поднял ее над головой и уставился прямо на живот мерзкой рептилии.

— Смотри. Ты даже можешь видеть, как у нее в животе шевелятся сразу десять детенышей. Великолепно, не правда ли? Яд у малышки такой, что им можно убить целую лошадь. — Каплан положил рептилию на место. — А теперь я покажу тебе здешнюю королеву.

Змея из другой клетки действительно поражала своими размерами. Она была пяти футов длиной, толщиной с руку Каплана и украшена по всей спине черными ромбами на белом фоне.

— Crotalus atrox. Ты знаешь латынь? — спросил Каплан, любовно держа тяжелую гадину.

— Нет, — ответила Анна, словно загипнотизированная.

— Конечно, откуда. Ведь ты современное дитя, а следовательно, невежественное. «Atrox» означает «ужасная».

Голова змеи была больше, чем кулак ее хозяина, и, когда она начала шевелить хвостом, характерное громкое пощелкивание вызвало ответную реакцию во всех соседних клетках. Наигравшись вдоволь и этой красавицей, Каплан скомандовал Рамону:

— Веди!

Здоровяк подтолкнул Анну сзади, и они все трое двинулись назад в лабораторию. Анна была вне себя от страха. Рамон развязал ей одно запястье и свободный конец кожаного поводка затянул на железном кольце, прикрепленном к одной из скамеек. Затем он грубо толкнул Анну на стул.

Каплан по-прежнему нес в руках огромную змею. Он радостно улыбался чему-то.

— Готово? — спросил старик у индейца.

Рамон завел свободную руку Анны ей за спину. От неожиданной резкой боли Анна вскрикнула. Теперь она не могла даже пошевелиться, хотя прекрасно уже знала, что собирается сделать в следующий момент Каплан.

Старик коснулся пальцем шеи женщины и нащупал пульс:

— Около ста шестидесяти ударов. Прекрасно.

Затем старик поднял голову змеи и заставил ее раскрыть пасть. Все ее тело начало извиваться, а хвост вновь угрожающе затрещал.

Анна ясно увидела смертоносные клыки, в два дюйма длиной. Каплан поднес голову змеи к левой руке Анны, продолжая удерживать порывы тела мощной гадины.

Анна изо всех сил пыталась оказать сопротивление и брыкалась как могла. Но Рамон буквально пригвоздил ее к месту.

— Нет! Нет! — кричала Анна в отчаянии.

— Пожалуй, она самая ядовитая из всех, — тихо произнес Каплан, полностью поглощенный происходящим. — Уже два года, как я откармливал малышку, чтобы использовать в своих экспериментах. Скоро тебе представится редкий случай самой убедиться в силе этого яда.

И старик направил змеиные клыки так, что они легко впились в руку Анны в области вены.

Анна издала вопль ужаса и отчаяния.

А старик продолжал шевелить головой змеи, пытаясь вонзить отравленный клык как можно глубже в вену. Дикая, непереносимая боль обожгла всю руку, словно в нее вбили два острых гвоздя. Когда клыки достаточно глубоко угнездились в плоти, Каплан начал методично надавливать на голову змеи, закрывая при этом глаза от садистского удовольствия. Таким образом яд через клыки должен был поступить в вену. Отчаяние охватило Анну, она сдалась наконец, и голова ее безжизненно упала набок.

Она вдруг потеряла ощущение реальности. Создавалось впечатление, будто этот кошмар происходит не с ней, а где-то на экране телевизора. Как сквозь сон, Анна услышала довольный голос Каплана:

— Малышка поделилась всем, что имела. Запасники пусты.

Затем он убрал змею от руки Анны и смотрел прямо в морду своей любимой рептилии.

— Я причинил тебе боль, моя красавица? Прости. Ты хорошо потрудилась, моя королева.

И старик продолжал нежно гладить змею, даже не взглянув при этом на Анну.

Но ей было уже не до внимания со стороны своих мучителей. Анна словно окончательно провалилась куда-то. Две капельки крови выступили у самой вены, и рядом уже появились два желтых пятна.

Рамон освободил другую руку Анны, и она безжизненно упала. Индеец отступил немного, и только сейчас в его взгляде мелькнуло нечто похожее на любопытство.

А Анна только ощущала, как нестерпимый жар постепенно начал распространяться по всему телу.

Каплан отнес змею в клетку.

— Твоя смерть не будет мгновенной. Все зависит от конкретных условий и от состояния организма. Науке ты оказала неоценимую услугу, дав возможность в точности измерить время, которое пройдет от укуса до смерти. С Уэстуордом мы разберемся, когда придет время. Но в первую очередь нам надо подвести итоги с тобой. Надеюсь, ты это поняла.

Каплан вновь принялся изучать след от укуса, ощупывая его пальцем. Наблюдал, как появился гной.

— Сама видишь, насколько ты глупа. Глупа и несчастна. Ты ехала на машине ночью, без света. Заехала в кювет. Вышла. Наступила на змею — и вот результат. Смерть от змеиного укуса выглядит всегда так трагично. Она только увеличивает общий барьер невежества людей по отношению к этим великолепным созданиям. Atrox обитает только в пустыне. Он никогда не попадается на пути у человека, но твоя машина сейчас припаркована в зарослях деревьев джошуа, излюбленном месте обитания atrox.

Анна почувствовала, что плачет. Плачет от бессилия и напрасной злобы.

А старик между тем развязал ей укушенную руку и сказал:

— Что ж, пора и на восход полюбоваться.

Ее вывели из лаборатории. Восток уже был окрашен в розовый и оранжевый цвета. Длинные тени появились в пустыне. Этот прекрасный вид даже Анну заставил поднять голову.

— Что ж, посмотрим и на то, какими жизненными силами ты располагаешь, — проговорил Каплан, отпуская Анну.

Теперь она оказалась абсолютно свободной. И сделала первые неверные шаги, пытаясь дальше уйти от своих мучителей. Рана ныла не переставая.

К Анне вдруг вновь вернулось ясное сознание. Она сняла через голову порванную футболку, оставшись только в бюстгальтере и джинсах. Мужчины молча следили за ней. Анна опустилась на колени и попыталась порвать футболку на жгуты. Но сил не хватило.

— Хорошо, — одобрительно закивал Каплан. — Очень хорошо, мисс Келли.

Тогда Анна принялась рвать футболку зубами, и та поддалась. Дальше, пальцами, она увеличила дырку и начала отрывать куски. Новая волна слабости неожиданно лишила Анну силы.

Но, преодолев себя, она все-таки сделала тугую повязку у самого локтя.

— Очень хорошо. Классический вариант, — продолжал комментировать Каплан. Ему явно нравилось это представление. Индеец же спокойно стоял рядом, скрестив руки на груди. Анна решила найти какую-нибудь палку, чтобы как можно туже закрутить жгут. Ей удалось ее найти.

Затем, приблизив раненую руку, Анна присосалась к ней так сильно, как могла.

— Великолепно, — не унимался Каплан.

Странная солоноватая жидкость брызнула прямо в рот. Анна выплюнула ее на песок и вновь поднесла руку ко рту. Вскоре высасывать уже было нечего.

Каплан тихонько засмеялся.

— Думаю, что теперь мы можем предоставить мисс Келли самой себе на какое-то время. А нам надо все приготовить с тобой, Рамон, — скомандовал старик.

Они ушли: Каплан — в лабораторию, а Рамон направился к «лендроверу». Шум генератора утих. Свет в строении погас. Каплан вышел и закрыл дверь на ключ. Он вернулся к «лендроверу» с обрезом, который болтался теперь у него на плече. На Анну уже не обращали никакого внимания.

Преодолев еще один приступ слабости, Анна решила встать и двигаться по направлению к холмам. Она с трудом понимала, что делает, но ей во что бы то ни стало надо было оказаться как можно дальше от этих мужчин. Но сделав всего десять шагов, Анна почувствовала, что у нее вновь помутилось сознание. Ее вдруг начала мучить рвота. Идти дальше уже не было никакой возможности, и Анна повалилась на колени.

Оранжевый диск солнца появился на горизонте.

Индеец с помощью метлы заметал все следы. Так он оказался рядом с Анной, по-прежнему стоящей на коленях. Она тупо посмотрела на своего мучителя. Дышать становилось все тяжелее и тяжелее.

— Пойдем, — велел Рамон и попытался поднять ее с земли. Анна начала было сопротивляться, но все оказалось напрасным. Так же заметая за собой следы, индеец повел свою пленницу к «лендроверу».

— Готово, мистер Каплан.

— Подожди немного. — Старик словно застыл на месте. Потом снял с головы вязаную шапочку, и его седая шевелюра рассыпалась по плечам.

Индеец также начал прислушиваться.

— Это джип, — тихо сообщил он.

Не понимая еще смысла сказанного, Анна стояла, понурив от слабости голову и с трудом пытаясь перевести дыхание.

— У тебя есть еще ружье? — спросил Каплан.

— Нет. Только это.

— Дай мне женщину.

Рамон оттолкнул Анну к Каплану. Пальцы старика крепко вцепились в ее изможденное тело. Каплан вынул острый как бритва охотничий нож. Рамон умело перезарядил ружье:

— Кажется, это он едет.

Послышался отдаленный звук мотора. Анна медленно подняла голову. Что-то двигалось по направлению к ним. Поднимавшийся от колес столб пыли был заметен на фоне чистого утреннего воздуха.

— Что это, черт побери? — тихо и неизвестно кого спросил Каплан.

Анна была настолько слаба, что не ощутила ни малейшего проблеска надежды, но по мере приближения джипа ее сердце начало биться все чаще и чаще. Она уже узнавала силуэт человека за ветровым стеклом.

Джип остановился на расстоянии двадцати ярдов. Дверца открылась, и из машины выпрыгнул человек. Тьма вновь обрушилась на Анну.

— Филипп! — только и успела выкрикнуть она.

Филипп медленно приближался к ним. Рамон стоял, широко расставив ноги и целясь в грудь приближающемуся человеку.

— Стой там, — тихо произнес Каплан. Филипп повиновался. Солнце уже высоко поднялось над горизонтом и превратилось из ярко-красного в оранжевое. Мир вокруг был безмолвен, и только рыдания Анны нарушали тишину. Филипп все-таки пришел за ней. Он услышал ее молчаливый вопль в ночи. Но что мог сделать ее возлюбленный, стоя сейчас против направленного на него ствола винтовки?

— Почему ты приехала сюда без меня? — тихо спросил Филипп.

Анна покачала головой и показала ему свою перевязанную руку, которая напоминала сейчас резиновую перчатку. Лицо Филиппа медленно стало меняться.

— Гремучая — змея — укусила…

— Развяжи повязку, — тихо сказал он.

— Нет! — еле переводя дыхание, ответила Анна. — Яд — кровь…

— Ты потеряешь руку. Развяжи!

Анна неожиданно для себя самой повиновалась. Каплан не собирался останавливать ее. Он по-прежнему держал в руке охотничий нож, медленно вращая его в ладони.

— Итак, мистер Филипп Уэстуорд, вы все-таки пожаловали к нам. Это становится интересным.

— Каплан, скажите вашему человеку, чтобы он опустил ружье. Полиция штата уже на подходе.

— Не думаю. Вы никогда не связываетесь с полицией. Кто бы вы ни были, но полиция никогда не входила в ваши планы.

— Это не Джозеф Красновский! — выкрикнула Анна.

— Знаю.

— А кто же он?

— Его зовут Клаус Оскар фон Ена. — Филипп посмотрел в сторону Каплана. — Он был сыном веймарского фермера, который занимался разведением цыплят. Но сынок решил посвятить себя военной карьере. Он возглавлял особое подразделение СС «Мертвая голова» и занимался уничтожением беглых евреев в восточной зоне.

— Нацист!

— Да, и довольно крупный. В 1943 году он стал одним из самых молодых шефов СС. Это было большим достижением.

— Продолжайте, — велел Каплан. Рамон по-прежнему целил в грудь Филиппу.

— Он лично отвечает за смерть десятков тысяч человек. Фон Ена отличался такой жестокостью, что шокировал этим даже своих собратьев по преступлениям. Эсэсовцы сами начали составлять досье на этого человека еще в начале 1944 года, но ему удалось выйти сухим из воды, не так ли, Клаус?

— Меня просто разжаловали из оберфюреров СС, вот и все, — слегка улыбнулся Каплан.

— Да. Его назначили комендантом лагеря Варга. Ты видела его фотографию там. Тогда он был значительно моложе и не имел этого шрама.

Анна взглянула на человека, который по-прежнему держал ее за руку.

— Если бы русским удалось схватить коменданта, его повесили бы вместе с остальными. Но он оказался слишком умен. Клаус и часть преданных ему офицеров решили бежать любой ценой, когда развязка казалась уже неизбежной. Организацию свою они назвали «Ртуть». Каждый член этой организации должен был добыть подлинные документы человека — американца или англичанина. Используя необходимые бумаги узника в неразберихе последних дней, каждый из них был почти уверен в успехе. Фон Ена выбрал для этой цели Джозефа Красновского.

— Во всяком случае, мы были очень похожи. Это оказалось решающим фактором, — прошипел Каплан.

Анна посмотрела теперь на старика совершенно другими глазами. Отныне она знала, что за этой внешней оболочкой скрывается ужасающее зло. И надо же было оказаться такой глупой, такой наивной, чтобы попасться этому злу прямо в руки.

Неожиданно Анна вспомнила о картинах, висевших в гостиной. Теперь она узнала этот стиль. Стерильный добротный стиль художников третьего рейха.

Каплан продолжал играть тяжелым охотничьим ножом:

— Вы оказались очень умны, мистер Уэстуорд. Ни при каких других обстоятельствах я бы не отважился выдать себя за Джозефа Красновского. Но мне надо было пересечь русскую границу любой ценой, чтобы оказаться в Швейцарии или в Ватикане. Но я поставил на проигрышный номер.

— Русские тебе не поверили. Они поняли, что ты не Джозеф Красновский, тем более что уже слышали про организацию «Ртуть».

— Меня пытали не один месяц, но так ничего и не добились.

— А затем словно забыли.

— Если это и было забвение, то оно показалось мне очень страшным. В течение пятнадцати лет я находился в самом настоящем аду, мистер Уэстуорд. Вы даже представить себе не можете, что это такое. Даже самый кошмарный сон не идет ни в какое сравнение с тем, что мне пришлось испытать. Понять это просто невозможно.

— Но вы все-таки выжили.

Рамон переступил с ноги на ногу, по-прежнему направляя ствол ружья на Филиппа.

— О да. Я был рожден для того, чтобы выживать в любых условиях. И через пятнадцать лет я все-таки оказался в Швейцарии. Фонды, которые находились в Цюрихе, куда-то исчезли. Другие члены нашей организации сочли меня мертвым и переселились в Южную Америку. Они взяли с собой почти все, оставив только маленький пистолет и горсть алмазов. Мне оставался один путь.

— В Америку, чтобы завладеть наследством Красновского.

— Моим наследством. Я вполне заслужил эти деньги. — Каплан коснулся ножом изуродованной скулы. — Русские подарили мне эту памятку как раз накануне побега. И она оказалась очень кстати. Вдруг судьба решила благословить меня, я вновь оказался ею отмечен. Мой отец, хотя вы презрительно назвали его цыплячьим фермером, мистер Уэстуорд, так вот, мой отец, когда я еще был ребенком, сумел почувствовать в своем сыне нечто необычное. Именно поэтому я так легко продвинулся в СС. Но тогда, в Цюрихе, я окончательно решил сам взять свою судьбу в свои руки. Чтобы принять подобное решение, мне понадобилось не более минуты. Подготовительная работа для моего переезда в Америку была проделана — родителей Красновского устранили члены американской нацистской партии. Единственной реальной трудностью являлось вступление в права наследства.

— Значит, все дело заключалось в Сауле Лефковитце?

— Совершенно верно. Именно в старом адвокате-еврее.

— Прекрасный результат, как сказал бы его сын, Дэвид Лефковитц.

Каплан в знак признательности иронически склонил слегка свою седую голову.

— Прорваться сквозь бюрократические рогатки — одно дело, а обмануть людей, лично знавших Красновского, — совсем другое. Сначала я провел эксперимент с дедом мисс Келли. Для меня это было очень важно. Во время допроса Красновский рассказал мне все о Дэвиде Годболде. Ведь очень важно было вытрясти из человека все мельчайшие подробности его жизни. Поначалу я даже не обратил особого внимания на сведения об этом человеке. Но здесь вновь судьба мне улыбнулась. Именно Дэвид Годболд вывел меня на Лефковитца. Для встречи с Дэвидом я специально отправился в Англию. Представился как Джозеф Красновский. Его реакция была поразительной. Он не сомневался ни секунды. Годболд был преисполнен отчаяния и стыда. Он упал передо мной на колени и начал просить прощения. Поэтому застрелить его не составляло особого труда. Кстати, — обратился вдруг Каплан непосредственно к Анне, — точно так же я застрелил и самого Красновского. Одна пуля в затылок — и все. Он был благодарен за освобождение от мук.

— А Саула Лефковитца?

— Он тоже плакал, — слегка хихикнул Каплан. — К этому времени я уже точно знал, что если мне удалось обмануть боевого товарища Красновского, то ввести в заблуждение старого еврея-адвоката не составит особого труда, тем более что тот не видел своего клиента двадцать лет. Представление, надо сказать, удалось на славу. Старый еврей плакал как дитя. — Неожиданно Каплан бросил быстрый взгляд в сторону горизонта. — Кажется, ваши друзья из полиции не торопятся, мистер Уэстуорд. Что-то я их не вижу.

— Солнце поднимается все выше, — заметил Рамон, прижав приклад к щеке. — Нам надо ехать, мистер Каплан.

— Зачем торопиться?

— Скоро должны найти ее автомобиль. И тогда начнутся розыски.

— Времени у нас достаточно. Надо кое-что придумать и для вновь прибывшего. — Каплан выразительно взглянул на Филиппа. — К великому сожалению, у меня нет цианистого калия, который так помог мне в деле с Лефковитцем. Но, может быть, проще всего было бы застрелить этого искателя приключений, а затем скрыться где-нибудь в Южной Америке? Я уже заранее приготовил там себе убежище и переправил часть наследства… Но, кажется, мистер Уэстуорд собирается что-то сказать нам напоследок. Что касается этой глупой романтической девочки, то она оказалась в дерьме из-за того, что решила найти своего бедного дедушку, но вы, мистер Уэстуорд? Вы-то как сюда попали?

— Я искал вас всю жизнь, — спокойно и сухо произнес Филипп.

— Правда? И кто же вас послал? «Моссад»? Симон Вейзенталь?

— Никто.

— Значит, вы еврейский Робин Гуд?

— Нет. Я ваш сын.

Тишина стала абсолютной, и Анна ощутила, как разжались пальцы старика, сжимавшие ее запястье. Тяжело дыша, она уставилась на Филиппа, а он не отрываясь смотрел на старика.

— Мой сын? — Каплан неожиданно рассмеялся. — Вы с ума сошли. Вы же еврей!

Филипп отрицательно покачал головой. Взгляд его голубых глаз был совершенно спокоен:

— Нет. Я немец. Я родился в 1945 году в Берлине, и мое имя — Филипп Манн. Мою мать звали Лорелей Манн.

— Лора? — прошептал Каплан, весь как-то съежившись.

— Да, — подтвердил Филипп. — Вы помните ее? Она, во всяком случае, так и не смогла вас забыть и все рассказывала мне о вас, когда я был ребенком. Это были бесконечные истории о романтической любви, которая соединила вас в самом конце войны, последним летом. Солнце играло в листве деревьев, а холодный ветер дул с востока. Вы с моей матерью лежали на одеяле прямо на траве. Мать поведала мне и о своем горе: ведь вы вновь должны были вернуться на фронт. Она рассказывала мне о вашем героизме. Каким храбрым и галантным солдатом вы были. Бедная мать. Как же она оплакивала вас. Она до конца не могла понять, кем же вы были на самом деле. Она была так наивна. Так добра. Как многие немецкие женщины ее поколения. Мать даже и представить себе не могла, чтобы офицер и джентльмен мог делать нечто подобное тому, что вы делали всю вашу жизнь. Она верила, что власти ее никогда не обманут, а для нее вы были лучшим представителем власти, вы, одетый в черную красивую форму, с медалями на груди. Вы говорили ей, что вы герой, и мать верила в это до самой своей кончины. Она сказала мне, что моего отца убили на войне. Но позднее, когда я стал старше, я узнал о вас все. Я прочитал все, что касалось вашей военной карьеры, ваших истинных, а не выдуманных подвигов. Не собираюсь даже описывать своих чувств, Клаус. Сами можете их представить. Недостатка в информации для любопытного юнца не было, тем более что речь шла о собственном отце. Ваше имя было вписано во все книги о злодеяниях СС. Многие жертвы вспоминали именно вас. И вы можете гордиться, что вошли даже в энциклопедию по холокосту.

— Сын Лоры?

— Ваш сын.

— Лора. Она жива?

— Нет. Умерла, когда мне исполнилось шестнадцать. Я похоронил мать на кладбище маленькой немецкой деревушки и уехал в Америку. Решил навсегда распрощаться с прошлым, да и с вами. Начать новую жизнь. Но ваша тень не отпустила меня. В течение многих лет она являлась ко мне в самых страшных кошмарах. Не важно было, что делал я или какого успеха добивался, — вы уничтожали все. Иногда мне казалось, Клаус, что ваши убийства лежат на моей совести. И каждый убитый вами вопиет о возмездии. Говорите, что провели пятнадцать лет в аду? Но ваш ад не сравним с теми страданиями, которые пришлось пережить мне. Я невольно разделял вашу вину, зная только то, что являюсь вашим сыном. Ведь в моих жилах текла кровь убийцы. И когда муки стали невыносимыми, я решил отыскать вас во что бы то ни стало.

Только сейчас Анна догадалась, что в лице Каплана показалось вчера подозрительным. Старик действительно имел что-то общее с Филиппом.

Ужас и жалость переполнили ее сердце, когда она все наконец поняла. Теперь Анна осознала, почему лгал ей Филипп. «Ты не имеешь ничего общего с этой виной, — хотела закричать Анна. — Ты невиновен». Но говорить она просто не могла.

Взгляд Филиппа встретился с ее взглядом, и он слегка кивнул ей:

— Я врал тебе, Анна. Прости. Это трагическая ситуация. Твоя мать искала Красновского, а я — фон Ену, его убийцу, Я все знал о существовании организации «Ртуть» и знал, что фон Ена попробует использовать этот канал для бегства. Но следы не вели в Южную Америку или куда-либо еще. Когда КГБ решился рассекретить часть своих архивов, в моем сознании родилась догадка, что мой отец так и не смог достичь Запада, и русские убили его. — Филипп взглянул на старика. — Пожалуй, этого вы не могли предположить. Думали, что русские испугаются, увидев документы, подтверждающие американское гражданство. И мне понадобилось несколько месяцев, чтобы связать имя фон Ены с именем Джозефа Красновского. В прошлом году, в Москве, мне удалось переговорить с Алексеем Федоровым, который вел допросы по линии КГБ в 1945–1946 годах. Федоров всегда был уверен, что так называемый Красновский на самом деле — офицер СС, но он так и не смог ничего доказать. Правда, и по одному только этому подозрению русские все равно не выпустили этого человека. Федоров сказал, что разговаривал с твоей матерью, Анна. Он не поделился с ней своими подозрениями, хотя они его мучили. Именно Федоров назвал Кейт организацию «Ртуть», надеясь, что это выведет ее на правильный путь. Я связался с твоей матерью, Анна, как можно быстрее. Нам срочно надо было переговорить. Ее необходимо было предупредить о возможной опасности. По собственной глупости я не подозревал, насколько эта опасность реальна. Но оказалось поздно. Паук успел раскинуть сеть. И неонацистские организации помогли ему. Тогда я решил продолжать поиски вместе с тобой. Я знал, что опасность угрожает и тебе, и мой долг был защитить тебя. Но для этого следовало признаться в ужасной тайне, а этого я никак не мог сделать.

Рамон опустил ружье и теперь, открыв рот, смотрел то на старика, то на его сына. Анна чувствовала, что ее легкие сжигает огонь, ее дыхание становилось все более прерывистым. Она открыла рот, чтобы обратиться к Филиппу, но так и не смогла издать ни звука. Филипп инстинктивно двинулся к ней, но Каплан резко выкрикнул:

— Нет!

Рамон вновь поднял ружье. Филипп застыл на месте.

— Трудности с дыханием, — пояснил Каплан. — Типичный синдром действия яда. Внучке Красновского не долго осталось.

— Ты не можешь дать ей умереть! — крикнул Филипп.

— Почему нет?

— У тебя есть противоядие. Ты можешь спасти ее!

— Но она же еврейка.

— Я люблю ее. И я твой сын.

— Мой сын? Все эти годы я ничего не знал о тебе. И наконец ты явился, чтобы обвинять меня. Ты обманут еврейской пропагандой. А твои глаза закрыты для правды.

— Правды?

— Да. Правды национал-социализма.

— Но в этом нет никакой правды, — возразил Филипп. — Я изучал документы в течение двадцати лет, пытаясь понять хоть что-нибудь. И увидел только одно — зло!

— Не важно. Вообще, что ты для меня значишь? — сказал старик.

— Ничего. Как, впрочем, и ты для меня, — ответил ему сын.

— Убей его, Рамон, — прошипел фон Ена.

Анна увидела, как Филипп сунул руку за спину и быстро вынул оттуда огромный тяжелый черный револьвер. Раздался выстрел, он отозвался громом в помутившемся сознании Анны.

У Рамона появилось удивленное выражение на широком скуластом лице. Он осел на землю, и ружье выскользнуло у него из рук, а на халате выступило кровавое пятно. Индеец непонимающе смотрел на грудь. И вдруг кровь хлынула у него изо рта, и здоровяк повалился на бок.

Фон. Ена издал душераздирающий вопль, подобный клекоту орла. Он схватил Анну за волосы и прижал острое лезвие ножа прямо к горлу, глядя на Филиппа волчьим взглядом.

— Я убью ее! — заорал старик.

— Нет. — Филипп опустил револьвер.

— Зачем ты пришел? Зачем?

— Не причиняй ей зла.

— Отвечай!

— Я пришел, потому что должен был прийти.

— Но зачем? Чтобы убить меня? — орал старик.

— Опусти нож. Она значит для меня больше жизни. Не причиняй ей зла.

— Ты отдал свою жизнь еврейке?

— Опусти нож.

С неожиданной силой фон Ена толкнул Анну по направлению к трупу Рамона. Нож он по-прежнему держал у горла своей жертвы:

— Тебе не следовало здесь появляться. Это была серьезная ошибка.

— Стой! — крикнул Филипп в отчаянии.

— Ты пришел убить меня ради еврейки. Теперь ты заплатишь за все.

— Стой!

Неожиданно фон Ена освободил Анну и кинулся к ружью, выпавшему из рук Рамона.

— Ублюдок! — крикнул старик по-немецки.

Он успел схватить ружье и выстрелить. Огонь вылетел из отверстия ствола, и раздался страшный грохот. Анна видела, как разорвало ткань рубашки на груди Филиппа и как его отбросило назад. Теперь он стоял на колене с поникшей головой. Темные пятна крови проступили у него на груди.

Фон Ена стоял, направив ствол прямо на своего сына.

— Встать! — кричал он.

Филипп медленно поднял голову. Его глаза затуманились, а лицо стало безжизненно бледным. Он смотрел на фон Ену. Подняв револьвер, Филипп нажал спусковой крючок.

Тело старика вздрогнуло и упало, ружье ударилось о камень, и второй ствол также выстрелил. Эхо прокатилось по пустыне.

Филипп с трудом встал и выронил револьвер.

— Анна! — прокричал он в отчаянии. — Анна!

Он подбежал к старику и перевернул его на спину. Черные глаза немца смотрели теперь прямо на Филиппа.

— Противоядие? Где ты его прячешь? Где? — кричал Филипп.

Старик с трудом поднял руку, ухватил Филиппа за волосы и приблизил его лицо как можно ближе к своему. Некоторое время он еще смотрел на своего сына, словно пытаясь разглядеть какие-то знакомые черты. Затем рука ослабела и поползла по щеке Филиппа, оставляя кровавый след.

— Отец? Где это? — прошептал Филипп.

— В лаборатории. В желтой коробке, — тихо произнес фон Ена.

Голова старика упала в песок, а ноги начали биться в судорогах, исполняя последний танец смерти.

Анна лежала неподвижно. Она почти не дышала. Небо над головой было безупречно чистым и голубым. Анна ощущала мягкое, ласковое тепло солнечных лучей.

Она слышала, как Филипп пытается сломать дверь. Но все было кончено. Все пути странных и тяжелых судеб привели именно сюда. Паутину наконец удалось распутать, и правда оказалась удивительно простой и ясной. Некуда было идти, и не осталось ни одной тени, ни одной загадки.

Как не осталось ни единого вздоха в груди.

Анна почувствовала, что плачет, скорбя по матери, по Эвелин, Дэвиду Годболду, по самой себе, Филиппу Уэстуорду и, конечно, Джозефу Красновскому.

 

ЭПИЛОГ

ИНЫЕ ДАЛИ

1993

НОРТАМБЕРЛЕНД

— Да, — ответила Кейт. — Она сейчас хорошо себя чувствует. Обязательно передам. Спасибо.

Затем положила трубку на рычаг и вышла на террасу, где сидела Эвелин в кресле на колесиках, наслаждаясь полуденным солнцем. Эвелин взглянула на Кейт.

— Кто звонил?

— Издатель Анны в Майами.

Эвелин слабо улыбнулась в ответ, глядя на Филиппа и Анну, которые сидели внизу, держа друг друга за руки.

— Издатель еще надеется на возвращение Анны. Он ошибается. Этот молодой человек теперь не отпустит ее от себя.

— Не думаю, чтобы Маккензи был настолько наивен. Он просто хотел, чтобы я сообщила Анне о том хирурге с Гаити.

— О Левеке?

— Он завещал состояние клинике для больных детей в городе Петионвиль. Эта клиника будет названа в его честь именем Андре Левека.

— Думаешь, Анне это понравится?

— Маккензи рассчитывает, что эта новость поможет Анне снять с себя чувство вины.

— Думаю, она очень скоро избавится от этого чувства, не так ли? — Обе женщины понимающе посмотрели друг на друга, а потом еще раз взглянули на влюбленную пару.

«Как близко все мы подошли к краю пропасти», — неожиданно подумала Кейт.

Ее собственное тело еще не до конца ее слушалось. Кейт временами с трудом передвигалась или поднимала предметы, иногда подолгу не могла вспомнить нужное слово.

Несмотря на заверения Рама Синкха, память еще не полностью вернулась к Кейт. Она никак не могла вспомнить о тех событиях, которые произошли с ней после того, как она получила по почте дневник Кандиды и затем оказалась в госпитале. Но, может быть, это было и к лучшему.

Самое главное, что Кейт выжила, впрочем, слава Богу, что выжить удалось им всем, и каждому по-своему.

Эвелин продолжала схватку со своим врагом, с болезнью, борясь за каждый день. А лето, несмотря ни на что, было в самом разгаре, и Эвелин продолжала жить и собиралась держаться до последнего вздоха, пока у ее постели не появится молчаливый Проводник, который уведет ее в царство неведомого.

Анне тоже удалось остаться в живых, пройдя через все кошмары, поджидавшие ее в пустыне. Филипп прибыл вовремя и спас Анну, а после нескольких дней, проведенных в больнице, она совсем поправилась. Но Кейт никто не рассказывал о случившемся в Нью-Мексико в подробностях. Так было лучше. Любуясь красотой дочери, которая еще расцвела в ярких лучах английского летнего солнца, любуясь ее счастьем, полнотой жизни, Кейт начала догадываться, что Анна не только выжила там, в пустыне, но стала по-настоящему зрелой женщиной, раскрыв в полной мере то, что до этого лишь дремало в ней.

Филипп тоже прошел через все испытания, и ему, пожалуй, пришлось хуже всех: он лицом к лицу встретился со своей судьбой и должен был совершить отцеубийство. Кейт знала, что Филиппу понадобится не один месяц, чтобы привыкнуть к этой мысли. Без Анны он вряд ли сможет пройти через это нелегкое испытание. Они оба теперь были обязаны друг другу своей жизнью. Казалось, эти два человека рождены для того, чтобы быть вместе.

Они так любили друг друга. И сейчас, наблюдая за тем, как Анна нежно коснулась щеки Филиппа, Кейт поймала себя на мысли, что ни она, ни Эвелин не имели в жизни ничего подобного.

Слава Богу, что такое чувство испытали эти женщина и мужчина. Что ни говори, судьба смилостивилась к их странной семье. Отныне их жизни будут согреты теплом любви Анны и Филиппа, и это обязательно передастся их будущим детям.

— Я пойду скажу ей…

Кейт поднялась, но Эвелин взяла дочь за руку и остановила ее:

— Еще не время, — тихо произнесла старая леди. — Давай еще полюбуемся на них. Они так прекрасны.

Были ли она, Эвелин, и ее Дэвид так красивы? Память стерла воспоминания, хотя постоянно отчетливо всплывал перед глазами тот день 1945 года, когда она шла вместе с Дэвидом той же тропинкой. Каким прекрасным, каким романтичным казался он ей тогда. Эвелин смотрела ему в глаза, зная, что рядом идет ее жених. Так распорядилась тогда судьба, бросив молодых людей в объятия друг другу.

И сейчас, зная все про покойного мужа, Эвелин, казалось видела его насквозь. Бедный, красивый, слабый Дэвид.

Был ли тогда у нее другой выбор?

Нет. Этот вопрос у нее не вызвал никаких сомнений. Она любила его. Может быть, не так, как эти двое любят друг друга, но ведь они прошли вместе сквозь огонь. Вряд ли Эвелин и Дэвид выдержали бы подобные испытания. От такого пламени их плоть разбилась бы, как глиняные урны, вдребезги, и прах развеялся бы по ветру.

Но все равно она любила своего мужа, любила по-своему. И продолжала любить сейчас, несмотря ни на что, не обращая внимания на его недостатки и слабости. Да и какое значение это имело теперь?

Скоро, слишком скоро Эвелин будет собираться на встречу с Дэвидом, и тогда она откроется своему мужу до конца и даст почувствовать ему в полной мере ту любовь, какой он так и не смог испытать на этой грешной земле.

Кейт оказалась чужой Дэвиду, она не была его дочерью. Эвелин уже давно догадалась об этом, а теперь правда окончательно выяснилась.

Но Эвелин так бы и осталась бездетной женщиной. А привезя Кейт в Англию, она сама совершила чудо: получила то, что иначе никогда бы не смогла получить: семью, будущее, потомство.

Эвелин оставляла поместье Грейт-Ло в наследство Анне. У Филиппа были деньги, и старый дом мог вновь ожить. Впрочем, все отныне зависело от желания самой Анны. В противном случае поместье можно и продать. Неважно. Молодые лучше знают, как им поступить с наследством.

Эвелин повернула голову и взглянула на Кейт, любующуюся молодой парой. «Как долго собиралась я признаться в любви своей дочери, — подумала Эвелин, — но, слава Богу, сделала это перед смертью».

Сила собственной любви испугала Филиппа.

Он никого не любил так прежде, ведь большую часть жизни он провел в царстве теней и до сих пор не был до конца уверен, что покинул его.

Сейчас он знал только одно: эта молодая красивая женщина, нежно улыбающаяся ему, спасла его. Она, и никто другой.

Когда Филипп приехал в Америку, он изменил свое имя на Уэстуорд, чтобы уйти из царства прошлого в настоящее — к солнцу, свету и теплу. Солнце и привело его к Анне и к его истинным корням.

Филипп никогда не задавал себе вопроса, что он будет делать, если встретит своего отца. Он искал, не думая о результатах своих поисков.

Но вот винтовка в руках отца выстрелила, разорвав плечо. Этот шрам Филипп будет носить до самой смерти. Старик не просто промахнулся, а специально выстрелил, минуя сердце и легкие, и не использовал второй ствол даже тогда, когда сын поднял на него револьвер…

Клаус фон Ена был воплощением зла. Он жил со злом, благодаря злу выжил и умер во зле. Филипп не был религиозен в общепринятом смысле слова, но иногда ему представлялось, что в последний миг жизни благодать все-таки снизошла на его отца. И может быть, ангел-спаситель схватил за руку старика и вытащил его из тьмы и бездны преисподней.

Наверное, все это и не могло кончиться иначе. Отец перед смертью взглянул в глаза сыну и сказал какие-то несвязные слова, похожие на мольбу о прощении. Слова тихого одобрения, возможно, благодарности.

Смерть Клауса была быстрой и легкой. Смерть солдата, счастливая смерть.

Прошло время, и Филипп стал легче воспринимать события, происшедшие в Нью-Мексико. Во сне его уже не тревожили призраки прошлого.

Осталась только любовь.

В сорок семь лет жизнь Филиппа изменилась чудеснейшим образом. Ему принадлежало такое сокровище, что все земные блага по сравнению с ним казались ничтожными. Этим сокровищем была Анна. Чем больше Филипп отдавал свое сердце Анне, тем меньше в его душе оставалось места для мрака и теней прошлого. Исцеление началось.

Филипп сделает ее своей женой, как только они выздоровеют. Глядя в ее темные глаза, он твердо знал, что они больше никогда не разлучатся.

— Я люблю тебя, — шептал он. — Ты моя жизнь, Анна.

— А ты — моя, — шептала она в ответ, до сих пор не понимая, как им удалось выжить.

Наверное, это сделала их любовь. Именно ее сила спасла их, любовь — великий спаситель и целитель, дающий надежду на будущее? А что еще есть в жизни?

В душе у нее не осталось боли, как и в теле. Только любовь уберегла и спасла ее от всех опасностей.

Анна знала, что их чувства друг к другу, выдержав испытание огнем, стали такими же прочными, как сталь.

Теперь их не сломать никому. Теперь им суждено быть вместе до старости и смерти, а женитьба — только формальность. Она чувствовала, что под сердцем носит его ребенка — он так трогательно шевелится, словно цветок распускает лепестки!

Как она любит Филиппа!

Как ему пришлось страдать!

Анна готова на все, чтобы облегчить его страдания. Скоро она родит ребенка и положит дитя в его огромные сильные ладони. И увидит, и будет стоять и смотреть, как станет постепенно теплеть это родное и любимое лицо.

Джозеф оказался мертв, он лежал в безымянной могиле где-то далеко в Латвии. Но он не был забыт. Он жил в ее теле и готов был вернуться на этот свет с первым криком ее ребенка.

Таков великий путь жизни: из кромешной тьмы прошлого к ослепительному будущему.

— Я люблю тебя, — произнесла Анна, улыбаясь и озаряя его светом любви, готовой на любую жертву ради возлюбленного.

 

ОТ АВТОРА

45 тысяч евреев были убиты в Риге. 42 тысячи казнены в лагере Саласпилс, в 20 километрах от Риги. Комендант лагеря и высшие офицерские чины были взяты в плен русскими. Их судили за преступления и после вынесения приговора повесили. На месте концентрационного лагеря открыт музей.

Насколько мне известно, организации «Ртуть», которую я упоминаю в книге, не существовало. Однако документально подтверждено, что некоторые высокопоставленные нацисты использовали украденные документы, чтобы скрыться и избежать кары.

Ссылки

[1] Иосиф (Джозеф) — в Библии — один из родоначальников израильтян, проданный братьями в рабство египетскому фараону. — Прим. ред.

[2] Вэн — сокращ. от caravan. Фургон, автомобиль для перевозки грузов. — Прим. ред.

[3] 1 фут — 0,3048 м. — Прим. пер.

[4] Мадемуазель (фр.). — Прим. пер.

[5] С удовольствием, мадемуазель (фр.). — Прим. пер.

[6] Водуизм (воду) — афрохристианский культ в Гаити. Во время церемонии центральное место занимают ритуальные танцы под барабанную музыку. — Прим. ред.

[7] Ежегодная премия в США за выдающиеся достижения в области литературы или журналистики. Названа по имени ее основателя — владельца газеты Джозефа Пулитцера. — Прим. ред.

[8] День Благодарения — в США официальный праздник в память первых колонистов Массачусетса (последний четверг ноября). — Прим. ред.

[9] Коттедж, в котором живет несколько семей. — Прим. пер.

[10] 1 фунт — 0,4535 кг. — Прим. ред.

[11]  Винный погребок (нем.). — Прим. пер.

[12]  Удобство (нем.). — Прим. пер.

[13]  Похвальный лист (лат.). — Прим. пер.

[14]  Название одного из крупнейших индейских народов. — Прим. ред.

[15]  Политика насильственного присоединения (нем.). — Прим. ред.

[16]  Охотничий домик (нем.). — Прим. пер.

[17]  Миля — в Великобритании и США (сухопутная) = 1,609 км. — Прим. ред.

[18]  1 акр — 4047 кв.м. — Прим. ред.

[19]  Чечевичная похлебка (нем.). — Прим. пер.

[20]  Черный лес (нем.). — Прим. пер.

[21] Вишневый торт (нем.). — Прим. пер.

[22]  В 1994 г. по приглашению из США Южин отбыл из России в Калифорнию. Он пишет мемуары, занимается архивными исследованиями — поисками исчезнувших в ГУЛАГе западных пленных времен Второй мировой войны. — Прим. ред.

[23]  Улица в Лондоне, где сосредоточены редакции газет. — Прим. ред.

[24]  В Англии совершеннолетними считаются достигшие 22 лет. — Прим. пер.

[25] Герой одноименного произведения американского писателя У. Ирвинга (1783–1859). — Прим. ред.

[26]  Храни вас Бог (нем.). — Прим. пер.

[27]  1 ярд — 0,9144 м. — Прим. ред.

[28]  Название района в северо-восточной части США, который включает шесть американских штатов. — Прим. ред.

[29]  1 дюйм — 2,5 см. — Прим. ред.

[30]  Все мертвы (итал.). — Прим. пер.

[31]  Принц Уэльский — Эдуард VIII (1894–1972). В 1936 г. отказался от престола и женился на Уоллис Симпсон. — Прим. ред.

[32]  Уничтожение людей, бойня. Здесь и далее имеется в виду массовое уничтожение евреев нацистами в годы Второй мировой войны. — Прим. ред.

Содержание